Майя катастрофически опаздывала и отчаянно трусила. Наверное, от этого парализующего страха выйти под свет ярких ламп с новым знанием о себе вечер пятницы превратился в бессмысленно долгий: обычные срочные отчёты, детализация счетов, препирательства с Метляковой по факту очередной закупки, обсуждение с Костяковым стратегии развёртывания дополнительной страховочной сети, спор с Кислым по поводу включения в оценку рисков новых параметров – и вот уже часы нахально подмигивают: уже половина девятого, а ты ещё даже не за рулём.

Зажав в подрагивающий кулак остатки решимости, замешанной на обещании (не сможешь, не обещай, обещала – выполняй!), Верлен осторожно погасила свет в кабинете и нырнула в глубину вечера, сигналящего огоньками тормозных фар, наблюдающего злыми зрачками сигарет, раздувающего внезапным ветром тлеющий закатный край в накрученном на веретено Петропавловского шпиля клубке ватных облаков.

Домчала до дома, взлетела наверх, как вспугнутая ласточка. Сбросила туфли, на ходу расстёгивая пуговицы рубашки, подпрыгивая на одной ноге, сбрасывая брюки и бельё, рванула под душ, замерла под горячей водой. Вдруг отчего-то захотелось вернуться в детство: как-то раз Марта, как чёртик из табакерки, перепрыгнула кованую невысокую оградку сада, приземлилась на обе ноги, сделала кувырок, села рядом и хлопнула маленькой ручонкой по коленке: «А давай сбежим! В дремучий лес!». Сейчас хотелось сбежать просто нестерпимо, струйкой дыма просочиться в замочное горлышко, укутаться в тишину, как в плащ, свернуться мохнатой тенью на берегу, на нагретом за день песке, где взгляды почти случайны, где неслышно дышит жасмин, где одуряюще пахнут вишнёвые кроны и оплывают свечи каштанов… И совсем не страшно ступать на жар, текущий из камней…

Майя выключила воду, встала на пол, уложенный разноцветной плиткой из округлых речных голышей, уставилась на себя в огромное зеркало, рассматривая капли воды, сбегающие по чистой смуглой коже с блестящих кудрей по ключицам, высокой, упругой небольшой груди, плоскому животу и длинным бёдрам. Смутилась, спряталась в толстое белое полотенце.

Немного косметики, капля духов, непростой выбор перед дверьми гардеробной. Взлохматив влажные волосы, подколола вверх, подчеркнув гордую посадку головы на высокой шее. Остановилась на белоснежной, фактурного итальянского батиста с хлопковым шитьём рубашке и атласных фрачных брюках. Крутанулась, оглядывая со всех сторон: широкий пояс плотно обнимал узкую талию, ткань свободной волной спадала к классическим лаковым штиблетам на низком скошенном каблучке. Побросала в белую узкую сумочку телефон, ключи, права, глубоко вдохнула, задержала дыхание, расправила плечи и стремительно вышла в густеющую темноту.

Ночь закружилась над головой, неожиданно напомнив росчерками шпилей старую пластинку с неровными краями. Снова шумел привычный дождь, отпрыгивая от шелестящих дворников, пытаясь украсть кусочек факела с Ростральной колонны, прохладными пальцами нежно оглаживая коленчатые ноги парящих в мороси фонарей. Город представился огромным бокалом, куда плеснули игристой пьянящей тьмы, и от глотков этой тьмы слегка кружилась голова.

Вышла из машины, сохраняя внешнее спокойствие и безмятежность, положила узкую ладонь на витую медную ручку, прикусила губу, тщетно пытаясь справиться со сбившим дыхание приступом яростной нежности к той, которая внутри, и открыла дверь. По глазам ударил сноп лучей от прожекторов, направленных на паркет. Сквозь лёгкое шуршанье цветастых юбок и широких брюк, под тягучую и тревожную мелодию подошла к небольшому бару, прислонилась спиной к прохладной стене, вжимая в неё выпрыгивающее сердце, и устремила взгляд на паркет.

На часах – 22:30, и ничего удивительного, что Диана самозабвенно ведёт по танцполу невысокую светловолосую девушку, бережно и упруго сжимая её в объятиях.

Верлен старалась дышать ровно и пыталась вернуться к своей обычной бесстрастности. Не получалось, потому что жгучее дыхание и внезапно подступившие слёзы были очень похожи на первобытную ревность. Майя отчаянно цеплялась за доводы рассудка, истошно вопившего что-то о правах – или их отсутствии, о морали, работе и неминуемом конце этих встреч. Не зацепилась, сорвалась: музыка закончилась, и взгляд утонул в обжигающей жажде обрушившейся кобальтовой вьюги глаз Дианы, горящих, ненасытных, беспокойных в завесе чёрных дышащих ресниц.

Орлова из-за высоких каблуков золотистых босоножек практически сравнялась с Верлен по росту. Ослепительно красивая, в облегающем бирюзовом платье, тангера неслышно двигалась прямо к ней, только к ней, не отводя взгляда, будто по туго натянутой струне. Подошла, чуть наклонила голову, вопросительно подняла бровь. Майя плавно вложила руку в ладонь Дианы и вздрогнула: она оказалась совсем не готова к тому, что от такого простого прикосновения станет знобко-знойно, что кожа окутается горячим воском. Диана шепнула:

– Готова?

Верлен, не отрывая взгляда, чуть не отшатнулась, но поняла, что, выпустив руку, просто упадёт. Слегка кивнула и сделала шаг в сторону паркета. Диана вскинула ресницы, и Майя ещё успела испугаться громадным зрачкам, поглотившим жаркую синь, когда танцовщица чуть повернулась, и легонько дотронулась тыльной стороной руки кромки кудрей у затылка. Сквозь гулкий шум в голове и внезапно закружившийся яркий свет девушка едва расслышала:

– Обними меня и живи музыку.

Верлен словно со стороны увидела, как поднимается её рука, как ложится на узкую талию тангеры, ощутила жар прижатой груди и мягко двинула бедром вперёд, в немом и жгучем ужасе сознавая, что это единственно нужное и правильное положение тел, от которого просто невыносимо отказаться. Чуть двинулась корпусом, и ощущение – подул ветер, платье партнёрши внезапно превратилось в шёлковые, свободно живущие ленты, и будто бы видны в ставшем прозрачным подоле стройные сильные ноги, осторожно ступающие в горящем пламени ткани.

От трогающих кудри пальцев Орловой кожа на шее, лопатках, груди болезненно натянулась, сердце ухало кузнечным молотом, волны тягучей музыки пронизывали от макушки до ступней, но Майя, двигаясь плавно и уверенно, будто впервые увидев, рассматривала бархатистую щёку тангеры, тёмные тени от опущенных длинных ресниц, красиво очерченные губы, маленькое розовое ухо с бриллиантовой капелькой, ровную линию подбородка, скульптурные прямые ключицы, смиряя пугающее и дикое желание пройтись по этим сокровищам пересохшими губами.

Майя очнулась, как от удара, только тогда, когда в ухо ударил раскалённый, задыхающийся, будто после быстрого бега, шёпот Дианы:

– Май, всё, отпускай!

Осознав, что музыка закончилась, и пары покидают танцпол, резко опустила руки, разрывая объятия, и попыталась отступить, но тангера не отпустила её, мягко потянув за руку в сторону:

– Ни шагу назад!

Верлен аккуратно высвободила пальцы из углей ладони танцовщицы, стиснула локти, защищая обожжённое танцем сердце, матерясь на себя за вспышку страсти, лихорадочно вычисляя, поняла ли Диана, что с ней случилось. Постояла, маятно озираясь, потом негромко спросила:

– Думаешь, я справилась?

Диана торжествующе подмигнула:

– Даже не сомневайся!

Было так непривычно ощущать рядом пылкое, сильное, уверенное тело Майи, видеть жгучий золотистый взгляд, оглаживающий лицо, что Орлова, почти теряя над собой контроль, пытаясь отвязаться от настойчивого желания безоглядно, посреди толпы, впиться губами в твёрдо-огненный гордый рот, стараясь быть насмешливой, предложила:

– Теперь ты можешь выбирать любую! Смотри, сколько голодных кошечек на тебя заглядывается!

Предложила и ужаснулась: а что, если она и в самом деле пойдёт и выберет себе какую-нибудь девицу, но – не её? Между тем, шальное безрассудство, прозвеневшее в голосе Дианы, отрезвило Верлен:

– Я, пожалуй, отойду. Ты, если хочешь, иди, а мне нужно передохнуть.

Вышибленный из колеи рассудок уже просто визжал, как аварийная сирена: «Беги, беги отсюда, пока можешь, ты ведь сгоришь рядом с ней! Какие кошечки, Господи?»

* * *

Уже зазвучали первые такты новой танды, но Диана всё стояла рядом, и Верлен чувствовала прикосновение её взгляда к правому виску, тому, где белел многолетний шрам.

Внезапное осознание смысла предложения Дианы вспенилось перекисью вокруг свежей раны. Эта необъяснимая лёгкость, странная свобода тангеры – не принадлежать никому – оказалась болезненной трещинкой на губе: вроде и понятно, и вовсе не смертельно, а мешает. Вздрогнула от невольной догадки: что верность, что ревность – из одних букв состоит, складывай, как хочется, а то, что для неё искры, для танцовщицы равно штриху на бумаге, мигу, навечно врисованному в отставленное полотно.

Верлен едва заметно отступила, чтобы выйти из пеленающего кокона муската и жасмина, от лёгких, но повелевающих подчиняться касаний запястий. Уже поворачиваясь корпусом, уловила движение за плечом и поймала чуть разочарованный взгляд Дианы, брошенный наискось, когда из-за спины послышалось сдержанное басистое приветствие и протянулись руки, облапили Орлову. Та придушенно пискнула, улыбнулась и, повернув парня лицом к Верлен, представила:

– Май, знакомься: Павел Солодов. Майя Верлен.

Доля секунды – и директор службы безопасности немедленно подчинил себе разгорячённую и готовую на сумасбродство девушку. На лицо упала маска вежливой бесстрастности:

– Добрый вечер, Павел.

Солодов опешил, но быстро взял себя в руки:

– Добрый вечер, госпожа Верлен. Какая приятная неожиданность! Не знал, не знал, что Ваше семейство посещает подобные мероприятия. Я думал, Вы всё больше по званым балам да приёмам… А Вы одна или с эскортом? Август не упоминал таких пикантных подробностей…

Он явно был навеселе. Майя внимательно смотрела на откровенно дерзившего приятеля своего брата и невозмутимо, словно находясь на рабочем месте, просчитывала варианты дальнейших действий. Несколько мгновений Диана обеспокоенно пыталась понять, что происходит между Павлом и Майей. Почувствовала себя выброшенной из странного разговора, расстроилась, но независимо дёрнула плечом и уже собиралась отойти, но тут сильные мужские пальцы сжали её руку:

– Диана, дорогая, одну танду, умоляю!

Солодов поднёс к губам её ладонь и нарочито осыпал невесомыми поцелуями:

– Пожалуйста! Мы так давно не были вместе!

Диана бросила извиняющийся взгляд, на Верлен, но руки не отняла. Лишь негромко объяснила:

– На милонге не принято отказывать. Мы потанцуем, и я вернусь.

Павел сначала откровенно уставился на хлопковое шитьё на груди Верлен, а потом сопнул носом:

– Ты забыла добавить «может быть». Может быть, и не к кому будет возвращаться.

Диана вопросительно вскинула бровь:

– Будь добр, объясни, что сегодня с тобой?

Солодов положил руку на талию танцовщицы, увлёк за собой, коротко хохотнул:

– Да её тут же уведут, стоит тебе отступить! Это же свежее мясо для наших тигриц!

Обернулся, нагло подмигнул и вышел на паркет.

Верлен от такого хамства едва удержала привычное спокойствие на лице. Она чувствовала, что её просто раздирает на куски: рысья гибкость Дианы оказалась зажатой в агрессивные руки, крепко прижатая к партнёру грудь потеряла отчаянную остроту и пленительную податливость, неуклюжая игривость Солодова сбивала акценты, и отчётливо было видно, что Орлова не испытывает удовольствия от танца. Майя вздохнула: «Ты всё придумываешь. Это тебе хочется, чтобы – так. Чтобы ты была единственной, кто… А, всё, забудь. Вот сейчас я точно не уйду. Эта враждебность, ожесточённая насмешка… Не возникает просто так. Под ней явно кроется давняя и личная обида. Кто только её нанёс? Ты хотел меня испугать? Унизить? Заставить отступить? Ты почувствовал во мне угрозу? Ты ревнуешь Диану? Достаточно ли этого, чтобы хамить? Очевидно, ты обо мне знаешь. Не думаю, что мне приятно.

И надтреснутость в голосе. Что это? Отчаяние? У тебя, что, последняя попытка? Пробуй, мальчик. Пробуй. Я тебе не соперник. Только не держи её, жадный, душный прожигатель жизни, будто сжимаешь горлышко бутылки, она – литая гроздь золотого винограда. Жаль, тебе разница невдомёк, а потому она не будет твоей… Господи, взять бы на набережную пачку листов, карандаш, и сидеть, смотреть на изумрудную воду, рисовать битым, жёстким грифелем жалкую боль, пить галлонами горький кофе и на каждом росчерке – умирать… Не отвлекайся. Смотри, понимай.

А ты опасен, мальчик. Ты видишь меня в первый раз, а уже ненавидишь, вон как гранитной пылью сверкает твой жалящий взгляд. Только ты просчитался, мальчик. Я не прощаю ни ветошного хамства, ни шуршащей подобострастной лести. Ты преподнёс мне и то, и другое. Ты боишься меня, мальчик. Правильно делаешь. Почему? Потому ли, что это – квир, и я могу использовать это против тебя? Потому ли, что боишься, что я уведу у тебя Диану? Вот это вообще вряд ли. Или здесь что-то иное, более серьёзное? Хотя потерять любимую, кажется, страшнее ничего нет. Через страх нужно идти насквозь, мальчик, а ты в нём залип, и ты воняешь этим страхом. Значит, я найду то, чего ты боишься».

* * *

Эта танда длилась целую вечность. Верлен опиралась спиной на мраморную колонну, скрестив руки на груди, вцепившись в локти до синяков, и не отрываясь смотрела, как соприкасаются бёдра, как руки скользят по спинам, как гладко выбритая щека прижимается к бархату скулы – и маялась, маялась обрушившимся одиночеством в гудящем зале, загоняя ревность в подошвы горящих ступней, встряхивая и награждая пощёчинами одуревший рассудок.

Наконец пары сошли с танцпола, и Солодов, снова осыпая поцелуями кисть Дианы, остановился у кромки поля, не выпуская кисть Дианы из рук, и горячо, полушутливо зашептал:

– Это та новая жертва, которую ты закогтила в Петергофе? Красивая цыпочка, не спорю, но по ней же видно: спесивая банкирша пришла поразвлечься! С неё ползала глаз не сводит, только посмотри. Диана, дорогая, она разобьёт тебе сердце! И не даст тебе столько, сколько могу я!

Орлова, почти не слушая, что несёт Солодов, пристально следила за Майей, невозмутимо стоявшей в отдалении и, кажется, заинтересованно наблюдающей за вновь вернувшимися на паркет парами. Когда Павел слишком сильно стиснул её руку, зашипела:

– Паша! Отпусти, ты делаешь мне больно!

Солодов будто не услышал:

– Диана, ты для неё никто! У тебя есть я! Не уходи!

Тангера вдруг осознала, чего хочет от неё подвыпивший партнёр, и рассмеялась:

– Опять ты за своё! Нет, Паша, нет и ещё раз нет!

Вытянула пальцы из широкой потной ладони и медленно пошла к Верлен, а Солодов, провожая её жадным взглядом, сжимая кулаки, еле сдерживаясь, яростно-бешено соображал: «Вот же твари! Одна воровка, сука продажная, сдохла, так нет, всё лезут и лезут! Раз тебя нельзя купить, тебя можно украсть. И свалить на новую шлюху. Эти банкиры всё равно под подозрением. А тебя можно посадить на поводок и отдрессировать, и ты останешься моей насовсем. Только я сначала покажу тебе, что эта дрянь тебя не стоит, что ты ей ни за каким чёртом не нужна. Так покажу, что на всю жизнь запомнит. Я никому не отдаю то, что принадлежит мне!».

* * *

Майя прикрыла глаза. Диана, ведь ты же не слепая… Неужели ты не замечаешь, что звериные высверки в его зрачках – вовсе не то, на что похожа любовь. Хотя… что я вообще знаю о любви? У меня это – ничейный, странный, ломкий, одинокий мир, тонущий в потоке зонтов и спин, шорохе автомобильных шин, ограниченный прихотливыми колючими стенками тротуаров, подъездов, лифтов, расписанный слепым огнём пронзительной синевы…

Почувствовала невесомое касание пальцев у локтя, открыла глаза, чуть повернула голову. Диана стояла рядом, казалась измученной:

– С тобой всё хорошо? Мне кажется, ты дрожишь.

Майя с трудом отлипла от колонны, бесстрастно глядя поверх голов танцующих пар. Солёным, шершавым голосом ответила:

– Я, пожалуй, пойду. Для первого раза хватит.

Диана кивнула, а потом неожиданно сказала:

– Я тоже ухожу.

Верлен сквозь бешено стучавшее в висках сердце едва расслышала слова тангеры. Брякнула первое, что пришло в голову:

– А разве ты не должна быть здесь до конца?

Орлова оглядела зал, словно видя его впервые, и сбивчиво проговорила:

– Обычно так и есть. Но я же хозяйка. Могу уйти, когда захочу. Ребята всё закроют.

Очень хотелось потереть словно вспоротую отстранённостью Верлен кожу над левой грудью, но тангера удержалась: я могла бы тебе сказать, что, когда ты уйдёшь, я стану похмельно-угрюмой. Этот блестящий свет станет слякотно-тусклым, и скулящая тоска уже подбирается ко мне. Я могла бы тебе сказать, что без тебя всё это золото становится простой пылью… Но не скажу. Пока – не скажу…

– Подожди меня пару минут, хорошо? Я сумку возьму.

* * *

Они вышли вдвоём на крыльцо – и наткнулись на стену воды. Ливень грохотал и гудел в водосточных трубах, отвешивая пощёчины редким прохожим, бегущим вдоль Лиговского проспекта. В жемчужных переливах водяной пыли в свете заспанно моргающих фонарей невозможно было разглядеть, что творится в пяти метрах от тебя, только неясные контуры. Литые ограждения, стены домов, дорога, превратившаяся в реку, и Нева, ставшая разбитой дорогой, – всё смешивалось и исчезало.

Оказалось, что Дианин «Фиат» наглухо заперт, и в таком шторме нечего было и думать отыскать хозяев двух машин, уткнувшихся ей в бампер. Верлен, не задумываясь, наклонилась к уху Орловой и потребовала сесть в её «Ягуар», благо к нему никто не посмел прижаться. Тангера повернулась к Майе и счастливо улыбнулась. Восторг перед отрывавшими от земли шквалами сверкал в её глазах. Раскрывать зонты было бессмысленно – слишком сильный ветер, и поэтому они просто промчались десяток шагов, одновременно открыли двери и упали на сиденья. Тончайший батист рубашки, за секунды промокший насквозь, облепил рельефные мускулы, похожие на морские камешки-окатыши, и танцовщица от нахлынувшего необузданного желания закусила губу, не замечая, как вспыхнули такие же золотистые иглы в прозрачной кленовости взгляда Верлен. Поддаваясь порыву, вдруг предложила:

– Раз уж ты сегодня мой шофёр, тогда я заказываю маршрут. Я хочу посмотреть, как ты живёшь!

Верлен опешила до такой степени, что даже перестала протирать запотевшее лобовое стекло, и всем корпусом повернулась к девушке. Едва справляясь с пронзившей её дрожью, медленно и негромко переспросила:

– Ты хочешь посмотреть, как я живу?

Диана, пристёгиваясь, кивнула. Взъерошила копну влажных волос, чтобы скрыть загоревшиеся от собственной смелости щёки, и призналась:

– Я сейчас живу с родителями. Мне пришлось на время вернуться домой, раньше я снимала квартиру, но… в общем, давай мы не будем говорить об этом. Просто сегодня мне совсем не хочется сразу возвращаться домой. Я не очень лажу с семьёй, поэтому предпочитаю появляться поздно и выходить из своей комнаты, когда уже все разойдутся. Расписание позволяет встречаться с домашними реже. Я уже сняла новую квартиру, там доделывают ремонт – и недели через две я снова буду свободным человеком, далеко от жаждущих меня упрекнуть, укусить или обвинить. Так что? Устроишь мне экскурсию? Заодно сможем поговорить. У тебя же уже есть какие-то соображения?

Верлен задумчиво посмотрела на руль, на стремительно разбрасывающие воду дворники, перевела взгляд на Диану. Та как-то сжалась на большом мягком кожаном кресле. И Майя не смогла ей отказать.

– Хорошо. Я покажу тебе, где я живу. И мы сможем поговорить.

Плавный поворот ключа, довольное урчание двигателя, и дорога выплеснулась под широкие колёса.

* * *

Майя впустила Диану в квартиру и словно в первый раз окинула своё жильё придирчивым взглядом. Из квадратной прихожей открывалась двустворчатая дверь в большой зал, разделённый ажурными арками на отдельные зоны. Дубовый пол, стены, отделанные красно-рыжим клинкерным кирпичом, с каплями холстов с чёрно-белыми рисунками, на затянутом в прозрачную сталь потолке – круглые метровые плошки светильников, стального цвета портьеры, серо-кремовые перегородки, толстенный мохнатый белый ковёр – лаконично, строго. Пусто. Перед громадным окном в центре зала стоял тёмно-коричневый, под цвет пола, большой кожаный диван. Проходя мимо, быстро поправила сползший плед и вышитую подушку. Верлен впервые принимала гостей, и потому смутилась и отрывисто сказала:

– Если нужно умыться или полотенце, то ванная здесь, – махнула в одну сторону, потом в другую: – И здесь тоже. Я на минуту.

Нырнула в одну из арок и исчезла в гардеробной.

Диана опустила руки под воду, плеснула в лицо, смывая запах, зацепившийся от Солодова, сняла толстое белое полотенце, промокнула влажные волосы, провела по лицу и плечам. Уставилась в зеркало:

– Ну ты и дерзкая птица, Орлова. Только не упусти!

Вышла в зал. Ночная громада города расстилалась сверкающей вязью, завораживала. За спиной раздались лёгкие шаги. Диана оторвалась от сказочной пустоты города под ногами и обернулась, резко вздохнув. Верлен в свободной хлопковой рубашке, отсвечивающей пеплом, чёрных джинсах словно кралась босиком по дубовому паркету. Несколько мгновений, и вот уже Майя протянула бокал и вполголоса предложила:

– Бургундское?

Чуть не выпалив – из твоих рук хоть яд, Диана прикусила губу, рассматривая розовые овальные ногти на изящных пальцах, обнимающих хрупкие стенки.

Майя молча ждала ответа, стараясь не дрожать.

Диана легонько прикоснулась, принимая бокал, и спросила, только чтобы нарушить зазвеневшую тишину:

– Как называется?

– La Chablisienne. Оно вкусное.

Диана покрутила тонкую ножку в пальцах, вдохнула терпкий аромат: золотистое вино дышало мятой, миндалём, жасмином, ванилью, липой. Пригубила, покатала на языке.

Протянула бокал, легонько стукнула о другой:

– Спасибо, что пригласила меня.

Верлен невозмутимо пожала плечами:

– Я бы не бросила тебя в дождь.

– А не в дождь? Бросила бы?

Майя, понимая, что сейчас она не готова к разговорам с двойным дном, оставила шутку без ответа. Вместо этого подошла к рабочему столу, вытащила небольшой пакет, внимательно взглянула на заинтересованную Диану. Приглашающе кивнула на диван:

– Когда мы разбирали вещи Марты, я нашла у неё фотографии. Там много тебя, твоих друзей. Расскажешь мне, где это вы?

Диана забралась на мягкую плотную кожу, подтянула под себя ноги и кивнула. А про себя подумала: «Тысячу и одну историю расскажу, что угодно, только бы быть рядом с тобой».

Верлен стала подавать фотографии по одной, Орлова в красках описывала поездки в Варшаву, в Берлин, съёмки на острых крышах, на площадях, вечеринки. Держа в руках снимки из метро, где они с Мартой вытянулись струной над рельсами, услышала сердитое:

– У вас обеих мозги набекрень. Разве так можно? А если бы грохнулись?

Диана подняла блестящие глаза:

– Танго не позволит. Ты расправляешься и принимаешь на себя весь мир, а твой партнёр держит и мир, и тебя… Это как железная стружка и магнит. Или буря и глубина. Главное, доверять бесконечно, проникать друг в друга – и танго становится волной, заслоняющей небо, поэтому не страшно и ничего не случится.

Верлен дёрнула плечами и подала следующий снимок, затрёпанный, истёртый: немного смазанная, узнаваемая фигурка, лицо на три четверти повёрнуто к дорожкам к паспортному контролю. Аэропорт Шарль де Голль, и у Майи в этом не было сомнений. Но – несколько лет назад, это точно. Весь просмотр был затеян только ради этого снимка. Это был тот самый вопрос, на который она уже несколько месяцев хотела получить ответ.

Диана взяла фотографию, и тут, к изумлению Верлен, глаза Дианы расширились, она стала смотреть на него внимательно, с неподдельным интересом. Не пролистывала вскользь, как другие.

– Май, а это не я. Где это, я не знаю. Это что, было у Марты?

Майя вздрогнула, забрала снимок обратно, пристально взглядывая на сидящую перед ней тангеру и снова на фотографию. Очень тихо сказала:

– Похожа очень. Правда же, похожа?

Орлова согласно кивнула и повернула голову так, как на фотографии:

– Практически двойник. Но точно не я, посмотри. Надо же… Может, это её искала Марта? Может быть, нашла?

Верлен вздрогнула, подняла с пола бутылку вина, наполнила бокалы:

– А кого она искала? Расскажи мне.

Орлова откинулась на спинку дивана, прищурилась на золотистое вино:

– Марта как-то пару раз обмолвилась, когда была сильно навеселе, что в Париже была у неё любимая женщина, звали Ольга, она отсюда. И она эту Ольгу искала здесь, в Петербурге. Не знаю, нашла или нет. Марта любила её самозабвенно. Но, как я поняла, эта Ольга вернулась к мужу или вроде того. Уехала и пропала, больше даже не звонила.

Майя вцепилась памятью в эту совершенно неизвестную частичку жизни сестры, как собака в брошенную кость. Тангере совершенно не обязательно было знать, что это очень важно, поэтому Майя осторожно кивнула:

– А… ты фамилию не знаешь? Долго у них был роман?

Диана грустно покачала головой:

– Фамилию не называла. А роман… месяца три, что ли. Совсем мало. Марте тогда было двадцать. И она очень жалела, что всё это время они прятали друг от друга свою жизнь. Марта не знала, ни кто муж, ни, вообще, кто такая Ольга, по большому счёту… Ни где жила, ни телефона – ничего… И об этой скрытности она жалела больше всего. Ей, видимо, было так отчаянно плохо, что заявила мне: никогда не связывайся с таинственными натуралками. Выбросят и забудут… Мы с Мартой тогда вместе читали Цветаеву, «Письмо к амазонке». И она плакала навзрыд. А потом рассказала…

Подняв лицо к потолку, Диана пыталась сдержать слёзы. Верлен, чувствуя себя экзекутором, встала, давая ей прийти в себя, отошла к окну, думая о том, что пережила Марта: «Не потеряв ни капли горячности и света… Когда так бесполезно барахтаться и грести в накрывающем девятым валом отчаянии… Ты убеждала меня позволить себе чувствовать. Даже если всё безнадёжно, всё равно… Ну почему ты не пришла ко мне? Мы с Шамбленом нашли бы её… Чего ты испугалась?». В голове будто что-то щёлкнуло, сдвинулось, и медной монеткой выпала мысль: что всё-таки Солодов делает рядом с Августом? Не повернув головы, Майя глухо продолжила:

– А Павел? Он как к Марте относился?

Диана сказала в нос от задавленного рыдания:

– Они отлично ладили. Несколько раз даже, когда Марта приезжала к школе забрать меня после работы, они болтали, смеялись. И в тот день…

Верлен напружинилась, но не проронила ни слова.

– В тот день мы ехали вместе. Марта нас развозила: Пашка вышел у своего офиса, тогда он ещё работал. Марта тоже выскочила, они перекинулись парой фраз, и Марта вернулась. Повезла меня, Костю и Володю в клуб на Нарвской, мы там работали номера, а потом остались отдохнуть.

Майя, словно ступая по тонкому льду, спросила:

– О чём говорили, не знаешь?

– Нет. Марта тогда весь день, да и вообще, наверное, дней пять последних, была взъерошенная, как на иголках, но не сердитая, а… как бы ожидающая, что ли… как слепящий свет из-за туч, улыбнётся и снова притихнет…

Диана плакала и уже не стеснялась этого. Майя едва удержалась: невыносимо захотелось подойти к Диане, прекратить эту пытку воспоминаниями и снова, как на паркете, обнять её, но теперь больше не отпускать. Вместо этого тихо вышла в кухню, принесла салфетки, положила рядом, снова отошла ждать, когда танцовщица успокоится. У самой в уголках глаз нестерпимо жгло, горло сводило судорогой, но слёз не было, только сильнее немело лицо.

Внезапно гостья кивнула в сторону прихожей:

– У тебя там шлем лежит. Ты что, ещё и мотоциклы водишь?

– Да. Иногда.

– Я боюсь мотоциклов, – Диана поднялась с дивана, шагнула ближе и вздрогнула от возможной догадки: – Откуда у тебя этот шрам? От него?

Верлен внутренне съёжилась, покрутила вино в бокале, потом выпила его медленными глотками, налила ещё – Диане и себе. Глотнула, тоскливо посмотрела в окно, понимая, что Орлова не виновата в своём любопытстве, просто она такая. А привычно замыкаться в себе, тем самым обижая её, не хотелось. Вполголоса начала:

– Мы праздновали день рождения моего брата Августа. Как ты понимаешь, в августе, в прошлом году. Нас было совсем немного, человек, наверное, шесть. И рядом с нашим столиком, ни с того ни с сего, вдруг завязалась драка. Полетели тарелки, стаканы, звон, грохот, мат.

Майя подавила спазм в горле, снова переживая одну из страшных картин в своей жизни.

– Я успела только почувствовать, как что-то обожгло мой висок. Меня развернуло, и я упала рядом со столом, ударилась затылком. Оказалось, что кто-то махнул бутылкой и зацепил меня. Меня, конечно, сразу увезли в больницу, сначала в городе, потом родители отправили в Париж. Там я провалялась несколько дней, пока заживало, потом ещё в родительском доме – пару недель, потому что père не разрешал мне вернуться обратно.

Диана какое-то время молчала, а потом надломленным голосом тихо спросила:

– То есть кто-то хотел убить тебя тоже? Ещё раньше, чем Марту?

Майя равнодушно пожала плечами:

– Так думал père. Так думала вся служба безопасности. Мне не кажется, что здесь орудует один и тот же человек. Брат вызвал охрану, всех дерущихся повязали, разобрались – нет, случайность. Хотя после Марты отец снова стал утверждать, что это – попытка нападения на меня, только скрытая. Как бы то ни было, ничего не доказано.

Диана вскинулась, словно коснулась оголённого провода:

– Ты уверена, что это – случайность? А где была твоя охрана?

Майя опять пожала плечами, борясь с дурнотой, нахлынувшей от воспоминаний. От стыда за эту слабость глухо буркнула:

– Я в ресторан с охраной не хожу. Просто теперь я всегда стараюсь запоминать обстановку и оценивать опасность от людей, оказавшихся рядом.

Диана ухватилась за предыдущую фразу, как за ускользающую струйку дыма:

– Ты говоришь, что твой отец думает, что нападение на тебя. А ты что, так не думаешь?

Майя занервничала. Ещё никто не разговаривал с ней так пристрастно и беспокойно, не заставлял возвращаться к пережитому, буквально клещами выдёргивая наружу запрятанную боль. Резче, чем собиралась, ответила:

– Я никогда не делаю выводов, если у меня недостаточно данных.

Жуткое осознание опасности, витавшей рядом с Майей, и показное равнодушие Верлен словно вскипели внутри бурлящим ключом и прорвались бешеным восклицанием:

– Да чёрт побери, ты, ты могла погибнуть, а ты мне сейчас говоришь, что не делаешь выводов! Ты что же, совсем ничего не понимаешь? Сначала хотели убить тебя! А потом… потом не просто захотели, но и убили Марту!

Верлен напружинилась:

– Не кричи на меня!

Танцовщица махнула головой, отгоняя дурные предчувствия, и проорала:

– Да почему ты-то до сих пор вообще в этой стране, почему твой отец не увезёт в вашу треклятую Францию, где ты хотя бы останешься в живых? А вдруг этот псих охотится за тобой?

Майя отчеканила:

– Всё. Хватит. Никто за мной не охотится. Я бы знала.

Какое-то время они просто стояли напротив друг друга, фехтуя взглядами, напряжёнными спинами вжимаясь в обшитые тёмным деревом косяки огромного окна. Внезапно упавшая тишина постепенно накалялась, морская волна сбивала солнечные блики, и оставалось лишь несколько мгновений до разрушения гигантской плотины, подземного взрыва, схода лавины – всего того, что в обычной жизни называют стихийным бедствием.

Майя не понимала, что происходит, но от этой удушливой волны то ли ярости, то ли стыда оставалось только бежать, чтобы не разрушить остатки доверия, которое в начале их встреч было таким крепким, а сейчас, кажется, тряхни головой – и всё разлетится на атомы. И главное – она прекрасно понимала причину, почему становится всё труднее просто говорить…

Верлен заставила себя оторвать взгляд от Дианы, вздыбившимся позвоночником чувствуя, что на коже остались обжигающие отметины. Мысленно матерясь на себя за совершенно неуместное взбунтовавшееся желание дотронуться до танцовщицы, сбежала в кухню. Если сделать кофе, может, он перекроет собой эту обнажённую горечь откровений? Гипнотизируя кофемашину и поводя плечами в ответ на разбегающиеся мысли, услышала шорох, обернулась. Орлова собиралась у дверей, и такая отчаянная безнадёжность прорывалась в резких взмахах рук, повороте головы, что Майя не выдержала и, почти прыжком преодолев несколько разделявших их метров, буквально припёрла Диану к стенке. Та подняла глаза, блестящие от слёз, и сдавленным диким голосом выпалила:

– Боже, как же ты меня бесишь!

Орлова замахнулась, чтобы отвесить пощёчину, но не успела: Верлен перехватила её руки своими, будто жёсткими кожаными кандалами, придавила над головой, отчего между ними почти не осталось воздуха, и кровь пузырилась в ладонях, чувствующих биение тока в нежных запястьях.

В сознании что-то щёлкнуло, будто замкнулись электрические провода, и окружающий мир стал вращаться, рассыпаясь на ранящие алмазные осколки. Майя выдохнула, взрыкивая разъярённой пантерой, в полуоткрытые губы:

– Ты тоже меня бесишь. И даже не представляешь, насколько! И что?

Диана замерла, переводя взгляд с твёрдых, непреклонных губ в глаза, сейчас напоминавшие столетний коньяк, сбивающий с ног, и обратно на губы, и внезапно обжигающим шёпотом проговорила в ответ:

– Пошли меня к чёрту. Хоть матом. Хоть в морду. «А если не можешь, раздень меня, слышишь!», – последние слова, выкрикнутые прямо в глаза, упали расплавленной сталью, и стало так адски больно, и Майя сделала единственное, что у неё получалось всегда, – отключить сознание и пройти через боль до грани, когда перестаёшь чувствовать и побеждаешь…

Тело подалось вперёд, вдавливая Диану в стену, не отпуская рук, Майя чуть склонилась и жгучими, пахнущими мёдом и мятой, чуть обветренными по краям губами провела по губам Дианы:

– Déshabiller-toi, donc… Mais tu est folle… Раздеть тебя…

Этот поцелуй не был похож ни на что, испробованное раньше. Потоки воды с неба впивались в пустыню и исчезали, из океана фантастическими хребтами вставали горы, выбрасывая чистейшую расплавленную магму, рушились мосты и арки, горели античные храмы, в которых знали о сути красоты и проповедовали её. Ненасытный ураган обрушился рокочущим сладким дымом, и невозможно вдохнуть, и невозможно прекратить… И надо было упираться и держаться за стены, потому что, как при землетрясении, мир плыл и шатался.

Кисти двинулись вдоль предплечий, выпуская из жёсткого плена, кончиками пальцев, ладонью, изучая подкожными нервами, но когда Диана попыталась двинуться, Майя снова прижала её руки к стене, прорычала в припухшие губы:

– Не смей трогать меня, – и снова впилась в терзавший её нежностью и яростью рот, перехватив в одну руку оба Дианиных запястья, а второй отчаянно расшвыривая мелкие пуговицы платья, с первобытной жадностью добираясь до скрытой тонкой тканью бархатистой кожи, не узнавая себя, где-то за садившимся в голове, как пурпурное бездонное солнце, сознанием ещё поражаясь своему телу, откуда-то знающему, как нужно целоваться пальцами, сбивать дыхание, не обращая внимания, что внутри от дикого напряжения всё завязалось в жгучий узел.

Наконец дошло, что Диана еле стоит на ногах, руки танцовщицы вцепились в размётанные кудри, прижимая Майин голодный рот к полукружиям упругой груди, а длинные пальцы «любовницы по просьбе» дотерзали пуговицы и сдёрнули платье вместе с бельём, оставив девушку обнажённой. Майя замерла, лихорадочно думая, что же дальше делать, подняла Диану на руки, вдыхая запах мускуса и миндаля, так поразивший её в первый день, и в несколько больших шагов перенесла девушку на диван. От обнимавших её затылок рук хотелось рыдать и кричать, так ознобно и остро чувствовала кожа жадные прикосновения.

Упав на шёлковый плед и прижав одной рукой к себе танцовщицу, словно снова находясь на паркете под бешено горящими софитами, чтобы хотя бы ещё несколько минут оставаться живой и немного ослабить дикую боль от раздиравших тело когтей ненасытного желания, Майя снова впилась долгим поцелуем в губы Дианы, а вторую руку отпустила в путешествие и легко и длинно погружалась в глубину неистово бьющейся под кончиками пальцев бархатной тайны. И когда Диана выгнулась, вжимаясь покорённым телом в гулко ухающее рядом сердце, даря принимающей ладони волну наслаждения, не осталось ничего, кроме звериной тоски и с невероятным треском лопающихся от пожара вековых деревьев, когда-то бывших укромным миром когда-то бесстрастной Верлен…

Диана что-то шептала, пыталась погладить склонившееся над ней лицо, но Майя, ничего не слыша из-за бьющего в ушах шторма, сильно прижала её к себе, не позволяя видеть выжженные страстью глаза. Нашарила подушку и плед, укрыла обеих и замерла. Спустя некоторое время, дождавшись, пока Диана затихнет (задремала?), выскользнула из тесных объятий, охнула про себя от скручивающей боли внизу живота и на негнущихся ногах выскочила из собственной квартиры, схватив сумку, куртку и шлем, оставив запасные ключи на тумбочке возле дверей. Верлен не хотела ничего объяснять. Не хотела никого видеть, и прежде всего – себя.

* * *

Не дожидаясь лифта, рванула с одиннадцатого этажа вниз, сбивая о перила костяшки пальцев, цепляясь за кружащиеся каруселью стены, чувствуя сердце коленями, животом, горлом, но только не там, где ему место. А оно, огромное, лопалось тысячами мыльных пузырей, обрушивалось в глаза ядовитым цунами, ресницы сбрасывали волны и снова заливались нескончаемо-бешеной злой водой…

В горле всё ещё клокотало нестерпимо-бешеное запретное пламя, которое выхлестнулось через многометровую ледовую толщу правил и устоев. Майе казалось, что она стоит на стремительно исчезающем пятачке посреди ревущего моря, только чувствуя за спиной неведомо откуда возникшие гладкие, сильные крылья и страшась их неизведанной мощи.

На мгновение будто увидела себя со стороны, как свирепой кошкой рвала тонкие одежды, добираясь до янтарно-пряной кожи. От стыда, крапивного, мгновенного, время лопнуло трещинами на «вчера» и «сейчас», расходясь над гулкой чёрной пустотой ужаса. Бессвязные попытки объяснить себе, что произошло, метались в голове, напарываясь на клинки обвинений: «Получила её? Об этом мечтала? Добилась, спровоцировала, использовала! Господи, Ди, если бы ты не дёрнулась, я бы сдержалась! Потерять тебя из-за собственной похоти? Стать тебе постельной утехой на одну ночь? Что ты задумала? Зачем? И почему – ты? Почему именно ты стала моей жаждой? Как бы ни орала, как ни цепляла, надо было выдержать! Нужно было только поговорить! Да что ж я за тварь-то такая…»

В расплавленном рассудке по кругу мчались вопросы: когда кожа вскипела от дерзких фраз, когда жадно упивалась предложенной сладостью, почему все эти жизненные кодексы не грохнулись отсекающей гильотиной? Почему Марта, всё это время жмущаяся за плечом, вдруг исчезла, не отдёрнула от пожирающих губ?

И виной и стыдом, как варварским мечом по священному гонгу, хлестало по губам:

– Потому что ты предала её. Предала всё. Всех. Стянула кусок пирога и сбежала трусливой шавкой.

Вылетела на стоянку, к байку, остановилась, вцепилась взглядом в руки, на которых оскаленным капканом – мускусный запах и мерцающий шёлк. Грохнулась на колени, упёрлась лбом в кожаное сиденье, борясь с неистовым желанием вернуться, взвыла, словно стрелу из себя рванула:

– Уйди от меня! Я не Марта!

Утёрлась жёстким рукавом, кое-как нацепила шлем. Байк взревел, словно отчаянный крик исполосованного сердца, вылетел на сырую дорогу и исчез из вида.

* * *

Диана не пошевелилась даже тогда, когда закрылась входная дверь и повернулся ключ. Только открыла глаза и долго, до звона в ушах, всматривалась в темноту. Чувствовала, как вот только что, не больше получаса назад летевшее метеором сердце медленно, но от того не менее страшно оседает вековым ледником, придавливает и убивает. Всё случилось не так, как она себе представляла. Оказалось гораздо хуже: Майя осыпала её сверкающим счастьем, но сама исчезла. Вдруг остро ощутила собственную наготу, прикрытую тонким пледом, зарылась в него, вбирая преследующий её аромат лимона и кедра, затаилась.

Ещё никому и никогда так – остро, ломко, стремительно, неукротимо, отчаянно не отдавалась, и никого не хотелось одарить ответным сумасшествием. И ещё никто не оставлял её. Тем более – так, молча. Накатил стыд, душной, тошнотной волной: можно было предугадать, что эта дикая ночь хорошо не закончится.

– Но было же? Было это предощущение чуда, когда в томительной волне танго твои пальцы трепетали в моей руке, и оставалось так мало воздуха, что естественно, что мы просто должны дышать его вдвоём. И не только предчувствие. На какой-то вселенский миг мне показалось, что в то, что случилось, – волшебство, сказку – мы улетим вдвоём. Чудо случилось, но как так вышло, что только со мной?

Да, я вынудила тебя. Но я просто не могла больше терпеть. Разве это так страшно – что не ты сделала первый шаг? Или ты просто пожалела меня, и это – такой своеобразный способ утешения? Но твоё тело… Тело вообще не может врать, и твоё желание было не менее мучительным, чем моё. Бежать из собственной квартиры вместо того, чтобы просто выставить меня! Что за бред?

Диана сжала горящие виски:

– Я действительно хотела тебя ударить. В этом ли причина? Но теперь ты не оставила мне ни малейшего шанса объяснить, исправить… Не позволила до себя дотронуться, даже не подпустила к клокочущему, дикому жару.

Диана вдруг подорвалась с дивана, зажгла свет. Увидев вместо шлема гладкую поверхность стола, стала лихорадочно одеваться. Пережитый страх потерять Майю вернулся, выжигая на влажной коже ознобные узоры. Безнадёжно испорченное платье не застёгивалось: больше половины пуговиц были выдраны с мясом. Диана прерывисто вздохнула: вряд ли набрасываются настолько безумно, когда хотят утешить… Подхватила ткань над высокой грудью в дрожащую горсть, замерла. Свободной рукой выкопала из недр сумочки телефон, собираясь вызвать такси, но внезапно тихо осела на пол: от дурного предчувствия перестали держать ноги:

– Возможно, ты думаешь, что я необузданная, ветреная гордячка. Возможно, ты злишься на меня. Всё может быть. Но я ненавижу, ненавижу играть в молчанку, ненавижу догадываться! Всё может быть гораздо проще: если ты хочешь, то не души себя, найди смелость желать. Желай, говори и – бери, если дают. Но если не хочешь – тоже говори.

Неверными пальцами нажала номер, навсегда забитый в телефонных мозгах. Гудок, гудок, ещё гудок… девять, десять… Абонент не отвечает. Да чтоб тебя, грёбаный абонент, возьми трубку! Мысли метались, бросало в холодный липкий пот. Ещё три попытки с тем же результатом. Стала набирать сообщение – пальцы путались. Диана шипела и злилась на подсказывающий дурацкий словарь. Наконец, набрала: «Ты уехала или ушла?», отправила. Сидела, тяготясь безмолвием, прикусывала щёку, когда вдруг в дыхание вплетался запах Майи, оставшийся на губах, стараясь не закричать.

– Уехала.

Коротко, сухо, будто выстрел. Попыталась снова позвонить – трубку опять не взяли. Разозлилась, снова написала: «Ты нетрезвая. Вернись, поговорим». С размаху вынесло из солнечного плена в ледяную пустыню: колотил озноб, руки леденели, затылок ерошился предчувствием беды. Неужели так всё и кончится? Будь Майя здесь, взяла бы её за отвороты хлопковой рубашки, саданула спиной о стену, чтобы навсегда вытряхнуть даже мысль о побеге, метнула бы в узкое скуластое невыносимо прекрасное лицо абсолютно всё, что думает, о её стремлении к контролю, напускной невозмутимости и бессмысленности скрывать такую бешеную натуру. И, разумеется, сделала бы с ней ровно то же самое, что сделала с ней Майя: вывернула наизнанку, зашвырнула в небеса, напилась бы острого, безудержного счастья. И никуда бы больше не отпустила. Только какой теперь в этом толк – представлять то, чего не случилось? Даже ведь не попыталась перехватить дрожавшие пальцы, значит, сама разрешила удрать. И теперь как узнать самое важное: почему ушла и захочет ли впустить её в свою жизнь снова …

Телефон опять курлыкнул: «Нет». Что – нет? Да что – нет? Зашвырнула в ромашковое поле, сбила с орбиты, научила дышать совершенно по-другому, сцеловала нутряной крик так, как никто и никогда не ловил его, а теперь – нет? Да ты с ума сошла? В бешенстве настрочила: «Мне ждать тебя или уезжать?». Отправила. И замерла в ужасе, заранее зная ответ, сжимаясь в комочек в ожидании неизбежного удара. Телефон безжалостно развернул сообщение: «Уезжай».

– Вот и всё. Предельно ясно. Предельно бессмысленно. «Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны». Почему – поезд? Ну, знаешь, даже подсудимым дают право на последнее слово. Если у тебя это обычная практика – не слушать необузданных девиц, то здесь этот номер не пройдёт, тебе придётся меня выслушать. Я никогда и ни у кого ничего не просила, но с тобой… С тобой придётся учиться жить заново, потому что отказаться от тебя я не могу.

Диана вскинула заплаканные глаза к потолку: или это – просто момент? Один. Который нужно пройти, как по канату над пропастью. Пройти и забыть. Наступит завтра, вы снова встретитесь на паркете, и закружится золотисто-кленовый листопад в бездонной синеве, и никто не произнесёт ни слова о страшном, только в белоснежной кружке забурлит крутой струёй малиновый чай.

Ты перестанешь бояться байков, по вечерам вы будете нежиться под пледом, ты будешь забираться руками под тёплый свитер, поглаживая бархатную кожу, а она – перебирать твои непослушные кудри…

Орлова встряхнула головой: от представленной сусальной картинки стало противно. Нет, она не перестанет бояться байков. И чаще всего у неё не будет свободных вечеров. Но Майя сможет свободно дышать в тугих струях её танго – непредсказуемых и неуловимых, а Диана перестанет смертельно бояться за её жизнь. Они научатся говорить о тайном, о трудном, о прошлом и будущем. Говорить не только губами и пальцами, но и обычными, человеческими словами.

Единственное, что нужно для этого пережить, – проклятый «час быка», подхвативший на свои рога невероятное сегодня и на немыслимой скорости несущийся в катастрофу.

Медленно, словно вокруг насыпано битое стекло, прокралась к дверям. Обулась. Стиснула в ладони затейливой формы ключи: «Не верну, даже не проси. Хочешь, замки меняй, а ключи не верну».

Щёлкнула дверью.

Ушла.

* * *

Майя ехала долго. Останавливалась, когда телефон стукал в сердце очередным сообщением. Вчитывалась. Вдумывалась. Отвечала. Ехала дальше.

Добралась, увидела, что в окнах обоих этажей горит свет. Постучалась в дверь. Понятно, что в неурочный час, но некуда больше бежать. Услышала голос: «Доставка, наверное», успела удивиться, когда дверь распахнулась, и на пороге возник Макс, без футболки, босиком, в своих низких, сексуальных дизелевских джинсах. Внезапно он дёрнулся назад и захлопнул дверь.

Майя немного отступила с крыльца и прислонилась бедром к перилам. Всё стало просто и понятно: ночь измен, так совпало. Но стоит немного подождать, может быть, выйдет? Вот ещё пять минут назад чувствовала себя близко к обмороку, гнусно и дурнотно, а сейчас сознание снова стало острым и блестящим. Поговорить всё равно надо. Зато теперь спокойно можно задавать заливающие обжигающей смолой нутро вопросы.

Прошло всего секунд тридцать, когда дверь снова открылась, и Макс, смущённый и даже немного испуганный, вышел навстречу. Аккуратно прикрыл дверь, взлохматил пятернёй и так торчком стоящие волосы, глянул искоса: поняла ведь уже? Кивнул, словно сам себе ответил. Майя дрогнула уголком рта – привычная усмешка, всё как всегда и всё-таки совсем по-другому, коротко спросила:

– Давно?

Уставился исподлобья, сказал тихо:

– Давненько.

Ещё один камешек в воду с тихим бульком:

– Любишь её?

Круги по воде, тишина, потом всплеск:

– Зачем тебе?

Зашумели кроны деревьев, зябкими пальцами по коже – брызги дождя.

– Надо, раз спрашиваю.

Поёжился, выпрямился:

– Она… забавная. Ты… не знаю, что и сказать.

В минутном помрачении спросила себя: «А у меня – давно ли попадание даже не в забавность, а в кое-что похлеще?.. Наверное, сразу…». Длинные пальцы – капкан так и остался – легли на перила:

– Не надо ничего говорить. Хорошо.

Легли рядом, но – поодаль, тяжёлые руки:

– Ты… зачем?

Дёрнула головой: неважно. Звук голоса похож на далёкие перекаты горной реки, глухо и тревожно:

– Скажи мне, было у тебя такое, чтобы женщина просила взять её?

Отшатнулся, всмотрелся:

– Ты чего? Что за странные вопросы?

Потёрла руками плечи, будто стало холодно. Повторила:

– Надо, раз спрашиваю.

Впервые за весь разговор – по имени:

– Макс, скажи мне. Мне это очень важно.

Вызверился волком – глаза свирепые, но то ли понял что-то, то ли просто из чувства вины:

– Было такое. Давно. Пару раз.

Тихий вопрос лёг издыхающей у обочины собакой:

– Брал?

Сошёл вниз, буркнул, не оборачиваясь:

– Брал. Только ничего хорошего.

Эхом над полуночной рекой:

– Почему?

Шерсть дыбом, будто территорию охраняет:

– Слушай, мы никогда на такие темы не говорили. Почему, спрашиваешь? Потому что погано потом. У них это или по пьяни, или любопытство, или эксперимент. Да и уходят они практически сразу. Потом на другую сторону улицы перебегают, только чтобы не столкнуться. Делают вид, что незнакомы. В глаза не смотрят. Вот почему. Да скажи ты толком, что случилось?

Надо уходить. Ветер отдувает прядь, лицо горит, под веками – песок: устала. Кивнула:

– Спасибо. У нас с тобой было по-другому, так что я не буду переходить улицу. Будь счастлив.

Туманом в спину:

– И всё?

Эхом:

– И всё.