Вцепившись смертельной хваткой в руль, летела по дороге, выжимая из байка всё возможное. По шлему бились мелкие капли снова начавшегося дождя, серая лента под шинами скользила, норовя увернуться, сбросить бешеного наездника. Майя не замечала ни летящих по обочинам деревьев, ни открывающихся пустырей, ни сонных домов. Вжавшись в сиденье, растворяясь в скорости, абсолютно сухими глазами смотрела вперёд, только вздрагивая, как от удара кнута, когда беспокойное сознание складывало в мозаичные картинки разноцветные острые стёклышки: огромные глаза, бархатистая скула, запрокинутая голова, тонкая ключица… Пульс играл в чёт и нечет, добавляя отравленного пурпура к органному гулу расширившегося сердца, неостановимым маятником отсчитывая бегущие секунды. От занимавшегося зябкого утра остро ныли зрачки.

Уже подъезжая к развилке на аэропорт, приняла решение не возвращаться домой:

– Кто тебя знает, вдруг ты не уехала и ещё там. Я не готова видеть тебя, Диана, прости. Тем более, что у меня есть дело, которое я должна довести до конца, какой бы он ни был. Чёрт побери, я до сих пор не знаю, замешана ты в этом или нет? Я боюсь тебя, себя, и как же прав отец, когда говорил, что нет убийственнее яда, чем человеческие чувства… Тебя даже нет рядом, но я совершенно перестаю соображать, стоит мне только вспомнить… А если учесть, что последнее время я только и делаю, что думаю о тебе, можешь себе представить, в какое желе превратились мои мозги… внутри меня плавится, ворочается, брызжет космическая руда. Меняется порядок молекул, выдавливая воздух, вышибая пробки здравого смысла. Ты отнимаешь у меня страх прикосновений, даря взамен восторг, ликующую свободу и абсолютное неумение жить в законах и правилах…

Ты, наверное, знаешь об этом больше, чем я. И, вполне вероятно, я даже когда-нибудь спрошу у тебя, как вы, ты, Марта… Как вы с таким огромным миром внутри живёте. Но – не сейчас, только не сейчас. Пусть поутихнет, поостынет, подёрнется пеплом, и будет не так удушающе больно…

Поставив байк на стоянку и заплатив за неделю вперёд, глянула на часы: половина шестого утра. Странная ночь. И абсолютно не хочется спать… Бросать здесь байк, конечно, не самая удачная идея… А, ну и пусть.

– Надо как-то объяснить, куда я лечу. А надо ли? Кому, в конце концов, какое дело, чем я занимаюсь? Мне тридцать три года, я ни черта не смыслю в жизни, до этого дня я вообще понятия не имела, кто я: распахнула дверь, а за ней оказались ненасытные чудовища, и захлопнуть её просто так я не умею. Так что идите лесом, дорогие товарищи, стройными шеренгами и далеко-далеко. А я улетаю.

Верлен решительно вошла в здание аэропорта и стала изучать расписание: ближайший самолёт в Мурманск вылетал через три часа. Купила билет в эконом-класс: не стоит светиться в маленьком незнакомом городе, прилетая бизнесом, словно важная персона. Кто их знает, там, на краю земли, вдруг они придирчиво оглядывают каждого чужака, считающегося богатым? Тем более – без багажа, вообще без вещей, в обычной кожанке и джинсах.

Найдя удобное положение на металлическом сидении в зале ожидания, прикрыла глаза и попыталась сосредоточиться на том, что предстояло сделать.

– Сегодня воскресенье. Значит, в школах никого нет. Ну и ладно. Зайду в магазин, куплю себе сменную одежду, найду гостиницу, осмотрюсь. Пойму хоть, что за город, что за люди в нём живут, чем дышат. А с утра займусь обзвоном, может, кто вспомнит такого ученика. Глупо, конечно, лететь так, без подготовки, наобум, но вернуться домой? Ни за что.

Почувствовав шевеление возле себя, подняла ресницы: рядом устраивалась тоненькая девушка, лет двадцати, с тремя серёжками в ухе, очень короткой, взъерошенной, совсем мальчишеской стрижкой, белоголовая, угловатая. Почувствовав на себе взгляд, девушка улыбнулась, сверкнув зелёными молниями из-под прямых тёмных бровей:

– Не возражаете?

Верлен отрицательно покачала головой и снова закрыла глаза: «Красивая… Давно ли ты стала замечать женскую красоту?». Присутствие рядом чужого человека отвлекало, но не вставать же и не уходить, получится демонстративно, не отказала же сразу. Да и как можно сказать, что ты против, если это общий зал ожидания? Кольнуло сожаление: надо было брать вип-зону, там удобные кресла, расстояние друг от друга большое.

Девушка включила плеер и до напряжённого слуха донеслась приглушённая мелодия, вцепилась тоской: «Нет неба, нет солнца без тебя, как брошенный пёс на дороге, душа моя»… Майя вздрогнула: «Не думай, не думай о ней». Всё-таки встала, отошла к окну, наблюдая, как садятся и взлетают самолёты. В зыбкий розоватый рассвет вплетались атласные струи тончайших облаков, выстраивались смутными мостами, свивались свечами цветущих каштанов, ветер шалел от простора, подбрасывая огненные свитки, закутывая в шумящий плащ далёкий город. Полчаса, час, полтора…

Когда объявили регистрацию на рейс, на часах было восемь двадцать. Уже начиная привыкать к тому, что всё внутри – скрученный комок нервов, достала телефон, нажала кнопку:

– Доброе утро.

Шамблен неспешно ответил:

– И тебе доброго. Какие новости?

Верлен переступила, чувствуя в ногах тяжесть бессонной ночи:

– Сначала я хотела узнать у тебя. Собрали досье на своих фигурантов? Неделя прошла.

В трубке послышался стук клавиш:

– Собрать-то собрали. Но ничего такого, что было бы тебе важно. Никто образ жизни не менял, детали личной жизни, привязанности, покупки, передвижения, связи по окружению – ничего такого эпохального. В нашей «Метке» никого из них нет. Но мы внесли теперь, конечно. Копии допросов получили, это несложно. Но там – тоже ничего, за что можно уцепиться. Кое-какие детали в базу закинули, на всякий случай. Если хочешь, переброшу тебе, почитаешь. Но можем и вместе полистать сегодня. Что у тебя там за шум?

Верлен переложила трубку в другую руку, отошла в угол к ребристой стене:

– Анри, я улетаю.

Заместитель вздрогнул:

– Далеко? Так ты что, в аэропорту уже?

Чувствуя себя призраком, сливающимся с ветром, бросила:

– Уже, уже. Я лечу в Мурманск.

Шамблен, простукивая по клавишам коды, скрипнул зубами:

– Значит, ты в аэропорту. А почему я не вижу, что у тебя дома включена сигнализация?

Верлен нахмурилась:

– А почему, интересно, ты должен это видеть?

Поняв, что проговорился, вздохнул:

– Потому что я за тебя отвечаю.

Чувствуя закипающее ледяное бешенство, но ещё сдерживаясь, уточнила:

– Так ты меня водишь, что ли? Следишь за мной? Контролируешь меня?

В голосе Верлен послышалась явная угроза. Но отступать было некуда – поздно, да и незачем – Шамблен был уверен в своей правоте. Отчеканил:

– Я отвечаю за твою безопасность перед господином президентом. Да, у меня есть такое задание.

И, уже мягче:

– Май, отец беспокоится о тебе.

Верлен прикусила щёку, заставив себя сдержаться. Заговорила свистящим шёпотом, помня, что вокруг полно людей:

– Да что ты себе позволяешь? Что вы вообще все себе позволяете? Может, мне нужно тебе докладывать, куда я поехала, с кем встречаюсь, с кем сплю, наконец?

Шамблен отрезал:

– Мне докладывать не нужно, я и так знаю, куда ты ездишь. С кем ты встречаешься, мне неважно до тех пор, пока это не угрожает тебе лично.

Майя зашипела взъярившейся кошкой:

– А как, интересно, ты это определяешь, кто мне угрожает, а кто – нет?

Анри стиснул пальцы в кулак, медленно разжал и предложил примирительно:

– Давай, ты никуда не полетишь, приедешь ко мне, и мы всё обсудим.

– Ну уж нет! Жди, пока вернусь. Ни минутой раньше!

Шамблен укоризненно вздохнул:

– Май! Не пыли. После жуткого сентября вы все трое – под особым наблюдением. Извини.

Верлен резко вздохнула и словно поймала упавшие поводья. Вставать на дыбы из-за правил безопасности? Это выглядело, как минимум, странно. Буркнула:

– Всё, не пылю. У меня для тебя вообще-то задание было.

Это были уже почти привычные, сдержанные интонации. Зам пододвинул к себе листок и карандаш:

– Говори, фиксирую.

Всмотрелась в даль, опушённую осторожными серебристыми лучами, задержала дыхание, словно падая в воду:

– Найди мне списки студентов, кто учился вместе с Мартой. Как хочешь, но найди!

Шамблен издал недоумённый звук:

– Эммм… Хорошо. Сделаем. Только не сегодня. Ты сможешь подождать?

Буркнула, понимая, что всё ещё сердится:

– Поторопись.

Анри уточнил:

– Только один курс?

Задумалась. Надо брать шире, максимально широко, откинуть потом будет легче, а вот если не найти, тогда придётся запускать заново:

– Нет. Найди всех, кто учился на смежных факультетах, все курсы.

– Май, чёрт возьми, дай какой-нибудь ориентир, что ты собираешься искать?

Выдохнула, сжала руку в кулак, осторожно постучала по стеклу:

– Пока ищите по всем спискам девушек из России, кто учился в одно время с Мартой, когда ей было двадцать. Имя – Ольга. Но может быть и другим, потому что я не уверена. Смотрите сначала тех, кто из Петербурга.

– Ещё факторы есть? Ты же понимаешь, что их могут быть сотни!

– Вряд ли сотни. Мы же берём пока только смежные, а искусство – не такое популярное направление. У меня нет ни возраста, ни профессии. Просто подготовь мне выборку, я сама буду смотреть.

Помолчала. Скрипнувшим голосом – много усталости, горечи, отчаяния:

– Анри, у меня плохое предчувствие. Поторопись, пожалуйста.

Заместитель, привыкший доверять интуиции – своей и её, задержал дыхание:

– Будь осторожна, я тебя очень прошу. Мне съездить к тебе, включить сигналку?

Представила себе картину: Анри заходит в квартиру и обнаруживает там растерзанную, в изодранном платье, зацелованную до синяков Орлову. Прекрасно же, чёрт возьми! Просто великолепно! Уехала она или нет – понять невозможно: «Фиат» как стоял у школы, так и стоит. Пока не двинется, никому в квартиру и входить нельзя. Чёрт, чёрт!

Ответила напряжённому голосу, повторяющему в трубке: «Май? Алло? Май?»:

– Не надо, Анри. Ничего не случится, – подпустила язвительности: – Никто же, надеюсь, кроме тебя, не знает, что я уезжаю? Ты же не вывешиваешь в банке бюллетень о моих передвижениях?

Шамблен усмехнулся:

– Хочешь? Могу запустить. Этакая молния: «Кот из дома, мыши в пляс, делай, что хочешь, директор в загуле!».

Майя мягко вымолвила:

– Нет уж. Достаточно одного тебя. Тебе всё равно придётся поработать, даже если меня нет.

– Без вопросов, Май. Только… ты надолго вообще?

Прикинула свои возможности по поиску в трёхсоттысячном городе:

– Не знаю, как повезёт.

Зам сделал ещё одну попытку:

– Но что ты ищешь? Что ты там делать-то будешь?

Вздохнула, почесала шрам, щурясь от яркого солнца:

– Анри, всё, что тебе нужно будет знать, я расскажу. Если… нет, когда найду. Хорошо?

И, напоследок, ёжась от предчувствий, дождевым горчащим дымом выдохнула:

– Анри… присмотри, пожалуйста, за Дианой. С кем будет встречаться – особенно.

Выговорив имя, ощутила на губах вкус бешеных ночных поцелуев, чуть не взвыла в голос от зажавших ржавых клешней внезапной тоски. Выключила телефон, с силой потёрла лицо. Снова уловила шёлковый запах, резко опустила руки и пошла к стойке регистрации: «Займись делом. Анри присмотрит. Только не дёргайся!».

* * *

Диана мучительно покраснела от насмешливо округлившихся глаз водителя, назвала домашний адрес, откинулась на сиденье и закрыла глаза.

– Конечно, машину нужно забрать, но только не сейчас: со стороны, наверняка, кажется, словно меня волки терзали. Волки, пантеры… Тебе, лютой, страстной, неприручённой волчице я готова отдаваться всю жизнь. Но сколько волка ни корми… Почему, ну почему, Май, у нас что ни встреча, так всё как-то… нескладно получается? Ведь нас тянет друг к другу, но то я от тебя шарахаюсь, то ты от меня. И почему я тебе всё никак не осмелюсь рассказать, кто ты теперь для меня? Ты постоянно утекаешь, как вода из пальцев, исчезаешь прежде, чем я скоплю в себе решимости признаться в том, что ты – лучшее, что есть в моей жизни, и это совсем не касается моего недавнего – пока в одиночестве, раз уж ты такая неприступная, – подпледового путешествия в счастье. Счастье, да, что бы ты себе ни думала. Робкое, необжитое, необмятое, но оно пахнет тобой, у него твой вкус, твой взгляд.

Неужели я так и буду – взахлёб, веря в мифическую звезду, в предначертанность, вдыхать тебя, падать в тебя, цепляться тончайшими корешками до тех пор, пока ты не позволишь мне прорасти? И что будет со мной, если ты решишь выдрать меня из своего сердца? Ты даже не представляешь, насколько эта необходимость в человеке может быть изнурительной. Об этом можно сколько угодно читать, слушать истории, но только когда твоё небо обрушивается, начинаешь понимать. Я страшусь себе представить, что станет со мной, если ты исчезнешь совсем. Нет, конечно, я буду ходить, говорить, есть, пить, даже танцевать – но это будет уже совсем другая Орлова.

Я не хочу смиренья губ и терпения жадной до твоей ласки кожи. И пусть говорят, что «и вся эта пыльца прикосновений – осыпалась, плеснула, нет её, но остаётся память сновидений и в ночь дремучую зовущий огонёк». Я не хочу оставаться один на один с памятью. Я хочу жить, жить сейчас, с тобой, но только если ты тоже этого хочешь. Я постараюсь ничего не выпытывать, постараюсь быть терпеливой, пока ты не захочешь мне всё рассказать. Я не буду спешить.

Орлова скомкала насквозь промокший бумажный платок, вытащила другой. За стеклом пролетали подсвеченные тени домов, прохладная, влажная мгла клубилась в проёмах парадных, блики на мокрой дороге встревоженно вспархивали из-под колёс. И такими же бликами и тенями сплетались мысли:

– Ты только скажи мне, Май, дай мне знать, и тогда я стану чудачкой, которая займёт твой чердак (или снимет у тебя мансарду), потому что больше мне жить негде: весь остальной мир стал противно узким и жмёт, и только рядом с тобой я могу бить откровенностью через край, как ледяной родник в жару, только успевай подставлять руки. Теперь тысячи глаз каждого дня, каждой ночи не успеют за мной, не уследят, потому что я для них – бестелесная тень, и только с тобой – ошалелая, живая, настоящая, и тебе будет некуда деться.

Я дам тебе послушать моё сердце, когда в одно из мгновений тишины ты замрёшь и поймёшь, что сны сбываются, что всё изменяется, и останется неизменным только твой золотистый взгляд, который так стремится выйти наружу, но ты держишь его в цепях. Зачем? Зачем, я не понимаю?

Тебе придётся завести для меня стул и ставить столовые приборы. Потому что я буду завтракать и ужинать вместе с тобой, и буду таскать у тебя из тарелки вкусные кусочки, и мы будем хохотать и потом валяться на диване, и замирать от восторга, глядя, как полыхает в закатном небе Петербург, и снова, и снова я буду сторожить каждое твоё движение, чтобы сорвать поцелуй, нечаянную ласку, чтобы украсть тебя у тебя.

Но если только ты разрешишь мне, я буду танцевать с тобой и для тебя, я поведу тебя на крыши и буду держать за руку, за узкую, горячую руку с широким, тусклым кольцом, о котором я ничего не знаю и смертельно боюсь спросить, потому что вдруг оно – знак того, что ты кому-то принадлежишь, и мне придётся смириться с этим… Но если ты свободна, Май, то… Только позволь мне поговорить с тобой.

Беспрерывные слёзы от беззвучной молитвы, загаданного желания скатывались в придерживаемый ворот платья, щекотали нос и губы, и не было ни сил, ни желания их вытирать. Таксист высадил Орлову под грозный взгляд подъездных фонарей и укатил. Диана постояла, вдыхая утренний бриз, покачала головой: заповедное время для слёз и обетов, и медленно потянула на себя тяжёлую дверь.

* * *

Верлен вышла в толпе косматых, бородатых моряков и нескольких уставших женщин, прошла в приземистое здание аэропорта, огляделась, пытаясь сообразить, в какую сторону двигаться. Взяла такси и уже через семь минут входила в вестибюль гостиницы «Азимут». Из окна её номера открывался панорамный вид на Мурманск и Кольский залив.

Сбросив пропотевшую рубашку и джинсы, первым делом направилась в душ. Закутавшись в толстый гостиничный халат, долго стояла перед окном, прикидывая, в какой из магазинов будет быстрее добраться. Снова натянула рубашку, куртку (на улице хоть и было плюс пятнадцать, но ветер, казалось, забирался под кожу) и вышла через дорогу во «Фламинго». Купила самое необходимое, вернулась в номер, переоделась и запустила планшет. В голову пришла одна идея: нет смысла обзванивать все школы в поисках ученика, покинувшего её восемнадцать лет назад, нужно сузить круг поисков.

На сайте центральной библиотеки долго листала оцифрованные городские газеты: «Вечерний Мурманск» и «Арктическая звезда». Майю интересовали сообщения о трагедиях, связанных с кораблекрушениями. Она искала списки погибших, в которых, возможно, окажутся и родители Солодова. Конечно, данные непроверенные, и вполне может статься, что гибель родителей – легенда, у родителей могут быть другие фамилии, да и сама трагедия могла произойти не в порту приписки…

Так, вот, есть: сообщение спасательно-координационного центра о затоплении российского траулера у берегов Норвегии. Список погибших… Солодов В.И., Солодова М.О. Часть экипажа выловили на надувных плотах, а пятерых спасти не удалось…

Майя отодвинула планшет и вытянулась на кровати, сцепив кисти под головой и уставившись в потолок. Теперь нужно как-то втереться в доверие руководству пароходства и выяснить, по какому адресу жили несчастные. Или в кадры позвонить? Кадровики обычно доступнее начальников… Тогда можно и сориентироваться в квартале, где стоят ближайшие школы и где мог учиться Солодов, и уже оттуда плясать. Было бы, конечно, лучше всего заручиться рекомендацией от городского управления образованием, чтобы директора школ согласились встретиться. Вопрос, опять же: лето, отпуска, есть ли вообще кто на месте…

Верлен пнула себя за поспешное решение. Чтобы эффективно работать в поле, нужно было из Петербурга всё проработать, выяснить, а уже потом срываться, а теперь попробуй-ка здесь, не влипая в конфликты, не вызывая подозрений, ужом проскользнуть, собрать данные и так же незаметно выскользнуть… Ладно, не возвращаться же с пустыми руками. Всё равно теперь до завтра никаких дел нет. И в номере просто так валяться тоже нет никакого резона. «Иди уже, город посмотри, пойми его».

Перевернулась, активировала программу слежения, пристально вгляделась в ползущую точку «Фиата» и замерла, снова и снова представляя себе Диану. Вдруг осознала, что может так лежать и думать неизвестно сколько, вздрогнула, выключила планшет и почти бегом бросилась из номера.

* * *

Сильно похолодало. Меряя длинными ногами пространство города, ёжась под порывами ветра, проглатывая редкие снежинки, которые таяли, не долетая до земли (свитер очень пригодился), наблюдала за людьми. Ещё по пути в гостиницу поняла, что город молодой и архитектурой особой не отличается, и потому для неё интересны два момента: жители и Кольский залив. Поход к воде отложила до вечера (благо, полярный день, темноты не будет, хоть в три часа ночи на берег иди), а вот мурманчане ночью точно исчезнут.

Верлен поймала себя на том, что люди кажутся ей забавными. Идут, улыбаются. О погоде заговаривают, прямо на улице, с незнакомым человеком. Наверное, она всё-таки выглядит как турист. Ну и ладно. Здесь всё как-то очень бодро, живо, жизнерадостно, что ли? Старики, и те идут, чуть ли не приплясывают на ходу! Яркие краски реклам, социальные граффити, разноцветные крыши, фасады – но это буйство вполне понятно, надо же как-то спасаться от заполярного зимнего белого.

Атомный ледокол «Ленин», памятник морякам, погибшим в мирное время, – высоченный маяк, к которому с двух сторон подходила широкая мраморная лестница с обзорными площадками, храм Спаса-на-водах, рубка атомной подлодки «Курск», громадный памятник «Алёша»… Всё – героическое, всё – трагическое… И всё промелькивало мимо и таяло, как и кружившиеся снежинки, не успевая долететь до сердца.

Зашла в «Кружку», перекусила и направилась в сторону залива, поймав себя на мысли, что сама она гораздо более холодна, отчуждённа и далека от мира, чем люди, живущие за Полярным кругом. Почему-то именно сегодня люди очень сильно её раздражали, хотелось залечь на видневшемся косогоре, свернуться волчицей, уткнуться в лапы, закрыть нос хвостом и ни о чём не думать, только слушать равномерное биение волн.

Однако дойти до воды не получилось: порт, железнодорожные пути, промзоны… Замёрзла, надышавшись горьким туманным воздухом, и вернулась в номер. Забралась на большую кровать, вытянулась во весь рост и, подложив руки под подбородок, уставилась на панораму залива. Неслышно, но очень отчётливо бился в висок пульс: «Мне без тебя вдруг стало всё неинтересно. Здесь звенит тишина. Её оставляют, уезжая. Бросают на гостиничных квадратных метрах. И она собакой тоскливо смотрит в дождливый сумрак. Здесь ветер играет без правил. Он забирается под свитер, под кудри. Он щекотный и кусается. В облаках проскальзывает огромная синь. Она – в точности твои глаза. И эта синь тоже звенит. А там, где вчера бухало бездонное сердце… там теперь больно и колет. Сейчас я точно знаю, что люблю тебя. Но совершенно не знаю, что с этим делать».

Майя поворошила длинными пальцами кудри, потёрла лицо, глянула на время – в Петербурге вечер, девять часов. Ещё не прошло и суток, а уже казалось, что вынули позвоночник, откачали кровь и теперь бессмысленная прозрачная оболочка лежит на гостиничном покрывале и тоже звенит, как горюющая тишина. Кто бы знал, что так бывает. Что можно нуждаться в ком-то – так… смертельно, до стылых сквозняков в ушах, до желания выпить ночное невозвращение залпом и подавиться, потому что…

– Я вернусь, конечно же, но что я скажу тебе? Как скажу?

Двинула планшет, чтобы снова посмотреть, где сейчас Диана, и опешила: точка «Фиата» стояла перед её домом.

Машинально потянулась за телефоном, но кнопку так и не нажала, просто сквозь брызнувший солёный водопад смотрела на имя, вбитое в электронные мозги:

– Что же ты там делаешь, душа моя? Зачем ты приехала, я же не звала тебя? Ты хочешь поговорить? Но о чём? О том, что я сволочь? Жестокая, бессердечная скотина? Так я и сама об этом знаю. Я всю жизнь воспитывала себя так. Так намного проще, когда думают, что ты – чудовище. Тогда тебя боятся и делают то, что ты требуешь. Это такая страна, душа моя, где нужно, чтобы начальство боялись. Иначе ты никак не заставишь работать на себя сотни людей… Работать так качественно, как, в принципе, и должно быть априори, за что, в общем-то, и должна платиться хорошая зарплата, а не просто за то, что пришёл на работу…

Но тут… тут совершенно другое. И пусть я на тысячу процентов уверена, что ты ни в чём не виновата, что ты не имеешь к истории с Мартой никакого отношения, кроме… Ну да, кроме… Я должна всё проверить. Чтобы, когда за тобой вздохнёт, закрываясь, дверь и ты уйдёшь, удовлетворив своё любопытство, этот вздох не был моей ошибкой. Иногда я жалею о том, что так много о тебе знаю. Как странно… Меня ранит твоё легкомыслие, меня бесит твоя ветреность. Мне страшно осознавать, что я – в череде других, которых ты пробуешь, трогаешь, рассматриваешь. В череде тех, кого ты покидаешь, как съёмные комнаты или, к примеру, гостиничные номера, оставляя только звенящую тишину…