Воздух холодный, наступает ночь, все окутано легким туманом.

Туман скапливается на перекрестках, расползается по улицам и сгущается, по мере того как Филипп спускается в центральную часть города. Влажная неясна заглушает шум автомобилей и закрывает верхушки больших фонарей на Рю-де-ла-Репюблик; только фантастический желтый свет просачивается на тротуары, по которым спешат запоздавшие служащие.

В переулках газовые фонари поглощены туманом, мерцают только их чугунные подставки. Филипп чихает, потом подымает воротник пиджака. Он засиделся у двоюродной сестры и сильно запоздал к обеду. Он быстрей семенит ногами. Он запаздывает, но доволен. Его яростный гнев погас, угомонился, и он спокойно предвкушает возможность отмщения.

И в то время как с грохотом закрываются железные ставни, в то время как выставки погружаются во тьму, чтобы отдохнуть от любопытных взглядов праздношатающихся, он обдумывает подробности мщения. Его роль благородна, совесть у него чиста, ибо помимо того, что Сардер опозорил его — Сардер вольнодумец и революционер. Если поразмыслить хорошенько, он — человек опасный во всех отношениях. Снова всплывает в нем воспоминание о личных неприятностях, о Люси.

Во всяком случае, он никогда не афишировал своих связей; когда он почувствовал, что дело пахнет скандалом, он удалил из города не в меру располневшую девушку.

Он насвистывает; хотя у него ист никаких доказательств виновности Сардера, можно намекнуть, что тот был в городе в день самоубийства и что в старом доме произошла ссора. Он обтирает рукой усы, на которых капельками оседает туман. «Лучше не напирать на подробности, а изобразить позорную жизнь Жака», — думает он.

Он около бакалейной лавки; свет большой круглой лампы, повешенный над банками розовых, зеленых, желтых леденцов и сосновыми ящиками, полными слив, падает и за пределами тротуара и рассеивается на камнях мостовой. Освещенную полосу клубящегося тумана пересекает женщина. У нее широкие бедра, короткие ноги, но Филиппа привлекает массивный силуэт. Ему нравятся тяжелые зады.

Силуэт теряется в тумане. Филипп, пораженный, останавливается, затем устремляется за промелькнувшей женщиной.

— Недурна девочка, — бормочет он и чуть не бегом спешит за ней.

Клер оборачивается на шум шагов. Ее догоняет мужчина, и она слышит его прерывистое дыхание; он догоняет, словно хочет заговорить с ней. Останавливается. Берет ее за локоть и говорит:

— Какой туман, мадмуазель.

Она не отвечает и смотрит на него.

Он мал ростом, склонен к полноте, лицо раскраснелось, верно из-за того, что он спешил. Перед ней большая голова, подстриженные усики и элегантный костюм. «Еще совсем мальчик, — соображает она, — но, кажется, со средствами».

Филипп берет ее под-руку.

— Разрешите вас проводить, мадмуазель.

Она идет вперед, он не выпускает ее локтя.

«Черты у нее крупные, но глаза горят и тело аппетитное», — думает молодой человек.

Клер все идет, незнакомец сжимает ей руку. Она не вырывает руки, сердце бьется у нее не сильней, чем только что, когда она медленно возвращалась к себе в комнату, где собиралась в одиночестве провести свой свободный вечер. Она не взволнована, молодой человек не привлекает ее, тепло от его тела, прижавшегося ей к бедру, не согревает. Украдкой посматривает она на его пиджак. «Материал хорошего качества», — думает она.

Их окутывает туман и оседает у них на ресницах. Проносятся авто. Шум шагов. Филипп выпускает ее руку, но не отходит от девушки. Густой туман успокаивает его, — знакомым его не узнать, особенно в такой поздний час, а он охвачен яростным желанием, в висках стучит, руки дрожат; если бы не эта сырая темь, его бы смутило молчание женщины. Ему хочется взять ее за плечи, потрясти. В нерешительности он бормочет что-то невнятное, а потом говорит легким, непринужденным тоном:

— Будь со мной авто… мы бы проехались в лес.

— У вас есть авто?

В удивленном вопросе проскальзывает деревенский выговор.

Он немного отстает, но зад, который при каждом шаге массивных ног перемещается справа налево, слишком заманчив, Филипп не может упустить такой случай, он думает уже только об одном: «Согласится или нет?».

Клер начинает привыкать к приставаниям мужчин, которые, торопясь, приглашают ее в гостиницу. Все торопятся, как и ее хозяин, несколько раз пытавшийся обнять ее за телефонной будкой. Но с тех пор как Фессар покинул ее, внимание мужчин ее не трогает. Кажется, будто чувственность отлетела от нее вместе с нежностью. Он не женился на ней, потому что у нос не было денег. С этих пор она отказалась от всех удовольствии. Решила упорно работать, рассчитывать каждый грош, скопить приданое, завести книжку в сберегательной кассе и когда-нибудь выйти замуж.

Упорство молодого человека, который пробует завести разговор, вызывает в ней только одну мысль: «У него есть автомобиль». И ее равнодушие исчезает, не из-за обаяния, связанного с этим экипажем, но просто потому, что «собственники автомобилей — люди богатые, и, значит, если он хочет спать со мной, пусть платит деньги».

Филиппу хотелось бы знать, чем она занимается; ему не видно, холеные ли у нее руки, так как она в перчатках.

Туман все такой же густой; прохожих мало; сходя с тротуара, чтобы перейти через улицу, Филипп берег женщину за талию и прижимает к себе. Она не отстраняется; они идут рядышком. Из расспросов Филипп узнает, что она служит и что сегодня, у нее свободный день.

Его удивляет холодное равнодушие этой коренастой девушки, которая с первого взгляда показалась ему пылкой. Он заглядывает ей в лицо: глаза черные, брови густые, рот большой. «Увидим», — думает Филипп.

Запах мыла и слегка влажного тела исходит от ее шеи. Филипп взволнован; он впился пальцами ей в локоть. но не решается коснуться губами ее шеи.

«Увидим».

— Когда вы освобождаетесь?

— К вечеру,

— Поздно, вам приходится много работать.

— Да, но привыкаешь.

— Вы, может быть, работаете в центре?

— Отсюда не далеко, на Рю-де-Гантье.

Филипп старается угадать магазин, где она служит, ибо при таком произношении она, верно, не получила образования и не может быть машинисткой.

— Ваш магазин закрывается поздно.

— Я работаю не в магазине, а в пивной.

«Служанка из пивной, не очень весело, пахнет, верно, посудой». Он решил расстаться с подавальщицей, но покачивание бедер, легкий пушок над верхней губой, запах мыла удерживают его, и после паузы он решает: 

«Ну, значит, не будет ломаться, все быстро уладится». Сегодня он должен вернуться домой к обеду, но можно назначить ей свидание в. следующий свободный день. Его удивляет лаконичность ее ответов, так как он привык нарываться на отпор, на отшучиванья; иногда это свидетельствует о застенчивости, но в данном случае это; кажется, равнодушие. Верно, что ей ни скажи, на все она отзовется тем же безучастным тоном.

— Скажите, мадмуазель, может быть, вам доставило бы удовольствие прокатиться в автомобиле?

— Я не прочь, только в свободный день.

— А когда вы свободны?

— В следующую пятницу.

— Решено, я заеду за вами… куда?..

Он задумывается.

Клер остановилась, в черных глазах жесткое выражение.

— По дороге в Гурней, в три часа, у трамвайной остановки.

— Решено.

Он пожимает ей руку, ему хотелось бы обнять ее, но он не решается, вид у нее не очень-то покладистый.

У него дрожат руки.

— До пятницы, мадмуазель.

— До свидания, мосье.

Клер углубляется в туман, она ни капли не взволнована и бормочет:

— На то, что он мне даст, я куплю дюжину носовых платков.

* * *

Мадам Руссен медленно сходит по широким ступеням, одной рукой она скользит по перилам, другой придерживает шлейф черного платья. Оно тонкого шелка и его легко зацепить и разорвать высокими каблуками вечерних туфель, — вот почему пожилая дама сходит по лестнице с бесконечной осторожностью. В вестибюле расставлены столы, предназначенные для пальто гостей. Леони Фессар отходит от сына, расправляющего портьеры, которыми вместо ковров покрыли столы, и идет навстречу хозяйке дома.

— Значит, все готово, Леони; так, столы расставлены как надо… обратите внимание, чтобы ковры были спущены и не было видно ножек козел.

— Будьте спокойны, мадам… Анри приладит портьеры, что вы дали.

— Прошу вас также не наваливать пальто одно на другое, а класть их по порядку.

— Все будет сделано, номерки готовы.

— С отоплением все обстоит благополучно? — она проходит вперед, задевая платьем столы и стену, отвечает на поклон Анри, который уступает ей дорогу, и щупает радиатор. — Теплый; надеюсь, что на этот раз вы так же хорошо со всем справитесь, как и в Прошлом году.

— О мадам, не беспокойтесь; пальто и шляпы, все будет на месте. Мы с Анри живо управимся.

Мадам Фессар не в переднике, — она не горничная. Она вся в черном, с головы до ног; только белый воротничок вносит молодую нотку в ненавистный ей черный цвет. Миниатюрная особа вытянулась перед величественной фигурой мадам Руссен. Она разглядывает драгоценности хозяйки дома, узнает те, что принадлежали матери мадам Руссен и довольно долго останавливает взгляд живых глаз на двух крупных бриллиантах, которые слегка покачиваются в такт движениям головы мадам Руссен, озабоченной последними приготовлениями к вечеру, в успехе которого та очень заинтересована.

— Вам больше ничего не нужно, Леони?

— Нет, мадам, вы обо всем распорядились. 

— Тогда я пойду наверх, и прошу нас, как только раздастся первый звонок, зажечь в вестибюле большие лампы.

— Слушаю, мадам.

И в то время, как жена шапочника стучит каблуками по плитам пола, спеша к своему месту у радиатора, мадам Руссен, снова приподняв шлейф, подымается вверх по лестнице. На площадке она останавливается передохнуть; одышка постепенно успокаивается. Перед тем, как открыть дверь в зал, она перегибается через перила.

Черные, завитые волосы Леони, прилизанные волосы ее сына, ровная поверхность столов, радиатор, который она только что щупала, чистота каменного пола, который гости скоро затопчут. уличной грязью — на дворе дождь, — все это представляется ей благим предзнаменованием того, что первый вечер в сезоне сойдет хорошо.

Руссены обычно открывают серию светских приемов. При этой мысли старая дама поправляет прозрачную кружевную вставку и еще раз убеждается, что ее платье от «Вормса», надставлено шелком совсем незаметно. Она проводит ладонью по материи, подносит к выпуклым глазам шлейф, который поднимает для этого на уровень лифа, затем опускает эту эмблему своего величия и, удовлетворенная искусством дешевой портнишки, сумевшей сделать новое платье из старого, входит в зал. Скудный свет люстры, в которой горит одна лампочка, наподобие ночника освещает прямоугольник паркета, не покрытого ковром. Место, отведенное для танцев, ограничено каннелированными стульчиками в стиле Людовика XVI, красными плюшевыми креслами. На стенах галантные празднества перемежаются с библейскими сюжетами, и покрывающий их густой слой лака при скупом свете люстры кажется налетом времени. Простенькая фламандская богоматерь со слезинкой на пухлой щеке единственное произведение искусства в этой комнате.

Мадам Руссен останавливается под люстрой: стоя посреди зала, созерцает она все в целом: безделушки, картины, мебель — и впервые не сожалеет о деньгах, всаженных в эту комнату. Она бы ласково погладила все вещи, будь она способна на ласку, ибо в данный момент чувствует, что они знаменуют собой; ее могущество, ее респектабельность и что через несколько минут, когда люстры засияют всеми электрическими свечами и осветят черные спины мужчин и обнаженные плечи женщин, все это старье внушит еще больше уважения к Руссенам и будет способствовать их славе.

Она благодушествует, как женщина, которую только что вытащили из воды, и которая теперь, лежа в траве, на солнце, чувствует, как к ней возвращается жизнь, и начинает отделываться от ощущения воды в носу, во рту, в ушах. Кораблекрушение, от которого она убереглась благодаря собственной энергии, незаконный ребенок, которым чуть не наградил их бедняга Филипп, — все это далеко позади. Девушка умерла, ребенок умер, и в городе ничего не знают. Она глубоко вздыхает. Что общего имеет «фабрика ангелов» с последней энцикликой папы о браке, направленной против абортов, с энцикликой, которую она с пылом обсуждает в гостиных.

Настроение, вызванное в ней сознанием своего богатства, ничем не отличается ст радости крестьянина, щупающего откармливаемого теленка. И теперь, стоя под люстрой, хозяйка дома, затянутая в корсет, большая, внушительная и желтая, в блестящем шелковом платье чистосердечно уверена в своей добродетели и порядочности.

Она переходит в столовую, чтобы нарушить чувство опьянения, которого она остерегается, как и всех чувств, не поддающихся контролю рассудка; чтобы нарушить опьянение, в котором кружатся ценные бумаги, запертые в несгораемом шкафу в банке, кружатся пастбища, пашни, доходные дома в разных кварталах города. Нищеты опасаться нечего, страха оказаться без куска хлеба на старости лет быть не может. Нормандские часы все на том же месте. Стулья, стилизованные иод крестьянские, придвинуты к стене, вдоль них расставлены столы, застланные белыми скатертями. Над стаканчиками, над тарелками с тортами царят запечатанные горлышки бутылок шампанского, дорогого шампанского, которое вызвало пререкания между хозяином и хозяйкой дома.

И пока мадам Руссен сходит со ступеньки, отделяющей гостиную от столовой, ее супруг осматривает буфет, убранный нанятым для вечера официантом. Белые перчатки лакея с легкостью закройщика из хорошей мастерской прохаживаются по блюдам, полным пирожных, и симметрично раскладывают их в обычном порядке. Звяканье стекла, — перчатки выставляют напоказ этикетки, и мосье Руссен созерцает золотые головки расставленных бутылок, Мысленно он уже смакует шампанское, которое пьет только во время поездом в Париж. А пока что Филипп, в смокинге, завязывает галстук. Мадам Руссен подошла к сыну! и снимает у него с плеча пушинку. У мосье Руссена нет ни плохого, ни хорошего мнения о жене, — это его жена; жизнь свою он делит между конторой и домом, где не спеша, спокойно восстанавливает силы. Его умеренное тщеславие удовлетворяется уважением окружающих, которое возрастает по мере того, как лысеет его череп, как растет понемногу его слава коллекционера, и, благодаря удовлетворительным успехам в суде, укрепляется за ним репутация человека серьезного, вникающего в доверенные ему дела. И в качестве связующего звена — моральный авторитет жены, являющейся центром, вокруг которого группируются благонамеренные, разумные и консервативно настроенные элементы общества.

Но предвидение легкого опьянения волнует его и вызывает воспоминание о поездках в Париж два раза в месяц; там в домах терпимости он растрачивает на девиц избыток своей здоровой чувственности, которую никогда не могла удовлетворить добродетельная и холодная мадам Руссен. Сегодняшний вечер льстит его тщеславию человека, уважаемого всеми в городе, но сегодня же ритмы танго' пробудят в нем желание. Бедра молодых женщин манят к любви, он зальет свое желание искрящимся шампанским. И как человек благоразумный, который любит аккуратность в чувствах, так же как и в делах, он без особых страданий переждет две недели, отделяющие его от следующей поездки в Париж.

Он стоит около столов.

Фраки лакеев выделяются на темно-красных обоях, и как раз в этот момент слуга, исполняющий в доме обязанности шофера и лакея, задевает курчавой головой тарелку, висящую на стене. Адвокат трепещет; в нем проснулась скаредность коллекционера, и он быстро проскальзывает за открытый буфет, снимает старинную тарелку и убирает ее в горку. Он возвращается к мадам Руссен, которая вполголоса делает наставления сыну, в то время как шофер-лакей, с легким презрением к своим белым перчаткам молча садится около «добавочного» лакея.

— Главное, Филипп, не забывай танцевать с Симоной Верже, — у нее очень обидчивая мать и, ты сам знаешь, любит посплетничать.

— Хорошо, мамочка.

Филипп сегодня весел, очень весел. Барышням он с хвастливым видом будет рассказывать анекдоты для некурящих, за ужином выпьет несколько бокалов шампанского, что придаст ему смелости, и во время танцев  он сильней прижмет к себе Эвелину Майе; он сорвет поцелуй у молоденькой мадмуазель Сотрейль, она, бедняжка, никому не может отказать в поцелуе. А послезавтра, послезавтра он отправится за город в автомобиле вместе с Клер, с служанкой из пивной. Пока отец делится с матерью радужными надеждами на предстоящий вечер, он смакует все подробности будущей прогулки и падения этой тяжеловесной, несговорчивой, но такой аппетитной девушки. И самоуверенный, в благодушном настроении, предвкушая скорое удовлетворение желания, спокойствие, которое на этот раз не будет нарушено глупою сентиментальностью, он говорит родителям:

— Я пойду поговорить с Леони.

— В вестибюле все в порядке.

— Я не затем, а спросить ее, fie знает ли она, как живется Сардеру; говорят, он ищет службу.

Мосье Руссен оборачивается к сыну, засовывает большие пальцы в проймы смокинга, задирает подбородок и говорит так, словно произносит защитительную речь:

— Мы получили немало анонимных писем об этом субъекте; произвели даже некоторое расследование, не давшее никаких определенных результатов; во всяком случае его репутация в нашем городе подмочена, и ему нельзя здесь оставаться.

— Было расследование? Вероятно, по поводу смерти старого графа?

— Да, самоубийство весьма загадочно. Письма он не оставил. Обычно же самоубийцы стремятся оправдать свой поступок.

— В самом деле странно.

Филипп резко отчеканивает слова; мать тонким голосом заявляет: «Отсутствие религиозного воспитания, отсутствие послушания католической церкви создает ненормальных людей». Молодой человек подымается на ступеньку, проходит под люстрой, скользит по паркету, подходит к роялю, за который усаживается талер, и обращается к скрипачу-итальянцу, на карие южные глаза которого свесились длинные волосы, пока он натирал смычок канифолью:

— Играйте, главным образом, модные танцы.

— Хорошо, мосье, — говорит пианист и берет аккорд, словно аккомпанируя своему певучему говору.

Филипп выходит из зала; он перегибается через перила.

Леони, сухопарая фигурка которой словно вделана и радиатор, опирается на стол, покрытый ковром и смахивающий на стол тайной вечери на старинной картине. Сын ее стоит перед лестницей, прислонясь к колонке, которую возглавляет стеклянный шар. Он спокойно слушает мать, переставшую шепелявить с тех пор, как ей вставили искусственную челюсть. Филипп слышит:

— Ну, не была я права, когда помешала твоему браку с этой девушкой, у которой за душой — ни гроша. Я говорила тебе, что и поведения она неважного; мадам Бике вчера как раз видела, как какой-то мужчина хотел поцеловать ее в воротах у столяра. Ну, и жизнь же она ведет. Но ты внял голосу рассудка и впоследствии будешь мне за это благодарен.

— Я знаю, что ты была права.

— Ты только подумай, до чего доводят подобные женщины; за примером недалеко ходить: Сардер и эта дрянь — Франсуаза, нищенствуют. Подохнет, и никто о ней не пожалеет, этакая недотрога!

Тон ее, вначале бывший спокойным, слегка назидательным, теперь делается резким.

— А Сардер, от него всего можно ожидать, пожалуй, уже выгнал ее. Никто не знает, где он.

Звенит звонок, затихает, потом звенит опять.

Анри Фессар быстро становится за стол. Леони выпрямляется, замолкает и поворачивает выключатель. Горничная в белом переднике, от которого кажется еще краснее ее рыжеволосая голова крестьянки, смущаясь, как девочка, еще не постигшая премудрости службы «в хорошем доме», выходит из кухни.

Брызнувший свет заливает спину Филиппа, быстро скрывающегося за дверью. Он проходит под люстрой, которая как раз в этот момент вся загорается.

У обоих музыкантов землистый цвет лица; скрипач, с салфеточкой на плече, ищет ноту «ля». Пианист пробует проиграть несколько тактов танго. Филипп подходит к мосье Руссену, который застегивает смокинг и старается высвободить шею из крахмального воротничка.

Мадам Руссен откидывает в сторону шлейф и выставляет напоказ все три подбородка. Шелк скрипит под золотой цепочкой. Филипп становится по правую руку матери. Мадам Руссен стоит между обоими мужчинами, выставив вперед ногу, она приготовилась: пусть прибывший гость входит. Сын поглаживает манишку, золотые запонки, которые получил в подарок в день совершеннолетня. Семья Руссенов — нечто единое. Они залиты светом. Сзади, словно телохранители — оба лакея, вытянувшие по швам руки в белых перчатках.

Внизу двое гостей снимают пальто в вестибюле.

Один говорит:

— Дядя рассказывал вчера, что к нему приходил племянник графа Сардера просить места; он, разумеется, отказал. После всего, что о нем говорят…

— И правильно поступил, — отвечает другой.