Плохо зашторенные окна, тонкие стены, которые совершенно не глушат звуков. Ближе к пяти утра, в сереющей дымке проступают брошенные очки на столе с оспинами от затушенных об него сигарет, высокие стаканы с мутными пятнами от жирных пальцев, бумажные тарелки с остатками картошки и курицы, смятые пачки, посверкивающие синими огоньками, как автомобили на сигнализации, мобильники… В комнате холодно и сыро. Кажется, что вязкая мозглость, крадучись, вытягивает щупальца из плоских подушек, пробираясь под тонкие пледы из колючей шерсти. Небо тягуче потягивается, с каждым усилием всё больше розовея, словно разбегающаяся кровь приливает к остывшим щекам.

Ей – двадцать три. Она сидит, глядя на расстилающиеся сразу за застеклённой террасой фиолетово-золотой ливреей поля, опираясь прямой спиной на длинный валик от старого дивана, подтянув под подбородок колени. Острее выступают позвонки на шее, от падающей тени резче выделяются высокие скулы на похудевшем лице. Движущийся в медитативном трансе туман понемногу заплетается в рыхлые канаты, сворачивается в бухты тросов, время от времени выплёскивая парусный лоскут, словно стараясь задержать надвигающуюся алую мантию рассвета.

Она уходит в поисках нежных губ и грубых ласк, заливая вином и воском вены, безгласно корчащиеся от катастрофической неправильности настоящего, оглушительно молчащие и от невесомых прикосновений, и от скребущих по коже жадных ногтей. Снова и снова пытается разжечь себя, но потом легко и упруго поднимается с колен и, становясь иглой, ускользает прочь сквозь сизые клочья корчащегося от горечи тумана. Надо ехать. Ехать и искать…