Весь следующий день Верлен старалась выкраивать в напряжённом графике время для того, чтобы перерыть все доступные ей сети. Она искала дополнительную информацию по Солодову. Искала и не находила. В сетях было только то, что рассказал Асти. Год рождения, место рождения, образование (только указание профиля), и больше ничего – то есть абсолютно – не вываливалось ни по каким ссылкам ни по учёбе в вузе, ни по отзывам клиентов о директоре сети. Хотя о самой сети писали достаточно, без упоения, но и не уничижительно, что можно отнести к достоинствам. В любовных скандалах не замешан, в коррупции не светился, в части бизнеса его никто особо не полоскал – значит, не кидал, не подставлял, не обманывал, по крайней мере, так, чтобы это нельзя было простить…

Солодов не отсвечивал ни в одной из социальных сетей, по крайней мере, по имеющимся данным и фотографиям Майя не нашла ничего. Решила зайти с другой стороны: одноклассники в Мурманске, однокурсники в Петербурге… Ни у кого из них похожего Павла в друзьях не оказалось.

Наверное, в этом нет ничего странного. Сама Майя тоже в сетях не присутствовала: слишком много личной информации через них утекает в паутину, и внутренне даже одобрила предусмотрительность изучаемого объекта. Значит, умён, осторожен, скрытен. Но при этом ходит с Августом по кабакам. Значит, не так уж и осторожен, ведь могут заснять в неприглядном виде? Хотя Асти сказал, что приобретённый в респектабельном ресторане друг пьёт немного. Опять-таки: осторожен и предусмотрителен.

Посмотрела налоговую историю проданной фирмы. Действительно, смена владельца, смена учредителя, в арбитражах на сайтах не светился, долгов с фирмы никто не взыскивал. Обиженных сотрудников тоже не было. Слишком чистая история. Слишком. Так не бывает, когда на тебя работают тысячи людей по всей стране. И никто не пишет о тебе ничего плохого… Эта стерильность всё больше и больше казалась Майе угрожающей.

Задумалась: есть несколько путей получения информации, и один из них – полевой. Поехать в Мурманск, походить по городу и незаметно всё разузнать. Но город сравнительно небольшой, если у Солодова остались там знакомые или приятели, могут сообщить, что кто-то им интересуется. И ещё эту поездку нужно будет объяснить Шамблену, а значит, и отцу (в то, что Шамблен ему не сообщит, верилось с трудом). К этому она пока не была готова.

Ладно, придумается что-нибудь. Не завтра же лететь. Сейчас по плану – разговорить Диану. Кстати, как вариант, можно самой попробовать крутануть этого Солодова. В таких случаях самое простое и самое верное средство всегда одно – увлечение, обольщение, соблазнение… Внезапно от мысли, что её коснётся чужой мужик, Майю передёрнуло: «Гадость какая… Обойдёмся пока стадией увлечения. Просто необходимо быстрее научиться двигаться, быстрее! Совершенно нет времени месяцами ходить вокруг да около. Не мешало бы выйти на эту их милонгу. Ну, не в эту субботу, но в следующую обязательно. Если Солодов будет там, зацепить его на танец, посмотреть, как поведёт себя. А потом увести куда-нибудь, в ту же „Европу“, пригласить на свидание… Разобраться…».

День в привычных действиях летел неудержимо. Уже ближе к вечеру, всё ещё проскакивая по ссылкам в поисках хоть какой-нибудь детали о Солодове, Майя постоянно поглядывала на часы. В восемь рванула домой, чтобы успеть принять душ и переодеться для занятий.

Под нервно-тягучую музыку танго, дышащую в динамиках автомобиля, город сиял чистыми, гладкими окнами, поворачивался лепными и узорчатыми боками дворцов, подмигивал светофорами. Неожиданно дробно простучал каблуками-подковами: на красавцах-жеребцах из-за угла видением из столетнего прошлого выскочила конная полиция… Майя предвкушала несколько часов отрешённой свободы – от мыслей, от поисков, от чувства вины перед сестрой и семейным делом, и это предвкушение будто сдёрнуло с внутренних софитов металлические шторки, и в этом слепящем свете можно было бесстрашно и даже немножко весело смотреть на пустые скамейки в скверах и не представлять, как раньше, на одной из них себя, безнадёжно глядящую вдаль…

* * *

От обжигающего коктейля мурлыкающего танго, шелеста алой облегающей юбки с длинным боковым разрезом и улыбки, которая сверкнула на губах Дианы при виде входящей ученицы, где-то под сердцем, как под старинной жаровней, будто развели огонь, и от этого огня воздух вдруг стал жидким и густым, пронизанным нотками розового перца, нагретой солнцем чёрной смородины, малины и красных апельсинов.

Майя, сбитая этим всплеском ощущений с шага, замерла и несколько секунд молча стояла, чувствуя, что ещё четверть движения, и она просто подойдёт к светящейся Диане, обнимет её и будет этим светом дышать, дышать целую вечность, которая не может быть короче жизни. Осознав, о чём думает, ужаснулась, смутилась, резко повернулась и отошла в угол, к небольшому столику, на котором стояли стаканы и бутылка с водой. Прикрыла глаза, но ничего не изменилось, только под левой лопаткой чувствовался пристальный, изучающий взгляд Дианы. Майя испугалась, и от этого ужаса, смешанного с восторгом, голос её звучал глухо, как сброшенные ветром на мокрую землю груды листьев:

– Добрый вечер, Диана.

Диана с нескрываемым удовольствием отметила, как порозовели смуглые скулы Майи, как напружинилось её гибкое, сильное тело в мраморной облегающей шёлковой рубашке и свободных угольно-чёрных брюках, обнимающих широким поясом тонкую талию. Тангера привыкла играть с нарождающимся огнём, то чуть задувая его, то опять подбрасывая щепок. Ведь как было раньше? Кто-то с разбегу в неё влипает, как бабочка в густой мёд, на кого-то падает пьяный, одуряющий сиреневый вечер, кто-то взлетает жёлто-красной осенней листвой и начинает кружить вокруг, шалея от горчащего осеннего запаха… Но ещё не бывало так, чтобы нестерпимо хотелось покорить и покориться, и совсем не хотелось, чтобы то, что неизбежно случится, закончилось быстро и предсказуемо. То, что творилось с ней, оказалось совсем иным. Это она – влипла, она – ждёт, когда позовут, она – шалеет и полыхает…

Орлова совсем запуталась. Обычно её улыбка сразу решала, быть или не быть незримому, но ощутимому каждой клеточкой волшебству. Её внутренняя антенна, никогда раньше не дававшая сбоев, теперь издаёт странные сигналы. Вот только что казалось очевидным, что Майя, мягко говоря, весьма заинтересована в сближении с ней, но мгновение хлопает крыльями, исчезает, и вместо него появляются далёкие звуки глухого прибоя неприступного океана, становится неуютно и щекотно от страха, что ты только что поняла не то и не так…

Пока Верлен что-то искала в своей сумке на столе (или делала вид, что искала, – как понять, что с ней происходит?), Орлова напряжённо размышляла: «Может, подойти, обнять, уткнуться в шею, спросить честно и спокойно – ты будешь со мной? И больше не мучиться от немеющих от желания пальцев, от кипящей в горле неутолённой страсти, от клокочущих где-то в затылке жадных и жарких снов…». Не решилась, протянула момент, и вот уже гостья повернулась, безмятежная и отрешённая, и нужно находить в себе силы сохранять спокойствие и отвечать на приветствие, проплывшее терпким дымом.

Тангера встряхнула головой, снова улыбнулась, пытаясь отвлечься:

– Добрый вечер! Продолжим?

Нажала несколько кнопок на пульте, и из динамиков приглушённо поплыли звуки «Последнего танго в Париже» Gato Barbieri.

И снова шаги, невероятные, трепетные – попадать в сильную долю, держать баланс, чувствовать напряжённую нить, дышать, погружаться, придумывать жизнь, и не только свою, но и воображаемого партнёра, раскладывать карточным веером, выбирать настроение – грусть, одиночество вдвоём, влечение, страсть, свобода на двоих…

В какой-то момент Диана и Майя оказались не рядом, отражаясь в зеркалах, а напротив, на расстоянии шага. Синие и кленовые глаза встретились, впечатались друг в друга, и сколько было в венах непрожитого, непроизнесённого, неизвестного, выплеснулось в наступление и уклонение, в притяжение и избегание. И пусть расстояние шага не нарушалось, но – изгиб бедра, перекат на ступне, взмывание на небесных качелях, между ними, вокруг, в них – сплавляющий в одно горящий шар – владычество гордого танца, тенью – синхронно движущиеся силуэты, и только глаза держат сознание, готовое взорваться от вскрикнувшей скрипки…

Музыка стихла, Диана неуверенно нажала на пульте «стоп», не отрываясь от лица партнёрши. Майя с трудом пыталась выровнять дыхание, не находя в себе сил отвести взгляд, словно прикасаясь оголённой, обожжённой душой к прохладным, уверенным, умным пальцам, утешающим и ободряющим, всё ещё выплёскивая стиснутую рёбрами какую-то вековую боль в замерший паркет.

Секунды таяли, вспугнутая тишина неловко втиснулась между ними, и волшебный мир внезапно растаял. Верлен, осознав, что бессовестно таращится на Диану, смутилась, вспыхнула кончиками ушей, потёрла внезапно занывший шрам на виске, буквально ладонью поворачивая вбок лицо, отрывая от электрической синевы, словно снимая себя с бьющих током проводов. Не думая, выдохнула: «Господи, неужели так бывает?».

Диана замерла, на долю секунды вдруг вообразив, что Верлен спросила о явственно ощутимом притяжении их тел, и уже готовясь обнять девушку, но потом шёпотом переспросила:

– Что ты имеешь в виду?

Майя замялась, остерегаясь смотреть на тангеру, чтобы снова не впасть в гипнотический транс:

– Скажи, Диана, танго – это всегда так… неизбывно и остро? Так… дразняще и терпко? Так… безудержно и ликующе?

Орлова молчала так долго, что Верлен всё-таки рискнула снова посмотреть на танцовщицу. Заметила, что Диана прикусила губу, а её глаза подозрительно заблестели, и едва сдержала порыв сократить расстояние, приподнять пальцами подбородок, погладить большим пальцем красиво очерченный, неизвестно за что мучимый сейчас рот… Ужаснулась себе, отступила на шаг и, не дожидаясь ответа, быстрыми, решительными шагами отошла к столу. Уже взяла в руки телефон, чтобы хоть чем-то оправдать своё бегство, когда спину мягкими крыльями погладил голос:

– Да, Майя, так бывает. Редко, но… бывает.

Верлен краем сердца уловила, что в этих словах прозвучал какой-то подтекст, но не стала оборачиваться и уточнять, о чём шла речь. То ли о её прозрении в танго, когда со второго занятия ей удалось отдаться господству музыки, то ли о впечатлении, которое она произвела на Орлову, то ли что-то ещё, о чём даже думать оказалось обжигающе-жутко. Майю внезапно пробил озноб, и в сознание настойчиво постучались повседневные вопросы и причины её присутствия здесь.

Думая, что уже пришла в обычное холодно-расчётливое состояние, повернулась, сделала шаг навстречу тангере, подняла взгляд, и тут сердце баскетбольным мячом подпрыгнуло, закружилось в кольце – ямочке под горлом, не спеша падать обратно. Верлен сглотнула, опустила глаза, с удивлением рассматривая задрожавшие пальцы, сжимая их в кулаки и уже всерьёз беспокоясь о собственном здоровье: никогда с ней не было такого, чтобы и в жар, и в холод, и пульс оглушительными молотами в висках, под лопатками, в коленях, и слабость, и дрожь… Сделала несколько глубоких вдохов, собираясь с духом, потом медленно и негромко проговорила:

– Сегодня уже поздно для ужина. Могу я пригласить тебя завтра в ресторан? Мы поговорим о наших дальнейших планах.

Увидев, как заалели щёки Дианы, запоздало сообразила, что это приглашение может выглядеть двусмысленно, известно же, какие отношения привлекают танцовщицу, и изумлённо отметила, что мысль о свидании с Дианой и страшит, и будоражит её. Ругнулась на себя: «С ума сошла, вот точно, совсем уже крыша поехала с этими танцами и прошлой Мартовской жизнью! Ты разговариваешь с возможным заказчиком убийства! И вообще, ты же не такая, как Марта!». Очнулась, заметила, что Орлова всё так же внимательно изучает её, снова отвела взгляд и пробормотала:

– У меня есть несколько вопросов о Марте.

Взгляд Дианы стал больным, и танцовщица отвернулась. Сделала несколько шагов по паркету, запустила руки в чёрную копну волос, потёрла лицо и куда-то в ладони ответила:

– Я не могу завтра вечером. У меня занятия допоздна. Но я могу с тобой позавтракать.

Майя даже не задумалась над тем, что могла значить эта фраза, и спокойно ответила:

– Я встаю очень рано и не завтракаю в городе. Может, тогда пообедаем?

Диана подумала, что ослышалась, и горестно-изумлённо посмотрела на Верлен, лихорадочно и немо крича в себя: «Я только что, именно я, не мне, как случается обычно, предложила тебе провести вместе ночь, и что в ответ? Господи, да что происходит? Неужели только мне очевидно, что между нами творится? Или я придумала себе, что тебя ко мне тянет? Я никогда до сих пор не ошибалась! Ты издеваешься надо мной, что ли? В жизни не видела таких бесчувственных женщин, чтоб ты провалилась! Принесло тебя на мою голову! Ты такая же холодная, как твой бриллиант, от которого я не могу отвести глаз, потому что он, прах его побери, опускается к твоей груди, а я хочу быть на его месте! А, чтоб тебя…».

Орлова крутанулась на месте, взметнув юбкой, и сделала несколько стремительных шагов к двери, когда услышала негромкое:

– Диана? Я что-то не так сказала?

Проскользнувшая в шероховатом голосе осенняя щемящая грусть, от которой захотелось заплакать, остановила её. Вспышка бунтующей ярости от того, что её отвергли, сгинула, будто её и не было, осталась только тоска, распоровшая сердце, как рыболовный крючок живца. Тангера внезапно ощутила, что не может просто так, ничего не объясняя, уйти из зала: «Может, ты и вправду ещё ничего не понимаешь? Тебе грустно? Мне тоже. Но, видимо, по разным причинам. Но я так просто от тебя не отступлю. Тебе нужно время? Я дам его тебе. Но немного, иначе я за себя не отвечаю!». Обернулась, ласково улыбнулась:

– Извини, я что-то на эмоциях сегодня. Конечно, давай завтра пообедаем. Ты позвони, ладно? Я свободна до 14 часов, потом занятия. Ну что, пошли по домам?

Верлен кивнула, смутившись от того, что от жаркого кобальта взгляда Дианы так болезненно разгораются щёки:

– Спасибо, Диана. До завтра тогда? Я позвоню.

Развернулась и вышла в коридор, не дожидаясь танцовщицы. От вихрящихся в голове, обжигающих дыхание несказанных слов и незаданных вопросов было тесно в горле, в ушах звенело, под веками горело и пощипывало, будто вот-вот навернутся слёзы. Верлен почти бегом промчалась до двери, вылетела на улицу, нырнула в арендованную «Тойоту» и замерла:

– Не поеду домой. Я хочу… я хочу остаться с ней. Мне надо понаблюдать. Да, вот именно, понаблюдать. Да что ты себе врёшь-то? Тебе четвёртый десяток, ты не идиотка, и вот это вот всё – до одурения, до сумасшествия, до трескающихся от ветра и соли губ, до оглушающего прибоя крови в ушах – это, скорее всего, как раз то и есть, о чём говорила Марта… Но что мне с этим делать теперь? Может быть, виной всему как раз танго? Танец, который пробуждает страсти, неважно, кто находится рядом?

Есть тысячи причин, почему я не могу поддаваться этому дикому притяжению. Во-первых, я никогда не любила женщин. Даже не думала, что это возможно. По крайней мере, я этого никогда не хотела. Во-вторых, с ней была Марта. Нельзя же испытывать интерес к сестре? Или можно? Да ну, бред какой-то. Тем более, что это, похоже, только я схожу с ума, а Диана просто вежлива со мной, тем более, что мы договаривались… И предложение позавтракать – вовсе не то, что ты подумала, а именно – просто «позавтракать», потому что днём уже занятия… В-третьих, я не могу её не подозревать. В-четвёртых, не могу бросить занятия, мне нужно всё раскопать, узнать, кто такой этот Солодов, и что связывает Диану с ним… но… Господи, как это мучительно, когда так внезапно кто-то становится таким… желанным? Близким? Родным?.. Выкинь это из головы, успокойся и продолжай работать! Это пройдёт. Должно пройти….

Майя несколько раз стукнулась головой о мягкую оплётку руля, пытаясь привести себя в чувство, потом сползла пониже, чтобы её не было видно в свете фар проезжающих мимо автомобилей, и замерла, пристально наблюдая за входной дверью школы, чтобы не пропустить, когда Орлова выйдет в душившую туманом и жаждой ночь.

* * *

Когда Майя вылетела из зала, Орлова, вместо того, чтобы последовать за ней, бессильно опустилась на паркет, привалившись спиной к стене, потом расстелилась на полу, разбросав руки и ноги, словно витрувианский человек да Винчи, закрыла глаза и расплакалась. Слёзы текли по щекам, стекая по шее, щекоча уши, но не было сил их вытирать. Марта стояла перед закрытыми глазами, живая, острая, лёгкая, улыбалась понимающе и хитро. Растворяясь в рваном дыхании, в горячечной памяти, Диана шептала светящемуся образу:

– Девочка моя, ясный мой свет, Март… Ты только пойми меня, прошу. Твоя сестра… Кто бы знал, что так случится… Я всегда была честна с тобой, и ты со мной, я знаю. Когда ты обмолвилась о том, что случается на свете судьба – встретить одного человека, впитать его мудрость, нежность, честь, который перевернёт тебе всю жизнь, раскрасит её во все мыслимые цвета и оттенки, твой взгляд был седым от прожитой боли, но ты прощаешь её. Даже если она ушла обратно к мужчине.

Ты говорила, что, когда любимый человек уходит, жаром каминного огня, счастьем, висящим на волоске, горьким ветром на губах, следами на песке – неважно, как, ты даёшь ему сбежать, исчезнуть, и он растворяется среди возвышенных и жуликов, среди самородков и выродков… И тогда все, которые приходят после, они – другие, ты тоже их любишь, но – по-другому. И всегда помнится только то, первое, которое привиделось, приснилось, пронеслось падающей звездой, а ты не успел, не успел загадать самое главное – чтобы быть всегда вместе, и с тех пор мечешься, ищешь, придумываешь заповедное имя этому счастью, заклинаешь его вернуться… Я думала тогда, что тебе кажется, что так бывает.

Прости, Март… Тебе повезло, ты встретила ту, далёкую и ушедшую, раньше, чем меня. Я знаю, мы любили друг друга, но – не так… Нам было легко, мы не уставали друг от друга, но и не сходили с ума от расставания. Я знаю, что ты, даже когда была со мной, всё равно искала её, искала везде: в настороженных ветвях перед шквалами ветра, за запертыми дверьми, на гремящих крышах. Я знаю, что ты пыталась писать ей, но куда делись все твои записи?

Если бы ты знала, как мне сейчас понятно то, что было с тобой. Иногда ты сбегала посреди ночи, отговариваясь делами, или застывала днём посреди дороги, провожая тоскливым взглядом ту, которая, наверное, была на неё похожа… Удивительно, но я тебе прощала эти поиски.

Но ты понимаешь, Март, я не прощу таких поисков твоей сестре. Мне кажется, я влюбилась. И что нужно сделать, чтобы она полюбила меня? Вы абсолютно разные, Март. Смешно, но я до сих пор не спросила, любит ли она женщин. Представляешь, я трушу до одури. Что, если она скажет, что нет? Что, если это против её природы? Тогда это будет, как у тебя, и нужно будет уходить немедленно и даже не пытаться приручить, потому что… останется только стать чёрной тенью в камине, пеплом птичьего крыла… Так было у тебя, у Ирки, да ещё сколько таких, истерзанным отказом… Но я уже не мыслю дня без её взгляда…

Ты понимаешь, Март, это не значит, что я забыла тебя. Вовсе нет. Но ты права, это – совершенно другое… Мне кажется, что твоя сестра, словно бурлящий ветер, вынесла из меня все мои бывшие привязанности, обязательства, обещания, и теперь я – распахнутое поле, прозрачный простор, заливаемый единственным солнцем, дышащий только им одним.

Мне некому объяснить, что каждое мгновение, что она рядом, я не запоминаю, о чём мы говорим, но, словно чокнутая клептоманка, распихиваю по карманам памяти, как она пахнет, как играют со светом её пальцы, как медленно теплеет её взгляд, и под этим взглядом стараюсь не терять остатки воли, потому что хочется проникнуть ей под кожу, раствориться лунной, ерошащей пылью в её кудрях. Мне хочется поправлять ей ворот рубашки и тут же запускать под неё руки, потому что от того, как от нашего танго розовеет в узком вырезе смуглая нежная кожа, я хмелею и замираю…

Я не знаю, случилось бы то, что случилось, если бы ты была жива, поверь, я не знаю. Или так предначертано – ты ушла, но Бог подарил мне её? Мне так важно, чтобы ты знала, мы с тобой не предаём друг друга, я не отказываюсь от тебя, но я безумно, безумно хочу быть с ней… Звучит дико, невероятно дико, но кто мог знать, что случится именно так, а не иначе…

Она сама пришла ко мне, спросить о тебе, и я теперь вообще не могу отпустить её. Ты же знаешь меня, я по-дурацки гордая и никогда, никому ничего не обещала. А здесь… ты не поверишь, мой милый Март, кажется, я готова на всё… Валяться в ногах, получать отказы, таскаться за ней тенью, но – быть рядом, чувствовать её дыхание… Но ты же знаешь, она не из тех, кто прощает слабость и поощряет унижение, привечая душевную голытьбу с рваниной… Я с ума схожу по её смуглым точёным запястьям, по блестящим кудрям, по неулыбчивым, твёрдым губам… Март, я люблю её…

Орлова перевернулась на живот, по-детски потёрла кулаками глаза, положила подбородок на сложенные руки:

– Знаешь, Март, у нас новый зал. Новый паркет. И помолись там, где ты есть, за то, чтобы этот зал стал для меня счастливым… Ты высоко, тебе докричаться ближе… Я знаю, ты можешь, ангел мой…

Тангера перекатилась, встала, подошла к зеркалу: глаза опухшие, тушь стекла, на щеках тёмные дорожки. Отпустила горько:

– Смотри, не смотри в ночное отражение, лучше всё равно не станет. Да и зачем я плачу о тебе, если ты недоступная, льдистая предрассветная звезда…

Вздрогнула, будто по плечу из-за спины утешающе провели рукой. Скосила глаза – вроде нет никого. Подумалось: всё, что случается, не просто так, и Март точно поймёт и поможет. От этой внезапной уверенности стало легче, и Диана вдруг заторопилась домой: половина второго ночи, пусть и с ангелом-хранителем, а судьбу дразнить всё равно не стоит…

* * *

Майя сидела в машине, слушая, как снова зарядивший дождь выстукивает нервные ритмы по крыше, скользит по молчаливому, терпеливому лобовому стеклу, утешающе разбавляя кипяток в сердце, выравнивая дыхание, и чувствовала, как понемногу отпускает шальная, опустошающая тоска.

Вот уже прошёл час, а Орлова всё не выходит, и неудержимо тянет в дремоту, и становится зябко, хочется сунуть нос в тёплую клетчатую фланель старой рубашки, и чтобы закручивался в высокой кружке дымящимся водоворотом крепкий рубиновый чай, и рядом стояла вазочка тёмного стекла, наполненная жареным миндалём, и чтобы реальный мир, скрипящий, звякающий, настырный, перестал казаться густым и вяжущим горьким сиропом, который нужно пить, чтобы выздороветь…

Дверь открылась, и тонкая, гибкая фигурка в широких чёрных брюках, длинном, тёмном, плотном пиджаке скользнула по тротуару к стоянке. Верлен вздрогнула, и сердце снова взбрыкнуло. Стиснув зубы и повторяя себе, как мантру, что, когда она разберётся, всё пройдёт, всё закончится, и больше никогда не будет так пронзительно больно, повернула ключ зажигания и пристроилась в ста метрах от выметнувшегося со стоянки, взвизгнувшего шинами «Фиата».

Чёрная лента асфальта, пучеглазые встречные автомобили, рассыпанная мозаика фонарей, повороты, чуть больше скорости, притормозить, сощуриться от выплеснувшегося на полнеба половодья луны, заметить в полыхнувшем бледном свете распавшуюся на капли золотого и алого воска цветную кисею Спаса-на-крови, остановиться, приопустить окно, вдохнуть острой свежести, заметить стёртые сумраком лица случайных прохожих, выйти за теряющейся в нескольких шагах танцовщицей…

Майя совсем не ожидала, что Орлова не поедет домой, а рванёт на Английскую набережную, приткнёт машину и беспечно, не оглядываясь, прохладная и ускользающая, медленно пойдёт вдоль парапета. Беспокойство, охватившее Верлен, занялось, как высохшая степь от случайного костра, загудело в затылке, вытолкнуло вслед, и приходится делать вид, что ничего особенного не происходит, и сливаться с фасадами домов и группками гуляющих туристов, не привлекая внимания, но и не выпуская из виду Диану, и мысленно ругаться на неосторожность, и держать в напряжённых ладонях рвущиеся вожжи страха, что кто-то может подойти к девушке и навредить ей…

Тангера, засунув руки в карманы, сделала круг до Благовещенского моста, сейчас вздыбленного в небо, как остановленный на скаку жеребец, и обратно к машине, бездумно рассматривая проплывающие корабли и баржи, переменчивую тяжёлую воду Невы, и пыталась отделаться от сожаления о собственной нерешительности, и строила планы на завтрашний обед, и искала повод вытащить Майю на любимую крышу, чтобы можно было, ничего не объясняя, взять её за руку, и может быть, тогда станет понятно, стоит ли вообще о чём-то говорить и признаваться в…

Вздрагивала зябко, отбрасывала за спину с плеч вьющийся тяжёлый водопад, придумывала себе упоительное счастье, когда ты тонешь в музыке, и рядом есть та, которая тебя слышит, и ведёт, и держит, и принимает… И не нужно захлёбываться в молчаливом отчаянии…

* * *

Проспав всего три часа и поднявшись, как обычно, в шесть, Майя всё делала замедленно: долго стояла под горячей водой в душевой кабине, долго вытиралась, то тут, то там обнаруживая островки брызг, долго смотрела в зеркало, не узнавая своё лицо и неразборчиво, шёпотом ругала себя за непривычную утомлённость.

Долгими глотками отпивала сок, опираясь обнажённым плечом на кирпичную кладку косяка, дышала ароматом кофе, сжав узкую тонкую кружку обеими руками. И всё думала: куда же повести обедать Орлову? Нужно что-то камерное, уютное, где можно не спешить и где никто не помешает. Ничего лучше ресторанчика «Le Boat» на Синопской набережной в голову не приходило: строг, сдержан, отличная кухня. Созвучен погоде. Можно сесть с видом на набережную, если, конечно, Диана захочет. Судя по всему, ей нравится бывать у воды… Да, нужно заказать.

Майя через сайт зарезервировала столик. Тоскливо взглянула на полыхающее рассветное небо, вцепилась руками в кудри и, застонав, опустила локти на стол. Посидела так несколько минут, уговаривая себя на новый рабочий день: никто не должен знать, что бушует внутри. Встряхнулась, поднялась и снова замерла перед открытой дверью гардеробной.

Мысленно пнула себя: «У тебя не свидание! Это просто переговоры». Выбрала очередную жемчужно-серую узкую рубашку, чёрные брюки с широким поясом, удлинённый приталенный чёрный пиджак, классические штиблеты. Осмотрела себя в зеркале, недовольно дёрнула плечами, но переодеваться не стала. Подхватила сумочку и вышла.

Пять часов до новой встречи тянулись резиновой вечностью. Майя вроде бы была погружена в работу, отвечала на звонки и письма, цифры мельтешили перед ней с бешеной скоростью, а всё равно гулко и пусто. Только острой кардиограммой плеснула минута, когда звонила Орловой и назвала ресторан. Оказывается, она его знает и очень рада. Булькнуло ядовитой жижей непривычное чувство ревности: интересно, с кем из своих пассий танцовщица туда ходила.

Перед глазами встали отчёты службы наблюдения, да ещё Шамблен с утра подлил масла в огонь: выяснилось, что у девочки до недавнего времени была бурная личная жизнь: те три красотки в прошлом году, о которых они уже знали, дополнились недвусмысленными фотографиями посетительниц школы танго, которые размещали снимки в соцсети, даже не заботясь о настройках приватности.

Конечно, короткие жаркие объятия, снятые танго-клипы, встречи – вовсе не доказательство того, что они продолжались в постели, но вот длинные и томные взгляды почему-то поднимали со дна души глухую муть раздражения. Пытаясь обуздать не ко времени разыгравшееся воображение, Верлен перешла к собранным фактам по парням. И, чёрт возьми, там тоже обнаружила фотографии, нежные и страстные. И как понять, постановочные они, или в этой школе вообще принято спать друг с другом и совершенно этого не скрывать?

Майя чертыхалась, в голове, как пароходы в чёрном тумане, сталкивались мысли, тонули, всплывали, и было маятно и беспросветно от собственной стереотипности и банальности: видишь руку на талии – всё, однозначный жест близости, но ты подумай, подумай хорошенько – это школа танго, ты же сама видела, как они прикасаются друг к другу, как смотрят…

Не надо, не представляй, это просто раскалённое лето спицей торчит в горле, оно скоро закончится, ты, может быть, напьёшься, и станешь немного умней. Эти взгляды со снимков просто бликуют, обманчиво и больно. Она для тебя – проводник, чтобы вернуться в проклятую сизую осень и потом из неё выбраться. А этот сверкающий кобальт, эта резкая просинь – для другой или для другого, но точно не для тебя.

Выбралась из банка украдкой, погладила руль «Ягуара», опустила щиток от солнца, вырулила на набережную: «Ты прав, père, чувствовать – это смертельно. Смертельно опасно. Смертельно больно».

* * *

В ресторане – много натурального камня, буковые столы, белые и синие бокалы, хрустящие салфетки, удобные стулья, вышколенный приветливый персонал – всё элегантно, даже роскошно. Самое время вспомнить, кто ты есть: с достоинством, прямыми плечами, гордой головой пройти к заказанному столику, едва заметно кивнуть официанту, сдержанно взять предложенную винную карту, погрузиться в изучение знакомых названий и ждать, когда небо снова разверзнется синими молниями Дианиных глаз. И тщетно уговаривать себя сотворить невозможное: сидеть ровно, не чувствовать, отстраниться, просто работать.

Колючие мысли караваном плелись сквозь белый поющий песок томительного ожидания. Дверь открылась, и в косых лучах ворочающегося в небе полуденного солнца проявился контур Дианы. Сердце со всего размаху саданулось о грудную клетку, ободрало нежную кожицу, заскулило ушибленным щенком. Верлен дёрнула плечом, потёрла ключицу: «Заткнись. Это не твоё. И никогда не будет твоим».

Диана, непривычно тихая и подавленная, подошла, опустилась на стул, негромко поздоровалась и тут же уткнулась в меню. Майя поздоровалась и, стараясь не показать своего беспокойства, сощурилась и внимательно посмотрела на танцовщицу:

– Всё в порядке?

Орлова, не поднимая глаз, утвердительно кивнула, так же тихо спросила:

– Ты что-нибудь заказала?

Верлен подавила в себе желание протянуть через стол руку, приподнять ровный подбородок и заставить Диану посмотреть на неё. Вполголоса уточнила:

– Ты доверяешь мне сделать заказ?

Тангера сделала неопределённый жест рукой и промолчала.

Майя едва заметно пожала плечами и кивком подозвала официанта:

– Добрый день. Вителло тонато, филе оленя, малиновый панна-котта и ирландский кофе. На двоих.

Наконец Диана отложила меню, бросила горячечный взгляд на Майю:

– Так о чём ты хотела поговорить?

Верлен вздохнула:

– Мне кажется, ты не в настроении. Может, мы сперва поедим, и ты подобреешь?

Танцовщица криво усмехнулась:

– Думаешь, я злюсь? Поверь, тебе не о чем волноваться.

Стихающей струной – вопрос:

– Тогда что с тобой? Ты молчишь, хмуришься, язвишь. Что-то случилось?

Синей тенью блеснул испытующий взгляд:

– Послушай, Май. Давай ты не будешь спрашивать меня о том, что происходит сегодня. Мы же договаривались говорить о прошлом? Прошу тебя, пусть так и останется. О чём ты хотела меня спросить?

Верлен мысленно чертыхнулась: Диана явно в прескверном настроении и вряд ли признается, в чём причина. От демонстративного недоверия вдруг царапнули коготки неожиданного сожаления. Захотелось подуть в кудрявую чёлку, забрать внезапно задрожавшие пальцы в свои, рассмотреть, что прячется за солёной морской безбрежностью укутанных в ресницы грустных глаз. Вместо этого откинулась на спинку стула и бесстрастно сказала:

– Вот и наш заказ.

Неслышно возник официант, точными движениями расставил тарелочки с ароматными горячими булочками и вителлой – тонко нарезанные кусочки маринованной в белом вине и травах телятины, приправленные тунцовым кремом-соусом, и так же исчез.

Майя простучала нервный ритм по краю стола, мягко пожелала Диане приятного аппетита и принялась за еду, надеясь, что и её отпустит странное желание, и что Орлова отвлечётся от своих неприятностей и хоть немного расслабится.

Когда принесли горячее – филе оленя с зелёным пряным маслом и запечённой молодой свёклой с чёрной смородиной, молчание за столом было уже не таким напряжённым. Несмотря на то, что Диана ясно дала ей понять, что не намерена говорить о себе, Верлен решилась спросить:

– Ты любишь море?

Диана бросила взгляд за окно, где лениво колыхалась Нева:

– Люблю. Мне нравится бесцельно ходить по берегу или просто сидеть, слушать волны, смотреть на закат. Когда кипит шторм среди изломов молний, или висит прозрачная сетка дождя, или гладит кожу золотая солнечная пыль…

Верлен задумчиво смотрела на точёный профиль и, стараясь попадать в настроение, тщательно подбирая слова, словно эхом прозвучала:

– Я тоже люблю шторм. Гулкое эхо громов, бешеный ритм неуловимых, догоняющих, сметающих друг друга волн, дрожащий от ударов утёс…

Сбилась:

– Я всегда летала на море одна. А ты?

Орлова печально улыбнулась:

– Обычно нет. Мы или компанией ездим, или вдвоём…

В это время снова появился официант, ловко собрал пустые тарелки, поставил кофе и панна-котту в бокалах-креманках – сливочный десерт, щедро посыпанный крупной спелой малиной и политый малиновым сиропом.

Диана потянулась ложечкой к десерту, и тут вдруг Верлен ошарашила её:

– Зачем тебе столько любовниц?

Поперхнулась, вскинула изумлённые глаза:

– Ну, знаешь! Неожиданный вопрос, я тебе скажу. Даже дерзкий, ты не находишь? Какое отношение к Марте имеет количество женщин, побывавших в моих руках?

Майя придушила внутри себя хлестнувшую кнутом панику от вылетевшего вопроса, который мучил её уже несколько дней, тут же придумала ему разумное оправдание и ворчливо парировала:

– Была бы у тебя одна Марта, нечего было бы спрашивать. А что если твоя девочка – а их, как я понимаю, было больше, чем одна, – дико заревновала?

Подняла ладони в примиряющем жесте, видя, как гневно сузились глаза танцовщицы:

– Как говорит мой знакомый детектив, это просто допущение, и не надо на меня бросаться с ножом!

Заметив мелькнувший ужас, снова пнула себя:

– Прости, Диана.

Орлова уже совладала со вспугнутой памятью и уставилась на Верлен с весёлым интересом:

– Тогда ты задала не тот вопрос: ты должна была спросить, не помешан ли кто-нибудь из моих любовниц на Шекспире, а не «зачем тебе столько»! Но я отвечу. Потому, что мне так хотелось. Я сама решаю, когда, с кем, сколько, как долго. Я большая девочка, Май.

Диана уже второй раз назвала её домашним именем, которым обычно звали её только самые близкие. Но так – поглаживающе, будто держа в ладони птенца, так бережно – её имя ещё никто не произносил. Внезапно почувствовав себя беззащитной, Верлен буркнула:

– И что? Вот так вот: захотелось – пошла, не захотелось – не пошла? И никто не против?

Орлова игриво выгнула бровь:

– Представь себе. Когда просыпаются духи в вулкане, что, кроме бушующей ласковой длани, способно в сетях и оковах держать?

Но тут же посерьёзнела:

– На самом деле, если проскакивает искра, я всегда оцениваю, во что такая искра может вылиться. Когда желание совпадает, почему бы и не обжечь восторгом? Раньше всё было просто: череда рассыпавшихся горохом улиц, оттаявшие капельки дождя на малиновых от заката стёклах, подставленные под ветер ладони, осенние поцелуи в висок, осколки тепла в карманах…

В пряном липовом сбитне голоса Верлен проскользнула ледяная струйка:

– А как же Марта? Её было недостаточно? Она не ревновала тебя?

Орлова вздохнула: «А почему ты не спрашиваешь: „Почему раньше, что изменилось?“. Я бы нашла в себе силы рассказать, что теперь мне те капли осколочного солнца – что замороженная хурма на уличном лотке в январе…». Поковыряла ложечкой десерт, подняла глаза:

– Мы. Мы с Мартой не ревновали друг друга. Я всегда договаривалась, что каждый свободен. Я тогда знала, что не способна быть верной, не способна на долгие моногамные отношения. Это… это как купаться в струях воздуха, свыкнуться с высотой скалы над океаном и не хотеть уходить к подножию, где спокойнее, тише, но и дышится не так свободно… А Марта… Марта тоже всегда была в поиске.

Майя задумалась. В их семье непостоянные отношения осуждались: легкомыслие, ветреность, неразборчивость… Но она даже представить не могла, что о близких отношениях можно говорить так просто, будто касаясь крыльями облаков, отбрасывая летучие тени, безмятежно и… как-то цельно… Конечно, каждый выбирает по себе, но отчего тогда это откровенное непринуждённое признание невозможности постоянства так огорчает её? Ведь сама же только недавно говорила, что волк-одиночка, и никто особо и не нужен… Расстроилась, и от этого ещё более прохладно спросила:

– А ты никогда не хотела выйти замуж?

Диана откинулась на спинку и негромко, с горчинкой, рассмеялась.

– Ты спрашивала, люблю ли я море… Море мы любим обе. Но ты любишь закат или рассвет?

Верлен пристально взглянула на тангеру и, отвернувшись к окну, вдумчиво и медленно, словно катая на языке каждое слово, стала говорить:

– И то, и то. Закатное солнце, как большой пушистый пёс, лижет лицо, когда со скал горящим колесом скатился день. Вечер затягивает небо в парчовый корсет, надевает ему чёрные перчатки и выпускает его, как фокусника, жонглировать звёздами… А рассвет на море… Чаще всего он тих и беззвучен, горд и ясен. Выходящие в розовато-сиреневую мякоть баркасы, словно ключи, отмыкают шкатулки с драгоценностями – улочки, переулки, площади… Подсвеченный мел кудрявых облаков, и гранатовые капли зори – будто яшмовый лёд, или кровь в серебре, наверху, медленно тает и горит…

Майя запнулась, потому что поймала на себе заворожённый взгляд:

– Что-то не так?

Диана, не отрываясь, прошептала:

– Я никогда не думала, что ты можешь… вот так… Ты, случайно, стихи не пишешь?

Верлен смутилась, горло хрупнуло, скованно ответила:

– Не пишу. И никогда не пробовала. Так к чему вопрос про закат и рассвет?

Теперь уже Орлова смутилась:

– Ни к чему. Я не могу выйти «замуж». За мужчину, то есть. Мне, правда, постоянно предлагают. Да вон тот же Пашка, спонсор школы, например, предлагал уже раз восемь.

Майя тут же напружинилась, будто в ночной тишине послышался матовый хруст крадущихся шагов, но мягко и приглушённо качнула маятник вопросов:

– Пашка? Это который?

– Я рассказывала тебе про него. Про него, Володьку и Костю. Пашка появился в нашей школе в начале августа, ну помнишь? Когда он на площади в танго попал? И в первый же день предложил мне выйти за него замуж.

– А ты?

– А что – я? Я веселилась. Он же ученик? Ученик. Вот я ему и сказала: «Сначала ты должен стать истинным тангеро, который по отраженьям в зеркалах, окнах, фонарных столбах с лёту вычисляет взгляд и настроение, превращая сожаления в затенённые и размытые воспоминания. Вот потом, когда поймаешь отражённый профиль подсвеченным волшебным коктейлем из расплакавшегося в танго дождя, вот тогда, и только тогда… ты поймёшь, почему я тебе отказала».

– А он?

– Он меня вообще не понял. Это вообще сложно, понять меня, когда я не хочу быть понятой. Снова предложил мне выйти замуж, уже когда проводили Марту, в октябре.

– А ты?

– А я опять отказала. Вообще-то он должен был уяснить, что мужчины, как класс, меня не интересуют.

– А он?

– А он предлагает регулярно. Вот, например, две недели назад.

– А ты?

– А я сказала, что ни за что. Никогда. Что танцевать я с ним буду, а вот борщи варить, детей рожать, носки штопать и для прочих прелестей пусть ищет себе другую, благо, даже у нас в школе таких прелестниц предостаточно.

– А он?

– А он насупился и обиделся, хотя на фестиваль пришёл, как ни в чём не бывало. Подошёл, к щёчке приложился, ручку поцеловал, чёлкой махнул, штиблетами по полу щёлкнул. Гусар, одним словом. И пошёл по танцполу… Вообще-то, мне с Пашкой танцевать не очень нравится. Он… как бы тебе объяснить… он музыку ломает. Но у нас это не осуждается. Каждый танцует, как может. Как умеет. Ему бы побольше уверенности да чувства музыки, и всё у него получится.

Верлен простучала пальцами по столешнице. Бросила быстрый взгляд в окно: на Неве выводок катеров, друг за другом снуют, плещутся, радостно и беззаботно. Кофе выпит, десерт съеден, история тревожная. На ощупь, не на слух, кажется опасной бритвой. Подступила осторожно:

– Диана, а кто он вообще, этот Пашка? Что ты про него знаешь?

Орлова бросила взгляд на часы и явно расстроилась:

– Май, ты извини, у меня занятия через полчаса. Мне нужно ехать. Про Пашку… Я никогда не интересовалась, кто он такой. К нам много людей ходит. Насколько я знаю, он богат, не то чтобы скуп, но и не особенно щедр. Я удивилась, что он много вложил в наш фестиваль. Но я ему благодарна, иначе многого бы не получилось, да те же аргентинские маэстро, как бы я их позвала… Вроде как не работает. Но это неточно. Понимаешь, у нас не принято обсуждать, кто есть кто в реальной жизни. Главное, чтобы, когда мы вместе, нам ничто не мешало. А это так и есть.

Верлен поднялась, положила деньги на стол, приподняла бровь:

– Расскажешь потом, как он относился к Марте? И, надеюсь, ты не против, что я угощаю?

Диана улыбнулась:

– Конечно, расскажу. За угощение – спасибо, но следующий обед – за мной.

Глаза Майи вспыхнули осенним кленовым огнём, немного сощурились, и танцовщица с замиранием сердца увидела полуулыбку на обычно бесстрастном лице. Как коротким северным летом до дрожи под сердцем, до упоения плеснёт цветочное дыхание атласных полей, так и эта тень улыбки превратила Майю из строгой неприступности в обольстительное откровение. Диана чуть не расплакалась от толкнувшегося в горло восторга и, не сдержавшись, выпалила:

– Господи, Май, ну почему ты такая красивая?

Верлен вопросительно-удивлённо вскинула бровь:

– Что, прости?

Тангера крутанулась на каблуке, неожиданно показала кончик языка, будто дразнясь, и отшутилась:

– Ничего, тебе показалось. Приходи завтра на милонгу?

Майя чуть не споткнулась, придерживая дверь:

– Но я же ещё ничего не умею?

Орлова вздёрнула подбородок и царственно прошествовала на улицу. Потом обернулась и шаловливо подмигнула:

– Ты умеешь достаточно, чтобы выводить тебя в свет.

И, уже просительно:

– Май, приходи, пожалуйста. Обещаю, что первую танду ты будешь танцевать со мной. Ты прекрасно чувствуешь музыку, ритм, я буду счастлива составить тебе пару.

Июньское солнце обрушилось на плечи дымным зноем, и нестерпимо захотелось сбежать, провалиться в брусчатку, шагнуть под арку, скрыться в тени колоннады, но осыпалось алмазной крошкой сердце, как разрушенная взрывом крепость, и Верлен, ослеплённая полоснувшим по глазам лучом Дианиного взгляда, внезапно согласилась:

– Хорошо. Когда и где?

– Завтра, в девять вечера, там же, в школе.

Диана отступила на шаг, другой, потом легонько махнула рукой, повернулась и стремительно сбежала к парковке.

Город свистел, шипел, улюлюкал, смеялся, кричал, но Майя слышала только оглушительную тишину и бешено стучащее сердце. Дошла до тёмно-серых гранитных плит, окаймляющих Неву, сцепила пальцы в белеющий от напряжения замок, слилась с ропотом волн, бьющих в сонные ступени. Под веками горело, ветер пытался сорвать сомкнутые в отчаянии ресницы, горло стиснуло от одной мысли о будущем прикосновении.

Надела тёмные очки. Постояла, продышалась, задумалась. Дошла до стоянки, придирчиво оглядела автомобиль, не решаясь садиться за руль, пока дрожат руки. Несколько раз обошла вокруг машины, дожидаясь, когда студёные мысли широким веером плеснут на раскалённое душевное пекло. «Ягуар» фыркнул, гладким чёрным зверем прыгнул через стоянку, влился в поток, довольный своей мощью и грозностью.

Щёлкали минуты, отскакивая от циферблата, а Майя всё бесцельно кружила по городу, укоряя себя за то, что не зацепилась за фразу о том, что Марта кого-то искала. В следующий раз нужно будет спросить.

* * *

Ближе к девяти вечера позвонил Шамблен и деловым тоном осведомился, не нужно ли высылать «скорую помощь», пожарных или полицию. Майя прищурилась на приборную доску, отмечая, что неплохо бы заехать заправиться, и мягко ответила:

– Всё в порядке, Анри. У меня были переговоры, а потом я проверяла кое-какие идеи.

Прежде чем звонить, заместитель долго изучал на экране замысловатые кренделя маршрута Верлен. Очевидная бессмысленность кругов и поворотов покусывала его тревогой и любопытством. Поэтому Шамблен, услышав неизменно спокойный и сдержанный голос начальницы, позволил себе нотку ехидства:

– Прогуливаешь работу, так и скажи. А то несправедливо получается: все могут ездить во время рабочего дня по делам, а ты вечно, как прикованная, света белого не видишь.

Однако Майя игру не приняла, может, отчасти и от того, что зам был прав: сегодня она очень мало работала на благо банка. Да и в расследовании тоже не слишком продвинулась. С раздражением подумала: «Зато в задании „познай самоё себя“ я, кажется, преуспела так, что хоть топись». Буркнула в трубку:

– У тебя есть что нового? Как твои подопечные, нарыл что-нибудь?

Шамблен понял, что пикироваться директор не в настроении, и отступил:

– Всё тихо. Пока копаем.

Майя, не спеша прощаться, послушала тишину в трубке: «Если бы я могла поговорить с тобой, Анри… ты знал, Анри, что со мной… Но лучше тебе не знать, что со мной происходит». Поинтересовалась:

– Август появлялся?

Зам рассеянно ответил:

– Представь себе. Был чисто выбрит, трезв, благоухал, язвил, уделал половину своей группы в пух и прах, уволил одного парня и изволил отчалить домой вот только час назад.

У Майи подпрыгнуло сердце:

– Кого уволил?

Шамблен, всё ещё размышляя над странным маршрутом Майи, почесал за ухом, выводя на монитор маршрут Орловой, и нахмурился при виде точки совпадения:

– Не беспокойся. Твоих людей не тронул, только эксперта одного.

Директор службы безопасности, расслышав язвительность в голосе заместителя, сухо заметила:

– Копай, Анри, ищите на фигурантов всю информацию. Враг должен быть под наблюдением круглосуточно, и пусть думает, что он надёжно защищён.

Шамблен скрипнул зубами:

– Ты уверена, что кто-то из школы замешан?

Майя пожала плечом, зарулила на подземную домашнюю стоянку, не желая говорить о своих крепнущих подозрениях:

– Анри, если они чисты, то мы просто уничтожим материалы, будто ничего и не было.

Шамблен едва слышно вздохнул:

– Ну хорошо. Спокойной ночи. Завтра увидимся.

– До завтра.

Майя заглушила мотор.