Лето. Зелёный городской сквер укрыл меня в прохладной тени своей обильной растительности. Я сижу на деревянной скамейке с лёгкими, почти парящими, коваными ножками, и у меня складывается впечатление неземного полёта. Редкие лучи палящего солнца всё-таки пробиваются сквозь густую листву и попадают мне на лицо. Я счастлив. Чувство гармонии, стойкого баланса, эфемерной пузырьковой радости охватило всё моё тело, погрузив в свои сети мой мозг и рассудок, завладев в одночасье всеми желаниями и мыслями. Яркие сочные краски в моём сознании немного притуплены, создавая иллюзию мечты и блаженства. Некий розовый мир, в центре которого сижу я, поглотил всё, подстраивая под меня. Ничто не выводит меня из себя, ничто не провоцирует, а лишь отголоском напоминает мне, что я здесь совсем не один. Вопли горластых детей и их странных мамашек звучат как-то смягчённо и отстранённо. Даже дискомфорт от слишком реденьких досок скамейки сглаживается ощущением воздушности, словно я сижу в гамаке между деревьями божественно красивой долины, где журчание ручейков, сладкое пение птиц и дивные крики животных не будоражат, а ласкают мой слух. Неожиданно мой таинственный мир рассеивается, впуская в себя кричащие краски реальности, ужасные звуки и отвратительную наружность. Моя розовая иллюзия растворяется, оставляя лишь лёгкий привкус наслаждения и неотъемлемое желание вернуться сюда снова, и я обязательно это сделаю, чего бы мне это ни стоило.

Слегка приоткрыв правый глаз, боязливо осматриваюсь по сторонам. Поняв, что я сижу на привычной для моего тела скамейке в сквере около дома, немного вздыхаю, и чувство тревоги машинально сменяется налётом спокойствия. Размяв шею и руки, которые изрядно затекли от многочасового неподвижного сидения с опущенной головой, я автоматически выбрасываю в стоящую рядом урну плотно зажатый в руке недавно использованный мною шприц, и как ни в чём не бывало встаю со скамейки, слегка отряхивая свои воздушные кремовые брюки, нещадно заляпанные в районе бедра каплями бесконечной слюны, потоками вырывающейся из моего приоткрытого рта.

Плетусь домой, немного покачиваясь, хорошо, что многоэтажка, в которой располагается моя с мамой двухкомнатная квартира, находится через дорогу от парка. Скорее бы добраться до заветной двери и моего любимого мягкого дивана. Знаю, что встречу там мать, которая опять будет кричать и биться в конвульсиях, но меня это не особо волнует, навру ей опять что-нибудь, лишь бы отстала и оставила меня ненадолго. Её слёзы и сопли давно уже не заботят меня, потому что всё это препятствует моему возвращению в иллюзорный фантастический мир, где нет места боли и страху, где наслаждение превыше всего. Лифта как всегда невозможно дождаться, иду пешком, кое-как переступая ногами по, казалось бы, невозможно высоким ступенькам. За весь мой путь в шесть этажей встречаю несколько соседей, которые молчаливо и слишком быстро проскакивают мимо меня.

– Бегите-бегите, жалкие угрюмые люди! – произношу мямлящим заплетающимся языком, когда наконец-то достигаю своей долгожданной площадки.

Шаркаю своим ключом по замку, никак не попадая в замочную скважину. Желание ударить по ненавистной мне двери растёт в геометрической прогрессии, и, когда уже достигает своего апогея, я заношу кулак, но в это время дверь отворяется изнутри, и в поле моего зрения оказываются маленькие худощавые мамины ножки.

– Явилась, скотина! – молча махаю ей головой и вваливаюсь в квартиру.

– Очень радушный приём! – схватив маму за плечи, пытаюсь смотреть ей прямо в глаза, но моя попытка проваливается с треском, потому что мама высокая, а моя голова безудержно клонится вниз. – Мне нужно поспать.

– Зачем ты утащил последний наш маленький кухонный телевизор? – Мама пытается меня остановить, хватая то за руки, то за края моей буйно выбравшейся наружу из плотного плена брюк светлой летней рубашки. – Мэтью, сынок, но как же ты можешь? У нас и так в доме осталась лишь пустота, сколько ещё будет так продолжаться? Ты же обещал, клялся мне завязать, когда отец заболел, ты плакал и божился на его могиле, что бросишь эти дурные дела. Что же ты? Как же ты можешь?

– Отстань, – я толкаю её в сторону, а сам еле-еле доплетаюсь до дивана и просто падаю на него без каких-либо признаков жизни, опять погружаясь в свои эфемерные розовые мечты.

Период неги и комфорта всегда длится недолго, и с каждым разом мне кажется, что он становится невозможно короче, а степень наслаждения притупляется. Хорошо, что хоть в этот раз я позаботился о себе и припрятал ещё одну дозу в обшивку дивана. Защищённость даже во сне сменяется тревогой, а затем страхом. Ужас пронизывает каждую клеточку моего организма, все волоски на теле поднимаются, источая колючее беспокойство. Наконец, когда во рту нестерпимо становится сухо, а в голове то и дело раздаётся низкочастотный выворачивающий всё тело наружу писк, я просыпаюсь.

Не открывая глаза, я протягиваю свою руку в щель между сидушкой и спинкой дивана преисполненный радости продлить своё безмятежное счастливое будущее, но, не найдя то, что искал и так тщательно спрятал сюда накануне, резко вскакивая с дивана. Но неожиданно тут же падаю. Моя правая рука надёжно прикована цепью к металлическому ушку, торчащему из-под дивана. В своём состоянии я его никогда и не замечал, поэтому не смог дать себе точный ответ о времени его здесь появления.

– Мама, – мой вопиющий негодующий крик разошёлся по комнатам полупустой квартиры, отражаясь от голых стен.

– Это всё ради тебя, ради меня и нашей семьи, – шептала она, стоя за углом, боясь мне показаться. – Сам ты не можешь, а в государственную клинику идти ты не хочешь, а на частых врачей у меня больше нет денег.

– Ты, драная стерва, отцепи же меня, я не животное! – крик становился всё более яростным, а её всхлипы стали слышны и в моей комнате.

– А раньше ты звал меня мамочка! – рыдания оглушили меня, ненадолго взывая к рассудку, но внезапно всплывшее в голове осознание, что моя доза потеряна, навсегда выбило жалость из моей головы, только злость и отчаяние парило по моему телу, взывая лишь к ненависти.

– Отдай мне мою дозу, жалкая тварь, отдай! – бешеные крики вырывались у меня изнутри.

– Здесь таких нет, – сквозь слёзы еле проговаривала женщина, – хотя, если посмотришься в зеркало, то, наверное, сможешь увидеть. – Удаляющиеся еле слышные раздражённому уху шаги показательно демонстрировали злобному сознанию её отстранённость и предельность беспредельного моего поведения.

Вцепившись пальцами в свои слегка уже отросшие грязные волосы, я, нервно покачиваясь, сажусь на пол, спиной облокотившись о бежевый купленный ещё при отце и изрядно уже заляпанный мною диван. Ощущение голода, с которым, мне казалось, я встал, исчезло, трансформируясь в тошноту. Мелкая дрожь и мурашки по всему телу придавали ещё больший дискомфорт моему состоянию. Я залез на диван и свернулся калачиком, плотно прижимая ноги к своему животу, пытаясь спрятаться или вовсе исчезнуть. Страх от того, что скоро наступит то состояние, с которым я никак не мог справиться, нагнетает уныние и слабую жалость. Сна нет, только с неистовой силой нарастающая раздражённость парализует тело и здравые мысли, которые и так посещают мою голову в последнее время нечасто. Тело покрывается мелкими капельками пота, а затем и озноб вырывается изнутри, помещая меня в арктический надуманный холод. Огромный комок горькой жидкости поднимается по пищеводу, быстро достигая моего рта. Отсутствие какой-либо силы препятствовать его высвобождению приводит к самопроизвольному выплеску желчи из моего организма. Обливая едкой жидкостью лицо, руки, подушку, диван и крашенный истёртый ногами пол в комнате, я подскакиваю, не давая себе возможности захлебнуться. Боль пронизывает мой организм, кажется, от макушки до пяток, скрючивая на ногах каждый мой палец. Я чувствовал себя так, словно острый металлический штырь образовался внутри и судорожно пробивается наружу, искалечивая плоть, возникающую у него на пути. Сил терпеть больше не было, дрожь сменилась тремором и частыми судорогами. Я вскочил с дивана и дёрнул цепь, но она была, на удивление, крепкой.

– Мамочка, отпусти меня, – я упал на колени, а льющиеся фонтаном из моих глаз слёзы свидетельствовали о бессилии.

Она не показывалась мне на глаза и просто молчала. Лёгкий призыв к её жалости моментально сменяется яростью, злобой и ненавистью к человеку, который меня родил, вырастил и заботился обо мне.

– Сними это с меня или отдай мне мою дозу, иначе я за себя не отвечаю, – змеиное шипение вырывалось из полного слюнной пены орущего рта.

Она неизменно молчала. Дикий вопль вырвался из меня, и я, не совладав со своим внутренним демоном, начал дёргать из стороны в сторону толстую цепь. Наоми в это время безмолвствовала, поражённая таким отношением к матери и к себе. Да, она сама была неидеальна, но теперь ей казалось, что не так безнадёжна, и лёгкая дымка надежды появилась в её испорченном теле. И теперь, будучи точно уверенной в том, что все испытания на её нелёгком пути не случайны, Наоми старалась всё не испортить, поэтому отдала полностью все бразды правления в бешеные неадекватные руки Мэтью, у которого в голове не было и мысли о том, чтобы перетерпеть это болезненное состояние во имя семьи, которую он почти потерял.

Дикая ярость, поселившаяся в моём теле, совершенно затмила мои ясные глаза, превращая в гадкого монстра. Я мотал цепью, ударяя себя по ногам и оставляя немалые ссадины, но боли я теперь не ощущал. Наступив одной ногой прямо на цепь, я начал тянуть руку, пытаясь выдернуть её из металлического кольца наручника, но он довольно плотно сидел на запястье. Тогда я дёрнул так сильно, что вывихнул косточки большого пальца руки и мизинчика, протолкнув руку наполовину в кольцо металлического плена. Выдернуть её совсем уже не составило для меня никакого труда. Болтающиеся пальцы и повреждённую кожу я даже не видел. Как только цепь со звонким ударом металла об пол победно упала, я выскочил из своей комнаты в поисках матери. Искать мне особо долго и не пришлось. Спрятавшаяся за спинкой кровати, она сидела на корточках, прикрывая лицо своими руками. Я ударил её по лицу так, что голова её зазвенела, ударившись о спинку кровати. Она упала на пол, стараясь прикрыть руками лицо. Пнув её под живот, я схватил рыдающую мать за одну руку, волоча её за собой. В коридоре я наконец-то развернулся к ней, заглядывая в её испуганные и мокрые от боли глаза.

– Где моя доза? – схватив её за подбородок, я орал ей прямо в лицо.

– Я её бросила в унитаз, – мать схватилась за мою руку, пытаясь высвободиться, но смысла никакого в этом действии не было.

Взяв свою мать за шиворот, я полной уверенностью поволок её в уборную, чтобы отправить туда же, куда она ещё совсем недавно смыла мою последнюю дозу. Но неожиданно перед самой дверью мне бросились в глаза её золотые серёжки с большим алым камнем по центру. Недолго думая, я со всей силы дёрнул, вырывая их из ушей. Мама схватилась резко за голову, прикрывая израненные уши, а кровь тонкой струйкой стекала у неё между пальцев.

– Это последний подарок отца, – одной рукой она схватила меня за рубашку, пытаясь остановить, – у меня больше ничего нет.

– Это твои проблемы, – я брезгливо одёрнул свою руку, – надо было подумать об этом прежде, чем топить в унитазе принадлежащие мне вещи.

Я поправил рубашку, а затем, взглянув ещё раз на серьги, но не потому, что говорила мне о них мать, а просто оценивая их стоимость, я вышел довольный из квартиры, направляясь прямо к дельцу, совсем не обращая внимания на мольбу и слёзы собственной матери. Как же, оказывается, тупеет мозг и черствеет сердце, когда в них не остаётся ни крупинки места для обычной любви, любви к собственной матери, миру и даже к себе самому. Гонимый лишь одной мыслью: получить заветную дозу – я словно летел по многолюдным улочкам, не замечая людей. Вечернее время переполняло город людьми: кто-то возвращался с работы, кто-то наоборот шёл на смену, а кто-то просто, закончив домашние хлопоты, вышел прогуляться и насладиться вечерней прохладой. Чтобы дойти до нужного мне человека, пришлось пересечь пару тройку кварталов, но я не замечал ни пути, ни времени, мне просто нужно было во что бы то ни стало достичь своей цели. Помнится, этот человек лет десять назад предложил двенадцатилетнему подростку попробовать одну штуку, обещая невероятное наслаждение. Что ж, он был прав! Наслаждение и правда невероятное, только вот быстротечное и с каждым новым уколом менее яркое, совсем не то, какое было вначале. Я помню то ощущение, когда земля уходила из-под моих ног, погружая меня мягкое пушистое облако, я смеялся, каждая моя клеточка пищала от восторга как ненормальная. Такой бешеной радости я не знал никогда, это то ощущение, когда исполняются все мечты и больше нечего больше желать, кроме как продолжения. Вот только оно не получится, того изначального ощущения я больше не испытал, как бы не изгалялся всё равно это было не то, но и отказаться уже я не мог. Поначалу мозгом осознавая зависимость, я не мог подчинить своё тело, но потом и рассудок уже не стал реагировать на тревожные импульсы, возводя на пьедестал лишь желание. Меня не смущали даже посиневшие сгибы рук и ног, пожелтевшее тело и пустые глаза. Не особо заботили материнские слёзы, хотя поначалу я откликался на них, пытаясь доказать матери, что больше не буду. Меня не остановила и смерть отца от сердечного приступа, виной которому был не кто иной, как я. Опустошая квартиру, я опустошал и души тех, кто меня любил больше всего. Разрушая себя, я убивал их, мучая, как и себя, потихоньку. Моя вечная гонка за наслаждением в скором времени превратилась в настоящую игру на выживание, а мечта отдалялась от меня дальше и дальше, но желание испытать её снова, насладиться её махровым всеобъемлющим миром никак не иссякало, а превращалось в маниакальную зависимость на пределе возможного. Некогда красочный мир для меня потускнел, все интересы свелись к одному, моё развитие замерло, превращая меня в живую куклу без взглядов и мнения, пустой ничем не наполняющийся сосуд, вакуум и пустоту. Мне даже и в голову не приходила мысль о том, что моя жизнь могла бы сложиться иначе, откажись я тогда от манящего меня предложения. Какую радость я хотел тогда испытать, имея всё о чём только может мечтать обычный ребёнок. Глупо, печально и больно, но не сейчас и не мне, сейчас я думаю лишь об одном и совсем скоро я это уже получу.

Свернув с центрального городского проспекта, я попадаю во владения частного сектора, где непохожие друг на друга дома на меня, казалось, смотрят враждебно, где слышится после каждого шороха протяжный гул собачьего лая, где время от времени увидишь сидящего на заборе кота. Идя вглубь по одной из узких петляющих улочек, я спускаюсь к реке, где почти на самом берегу стоит небольшой домик. Это хата дельца, он бы, конечно, жил бы получше, не будь сам заложником своих же пороков, но, попробовав раз, так же не смог отказаться.

Я пробил кулаком по двери комбинацию из ударов, оповещая его, что на пороге свои. Через пару минут дверь, скрипя, отворилась, выпуская на свободу пары едкого воздуха вместе со своим слегка ошалелым хозяином.

– Привет, мне нужна доза, – без предисловий выпаливаю я, не в силах больше терпеть.

– Заходи, у меня как раз для тебя кое-что есть, – наглый рыжий мужчина слегка похихикивал, потирая ладони, его согнувшееся худосочное тело ритмично дрожало, когда он меня пропихивал в комнату. – Вот новая партия, немного усиленная, но зато эффективная и, конечно, дороже, чем прежняя.

– Вот этого хватит, – я протянул треморными руками серёжки, надеясь, что этого будет достаточно. – Это чистое золото и камень настоящий.

– Я вижу, – немного помолчав, добавил, – думаю, этого хватит, во всяком случае, если что, то я тебе продам по специальной цене, как одному из своих лучших клиентов.

Смех облегчения вырвался из моих уст, и лёгкая волна предвкушения разлилась по моему напряжённому телу. Кое-как дождавшись, пока он из домашнего погреба достанет для меня дозу, я выхватил её из его дрожащих грязных рук и наполненный счастьем побежал в привычный для меня сквер.

Ночь потихоньку вступала на трон, погружая всё в сон. Едкие лучи от уличных фонарей раздражённо мерцали в глазах, создавая огромные по величине блики. Я бежал по городу, фактически не открывая глаза, как крыса по памяти. Я почувствовал, как под моими ногами твёрдый бетон сменился каменистой аллеей, а затем и вовсе травой. Запах зелени и чистоты ударил мне в нос, оповещая о том, что уже скоро я приземлюсь на свою любимую почти уже десять лет скамейку и забудусь неведеньем снова.

Еле уловимые для меня звуки стали чётче слышны, и я открыл глаза, привыкая к тусклому свету. Группа подростков ютилась на моей любимой скамейке, чем вывела меня из себя. Я схватил лежащую неподалёку сломанную недавними порывами ветра ещё не засохшую ветку и с диким бешеным воплем бросился на толпу, отгоняя подростков от моего места. Когда все дела были сделаны, я завалился на скамью и вытащил аккуратно спрятанный в нагрудный карман рубашки двух кубовый одноразовый шприц, до краёв наполненный заветной слегка белёсой жидкостью. Задрав рукав своей уже несвежей рубашки так, что она перетягивала мне руку выше локтя, я, нащупывая вену, почти наугад делаю укол, вводя всю жидкость в себя до конца.

Первая волна наслаждения накрыла меня, когда я ещё не успел вытащить шприц. Тёплый обжигающий воздух силой ударил меня по лицу, а лёгкий туман погрузил в неизвестность. Я дёрнул рукой, сбрасывая с себя шприц, и вцепился обеими руками в скамейку. Меня бросало по ней из стороны в сторону, словно невесомый полиэтиленовый мешок, подхваченный слабыми порывами ветра, иногда обжигая почему-то лицо. Лёгкая боль в ногах сменилась судорогами пальцев, а затем острая боль в животе, как будто в него вонзили нечто острое и холодное, разошлась по всему телу, но вскоре розовая пелена начала появляться, одурманивая рассудок. Неожиданно со мной рядом сел огромных размеров плюшевый мишка в точности, как был у меня в детстве, но только в человеческий рост. Он обнял меня, балуя своей плюшевостью и запахом дома. Так счастлив я ещё не был, я забыл о моей боли и мотаниях меня по скамейке, полностью расплываясь в медведе. Когда он исчез, счастье осталось. Я сидел в ожидании новой волны радости, но, когда резко повернул голову вправо, то увидел отца. Он по-прежнему молодой сидел на скамейке, слегка покачивая своими ногами. Отец не смотрел на меня, одна его рука была завёрнута за спину, что-то от меня пряча. Безмятежный стук сердца сменился неистовым биением и, казалось, что сердце вот-вот вылетит, разрывая грудину на части.

– Папа, – это всё, что я из себя выдавил.

Он покачал головой, будто прерывая меня или отрицая эти слова, а затем он просто поднялся и положил на скамейку еловую веточку, так надёжно скрываемую у него за спиной, и просто пошёл по аллее навстречу белому свету. Вскоре он просто исчез, а свет начал касаться моих скрюченных ног и, как только он достиг моего сердца, которое ещё недавно билось в конвульсиях, он растворился, погружая меня в темноту. Сердце замедлилось, а вскоре и вовсе остановилось, оканчивая свою работу. Я умер. Мне казалось, что на моём лице отразилось неведенье и испуг, а когда я взглянул на себя со стороны, то обнаружил отчаянье. Запрокинутая назад голова и лужи кровавой пенной жидкости – вот всё, что я там увидел. Никакой радостью и безграничным счастьем там и не пахло, отчаяние и уныние витало повсюду. Вот так некрасиво я бросил эту ненужную мне жизнь, вот так обо мне и будут говорить те, кто утром найдёт меня на скамейке. Моя бедная мама будет рыдать, но наконец-то это будут искренние слёзы свободы и облегчения. Я оставил её, оставил в покое, первый раз в своей жизни сделал поступок, достойный любящего настоящего сына – я перестал мучить свою мать, которую, если честно, любил больше своей жизни, любил всегда, жаль, что едкая жидкость не давала мне этого вспомнить.

Когда души Мэтью и Наоми наконец-то стали друг от друга свободны, они разлетелись по сторонам, совсем не желая заглядывать в глаза того, кто так же, в принципе, как и он сам, был хорошим в кавычках ребёнком, боясь в первую очередь увидеть в их отражении собственное проявление я. Но тут, в принципе, и смотреть-то не особо и нужно было. Теперь каждый из них знал, где именно то место, на котором он изначально споткнулся, но не у каждого, к сожалению, было время и шанс попытаться всё изменить, поэтому-то Наоми и летела быстрее ветра назад в красную комнату, желая закончить все испытания, подсознательно зная, конечно, что первая часть пути бессмысленно ею испорчена, но надежда всё же была, она, как маленький уголёк в костре бытия, всё ещё тлела. Наверное, в нашей семье просто не привыкли сдаваться даже тогда, когда кажется, что выхода нет, мы всегда находили скрытую дверь, не желая мириться с действительностью.