Мы решили устроить засаду, чтобы подстеречь дичь на опушке заповедника. Охота началась на террасе недурственной забегаловки «У Пломба», выходившей на площадь, обсаженную цветами. Райское местечко для пенсионеров и игроков в шары. Скромно заказываем бутылку вина.

Пока мы болтались по дорогам, весна вступила в свои права. Поля приобрели заурядный вид, на деревьях появились миллиарды почек. Чтобы не упустить лучи солнца, мы сбрасываем блейзеры. А также закатываем рукава и ослабляем галстуки. Распив одну бутылку мускателя, мы заказали ее младшую сестру, а с нею дары моря. Так было легче ожидать появления дичи.

Ее не было видно, ее не было слышно, но мы знали, что она здесь, напротив, по другую сторону площади, среди своих товарок. Их терпкий запах долетал сюда как на гребне волны. Наши ноздри дрожали от нетерпения. Мы ждали.

Нам нетрудно было себе представить, как они хихикают за решетками, напоминая насекомых, которые в это время года буквально трепетали от накопленной зимой ярости. Наверняка те, за решетками, нас тоже учуяли. Вытягиваясь на цыпочках перед окнами, они высматривали на горизонте наши брюки. В ответ мы посылали им винные пары и табачный дым. Мы пили винцо за их здоровье, посасывая ледышки, как конфеты. А они тем временем метались по своим клеткам или трудились в цеху. Смири плоть свою, добыча виселицы!.. Отсидись на параше. Мы совершили это путешествие совсем не ради какой-нибудь свеженькой заключенной. Тогда любая тюрьма, изолятор в субпрефектуре могли бы нас устроить.

Нам требовалась заключенная со стажем. Засидевшаяся и всеми позабытая. Выдержанная на тюремном бульоне!.. На которую способна оказать воздействие любая светотень!.. Старое тюремное рагу, тысячу раз остывшее от пребывания среди влажных камней одиночной камеры. Таких согреть не так-то просто. Это потребует времени. Чтобы таких растопить, придется себя превзойти!.. Это должна быть закоренелая уголовница, расплатившаяся за свою вину кровью, зубами, волосами, изяществом, молодостью и выброшенная на волю под залог хриплой, побитой, измученной, почти слепой, пригодной только для нищенства… И вот в этот самый момент появляемся мы, с нашими бархатными глазами, волшебной палочкой, вздувшейся под фланелью брюк, и с музыкальным смычком… И протягиваем ей руку! Сопровождаем в первые минуты на свободе. Источаем навалом человеческое тепло. Свобода – это мы! Вот в чем заключалась моя сатанинская придумка. Выходящего из тюрьмы мужика интересует только баба, ему охота потискать ее сиськи, в этом его наваждение, и нам это понятно. Но почему не действовать от обратного? Какова навязчивая идея освободившейся бабешки? О чем она может мечтать после стольких лет лишений? Вы не думаете, что ей может подойти присутствие двух ладно сложенных, обаятельных парней с лопающимися от напряга ширинками? Разве не стоит ради этого совершить поездку? Приехать в Бретань в Реннскую централку, в эту огромную национальную свалку осужденных представительниц слабого пола?

Странная нас ожидала встреча с нашей суженой, получившей условное освобождение от смерти… Ведь ею вполне могла оказаться старая карга, выкопанная из могилы и потерявшая всякую надежду, напоминающая пламя, которое вот-вот угаснет… Нам, стало быть, предстояло совершить прекрасное воскрешение! Порыться, поискать в пепле кусок тлеющего угля, чтобы раздуть в очаге большой огонь радости!..

* * *

Мы понимали, что сделать такое будет непросто, что нам не попадут ее на блюдечке с голубой каемочкой. Только не следовало торопиться. Мы должны были заслужить вознаграждение. И мы повели упорную осаду.

Приходили, как положено, рано утром и, завтракая на террасе, поглядывали на ворота по другую сторону площади.

Это была смешанная тюрьма. Трудно найти что-то похуже, сознавая, что мужчины рядом и их нельзя увидеть.

Мы наблюдали, как на площадь по одному приходят пенсионеры с шарами в авоськах, в беретах и с трубками в зубах. Обычно сначала появлялся один и тот же и укладывал в пыль рядом с ивой свои шары. У него уходило немало времени, чтобы согнуться, а затем разогнуться. Тем временем солнце поднималось над домами. И когда старик, пыхтя, разгибался, его лучи уже освещали фасад тюрьмы. Казалось, что тот замер, увидев мираж в безлюдной пустыне. Он стоял совершенно неподвижно, и я дорого бы дал, чтобы увидеть в этот момент его глаза. Но этот старый, никогда не сбегавший с каторги каторжанин стоял к нам спиной. Интересно было бы узнать, не ожидает ли он тоже кого-нибудь, чтобы любить или убить из ружьишка времен осады Вердена. Спустя четверть часа он отрывался от созерцания тюрьмы и вытаскивал из жилетного кармана хронометр. Тотчас по этому знаку начинали отбивать церковные куранты. Неизменно восемь раз. И тут из всех соседних улочек на площади появлялись другие старики, спешившие, как опаздывающие в школу ребята, с пакетами шаров в руках.

Держа хронометр в руке, старик не двигался с места, ожидая, когда его приятели переоденутся, то есть поспешно скинут пиджаки, закатают рукава и, надев на голову кепку с козырьком, быстро вынут шары, чтобы не мешкая приступить к серьезному делу. Так начинались тщательно спланированные, напоминавшие дуэль партии, чередовавшиеся подчас вспышками ненависти, когда они хватали друг друга за воротнички и изрыгали угрозы. Мы даже подумали, что это бывшие заключенные, испытывающие ностальгию по тюрьме и не имеющие силы играть где-то вдалеке от нее. Но вмешивался арбитр, все приходило в норму, как по мановению волшебной палочки, и маленькие шарики продолжали скакать, как блохи, от залпов чудовищно опасных больших шаров.

Нам так и не удалось с ними поболтать, старики были неразговорчивы и молчаливы, как двери тюрьмы. Их раздражало, что мы, сидя на расстоянии, наблюдаем за ними. Тогда автоматически все игроки отодвигались в сторону. Жаль. Эти старые хрычи очень развлекали нас, они нам нравились. Мы даже купили шары, чтобы освоить игру, и были не прочь, чтобы они нас подучили… Но им было на нас наплевать! Приходилось играть одним.

А шары – это порядочное занудство. Впрочем, благодаря им мы могли ждать, убивая время, отметая подозрения. Мы не выглядели темными личностями. Но все равно постоянные посетители забегаловки подозрительно косились в нашу сторону. Эти ублюдки дорого бы дали, чтобы узнать, кто мы такие. Но тут, прошу прощения, неразговорчивыми становились мы. Наши рожи приобретали угрюмый вид, а поведение становилось еще более изысканным. Так что они отказывались от мысли затеять разговор. Мы явно были разного поля ягодами. Мы ни с кем не беседовали. Только один маленький педик-официант с вожделением поглядывал на нас, и его при этом изрядно заносило в сторону. Однако мы не обращали на него никакого внимания. Мы не стали бы разговаривать с ним ни за какие коврижки. Ему было лет двадцать, ясно? Совсем юное создание. Даже когда мы отгораживались от всего света газетами, он все равно говорил нам «здравствуйте», «как поживают господа?» Невозможно было спокойно читать! Но вообще-то в бистро было тихо. Ни клиентов, ни надсмотрщиков. О клиентуре по другую сторону площади, казалось, все забыли…

* * *

После полудня мы отправлялись на поиски любовного гнездышка для нашей выздоравливающей, когда она покинет клинику. Мы объездили все курортные места. Бретань – излюбленное место для морских купаний, которые так полезны для малышей из-за содержания йода. Мы познакомились с бухтами и бухточками, которые никуда не годились, но зато позволяли подышать йодистым воздухом. Сколько мы ни искали, никак не могли найти идеальное, надежное местечко. Мы посетили кучу запертых вилл на этих бузовых пляжах, где ни одна душа не побеспокоила бы нас. Мы стали специалистами по части взлома закрытых ставень и гаражных ворот. Но ничего не могли найти. Просто непонятно почему. Все эти отпускные строения никак не подходили для свадебного путешествия. Ничего веселого. Они пахли уик-эндом и неудачным отдыхом. В них стояли только кровати для благонравных пап и мам. Имелись комнаты для нянек. Ничего достаточно удобного для намеченных чудес. Все было таким мелким, нам же требовалось нечто грандиозное. Проведя там ночь, завернувшись в плащи, мы возвращались в город, чтобы не опоздать на свидание, мечтая лишь о том, чтобы она не вышла тотчас, чтобы обождала еще чуть-чуть, дабы мы могли принять ее достойным образом.

* * *

Внезапно на седьмой день, точнее, седьмое утро мы почувствовали, что что-то изменилось в поведении игроков. Они вели себя иначе, чем обычно. Бросали шары небрежно, рассеянно, словно мысли были где-то далеко. Постоянно отвлекались, играли два раза вместо одного, забывая очередность. С мечтательным видом замирали на месте. И эта мечтательность, как зараза, охватывала остальных. Они словно слышали какую-то музыку или послания небес, предназначенные только им одним. Игра прекратилась на всей площади. Они плохо целились, делали ошибки, попадали в маленькие шарики соседей, которые даже не реагировали, словно все теперь не имело значения, и взирали на чужой шар пустыми глазами. Совсем не чувствовалось напряжение прошлых дней. Пропали страсть и ненависть. Внезапно все перестали наблюдать за игрой, все команды смешались в непонятном коктейле, который никто не хотел попробовать. Они продолжали бросать шары словно лишь для того, чтобы продемонстрировать свою мускулатуру правой руки или гибкость колена.

Потом наступил момент, когда игра на площади прекратилась вовсе. Шары валялись в пыли, а старики – кто застыл как истукан, а кто расслабился или изогнулся, как белый гриб. Все они, словно завороженные, уставились на тюремное здание. Даже ивы не шевелились – ветер упал вовсе. Только чья-то рука, вылезавшая из слишком широкого манжета, застегнутого перламутром, подрагивала, как у больного болезнью Паркинсона.

– Смотри! – сказал Пьеро. – Они пришли на праздник!

И действительно, все старики были в новых воскресных костюмах в клетку, сшитых между двумя войнами, в гетрах, с бабочками и без каскеток.

За несколько секунд до девяти часов старый арбитр вынул свой хронометр, крышка которого блеснула на солнце. И тотчас, как по команде, ударили куранты. На девятом ударе дверца в воротах тюрьмы открылась и на пороге возникла чья-то фигура.

Бинокль… Сердце так и бьется.

– В чем дело? – спрашивает Пьеро.

– Женщина.

Пышные рыжие кудри, зеленые глаза, кровавый рот. Глаза блестят от ненависти. Пьеро встает.

– Замри, – говорю.

Через несколько секунд послышался рев мотора, и черный лимузин застыл под навесом. Женщина проскользнула в дверцу, которую перед ней распахнул мужчина. Машина со скрежетом отъехала, пропав из моего бинокля.

Когда они объезжали площадь, старики не спускали с них глаз. Машина так близко проехала около террасы, что забрызгала всех грязью. Вода из лужи плеснула и на наши фланелевые брюки.

– Мерзкая шлюха! – закричал Пьеро. И проходивший мимо влюбленный официант удивленно поглядел на него.

Разочарованные старики вернулись к шарам. Они склонились над ними, похоже, с еще большим трудом, чем прежде. Кто же их предупредил?

В ярости мы отправились на побережье.

Мы купили специальный туристский справочник по Бретани, где были перечислены все достопримечательности, все, что нельзя было пропустить, все полезные объезды на дорогах. Эта зеленая книжица очень помогла нам. Мы посетили все самое грандиозное в округе. Побывали в ландах, в исторических сооружениях, заброшенных часовнях. Однажды наше внимание привлекла разрушенная башня, одиноко возвышавшаяся среди цветущего дрока, словно подарок в корзине новобрачной. Мы забрались на нее. «Недурна, – говорит Пьеро, поглаживая старые камни. – Недурна». Эти камни напоминали ему тюремные. Сверху вдали было видно море. Посреди находилась дозорная зала с дырой на крыше в качестве дымохода и с вбитыми в стену кольцами.

– Здесь мы ее привяжем, – сказал он. – Перед большим огнем посредине, чтобы ей не было холодно…

– Ты спятил? Зачем ее привязывать?

– Чтобы она больше хотела, черт возьми! Чтобы стояла голая, не смея к нам притронуться. – И высказал очень ценную мысль: – Мы взялись за доброе дело, старина!

* * *

На тринадцатый день из тюрьмы вышел тихий и печальный маленький старичок. Он заслонил глаза от солнца и застенчиво огляделся. На нем была коричневая куртка и почти модные брюки – такие они были широкие, в руке спортивный мешок из оранжевой ткани.

Две девушки-брюнетки в коротких юбочках, посмеиваясь, проехали вдоль тюрьмы на роликах, вихляя бедрами. Он им улыбнулся, потом пересек площадь.

Никто не поджидал его, и он сел на скамейку, как визитер. Брюки у него задрались, он был без носков.

– Может, пригласим его выпить? – предложил Пьер

– Да. Конечно.

Но свободный человек, положив мешок на колени, не двигался с места, с улыбкой наблюдая за игроками. Когда же арбитр с хронометром прошел с выражением презрения мимо, он поднес палец к лысой голове в знак приветствия.

Удивленный арбитр остановился, обернулся, оглядел сидевшего с головы до ног и с ног до головы и в конце концов протянул ему шары.

Тот встал с глупой улыбкой человека, который уже ничего не знает, взял шары и безмолвно вступил в игру. С первого же раза он ловко уложил свой шар в сантиметре от шарика.

На другой день он уже был на месте, остальные – тоже.

* * *

Не знаю, имеете ли вы представление, что такое мелкий дождик Бретани? Который сыплет с утра и до вечера в течение трех месяцев. Мы – да. В городе такой дождь в знак любезности может быть более скромным и, по крайней мере, вертикальным. Городской изморосью. Подобный дождь за городом порядочно мстит автомобилистам.

Он пошел на четырнадцатую ночь и, клянусь, продолжает идти и сейчас. Вынужденные разъезжать, мы мрачно поглядывали на дворники «дианы-6», которые, как и на любом «ситроене» – большом и малом, одинаково неэффективны. Если их снять, все равно ничего не изменится. По крайней мере, избавитесь от назойливого скрипа, который усыпляет водителя. Одно было благо: в такую погоду нам не грозила встреча с полицейскими. Вода набивалась под дворниками и уносилась шквалистым ветром. О том, чтобы обгонять тяжеловозы, не могло быть и речи, даже приближаться к ним не следовало – столько дерьма летело у них из-под колес. Они ехали так же быстро, как и мы, и преимущественно посреди дороги.

Отыгрывались мы на классных машинах, которые хотели нас обогнать на скорости 60 км/час. Мы были глухи к их сиренам, слепы к сигналам фар, слившись душой и телом с непогодой. Нам было смешно. Вспоминаю сердитую «МЖ», словно летевшую по воздуху, которая завывала то слева, то справа от нас. Но приходилось тормозить из-за плохой дороги, и ее заносило. Водитель был отчаянный. Но он все равно жал на газ, не считаясь с рытвинами и скользкой поверхностью. «Достоинство переднего ходового моста, – объяснял я Пьеро, – заключается в том, что машина зарывается, понятно?» В конце концов он нас все-таки обогнал, объехав деревню.

Несчастные курортные поселки под потоками дождя выглядели кладбищами, а дома – катафалками. Привезти сюда женщину, вышедшую из тюрьмы, было бы просто чудовищно. Она могла, чего доброго, пожалеть о камере. К тому же море вскоре поглотит все эти пляжи. Посреди дороги мы повстречали осьминогов. Морской ветер гнал «диану» так, что можно было не пользоваться газом.

Однажды, когда для экономии средств мы жевали бутерброды на высокой скале напротив бушевавшего моря, устроившись в хорошо нагретой кабине машины, ветер сорвал с нее капот. Пришлось, чтобы не упустить, гнаться за ним под холодным душем. Дальше мы поехали, несмотря ни на что, без капота. Добравшись до бистро небольшого порта, мы заказали горячий грог. Бистро называлось «Коммерческий отель». Покуривая трубки, моряки с улыбкой поглядывали на нас. Все молчали, словно на семейной вечеринке. Но чувствовалось, что мы потревожили их покой. Через некоторое время дрожь прошла.

– Надо поставить этот окаянный капот на место, – сказал я.

– Плевать я на него хотел! – ответил Пьеро.

Ладно. Выхожу один. Машина стояла под навесом, с которого стекала вода. Одному мне не удалось справиться. Тогда я бросил дело и вернулся в кафе. Было шесть часов.

– Помоги мне, – говорю.

– Иди ты… – отвечает.

Хорошо. Сажусь.

– Что происходит, Пьеро? – спрашиваю его.

– А то, что мне все надоело. Я больше не сдвинусь с места. Мы тут отдохнем. В номере.

– Ну вот, начинаются глупости. Месье заклинило. А если у нас спросят документы?

– А плевать! Я уверен, в такой дыре они и понятия не имеют, что такое жандарм, а уж газеты не читали со времен перемирия… Если не так, можешь меня убить!

* * *

Я уступил. Подчас приходится это делать и для младшего. Я уступил, потому что мы устали. Пьеро был способен сделать новую глупость. Уже несколько дней он готов был сорваться. И все чаще заговаривал о том, чтобы вернуться к Мари-Анж. Он все спрашивал, чего мы топчемся перед этой тюрьмой.

– Ты же видел, когда эта рыжая вышла, ее уже ждали. Нормально. С другими будет то же самое.

– Со старухой будет иначе.

– А если она не выйдет раньше Рождества? Мы будем здесь ждать сочельника?

– Обождем еще неделю…

– Тебе приходят в голову только паршивые идеи. Сам не понимаю, с чего я тебя слушаю, следую за тобой, болтаюсь с тобой.

– Никто тебя не держит!

– Шутишь! Бабки ведь у тебя!

– Да. И пушка тоже.

Ничего не поделаешь, вот какие разговоры случались у нас с Пьеро, двух друзей не разлей вода. К тому же Пьеро надоела холостая жизнь, надоело мотаться по дорогам зазря.

– Тебя даже не возбуждает дорожная качка? – спрашивал он.

Запах морского, пропитанного йодом ветра ничуть его не успокаивал. Он больше не хотел ждать этого пресловутого, сомнительного дела, о котором я ему говорил по вечерам перед сном. Его терпение было на исходе. Он хотел, чтобы я отвез его к шлюхам в Нант.

– Забудь. Надо беречь бабки, – ответил я.

– Тогда давай закадрим какую-нибудь няньку. Черт возьми! С нашим-то классом!

– Валяй. Иди. Держи тысячу франков…

– Что мне делать с такими деньгами? Я даже не смогу сводить малышку в кино…

* * *

Вот почему я уступил. Чтоб он успокоился. Я даже дал ему нажраться вволю. Мне тоже надоело питаться бутербродами. Мы заказали хорошенького лангуста. Каждому двух. С белым вином. А затем, слегка покачиваясь, пошли наверх. Никто нас ни о чем не спросил. Только заполнили какую-то анкету.

Там были две комнаты. Одна для нас, другая, рядом, бог знает для какой сучки во время течки, которая мешала нам спать до рассвета. Она не закрыла пасть всю ночь. Словно через нее проходили по очереди все портовые рабочие. Так она стонала, кричала, пыхтела. Я не говорю о дожде, который хлестал по стеклам, о завываниях ветра, со свистом проносившегося над портом, о стучащей черепице и часах на церкви, отбивавших каждые четверть часа. Лишняя доза принятого муската превратила наши головы в резонирующий горшок. Все грохотало вокруг нас. Мы стучали зубами от холода, прижавшись друг к другу на небольшой кровати, которая тоже скрипела при каждом нашем движении. Приходилось держать себя в руках. Блеявшая в соседней комнате баба выражалась на местном диалекте. Мы не понимали ни слова, но ее голос был красноречивее слов. Ее так и раскачивало во все стороны. «Животное, – говорил я себе. – Грязное животное». Какая-нибудь прислуга с обкусанными ногтями. Которую можно вывернуть, как перчатку. Готов поклясться, что она даже носков не сняла. Пьеро, как собака, тихо вздрагивал на моем плече, я гладил его по головке.

Я всегда мечтал о серьезной, хорошо воспитанной девушке, которая стала бы принимать нас в кругу семьи, познакомила со стариками. Я мечтал о девушке, которая отказалась бы отдаться с ходу и у которой удалось бы сорвать поцелуй только на качелях. Точнее, я мечтал о двух сестрах, именно это было нам нужно. Младшей – для Пьеро и старшей – для меня. Первая была бы шаловлива, с завитушками волос на шее. Мне же досталась бы другая, за которой я стал бы ухаживать. Но она осторожна и настроена ностальгически из-за первой неудачной любви к погибшему в горах студенту. Мы будем разговаривать о нем в лесу, собирая грибы. Я полюблю этого мальчика, как брата, этого Шарля или Дидье, которому так нравилось, сидя в засаде, фотографировать серн. Она покажет мне его снимки закатов в ландах, дивных вершин и ледопадов, а также собственную фотографию этого Шарля или Дидье, улыбающегося и загорелого, в трико из жаккардовой ткани. С какой стати, думал я, мы обречены любить только прислуг, девушек сомнительной репутации, таких же неудачниц, как и мы, всяких парикмахерш, официанток из ресторана, обязанных подкладываться под хозяина, чтобы доставлять ему удовольствие, которые спят в пристройке и которых выгоняют за плохо набитую трубку, которые встают раньше всех, сами стирают белье и выходят из тюрьмы неузнаваемыми? Почему?

В шесть мы были уже на ногах. Дождь продолжал идти. Мы обулись и спустились вниз, так и не увидев бабу, которая, должно быть, спала перед уходом на работу. Мы выпили соку и бегом отправились к машине, чтобы установить капот. Тулуза. Мы думали о Тулузе. Жизнь – говенная штука. Хотелось все послать к черту!

* * *

Ну надо же, она выбрала именно это утро, чтобы покинуть тюрьму! А мы так и не успели найти ничего подходящего для приема. Небо послало нам испытание. Эта сучья администрация тюрьмы могла бы продержать ее еще несколько дней. Что она подумает? Мы будем наверняка выглядеть мудаками, не сумевшими подготовиться к празднику! Она с полным правом рассердится. Не поверите, но, честное слово, я почувствовал страх.

Полно! – сказал я себе. – Спокойно! Спокойно!.. Увидим… Прибегнем к импровизации. У нас нет причин паниковать. В крайнем случае ее можно будет отвезти переночевать на побережье в один из домиков. За отсутствием лучшего могла бы подышать морским воздухом. Начиная от Киберона и до мыса Фреель мы тщательно обработали 57 домиков. Все проверив, завели на каждый карточку, в которую заносили все подробности – сколько комнат, есть ли раздельный санузел, каков вид из окна, имеются ли соседи…

* * *

А дождь все шел!

Но старикам с их шарами было все равно. От дождя они спасались под черными зонтами. В этот день они снова вырядились, как на праздник.

В 9.15, побросав шары, все торжественно повернулись в сторону тюрьмы. Этот момент стал важной точкой отсчета.

Она вышла приблизительно в половине десятого… Точнее не сказать, ибо мы ее не сразу увидели, хотя были на стреме, не отрывая глаз от бинокля. Но видимость из-за дождя была скверная. На окнах бистро застыла влага. Да еще приходилось прятать бинокль, чтобы не вызывать подозрений… Возможно, она пыталась выскользнуть так, чтобы ни Пьеро, ни я, ни оба вместе не заметили ее… К тому же мы все время сморкались (помнится, простыли после поездки в машине без капота). Внезапно говорю Пьеро: «Эй, там перед воротами кто-то есть!.. Бабешка!»

По правде говоря, мы ее не заметили потому, что она сливалась с цветом стен и была не видна на фоне серых камней тюрьмы. Сама была такая же серая, незаметная, словно привидение, в легком летнем платье без рукавов. Это платье никогда не имело формы, а тут под потоками дождя выглядело еще более бесформенным. Не платье – картинка! Серое. Серыми были ее редкие волосы, серым – поблекшее лицо цвета забвения. Но «серое» – еще не то слово. Точнее сказать – поблекшее. Поблекшее, бесцветное, прозрачное. Выделялась она лишь благодаря маленькому металлическому солдатскому чемодану, чуть менее серому, чем все остальное, но который не блестел из-за отсутствия солнца.

– Какая-то она несуразная, – говорит Пьеро, смотря в бинокль.

Да, конечно, это не была женщина нашей мечты, на которой хотелось бы на секунду задержать свой взгляд. Но взгляд – штука мимолетная. На ней бы он действительно не остановился. И вместе с тем это не была уродина. Скорее, какая-то неприметная женщина! Но я продолжал смотреть на нее. И старики под черными зонтами тоже. Как загипнотизированные. Один Пьеро выглядел надутым.

– А я нахожу ее красивой, – отвечаю. – Очень. Ничего не поделаешь.

Она стояла неподвижно. С голыми руками. Туман окружил ее, и мне почудилось, будто она плывет над землей – такой казалась щуплой на фоне огромного здания. Думаю, так возникает любовь с первого взгляда.

Я положил деньги на стол, чтобы уйти в любую минуту. Когда же она спустилась с тротуара, сказал Пьеро: «Пошли. Сейчас она перейдет площадь».

Встаем. Идем. Она появляется на площади, обсаженной пристально рассматривающими ее стариками. И, внезапно обнаружив их, с беспокойным видом замирает. Незаметно подойдя к ней, мы располагаемся между двумя ивами. И ждем. Подходит один старикан и предлагает ей укрыться под своим зонтом. Та никак не реагирует. То же самое делает другой старичок. Теперь над ее головой два зонта. Похоже, это ее совсем парализовало. Но нет – начинает двигаться. Оба зонта следуют за ней. К ним хочет приблизиться третий и жестом выражает желание нести ее чемодан. Она отказывается и перекладывает его в другую руку. И движется мелкими нерешительными шажками. У нее вид оперированной, которую слишком рано поставили на ноги. Не видя нас, она направляется в нашу сторону, оглядываясь на стариков, напоминающих потешных часовых, стоящих вокруг по стойке смирно. Но тут она обнаруживает нас. И замирает на месте. В шоке рассматривает нас. Ее глаза словно проникают в нашу душу. Уж не покраснел ли я? Проходят секунды. Я нахожу в себе силы улыбнуться ей. И тут она пускается наутек.

– Она психованная, – говорит Пьеро.

– Мы не меньше, – отвечаю.

Постоянно оглядываясь, та продолжает бежать. Даем ей фору и только после этого отправляемся следом. Застегиваем воротники наших английских плащей. Засунув руки в карманы, большими шагами стараемся догнать ее. Ей страшно. Переходит на другой тротуар. Все это предельно глупо. Мне становится неловко. К тому же чувствую, как весь вымок. Вода затекает за воротник, струится по шее. Женщина стремительно уходит вперед.

– Это не иначе как чемпионка Николь Дюкло, – говорит Пьеро. – Я и не знал, что ее посадили.

Едва мы приближаемся к ней, как она ускоряет шаг, спотыкается, слышно, как тяжело дышит. Дома поредели, скоро начнется пригород… Надоело! Быстро догоняю ее и хватаю за руку. Одни кости.

– Стойте! – говорю ей. – Вы устали. Зачем бежать? Это глупо.

Вся дрожа, она смотрит на нас – я это чувствую по руке.

– Вам же холодно, – продолжаю. – Незачем тут оставаться. Вы совершенно промокли. Еще простудитесь… Набросьте-ка плащ моего друга… Где ты, Пьеро?

Тот чихает.

– Что вы хотите? – спрашивает она.

– Ничего! Вам помочь.

– Почему?

– Просто так! Мы видели, как вы вышли, и подумали…

– Кто вы такие?

– Никто! Два друга! Всё!

– Оставьте меня…

Она садится на дорожную тумбу, поставив чемодан между ногами. В грязь. И ни за что не хочет взять плащ Пьеро, отталкивает, даже не глядя на него. У того огорченный вид.

– Оставьте меня в покое!.. – Она почти умоляла…

Наступила пауза. Промчался тяжеловоз. Она подняла голову и закричала: «Ну разве трудно оставить меня в покое? Именно сегодня!» Ай! Как сейчас вижу ее искривленный рот, обезображенное лицо, в нем куда больше отчаяния, чем гнева. Что-то такое, что, как бы соединив все виды отчаяния и озлобления, вырывается из-под земли, подобно гейзеру… Впервые в жизни я убедился, что принадлежу к цивилизованной части общества…

– Сходи за машиной, – говорю Пьеро, который смотрит на меня с ужасом. – И бегом!

Он убегает, натягивая на ходу плащ.

Я остался с ней один… Присел у ее ног, взял за руки. Она их отнимает. Ладно… Стараюсь говорить с ней как можно мягче.

– Мадам, послушайте. Не надо нас бояться. Просто вам нельзя оставаться с голыми руками, без плаща, без зонта под дождем… Мы вас отвезем… Куда скажете.

– Не знаю…

– У вас есть деньги?

– Пятьдесят франков…

– Есть кому позвонить?

– Нет.

Она с отсутствующим видом смотрела на меня, словно пытаясь увидеть что-то на моей спине. Я казался сам себе прозрачным. У нее были огромные серо-зеленые с лазурным оттенком глаза, сейчас опущенные. Я словно погружался в темную, неподвижную воду. Полный горечи рот казался тоже опущенным. Все у нее было опущено. Ее лицо представляло собой результат необратимого усыхания плоти, которая удерживалась на костях только сеткой морщин. Седеющие пряди волос прилипли ко лбу. На лице было лишь несколько непонятных пятен и какая-то синька на ресницах. А я как зачарованный продолжал с ней разговаривать, импровизируя, мямля, упорно добиваясь того, чтобы растопить безразличный ко всему айсберг.

– Я мог бы вам рассказать что угодно, – говорю. – Наболтать всякой всячины. Скажем, о том, кто я есть, не знаю, скажем, что я журналист… Вот именно! Что я веду расследование о положении в тюрьмах, что-то в таком роде… Это нетрудно… Так нет, я не стану болтать зря! Я никто! Ровным счетом никто!

– Тогда что вам нужно?

– Я уже сказал.

– Да, но почему именно я? Почему вы хотите мне помочь?

– Разве я не имею права помогать тому, кому хочу и когда хочу?

– Я вам не доверяю!

– Да черт побери, мой приятель сейчас вернется с машиной, в ней тепло, мягкие сиденья и все такое. Мы позаботимся о вас!

– Мне надоело, что обо мне заботятся.

– Но… Однако… Вам надо переодеться. У вас в этом чемоданчике есть что надеть?

– Нет…

– Вот, сами видите! Ни денег, ни одежды… Плохое начало…

– Мне дали адрес…

– Бюро по переподготовке?

– Что-то в этом роде…

Я пожал плечами.

– Это несерьезно, – мягко говорю. – Все, что вам дадут, – это тарелка супа и три адреса католических предпринимателей. Вас мило примут их дамы… С нежными голосами… Почтенного возраста… За чашкой чая… И станут задавать кучу вопросов, не желая ни на минуту как-то обидеть. И вам все равно придется рассказать свою историю от А до Я, отвечая на «почему», «каким образом», «как это случилось» – обо всех подробностях дела… А бабешка, принимающая вас в своем салоне… с пианино… цветами, будет слушать вас внимательно, скрестив руки на коленях… Тихо покачивая чепцом, полная сочувствия, доброжелательства, не скрывая даже чуточку возмущения, узнав, как поступают с бедными девушками… Вы услышите временами «бедняжечка», и это будет звучать как рефрен… Все идет как по маслу, они вас берут на испытательный пятнадцатидневный срок, чтобы вы успели привыкнуть к месту сторожихи, женщины для поручений или еще чему-то. Вы наброситесь на работу, но вас ожидает жестокое разочарование. Мокрая от пота, вы будете стараться – лишь бы угодить, лишь бы угодить… Но что произойдет через неделю? В доме внезапно пропадает какой-то предмет… Подсвечник… Часы… Немного белья… Авторучка малыша… Тогда вас призывает мадам, она хочет поговорить с вами о разных вещах и со всякими извинениями, принимая во внимание, сколько вы пережили, станет взывать к вам, чтобы вы ее поняли. К вашему здравому смыслу. А потом самым деликатным образом пояснит, что они, конечно, очень огорчены, но в округе болтают… и если бы все зависело только от нее, то не было бы проблем, но ее муж занимает такое положение… Понимаете? Да, мадам, конечно, мадам, я понимаю… Вы здорово все понимаете… Никогда еще все не было так понятно. И вам все настолько ясно, что вы даже не пытаетесь оправдаться. Вам отлично известно, что это бесполезно и что куда бы вы ни пошли, там всегда найдутся Мадлен или Жак, шофер или кухарка, которые, пользуясь вашим прошлым, станут набивать себе карманы.

Тогда эта дуреха сунет вам немного денег, по-быстрому, словно сто франков жгут ей руку… может быть, двести, к чему мелочиться? Ей же хочется жить со спокойной совестью!.. Держите, малышка… Удачи вам… Заходите без страха… Если возникнут проблемы, не оставайтесь одна, вам не следует оставаться в одиночестве, наш дом всегда открыт для вас, мы сохраним самые лучшие воспоминания о вас… Устройте себе отпуск… Вы поели? Вы пришли в себя?.. Она вручает вам даже рекомендательное письмо. Очень лестное… Вы благодарите даму: спасибо, мадам, спасибо за все. На всякий случай спрашиваете, есть ли у нее друзья, которым… Она поднимает глаза к небу… Говорит: «бедняжка», еще «бедняжка», если бы вы знали людей!.. Когда они узнают, откуда вы вышли… Запомните, не все такие, как мы… У мужа связи, но вам этого не понять… Она знаком поясняет, какие это высокопоставленные люди, какие шишки. Так вот, ее мужу приходится, в его положении это совершенно необходимо… И вы уходите на цыпочках, благодаря тысячу раз, и уже никогда не позвоните в эту дверь, вам известно, что она всегда будет закрыта для вас и что сменившая вас прислуга или сторожиха неизменно ответят: «Мадам больна. Мадам на каникулах». Вам ничего не остается, как уничтожить рекомендацию. Но если бы вы остались у них, ничего бы не выиграли, кроме ссадин на руках от мойки посуды, чистки сортиров и стирки белья!

Я совершенно выдохся от этой длинной речи… Дождь продолжал поливать нас как из ведра. Ручьи так и стекали с наших волос. Моя беглянка, вся в потеках, напоминавшая водосточный желоб, смотрела на меня. Промокшее платье прилипло к телу. Было видно, как выступают худенькие и острые плечи. Хрупкие вены бились на запястье. Чулок на ней не было. Острые коленки почти трогали меня. Мне хотелось согреть их руками.

В конце концов она заговорила:

– Я согласна с тем, что вы сказали.

Улыбаюсь ей:

– Сами видите…

– Но мне интересно знать, что предлагаете взамен…

– Все! Мы с другом поступаем в ваше распоряжение. У нас есть машина и деньги. Вот они (вытаскиваю купюры и сую ей под нос, но она даже не смотрит на них). Перед вами два типа, которые ждут ваших приказаний.

Она тоже улыбается:

– А не слишком ли это?

О, я едва не выложил все, что думаю (да катись ты, дерьмо, чего цирк устраиваешь? Разве мы не ведем себя классно? Разве ты найдешь таких, как мы, которые предлагают кучу денег, по-простому, без показухи, ты давно смотрела на себя в зеркало?), когда услышал, что позади меня остановилась машина со знакомым мотором. Я оборачиваюсь – «диана»? С Пьеро? Нет, в машине двое, опускается стекло. Чья же это рожа расплывается в улыбке?..

– У вас неприятности? – спрашивает бабенка.

Я неловко встаю… Она смотрит на меня как-то странно, и ее парень за рулем тоже…

– Нет, – отвечаю. – Спасибо. Вы очень любезны… У нас маленькая авария… Ничего страшного, большое спасибо.

Те смотрят друг на друга… Затем вокруг, на обочину, дорогу впереди, сзади, они ищут машину и не находят. Нет машины, и это их сбивает с толку, весь строй их мыслей поколеблен. Я чувствую, как четыре глаза подобно прожекторам впиваются в меня.

– У вас авария? – повторяют они.

– Да, – отвечаю. – Безделка…

– Но… Где ваша машина?

– В гараже…

В их глазах опять беспокойство:

– А вы… Вы тут… Под дождем?

Я сую руку в плащ, стараясь не торопиться и не поступать поспешно.

– Спасибо, дамы-господа… Все действительно в порядке…

Но те продолжают упорствовать.

– А ваша дама? Ей неохота укрыться?

Да, этой старой скотине охота, и она пользуется случаем, чтобы встать и подобрать чемодан. Удерживаю ее за рукав. Ничего не поделаешь, приходится вытащить пушку.

– А ну сваливайте побыстрее, – спокойно говорю им.

Они безропотно отъезжают, не требуя дополнительных объяснений. Парень так торопится, что запутывается в педалях, в скоростях, жмет на газ и дает задний ход. Машина чихает, я не могу удержаться от смеха… Женщина рядом тоже смеется. Я чувствую, как напряглась ее рука… Она смотрит на меня, я на нее… И тут уж мы оба не можем сдержать сумасшедший смех. Господи, как легко становится от этого! Отдаю ей револьвер.

– Держите. Оставьте его себе. Но поехали вместе…

Она засовывает его в сумку на перевязи.

– Он заряжен?

– Да.

Счастливый, улыбаюсь ей… А тут подъезжает и наша «диана», на сей раз с Пьеро… Открываю дверцу, чтобы она села… «Нет, я лучше сзади». Как угодно. Она усаживается, и я мягко закрываю дверцу. Сажусь рядом с Пьеро.

– Давай в объезд, – говорю. – Поехали назад. Тут к нам привязались какие-то типы. – И рассказываю. Он хохочет.

– Когда они нужны, эти придурки ни за что не остановятся, – говорит он.

Снова катим. Проезжаем всюду одинаково мерзостные пригороды. В машине все молчат. Краем глаза вижу, как наша гостья достает револьвер и проверяет, действительно ли он заряжен. Сухой щелчок вставленной обоймы. Пьеро привскакивает и оборачивается. Ну и балда!

– Следи за дорогой, – говорю ему. – Врежешься в тротуар!

– Она вооружена?

– Да нет, кретин! Не бойся… Спокойно! Это наш пистолет!

– Что? – И внезапно тормозит.

– Ну и что такого? Я отдал ей, чтобы она успокоилась. Теперь она нас не боится…

Я поворачиваюсь к ней:

– Не правда ли, теперь вы спокойны, да?

– Ладно уж, – только и отвечает… Она еще не полностью расслабилась. Но есть надежда на выздоровление.

Подавленный Пьеро делает пессимистический вывод (уже несколько дней он все видит в мрачном свете):

– Ты совсем свихнулся. Я связался с непредсказуемым психом и опасной уголовницей. Не жди ничего хорошего.

– Заткнись, – говорю. – Будь хотя бы любезным. В машине дама!

– Следует знать (это она говорит, дама, которую его слова совсем не тронули, запихивая пистолет в сумку)… Следовало бы знать, что все приключения плохо кончаются… Есть только один выход… – Но какой, она не называет.

Пьеро трогает с места, вздыхая. Меня тошнит от него, но сейчас не до этого. Я смотрю на нашу пассажирку. Ее глаза избегают моих. Она сжимает сумку на коленях.

– Вы позволите мне узнать ваше имя?

– Номер семьсот шестьдесят семь, – отвечает. – Бирка номер семьсот шестьдесят семь.

Пьеро награждает меня растерянным взглядом (может, вылезем тут? Бросим ее? Высадим на тротуаре?). Я улыбаюсь моему дружку. Какой же он еще мальчишка!

– Тогда давайте по порядку, номер семьсот шестьдесят семь. Чего бы вам сейчас хотелось?

– Мне? Ничего…

– Понятно, но мне зато охота знать, не будем же мы кататься целыми часами без цели… Куда едем?

– Это не мое дело… Я у вас ничего не просила. Вы настояли, чтобы я села, так вот я и села в машину… Наверное, у вас есть какое-то предложение. Но не рассчитывайте на меня, чтобы принимать решение вместо вас. – Все это она произносит на одном дыхании беззвучным голосом, совершенно безразлично поглядывая на дождь за окном.

Спокойствие.

– Вы правы, – говорю. – Извините меня… Вы не считаете, что первым делом не мешало бы купить вам теплые вещи?

Ответа нет.

– Разве вам не холодно?

– Немного.

– Ладно.

Возвращаемся в город. Доезжаем до центра. Прошу Пьеро остановиться перед большим трехэтажным с блестящими витринами магазином. Вылезаем. Она останавливает нас: «Я пойду одна». Мы смущенно переглядываемся. «Как угодно». Сую ей две новенькие купюры по 500 франков, Пьеро с отвращением отворачивается и направляется к большой витрине нижнего белья.

– Спасибо, – говорит она.

– Вам револьвер не понадобится, – говорю. – С ним идти неосторожно. В этих местах полно инспекторов.

Протягиваю руку к ее сумке, она отступает.

– Он останется со мной.

И уходит в магазин. Я даже не успел среагировать.

Подхожу к Пьеро, застывшему перед раздетым манекеном.

– С меня хватит, – сообщает он. – Я возвращаюсь к Мари-Анж в Тулузу. У меня начинает болеть печень. Мне эта бабешка не нравится. Я ей не доверяю.

Я вытаскиваю деньги:

– Сколько тебе надо?

У него отваливается челюсть. С удивлением смотрит на меня.

– Идем, обсудим в теплой машине.

И увожу его, обняв за плечи.

* * *

Теперь за рулем сижу я.

Мы ждем ее, немного обеспокоенные. Лишь бы не сбежала с бабками и пушкой к какому-нибудь веселому своднику!.. Лишь бы не стала тибрить вещички… Нам ведь даже неизвестно, за что она села, эта милашка.

Я все время перевожу глаза с часов на двери магазина. Похоже, что мои старые водонепроницаемые часы не идут вовсе. Их говенные стрелки не хотят передвигаться. А двери магазина не перестают пропускать сотни девчонок, сбежавших с занятий. Пьеро мрачно поглядывает на них.

– Погляди на ту блондиночку, – с тоской вздыхает он. – Недурно сложена, а?.. Погляди, какая задница! Смотри, какие штанишки! И, черт возьми, какая выпуклость. Малышка наверняка любит эту работу, маленькая шлюха хороша в постели… В двадцать лет всем хочется попробовать. Держу пари, что она пойдет с нами. Но когда я думаю о той, которая заставляет нас тут торчать!.. Нет, мадемуазель, мне жаль, я-то готов, но мой друг увлекается археологией, его интересуют разбитые древние амфоры. Венера Милосская без рук. Он старается вникнуть в предысторию, изучая прекрасно сохранившихся мамонтов!

– Перестань! Вот она…

Она ли это?.. Да, она… Едва узнаем ее. Она больше не серая, она – черная. Купила черный костюм, черные туфли и черные чулки. Ей это очень идет. Серыми остались только волосы да кожа на лице. В руках большой бумажный пакет.

– Только этого не хватало! – говорит Пьеро. – Предупреждаю тебя, я к ней не притронусь. Этот жанр не в моем вкусе. Оставляю ее тебе. Можешь валяться с ней сколько хочешь! Даже жениться, если пожелаешь! Сделаешь доброе дело! Понятно? И будешь настоящим героем!

Ни слова не говоря, она устраивается на заднем сиденье. Только возвращает сдачу. Я же отказываюсь ее взять… «Спасибо». Кладет деньги в сумочку. Насколько могу понять, там осталось двести или триста франков.

Отъезжаю… Все молчат. Почему черное? Не смею ее спросить. Пьеро смотрит в сторону.

Первой заговаривает она. «Мне бы так хотелось выпить настоящего кофе! С бубликами. Это доставило бы мне удовольствие».

Мне это тоже доставит удовольствие. Даже становится легче на сердце при мысли, что она голодна, чего-то хочет. Начинаю искать самое симпатичное в городе бистро.

* * *

Находим ресторан. Дорогое заведение, где к официантам проявляют уважение. Звучит музыка, в витринах полно всякой цветной снеди. Останавливается, чтобы посмотреть. Я следую за нею по пятам. «Что-нибудь хотите поесть?» Она говорит «нет».

Усаживаемся за стойкой. Высокие табуреты, эрзац-кожа, медный прилавок. Люстра из опалинового красного стекла.

Я не спускаю с нее глаз, пока она выпивает две большие чашки кофе и съедает половину подноса с бубликами. То, как она ест, – удивительное зрелище. Она не говорит, ни на что не смотрит, только жрет, поглощает еду – и всё! Пьеро наплевать, он просматривает эротический журнал. Этот мерзавец сравнивает нашу изголодавшуюся женщину с изображенными на лакированных страницах бабенками. Я же попиваю свой кофеек.

Спустя некоторое время она прекращает жевать. И дает знак официанту подать счет. Пытаюсь вмешаться. Ничего не поделаешь, вытаскивает деньги, хочет сама заплатить, она угощает… В открытой сумочке видна пушка, боюсь, что Пьеро может соскочить с катушек. К счастью, она ее закрывает. «Можно ехать», – говорит. И мы сползаем с табуретов.

И вот мы уже катим по дорогам Франции. Среди полей. Можно и не уточнять: дождь продолжается. Мимо проносятся бретонские перелески. За четверть часа 767-я не сказала ни слова. Она переваривает завтрак на заднем сиденье. И не спрашивает, куда едем. Смотрит на пейзаж и ждет. По мере того как мелькают километры, молчание становится все более гнетущим, я начинаю волноваться. Может, Пьеро действительно прав и моя идея достойна лишь такого мудака, как я. Наверное, старею. Куда может нас завести этот фейерверк говенных находок, нелепых придумок, дебильных озарений?

– Меня тошнит, – заявляет она.

Останавливаемся. Она вылезает подышать свежим воздухом. Я сопровождаю ее. Она качается и опирается о кузов машины. Укрываю ее своим плащом… Вся дрожит, на лбу появляется испарина, и вот уже, согнувшись вдвое, изрыгает съеденное обратно. Я вынимаю платок, чтобы вытереть ей рот, та не протестует и тяжело дышит. «Вам лучше?» Она с огорченным видом кивает. Я выбрасываю платок в папоротник… И мы трогаемся дальше…

Поскольку мы едем к морю, то в конце концов до него добираемся: против такого закона не попрешь.

Море! Оно появляется внезапно из-за незаметного поворота. Кажется, что оно нас снесет – такие высокие волны.

Останавливаюсь напротив, чтобы она лучше посмотрела.

– Я хочу есть, – говорит.

Мы с Пьеро одновременно оборачиваемся.

– Вы считаете, что это благоразумно?

* * *

Сидим за столом в настоящем ресторане с белыми скатертями, расположенном над небольшим портовым городком, где живут моряки и рыболовы. Полдень. Мы первые.

Едва проснувшийся официант протягивает меню.

Она заказывает устрицы. Целую миску. Всех родов. Четыре дюжины. А затем омара. И еще суфле, в меню помечено: «по заказу».

– Всё, – довольная, говорит. – А вы?

Мы… Почему бы не то же самое и для нас?

Под тяжестью заказа официант отступает. Уже двадцать лет, как он работает официантом, но такого еще не видел! Даже в разгар летнего сезона, когда здесь высаживаются отряды американских туристов.

Сидящая напротив нас дама в черном говорит:

– Держу пари, что потребуют заплатить вперед. Сколько, по-вашему?

– Не надо никакого пари, – отвечаю. – Мы же согласны уплатить.

Она права. Перед нами внезапно возникает огромная масса жира, еще смахивающая на женщину, в черном платье, которое не делает ее тоньше. Красотка из числа приехавших из Африки. Хозяйка решила почтить нас своим вниманием. И пытается скрыть тревогу под широкой улыбкой коммерсанта.

– Здравствуйте, мадам. Здравствуйте, господа. (Она говорит горячим, идущим откуда-то из глубины ее тела голосом. Представляю ее в похотливой комбинации во время сиесты…) Сейчас вам подадут. Не хотите ли аперитива перед этим, чтобы потерпеть? Я послала за раковинами… Надо подождать. Вы, вижу, большие любители устриц. Как приятно…

Молча смотрим на нее. Она смущена и снова возвращается к разговору об аперитиве: «Что я могу вам предложить? Рюмочку белого?»

Нет, спасибо, не хотим белого вина. Тогда она смотрит через окно на разбушевавшееся море:

– Вам не повезло с погодой. Сейчас время прилива… Вода все заливает…

– Надеюсь, здесь тихо в такое время года? – говорит наша подруга очень светским тоном.

– Да… Да… Скорее так… Но всегда кто-то проезжает мимо… Наше заведение славится в округе.

– Вы упомянуты в справочнике «Мишлен»? – спрашивает Пьеро.

– Нет… И уж если на то пошло, скажу вам, что мы и не стремимся там оказаться…

– Скажите пожалуйста… И почему же?

– Из-за толкучки, мадам, из-за толкучки… Невероятно!.. Мы предпочитаем иметь меньше клиентов, но обслуживать их лучше. Не скрою от вас, что в разгар сезона, числу к пятнадцатому августа, например, мы в полной запарке. Представляете, что будет твориться, если нам присвоят две звездочки.

– Представляю!

– Еда обычно идет прямо с плиты… Рассчитаться едва успеваю… Мне вот даже не удается побеседовать с клиентами. Весь день считаю выручку и вручаю сдачу.

– Наверно, тяжело…

– Очень. А потом клиентура, клиентура… Мне еще везет, у меня бывают приличные люди, туристы, семьи с детьми, много иностранцев. Но в такой запарке всякое случается, за всем не уследишь и…

– Сбегают, не уплатив?

– Конечно, мадам. Как и повсюду… Сами знаете, что такое пляжи!

– И все равно вы меньше рискуете, чем на юге, – добавляю я.

– Да, мосье, это верно! Но вот что случилось недавно, на Пасху. В пасхальный день… Такие приличные на вид люди, хорошо одетые, хорошо воспитанные, ну как вы!.. Приехали на прекрасной машине, кажется американской… Садятся за стол. Их было восемь человек… Все время смеялись. Очень симпатичные на вид, именно таких хозяин ресторана всегда рад видеть у себя… Молодые, красивые, элегантные, располагающие…

В эту минуту наша подруга застенчиво вытаскивает из сумочки три сотенные, которые открыто сует под тарелку на скатерти.

Хозяйка ошалело поглядывает на деньги… Мне даже кажется, что ей неловко. Уж не помню, но думаю, что их запаха для нее достаточно. Приятного запаха денег! Только не надо доверять поговорке, будто у денег нет запаха. Есть! Прекрасный! А на народную мудрость нам плевать! Бабки так прекрасно пахнут, что ими не мешает душиться. Только это может придать шарма. В доказательство всякое беспокойство хозяйки исчезает как по мановению волшебной палочки.

Теперь она радостно хлопочет вокруг нас.

– Это были такие же очаровательные люди, как и вы… Так вот… Они ели за четверых…

– Если по восемь, стало быть, тридцать две штуки на рыло, – говорит Пьеро.

Она снова ошалело оглядывается… Рассказ получается какой-то рваный. Хозяйка ничего не понимает. Это прекрасно видно. Она столкнулась с миром, о котором не имела понятия. У нее начинается чисто метафизическое головокружение. Ей непонятно, почему мы лыбимся, как трое неизлечимых параноиков. Ей помогает достойно выйти из щекотливого положения проходящий мимо официант.

– В чем дело, Серж? Устрицы готовы?

– Сейчас, мадам, сейчас. Пришлось позвать на помощь, чтобы все открыть.

И вот нам их привозят на трех столиках. «Приятного аппетита», – желает хозяйка и исчезает, ей явно неловко со своей слишком очевидной угодливостью.

А мы набрасываемся на двенадцать дюжин, не теряя ни секунды. Едим молча, сосредоточенно. В конце концов, что такое ликвидировать каждому 48 устриц! Они лезут сами собой. Вкусные! Больше чем вкусные. От того, как она ест, нельзя оторвать глаз. Я вижу, что она вспоминает простейшие жесты. Даже не замечает, что я за нею наблюдаю, – так она сосредоточена, держа в руке маленькую вилочку и лимон. Можно сказать, даже чуточку порозовела. Кожа кажется менее пергаментной. Мне охота взять ее руки и поцеловать кончики ногтей. Смотрю на Пьеро: он улыбается. Он тоже наблюдает за ней.

Двенадцать дюжин ликвидированы. Белое вино пошло само собой. Глаза ее начинают поблескивать. Но она остается строгой и молчаливой. Мы тоже.

Омаров ожидает та же участь. Хотя ритм поглощения еды несколько снизился.

Хозяйка так и юлит вокруг нас. Следит за тем, чтобы нас ничем не обделили, чтобы бокалы были всегда наполнены. Если бы я попросил ее сделать мне ножную ванну, она была бы в восторге. Деньги на столе застряли у нее поперек горла. Ассигнации по-прежнему и невозмутимо лежат на виду. Хозяйка готова встать на колени ради них. Она всячески старается замолить свои грехи, выглядеть как можно симпатичнее, но ей это не очень удается, она не способна на это. Мы относимся к ней очень прохладно.

Между тем появляются другие клиенты, как правило мужчины. Таким образом, наша подруга единственная женщина здесь и, стало быть, самая красивая. Тем временем погода улучшается, небо рассеивается и солнце освещает лицо нашей гостьи.

Успокоившись, она дружески поглядывает на нас. «Спасибо», – и улыбается нам обоим… Берет наши руки в свои и мило их пожимает…

– Наверное, тут есть номера? – спрашивает она.

Меня охватывает страх, я не в силах ей ответить. Пьеро тоже, и мы смотрим на нее раскрыв рот. Тогда она соединяет наши руки в своей.

– Я ведь могу вас отблагодарить только одним способом, – говорит она не опуская глаза, как о чем-то совершенно естественном. – То есть в постели… Единственное, что я могу вам предложить, – это тело пожилой женщины… Вам придется погасить свет… Но только не считайте себя обязанными! Я все прекрасно понимаю!.. Для меня это больше не имеет значения… Я так давно не знаю, что это такое… Мне неизвестно, сумею ли я… Придется поучиться… Жестам… Как это делают сегодня… Всему… И простить мою неловкость. Согласны?

– Вы красивы, – говорю я ей.

– Нет… Не настолько уж я аппетитна… Вам сколько лет?

– Двадцать, – отвечает Пьеро.

– А тебе?

– Двадцать пять.

– Мой Бог… – Она внезапно мрачнеет и погружается в свои серые мысли…

Нам приносят суфле. Оно горит в большом серебряном блюде. Мне кажется, что она плачет позади разделяющего нас пламени. В любом случае ни она, ни мы больше не голодны. Мы едва притрагиваемся к суфле.

– Вам не нравится? – спрашивает хозяйка.

– Напротив, – отвечает наша подруга. – Очень вкусно, только мы немного…

– Хотите принять что-нибудь для облегчения пищеварения?

– Нет, спасибо… У вас есть номера?

Сердце у меня перестает биться.

– Да… Конечно… На сколько вы хотели бы остаться?

Спешу ее успокоить. Справившись с глупейшим страхом, отвечаю:

– Мы интересуемся на тот случай, если когда-нибудь еще вернемся…

– У нас превосходные комнаты, – спешит добавить хозяйка. – Вид на порт прелестен. Хотите посмотреть?

– Подайте, пожалуйста, счет, – говорит женщина в черном.

Мне кажется, она оценила свой проигрыш. Вот черт!

* * *

Знаете, что она проделала перед тем, как покинуть ресторан (с тех пор я не перестаю об этом думать)? Она останавливается перед раскрытой мною дверью и оборачивается к провожающей нас хозяйке:

– До свидания, мадам. Большое спасибо… Было все отменно… Понимаете, я только что вышла из тюрьмы, мне было так приятно… Я провела десять лет в грязной и влажной камере, так что понимаете… Мне можно не дать моих лет, но мы, вероятно, однолетки… Мне сорок лет. Да, да, смею заверить! Как раз сорок, могу показать документы. Вот уже пять лет, как у меня прекратились месячные. Они угасли из-за темноты… Так вот, перед тем как уйти, я хочу вам сказать, что вы можете радоваться появлению крови каждый месяц, хотя это и вызывает у вас дурное настроение. Но дурное настроение, нервы, ощущение жара – пустяк. Быть может, у вас больные трубы, и раз в два месяца вы ощущаете особенно сильные боли, так что вам приходится лежать в темноте… Но все это пустяки… Самое главное – когда не кровоточишь. Когда ты такая же сухая, как старое фиговое дерево!

Взволнованная хозяйка дрожала и была вся бледная.

– Но почему вы все это говорите мне? – спросила она.

– Чтобы вы запомнили и… рассказали друзьям… О таких вещах редко говорят… До свидания, мадам…

Растерянная хозяйка смотрит, как мы переходим улицу, направляясь в порт, и тут внезапно начинает кричать: «Я была экспатриирована, мадам! Со всей семьей!»

Уф! Как приятно дышать свежим воздухом!.. Даже голова кружится! По пляжу гуляет дикий ветер… Я иду вперед согнувшись, пробиваясь сквозь него… Но погода прекрасная… Грохот волн оглушает… Они такие огромные… Да еще вопли чаек… Ноги еле двигаются… И голова кружится… Но шатаюсь я не один на этом клочке земли. Ее седые волосы совсем взбунтовались. Она где-то далеко, впереди нас… Совсем одна. Я тоже иду один… Пьеро где-то в километре от меня… Почему мы идем все врозь? Она стаскивает туфли… И продолжает идти, держа в руке свои новенькие черные туфли. Тут среди песков очень красиво… Но что она затеяла?.. Остановилась… И почему-то протягивает назад свои раскрытые руки. Зачем она это делает? Да ведь она их протягивает тебе, дурак несчастный! Вам обоим!.. Бегу… Пьеро бежит тоже. Запыхавшись, подбегаем одновременно. Все кружится… Она берет нас обоих под руки. Прижимает к себе, и мы шагаем все трое против ветра. Она выглядит такой маленькой между нами… Что-то говорит, но из-за грохота ничего не слышно. Ей приходится кричать:

– Я не сержусь! Я все понимаю. Мне надо извиниться. Я просто хотела вас отблагодарить.

Останавливаемся… Переглядываемся. Теперь мы ничего не понимаем… Но внезапно мне все становится ясно! Нет, только не это глупое недоразумение!.. Я догоняю ее и преграждаю дорогу, беру за плечи, господи, какая она худенькая…

– Нет! – ору я. – Не то, совсем не то!

Она молча смотрит на меня, волосы совсем растрепались, она очень красива, и тогда я начинаю мямлить, слова застряли в горле. Хоть бы Пьеро пришел мне на помощь!

– Сегодня вечером, – орет он, – всю ночь и весь завтрашний день мы будем сменять друг друга. И ваши месячные вернутся!.. Ну, вы согласны? Мы все сделаем, чтобы они вернулись! Все!

Но теперь уже страшно ей… Вся дрожит и не спускает с нас глаз. И, как маленькая, кивает головой в знак согласия, обещает, что больше не будет проказничать… Но вдруг начинает кричать надтреснутым голосом ветру:

– Мы не спешим!.. Правда, у нас полно времени! Погода прекрасная!

И вдруг с рыданием падает на песок… Смотрю на Пьеро… Не знаю, как выгляжу я, но его лицо искажено болью. Мы бросаемся к ней, перевертываем на спину, обнимаем, прижимаем к себе, чтобы ей не было холодно, ласкаем ее лицо и волосы… Она жалко улыбается сквозь огромные слезы, не смея прикоснуться к нашим губам… Тогда мы с Пьеро одновременно склоняемся к ее рту, который открывается, а глаза смыкаются. Мы больше не движемся, застываем надолго, на очень долго, ожидая, когда песок погребет нас под собой…

* * *

Запомните-ка, ребята, следующее: для женщины все имеет значение, все принимается в расчет. Только не подходите к этой проблеме эстетически. И особенно не смейте думать о том, что скажут другие. Плевать вам на то, красива она или уродлива, длинноногая или вислозадая, богатая или бедная. С ее опущенными грудями вы будете обращаться как с кубком вина, вы поднесете его к своим восторженным губам. Когда ее узловатые ноги обовьются вокруг вашего брюха, вас будет манить только ее рот! Вы выкажете восторг при виде ее плоских бедер, их бесстыдство восхитит вас. Если она холодная, вам придется ее разогреть. Если она ничего не умеет – научить. В любом случае она будет красива, она будет ваша, и никто не посмеет к ней прикоснуться. А утром, когда солнце проникнет в вашу хазу, вы обнаружите на смятых подушках ее радостное, счастливое лицо. Его ослепительный блеск будет предназначаться вам одним. Приятели могут потешаться сколько им вздумается! Главное, что вы почувствуете внутри – ваше волнение, ваш страх, вашу застенчивость, – когда познакомитесь с ее кожей, с ее музыкой, ее одиночеством. Даю добрый совет – воспользуйтесь всем, ничего не пропустите! Иначе, когда будет слишком поздно, перед последним занавесом, перед тем, как сдать свою старую, потрепанную маскарадную одежду, вы обо всем пожалеете, вспоминая задницы, которыми пренебрегли. Тогда вы испытаете великое угрызение совести, будете выглядеть настоящим мудаком перед вступлением в ад…

* * *

Ее звали Жанной. Она нам это сказала, когда мы двинулись дальше и когда опять пошел дождь. После короткого просвета в облаках.

– Меня зовут Жанной… А вас?

Это была женщина, носившая траур по своим месячным.

Мы вернулись в порт. То есть пошли в обратную сторону, и ветер подгонял нас толчками в спину.

Жанна… Мы оберегали ее от дождя половинками своих плащей. И пониже опускали головы, чтобы поглубже зарыться в воротники. Со спины это выглядело шестиножкой, странным, очень длинным и безголовым животным, парашютом из габардина. Спереди это походило на прогулку с выздоравливающей больной, поддерживаемой двумя санитарами. Маленькая седая старушка в трауре между двумя высокими фигурами. Бывшая «звезда» в сопровождении эскорта менеджеров… Но внутри нам было хорошо, мы как могли прижимались друг к другу. Она каждого держала за талию, ее руки вцепились в нас под нашими пиджаками. А чтобы поспевать за нами, цеплялась за ремешки, из-под которых вылезают рубашки. В какую-то минуту я почувствовал на своем теле ее холодные худые пальцы. Только тогда я понял, что с игрой скоро будет покончено, что это была рука женщины, чьей слюной я только что напился всласть, что это была нежная и уже властная рука, которая еще не выказывала смелость, но скоро проявит ее вполне, что мы все для этого сделали и что пора было переходить к серьезным вещам. Но это была старая женщина, я не хотел ее, я не испытывал никакого волнения…

Внезапно меня охватил страх. Мне было холодно, я сам себе казался жалким, не смея взглянуть на эту исхудалую руку, которая скоро, и это будет нормально, коснется моего живота и охладит его, как смерть. Но, к счастью для меня, к счастью для нее, эта рука была неподвижна. Казалось, будто она просто нашла опору возле моего пупка. Все дело в том, Жанна, что тебе тоже было страшно, даже больше, чем нам, теперь-то мне это понятно. Ты не смела пошевелить пальцем. Так мы и шли, подгоняемые злым ветром. Бесконечное ожидание только начиналось.

* * *

Это был дьявольски долгий полдень на море, говорю вам! Мы много часов таскались по берегу, став пленниками невиданного фарса, который никто не находил смешным. Мы делали все, чтобы отсрочить момент, когда… Каждый из нас опасался правды, но никто не хотел прийти на помощь. Мы по-прежнему держались за руки, прижимались плечами, словно накануне разлуки навсегда. Едва начавшись, наша идиллия уже попахивала прощанием. Следовало непременно и побыстрее с этим покончить… Мы ее смягчили, обогрели, тщательно подготовили, и теперь следовало ее трахнуть и сделать это чисто, иначе мы были бы похуже тюремных надзирателей… Нет! Следовало определиться! Было бы слишком большой мерзостью бросить ее. Кто захочет эту куклу в черном? Никто даже не обернется в ее сторону! Никогда… Ничего не попишешь: мы должны были выполнить договор. Скоро она придет к нам голенькая, подогретая мыслями о наших способностях. Теперь играть вам, скажет она, оглядев с головы до пят. Скорее! Иначе я умру от нетерпения!.. Легко сказать – играть нам!..

Женщине всегда хочется, чтобы с нею обращались как по весне, чтобы ее посеяли, обработали, вывернули наизнанку. А если мы окажемся не на высоте? Ужасно, если победит желание убежать. Что она носит под костюмом? Каковы ее вкусы? Как все происходит в этом возрасте? А если она действительно слишком старая… Пьеро? Ты хочешь ее? Надо, чтобы хоть один из нас… Пьеро! Перестань рассматривать свои ноги… Жанна, я снова вижу твои черные чулки на влажном песке, твои пальцы на ногах, твою лодыжку. Да нет, ты не была старая! Нет, нас не стошнит при виде твоих седых волос на лобке и твоих складок на животе! Но если бы ты посмела к нам прикоснуться, никто бы не назвал тебя бесстыдной сукой… Как же ты ошибалась!

Господи, какими же мудаками мы были все трое! Мы старались казаться невозмутимыми, но это никого не могло обмануть. С чего было садиться на дамбу, например, чтобы под этим предлогом полюбоваться волнами, разбивающимися о скалы? Ведь нам было совершенно наплевать на эту пену! Надо было быть истинно мазохистами, чтобы стоять неподвижно под ветром, под брызгами, в полном дерьме…

Странная была прогулка! Мы даже разговаривать не могли из-за грохота волн. Они обрывали дыхание. Мы могли идти куда угодно, время все равно застыло бы на месте. Я чувствовал, что мы и пойдем куда угодно, только не в постель. Что мы потерялись в стране, где были ликвидированы все кровати. Где, оказывается, принят новый антиблудный закон… Но кто же сделает первый шаг? Кто поможет справиться с ситуацией? Ибо мы действительно не знали, как быть. Может быть, следовало обнаружить какую-нибудь хворь, чтобы под этим предлогом слинять. Как поступают иные, чтобы не ходить на работу. Но наша болезнь называлась страхом… Мы даже не смели покувыркаться с этой незаметной особой, такой класс в ней чувствовался!.. Все трое, мы были заражены одной болезнью. При такой лихорадке следовало лечь в постель. Нам грозило трагическое переохлаждение… Если кто-либо из нас обладал хрупким здоровьем, он бы не перенес эту южную лихорадку, подхваченную во время путешествия во времени, именуемого тюремным заключением… С характерной атрофией головки полового члена, вызванной нехваткой солнечных лучей… Да которую надо лечить как можно скорее прижиганиями и инъекцией живых клеток… А мы, как идиоты, теряли время, когда, может быть, было уже поздно прибегать к искусственному дыханию прямо в рот, каплям, к сердечному массажу! И особенно держаться в тепле!..

Прости, Жанна, мы не знали, клянусь тебе. Ты нам сказала «тогда поехали», и вот мы катим куда-нибудь, не хотим тебе противоречить, торопить, пугать… В то время, помнишь, мы еще говорили тебе «вы». «Хотите вести машину? – спросил я тебя. – Вам это доставит удовольствие?» По глазам видно, что тебе бы хотелось, что это тебя здорово отвлекло бы. Можешь сколько угодно ломаться, утверждать, что не смеешь, что тебе страшно. «У меня давным-давно были права, боюсь за свои рефлексы, наверное, все забыла, нет, слишком опасно, я особенно боюсь за свои реакции». Но к чему было все это говорить, раз ты уже сидишь за рулем, совершенно сбитая с толку, взбудораженная, даже порозовевшая? Ты все еще протестуешь, пока я устраиваю тебя поудобнее, все разъясняю: «Видите эту круглую фиговину, она называется рулем и с ее помощью управляют машиной», и ты смеешься, я сажусь рядом, показываю, как переключать скорости, их четыре, ты отъезжаешь на первой. Хватит ли у тебя силенок, чтобы выжать педаль? Ну конечно же, все получается, все в порядке! Кое-как сдвигаемся с места, мотор немного кашляет, ты переходишь на вторую – моя рука на твоей помогает это сделать, и вот уже мы едем с приличной скоростью. Да, Жанна, продолжай смеяться, ты все можешь, ни о чем не думай, все в порядке, о твоих рефлексах позаботимся мы, и постепенно, сама увидишь, выявим их по одному, поможем тебе стать совсем иной.

– А ты помнишь фокус с отражателем? – спрашивает Пьеро.

– Еще бы не помнить!

Наклонившись к ее креслу впереди, он улыбался ей в зеркальце. Она вела машину, как подросток, высунув язык. А он, не отрываясь, смотрел на нее и таким образом добился своего – Жанна взглянула на него в зеркальце. Мне приходилось все время вмешиваться, чтобы поправлять ее на виражах. Эта департаментская дорога вся состояла из поворотов. «Не смотри на меня так, – говорит она, – иначе не избежать аварии». Но так как он не подчинялся и его взгляд все более притягивал ее, она изменила положение зеркальца, чтобы больше его не видеть. Но теперь она видит меня, и я тоже улыбаюсь ей, а как иначе было себя вести? «Ну нет, – сказала ты. – Остановите!» Тогда Пьеро садится сзади тебя и поднимает твои волосы кончиками пальцев, и появляется твоя тонкая, длинная, готовая сломаться шея, которую он целует в ложбинку прерывистым поцелуем. Для тебя это сигнал тревоги. Ты тормозишь, закрыв глаза, нажимая одновременно на обе педали. И теперь уже неясно, где сейчас окажется машина. Поэтому я разворачиваю руль. Нет, все в порядке, мы останавливаемся на перекрестке посреди дороги…

А ты сидишь неподвижно, словно ничего не случилось, сидишь, закрыв глаза, чувствуя на своей шее прерывистые поцелуи Пьеро. Но вот его руки оказываются на твоей груди и очень осторожно начинают расстегивать одну, вторую, третью пуговки черной блузки. Мотор работает. Ты не мешаешь ему, продолжая нажимать на педали, твоя слегка задравшаяся юбка открывает кожу выше черного чулка. Пьеро тихо снимает блузку, и тогда я чувствую, как меня при виде комбинации переполняет нежность. Ты была гениальна, Жанна! Ты купила себе именно то, что мне было совершенно незнакомо, к чему я никогда не прикасался!.. Естественно, черную комбинацию. До этого нам приходилось иметь дело с чем угодно – от скромных мини-трусиков до нахальных бикини, не говоря о голой заднице шампуньщицы. Но такого мы не видели никогда! Только в старых итальянских фильмах… Мы забыли, что такое существует на свете. Мы и не думали, что это может выглядеть так красиво. Простая, вышедшая из моды комбинация, с чуточкой кружев на белой коже. Мы потрясенно смотрели, не смея пошевелиться, не способные на жесты, которых ты, вероятно, ожидала, ибо я чувствовал, что твои рефлексы начали просыпаться один за другим. Они стали сбегаться на сбор, весьма довольные тем, что снова нашли друг друга.

Тридцатитонный грузовик обогнал нас, наградив настойчивыми гудками. Представляю, сколько тонн ругани было слышно в его кабине. Но мне было наплевать! И всем сидящим в маленькой «диане-6», которую едва не расплющили, тоже! Мы были влюбленными шоферами. Для нас торможение определялось кружевами на худенькой груди. В нашей жизни внезапно образовались такие приоритеты, что было совершенно не важно, если бы целый автомобильный салон выстроился в очередь, чтобы со всей яростью клаксонить нам в зад.

– Жанна, – сказал я ей (впервые назвав ее по имени и словно ощутив тепло ее кожи на своей руке). – Сверните сейчас налево… Там есть маленькая вилла через несколько километров. Нам будет там спокойно…

– Нет, – отвечает она, – не сейчас. Мне бы не хотелось сейчас. Лучше к ночи. Это ничего?

– Ничего, – говорю.

Я не посмел ей сказать про шторы, объяснить, что с плотными шторами и днем бывает темно, да и что при такой погоде никто не ожидал появления солнца. Мне было уже заранее ясно, что бы она ответила: «Доставьте мне удовольствие». И мы бы не стали упорствовать. Чтобы где-то спрятаться, ей нужна была ночь, и приблизиться к ней следовало постепенно. Тогда она выжала первую, и мы снова поехали прямо по дороге. Куда? Для нас, имевших резервированные виллы повсюду, это не имело значения.

* * *

Некоторое время мы продолжали катить на машине. Да, скажу вам честно, очень приятно бывает прокатить по природе, ничего не видя за «дворниками», которые ни черта не стоят. Но даже если бы мы ехали на «мерседесе», его «дворники» тоже ничего бы не смогли сделать – снова было бы ни черта не видно! За нашими окнами погода становилась все более отвратной, и слово, которым можно было определить то, что нас окружало, потребовало бы помощи целого словаря. Мы погружались в туман, который постепенно превращался в желатин, клейкую массу. Мы едва увернулись от чего-то напоминавшего грузовик, затем от трех машин позади трактора, весьма довольных, что можно за кого-то зацепиться. Пытаемся объехать то справа, то слева, нас словно несет в трибунал. Теперь мы едем по запаху, прислушиваясь к звукам, осеняя себя крестным знамением. Ну настоящая русская рулетка! Тут уж качества такого водителя, как Жанна, не имеют значения. Главное – это блузка, которую она оставила открытой, юбка, которую не натянула на колени. Нам и в голову не приходит где-нибудь остановиться, ибо нам так приятно ощущать свою потерянность.

– Завтра мы уедем из этих неблагоприятных мест, – говорю. – Мы отвезем вас на юг. Согласны?

– Да, да, – отвечает, кивая, как может, головой…

– Вам нужно солнце. А у нас его навалом. Прекрасное лечение, подойдет? Мы обо всем позаботимся, а вы будете с утра до вечера загорать, потом спать и есть. Каждые два часа мы будем приносить вам еду, чтобы вы набрали вес.

Она тормозит около края дороги.

– Поехали сейчас же, – говорит.

– Согласны. Прекрасная мысль! А то эти бретонцы измотают нас совсем…

Делаем разворот и едем в обратном направлении. Жанна жмет на газ, она совсем с ума сошла от радости, я обращаю ее внимание на туман. «Ты прав», – отвечает она. И снова останавливается на краю дороги. Оборачивается. Берет нас за загривки и начинает ласкать.

– Я тоже позабочусь о вас, – говорит она. – Я быстро наберу форму и смогу делать кучу вещей. – И приближает свое лицо. Оно полно нерешительности, женщина не знает, кого поцеловать первым и что при этом подумает другой. Меня, я ведь старше? К тому же все придумал я. Я решительно притягиваю ее к себе и крепко целую в рот… Она задыхается, кажется, это ей не нравится, я слышу ее стон. Тогда мои руки оголяют ее тело. Запыхавшись, отодвигаю ее и смотрю. Грудь ее бурно дышит, ей не хватает кислорода. Я же не могу оторвать глаз от игры двух черных бретелек на ее щуплых, хрупких, таких худых плечах.

– Мы остановимся на ночь по дороге, – говорит она. – Обещаю. – И приводит в порядок туалет.

– Поедем проселочными дорогами, – говорю ей в свою очередь.

– Почему?

– Потому что нас разыскивает полиция.

Она отъезжает без всяких комментариев.

* * *

Как это ни невероятно, но северный дождь прекратился на Луаре. На нашем холме еще была сплошная мерзость, и мы тихонько спускались по скользкому серпантину. Напротив нас солнце заходило за чистый горизонт. Занавес разместился где-то посредине реки. Мы пересекли ее по мосту без сожалений. По ту сторону находилась нежная Франция.

От деревни к деревне мастерство Жанны за рулем становилось все явственнее. Она безошибочно, с очевидным удовольствием вела машину. Мы позволяли обращаться с собой как с синьорами, покуривая ароматические сигареты. В кабине царило блаженство. Да еще нетерпение. И какая-то доза статического электричества, действовавшего нам на нервы. Потому что ночь никак не хотела наступать. Вы скажете, что весной дни такие длинные. Но этот день был излишне затянутым. К тому же Жанна не застегнула свой пиджак… А Пьеро продолжал ласкать ее шею, плечи, спину… Сидя сзади, он был в лучшем положении, чем я. Беззащитная, она находилась прямо перед ним… Я же смотрел на ее ноги и руки на баранке. Да еще на часы.

В восемь часов я велел ей включить фары. «Ручка справа». Мы катили в сумерках.

– Надо найти отель, – сказала она.

– Хм… это опасно.

– Тогда что делать?

– Не знаю.

– Не имеет значения, – говорит. – Не важно где… Найдем какой-нибудь сеновал…

– Не может быть и речи! – отвечаю. – Посмотрим карту.

Посмотрев карту, а затем туристский справочник, я сказал Жанне: «Первая дорога налево».

– И куда мы поедем? – спросил Пьеро.

Я им прочитал, что говорилось в справочнике Мишлена о городке Флер-де-Бэн, неподалеку на восток:

«Слава к Флер-де-Бэн, курорту, которым пользовались еще римляне, пришла в конце минувшего века. Соперник знаменитого Баден-Бадена, он стал привлекать внимание богатых клиентов. Было признаком хорошего тона – приезжать сюда из Москвы, чтобы принимать серные ванны, совершавшие чудеса в лечении дыхательных путей, болезней типа астмы, бронхита и эмфиземы легких. Закат курорта наступил во время Первой мировой войны. Постепенно Флер-де-Бэн канул в вечность, оставаясь и по сей день местом, славящимся своими архитектурными сооружениями…»

– Вы не находите, что ради этого стоит сделать крюк?