Много лун назад, до того, как Кристофер Лэтэм Шоулс изобрел в Милуоки пишущую машинку, до того, как студенистые беспозвоночные выползли из океанов на сушу и эволюционировали в доисторических обезьян, мир был не более чем крохотной песчинкой. Его удалось бы унести в кармане или даже в ноздре — мир действительно был настолько мал. И когда наш мир оставался не больше ногтя, когда он представлял собой всего лишь клубящееся завихрение водородных газов, не существовало никаких банков. Не было курсовой разницы между днем заключения и исполнения сделки и текущим рыночным курсом. Не было двуногих позвоночных, покупающих и продающих фондовые ценные бумаги и разъезжающих на «шестисотых» «БМВ».
Впрочем, я не рискнул бы отправиться к началу времен и убедиться, что дела не всегда обстояли так, как сейчас.
Воскресенье я встретил среди инопланетян. Они не походили на пришельцев из «Секретных материалов» — бледных скелетиков с куполообразными головами и пустыми глазницами, но все равно это были инопланетяне. Собравшись в заурядном домике в пригороде, инопланетяне болтали о вязании кружев, газонокосилках и о том, что мусор на этой неделе заберут раньше — в понедельник вместо вторника.
Инопланетянка в желтом сарафане — моя тетка Пенелопа, чье пятидесятилетие стало причиной сбора представителей внеземных цивилизаций, — подплыла ко мне и вручила кусок шоколадного торта. Ковыряя цветные шарики глазури, я присел на складной стул и принялся наблюдать за редкими формами жизни в их привычной среде обитания: дядюшка Боб лениво растянулся на диване, словно огромный кот, на ковре компания горластых кузин и кузенов режется в наклейки с покемонами; мама в кухне крошит морковь для салата, папа курит сигару в обнесенном изгородью дворике среди тысяч таких же огороженных двориков на пару с теткиным соседом, здоровяком в галошах. Инопланетяне явно наслаждались существованием в своей беззаботной вселенной — ни тебе обязательств, ни горящих сроков, ни зловещего предчувствия, что сотовый вот-вот зазвонит и на тебя свалится приказ потратить выходные на срочную работу…
Тетка Пенелопа вернулась, неся два бокала пунша, грузно опустилась на стул рядом со мной и откинула голову. Висячие серьги звякнули, как музыка ветра.
— У тебя усталый вид.
Я уже вел счет: тетка — восьмая, кто сообщает мне эту новость. Даже мой «голубой» дядюшка Том, обычно восхищавшийся, как я окреп и вырос, всякий раз пытаясь исподтишка пощупать мои бицепсы, сегодня лишь сокрушенно покачал головой, когда мы обменивались приветствиями.
— Я и правда устал, — вяло промямлил я.
— Да на что тебе жаловаться? Вот доживешь до моих лет, узнаешь, что такое усталость. В пятьдесят поймешь, каковы настоящие трудности…
В этом духе она распространялась сегодня весь день, жалуясь всем и каждому на тяжелую долю — сравнительно беззаботно проскрипеть пять десятков лет, выйдя замуж за тихого, безответного бухгалтера из «Делойт и Туш» и не проработав и дня за всю жизнь. И теперь, оказывается, она устала. Утомилась, блин. Дом не хуже, чем у других, плакучая ива во дворе, как у соседей, такие же продукты, огромными упаковками закупаемые в «Костко»…
— Как тебе на новой работе?
— Ничего, нормально.
Я выработал тактику избегать разговоров о работе вне стен Банка. Придерживаться этого довольно трудно, потому что моего существования вне упомянутых стен кот наплакал — любой разговор исчерпывается за две минуты. Пришлось еще раз рассказать о последней подлости Сикофанта, о навязчивых фантазиях воткнуть карандаш в ноздрю и вогнать поглубже или размозжить голову о стену, как тот японский студент, не выдержавший напряжения на вступительных экзаменах.
— Сколько часов в неделю тебя заставляют работать?
— В среднем — девяносто, иногда больше.
Тетка вскинула голову. Серьги громко брякнули.
— Девяносто часов в неделю?! Господи!! Ты не шутишь?
Я мрачно покачал головой.
— Но это просто преступно! Разве законы об охране труда не запрещают такое издевательство?
Я пожал плечами. Тетка Пенелопа поманила тетку Терезу и дядюшку Тома.
— Вы представляете, его заставляют работать по девяносто часов в неделю! Они там что, рехнулись?
Тетка Тереза с дядюшкой Томом с горячностью синхронно закивали:
— Конечно, рехнулись!
Вскоре все наличные инопланетяне были в курсе моего рабочего графика. Для них девяносточасовая рабочая неделя казалась нереальной; даже возник спор, в человеческих ли силах столько пахать. Мне стало неловко от сочувственных взглядов троюродной родни, и я вышел во двор к отцу. Осенний воздух, морозный и свежий, принес мне некоторое облегчение после утешений родственников.
— У тебя усталый вид.
— Да, — промямлил я. — Мне сегодня все об этом говорят.
— Тяжелая неделя?
— Каждая неделя хуже предыдущей.
Отец задумчиво выпустил густой сигарный дым.
— Надеюсь, ты не останешься в Банке лишь из желания кому-то что-то доказать?
— Я не потому…
— Ты же знаешь, мы с мамой будем гордиться тобой независимо от карьерных успехов. Даже если ты все бросишь и отправишься играть на флейте на лесном приволье, мы поддержим тебя и в этом решении.
Я знаю, это правда, насчет флейты. Отец тысячу раз говорил, что уже голову сломал, пытаясь понять, почему я пошел работать в Банк. Проблема в том, что я и сам не очень представляю почему. Точно не из-за денег, хотя деньги — это здорово. Возможно, из-за подсознательного неприятия хаоса. С самого рождения наша жизнь строго расписана: средняя школа, старшие классы, колледж, поступление на работу — и четкая дальнейшая перспектива: два-три года в Банке, затем академический отпуск для получения диплома магистра бизнеса, возвращение в Банк и восхождение по служебной лестнице аж в стратосферу; к сорока пяти годам выход на пенсию, собственный дом, дача и два породистых лабрадора. Вот и стараешься держать лицо, хотя горло все крепче сжимает невидимая рука старого неумолимого Адама Смита. Бросить все, уйти из Банка, отказаться от обеспеченного будущего означает сдаться на милость неизвестности. Ни стабильности, ни постоянного дохода, ни гарантированной дачи, ни лабрадоров. Будущее, отравленное неопределенностью.
Да, я полностью отдаю себе отчет в том, что это трусливая, жалкая позиция. Я читал «Алхимика» и согласен с автором: люди могут лишь надеяться достичь гармонии с предначертанной судьбой. Тем не менее мой страх вполне обоснован. Задумайтесь, неужели кому-нибудь из нас на роду написано разъезжать по городу, уцепившись за поручни мусоровоза, и подбирать отходы за другими людьми? Или свежевать трупы убитых? Герою «Алхимика», может, и хорошо работалось во времена сплошного земледелия, когда жизнь была проще и разделение труда заключалось в выборе между охотой на диких кабанов и выращиванием льна. Все изменили Форд и промышленная революция, которые привнесли в корпоративный труд понятие автоматизации. Согласитесь, Алхимик просто не выжил бы в современном мире.
— Не понимаю, для чего тебе класть на это жизнь, год за годом заниматься работой, высасывающей из тебя все силы…
Новый поток густого дыма. Отец достиг возраста, в котором его родители умерли от рака: бабушка — от опухоли мозга, дед — с изъеденным полипами кишечником. Это делает папу особо чувствительным к быстротечности жизни.
— Да все правильно… Стоя здесь с тобой, я полностью согласен с твоими доводами. Но начинается рабочая неделя, на меня сваливается лавина дел, и я забываю себя и начинаю мыслить как банковский аналитик. Банк, словно зловещий водоворот, всасывает барахтающегося, пока не утянет на самое дно и не сделает частью себя.
Послышалось бряканье серег — тетка Пенелопа выглянула из дверей дома.
— Обед подан. Сегодня у нас шведский стол, так что идите и сами себе накладывайте.
Я положил на тарелку морковного пюре, когда дядя Том, незаметно зайдя с тыла, ущипнул меня за левую ягодицу.
— Так, значит, девяносто часов в неделю, а?
Я успел ударить его по руке и избежал нового щипка.
— Ага.
— Но тебе, наверное, платят большие бабки?
— Шестьдесят чистыми.
— Как это?
— Ну, в конце каждого года мы получаем бонус. Наверное, дадут еще пятьдесят или около того.
— Ничего себе, двадцать три года, и уже зарабатываешь по сто тысяч в год?!
Дядюшка Том, искренне взволнованный обнаруженной им счастливой синаптической связью, принялся повторять всем и каждому:
— Как вам нравится, двадцать три года, и уже зарабатывает сотню тысяч! Вот бы кого заставить выплачивать наши ссуды, а?
Через несколько секунд все присутствующие инопланетяне, узнав о размерах моей зарплаты, гудели, как рой москитов. Сумма вызвала недоверчивые возгласы и горячие споры. Остаток обеда я тщетно пытался убедить маленьких кузин и кузенов не учиться на аналитика инвестиционного банка, независимо от того, сколько наклеек с покемонами они смогут купить на свое жалованье.
Я с усилием прожевывал последний кусок жесткой свиной грудинки, когда тетка Пенелопа, стоя посредине комнаты, неожиданно разрыдалась:
— Не могу поверить, мне пятьдесят лет, а у меня такая жизнь! Хуже всего, что уже ничего не изменишь, все давно и намертво устоялось…
Слова прозвучали неожиданно веско — неуместно, но тем не менее убедительно. Собравшиеся не знали, как полагается реагировать в таких случаях, поэтому, замолчав, бестактно уставились на тетку, пока смущенный муж не увел ее наверх.
Мама нервно засмеялась:
— Это намек, что нам пора расходиться.
Идя к машине, папа в одно мгновение предал все великодушные ободрения, озвученные часом раньше, доказав, что безнадежно опришелился:
— Все-таки, сынок, мы с мамой очень гордимся тобой. Самостоятельно пробиваешься, делаешь карьеру без протекции, сам себя обеспечиваешь… Трудности лишь закаляют характер. Поверь мне, продержись еще два года, и фортуна повернется к тебе лицом!
Порочность отцовской логики заключается в том, что двумя годами дело не ограничится. Мы обманываем себя, клянясь жизнью и всем хорошим, что есть в мире: «Через двадцать четыре месяца я в последний раз войду в банковский лифт и больше сюда не вернусь. Ни в жизнь. Пойду доучиваться, получу диплом бакалавра, найду нормальную работу где-нибудь еще, с приличной зарплатой, и буду наслаждаться комфортным существованием представителя среднего класса: в шесть вечера уже дома, где ждет обильный ужин с мясом и ямсом, а по выходным — тренировка детской бейсбольной команды или игра в соккер».
Но гладко бывает лишь на бумаге — в реальной жизни банковское дело так просто не отпускает, подобно вцепившемуся в горло питбулю или амфетаминовой зависимости. После того как вы вдоволь помучаетесь в шкуре последнего из последних и два или три года потратите на освоение азов ремесла, Банк неожиданно начинает ценить вас как редкую драгоценность.
Вот как это происходит: к концу второго года вам поднимают бонус и зарплату — вы получаете уже сто сорок тысяч в год. В то же время вы привыкаете к отупляющей сложной работе и всему, что входит в ваши обязанности, и можете с закрытыми глазами делать анализ методом сравнительных продаж, в два счета приручаете двухсотстраничных экселевских бегемотов и одной левой составляете прекрасно отформатированные круговые диаграммы в «Пауэрпойнте». Незаметно для себя вы превращаетесь в Стара.
Нельзя сбрасывать со счетов и психологический аспект. Знаете, как появился термин «стокгольмский синдром»? В семидесятые годы в одном шведском банке грабители взяли заложниц и несколько дней держали взаперти в подвале для хранения ценностей. Постепенно заложницы настолько прониклись сочувствием и симпатией к преступникам, что даже сопротивлялись попыткам освобождения и позже отказались свидетельствовать против бандитов в суде. Этот случай стал золотым кладом для психологов, тут же предложивших теорию: дескать, человеческая психика слаба, и в тяжелых ситуациях вырабатывается зависимость от людей, имеющих огромную власть над нашими эфемерными судьбами. Зависимость ведет к привязанности, привязанность к любви.
Короче говоря, я люблю Сикофанта. Еще сопротивляюсь, но у нас, похоже, стерпится-слюбится.
В половине второго ночи я был выжат как лимон после долгого дня и едва держался на ногах, утешаясь мыслью, что сегодня просплю целых шесть часов. Из туалета вернулся, шмыгая носом, Пессимист. Выглядел он ужасно — таким я его еще не видел. Из ноздри стекала мерзкая зеленоватая струйка. На правах пропахавшего как конь шестнадцать часов подряд я вдруг ощутил непреодолимое желание резать правду в глаза.
— Выглядишь как мешок соплей, — сообщил я, покачав головой, и приготовился выслушать отповедь — Пессимист обожает колкости, только не на свой счет. Однако он опустился на стул и жалобно всхлипнул:
— Больно!
И даже схватился за грудь, как бы в знак доказательства. Я никогда не видел Пессимиста искренне расстроенным. Он беспрестанно жалуется на жизнь, делясь планами сунуть голову в духовку или выброситься на остроконечную модернистскую скульптуру под нашими окнами — прыжок к свободе, хе-хе, но за угрозами всегда стоит ощутимое желание порисоваться и безусловный фактор безобидного порожняка.
— Что происходит? — спросил я.
— Я был на этаже ценных бумаг, — всхлипнул он. — Хотел взять себе банку колы. Случайно проходил мимо зала заседаний совета директоров, а там… — Речь прервалась новым горьким рыданием: — О Господи-и-и-и!
— Что там было?
Пессимист не шутя ввинчивал острый карандаш в запястье. Послышалось мычание, полное боли, и наконец ему удалось доковыряться до крови.
— Смотри, заработаешь свинцовое отравление.
— Вот было бы счастье… Кстати, это не свинец, а графит.
— Ну значит, графитовое.
Он выпучил глаза, прервав на секунду череду всхлипов и стонов:
— Можешь мне поверить, это было… чудовищно! Самая ужасная сцена, какую мне приходилось видеть!
Даже Стара проняло: он развернулся на стуле и стал слушать.
— Ну и что там происходило? — снова спросил я.
— Ты не поверишь…
— Не тяни, говори уже!
— Хорошо.
Пессимист набрал полную грудь воздуха и простонал:
— Воплощенный Секс. И Блудный Сын.
Он начал раскачиваться взад-вперед на крутящемся стуле, аккомпанировавшем ему громкими скрипами. Несколько секунд интенсивной нервной регуляции, и в живот вонзились стрелы ревности. Один лишь Стар, простая душа, недоуменно допытывался:
— Что ты имеешь в виду? Чем они занимались?
Пессимист вновь скрипнул стулом. Секунду Стар раздумывал над этим ответом, покусывая ластик на конце карандаша, и тут его осенило:
— А-а-а-а-х-х-х-х-х-х-х-х-х!!!
Дошло наконец.
— У тебя есть время спуститься на ленч?
Во-первых, конец недели, во-вторых, большинство серьезных дядей из нашего отдела, включая Сикофанта, несколько часов прозаседают на презентации очередной сделки.
— Вечные провокации, — проворчал Пессимист, скребя подбородок. — Но сегодня твой счастливый день, Мямлик. Пошли, зайдем за Клайдом и Юным Почтальоном.
Клайд согласился с полпинка. Юный Почтальон, по своему обыкновению, начал ломаться:
— Снежной Королеве нужны исследовательские отчеты по каждой золотодобывающей компании в Западном полушарии с рыночной капитализацией свыше пяти миллионов. На полдня работы, а она хочет, чтобы все было готово, когда она доест суши из тунца. Ей-богу, некогда.
Пессимист насмешливо поднял ладони, комически покорившись судьбе:
— Хорошо, хорошо. Извини, что побеспокоили.
Левое веко Юного Почтальона облегченно задергалось, и он вновь повернулся к монитору. Мы с Клайдом направились к двери, когда Пессимист разбежался и в прыжке отвесил мощного пинка в спинку почтальонского стула. Почтальон нырнул вперед, ударился грудью о край стола, и его очки пролетели почти до середины комнаты.
— Иисусе, — всхлипнул он, вставая.
Пессимист тяжело дышал от напряжения.
— Прекращай, Почтальоша. Ты же знаешь, этим говном проблему не решить. Кончай нюнить, пошли поедим.
Через пять минут под привычное верещание дурной сигнализации мы переступили порог китайского ресторанчика «Голубой бриллиант Ханя». Очереди, конечно, не было — никто в здравом уме не станет рисковать здоровьем, сваливая в организм всякий мусор вроде жирно блестящей свеклы с брокколи, курятины кунг-пао и скользкой лапши, где мы только что не отражались в глянце глутамата натрия. Гвоздем Ханьской программы считается дежурное блюдо номер три — «Цыплята генерала Цо» за три девяносто пять. Комковатое липкое месиво острейшего красного соуса делает куски сомнительной курятины гораздо сочнее. Удивительно вкусно, когда ешь, но потом ты полдня никуда не годишься: мучает огненная изжога, сердце словно покрывается слоем куриного жира, а в жилах лениво течет густой кетчуп.
Основное правило трапезы в «Голубом бриллианте Ханя» — заказать дежурный ленч номер три и дополнительную порцию соуса. Когда рябой юнец за стойкой выкладывал половником питомцев генерала Цо на гору риса, я покачал головой:
— Клянусь Богом, если я встречу девушку, способную съесть такую порцию, сразу сделаю ей предложение.
Мы уселись на один из круглых скрипящих кожаных диванов, окружавших столики. В смысле обстановки у Ханя не очень — масляные пятна на линолеуме, мятые банки из-под фанты, брошенные кем-то в угол, тесновато — локоть Юного Почтальона мелькает в опасной близости от моей нижней челюсти, зато наслаждаешься от души, уминая генеральских цыплят вдалеке от светящегося монитора и ворчанья Полностью Некомпетентной Секретарши, которая в кои-то веки не трахается в подземном гараже с Волокитой-Генеральным.
Жуя дежурное блюдо номер три, Пессимист поделился открытием, подсмотренным в зале заседаний, с Клайдом и Юным Почтальоном.
— Мы должны добиться его увольнения. Это ясно как божий день.
— А что тут особо ужасного? — пожал плечами Клайд, отпивая глоток «Доктора Пеппера».
Пессимист с яростью уставился на него:
— Что тут ужасного? Значит, ничего особенного? Он, понимаешь, спит на каждом столе с Воплощенным Сексом, нарушая основную доктрину человеческой порядочности, а мы должны молчать в тряпочку? А вот хрен! Нужно что-то делать!
— Ну и какой же план? — промямлил я.
— Пока не знаю, джентльмены, еще не придумал. Но если держать мысль в голове, возвращаясь к ней время от времени, рано или поздно осенит.
Юный Почтальон потер веко.
— Я не желаю принимать в этом участия. Блудный Сын мне ничего плохого не сделал.
Пессимист глумливо ухмыльнулся:
— Он тебе ничего не сделал? Ну ты и лох! А за кого ты делаешь работу, пока он ошивается в городе и трахает твою мамашу?
Я покачал головой:
— Эй, так не пойдет!
— Ну и пожалуйста, — буркнул Пессимист. — Но вы-то со мной, ребята? — Прежде чем Юный Почтальон успел запротестовать, Пессимист продолжил: — Тут не о чем спорить!
Он вытянул руку ладонью вниз. Сверху свою руку положил Клайд. Затем я. Наконец с покорным вздохом нашему примеру последовал Юный Почтальон. Ни дать ни взять охотники за привидениями.
— Вот и хорошо, — кивнул Пессимист. — До Рождества надо это провернуть.
Мы вернулись к цыплятам генерала Цо, когда у ресторанной стойки раздался знакомый голос:
— Ленч номер три, пожалуйста.
Мы как по команде повернулись и квадратными глазами уставились на Женщину с Шарфом, стоявшую перед кассиром.
— Только не это, — скривился Клайд. — Неужели та чокнутая из «Старбакса»?
Рябой пацан за стойкой осклабился:
— Вы особая покупательница, вам побольше курятины.
Он выложил на рис второй половник генеральских цыплят, и Женщина с Шарфом понесла полную с верхом тарелку за столик недалеко от входа.
— Пятьдесят баксов, что она не съест больше трети, — азартно начал Пессимист.
Пари никто не поддержал.
— Скупердяи хреновы, — буркнул он.
Мы продолжали есть, не давая себе труда притворяться занятыми обычным трепом: наши взгляды не отрывались от Женщины с Шарфом, сидевшей так, что не могла нас увидеть. Юнец за стойкой тоже поглядывал на нее с нескрываемым интересом. Она ела медленно и аккуратно, разрывая палочками курятину на мелкие кусочки и отправляя ее в рот. Подобная деликатная манера казалась неуместной в Ханьской забегаловке, где сначала глотаешь, а потом прожевываешь. Через пятнадцать минут неторопливой трапезы в рисо-куриной горе на тарелке образовалось небольшое углубление.
— Мне пора, — сказал Юный Почтальон, начиная паниковать. — Иначе Снежная Королева с меня голову снимет.
Пессимист отмахнулся:
— Смотри, она, кажется, не наелась.
Через двадцать минут Женщина с Шарфом справилась с половиной порции.
Пессимист присвистнул:
— Иисусе, она съест целый ленч номер три и не заблюет все стены! Гляньте, какой прогресс в трудном деле! Джентльмены, мы присутствуем при установлении достойного рекорда человеческой выносливости!
Женщина с Шарфом умяла две трети риса с курятиной, когда ее лицо исказила гримаса, и она быстро поднесла ладонь ко рту.
— О нет, — возбужденно хихикнул Пессимист. — Во щас грянет!
Пацан за стойкой забеспокоился, и его рука сама потянулась к швабре.
Оказалось, это всего лишь икота. Или, возможно, приглушенная отрыжка. В любом случае, извергнув лишний воздух из организма, Женщина с Шарфом вернулась к разрыванию на мелкие волокна остатков генеральских цыплят.
Пессимист покачал головой:
— Вау, она вышла на финишную прямую!
Через несколько минут Женщина с Шарфом совершила невозможное. Осилить двойную порцию — это подвиг, достойный шквала аплодисментов, оглушительных, как вопли ирландских хулиганов-регбистов, и громовой овации стоя от всех прохожих на улице. Рябой подросток оставил швабру у стены и вернулся за стойку с недоверчивым облегчением.
Пессимист вытолкнул меня из-за стола:
— Твоя очередь показать класс, старик.
— Чего? Почему моя?
Пессимист повернулся к Клайду и Юному Почтальону.
— Разве наш коллега не пообещал пять минут назад сделать предложение любой приличной даме, которая в одиночку справится с целой порцией цыплят генерала Цо?
Повернувшись снова ко мне, он добавил:
— А у этой была двойная порция мяса, Мямлик. Ты просто не имеешь права упустить такую кралю.
Женщина с Шарфом промакивала губы салфеткой и не заметила моего приближения, пока я не подошел вплотную. Она вопросительно уставилась на меня.
— Да?
— Я… э-э-э… то есть я…
Робость овладела мной с несвойственной ей решительностью. Я смущенно улыбнулся. Незнакомка не ответила на улыбку. Сзади Пессимист старательно давился от смеха.
— Не уверен, помните ли вы меня. Пару недель назад, в «Старбаксе», вы стояли передо мной в очереди. Я, это, как бы вышел из себя…
Она осталась каменно-невозмутимой, как горгулья.
— В общем, я хотел извиниться, если вы помните тот случай. Видите ли, дело в том… Ну, у меня тоже выдался ужасный день, накануне я работал всю ночь. Вообще не спал практически. И у вас тоже был плохой день. Я хочу сказать, я не такой козел, по крайней мере большую часть времени, просто я ненавижу свою работу и…
— Можете дальше не объяснять.
— О, изви…
— Вы трещите, как сорока.
— Ваша правда.
Моя собеседница издала странный смешок, похожий на хрюканье, откинулась на спинку дивана, заправила прядь волос за ухо и вздохнула:
— Я тоже не всегда так срываюсь, к вашему сведению.
Женщина с Шарфом смотрела мимо меня — на экран маленького черно-белого телевизора, где шла серия «Герцогов Хаззарда», а может, на шеренги пыльных бутылок соуса чили вдоль стены.
— Раньше я любила болтовню. В смысле, болтунов. Называйте как хотите. Смущение есть признак чувствительности.
Я надеялся, что это мы удачно отклонились от темы, но разговор не клеился. После неловкого молчания я догадался сказать:
— Сегодня вы произвели на нас неизгладимое впечатление.
— Вы о чем?
— В одиночку справились с двойной порцией генерала Цо. Мы, — я кивнул на трио мужланов, поднявших бокалы в нашу с Женщиной честь, — не думали, что вам такое по плечу.
Она улыбнулась. Улыбка вышла формальной, за ней не чувствовалось теплоты.
— Слушайте, я понимаю, вы подошли извиниться с добрыми намерениями… — Она нервно засмеялась и стерла пятно от соуса с подбородка. — Не представляю, как я собиралась закончить это предложение. Видимо, просто хочу сказать, что очень, очень устала. Не знаю, чего вы от меня ждете, простая это вежливость или за ней скрывается нечто большее…
— Простая вежливость, — с готовностью подтвердил я. — Не беспокойтесь.
Я оглянулся на Пессимиста. Он жестом показал, что пора идти.
— Еще раз извините за ссору в «Старбаксе». Было очень приятно снова случайно вас встретить.
Я повернулся, собираясь вернуться к нашему столику, но Женщина меня окликнула:
— Подождите.
Покопавшись в сумке, она достала визитку и протянула ее мне, перегнувшись через стол:
— Если позволит наш с вами напряженный график, можно сходить куда-нибудь выпить кофе. Хочу убедиться, что вы не будете снова мешать меня с дерьмом, стоя в очереди.
Несмотря на язвительные подколки Пессимиста по дороге в офис и попытки Клайда выкрасть визитку из моего кармана, я возвращался триумфатором с бурлящим в жилах тестостероном. Трое идущих рядом со мной простых парней годились разве что для постройки деревянной изгороди на заднем дворе. Я, напротив, чувствовал себя настоящим мужчиной, неотразимым, дерзким, молотящим кулаками по груди альфа-самцом. До тех пор, пока не вернулся на свое место и не увидел стикер, приклеенный к сиденью стула.
Сейчас 12.45. Справлялся у Полностью Некомпетентной Секретарши, но она понятия не имеет, куда ты подевался. Так не пойдет. Зайди ко мне, как только вернешься.
Записка Сикофанта была написана буквально через минуту после нашего ухода — должно быть, заседание закончилось рано. Взглянув на часы, я понял, что пропадал без вести полтора часа.
Кастрировать нельзя помиловать. И я точно знаю место запятой.