Остров

Три месяца назад я ни за что не поверил бы, что совсем скоро моим главным занятием станет стоять по колено в прохладной, спокойной воде и целить копьем в проплывающую рыбу.

Без рубашки, в длинных штанах цвета хаки, закатанных выше колен, я ощущаю себя дикарем, мужчиной; я – дитя природы. Все, что составляет мое повседневное существование на этом острове – утренние пробуждения в хлипком шалаше, разведение огня при помощи очков для чтения, сон едва ли не в обнимку с чужими людьми ради того, чтобы согреться, – стало для меня, скажу без преувеличения, обычным делом.

Сегодня надо мной на вершине скального выступа, который вдается в нашу бухту, стоит Лиллиан. Коричневая от загара, с гривой развевающихся на ветру волос, она кажется такой же дикаркой, как и я. Когда Лили грациозно, на цыпочках, переступает с камня на камень, видно, как под линялым купальником цвета электрик напрягаются мышцы ее тела. Заложив прядь волос за ухо, она наклоняется, чтобы отковырнуть от края скалы еще одного моллюска, и золото ярко вспыхивает на полуденном солнце: цепочка Маргарет вместе с оттягивающим ее кольцом свешивается с ее шеи, ударяет по лицу.

Бросив в мою сторону взгляд, она машет мне свободной рукой – в другой у нее лист, наполненный сегодняшней добычей. Я притворяюсь, будто осматриваю поверхность воды, но потом решительно поднимаю вверх руку с оттопыренным большим пальцем. Надеюсь, она не заметила, как я на нее пялился, но на нее трудно не глядеть. Когда она вот так балансирует на камнях, то выглядит не хуже, чем гимнастка на туго натянутом канате. И она чертовски привлекательна, вот и всё тут.

С трудом подавляя улыбку, я заставляю себя сосредоточиться на рыбной ловле. Если отвлекусь, это может кончиться для меня плохо. А Лиллиан наверху не просто собирает моллюсков – не исключено, что она спасает мне жизнь.

Когда на третий день жизни на острове мы обнаружили эту лагуну, защищенную от ветра и океанских волн высокими черными скалами, она показалась нам почти раем. В ее водах полно крупных ленивых рыб, а берега заросли кокосовыми пальмами, хлебными деревьями, бананами и манго, обильно увешанными плодами.

Не говоря уже о том, что с пляжей нашего острова нельзя ловить рыбу, надо идти на риф. Дома, в Калифорнии, я вхожу в воду спокойно и легко проплываю несколько сотен ярдов от берега и обратно. Да и поездки на Фиджи не прошли для меня даром – попрактиковаться в ловле рыбы копьем мне доводилось. Но, едва не утонув после авиакатастрофы, проболтавшись несколько дней в океане на утлом спасательном плоту и поработав человеком-пропеллером ради того, чтобы направить его к берегу, я чувствую, что рисковать мне уже совсем не хочется.

Пляж лагуны плох только одним – здесь нас не увидят спасатели, которые если и появятся, то только со стороны открытого моря. Кент выложил из палок большие буквы SOS на западном, самом большом пляже острова, и на нашем, сразу за скалами, – тоже. А еще мы приготовили большой сигнальный костер, который можно запалить когда угодно – факел для него хранится в нашем шалаше, в самом сухом месте. Конечно, наперед лучше не загадывать, но когда мы поправляем сдвинувшиеся палки или обновляем топливо для костра, мне всегда кажется, что для нас еще не все потеряно.

И наконец, акулы. Бо́льшую часть жизни я провел в Калифорнии, на пляжах бывал столько раз, что и не сосчитать, но акул до сих пор видел лишь в аквариуме, за толстым стеклом. Так что, за неимением опыта личных контактов с ними, а также благодаря кое-какой информации, почерпнутой из «Акульей недели», я всегда представлял их себе этакими огромными монстрами с безжизненными глазами, как показывают в фильмах. Но природа быстро продемонстрировала мне, что акулы бывают совсем другими.

* * *

Увидев свою первую акулу, я не испытал страха. Напротив, она даже показалась мне симпатичной. Пока я рыбачил, по голубой лагуне шныряла миниатюрная акулка – она то уходила от меня прочь, в синюю глубину рифа, то возвращалась, словно интересуясь моими успехами. Акула напомнила мне игривого щенка, и размера была почти такого же. Задумавшись над тем, какое бы имя дать моей нежданной подружке по рыбалке, я вдруг поймал рыбу – мое копье вошло ей прямо в жабры. Я был в восторге и уже приготовился вынуть трепыхающуюся добычу из воды, когда миниатюрная хищница вдруг кинулась на нее и одним махом сорвала ее с копья, заодно перекусив пополам бамбуковую палку.

Акула в мгновение ока разорвала желтую рыбу-конус на части, роняя клочки ее мяса на мои босые ноги. Кровь и рыбьи потроха заклубились в еще недавно прозрачной воде, и тут же, откуда ни возьмись, появились еще мелкие серые акулки, словно на банкет явились.

Тут мне уже стало страшновато, и я, вспомнив о слышанном на канале «Дискавери» акульем бешенстве, которое нападает на этих рыб во время кормежки, стал потихоньку отступать от места их пиршества, не желая, чтобы мои ноги стали его частью. Я лишь тогда решился повернуться к кипящей воде спиной, когда уже совсем вышел на сушу, причем мое сердце колотилось, как молот.

– Акулы! В воде. Не входи, – задыхаясь, выговорил я. Лиллиан вскочила, забыв о циновке, которую плела, и побежала мне на встречу.

– Акула? О, Дейв… Она тебя не укусила? – Ее руки летали по моему телу, ища следов укусов или крови.

– Что еще за акула? – Кент выскочил из-за деревьев с ножом в руке.

– Не одна, их много. Там, в лагуне. – Я уже отдышался.

– Погоди. – Он поскреб вечно шелушащуюся лысину на макушке. – Ты про ту серую мелочь, что ли?

Я кивнул.

– Они сорвали рыбу прямо у меня с копья.

Кент громко хохотнул.

– Вот же черт… Ну, ты и девчонка. Да они тебя не тронут. В другой раз смело ткни ей копьем прямо в морду, вот тогда тебе будет чем похвастать. – С этими словами он сунул нож в карман и потопал по каким-то своим делам назад, в джунгли.

– Иди сюда. Сядь. – Лиллиан подвела меня к полусгнившему стволу поваленного дерева, которое лежало совсем рядом с водой; она называла его нашим рыболовным бревном. – Кент поймал сегодня утром много крыс, так что на день-другой можно просто забыть о рыбе, ладно?

– Ладно, – согласился я.

Потребовались два дня и изрядная порция унижений со стороны Кента, на которые он, надо признать, никогда не скупился, чтобы я, наконец, осмелился снова войти в воду. На берег я ушел еще до рассвета, чтобы, в случае чего, никто не стал свидетелем моей неудачи, но, шагая по пляжу со свежим бамбуковым копьем через плечо, я вдруг услышал легкие шажки сзади. Лиллиан.

Она сказала, что хочет еще раз пройтись по скалам, хотя накануне набрала столько улиток, что их с лихвой хватило бы на день, по крайней мере, а то и на два. Я притворился, будто не понимаю, что улитки – лишь предлог, и что она идет со мной только потому, что переживает. Мне пришлось долго убеждать себя в том, что ее забота скорее льстит мне, чем выставляет меня в дурном свете, как слюнтяя и тряпку.

И, как это всегда бывает с Лиллиан, ее присутствие оказалось незаменимым. Стоя на скалах, откуда вся бухта видна, как на ладони, она сообразила, что может отслеживать оттуда передвижение косяков рыб и серые акульи тени. В результате она смогла убедить и меня, и даже Кента в том, что рыбачить эффективнее по двое, и мы ввели своего рода сменный график – один человек с копьем в воде, другой – на скалах, высматривает добычу.

* * *

Сегодня как раз моя любимая смена. Мы с Лиллиан прекрасно работаем в паре. Когда наверху она, я знаю, что моей жизни ничто не угрожает. Конечно, Кент умелый охотник, и когда копье в его руках, мы получаем больше пищи, но я не доверяю ему ни на грош. Когда на скалах дежурит он, я не могу сосредоточиться на рыбе и все время обшариваю взглядом воду вокруг себя – я не уверен, что Кент предупредит меня, даже если в лагуну заплывет акула размером с ту, что показывают в фильме «Челюсти». А когда с ним рыбачит Лиллиан, я всегда стараюсь найти себе дело поближе к пляжу, не доверяя ее безопасность его отнюдь не неусыпному контролю.

Лиллиан наверху громко вскрикивает. Вытянувшись на цыпочках, она отчаянно машет руками. Я, щурясь, вглядываюсь в ее ладони. Если она видит акулу, то складывает ладони пальцами вместе и поднимает их к небу. Если в лагуне большой косяк рыбы, она держит ладони параллельно друг другу и наклоняет их то в одну, то в другую сторону. Я надеюсь на рыбу, но готовлюсь к тому, что вокруг меня вот-вот закружат серые тени.

Я не успеваю еще раз обернуться и проверить сигнал, когда на меня выскакивает большой косяк желтых рыбин. Это тунцы. Они громадные. Острые костлявые плавники на спинах придают им сходство с акулами, да и ведут они себя почти также агрессивно, только у этих ребят нет зубов.

Обычно тунцы не подходят к острову так близко, хотя Кент уже не первую неделю твердит нам, что некоторые их виды буквально выбрасываются на берег во время муссона. Но мне не хватает времени разозлиться на его правоту.

Я стою, высоко подняв копье, изготовившись к нападению. Ускоренный курс по ловле рыбы копьем оставил у меня в памяти лишь одно правило – бить надо часто и быстро.

Рыбины окружают меня со всех сторон, касания их плавников щекочут меня под коленками, а я бью копьем так часто, словно вместо руки у меня шкив швейной машинки. Вода кипит вокруг моего копья, когда оно без единого всплеска пронзает ее поверхность.

Когда ко мне подбегает Лиллиан – глубина вокруг меня достаточная, так что вода заливается в бюстгальтер ее купальника. На конце моего копья бьется и трепещет огромная золотистая рыба. Она такая массивная, что копье гнется под ее весом, готовое переломиться.

– Это было восхитительно! – с трудом выдыхает она – пробежка со скал в море совсем лишила ее дыхания. – Ты был прямо как ниндзя. Кент умрет от зависти, когда увидит это.

Мой рот разъезжается в такой широченной улыбке, что у меня начинают болеть щеки.

– Сам удивляюсь. Мне кажется, со мной случился небольшой приступ амнезии, потому что с того момента, когда ты запрыгала и завопила там, на скалах, у меня все как в тумане.

Метнувшись ко мне так, что сила прыжка едва не выбросила ее из воды, Лиллиан схватила меня за руку с копьем.

– Пойдем отсюда, человек по имени Борн. Ты только что убил рыбу, и не хуже меня знаешь, что особенно привлекает акул.

– Не беспокойся так. – Я стараюсь, чтобы мой голос звучал уверенно; мне не нравится, что Лиллиан, видимо, считает меня нюней, но едва она поворачивается ко мне спиной, я тревожно оглядываю поверхность воды за нами. Ф-фу, слава богу, никаких плавников…

Мы выбираемся на берег, и Лиллиан падает в изнеможении. Песок облепляет ее мокрые, бронзовые от загара ноги там, где они выходят из коротко обрезанных джинсов. Я стряхиваю еще живую рыбу с копья на песок и сам, выдохшийся, но счастливый, опускаюсь рядом.

– М-м-м-м… я уже чувствую вкус этой рыбы. Ее мяса хватит на всех – великолепно. – И она стряхивает крупные капли со своих завязанных в хвост волос.

– Я ее поймал, значит, мне и пробу снимать. А там еще поглядим, достанется вам что-нибудь или нет.

– Но ведь я спасала тебя от акул, значит, мне тоже кое-что причитается. А Кент пусть доедает вчерашних улиток. – У нее чуть приподнимаются брови, как всегда, когда она принимает мою игру.

– Ага, отличная мысль, ему наверняка понравится. – Я поднимаю гладкую белую ракушку, которую бросает мне под ноги волна, и начинаю тихонько поглаживать ее пальцами. – Только, знаешь, ты лучше сама скажи ему про ракушки. Меня-то он точно убьет, если я попытаюсь лишить его еды. Особенно свежей рыбы.

– Ладно, скажу. – Ее глаза вспыхивают стальным блеском. – Я его не боюсь. А знаешь, я ни еще разу не слышала, чтобы он назвал меня по имени. Вечно зовет меня то «курочка», то «детка». – И Лиллиан морщит нос, как будто от этих прозвищ плохо пахнет.

Я ложусь на бок, чтобы лучшее ее видеть. Она глядит на меня из-под согнутой в локте руки, щурясь от солнца.

– Я думаю, все дело в твоем имени. По-моему, он терпеть его не может.

– Мое имя? Это он тебе сказал?

– Да, кажется, я что-то такое от него слышал.

Лиллиан смеется, зарывая пальцы в гриву волос, ее глаза отливают теперь синевой океана. Сейчас она так же красива, как в тот день, когда я впервые увидел ее в салоне самолета. Я тоже запускаю ладонь в свои одичавшие кудри. Улетая из Калифорнии, я поленился сходить в парикмахерскую, и вот теперь пожинаю плоды. Из-за черной свалявшейся массы волос на голове и жесткой бороды на лице я чувствую себя настоящим йети.

– Тебе оно даже не идет. Лиллиан… У меня дома тебя наверняка звали бы Лили.

– Правда? Лили? Почему ты так уверен?

Слава богу, то время, когда я терял дар речи при одном взгляде на нее, давно прошло, но и теперь еще, когда мы с ней вдвоем и разговариваем о чем-то по-настоящему, я начинаю прятать глаза и чувствую, как у меня колотится сердце. Вот и сейчас я внимательно рассматриваю песок, надеясь успокоить свой пульс.

– Хочешь – верь, хочешь – не верь, но мой отец был флористом. В детстве я провел уйму времени в его магазине, «Зачарованный цветочник» он назывался. – Даже сейчас я невольно закатываю глаза – всегда терпеть не мог это название. – А лилии, любые, вообще были его любимыми цветами. Вот поэтому я и думаю, что тебя он наверняка называл бы Лили.

– Знаешь, мне это даже нравится. – Она задумчиво постукивает себя пальцем по передним зубам. – Х-м-м-м, Лили… Познакомь меня с отцом, когда мы вернемся домой. Он научит меня делать букеты, а я за это разрешу ему звать меня Лили. – Мы часто говорим с ней о том, что будет, когда мы вернемся домой, строим планы.

– Я бы с удовольствием. Он был лучшим человеком в мире. Но несколько лет назад он умер.

– О, мне так жаль, Дейв. Я не хотела…

– Да нет, ничего, всё в порядке. – И я отмахиваюсь от назойливого горя. Я вообще держу его подальше, за закрытой дверью. И уж конечно, не собираюсь выпускать его на свободу здесь, где оно будет только отвлекать и растравлять меня. – Пять лет уже прошло. Хотя мы были с ним очень близки. Мать ушла от нас, когда мне было три, так что вначале у меня никого, кроме него, и не было. – Я снова сажусь и черчу круг на нетронутом песке перед собой. – Даже хорошо, что он не дожил до этого дня; представляю, как бы он сейчас мучился.

– Это здорово, что вы с отцом были друзьями. Я вот ни о ком из своих родителей не могу сказать такого. Мой отец – священник, и я знаю, что он любит меня, но наверняка не гордится мной. Все, что я делала в жизни, для него было хорошо, но недостаточно. – Она зарывает пальцы ног в песок, кое-где на ногтях еще видны частички облупившегося розового лака.

– А что такое; может, в твоем прошлом есть приводы за наркотики и угоны автомобилей?

– Не-е-ет. – Она хихикает. – Папа хотел, чтобы я вышла за Майка Хеншо, младшего пастора нашей церкви, и стала пасторской женой. Я старалась, честное слово, старалась. Но ничего у нас с ним не получалось. – Она снова устремляет взгляд на воду, и на ее лице уже не видно и следа веселья.

– Бедняга Майк наверняка был разочарован.

– Вряд ли. Он потом женился на девушке, с которой познакомился в миссионерской поездке – через год после того, как я пошла к алтарю с Джерри, – и теперь у него шестеро детей и своя церковь в Теннесси. Я не могла бы дать ему такого счастья. А папа считал меня эгоисткой.

– Тут дело не в эгоизме. Просто твой папа хотел обменять тебя на кого-то другого, как неудачную покупку в «ИКЕА». – Я останавливаюсь, чувствуя, что мой голос начинает дрожать от гнева.

– Наверное. – Она прикусывает себе щеку. – Как бы там ни было, я давно научилась жить с этим и больше не истязаю себя из-за того, что он обо мне думает. И потом, когда у меня родились Джош и Дэниел, дела пошли лучше. По крайней мере, теперь моим родителям есть на кого направить свою энергию.

– Ты должна познакомить меня с ними. Увидишь, поговорив со мной, они начнут благодарить свою счастливую звезду за то, что у них такая дочь.

– Ха-ха. Вот тут ты ошибаешься. – Она склоняет голову на бок и окидывает меня оценивающим взглядом. – Моим родителям ты понравился бы. Ты веселый, образованный, а главное, без определенных религиозных взглядов. Так что папе ты был бы как раз по вкусу, как… как домашнее мороженое.

– Вау, но это же здорово… или нет?

– Да, только предупреждаю заранее: он точно будет называть тебя Давидом, как Джоша всегда зовет только Джошуа. У него страсть к библейским именам. Профессиональная деформация.

– Давид, значит? Это тот, который в истории с Голиафом? – Я морщу нос.

Она кивает.

– Ага, тот самый. Только он не просто убил великана. После он стал одним из величайших царей Израиля и отцом другого великого царя – Соломона. Папа говорит, что линия родства Иисуса восходит к его колену, так написано в Ветхом Завете. – Тут она понижает голос, словно хочет открыть мне невесть какой секрет. – Так что он – большая шишка.

– Ну, тогда я попрошу вас с Кентом отныне обращаться ко мне «Ваше величество».

– Да, размечтался. – Она легонько шлепает меня по руке.

– Нет, мне правда нравится, как это звучит. Царь Давид. ЦАРЬ Дэвид. – Я стараюсь придать своему голосу полноты и звучности, как, на мой взгляд, подобает царю. Лиллиан морщится от смеха. – Твоему отцу понравилось бы, даже если тебе не по вкусу.

– Нет, скорее он назвал бы твое поведение «кощунством и святотатством», – эти слова она произносит торжественно, словно имитируя отцовскую манеру. – Но серьезно, Дэвид, – вздыхает она, – мне кажется, это имя тебе идет. – Она слегка надувает губки, и я представляю, как касаюсь их своими. «Господи, Дейв, держи себя в руках».

– Если ты будешь звать меня Дэвидом, то я буду звать тебя Лили.

– Что ж… это имя мне нравится, – говорит она и начинает убирать волосы с плеч. – Теперь у нас есть наши островные личности, тайные личности. Здесь ведь мы уже не те люди, что прежде, так почему бы не сменить и имена?

– Отличная идея, так и сделаем. Лили, – говорю я и протягиваю ей руку, словно для приветствия. Она берет ее и дважды встряхивает, прежде чем выпустить.

– Ну что ж, Дэвид, раз с этим покончено, может, научишь меня разделывать рыбу? – Лили говорит это, стоя на коленях с нетерпеливым видом ребенка, у которого сегодня день рождения и которому не терпится заняться своими подарками.

– Конечно, научу, если ты правда этого хочешь. – Я очень надеюсь, что это так, тогда у меня будет шанс провести с ней еще какую-то часть дня, и время пройдет быстрее.

– Конечно, хочу. – Она встает, обтирает ладони об ноги. – У тебя нож с собой?

– Да, вот он. Можем почистить ее вон там, у скал. – Моя рука ощупывает правый передний карман брюк, убеждаясь, что нож там. Я постоянно ношу его с собой, никогда и нигде не оставляю. Но сегодня в моем кармане лежит кое-что еще, и об этом я хочу прямо сейчас поговорить с Лили. – Кстати, у меня есть для тебя подарок – подойди сюда и сядь, ненадолго. – Я ловлю ее за кончики пальцев.

Лили с любопытством поднимает брови и садится снова, на этот раз по-индейски. На меня опять нападает нервная дрожь. Надеюсь, мне удастся удержать в желудке свой завтрак из кокосового молочка и улиток. Сунув руку в карман, я достаю оттуда небольшой сверток – он сделан из фрагментов пальмовых листьев, перекрещенных между собой так, что они образуют стрелу, которая теперь показывает прямо на Лили. Почему-то теперь он кажется мне меньше, чем я помню, – длиной с мою ладонь, шириной в два пальца.

– На, держи. – Я протягиваю ей подарок. Солнце теперь у нее за спиной, так что мне приходится щуриться, чтобы разглядеть ее лицо.

– О, а для чего это?

Я опускаю сверток ей в ладонь, и их соприкосновение эхом отзывается у меня в костях.

– Можешь считать, что это такой заблаговременный рождественский подарок. Я хотел подождать с этим, но… – Я не могу подобрать слова. – Открой.

Ее пальцы борются с узелком из ботиночного шнурка, которым прочно перехвачены пальмовые листья. Она распускает его в такой спешке, словно и ей передался безумный ритм моего сердца. И вот предмет уже у нее в руке: камень, дерево и ткань, все сделано мной вручную – для нее.

– Нож? Откуда?.. Как?.. Ты сам его сделал?

– Нет, в хозяйственном магазине купил… конечно, это сделал я. Ты… тебе нравится?

Ее пальцы крадучись обнимают его, подушечка большого осторожно пробует сначала лезвие, затем скользит по тканевой оплетке, покрывающей тяжелую деревянную рукоятку. Она внимательно разглядывает трехдюймовое лезвие.

– Да, нравится. Очень нравится. Он восхитительный. Просто поверить не могу, что ты сам это сделал… А он правда режет? Может, попробуем его на рыбе?

– Да, он режет. – Тут я уворачиваюсь от каменного лезвия. – Поосторожнее с этой штукой, он острый. Я целую неделю его затачивал.

– Так вот чем ты занимался, когда пропадал где-то целыми часами… Какой же ты умный! Кент лопнет от зависти, когда узнает. – От возбуждения Лили начинает приплясывать на месте. Чему она так радуется? Мне как раз предстоит самая серьезная часть разговора, к которой я приступаю с трепетом.

– Лиллиан… Лили. – Она улыбается, слыша свое шуточное имя, но я не могу улыбаться. – Не надо, чтобы Кент знал об этом ноже. Я хочу, чтобы ты… сохранила это втайне.

– Но почему? Я думала, ты дал его мне для работы по лагерю. Что проку в ноже, которым можно пользоваться только втайне? Это что, какой-то секретный нож? Я не понимаю.

Все оказывается куда сложнее, чем я рассчитывал. А ведь, затачивая этот нож и прилаживая к нему деревянную рукоятку, я не один час думал над тем, как лучше сказать ей об этом.

– Кент опасен; ему нельзя доверять. – Я произношу эти слова очень быстро. Она открывает рот, может быть, для того, чтобы возразить мне, но я мягко хватаю ее обеими руками за плечи. – Этот нож нужен не для работы. Он нужен для защиты.

– Защиты? – Лили глядит на нож так, словно он жжет ей ладони. – От кого мне здесь защищаться? Или ты хочешь сказать, что подарил мне этот нож, чтобы я использовала его против Кента?

Моя правая рука поднимается к ее лицу, кончики пальцев касаются пушистых волосков на задней стороне шеи.

– Послушай, рядом с ним небезопасно и мне, но тебе особенно.

– Почему? – бросает она, отстраняясь. – Потому что я женщина?

– Нет. То есть да… точнее, отчасти, – мямлю я.

– Спасибо за беспокойство, но я сама могу о себе позаботиться. Что он, по-твоему, тут со мной сделает – в подвал посадит, что ли? Или будет надоедать мне своими женоненавистническими выходками? – Теперь она держит мой нож так, словно хочет вернуть его мне, и отступает на шаг назад. Мой взгляд не может пробиться сквозь темное облако, что скрыло ее лицо.

– Нет, но ты посмотри, как он на тебя смотрит, Лили. Так, словно он – хищник, а ты – его жертва. Он считает, что может делать на этом острове все, что вздумается, и ему все сойдет с рук. И я уже начинаю думать, что он прав. Короче – рядом с ним тебе небезопасно; пройдет совсем немного времени, и он…

– Что – он, Дейв?

Ее голос дрожит, от гнева или испуга – не знаю. Я протягиваю к ней руку, беру ее ладонь – ту, в которой она держит нож – и сгибаю ее пальцы вокруг рукоятки так, словно надеюсь, что там они и останутся.

– Он сделает то, на что пока не решается. Будь осторожна, помни об опасности, и еще помни, что если что-нибудь случится с тобой, то я не знаю, что сделаю.

Одна мысль о том, что Кент может хотя бы коснуться ее, прожигает меня насквозь. Должно быть, мое чувство передается ей через кончики пальцев, потому что она забирает у меня свою руку, но не выпускает ножа. Ее бьет дрожь.

– Не делай глупостей, Дейв. Не перечь ему. Ему не двенадцать лет, и он не парнишка-скаут, который заигрался в необитаемый остров. – Ее голос дрожит, маска отваги на миг дает трещину, и я вижу, как она уязвима, как ранима на самом деле. – Я оставлю этот нож себе, если ты думаешь, что так будет лучше, но, пожалуйста, обещай мне, что сам ты ничего не предпримешь. Обещай, иначе я верну его тебе.

Жилка на ее шее пульсирует с безумной скоростью. О господи, нет, только не это. Она его покрывает – что-то уже случилось, что-то плохое, о чем она не хочет мне говорить. Мне очень хочется расспросить ее, но я не решаюсь.

– Я не собираюсь нападать на него, даже планов таких не строю, но я беспокоюсь за тебя. Может, мне просто показалось – надеюсь, что это так – но ты все же береги себя. Ладно?

– Ладно. – Лили послушно кивает, потом возвращает нож в его примитивные ножны, и у нее вырывается судорожный вздох. – Хватит о серьезном. Пошли, будешь учить меня потрошить рыбу, а то как бы она не протухла у нас на солнце.

– И то верно. – Я приподнимаю уголок рта в надежде, что это сойдет за улыбку.

Она вскакивает и, с ножом в руке, бежит к сверкающему на солнце желто-серебристому тунцу, который здесь, на берегу, похож скорее на маленького кита, чем на рыбу. Нагибается над ним, пытается его поднять, зовет меня на помощь. Ее смех, как обычно, заставляет меня вспомнить мелодичный перезвон «музыки ветра».

Рядом с Лили я забываю даже о доме. Думая о своей старой жизни, ловлю себя на том, что уже не представляю, как обходился без нее раньше. Я знаю, что она не испытывает ко мне ничего подобного, понимаю, что она в одну секунду променяла бы меня на Джерри, и все же без нее мне на этом острове не выжить. Как я смогу жить, если ее не станет?

Страшная боль заполняет пустоту в моей груди, и я даже радуюсь, что не стал выспрашивать у нее, что такое могло произойти между ней и Кентом, отчего она так дрожит сейчас. Я знаю, что, прояви я настойчивость, она бы мне все рассказала, и тогда… тогда мне, возможно, пришлось бы его убить.