Моё изнывающее от нестерпимого жара тело не позволило мне долго пребывать в неведении, валяясь на замусоленном коврике. Колючий холод окружающего меня воздуха раздражал все мои оголённые рецепторы, посылая нервные импульсы в мозг. Я лежала, боясь встать и себя осмотреть. На что же теперь стала похожа красотка Наоми, мне страшно было даже представить.

Округлая тёмная комната с тринадцатью дубовыми дверями неожиданно приобрела новый вид: красные текстильные обои, слегка почерневшие снизу, были заляпаны детскими ручками, а напротив некогда пушистого чистого коврика теперь располагалось элегантное девичье трюмо с огромным зеркалом, окаймлённым серебристой оправой.

Я поднялась с пола, по-прежнему превозмогая режущую тело боль, и с большим трудом заставила себя взглянуть на новое тело со стороны. Огромное зеркало без труда демонстрировало мне изменившийся образ. Когда-то прекрасные руки теперь по плечо были покрыты отвратительной змееподобной чешуёй в точности так же, как и изогнутые худосочные ноги вплоть до самого окончания девичьего бедра. Моя пижама с ушками кролика на капюшоне вся испачкана грязью и кровью с очевидным перевесом второго, а большая морковь, торчащая из нагрудного подобного сумки кенгуру кармана, теперь топорщилась ещё больше, чем порождала стойкое желание задрать кофту с целью осмотреть свой живот. И это непременно стоило сделать, как убедилась я позже. Низ живота, как раз в том месте, где внутри располагаются женские органы, был чем-то изодран, а ржавая колючая проволока обвивала несколькими ободками моё потрёпанное тело, словно сдерживая все его части на своём месте. Я втянула с силой живот, проверяя можно ли избавиться от витков проволоки, но была огорчена тем, что ободки соединяются между собой и друг с другом тонкой стальной проволокой, проходящей прямо сквозь моё тело, словно прошивая его.

– Любуешься своим видом? – произнёс Лорд, вставая прямо за моею спиной. – Я смотрю, ты всё хорошеешь!

– Как и ты! – злобно прыснула я словами ему в ответ, следя за его реакцией по образу в зеркальном полотне.

– Милая Наоми, я клянусь тебе, что твой образ больше мне по душе, чем тот, в котором я пред тобой предстою, – Лорд вышел из-за спины и встал рядом, – скажи мне, что же ты видишь?

– Я вижу холёного дорого одетого юношу лет семнадцати, – спокойно отвечала я на поставленный вопрос, зная, что слёзы и истерика ни к чему всё равно меня не приведут.

– А так, – Лорд провёл ладонью от своего лица до самого низа, и передо мной открылась уже другая картина.

Образ прекрасного розовощёкого юнца сменился изрядно подъеденным рыбами и обитателями глубин трупом человека, пролежавшего в воде не один месяц. Отсутствие левой половины головы и кистей обеих рук несильно испортило и без того изначально ужасающий образ. Затем Лорд опять провёл остатком руки вдоль своего обезображенного тела, и предо мной предстал уже обычный скелет без малейшего куска плоти, потом явился Ангел Смерти в излюбленном чёрном своём балахоне и только лишь после всех представлений ко мне вернулся тот Лорд, которого я и увидела впервые в окне своей комнаты.

– К чему всё это зрелище? – тихо-тихо говорила я, но не от страха, а от наплывшего на меня внезапного бессилия.

– Это всё я в разных своих проявлениях, – пожал плечами Лорд, – так заканчивались все мои жизни, пока я не решился остаться там, куда всегда и возвращался.

– Ты был человеком? – с неподдельным интересом произнесла я.

– К сожалению, да! Но я не люблю распространяться об этом! Я лишь показал тебе, что в итоге останется то, кем мы и являемся. Твой образ полностью продиктован тобой. Проживай свои жизни с умом и, возможно, безобразия прекратятся, Хотя повторюсь: твой образ мне по душе.

– Я готова приступить к четвёртой двери! – уверенно и громко произнесла я, желая прекратить этот ни к чему не приводящий нас разговор.

– Я и не сомневался в этом! – буркнул Лорд, вставая спиной к элегантному трюмо, чем, казалось, выказывал отвращение к подобной показной роскоши. – Позволь мне помочь тебе добраться до четвёртого рубежа. Я уверен, что ты ещё не привыкла к своим новым конечностям, – Лорд, улыбаясь, взял меня нежно под локоть и подвёл к двери под номером четыре, латунная ручка которой на этот раз была выполнена в виде деревенского домика.

– Я думаю, что ты никуда не уйдёшь, и встретишь меня по возвращению из этой мучительной неизвестности, – погладила я по лицу Лорда своей липкой чешуйчатой рукой, а он даже не отодвинулся от меня, а наоборот крепко поцеловал запястье в ответ.

– Я буду ждать тебя, Наоми! – прошептал Лорд, – и, судя по первым трём путешествиям, мы вряд ли теперь сможем расстаться!

Я вырвала свою руку из крепких объятий, не желая заранее соглашаться с его доводами. Мне абсолютно точно нужно было вернуться хотя бы для того, чтобы извиниться перед своей Мамой и сказать, как сильно я её люблю! Но чтобы всё это сделать мне предстоит идти по этой тернистой дороге ещё слишком долго, но я верю, что в конце пути я увижу яркую, пылающую сочными красками, радугу.

Когда дверь за моею спиною захлопнулась, я как-то пропустила промежуточный период блуждания до нового мира и сразу очутилась спящей среди разнотравья обычного деревенского луга.

Тишина, разбавленная только жужжанием пчёл, была мне прежде знакома. Тот же самый звук, когда я, спрятавшись от родителей, сидела в цветочной клумбе за нашей часовней, как колыбельная ласкал мне душу и сердце, и на мгновение я даже позволила себе подумать, что мои страдания кончены, и я наконец-то вернулась домой, как чей-то ласковый, но чужой голос позвал меня новым для меня именем.

– Джек, ну где же ты? – голос усиливался, что значило только одно: объект звучания приближается. – Вот ты где! Ужин уже готов, может, составишь старушке-матери компанию?

Я открываю глаза и вижу перед собой милое истёртое временем лицо, которое буквально светится нежностью и любовью ко мне.

– Конечно, мама, можешь накрывать на стол, а я сейчас подойду, – говорю я как можно нежнее, чтобы выкроить время для осмотра нового я.

– Не задерживайся! Я хочу накормить тебя свеженьким ещё не остывшим ужином, как тогда, когда ты был ещё маленьким, – произносит она и спешно удаляется с луга.

Когда силуэт полностью исчезает из виду, я сажусь лицом к уходящему за горизонт солнцу, чтобы ещё раз насладиться окрашенным золотисто-пурпурными красками летним пейзажем, пытаясь при этом упорядочить свои новые воспоминания обо мне. Пока в голове лишь загустевшая каша прихожу к выводу, что здесь мне нравится больше всего, если учитывать мои скромные путешествия по чужим жизням. Яркое вечернее солнце, малиновый закат и сочная луговая зелень, разбавленная яркими пятнами синевы васильков и стыдливых огненных маков, как бальзам успокаивают мою заблудшую душу, приводя наконец-то все мысли в порядок.

Я – Джек Миллер, единственный сын этой скромной заботливой женщины, которая родила меня для себя, когда ей было уже прилично за сорок. Сейчас мне где-то за тридцать, я живу в городе далеко от этого места. Эта хрупкая снаружи, но сильная внутри женщина работала не покладая рук и выучила меня в приличном университете, чем позволила мне занять выгодную жизненную позицию в виде должности начальника отдела одной довольно престижной фирмы. Осознавая с каждой минутой всё, что эта женщина сделала для меня за всю свою жизнь, я пропитываюсь любовью к ней буквально от самых пяток, но чувство горести за то, что собственную родную Мать я, мягко говоря, недолюбливала, хотя она делала для меня так много, о значимости и величине поступков которых эта милая старушка даже и догадаться не сможет, заставляет скупые мужские слёзы покатиться из глаз. Я с тяжёлым сердцем заставляю себя встать с поляны, чтобы наконец-то начать своё перемещение к небольшим двенадцати домикам, стоящим почти у самой реки, с одной только мыслью: поскорее вернуться домой, чтобы хотя бы суметь сказать Маме простое человеческое спасибо, но боюсь, что человеческого для неё будет уже недостаточно.

По зову сердца и отголоскам памяти иду к самому ухоженному домику. Он небольшой, но аккуратный, белая краска ещё не везде высохла, отчего он кое-где выглядит сереньким. Цветочки на окнах и вышитые вручную занавески просто излучают домашний уют. Захожу в дом, мама встречает меня своей влюблённой улыбкой. Мы проходим на кухню, где тихо играет радио, а аромат жаренной на гриле говядины и обычного деревенского салата моментально проникает мне в нос, чем заставляет мой желудок журчать ещё сильнее. На столе всё домашнее: мясо, овощи, молоко – никаких вам фастфудов и бистро, только натуральная полезная пища.

– Мама, давай я куплю тебе телевизор? – произношу я, когда желудок переполнен уже через край.

– Сынок, у меня есть радио для того, чтобы слушать новости и наслаждаться нотками музыки, а смотреть на ужасные порочные картинки у меня желания нет. Мне и новостей достаточно, чтобы так сильно бояться за тебя в городе, что даже глаз за всю ночь сомкнуть не суметь.

– Мама, мир не так уж и плох! – восклицаю я ей в ответ, потому что испорчен с головы до ног благами прогресса.

– Я знаю, дорогой, потому что он дал мне тебя! Уже за это я радуюсь миру каждый день, несмотря на все горести, происходящие на нашей земле.

– Мама, ты – Божий одуванчик! – говорю я, целуя её в лоб, – спасибо за ужин, пойду отдыхать. Завтра же мы идём помогать Стивенсонам в строительстве их сарая?

– Да, если ты, конечно, не передумал! – мама улыбается, но как ей откажешь. – Да ещё у них имеется на выданье чудесная девушка. Хочу тебя с ней познакомить. Знаешь, я уже далеко не молодушка и хочу понянчиться с внуками, а в этом городе у тебя на уме только работа, даже про меня частенько стал забывать.

От безысходности просто улыбаюсь и начинаю удаляться, поднимаясь по лестнице. Какой же я всё-таки сукин сын! Да и дочка-то в принципе такая же! И как меня этот мир терпит!

Моя комната находится на чердаке, но поскольку это единственная комната наверху, то она огромна, если брать во внимание деревенские размеры существующих комнат. Здесь всё осталось по-прежнему, всё расставлено ровным счётом так, как и было пятнадцать лет тому назад, когда я и покинул материнский дом. Полосатые обои нежных тонов, где белые полоски мягко поглаживают серо-голубые, заставляют кровь медленнее бежать по моим венам. Небольшое окно, воздушная тюль и плотная стальная штора рождают в моей голове юношеские воспоминания, когда я пытался здесь охмурить свою одноклассницу, которая, кстати, тоже давным-давно покинула эти места. Книжный шкаф, до отказа наполненный книгами, меня здорово выручал и не только тем, что был источником моих фантазийных скитаний, но и хорошо скрывал деньги и выпивку. Моя бедная мама думала, что я не сынок-разгильдяй, а ангельский ребёнок, который ниспослан ей небесами. Хотя ума мне хватило всё-таки, чтобы окончить университет и устроиться на работу. Выходит, не такой я и безнадёжный. Мама всё чаще и чаще заговаривает о внуках. Дети в наш век! Я, наверное, не создан для семьи и отцовства. От одной только мысли, что какая-то женщина будет хозяйничать в моей роскошной городской квартире, мне становится плохо. По этому поводу матери говорить я ничего не хочу, зачем старушку расстраивать. Иногда неведение спасает от лишних расстройств, продлевая при этом жизнь. Совершенно не раздеваясь, я заваливаюсь на свою заправленную кровать и просто закрываю глаза в поисках хотя бы мизерного шанса заснуть. И к утру, освободившись от цепких лап терзающих меня дум, мне всё же удаётся это сделать, жаль, что через часок мама уже поднимет меня с кровати для того, чтобы помочь соседям в постройке их нового сарая.

Дом Стивенсонов расположен у самой реки так, что терраса одной из сторон находится над водой, и можно, просто не выходя из дома, болтать ногами, разрезая водную гладь спокойной полноводной реки, чему я почему-то был несказанно рад.

Каркас сарая был уже подготовлен, и нам надо было просто набивать на него доски. Я помогал отцу семейства и двум его сыновьям, конечно, не столько по собственному желанию, сколько потому, что они давали моей матери бесплатно молоко и сметану. Их, как выразилась моя матушка, дивная дочурка была пышной круглолицей блондинкой лет двадцати. Её неприлично расстёгнутый сарафан до неприличия обнажал роскошную грудь пятого размера и намерения Стивенсонов во что бы то ни стало выдать свою дочурку за меня замуж, но они при этом сильно заблуждались, если действительно думали, что в городе такие особы отсутствуют. Они были бы очень огорчены тем фактом, что я встречал дам и получше, и не одна из них этим меня захомутать не смогла.

Сборка сарая была завершена, когда солнце мягко ложилось на горизонт, спокойно готовясь ко сну, а мы в свою очередь к великому пиру, который Стивенсоны закатили по поводу деревянной постройки. Жаренные на костре куски говядины, свинины и целые курицы украшали по-деревенски богатый стол, чередуясь с рыбой, просто кишащей в этой реке. Самодельное пиво и домашнее вино лилось через край. Похоже, что Стивенсоны постарались не на шутку, чтобы оказать на меня впечатление.

За столом белокурая Кэрри сидела рядом со мной и болтала, не останавливаясь, даже, когда её рот был полон еды, она всё-таки умудрялась выдавливать из себя фразы. Я так устал от этой девчонки. Всё, что мне было сейчас от неё нужно, сводилось к простым постельным утехам, но в месте, где живёт моя мать, я этого делать не собирался. Вот приеду в город и развлекусь, а сейчас мне как-то нужно просто вырваться из посиделок и вернуться домой.

– Спасибо вам за угощения! Я отправляюсь домой, уже слишком поздно, и я очень устала! – совершенно неожиданно для меня произносить реплику моя мать, а затем резко поднимается из-за стола, держась одной рукой за свою спину. – Что-то сильно разболелась спина, хотя тяжелее кастрюли я сегодня и не поднимала, наверное, старость берёт своё, и моя смерть уже не за горами.

– Что ты такое говоришь, мама! – подхватываю я её за локоть, – просто ты утомилась. Я провожу тебя домой.

– Ты не останешься? – произносит мама, хотя я вижу, что она делает это из вежливости.

– Мама, я приехал сюда к тебе! Неужели я отпущу свою скрюченную старушку одну ковылять до дома? – склонив голову, я её обнимаю, – пойдём отдыхать! Спасибо Стивенсоны за вкусный ужин и тебе Кэрри за чудную беседу, – произношу я, спешно выводя маму из-за стола.

Я так громко вздохнул, когда мы вошли в свой маленький, но уютный домик, что мама цыкнула нервно зубами. Но такого освобождающего душу облегчения я, правда, давно не испытывал.

– По твоему милому личику было заметно, что ты с самого вечера хотел оттуда убраться! – играючи прикрикнула на меня мама, – неужели, она совсем тебе не понравилась? – потом, немного нахмурившись, добавила, – хотя, конечно, её наряд был слишком вульгарен, возможно, ты и прав! Какая-то распутная особа неожиданно выросла у такого семейства.

– Мама, я пока совсем не настроен на семейную жизнь, в моём бешеном графике на это сейчас нет ни капли свободного времени, – пожимая плечами, выпаливаю я.

– В твоём бешеном графике скоро и для меня не останется места! – фыркает мама и удаляется в свою спальню.

Не дав мне ни единой возможности оправдаться, как будто зная, что все мои отговорки не больше, чем ложь, она хлопает дверью, оставляя меня в кромешной темноте и холодящей кожу тишине и неизвестности. Отсутствие мыслей и замыслов позволило мне стоять в гостиной, наверное, больше часа, а лишь потом пойти в свою комнату лишь потому, что мои руки и ноги замёрзли, а голова начала побаливать от выпитого пива.

Следующий день я почти полностью провёл в своей детской комнате. Хандра, захватившая моё тело, заставила меня валяться в постели. Мама, всерьёз обеспокоенная моим самочувствием, решила, что я простыл, помогая Стивенсонам, и была чертовски зла за это на них, поэтому никакого разговора о Кэрри она сегодня не заводила. Она окружила меня заботой и чрезмерной опекой, подавая мне завтрак, обед и ужин прямо в постель.

Почти двое суток я позволил себе валяться, не вставая с кровати, пока мою хандру не разрушил знакомый звук мобильного телефона, оповещающий меня о бедственном положении в офисе моей фирмы.

Мои силы, так долго где-то отсутствующие, мгновенно вернулись ко мне, и я как бешеный метался по комнате, приводя себя в полный порядок. Плотно пообедав и попрощавшись с матерью, я прыгнул на сидение своего внедорожника и ринулся в путь с твёрдым обещанием приехать к маминому дню рождения в конце этого месяца.

Дела в офисе были куда хуже, чем я себе представлял. Сделка, над которой мы бились почти полгода, принесла нам убытки лишь потому, что какой-то талантливый суперсотрудник подготовил ошибочный отчёт на шесть месяцев вперёд о прибыли новой фирмы, и мною подписанный фьючерсный контракт неожиданно для меня дал сбой. Как же я мог так глупо довериться сотруднику, не проверив всё сам досконально? Надеюсь, что шеф даст мне возможность исправить чужие огрехи.

– Добрый вечер, мистер Шейн, – произношу я, входя в его кабинет уже поздним вечером или, лучше сказать, ночью.

Блёклый лунный свет проникает сквозь стеклянную сторону кабинета, слабо освещая его. Шеф сидит в своём кресле, повёрнутом спинкой к двери, поэтому я не могу видеть лица, чтобы точно оценить его настроение. В правой руке плотно сжат бокал коньяка, а левая держит сигару. Обычно он курит, когда слишком волнуется, а пьёт, когда злится, значит, ничего хорошего из разговора не выйдет.

– Не думаю, что он добрый, по крайней мере, для тебя, – сквозь зубы выдавливает шеф и шумно глотает находящуюся во рту порцию коньяка.

– Я всё исправлю, сэр, и обязательно приму решение, чтобы наказать виновных, допустивших такое, – решительно выпаливаю я с уверенностью переломить исход боя на свою сторону.

– Конечно, накажешь, и это будет последнее решение, которое ты примешь, работая на меня, – как снег на голову сваливается на меня его жёсткий вердикт, хотя если подумать, то я его заслужил. Просто сам факт осознания никак не укладывался в моей голове.

– Мистер Шейн, дайте мне шанс всё исправить. Я хочу свести все убытки к минимуму, – я кое-как сдерживаю себя, но пытаюсь выпросить у босса прощение.

– Ты уже это сделал! – шеф разворачивает своё кресло, и его злобные блестящие от алкоголя глаза впиваются в меня, не давая мне шанса. – Твоя квартира и машина пошли на ликвидацию всех убытков, я выплачу тебе последнюю зарплату, и ты уберёшься и из моей фирмы и из города в целом. Даю тебе две недели на то, чтобы собрать свои вещи и отдать мне спокойно ключи от всего, что у тебя было. Теперь мы друг другу ничем не обязаны! Пошёл прочь отсюда!

Я пулей выскочил из кабинета. Смежное чувство давило мой помутневший рассудок. Я ничего и никому теперь не должен, но у меня ничего не осталось. Я – бомж, у меня нет ни работы, ни квартиры, ни машины, ни денег. Куда мне идти? Возвратиться назад в деревню к моей мамочке и жениться на Кэрри, как хочет она. Я пропал! Моя жизнь кончена.

С таким сумбуром в голове я зашёл в свою бывшую квартиру и уже тут, на своей территории, я зарыдал как подросток, у которого хулиганы отняли велосипед. На карачках я дополз до бара и, дотянувшись рукой до бутылки, я принялся её опустошать. Мой бар был внушителен, его запасов хватило ровным счётом на то, что я целую неделю буквально не вставал с пола, а потом и пришла последняя зарплата – подачка от самого шефа. Я собрал чемодан своих дорогих вещей, абсолютно не зная, куда я смогу выходить в них в деревне, положил ключи от машины и квартиры на тумбочку, уведомив при этом любимого босса, и пошёл прочь, как мне было велено. К сожалению, мой путь был проложен не к автобусной остановке, а в ближайший бар, в котором я заливал своё горе, просаживая последние деньги, недели две как минимум. Мой мобильник постоянно трещал, но я отключил его, засунув в дальний карман своей куртки. Сейчас не то время, чтобы слушать чей-то голос. Я просто хотел пить. Пропив все деньги до копейки, я отдал чемодан с дорогущими в нём вещами за один билет к маме обратно в деревню, и как последний опойка храпел на весь автобус, пока не доехал до места.

Автобус не заходит в деревню, а останавливается у просёлочной дороги в её направлении. Я вылез и пешком по полю шёл ещё, наверное, километров десять. Как только завиднелись крыши деревенских домиков, мне стало так плохо. Стыд и страх завладели мной, но было и ещё что-то, чего я пока разобрать был не в состоянии. Какая-то щенячья боль проникала в моё искалеченное алкоголем тело. Я весь дрожал. Неожиданно всплывшее в моём сознании воспоминание о мамином дне рождении, которое я пропустил, заливая горе в дрянном городском баре, ещё больше усугубило моё ощущение. Мои ноги понесли меня вперёд, и я уже не шёл, а бежал к материнскому домику. Мамы, которую обычно днём не загонишь домой, нигде не было. Я дёрнул за дверь, но она была заперта. Единственной мыслью, которая появилась в моей голове, была та, что мама находится в гостях у соседей, и я бросился сломя голову к Стивенсонам.

Я стучался в дверь как безумный. Мои крики, призывающие маму, были слишком страшны, но я на это не обращал никакого внимания. Через несколько минут дверь отворилась. Кэрри вся бледная стояла на пороге с заплаканным и опухшим лицом. Она трясущимися руками протягивала мне ключ от маминого дома.

– Где моя мама? – не решившись взять ключи из рук Кэрри, я сильно вцепился ей в плечи.

– Джек, мы звонили тебе, но ты не брал трубку! – Кэрри плакала, а я всё никак не мог понять от чего, – Джек, твоя мать умерла! Вечером после дня своего рождения у неё случился сердечный приступ. – Она замолчала, а я отпустил её плечи, моментально упав на колени. – Мы нашли её утром, но было уже поздно. Врач сказал, что если бы кто-то с ней был и сразу позвонил бы в больницу, то её можно было спасти, но она в это вечер была в доме одна.

Я закричал, схватившись за голову. Выхватив ключи из рук Кэрри, я бросился прочь на деревенское кладбище. С лёгкостью отыскав свежезарытую могилу и кучу ещё не засохших цветов, я упал прямо на землю. Мои рыдания и дикие вопли разносились по всему кладбищу и деревне, я вырывал себе волосы и царапал лицо с жалкой мольбой получить мамино прощение, но кто бы его мне сейчас дал? Та, что слепо любила меня всю мою жизнь, умерла потому, что я предал её, нарушив обещание приехать в день её рождения. Я заливал своё горло алкоголем вместо того, чтобы быть с мамой. Какой же я подонок!

Уже поздней ночью я вернулся домой. Открыв дверь ключом, я зашёл в гостиную, не включая нигде свет. Дом был пуст и холоден. Не было в нём того, что так грело моё холодное сердце, не было в нём больше ни капли беззаветной маминой любви! Я лёг на диван. Долго смотря в потолок, неожиданно я осознал, что ни Джек, ни Наоми не ценили своих матерей, и горькое осознание ничтожности собственной души вцепилось в моё горло. Резко поднявшись, я направился в мамину комнату. На тумбочке, как всегда, стояли мамины таблетки от сердца, которые в тот день она, видимо, не захотела принять. Открыв банку, я высыпал всё её содержимое себе на ладонь, а затем направился в кухню. Найдя бутылку вина, я заглотил все таблетки, запив их алкоголем красного цвета, а затем просто лёг на диванчик в гостиной, чтобы медленно ждать свою смерть, которую я заслужил.

– Я иду к тебе, мама, – было последними словами, которые произнёс Джек вслух, и первыми, которые произнесла Наоми, возвращаясь в округлую комнату. Сейчас как раз был тот момент, когда она хотела вернуться. Эта до боли знакомая картинка жизни была ей противна, но исправить она уже ничего не могла. Оставалось лишь только исчезнуть навсегда и навеки, словно никогда и не было рыжеволосой девчонки с говорящим так много именем Наоми.