Миллиган критическим взором окинул неопрятную комнату; хозяйка стояла позади, стараясь определить, согласится он снять ее жилье или нет. Скрестив на груди руки, она оценивающим взглядом следила за Миллиганом. Он работал в туристическом агентстве, а в свободное время писал киносценарии. Больше всего в этой невзрачной квартирке его привлекали высокие раздвижные двери. Собственно, ничего, кроме скромной комнатушки да завтрака по утрам, ему и не требовалось, однако Миллиган вдруг представил, как сидит в своем кабинете и пишет сценарии — и уж они-то непременно принесут ему удачу. Соблазн был велик. Он станет литератором — да еще с собственным кабинетом!

Он начат торговаться:

— Квартирка ничего себе, но плата, полагаю, могла бы быть более умеренной, миссис…

— Босток, сэр, миссис Босток, — подхватила хозяйка и тут же стала жаловаться на непомерно растущие цены. В этом не было никакой необходимости, потому что Миллиган, уже решив снять эту квартиру, пропускал мимо ушей ее стенания.

Давая миссис Босток выговориться, он прошелся по комнате, внимание его привлек китайский рисунок, висевший над покрытой плисом каминной полкой: человек в плывущей по озеру лодке… Миллиган просто взглянул на него, ничего более — как-никак смотреть на рисунок было интереснее, чем внимать нудным причитаниям хозяйки, но та, мгновенно перехватив его взгляд, тут же прервала свой скорбный экскурс в экономику:

— Китайская! Это мой покойный муж ее привез. Из самого Гонконга…

Миллиган невольно улыбнулся: по тому, как старательно она выговорила экзотическое слово «Гонконг», чувствовалось, что эта картинка является предметом ее гордости.

— Замечательный рисунок, — поддакнул он, — возможно, даже ценный. Среди этих китайских картин попадаются, насколько мне известно, весьма редкие.

Стоил рисунок никак не более двух шиллингов, и Миллиган это знал, но путь к сердцу миссис Босток был найден, и она мгновенно согласилась уменьшить плату за квартиру на шиллинг. Разумеется, этот рисунок ее благоверный в бытность свою морским капитаном попросту где-то стащил. Однако миссис Босток, судя по всему, считала эту безделицу настоящим шедевром, который она явно приберегала на черный день, чтобы, если возникнут трудности, продать за кругленькую сумму. Итак, Миллигану по чистой случайности посчастливилось найти слабое место своей хозяйки. Человек честный и порядочный, Миллиган не стремился использовать свое открытие, однако почти каждый день один из них двоих обязательно упоминал в разговоре китайский рисунок, и, хотя тема эта уже успела ему изрядно прискучить, он вынужден был постоянно к ней возвращаться, из вежливости подолгу рассматривая нарисованного китайца, сидевшего в лодке спиной к комнате. Этого обитателя Небесной империи, который знай себе греб по безукоризненно глянцевой глади озера, нисколько не продвигаясь вперед, он вскоре мог представить с закрытыми глазами.

Всякий раз, когда миссис Босток по своему обыкновению пыталась вовлечь его в какую-нибудь нудную беседу, он многозначительно перемещал взгляд с ее смуглого лица на рисунок — и хозяйка тут же замолкала, благоговейно глядя на китайский «шедевр». Оставалось немногое — сказать пару восхищенных слов…

— О, как мне нравится ваша картина! — с чувством восклицал в таких случаях Миллиган. — Она превосходно здесь смотрится. — Он бережно поправлял раму и носовым платком смахивал с нее пыль. — Не то что вся эта современная мазня…

Так уж получилось, что сюжет рисунка ассоциировался у него с одним из рассказов Лафкадио Герна. Однажды Миллиган устроил своему клиенту удачную поездку в Японию, и тот в благодарность преподнес ему сборник китайских рассказов Герна. Подобных книг Миллиган не читал — ведь в них не было ничего «кинематографичного», — поэтому он эту странную книгу продал за шиллинг букинисту. Впрочем, полистать он ее полистал, и один из рассказов очень ему запомнился: история о картине, на которой был изображен человек в лодке. Герой рассказа, подолгу созерцая сидящего в лодке человека, вдруг стал замечать, что он двигается — гребет в его сторону. В конце концов он выплыл из картины прямо в храм, в котором стоял наблюдающий за ним герой рассказа…

Миллигану история показалась глупой, хотя память запечатлела все до единой детали. Они не выходили у него из головы. Очень уж реалистичным был этот рассказ. И всякий раз, когда Миллиган встречал на улице китайца или продавал билеты в Японию и Китай, он ловил себя на мысли, что думает о человеке в лодке — его образ плавно выплывал перед его мысленным взором и исчезал вновь. Миллигану даже стало нравиться воскрешать его в памяти. Разумеется, в тот момент, когда он впервые взглянул на «шедевр» миссис Босток, висевший над покрытой плисом каминной полкой, ему сразу вспомнилась картина из рассказа Герна — человек в лодке на мгновение выплыл из его памяти и вновь растворился в ее туманной дали.

«Замечательный парень этот Герн», — думал Миллиган. В его истории не было ничего сверхъестественного, ничего из ряда вон выходящего, ни малейшего намека на мистику, и тем не менее сама идея рассказа была настолько необычна, что, проникнув однажды в сознание Миллигана, она уже не выходила у него из головы, а с тех пор как молодой человек увидел «шедевр» миссис Босток, стал буквально преследовать его.

«А что, если он имел в виду именно этот рисунок? — пришло Миллигану в голову, когда он работал над очередным сценарием, который должен был обеспечить ему богатство и славу. — Очень может быть. Наверное, это все же старинный рисунок. Да к тому же так похож на тот, что описал Герн. Но каким образом?.. Впрочем, почему бы и нет?»

Действительно, почему бы и нет? В конце концов, каждый человек наделен воображением, а литератор тем более… Частенько Миллиган засиживался за работой до утра. Свет от газовой лампы освещал исписанные страницы, озеро в Китае, лодку, спину, руки и косичку крохотного китайца, который без устали греб по безмятежному китайскому озеру, не продвигаясь ни на дюйм. Сюжет, который он тогда писал, как нарочно, развертывался в Китае. Однажды ночью, то и дело поглядывая на висевшую над камином картину, Миллиган, к своему немалому удивлению, заметил, что вид человека в лодке каким-то странным образом стимулирует его творческое воображение.

В неверном свете газовой лампы китайский «шедевр» миссис Босток буквально оживал — было так легко представить себе лодку, воду, даже движения человека. А эти танцующие тени! Как они играли на руках и спине китайца, как трепетали на веслах и бортах лодки!

Потом, когда в два часа ночи улицы Лондона погрузились в тишину и в городе воцарился покой, Миллиган, в очередной раз взглянув на рисунок, вдруг похолодел — ему показалось, что он уловил едва заметное движение… Человек на картинке мерными взмахами весел гнал лодку в его сторону, однако к «берегу» не приближался… И странно, работа сразу стала спориться, появилось нужное настроение, эпизоды сами собой выстраивались в сюжет.

«Этот китаёза — живой! — шептат он, вслед за Томасом Верком называя китайцев „китаёзами“. — Богом клянусь! Он гребет, его весла двигаются! Я оживил его своим вдохновением и теперь просто обязан создать что-то великое!»

И его фантазия, вдохновленная мрачным покоем спящего города, взмывала на недосягаемые высоты. Таково было начато удивительного приключения, выпавшего на долю литератора Миллигана, воображение которого проявлялось в предрассветные часы, но сценариям которого никогда не суждено было стать фильмами.

«Зачем вообще их писать, — вырвалось у него однажды в разговоре со мной, — если я могу жить в них?»

Сказал он мне это в Пекине, лет десять-двенадцать назад, и я, возможно, оказался единственным, кто когда-либо был посвящен в тайну того уникального сценария, в котором «жил» Миллиган. Впрочем, в Пекине его звали вовсе не Миллиган. И работал он не в туристическом агентстве. В свои тридцать восемь он был богат, влиятелен и занимал завидное положение в тамошнем английском обществе. Но не это важно. Важно то, как он вообще очутился в Китае — а именно этого он и не знал. Да, да, он понятия не имел, каким образом оказался в Китае! Этот человек ровным счетом ничего не помнил: ни о своем путешествии в Китай, ни о тех биржевых операциях, благодаря которым начал процветать, — воспоминания его ограничивались китайским периодом жизни, когда он неожиданно оказался участником крупных и многообещающих сделок в Пекине. Из его жизни попросту выпали несколько лет.

«Амнезия, так это, кажется, называется», — говорил он, когда наше случайное знакомство уже переросло в дружбу. То, что мог мне рассказать, он рассказывал откровенно, не пытаясь скрыть те загадочные обстоятельства своей жизни, которые для него самого так и остались тайной за семью печатями, — наверное, был рад открыться человеку, у которого его странная история не вызывала снисходительной усмешки.

Вероятно, между мной и человеком, которого звали Миллиганом, существовала какая-то связь. И открыл ее случай — некоторые называют это судьбой. Когда я слушал его невероятную историю, то поклялся, что по возвращении в Лондон непременно найду миссис Босток и куплю эту чудесную картину. Мне не терпелось собственными глазами взглянуть на этот китайский рисунок. Я надеялся, что миссис Босток уступит мне свой «шедевр», ведь хранила же она его зачем-то на черный день, стало быть, рассчитывала на прибыль.

Что же касается Миллигана, то все произошло, наверное, так: сначала он неожиданно для себя самого заинтересовался Китаем и всем китайским. Потом, внезапно возникнув, интерес этот начал стремительно расти — Миллиган читал книги, беседовал с путешественниками, изучал географию, историю и культуру Китая. Психология жителей Поднебесной до такой степени захватила его, что это стало превращаться в манию. Он бредил Китаем, все его мысли были направлены на то, чтобы уехать туда. Мечты о Китае не оставляли его ни днем ни ночью. Миллиган не располагал ничем, что могло бы сделать поездку возможной: у него не было ни денег, ни времени, ни возможностей. Так что в Лондоне обитала лишь его телесная оболочка, поскольку фактически он уже давно жил в Китае, ибо там, где живет душа человека, живет и он сам. Мало ли было таких, кто задолго до того, как сойти на экзотическую землю Африки, слышал зов пустыни и ощущал силу магнетического притяжения Египта. В этой одержимости Китаем не было ничего непонятного или странного, более того, по роду своей деятельности Миллиган должен был убеждать клиента в том, что та или иная страна подходит ему как нельзя лучше, вот он и внушил себе мысль о Китае — стране, где его ждет другая жизнь. Вот, собственно, и все!

Само собой разумеется, китайский рисунок приобрел для него еще большее значение, так что он все чаще и пристальнее стал всматриваться в это «окошко в Китай». Миллиган измучил меня рассказами об этом рисунке, он посвятил меня в такие его нюансы, о которых, наверное, не подозревал и сам художник; плывущий в лодке человек стал для него фигурой знаковой, чем-то вроде священного символа, в котором сфокусировались самые страстные — и тщетные! — его желания. Однако рано или поздно в его рассказе наступал момент, когда я внимал ему с каким-то противоестественным, меня самого пугающим интересом.

И было отчего, ведь он утверждал, что картинка менялась — сидящий в лодке человек двигался! Заметив однажды это едва уловимое глазом движение, он впоследствии с первого взгляда определял происшедшие в рисунке перемены. «Движение!» — завороженно шептал он, и я с невольной тревогой отмечал странный блеск в его глазах и сильную дрожь, то и дело пробегавшую по крепкому телу.

Впечатляла прежде всего та неподдельная искренность, которая сквозила в рассказе Миллигана, — в его голосе звучало такое трепетное волнение, что сомневаться в подлинности переживаний этого человека было просто невозможно. Если раньше был виден лишь затылок китайца, то однажды ночью он как будто слегка повернул голову и теперь, казалось, через плечо заглядывал в комнату. И хотя самого движения Миллиган не видел ни разу, рисунок стал меняться день ото дня: голову китаец больше не поворачивал, его лицо теперь было видно только в профиль, а вот в положении лодки, весел и рук глаз внимательного наблюдателя отмечал те или иные изменения.

Иногда по нескольку раз на дню. Фигура китайца явно росла; его лодка подплывала все ближе…

— Я с ужасом осознавал, — шептал человек, который был Миллиганом, — что он плывет за мной. Холодный пот выступал у меня на лбу при виде того, как расстояние меж нами мало-помалу сокращалось. По мере приближения китайца меня охватывал все больший страх — страх и… и какой-то необъяснимый восторг…

— А как же хозяйка? Неужели она не замечала этих метаморфоз с рисунком? — осторожно осведомился я, опасаясь обидеть моего собеседника недоверием.

— Миссис Босток все это время болела и не вставала с постели.

— Ну а прислуга? — настаивал я. — Или кто-нибудь из знакомых?

Миллиган смутился.

— Девушка, которая убиралась в квартире, как будто ничего не замечала, — честно признался он, — а потом ни с того ни с сего, без всякой видимой причины взяла расчет. Следующая — то же самое. Я их никогда ни о чем не спрашивал. А что до знакомых, — печальная улыбка тронула уголки его губ, — то я боялся их приводить.

— Боялись, что они могут не увидеть того, что видели вы?

Миллиган пожал плечами.

— Боялся, — как эхо повторил он, глядя мимо меня на зашторенные окна своего кабинета.

Впечатление от его рассказа было столь сильным, что меня пробирал озноб даже под жарким пекинским солнцем. Действительно, было что-то кошмарное и гипнотизирующее в этом медленном и неотвратимом приближении человека в лодке из магической перспективы китайского рисунка. И тому, кто, парализованный ужасом, обречено наблюдал, как утлое суденышко все ближе подплывает к его лондонской комнате, оставалось только ждать…

— Лодка держала курс прямо на меня. Именно этого и хотел сидящий в ней китаец — вплыть ко мне в комнату. Он плыл за мной, — прошептал Миллиган. Внезапно он перегнулся ко мне, и от его высокого голоса, словно ногтем по стеклу царапнувшего слух, нервы мои болезненно заныли. — И в конце концов приплыл… Он забрал меня с собой. И теперь я вместе с ним, на том рисунке. Я вовсе не в Китае, как вам может показаться. Это, — он стукнул себя в грудь, — не я. Тот, кто сейчас с вами разговаривает, не Миллиган. Миллиган остался на том рисунке — плывет с китайцем в той лодке… Он не двигается. На него смотрят другие жильцы миссис Босток, а он, ни жив ни мертв, сидит в неподвижной лодке — маленький-маленький, не мертвец, но пленник… Не дышит, ничего не чувствует. Он — нарисованный и в то же время живой. И будет заключен в магическую перспективу этого безмятежного китайского озера до тех пор, пока время или смерть не разрушат рисунок…

Казалось, сидящий передо мной человек вот-вот потеряет сознание, но, что удивительно, ни на миг не усомнился я в правдивости его слов, не говоря уже о том, чтобы счесть его безумцем. Поразительно, но эти в высшей степени странные речи, к которым любой другой на моем месте отнесся бы как к болезненному бреду, сходили с уст делового человека, удачливого предпринимателя и крупного финансиста. Миллиган быстро пришел в себя — он всегда умел держать себя в руках — и сразу рассказал мне, чем закончилась вся история.

Однажды, была уже весна, он вернулся домой после веселой вечеринки около четырех часов утра. За ужином он не пил и, хотя усталость давала о себе знать, довольный проведенным вечером, совсем не хотел спать. Войдя в тонувшую в предрассветных сумерках комнату, он стал зажигать газовую лампу, при этом его взгляд случайно упал на висевшее напротив зеркало… В отражении он увидел китайца, стоявшего рядом с лодкой. И китаец, и лодка были гигантских размеров…

Миллиган так и сказал — «гигантских размеров», но, разумеется, это ему просто показалось, так как в сравнении с миниатюрными фигурками рисунка стоявший сейчас перед покрытой плисом каминной полкой человек действительно выглядел гигантом. Стена и камин куда-то пропали, и комната теперь словно распахнулась в подернутое туманной дымкой пространство. Нос лодки покоился на песчаном «берегу» рядом с китайцем, а закрепленные в уключинах весла с тихим плеском покачивались в прибрежных волнах, уже омочивших ноги Миллигана. Чувствуя, как в ботинках хлюпает вода, он глубоко вздохнул. Да, да, не вскрикнул, не упал в обморок — лишь глубоко и с облегчением вздохнул, ибо не испытывал ни страха, ни удивления, а то странное чувство какой-то самозабвенной покорности и уж совершенно невесть откуда взявшегося ликования, которое преисполнило его душу, было настолько далеко от всего известного ему ранее, что он и звука не мог издать.

Китаец поманил его и, плавно кивая головой, начал медленно отступать к лодке. Миллиган повиновался — следуя за ним как сомнамбула, он прошлепал несколько шагов по воде и забрался в лодку. Китаец взял весла и стал неторопливо выгребать в глубь рисунка — привычный мир все дальше удалялся от Миллигана, который только сейчас начал осознавать, что плывет наконец в страну своей великой мечты…

* * *

На протяжении всего обратного пути на пароходе этот самый поразительный из всех, что мне когда-либо доводилось слышать, рассказов преследовал меня, словно призрак. Перед моими глазами то и дело возникал Миллиган и тот огромный фешенебельный дом, в котором он рассказывал мне свою удивительную историю. Дом принадлежал ему и был построен на его средства, нажитые благодаря расчетливому уму этого делового человека. С того момента, как он сел в лодку, его память не сохранила ничего. Обрел он себя, лишь уже разбогатев и обжившись в Китае, однако в жизни его по-прежнему недоставало нескольких лет, да и личность свою ему, на мой взгляд, так и не удалось до конца восстановить — в ней как будто зияла какая-то зловещая прореха, сквозь которую сквозил потусторонний холодок…

Время от времени поглядывая на записанный в блокноте адрес миссис Босток, я молил Бога о том, чтобы она была жива и, несмотря на добрый десяток промозглых лондонских зим, сохраняла ясный ум и твердую память. С Миллиганом мы договорились, что я сразу отошлю ему каблограмму, даже условились о ее содержании — по его категорическому, так и оставшемуся непонятным мне настоянию моя депеша должна была представлять один из двух вариантов: «В лодке двое» или «В лодке один»…

Судьба мне благоволила — по наведенным мной справкам, миссис Босток была жива и жильцов в настоящее время не держала. Однако, прежде чем идти по известному адресу, я посетил отдел периодики в Британском музее и обнаружил там статью «Таинственное исчезновение Джеймса Миллигана». Выяснилось, что в свое время загадочному исчезновению Миллигана, ставшему настоящей сенсацией, были посвящены целые колонки, дотошные журналисты обнаружили десятки фальшивых улик, полиция подозревала, естественно, что речь идет о кровавом преступлении. В общем, Миллиган как сквозь землю провалился и официально считался «без вести пропавшим».

И вот наконец я находился в той самой неопрятной квартире, в которой жил когда-то он, и с каким-то почти мистическим трепетом, предвкушая нечто чудесное, осматривал комнаты с заинтересованным видом человека, собирающегося их снять; позади, скрестив на груди руки и пронизывая меня таким же оценивающим взглядом, каким десять лет назад взирала на своего тогдашнего посетителя, искавшего жилье, стояла миссис Босток. Возможно, я выглядел богаче, чем выглядел тогда он, однако даже в этом случае она уделяла мне слишком много внимания. Когда я заметил висевший над покрытой плисом каминной полкой китайский рисунок, по моему телу пробежала нервная дрожь. Восторгаясь мастерством художника, я поймал себя на том, что голос мой слегка подрагивает.

— Это мой покойный муж привез… Из самого Гонконга… — слово в слово повторила она фразу, сказанную много лет назад.

От волнения у меня перехватило дыхание, так что, прежде чем продолжать, я был вынужден сделать небольшую паузу, и все равно голос мой звучал несколько сипло.

— Видите ли, я коллекционирую китайскую графику… Рисунок ваш любопытный, и я мог бы предложить вам за него некоторую сумму…

— А, кто к нему только не приценивался! — слукавила хозяйка, пытаясь таким образом набить цену.

— Пять фунтов, полагаю, вас устроят, — небрежно бросил я и тут же, всмотревшись в рисунок, неуверенно пробормотал: — Вот только эта фигурка сидящего в лодке человека… Да, да, разумеется, она удивительна, но дело в том, любезнейшая, что китайские художники никогда не переполняли своих произведений людьми. Так что… гм… ничего не поделаешь, если окажется, что на картине не одна фигурка, а две, — и, придвинувшись к рисунку, я стал внимательно в него всматриваться, надеясь, что хозяйка последует моему примеру, — то цена, конечно же, будет значительно меньше…

Услышав о пяти фунтах, миссис Босток содрогнулась всем своим телом и глубоко вздохнула. Движимая жадностью, она подошла, теперь мы стояли бок о бок у картины и изучали ее.

Некоторое время хозяйка не могла вымолвить ни слова, потом с ее губ сорвался звук, который должен был вылиться в крик, но так и остался хрипом. Пытаясь совладать со своими эмоциями, она, как пойманная рыба, хватала ртом воздух, глаза ее вылезли из орбит. Оттолкнув меня, она вплотную придвинула к рисунку свое лицо, вытаращив на него невидящие глаза.

— Боже мой, их двое! — побелев как мел, прошептала она. — Двое! А второй — это он! Он!

Казалось, она вот-вот упадет в обморок, и я уже приготовился ее подхватить, хотя сам чувствовал себя не лучше. Покачнувшись, хозяйка повернула ко мне свое искаженное ужасом лицо.

— Мистер Миллиган! — прохрипела она, потом перевела дух и уже вполне нормальным голосом добавила: — Это мистер Миллиган. Так вот где он столько лет скрывался! А я и не замечала! — И рухнула на пол…

Лицо второго человека было обращено к комнате — он как раз пытался вытолкнуть лодку на берег. Ошибиться было невозможно…

Спустя полчаса я уже отправлял каблограмму в Пекин: «В лодке двое».

* * *

Развязка наступила три дня спустя, когда я решил устроить «шедевру» миссис Босток, временно хранившемуся у меня, настоящую экспертизу и пригласил к себе нескольких специалистов, каждый из которых был весьма известным в своей области человеком. Разумеется, в течение тех трех дней, пока рисунок висел у меня в спальне, я неоднократно подвергал его самому тщательному визуальному исследованию, но странно: всякий раз, когда вглядывался в лицо и фигуру Миллигана, какой-то потусторонний холодок пробегал по моему телу, а волосы, словно подхваченные этим призрачным сквозняком, вдруг сами собой вставали дыбом.

Когда, вернувшись в тот день домой, я направлялся к лифту, ко мне подошел консьерж и, вручая только что полученную каблограмму, сообщил, что в квартире меня уже ожидают гости.

Действительно, поднявшись к себе, я обнаружил сидевших в гостиной экспертов — химика, торговца произведениями искусства и медика, занимавшегося вопросами паранормальных явлений.

Ожидая меня, они уже успели познакомиться, так что я, извинившись за опоздание, сразу принес из спальни рисунок и положил перед ними на столик.

По окончании экспертизы я намеревался рассказать им ту загадочную историю, которая была связана с китайским «шедевром»; кроме того, мне хотелось задержать медика и потолковать с ним с глазу на глаз…

Когда мои гости молча склонились над рисунком, я не выдержал искушения и тоже взглянул на него поверх их плеч: в лодке сидел только один человек — китаец. Повернувшись спиной к комнате, он неторопливо греб, не возмущая взмахами своих весел безукоризненно глянцевой поверхности озера…

Первым высказался торговец: повертев рисунок в руках, он безапелляционно заявил, что красная цена «этой безделицы» шиллинг; химик вообще не произнес ни слова, а медик вдруг резко обернулся и, как-то странно взглянув на меня, сказал, что я делаю ему больно.

Тут только я пришел в себя и, недоуменно опустив глаза, увидел, что в прострации судорожно вцепился в плечо медика… В гостиной повисло гробовое молчание — выждав пару минут, эксперты дружно поднялись и, кивнув на прощание, двинулись к дверям; задерживать медика я не стал…

Оставшись один, я вспомнил о каблограмме и вскрыл ее — содержание депеши меня сейчас не интересовало, просто, чтобы стряхнуть наконец наваждение, мне надо было на чем-то сосредоточиться. Каблограмма была послана из Пекина одним из знакомых Миллигана: «Вчера от сердечного приступа скоропостижно скончался Миллиган».