Жак облокачивается на подоконник. Парк уступами спускается к долине. Кажется, что тисы преграждают путь подстриженным буксовым бордюрам и лужайкам, которые вдали сливаются с желтеющими листьями. Долина — вакханалия листьев, блеклых, красных; только дубы сохраняют Свою летнюю окраску. Долина кажется неровной, волнистой материей, окрашенной в желтый, красный, зеленый цвета, и октябрьские туманы заволакивают ее зарождающуюся позолоту; она соединяется с пастбищами, которые пологими склонами поднимаются к деревьям, собравшимся в рощицу. Яблони, цепляющиеся за склоны холмов, словно выбегают друг за дружкой из лесу. Но легкий клубящийся туман, легкая испарина земли, за день пригретой теплым солнцем, предвещает холодные ночи.

Земля в ознобе, ей не хватает сил, чтобы стряхнуть с себя сырость, и подымающиеся до верхушек деревьев испарения сливаются с сумерками, осторожно пробирающимися по рядам яблонь и неровным пятнам рощиц. Туман сливается с мраком, серая тьма завладела деревьями, травой, и нет уже больше оврагов, склонов, холмов. Только вдали мутнеет белая полоска дороги,

Запах влажного перегноя наполняет темень, выползающую из двух _ липовых аллей — границ парка. Темень стелется по земле, исчезают буксусы, потом тисы. Ночь поглотила природу.

Жак озяб, но ему трудно оторваться от пейзажа, на который он смотрит в последний раз. Он прилип к каменному подоконнику; он слушает тишину, которая гудит у него в ушах. Ни крика петуха, пи свиста дрозда.

Жак поднимает голову, преодолевает тьму. Резким движением закрывает он окно. В комнате так же темно, как и в долине.

Он вытаскивает из кармана коробок, вынимает спичку; вспыхивает фосфор. Огонек ведет его. Он подходит к камину, зажигает свечу, воткнутую в медный подсвечник. Пламя тянется к потолку, потом уменьшается, потом снова разгорается. Оно играет со сквозняком, гуляющим по огромному пустому дому.

Тень юноши выступает из светлого треугольника, трепещущего на красных и белых плитах, и добирается до портрета предка. Золоченая рама ловит свет, который только слабо окрашивает остальные портреты, развешанные на деревянной обшивке вестибюля,

Тени от прядей волос касаются величественного лица члена королевского совета, и Жак, усевшись в глубокое кресло, обнявшее его мягкими подушками, раздумывает о том, что в большом пустом доме остались только кресло, портреты и железная кровать, на которой он промается ночь, тщетно пытаясь заснуть.

Мальчиком он бегал по лугам, лазил на деревья, строил шалаши из веток под тенью высоких буков. Ему не увидать больше этих мест. А мох, согретым его щекой, когда подростком он мечтал о девушке, в которую был влюблен, мох, баюкавший его усталое тело после ночи любви, когда истомленный он старался найти забвение под деревьями, сплетавшимися ветвями, словно для того, чтобы закрыть от него небо, да, этот мох он тоже больше не увидит.

И без горечи, без сожаления покинет он этот дом с крепкими стенами, и двуколка увезет его в город, а под брезентом затрясутся кресло, портреты предков и узкая кровать.

Он уже не будет сыном помещика, гордым своими предками, уважаемым за богатство, — он будет человеком, просто человеком.

Колеблющееся пламя свечи едва освещает людей, из которых состоял его род, и он чувствует, что они так далеки от него, так далеки, что завтра, может быть, их образы изгладятся у него из памяти. К чему этот хлам, когда перед ним — вся жизнь. Они, по крайней мере, были воинами, боролись, строили мир по своему образу и подобию. Здание, оставленное ими, рассыпается, как гнилушка, а их преемники, будто крысы, лениво гложут наследие предков.

Понемногу Жак чувствует, как растворяется в полумраке эта несколько старческая сентиментальность. Борьба последних месяцев, ожесточение обывателей его родного города, — своры, которая ворчит, но не смеет напасть открыто, более цепкие воспоминания вытесняют минутную слабость. Воля его, на мгновение распылившаяся и молчании ночи, снова обретает свою крепость. Через два дня он начнет ездить шофером на грузовике конторы, работающей по разгрузке судов. Одним рабочим станет больше, одним человеком в рабочем комбинезоне.

И этим последним шагом, дающим ему независимость, он обязан своре, которая объединилась против разорившегося племянника графа Сардера.

Перед глазами у него встают лица, бородатые и бритые, морщинистые и свежие, лица, которые, своим отказом заставили его отрешиться от иллюзии, будто только определенная работа не унизительна для его достоинства. В нем закипает гнев, когда он вспоминает свои хождения по городу, запертые двери, ожидание в темных передних, презрительные улыбки людей, занимающих положение, людей, которые мнят себя недосягаемыми, неопределенные намеки на смерть дяди.

Пламя свечи тает и сокращает круг света, тает, как и его гнев. Старик дядя, никогда не улыбавшийся, редко склонявшийся к мальчику, его длинная фигура, сгорбившаяся в кресле около камина — владеет его детством. Потребность осиротевшего ребенка в опоре приручила его к резкому голосу дяди, смягчавшемуся только, когда тот говорил о своем детстве.

Часто, когда, дождь стекал по стенам, по окнам, Жак, слушая дядю, восстанавливал старый Страсбург и мысленно бродил по Вогезам, проводил лето в горах. Только в эти мгновения ослабевало напряжение, и между стариком и мальчиком возникала связь. Дядя был его прошлым, прошлым, от которого он отрешился несколько месяцев тему назад, когда произошла катастрофа. И хотя он легко преодолел скорбь, причиненную этой утратой, хотя у него сохранилось только почтительное воспоминание, он все же был бесконечно благодарен графу Сардеру за то, что подростком, жадным до жизни, ему не пришлось задыхаться под гнетом скучных предрассудков. Сидя в сумерках около камина, с чугунной доской, украшенной тремя капканами, двумя на верхнем поле, одним на нижнем, Жак выпрямляется. Он тоже не знает тайны дядиной смерти. Смерти большого барина, возможно, осознавшего свою обреченность.

Жак разомкнул круг, в котором задыхались его мысли, и хотя он отдает себе отчет в трудности предстоящей ему жизни, он спокойно идет к труду и свободе.

Если у него не хватит сил, — работа измучит его, согнет, сокрушит, но он не может, не хочет отступать; и честно протягивает он руку завтрашнему дню; ему больше невмоготу с покойниками.

И в тишине ночи, в волнующей игре света и теней, он видит Франсуазу, которая тут, совсем около, без слов, без недомолвок после окончания их глупой ссоры поддерживает его в борьбе.

Свечка гаснет, словно не выдержав тьмы и молчания тихой ночи. Вдалеке мрачный крик совы, охотящейся в ночи, и вдруг, — в соседней долине лязг железа, потом резкий крик. И снова тихо. Жак встает, бросается к окну. Белый свет озаряет ствол бука и ветки колючей изгороди, окаймляющей дорогу, идущую под уклон в лес.

— Автомобильная катастрофа, — громко говорит Жак и отходит от окна, он берет подсвечник, бесконечно осторожно несет его, направляется к двери в которую, как в раму, вставлена его тень, открывает дверь и ставит подсвечник на ступеньку. Снимает с вешалки пальто, одевается.

Свеча гаснет, осветив до поворота длинную лестницу. Жак поднимает дубовый засов, на который запирают тяжелую дверь, и выходит. 

Ночь холодная, темная. О», торопится, так как, возможно, есть раненые.