Мадам Фессар, запыхавшись, входит в буфетную Руссенов. Вероятно, бежала до самого бульвара по плохо вымощенным улицам. Теперь, усевшись на стул, она приходит в себя. Хозяйка еще не спустилась, корзина с бельем на столе. Пот выступает из-под зеленой шелковой шляпки, медленно течет вдоль узкого лба, исчезает в густых бровях, появляется снова у вздернутого носика и когда он вот-вот доберется до румян, положенных кружком на щеку, носовой платок быстрым движением стирает бороздку, на которой остаются следы карандаша. На белом платке — коричневые подтеки. Карие глаза, кажется, готовы просверлить платок насквозь. «Карандаш никуда не годится, а ведь мне посоветовала его Франсуаза. Больше не буду слушать эту девчонку. Вот теперь затеяла любовь с молодым Сардером, а на вид все та же недотрога. Тоже ведь подыхает с голоду, а изображает из себя барышню, и бросят ее, как и других. Устроиться не умеет. Нашла бы себе подходящего человека, вроде мосье Фессара, и время от времени нарушала бы супружескую верность, а то строит из себя недотрогу, а сама спит с мужчинами, один вид которых вызывает оскомину. Чего она ждет от Сардера? Добьется того, что он наставит ей рога, — ведь этот молодой человек, кажется, охулки на руку не кладет, — а дальше что?..»

Мадам Фессар уже не истекает потом. Она не может простить, что Франсуаза отказалась от автомобильной прогулки, предложенной сыном мэра. А ведь он отличный молодой человек, скромный, вежливый, аккуратный. «Влюбился в Франсуазу, а теперь, когда отец предоставил ему машину, эта недотрога отказывается». Он не из злопамятных, но каждый раз, как мадам Фессар его встретит, он усмехается и говорит: «Тоже хороша ваша швейка, спуталась с Сардером, а он, несмотря на траур, не стесняясь, афиширует свою связь».

Но мысли мадам Фессар суетливы, как и вся ее миниатюрная особа; они бегут, переплетаются, возвращаются все к той же теме — единой в трех лицах: мосье Фессар, ее сын Анри, очередной любовник Поль. Скромная, хорошо налаженная жизнь, которая зиждется на работе, мелких сплетнях, мужнином гневе, вздохах Поля, проказах сына, сбережениях на покупку домика в деревне, чтобы было где преклонить голову на старости лет. И как на бульоне легкая пленка жира, которую легко снять ложкой, — тонкий налет религии, остаток уроков закона божьего, которыми пичкала ее в детстве мать мадам Руссен. Девчонкой-прачкой отвечала она бывало по воскресеньям в ризнице зазубренные уроки, где говорилось о боге.

Жена шапочника уже не чувствует усталости, у нее потребность в движении. В буфетной с чистой раковиной. медными кранами, деревянными полками, на которых выстроились ненужные теперь подсвечники, слишком тесно для этой непоседливой худенькой женщины. Она выходит в кухню. Кухарка ушла на рынок. Никого. Смотрит на часы: десять. Эти самые часы висели прежде в Э-Су-Бранш в конторе у отца мадам Руссен. Вот буфет, куда ставилась кухонная посуда; девчонкой, она часто сидела на нем мелочь — дневной заработок ее матери-прачки.

Запах лука-порея, стук крышек, которые приподымаются от кипящей воды, кастрюля с начищенной картошкой на столе, горшочек с маслом, тут же — сальная тряпка.

Мадам Фессар проголодалась: в десять она привыкла съедать ломтик хлеба и запивать его стаканом сидра. Десять часов; ей надо отнести на другой конец города шляпу, отданную в чистку ее мужу. Ей не терпится. «Вечно эти Руссены возятся». Сегодня она должна встретиться в гостинице на улице Потар с Полем. Ей не сидится от нетерпенья.

Дверь буфетной открывается. Мадам Фессар устремляется вон из кухни, и, когда мадам Руссен входит медленными шагами, законная жена шапочника, поднявшись на цыпочки, бормочет: «К вашим услугам, мадам», — и склоняет голову. Прядь черных волос выбилась у нее из-под шелковой шляпки, глаза расширены, словно перед ней — номер лотерейного билета, на который пал крупный выигрыш. 

— Здравствуйте, Леони.

И обе головы склоняются над корзиной. Белые рубахи адвоката, цветные рубахи сына, длинные кальсоны отца, короткие кальсоны молодого человека, носовые платки, салфетки, кухонные тряпки, парадные белые скатерти, скатерти в красную клетку на каждый день; здесь разложено все, что стирается и гладится. По одну сторону — черные волосы, но другую — седые; руки пухлые, — руки квадратные; и когда появляются бюстгальтеры, мадам Руссен кладет карандаш на стол. Леони Фессар держит еще в пухлых пальцах батистовый бюстгальтер, опавший, как шар, из которого выпустили воздух.

— Встречаете ли вы когда племянника графа Сардера?

— Часто, мадам. Сейчас он почти не выходит из дядиного особняка, даже принимает там молоденькую вышивальщицу, что живет но соседству со мной. Вот уж не стесняется, — не успел дядя умереть, а он уж связался бог знает с кем.

Мадам Фессар волнуется, прядка волос спускается до бровей.

Мадам Руссен нервно постукивает по записной книжке, куда внесены рубахи, кальсоны, полотенца и так далее; у нее снова появляется третий подбородок: уж не раскудахтается ли она?.. Нет. Не может же она объяснять этой женщине, почему нервничает. Дело в тем, что Сардер возбудил разговоры; передавали, что он любовник ее племянницы, Эвелины Майе; она надеялась, что он женится на молодой вдове. И вот, оказывается, этот молодой человек принимает у себя женщин легкого поведения!

Карандаш снова в руке; дряблая грудь склоняется над записной книжкой.

— Ночная рубашка, — произносит мадам Фессар, уже позабыв о Сардере.

Подтекает кран, капли тенькают по фарфоровой раковине, булькает кастрюля.

— Лифчик…

Мадам Руссен садится; осталось еще несколько наволочек.

— На этот раз много белья. Это правильно, мадам, что вы устраиваете стирку каждую неделю; когда была жива ваша мамаша, стирали раз в месяц. Правда, в те времена бывало меньше гостей.

Мадам Руссен думает не о матери, которая уже десять лет как скончалась, а об Эвелине Майе. Хотя она и не питает пристрастия к титулам, ей было бы приятно, если бы в их семью вошел граф Сардер. Говорят, что молодой человек богат. Он протестант, но с римской церковью можно сговориться; а потом, так ли уж он привержен к своей религии?

Леони Фессар складывает в большую корзину то белье, что потоньше, которое она берет с собой. Вообще она не занимается глаженьем. Но Руссенам нельзя отказать в такой небольшой услуге. Она им обязана. Ведь мать мадам Руссен подарила ей платье к первому причастию; она же выдала ее замуж за Фессара.

Мать мадам Руссен была строга, но справедлива. Она говаривала: «Если ты веруешь, ничто тебе не страшно. Вера сохранит от всех напастей». Мальчишке, нарвавшему у нее в саду яблок, лучше было не попадаться ей в руки. Она подавала в суд на родителей. У матери мадам Руссен было сильно развито чувство собственности.

Леони не любит гладить. Теперь она жена человека с достатком. Но Руссены, хоть и скряги, однако очень влиятельны. Она думает: «Никогда не знаешь наперед, что случится».

Мадам Руссен закрывает книжку, опускает глаза, как будто раздумывает. Капот у нее заколот коралловой брошью. 

— Я хотела бы получить белье через два дня.

— Слушаюсь, мадам.

— Как дела вашего мужа?

— Муж доволен, дела неплохи.

— Да, знаете, сестра нашей кухарки, старуха Марта, помните, та, что поставляла нам масло и что жила на повороте дороги, как раз перед церковью, напротив фермы Фоконов, умерла от закупорки сосудов.

— Да? Хорошая была женщина; после смерти пьяницы-мужа у нее завелись деньжата.

— Наследует дочь, жена полицейского.

— Да, я его знаю, он установил факт самоубийства графа Сардера.

У мадам Руссен три подбородка, ибо она приняла гордый вид. Она никогда не бывала у Сардеров, но знает их особняк по внешнему виду. Она недолюбливает эту улицу, где ютится ремесленный люд, где дремлют дворянские особняки. Как-то она задержалась перед старым домом и, встав на цыпочки, пыталась заглянуть в зал. Ей говорили, что дом обставлен с большой роскошью.

— Он, кажется, повесился?

— Да, мадам, в углу зала на потолочной балке; он так бился в предсмертных судорогах, что свалил распятие, висевшее на стене.

— Кто вам сказал?

— Старик-камердинер.

— Ах, так… Но почему? Вы ничего не слышали?

— Нет… Может быть, из-за поведения племянника. Говорят, молодой человек бегал за женщинами и делал долги.

— Ах, так…

Мадам Руссен нервно теребит капот; расстегивает, потом застегивает брошку. Пряди седых волос повисли над выцветшими голубыми глазами на выкате.

— Но ведь старый граф тоже любил женщин…

— Говорят… Он был очень скрытен, о его связях ничего не знали… Надо сказать, старик часто ездил в Париж; зато его "племянник совеем не стесняется. Что вы, мадам, на это скажете? Связаться с этой вышивальщицей, с этой мразью!

— Присядьте, Леони… Эта девушка вышивает?

— Да, мадам.

Леони Фессар сидит по другую сторону стола, но стол невелик, и оба лба, — один в морщинах, другой гладкий, может быть, стукнутся.

Глаза жены шапочника готовы выскочить из орбит. У мадам Руссен глаза зеленоватые, чуть-чуть стеклянные, чуть-чуть более тусклые, чем обычно.

— Я эту Франсуазу отлично знаю. Она мне вышивает подушки, я знала ее еще девчонкой. У них дома с голоду подыхали: отец пил беспросыпу, а мать корпела над шитьем где-то на фабрике.

— Ее зовут Франсуазой?

— Да, и у нее был любовник, морской офицер, он жил в Рю-де-ла-Репюблик, над ювелиром.

— Знаю, это Милле, родственник Курье.

— По-моему, молодому человеку должно быть стыдно сейчас же после смерти дяди водить к себе женщин, да еще такого сорта, как эта девушка. Я не допускаю, чтобы можно было так скоро позабыть умерших; лучше бы хозяйничал у себя на фермах.

Мадам Фессар дрожит; ее голос, сначала плаксивый, зазвенел, окреп. Она не может забыть, как Франсуаза, белокурая, высокая, стройная Франсуаза, равнодушно отказалась от автомобильной прогулки. Не может забыть эту девушку, которая гроша за душой не имеет, а нос задирает.

«Потаскуха!» — думает она. Лицо у нее из красного становится багровым.

— Дядя пришел в отчаяние от поведения племянника. Это и толкнуло его на самоубийство.

Кухарка возвращается. Корзина полна молодой моркови, хвосты которой задевают за притолоку.

Обе женщины продолжают разговор вполголоса; почти касаются друг друга лбами. Их связывает шепот. Два имени в дыхании двух уст: Франсуаза, Сардер.

На одном стуле грузные дряблые телеса; на другом их уравновешивает клубок взбудораженных нервов. Неподвижный стол. Телеса тянутся к нервам; нервы — к дряблым телесам; амальгама.

Старуха Мари на кухне не сняла с огня кастрюлю с кипящей водой. Она туга на ухо; слышит только: «Передайте привет мужу, Леони». «А, значит, эта вертушка ушла», — думает кухарка.