Ночь получилась скомканной и отрывистой. Майя доехала до дома ближе к часу, и вместо того, чтобы после душа лечь спать, долго сидела, опираясь спиной на стенной выступ, в который встроено панорамное окно, потягивала сухое Grand Bateau Rouge, катая на языке приправленную специями виноградную смесь, вдыхала витающий тончайший аромат смородины, вишни и столетнего дуба, думала нескладно, щурилась, смотрела на расстилающийся под ногами никогда не засыпающий Петербург.

Думала о скале, нависающей над клубящимся морем, по пояс погружённой в пенное марево, об изрезанных валунами бухтах, птицах, листающих грозовое небо, как древний пергамент. Хотелось оказаться там, в суровом и строгом одиночестве, остыть и перестать, наконец, думать. События прошедших недель казались цепочкой костров, выложенных вокруг ледяной скульптуры. И чем больше их, тем сильнее ощущалось, что внутри что-то, давно и насовсем замершее, начинает оттаивать, и пробивает жарко-ознобная дрожь, и основание ледяного великана уже не такое прочное, и вся эта фигура грозится рухнуть, расколоться на шуршащие, острые льдинки, и совершенно непонятно, что же останется. И страшнее всего мысль, что за этим льдом ничего нет.

Бродили несвязные мысли о причинах и следствиях, о правилах и запретах. Почему всё-таки отец так настаивает на своём и совершенно не делится даже реестрами тех, кого проверяет? Что это может значить? Он ей не доверяет? Возможно, в материалах расследования, которое он ведёт, есть какие-то тайны, с которыми она не сможет смириться. Тогда он думает, что его дочь, руководитель службы безопасности, имеет право знать только определённую дозу информации. Или же отец, несмотря на должность, всё ещё считает её несмышлёнышем, неспособным аккуратно обращаться с попавшими в руки сведениями. Возможно, не хочет давать ей в руки это оружие, способное уничтожать не хуже огнестрельного. Как узнать? Но ведь раньше даже и мысли не возникало, что подобное утаивание может привести к непредсказуемым последствиям.

И сама она тоже хороша: её команда не может установить взломщика, прошляпили прорыв. Да что такое с ней творится? Где её внимательность и осторожность? Промахи и проколы в работе недопустимы. Нужно собраться и ещё раз, скрупулёзно, с холодным рассудком просмотреть все имеющиеся данные по делу Марты. Попробовать переговорить с Шамбленом, попросить его более глубоко покопаться в прошлом и настоящем Дианы, Солодова, Кости, Володи и кто там ещё крутился у Марты дома… Хорошо бы выяснить, где находится мать Марты и кто она вообще такая. Но это нужно спрашивать у отца. Зная категоричность старшего Верлена по поводу установленных им правил игры – каждый знает только то, что отец считает нужным и достаточным, – вряд ли он будет их менять только лишь потому, что Майя, наконец, дошла до того, что ограниченного доступа ей недостаточно.

В полный рост встаёт вопрос, как связаны Диана и Солодов? Насколько тёплые у них отношения? Все эти танцы, конечно, хорошо, но только с людьми из этой сферы совсем трудно, они – за пределами стандартной конфигурации клиентов. Тут существуют свои условности, весьма отличные от обычной жизни, и вряд ли можно в лоб спросить «ты с ним спишь или просто дружишь?» Надо перебрать фотографии, посмотреть, как они стоят, как смотрят друг на друга, прикинуть, что может их связывать. И исподволь, мягко вывести Диану на то, чтобы она сама выдала все ответы.

И было бы намного лучше, если бы эти мелодии, вяжущие, тягучие, терпкие, не будоражили так. Ведь именно с этих звуков началось это странное подтаивание, и после них Майя стала испытывать неразрешённую, подспудную тоску и неясное, невесомое волнение. Они мешают. Но никуда от этой музыки не денешься: если хочешь разгадать ребус, нужно его потрогать, покрутить, в общем, погонять. Значит, придётся в эту загадку встраиваться.

* * *

Утро получилось не лучше ночи. В зыбком рассветном полумраке шелестящие на сквозняке шторы вдруг совпали с рваным ритмом уставшего сердца. Капли солнечного воска, падающие сквозь вытянувшиеся во всё небо белоснежные перья на серо-стальные плечи Невы, обжигали сквозь прикрытые веки. Из-за бессонных мыслей, громыхавших и скрипевших ржавыми воротами, Майя встала сердитая. Устоявшийся порядок действий – разминка, душ, кофе, тосты, сок – не успокаивал, а, наоборот, усиливал раздражение: «Симметрия – признак ограниченности ума. Постоянное повторение действий – что там, признак чего? Тоже ограниченности? Почему я как машина, настроенная на выполнение одних и тех же задач? Какую программу заложили, так и действую. Мне нужны данные, но я не могу их потребовать, потому что это против правил. Почему не сломаю этот треклятый код? И как суметь справиться с этой застрявшей во мне иглами дикобраза мелодией? Выдернуть её… Она мешает мне думать».

Ещё в детстве père объяснял ей, старшей в семье, что если хочешь добиться успехов в карьере, эмоции должны быть запрятаны как можно глубже. Что если не можешь заставить себя вообще ничего не чувствовать, то хотя бы не давай недоброжелателям прочитать тебя. Да и друзьям тоже. Никогда не знаешь, чем могут обернуться твоя улыбка или твои слёзы, твои сказанные в запале слова или необдуманные действия. А уж если твёрдо решила работать в службе безопасности, должна быть непроницаема и абсолютно недоступна. Для всех.

Майя помнила, что спросила тогда: «Даже для тебя? Даже для мамы?». Ответ отца её тогда сильно удивил: «Когда тебе удастся обвести меня вокруг пальца в части твоих чувств, тогда, считай, ты победила. Но это вряд ли».

Père всегда был её кумиром, поэтому, чтобы поразить его, Майя потратила много лет, стараясь обрести внешнюю бесстрастность, но перестать чувствовать так и не смогла. Время от времени стальной контроль давал сбой, как, например, сегодня утром, когда просто нестерпимо хотелось всё бросить и уехать далеко-далеко, и чтобы только холодящий свист скорости у висков, и ни один звонок не смог бы пробиться на телефон, и чтобы «вне зоны доступа» никого не бесили, и воздух, сотканный из расплавленной латуни, и в мятном облаке острое пахучее мясо с прокалённого шампура, а потом – безграничная тишина, тишина без «ты должна» и «немедленно», без кромешного отчаяния от постоянных, изматывающих поисков и переговоров и без этих грозно-штормовых, дёргающих каждый нерв, изучающе трогающих каждый позвонок звуков танго…

Но так поступить – значит, поддаться эмоциям. Значит, сдаться. Поэтому телефон – в сумку, ключи – в карман, дверь запирается с преувеличенной осторожностью, чтобы не садануть по ней кулаком или пяткой, и проживать день – как идти по прочерченной линии, ставя ступни на каждый сантиметр, не отклоняясь ни влево, ни вправо. И перестать думать о том, что хочется жить совершенно иную жизнь, параллельную, придуманную давным-давно и спрятанную в кованый сундук в дальнем углу на чердаке дома в Париже. Жизнь, наполненную мечтами, смехом, слезами. С пирожными со свежей малиной на толстенной воздушной подушке из сливок – в четыре утра. С ночными прогулками по заливным лугам, по пояс в росе. Замёрзнуть и потом греться чаем и сказками в бревенчатом домике, маленькой комнатке под крышей при свечах, придумывать потешные прозвища тому, кто рядом, и такой же сумасшедший чудак, как и ты.

Но таких Майя не встречала, да и вряд ли встретит теперь: в параллельную жизнь одним шагом не переступишь.

* * *

Из грызущих мыслей удалось вырваться только перед выходом из машины. Припарковалась, взлетела на крыльцо, пронеслась через пустой вестибюль до кабинета, на автомате поставила вариться кофе и нетерпеливо разложила перед собой фотографии из дела Орловой. Нашла несколько более-менее чётких снимков новоявленного приятеля Августа, покрутила, бросила на стол, сцепила пальцы на затылке, откинулась в кресле, уставилась в окно. Первые снимки были сделаны в октябре, так, на всякий случай. Служба безопасности поковырялась в прошлом и настоящем Орловой, но почему-то отказалась от дальнейшего расследования в этом направлении. Майя потёрла лоб:

– Вопрос первый. Почему Шамблен не стал копать дальше? Потому что отец сказал, что это n'a pas de sense?

Последние карточки датированы апрелем. То есть два месяца назад, когда Майя дала отмашку собрать дополнительную информацию о танцовщице. Верлен встала, походила, чертыхнулась, снова села за стол:

– Вопрос второй: неужели трудно было выяснить хотя бы элементарные вещи про тех, кто постоянно появляется рядом с Дианой: чем занимаются, место работы, основные привязанности, распорядок жизни? Опять вопрос к Анри.

Что вообще известно об Орловой… До конца сентября прошлого года снимала квартиру недалеко от своего дома, жила одна. Затем переехала к родителям. Отец, Игорь Николаевич, хоть и основательно пьющий, работает на приличной должности – главный инженер-проектировщик в компании «Петрометр». Мать, Инесса Карловна, сдержанная и даже суровая женщина, – учитель английского и немецкого языков в частной школе. Братьев и сестёр нет. Вместе с родителями живёт ещё тётка, сестра матери, Лайла, тоже преподаватель, только математики, работает в той же школе. Семья достаточно обеспеченная, без финансовых проблем, но живут бережливо и скромно.

Диана окончила Петербургский университет культуры, факультет искусств, кафедра хореографии. Три года работала в разных студиях, ставила номера, потом, тоже три года назад, открыла свою школу на средства, доставшиеся ей в наследство от бабушки по материнской линии, Абигайль Равильевны. Школа стала популярна практически сразу, приносила стабильный доход, проблем с надзорными органами, политическим движениями, разными разбойными группировками не отмечено. Что, кстати, подозрительно. Конечно, в школе принимаются свои меры безопасности, но чтобы за три года избежать даже провокаций? Это вряд ли. Скорее всего, они были, но хозяйка школы умалчивала, а ученики никогда об этом не упоминали. Но ведь и особого дознания-то не было, так, обошлись шапочными сведениями. Скудно, очень скудно.

Из личной жизни известно, что Орлова – девушка темпераментная, романтичная, легка на короткие необременительные романы, в свои двадцать восемь лет постоянной спутницы не имеет. Даже во время отношений с Мартой позволяла себе увлекаться другими. Ветреница. Но из досье, опять же, непонятно, как к этому относились её любовницы. Не случилось ли сцены ревности? И вполне может оказаться, что Марта погибла именно из-за похождений Орловой. Может, не женщины, а мужчины: скажем, в Диану влюбился пылкий кавалер и, тоже из ревности, решил устранить препятствие. Или муж какой-нибудь очередной соблазнённой танцовщицей пассии решил отомстить за поруганную честь и отобранное счастье. Вариант вполне допустим. Но собранные материалы говорят о том, что тангеру девочки, побывавшие в её постели (известно было о трёх, кроме сестры, а за прошлый год, со дня смерти Марты, не было ни одной, по крайней мере, в деле нет никаких отметок), обожали. Даже боготворили. И исправно посещали её занятия. Причём все три. И все три сейчас жили с новыми подружками. Так что женскую ревность, наверное, можно списывать. Или всё же нет? Отомстила и забыла, к примеру? Ладно, оставим. Итак, очевидных версий косвенной причастности Дианы у нас три. Сама танцовщица в момент убийства находилась в ночном клубе на другом конце города, это подтверждают записи камер наблюдения.

Майя снова поднялась, прошла в кухоньку, поняла, что кофе остыл, вылила его, поставила вариться новый. Стояла, задумчиво смотрела, как пахучая струя льётся в высокую узкую чашечку из почти прозрачного фарфора. Ей совершенно не хотелось думать о четвёртой версии – Орлова как заказчик убийства. Не вписывалась Диана в убийство, а версия – в варианты… Не хотелось думать и о пятой: что трагедия никак не связана со школой, и всё её подозрения – ноль…

– Вопрос третий. Где, чёрт возьми, Шамблен? Почему его до сих пор нет на работе, когда так хочется задать ему несколько весьма резких вопросов!

Пригубила кофе, прошла к столу, подняла трубку, ткнула вызов, послушала мерные гудки. Уже собиралась нажать отбой, когда послышался низкий и тёплый голос:

– Шамблен. Слушаю.

Майя стиснула зубы: невозмутимость заместителя отозвалась в ней приливом раздражения, но моментально взяла себя в руки: беззвучно выдохнула и спокойно проговорила:

– Анри, доброе утро. Зайди.

Услышав ответное «сейчас буду», преувеличенно аккуратно положила трубку.

– Да что ж со мной сегодня такое? Не помню, чтобы так вспыхивала даже в детстве. Ну-ка, сиди ровно, вернись в норму.

Дверь открылась, и на пороге возник Анри, выглядевший франтом даже в стандартном деловом костюме. Прошёл сразу через весь кабинет, уселся в кресло, забросил ногу на ногу, сцепил пальцы на колене, напустил на себя сосредоточенно-внимательный вид – приготовился слушать. Майя, знавшая все приёмы своего заместителя, приподняла уголок рта, что в сложившейся системе эмоциональных координат означало широкую улыбку. Не получалось у неё сердиться на Шамблена. Смутные подозрения, витавшие в голове, нужно озвучить и посмотреть, к чему приведёт откровенный разговор. В конце концов, если он не станет помогать, можно сделать всё самой. Дольше, труднее, но отступаться Майя не намерена. Взяла в руки карандаш, придвинула лист бумаги, бросила:

– Анри, вот ты позёр, каких свет не видел!

Шамблен довольно склонил голову – у него получилось ободрить свою начальницу. Несмотря ни на что, он беспокоился за неё, хотя и тщательно маскировал свою заботу. Пророкотал:

– Позёр, да! Но готов не только позировать, но и служить. Говори уж, что придумала с утра? Зачем понадобился тебе старый слуга?

Майя подала ему фотографии и положила сцепленные руки перед собой:

– Посмотри внимательно на парней. Что видишь?

Анри покрутил фотографии и бросил их на стол. Посерьёзнел:

– Вижу тех, кого мы отсняли по твоему заданию. Я чего-то не знаю?

– Вот этот, – постучала по матовой поверхности снимка согнутым пальцем, – в утро общего сбора по поводу Екатеринбурга привёз Августа в банк.

У Анри вытянулось лицо:

– Ты уверена?

– Август подтвердил.

– И что ты хочешь, чтобы я сделал?

Верлен откинулась на спинку кресла: Шамблен никогда не ошибался в её намерениях, даже если она пыталась их скрыть. Посмотрела в потолок, потом снова на фотографии:

– Я хочу, чтобы ты собрал на всех, кто здесь есть, детальное досье. Детальное, Анри. Желательно вплоть до покупок и какие цветы они покупают своим женщинам…

Шамблен пристально посмотрел в глаза начальнице и бесстрастно отчеканил:

– Monsieur Verlaine будет против. Он таких санкций не давал.

Майя неуловимо пожала плечами. Отец и не на такие запреты способен, ничего удивительного. Видимо, придётся с ним ссориться.

Анри задал встречный вопрос:

– Почему ты так заинтересовалась этим приятелем?

Майя безразлично ответила:

– Я вчера ходила на закрытие фестиваля. Я его там видела. И у меня появилось много вопросов.

Шамблен будто не услышал окончание фразы. Он вскочил, сделал несколько шагов, уставился куда-то сквозь стекло и, не оборачиваясь, выдавил:

– Май, ты всё-таки решилась. Monsieur Verlaine оторвёт мне голову.

В напряжённую спину стукнул вопрос:

– Это ещё почему?

Дёрнул плечами, стал вполоборота, всё так же поглядывая на улицу, словно там затаилась неотвратимая опасность:

– Monsieur Verlaine потребовал, чтобы я запретил тебе туда ходить. И чтобы я сделал всё, чтобы отговорить тебя. Задержать. Вымотать, – грустно улыбнулся и продолжил: – А я не уследил…

Майя тоже поднялась и остановилась на расстоянии шага, чтобы видеть глаза Шамблена:

– Анри, а ты не сказал ему, что это бесполезно? Что, если я решила, так и будет?

– Не сказал. Я никогда с ним не спорю. Я надеялся, что ты откажешься от этой мысли сама. Ты же понимаешь, что тебе в толпе небезопасно…

Майя потёрла пальцем внезапно занывший шрам на виске. Шамблен, уцепившись взглядом за это движение, скривился, как от зубной боли, и обречённо кивнул:

– Но история в Екатеринбурге – это не моя затея. Я ничего не подстраивал, клянусь тебе.

Верлен, впиваясь взглядом в заместителя, снова вспомнила непривычно эмоционального отца, его странное намерение купить взломщика, его механическую теорию цифровых следов и негромко сказала:

– Значит, мы можем допустить, что в этой истории замешан père? Можем, Анри, тем более что след оборвался как раз в Париже. И сейчас тебе нужно решить, ты будешь мне помогать или не будешь мешать? Я не отступлюсь. В этом деле слишком много белых пятен. Я намерена их раскрасить. Я сделаю это, со мной ли ты или стоишь в стороне. Иди, думай. Жду тебя через час.

Лицо Анри исказилось, будто он собрался заплакать. Но эта иллюзия длилась полсекунды, не больше, и вот уже заместитель уходит из кабинета с прямой спиной и поднятым подбородком.

Верлен, оставшись одна, снова едва заметно пожала плечами:

– Бог с тобой. Как решишь, так и будет. Я всё равно дойду до конца.

Снова села за стол и, понимая, что для работы этот час бесполезен, подвинула к себе листы бумаги, взяла карандаш и дала возможность кипящим мыслям выплеснуться через отточенный грифель.

* * *

Ровно через час дверь снова открылась. Майя подняла глаза и рефлекторно перевернула листы, заполненные карандашными очерками: солнечная пыль, танцующая на редких монетках в кружке для подаяний; дымчатый лунный свет, подсвечивающий призрачными каплями безлюдный балкон; очерченный молнией узкий профиль в сумрачном шёпоте дождя…

Анри приблизился к столу, но садиться не стал. Постоял, помолчал, откашлялся. Выдохнул:

– Monsieur Verlaine будет очень недоволен. Но я готов помогать тебе.

Эти слова, это решение стоили очень многого. Шамблен – доверенное лицо её отца. Но он также был и её другом. Он учил её стрелять, проходить полосу препятствий, сопоставлять и изучать, доверять интуиции, но не доверять людям. Он всегда говорил: «Бессмысленно верить человеку. Он, намеренно или случайно, всё равно предаёт тебя либо использует в своих целях. Не бывает бескорыстных и искренних. Поэтому чем меньше о тебе знают, о тебе как человеке, личности, тем ты в большей безопасности. Мне ты тоже не должна верить». Но Майя так и не разучилась доверять Анри. Поэтому, памятуя про крутой характер президента банка, просто сказала:

– Этические проблемы решать будем потом. В любом случае, тебе нужно будет поставить его в известность. Будет хуже, если отец узнает всё сам. Тогда тебе точно головы не сносить.

Заместитель кивнул, покатал желваки на скулах. Потом ещё раз кивнул и усмешливо брякнул:

– Я сегодня – китайский болванчик, киваю да киваю. Ну что, с чего начнём?

Майя поёжилась от внезапного озноба, разложила перед замом веер фотографий, постучала по ним карандашом:

– Прежде всего – сбор первички. Тебе достаются Константин, Владимир и любовницы нашей танцовщицы. Привлекай Костякова, пусть перетряхнёт имеющиеся базы, пошарится по сетям, кто они, откуда, какие доходы, какие проблемы. Не мне тебя учить. А Солодовым мне придётся заняться самой. Поговорю с Августом, осторожно выясню, откуда он взял этого типа. Начнём собирать на всех досье с самого начала. Да, и пробей, пожалуйста, как мы можем получить все копии протоколов их допросов. Можем купить, конечно, но надо ли? Выясни, в общем.

Анри кивнул, забрал фотографии и вышел: работы много, и она вся, мягко говоря, дополнительная.

Майя усилием воли задвинула подальше желание немедленно поехать к брату и погрузилась в отчёты, аналитику, данные и графики, время от времени бросая хищный взгляд на неподвижную точку «Фиата» в планшете.

* * *

После обеда машина Дианы двинулась по улицам Петербурга, останавливаясь в разных точках – гостиницы, вокзалы, скверы: скорее всего, идёт широкое русское прощание с зарубежными гостями. Верлен поглядывала на экран, осаживала себя, подлавливая на мысли, что после увиденного и пережитого вчера ей не просто нужно, ей хочется поездить и понаблюдать, как танцовщица вписывается в реальный мир. Почему-то казалось, что такое танго не может не изменять того, кто его не просто танцует, но – создаёт, творит, играет, живёт им.

Размышляла: «Всю жизнь только и занимаюсь, что рассматриваю чужие секреты под увеличительным стеклом. Но никогда прежде они меня не задевали, не были интересны. Только с точки зрения влияния на дело, на благонадёжность. Но здесь? Мне хочется подсмотреть эту диковинную, таинственную, удивительную чужую жизнь. Попытаться уловить мельчайшие детали, преображающие танцующих людей. Марта говорила, что танго – это страсть, свобода, квинтэссенция красоты, это – то самое настоящее, которое ты проживаешь только здесь и только сейчас.

Но что-то же от этой игры в жизнь (или от собственно жизни?) остаётся? Не может же быть, что творящие красоту за пределами танго такие же мелочные, гнусные стервятники, бьющие коленом в пах и кулаком под дых, и хорошо, если не толпой? Или – может? Как узнать, что случается с такими людьми, кто впускает в себя ветер, даёт ему разворотить тонкие рёберные стенки и дарит всем обжигающие струйки запредельной любви?».

Устав от скачущих образов и вопросов, подтянула к себе телефон. Покрутила его, выкопала из электронных мозгов номер Макса, решительно нажала вызов. Гудок, ещё, три, четыре … На пятом отозвался мягкий, тёплый, обволакивающий голос:

– Привет, красавица! Соскучилась?

Майя откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза, ответила:

– Привет, Макс. Давно вернулся?

– Да уж четыре дня.

– А почему не позвонил?

Макс хмыкнул:

– Ты тоже не позвонила. Хочешь, встретимся?

Майя вдруг почувствовала секундную неловкость, но отбросила её:

– Поедем, Макс, поужинаем где-нибудь? Часов в девять ты свободен?

– Я для тебя всегда свободен, даже если чертовски занят.

По правилам их общения, Майе нужно было сейчас согласиться с его благородством и поблагодарить за готовность пожертвовать делами, но именно сегодня ей не хотелось подыгрывать. Поэтому ответила просто и сдержанно:

– Если ты занят, то можем отложить.

Макс, не услышав обычной поддержки, перестал вальяжничать и тоже обычным, не идеально-сексуальным голосом спросил:

– Где тебя забрать и куда ты хочешь поехать?

– Забрать возле дома. А поехать… Может быть, куда-нибудь за город? Или можем просто поужинать у тебя в Павловске.

– То есть ты останешься, правильно?

Майя представила его сильное, тёплое, уютное тело, вспоминая, как давно они сидели просто в обнимку перед телевизором или камином, и кивнула головой. Потом, спохватившись, что Макс её не видит, сказала:

– Да, я останусь. И я согласна даже на пиццу.

То есть, по их сигнальному коду, ужин её не особо интересует, а нужно то, что случается после. Или – вместо. Макс взоржал в трубку молодым жеребцом и отключился.

* * *

Часы показывали 19:40, когда Верлен выдралась из вороха бумаг, разбросанных по полу. Сообразив, что до встречи остаётся меньше полутора часов, свернула длиннющие отчёты в рулон, положила в стол, чтобы не смущать уборщицу, торопливо подхватила телефон и сумку и выметнулась за дверь. Почти пробегая по лестнице и вестибюлю, торопливо попрощалась с охраной, домчалась до машины, уронила ключи, подобрала, опять уронила. Чертыхнулась, остановилась, запустила длинные пальцы в растрёпанные кудри и подняла глаза в наливающееся розовато-сиреневыми сумерками вечернее небо: «Куда спешу? От чего убегаю? Я что, волнуюсь?»

Уже спокойнее подняла ключи, открыла замок, бросила сумку с телефоном на пассажирское сиденье, выехала со стоянки, стараясь дышать глубоко и размеренно. Дома прикрыла за собой дверь, прислонилась к ней спиной и отрешённо оглядела своё пространство: «Почему я всегда встречаюсь с Максом на его территории? Я никогда и никого не приглашала к себе в гости. Даже братья, и те у меня не были. Только спецы, которые ставили всякие электронные примочки, и всё. Как же так вышло, что я совсем отгородилась от мира? Да, в общем-то, никто до сих пор не напрашивался… Ну и ладно. Иди-ка ты в душ, времени много…».

Пока стояла под горячими струями, смывая рабочий день, сушила кудри, заново подкрашивала глаза, пока переодевалась в жемчужно-серую шёлковую рубашку и лёгкие чёрные брюки, всё пыталась понять: «Почему? Почему я не понимала раньше всего этого опустошённого одиночества? Будто живёшь в постоянном межсезонье, ни зима тебе, ни лето, ничто не трогает, ничто не завораживает. Как брошенная лодка в огромной пустой заводи, качаюсь, бессмысленно кручусь, когда попадаю на бьющие снизу ключи. Так же внезапно меня выносит на плёс, но никто, никто не подъедет, не зацепит, не увезёт к пристани, не даст имя, не привяжет канатом, не укрепит борта, не просмолит рассохшиеся стыки, чтобы не попадала и не топила тоской и тягучим раздражением чёрная вода, покрывшая выжженную пустошь… Так а хочу ли я этого? Неба, сливающегося с океаном? Июльской грозы? Горячего хлеба и надёжных рук? Или всё же стремлюсь остаться ничейным сердцем, совершенным, но неприкаянным? Всегда – ничейной?».

Бросила взгляд на монитор у дверей: на стоянке уже красовался любимый Максов пурпурный Bentley Continental. Верх опущен, из открытого окна виднеется загорелый локоть. Пора спускаться. Макс Ветров, конечно, щёголь и бесёнок, несмотря на то, что ему через три месяца исполняется сорок лет. Родители, вообще-то в прошлом глубоко партийные функционеры, зачем-то назвали сына Максимилианом. Друзья его называли Максом, партнёры – Максом Игоревичем, а подчинённые женщины всех возрастов с обожанием и придыханием величали по имени-отчеству: Максимилиан Игоревич.

Его было за что обожать: атлетически сложенный, с прозрачными серо-зелёными глазами, угольно-чёрными ресницами, похож на молодого Ричарда Гира, создатель, единственный владелец и бессменный директор знаменитого даже в Европе архитектурно-строительного бюро и художественной мастерской, богач, талант и интеллектуал, звезда вечеринок, проверенный и надёжный, воспитанный…

Но в их отношениях не было никакой звёздности: тепло, уютно, спокойно. Ни один из них не совершал безумных поступков, они не впадали в эротическое буйство на улице или в ресторане, да и вообще Майя не помнила, чтобы их с Максом когда-нибудь накрывала страсть, подобная вчерашнему танго. «Опять ты оглядываешься во вчера! Оставь уже, отвлекись, тебя ждёт прекрасный парень, давай, отключайся!», – укоряя себя, Майя несколькими каплями Ralph Lauren Notorious (вечерний букет чёрной смородины, розового перца, пачули, мускуса и гвоздики) добавила себе настроения и спустилась вниз.

Села в роскошный автомобиль, в котором негромко играл оркестр Глена Миллера. Макс утверждал, что это музыка настоящих парней: оркестр, да ещё солист Том Вейтс с его невероятным голосом, «вымоченным в бочке с бурбоном», да ещё гипнотический Джон Ли Хукер.

Макс потянулся за поцелуем. Его губы были мягкими, со вкусом кофе и мяты, и целовался он долго и с видимым наслаждением. Майя оторвалась от него, с тревогой удивляясь, что внутри не появляется привычного тёплого отклика. Списала на задёрганность, откинулась на спинку сиденья, погладила гладко выбритую щёку, пахнущую чем-то очень мужским, заглянула во внимательные глаза, кивнула и прошептала: «Поехали уже, а? Есть хочется».

И поняла, что сказала абсолютную правду: ей действительно хотелось есть, сидеть в обнимку, слушать рассказы Макса о коллизиях в работе и… а больше ничего не хотелось… Майя тряхнула кудрями, прогоняя зазвеневшую ноту отчаянного нежелания: «Надо поесть, и всё вернётся. Иначе пора вообще на свалку».

* * *

Майя села вполоборота и стала внимательно разглядывать водителя. Волнистые блестящие каштановые волосы уложены в нарочито небрежную причёску, широкие брови вразлёт, прямой нос, лукавые ямочки на щеках, чётко очерченные ровные сочные губы, большие руки лежат на руле непринуждённо, весь сосредоточен на дороге.

Верлен вспоминала их первую встречу. Отец организовал очередной приём в честь дня создания головного банка в Петербурге, собрав в особняке человек пятьсот, самых именитых, богатых или подающих особые надежды на создание новых партнёрских или клиентских отношений. Вся эта кутерьма – подготовка, проверка гостей, охрана, наблюдение, все эти расшаркивания и липкие улыбки всегда раздражали и выматывали, поэтому в какой-то момент Майя сбежала в зимний сад и как раз там столкнулась со стайкой девушек, окруживших высокого красавца, сочным баритоном рассказывающего смешные истории. Девушки хохотали, красавец крутил в пальцах широкий бокал с коньяком, но, когда Верлен постаралась как можно незаметнее проскользнуть в дальний угол, где умиротворяюще шелестел фонтан, парень в несколько шагов оказался рядом и обезоруживающе улыбнулся:

– Здравствуйте. Я – Макс. Составите нам компанию?

Майя настороженно оглядела стоящего перед ней самоуверенного щёголя и попыталась отказаться:

– Здравствуйте. Меня зовут Майя Верлен. Прошу прощения, я сейчас немного занята.

Макс протянул руку, взял за кончики пальцев, поднёс к губам и негромко сказал:

– Окажите мне честь, разрешите, я буду на этом вечере Вашим сопровождающим? Я буду Вашим пажом, кавалером, альгвазилом, но не оставляйте меня на съедение крокодилихам, умоляю Вас!

Тут он скорчил такую уморительную рожицу, что Майя внезапно подумала: почему бы и нет?

Уголки её губ дрогнули в полуулыбке, и она ответила:

– Вообще-то я как раз собиралась отдохнуть от людей. Но раз уж Вы так просите…

Макс воодушевлённо-заговорщицки подмигнул и, полуобернувшись к недоумённым дамам, отсалютовал им бокалом:

– Сударыни, я сражён вашими прелестями, потрясён вашим остроумием, переполнен восторгом от нашей беседы, но сейчас вынужден удалиться в Пиренеи, чтобы защитить от голодных медведей легконогую серну!

Девушки прыснули, кто-то недовольно дёрнул плечиком, кто-то скорчил гримаску, но Макс, больше не обращая на них внимания, элегантно предложил свою руку Майе.

И весь остаток вечера он действительно не отходил от неё, смешил, развлекал, ловко и органично вписываясь в совершенно новый для него банковский круг так, что к концу приёма самым естественным было предложение поехать в ночной город. Майя, имевшая мало опыта в романтических свиданиях и ещё меньше – в интимных (её происхождение, природная отстранённость и невнимание к таким мелочам, как восхищённые взгляды и едва заметные намёки, сослужили плохую службу), поддалась обаянию и согласилась.

Макс был нежен, обходителен, внимателен, и где-то с полгода после того, как они стали любовниками, часто приезжал к Верлен на работу с ворохом роз, дорогим шампанским, расспрашивал о клиентах, конкурентах, проектном финансировании, новых продуктах, а потом возил по городу, рассказывая самые разные истории о зданиях, памятниках, просто пятачке брусчатки… Его память хранила множество исторических фактов и легенд, связанных с городом и его окрестностями. Постепенно он стал приезжать реже, и вот теперь они виделись в лучшем случае раз в месяц.

Майя подумала: «Ещё немного, и всё закончится. Но почему мне нисколько не жаль? Я по нему никогда не скучала, не тосковала, не сходила с ума. Мне с ним интересно, спокойно, уютно, но не более того… Может, я просто чёрствый и навсегда больной одиночеством человек?».

Они уже проехали Благовещенский мост, когда Майя, устав отбиваться от застрявших мыслей, неожиданно спросила:

– Макс, а тебе никогда не приходило в голову, что нельзя жить одному?

Ветров вздрогнул, видимо, от неожиданности вопроса, негромко обложил длинной тирадой водителей соседних машин, бросил быстрый взгляд на сидевшую рядом девушку, выдержал короткую паузу и преувеличенно ровным голосом отозвался:

– Ты хочешь, чтобы мы жили вместе?

Майя, последнее время ощущавшая себя скрученным в огромную сверхчувствительную антенну нервом, ясно почувствовала, что Макс испугался вопроса, и это было неприятно. Поэтому, чтобы выдернуть вонзившуюся занозу беспокойства, откликнулась легко, тщательно следя, чтобы в голосе не было даже тени отчего-то пронзившей горечи:

– Нет, что ты. Я, как и ты, волк-одиночка. Мы оба не созданы для семейной жизни, поэтому нам с тобой так хорошо. Просто иногда взбредёт в голову какой-то пустяк. Не обращай внимания, – и мгновенно переключилась на другую тему. – Надеюсь, ты сегодня ограбил ресторан?

Макс тут же расслабился и понёс весёлый вздор про поиски молодильных яблок, живой воды, благословенного сыра и нежнейшей телятины для лучшей в мире девушки, снизошедшей по легчайшим облакам до его заброшенной избушки. Майя краем уха слушала привычные шутки, но мысленно была уже где-то далеко. Потом и вовсе откинулась на спинку и, когда выехали за город, задремала.

* * *

В большом двухэтажном бревенчатом доме с башенками и шпилями, с высоким крыльцом, лиственничными полами, оснащённом последними техническими новинками – от кухни до прачечной, было тепло. На улице совсем стемнело, в большой комнате горел камин, был накрыт стол, стояли привычные белые розы в высокой узкогорлой вазе, витали аппетитные запахи.

Майя почувствовала дикий приступ голода, но Макс обнял её возле двери, начал целовать, запустил руки под рубашку, погладил длинные мышцы спины, потом подхватил на руки и утащил в спальню. И то ли от всех этих разговоров, то ли от того, что Макс был непривычно тороплив, то ли презерватив попался некачественный, но желание так и не появилось. Она чувствовала каждое своё и его неловкое движение, в какой-то момент ей стало больно, потому что Макс, входя, прищемил нежную кожицу, и несколько минут просто ждала, когда же он почувствует, что что-то не так. Не случилось. Обессиленный, вспотевший, её любовник откинулся на подушки, подгрёб к себе Майю, собственническим поцелуем поцеловал в висок:

– Я так люблю тебя! Ужасно по тебе соскучился и просто не смог сдержаться!

Верлен только кивнула. Не удивительно, ведь они не спали вместе уже несколько месяцев. Наверное, так бывает, когда люди долго не видятся. В следующий раз всё получится. Ведь и с ней тоже не всё в порядке: не то чтобы она каждый раз получала удовольствие от близости с Максом, но такое явное отторжение – впервые. Подумала: «Наверное, я становлюсь холодной. Или всегда ею была. Занималась бы ты только работой, чудовище. Хорошо хоть, что Макс ничего не понял, а то бы и его расстроила почём зря».

Потёрлась щекой о влажное плечо, просящим тоном выговорила:

– Пойдём, поедим?

Макс ещё раз поцеловал девушку, натянул джинсы на голое тело и прошлёпал босыми ногами к камину: подбросить дров и открыть бутылку. Майя полежала несколько мгновений, потом встала, оделась и тоже вышла. Чтобы не ужинать в молчании, Макс включил телевизор, висевший на стене, и ещё примерно час они, обнявшись на диване, смотрели какую-то передачу про живую архитектуру. Сославшись на зверскую усталость, Майя отказалась от «второй серии» секса и, обняв гладкое тело Макса, провалилась в беспокойный сон.

* * *

Майя села на королевских размеров кровати, нашарила на тумбочке телефон: пять утра. Макс дрых на животе, откатившись на свою половину, сбросив простыню и подмяв под себя подушку. Верлен тихонько оделась, поцеловала так и не проснувшегося любовника, спустилась с крыльца и вызвала такси.

Пока ждала, смотрела на играющие друг с другом облака, подсвеченные розовой дымкой восходящего солнца, дышала влажными липовыми и берёзовыми ароматами, и постепенно внутри зрела мысль: «Весь мир – в моих собственных руках. И тюрьма – в моих мозгах. Нужно найти в себе смелость и быть с Максом честной. Всё уже нехорошо. Так нехорошо, что пора прекращать. Главное, сделать так, чтобы ему не было больно, ведь он любит меня. А я… я для любви вообще не предназначена. Просто бесчувственная скотина, машина, способная только пахать и пахать. Он – свет и солнце, радость и лёгкость, а я – запущенная хандра, хронический депрессняк. Со мной от тоски сдохнуть можно». Подъехало такси, и Верлен переключилась на предстоящий рабочий день.