В комсомольском штабе толпились строители. Разговор шел о водолазах, которые работали на дне озера.

— Что же они со своими находками делать станут? — удивлялся Жора Айропетян. — Ведь в этих снарядах, наверное, чуть душа держится.

— Тоже мне, верующий, — отмахивался Коржецкий.

Антошка в общем-то не очень и думал о том, куда повезут солдаты найденные в озере снаряды. Но он представил старую заброшенную каменоломню и шепнул Марфуше:

— Вот бы в каменоломне грохнуть.

Марфуша даже ойкнула:

— Здорово придумал!

Потом они сказали об этом Коржецкому, и тот, взъерошив свой непокорный чубчик, разулыбался:

— Идея! Рванем, а подходящие плиты — под фундамент!

— Ура рационализаторам! — крикнул Жора-бульдозерист.

На широких дюралевых лодках солдаты подплывали к пологому берегу и осторожно, словно больших щук, складывали на носилки изъеденные временем и водой куски тупорылых болванок. Носильщики проходили сквозь оцепление и скрывались в расщелине.

Антошка и Марфуша хотели было подойти поближе к берегу, но солдат с рацией строго сказал:

— Сюда нельзя — запретная зона!

И Антошке почудилось, что здесь совсем как на войне.

— Пойдем в поселок, — сказал он Марфуше.

Та покачала головой:

— Спрячемся лучше в лесок. Яшка рассказывал, что в четырнадцать ноль-ноль должны рвануть первую партию снарядов.

Часов у ребят не было, и они, усевшись на коряжину, долго ждали, когда прогремит взрыв. Мошка свирепо впивалась в лицо, руки, ноги. В другое время Антошка плюнул бы на все и убежал подальше от гнуса на открытое место. Но теперь он старался не замечать боли. Марфуша посмотрела на Антошку и рассмеялась:

— Ты сам себя не узнаешь — распух.

В каменоломне глухо рвануло, в воздух полетели глыбы гранита, и расщелину затянуло едким сизым дымом.

Солдаты переговаривались по рациям, и совсем было похоже, что Антошка с Марфушей находятся на передовой! И хотя не слышался свист пуль, Антошке захотелось спрятаться за толстый ствол березы.

— Говорят, и мины на дне были, — сказала Марфуша. — А если бы у них взрыватель сгнил… а там пионеры купаются… Беда…

И она тяжело, совсем по-взрослому вздохнула.

Яшка даже самому себе не признался бы, что скучает по родному дому. Когда он проходил мимо него, то ему начинало казаться, что из подъезда тянет ароматным жарким, какое так умело готовила мама. «Галлюцинация — нервишки шалят», — высмеивал он себя.

Холостяцкие завтраки и ужины в доме Коржецкого мальчику, привыкшему к вкусной еде, порядком надоели, но он не показывал вида, что жареная колбаса стала ему противна.

Однажды Яшка не вытерпел. Он тайком, как воришка, шмыгнул в свой подъезд и вошел в квартиру, затаившись в прихожей. В доме стояла тишина, только в комнатах наперебой тикали будильники. Из кухни пахло жареным мясом, наваристыми щами и лавровым листом. Яшка непонятно почему на цыпочках прошел в кухню, взял в шкафу эмалированную тарелку и налил в нее поварешку душистых щей, подумал и достал ложкой порядочный кусмень мяса, поставил на плитку.

Яшке казалось, что он ничего более вкусного не пробовал. Щи обжигали рот, он старался не обращать на это внимания, зажевывая горячую жижу ржаным хлебом.

Уже после, когда уходил из дома, Яшка почувствовал нестерпимый стыд. «Получается, не головой, а брюхом живу. А мясо, так и знай, опять ворованное».

Яшка, потупив голову, шел к комсомольскому штабу. Он думал о том, что сегодня же признается в своей позорной слабохарактерности. И пусть Коржецкий и ребята знают о том, что Яшка смалодушничал.

Глеб сидел за столом в окружении парней и девчат в спецовках. Он не заметил Яшки, и тот, забившись в уголок, стал слушать, о чем говорили комсомольцы. И опять разговор крутился вокруг нехватки бетона и кирпича.

— Мы говорим о социалистическом соревновании, а сами от перекуров не можем избавиться, — басил паренек в застиранной гимнастерке. — Мне, признаться, домой писать правду о заработках неловко.

— Зато другие деньгу гребут.

— Это точно, Лорину на блюдечке с голубой каемочкой все преподносят: еще бы, передовик, маяк! По нему призывают равняться.

Яшка еще не совсем понимал, но начинал догадываться, что его отец хотя и ходит в передовиках, но передовик он не настоящий — липовый. Не зря же, когда разговор заходит о Лорине, в голосе строителей слышалась издевка, насмешливые нотки.

Яшка еще до ухода из дома как-то пытался с отцом поговорить о работе и выяснить, почему его строители недолюбливают. Разговора не получилось. Отец сразу взъерошился и сунул под нос Яшке свои твердые, в мозолях ладони:

— Ты посмотри! Это что — для красоты бугры выросли? Вкалываем не меньше других, а завистников на наш век хватит.

Яшка недавно в столовой специально наблюдал за ладонями других мужиков. И все они были в мозолях. И у Антошкиного отца ладони в мозолях, хотя он и ходит теперь в отстающих. Значит, не тот хорошо работает, у кого мозоли. Мозоли, видимо, не самое главное. Надо делать еще что-то, что помогает побеждать бригадам друг друга в соревновании.

В штабе между тем разговор накалялся, и кто-то потребовал от Коржецкого проверить работу бригады Лорина.

— Он что — боженька? Бетон из дождичка и торфа замешивает? Коржецкий встал.

— Ребята! — сказал он. — Не все сразу. К Лорину сегодня отправляем рейдовую бригаду. Айропетян, ты назначаешься главным. Разберись, что к чему, только без анархистских вывертов.

— Глебушка! — ударил себя в грудь кулаком Жора. — Ты меня знаешь, разве я позволю!

Яшка незаметно выскользнул из вагончика и, плохо соображая, поплелся в сторону озера. Ему хотелось побыть одному. «Как же ты так, отец? — думал он. — Сам же показывал портрет на Доске почета, а по всему выходит, что цена портрету в базарный день копейка».

По тропке он совершенно случайно вышел к временному бетонорастворному узлу. Кое-как скроенное из досок двухэтажное сооружение шаталось от вибрации бетономешалки и казалось вот-вот развалится. Под длинный деревянный желоб-рукав, через который направлялся раствор, подъезжали лобастые МАЗы и принимали в свои глубокие корыта тяжелую серую жижу, так необходимую на стройках.

Яшка присел на кочке, белой от цементной пудры, и безразлично начал смотреть на самосвал, стоявший под погрузкой.

Айропетяна Яшка узнал сразу. Он неожиданно появился у кабины машины и напористо спросил шофера:

— Откуда, дарагой?

— Со стройки коммунизма, аксакал!

— На рожон не лезь, дарагой. Я из комсомольского штаба и спрашиваю, куда бетон?

— Куда-куда, — зло повторил парень, — к Лорину. Выкусил?

Айропетян смущенно признался:

— Хорошо сказал, дарагой, Жора по заслугам еще раз выкусил.

Яшке не хотелось попадаться на глаза бульдозеристу. Жора, рассказывая как-то о своем дальнем родственнике, который попал в тюрьму за жульничество, сказал: яблоко от яблони недалеко падает — у того воришки и отец был нечист на руку. Значит, и его, Яшку, нельзя от отца отделять. Как хорошо было тогда, в первые дни отцовского бригадирства, когда о нем на каждом углу в поселке говорили с похвалой. Теперь стало все иначе: Яшка стесняется своей фамилии и готов удрать со стройки, лишь бы не смотреть людям в глаза. Правда, Яшка не раз слышал, что дети за родителей не отвечают. Но легко сказать — не отвечают. А как ему, Яшке, разговаривать с тем же Хромым Комендантом, который знает отца с первых палаток Запсиба, Яшке почему-то всегда кажется, что Коржецкий смотрит ему в глаза и спрашивает: «А ты, дружок, не приспосабливаешься по-отцовски обманывать жизнь?»

Тогда, зимой, когда по Маяковой горе вели высоковольтную линию, отец не выдержал и ушел в котельную. Туда, где было тепло, где не обморозишь руки и ноги, как это случилось с Марфушиной матерью.

Все это так. Но Яшка все-таки не мог понять отца. Лорин-старший вроде бы не отлынивал от работы. В той же котельной он вкалывал до седьмого пота. Как-то на Новый год, когда во всех домах праздновали и из квартир неслись песни и гнулись половицы от лихих плясок, Яшкин отец трудился до изнеможения двое суток, потому что запил кочегар. Всю его работу отец взял на себя: он следил за котлами, бесконечно бросая в их огненное жерло лопату за лопатой тяжелого, отливающего синевой угля. А уголь, между тем, кончался. И, как потом рассказывал Яшке отец, он своей шкурой почувствовал, как «потянуло в батареях на минус». А это значило, что вода может замерзнуть и тяжелые чугунные секции разорвет. И тогда быть беде. В сибирский сорокаградусный мороз в квартире не проживешь и дня. Яшкин отец бросился к телефону. Но никто на его звонки не отвечал, все поселковое начальство веселилось.

— Ты понимаешь, Яшка, я тогда заплакал, — рассказывал после Лорин-старший. — Я плакал, как мальчишка, и повторял: «Мама, мамочка, да что же они делают-то?»

А когда к назначенному времени не пришли сменщики, Лорин-старший заругался, хотя Яшка и не слышал, как он ругается, и вспомнил, что во дворе еще осенью видел тачку. Он быстро раскопал ее и покатил по замерзшей земле к высыпанному около забора, метрах в тридцати от кочегарки, бурту смерзшегося угля. Его приходилось разбивать ломом, но уголь поддавался плохо. Стрелки на манометрах котлов между тем неумолимо падали, предупреждая о грозящей беде. Лорин-старший сначала сбросил с себя фуфайку, потом остался в одной майке. И хотя на дворе стояло за тридцать и звезды на Маяковой горе сияли ярко, отцу было не до красоты, а холода он вообще не чувствовал, будто был на черноморском побережье в жарком июле.

Тачку по неровной земле катить было неудобно, она валилась набок, и отец, напрягая остатки сил, выравнивал ее и толкал к котлам.

Когда стрелки манометра подпрыгнули, Яшкин отец снова схватился за телефонную трубку, но все будто вымерли, и лишь на телефонной станции девушка старалась втолковать неуемному абоненту:

— Сегодня же Новый год, товарищ! Не омрачайте настроение своим друзьям, поднимите лучше бокал шампанского за их здоровье.

И отец, пошатываясь, снова катил тачку с углем и «кормил» ненасытные топки, чтобы они не угасали, чтобы в квартирах было тепло.

На другой день Яшкиного отца нашли свернувшимся в клубочек у полураскрытой и начинающей гаснуть топки. Но на улице потеплело, с крыш капало, и никто из жильцов не догадывался, что ночью в их квартирах могло разморозить всю систему отопления.

Лорин отругал своих сменщиков, но начальство дело старалось замять, прогульщиков наказали для вида — работать в котельную охотников находилось мало: не те заработки.

Зато в многотиражной газете стройки появился очерк «Горячее сердце», в котором яркими словами описывался подвиг Лорина. И по всему выходило, что он — один из героев стройки, которыми надо гордиться.

Яшка завернул газету с очерком об отце в целлофан и носил с собой, при случае давал почитать знакомым и непременно говорил:

— Вот он какой у меня, папаня!

И на Яшку смотрели с уважением.

К ним домой как-то пришел председатель завкома Горяев, тощий и длинный человек с казацкими усами, которые никак не шли к его узкому лицу.

— Ты, товарищ Лорин, гордость нашей стройки, а мы своих героев не забываем, — сказал он.

— Что-то много развелось таких героев, — мрачно пошутил отец. Горяев недоуменно взглянул на отца.

— Ты еще не понимаешь, товарищ Лорин, что таких, как вы, сейчас называют «маяками», они должны идти вперед и освещать путь другим. Вот мы и думаем из вас сделать «маяк». Будете освещать.

— Аккумулятор быстро сядет.

Тогда за дело взялась мать.

— Не ерепенься, — сказала она и строго посмотрела на мужа. — Тебя в люди за уши вытаскивают, а ты, как тот осел, упрямишься…

— Вот-вот, — поддакнул Горяев. — Мы создаем бригаду из лучших людей, через недельку-вторую присвоим ей звание бригады коммунистического труда. Пусть она светит всем!

Отец не нашел в себе силы отказаться от бригадирства.

Уже после ухода Горяева мать и отец долго строили планы на будущее. И по всему выходило, что в новой бригаде Лорин будет всегда на виду. А если человек на виду, он может и для себя что-нибудь попросить — небось, не откажут. А им вот как нужна хотя бы двухкомнатная квартира. И заработки, само собой, не будут лишними…

…Яшка продолжал сидеть на кочке в кустиках неподалеку от бетонорастворного узла и слушал перепалку Жоры Айропетяна с водителем.

— Ты скажи, дарагой, тебе Лорин платит за ходки? — наседал бульдозерист.

— Аксакал, хотя ты из комсомольского штаба, но попроси, чтобы тебя оттуда исключили — там надо более умных держать.

Он видел, как Жора сжал кулаки. И, вполне возможно, тот забыл о кавказской галантности, но в это время по шатким ступенькам на землю спустилась женщина. Она сердито посмотрела на Айропетяна и сунула ему под нос бумажку:

— Чего расшумелся? Если грамотный — читай.

Яшка, конечно, не видел, что написано на этой четвертушке, но по тому, как Жора понуро опустил голову, понял, что бумажка имела большую силу и она приказывала отпускать бригаде Яшкиного отца бетон без всякой очереди.

— Я забираю эту филькину грамоту, — сказал Жора и стал совать бумажку в карман гимнастерки. Женщина усмехнулась.

— Не суетись. Бумажка эта для меня — документ, выдал ее Горяев, а он, сам знаешь, на стройке немалое начальство. Не только соцсоревнование, но и путевки на курорт через него идут…

— Понимаю, — кивнул Жора.

Самосвал двинулся вперед. В его огромном корыте тихонько плескался теплый бетон.

К растворному узлу подходила другая машина.

Горяев был человеком неутомимым и инициативным. Еще в то время, когда он работал начальником стройуправления, Горяев как бы нюхом чувствовал все новое, что может принести управлению или материальную пользу, или, на худой конец, вывести его в число новаторов. В свое время он предложил надстроить двухэтажные дома еще одним этажом. Затраты на это ушли самые малые, зато острота жилищной проблемы была снята. О Горяеве заговорили как о руководителе нового типа, который не только владеет инженерными знаниями, но и умеет работать с людьми. Именно эта его репутация способствовала тому, что Горяева на отчетно-выборной конференции стройки выдвинули в состав профсоюзного комитета, а тот избрал его своим председателем. Горяев не скромничал, он на первом же заседании заявил, что профкому надо поднять социалистическое соревнование на новый этап. А этот этап — движение за коммунистический труд. На стройке оно, к сожалению, пока не нашло прописки.

И тут как раз у Горяева родилась мысль поднять на щит Лорина, парня, которого после выступления газеты знал весь поселок.

Движение за коммунистический труд пробивалось робко, Горяеву же хотелось прогреметь и показать всем, как можно организовать это новое, что рождала сама жизнь.

И когда была создана бригада Лорина, ее направили на самый выгодный участок стройки — насосную. Туда вереницей пошли машины с блоками, бетоном, кирпичом. Насосная росла не по дням, а по часам. И хотя она была второстепенным объектом, получилось как-то так, что насосная вышла на первый план.

Горяев хвалил бригаду Лорина на всех совещаниях, а когда были подведены месячные итоги, то получилось, что с планом она справилась на триста процентов! Такого на стройке еще не бывало.

При въезде в поселок Горяев приказал написать на красном полотнище большой лозунг, который призывал запсибовцев работать и жить по-коммунистически, равняться на бригаду Лорина! Так Лорин затмил всех и стал запсибовской знаменитостью. Но дутая слава долго продержаться не могла. О Лорине заговорили не как о человеке, который по-коммунистически относится к делу, а как о рваче и хапуге. Правда, пока об этом полз приглушенный шепоток и дело не дошло до ответственного собрания или совещания, где могли бы быть даны такие оценки новоявленного передовика. Но к этому все шло и шло неумолимо.

Яшке свет белый был не мил. Он вернулся в штаб, чтобы откровенно поговорить с Коржецким об отце. Но, как назло, в вагончике стояла необычная тишина. Ее разбудил надтреснутый дребезжащий звонок телефона. Яшка еще никогда не поднимал в штабе телефонную трубку и не знал, как теперь поступить. «А, будь что будет», — решил он и поднес трубку к уху.

— Штаб слушает, — сказал он, тут же ругнув себя за то, что назвался «штабом».

— Если вы штаб, то и решайте по-хозяйски, надо мне давать бетон Лорину или нет. Профсоюз кулаком по столу стучит — велит обеспечивать передовика, а ваш из штаба, этакий из жаркой страны, лоринскому шоферу рубаху распашонкой сделал.

«Жора Айропетян воюет», — догадался Яшка. Он для солидности кашлянул в трубку и сказал:

— Никаких Лорину поблажек.

— А отвечать вы будете? У меня — бумага.

— Ответим, — и Яшка быстро положил трубку на рычаги. Шли минуты, мальчик ждал повторного звонка, и ему казалось, что та женщина с бетонорастворного узла, конечно же поняла, что разговаривала с мальчишкой.

Но телефон молчал. Зато в вагончик забежал Жора Айропетян с синяком под глазом.

— Он меня надолго запомнит, — возбужденно сказал Жора. — Пусть пуговицы гнилыми нитками не пришивает.

Яшка ухмыльнулся и спросил:

— А тот шоферюга мягкой подушечкой приложился к твоему глазу?

— Пройдет. В аптеке мазь есть — любой синяк за минуту сводит.

Конечно же, Жора Айропетян приукрашивал целебную силу мази. В общем-то синяк его беспокоил мало. Хуже всего то, что Коржецкого срочно вызвали в завком к Горяеву, а такой вызов после Жориной схватки у бетонорастворного узла едва ли можно считать случайностью.

Яшка хотел было признаться, что ему звонили, и он от имени штаба не велел бригаде отца выдавать бетон без очереди. Но сказать у него смелости так и не хватило: вдруг об этом никто не узнает. И вообще этому телефонному звонку, может быть, не следует придавать значения.

Жора между тем нашел кусок извести и побелил им синяк под глазом.

— Дела, братишка, затеваются горячие. Побегу спасать Коржецкого.

Яшка знал, что профком теснился на первом этаже кирпичного особняка, где был напихан добрый десяток разных организаций. Если бы Яшку спросили, с какой целью он пошел следом за Жорой, он бы ничего определенного сказать не мог. Просто Яшка чувствовал, что там, на заседании профкома, снова начнут хвалить отца и опять совершится та несправедливость, которая так сильно мучила его последние дни.

Яшка уже давно потерял из вида Жору Айропетяна и теперь шел медленно, узнавал знакомых парней и девчат. Всех их он нередко встречал то на строительных площадках, то в поселке. Но они не были ему настолько близки, чтобы кого-то из них вот сейчас остановить и спросить: «Как мне жить дальше?» Он уже с утра не видел Марфушу и Антошку, их ему сейчас особенно не хватало. Яшка увидел на садовой скамейке Хромого Коменданта и обрадовался. Вот кто может помочь ему — Хромой Комендант, прошедший огни и воды и медные трубы, который почти первым пришел сюда, к подножью Маяковой горы.

И Яшка уверенно повернул к скамейке. Старик посмотрел на мальчика и тревожно спросил:

— Как дела, внучек?

И Яшка, присев на скамейку, неожиданно для себя всхлипнул, нисколько не стесняясь слез.

Хромой Комендант погладил паренька по голове и тихо сказал:

— А ты поплачь, поплачь. Сейчас, главное, тебе не заблудиться, внучек.

— Глеба Коржецкого вызвали в профком, — вытирая слезы, сказал Яшка. — Из-за папы, наверное.

Хромой Комендант кивнул и постучал костылем по земле.

— Зря на завком, однако, не вызывают, — согласился он. И, тяжело приподнимаясь со скамейки, спросил: — А мы разве посторонние люди? Поди, не выгонят?

Яшка шел рядом с ковыляющим стариком, и ему становилось все легче и легче. Он верил, что Хромой Комендант не даст совершиться несправедливости.

Дверь профкома была открыта, из кабинета валил дым, разговор шел на высоких тонах. Яшка различил пронзительный до крикливости голос Горяева.

— Мы не позволим! Не позволим порочить наших маяков, которые освещают наше движение вперед, к коммунизму!

Хромой Комендант прошел в кабинет и, кивнув присутствующим, сел на свободный стул.

— Чем обязан? — строго спросил Горяев, недоуменно пожимая плечами.

— Считайте, что пришел старик, бывший строитель, и желает разобраться, что к чему. Надеюсь, не будете возражать, товарищи?

Горяев махнул рукой, как бы подчеркивая этим жестом, что не будем зря терять времени и рассусоливать с пенсионерами. И, уже обращаясь непосредственно к комсоргу, продолжал:

— Я еще и еще раз подчеркиваю, что вы, товарищ Коржецкий, политически близорукий вожак молодежи! Это не голословное обвинение, это констатация фактов. Я удивлен, что человек, возглавляющий комсомол Всесоюзной стройки, не понимает и не может оценить великое значение соревнования за коммунистический труд!

Представляете, дорогие товарищи, я дал команду по возможности поддерживать, в смысле снабжения, бригаду Лорина. Думаю, вы не станете возражать, что стройке нужен коллектив, по которому надо равняться. И вот Коржецкий самовольно, как ярый анархист, восстанавливает комсомолию против нашего маяка и организует так называемый рейд. И начинает вставлять палки в колеса: Лорину, мол, много внимания, он, мол, его не заслуживает. А это — в корне неверная постановка вопроса. Маяков надо растить.

Горяев еще раз оглядел всех присутствующих и, видимо, оставшись удовлетворенным произнесенной речью, которая, как, наверное, ему показалось, произвела впечатление, сел за свой председательский стол.

Наступило молчание. Мужчины чиркали спичками. Горяева встревожила эта затянувшаяся пауза, и он обратился к Яшкиному отцу:

— Товарищ Лорин, просим высказать свои соображения.

Лорин, кругленький, белобрысый, с начинающим вываливаться из-за брючного ремня животом, встал как-то робко, начал говорить боязливо, даже зачем-то чуток втянув шею в плечи.

— Я что — я ничего, — неопределенно начал он. — Дал триста процентов, а поднатужусь — могу и четыреста!

Горяев громко захлопал в ладоши, но, поняв, что его никто не поддерживает, спрятал руки и поучительно сказал:

— А ты по существу.

Лорин смелел. Он легонько пристукнул ладонью по столу и ткнул пальцем в сторону Коржецкого:

— По существу и говорю. Мы ведь с ним вместе кости на Маяковой горе морозили, хлеб на костре отогревали. Думал: друг на всю жизнь! А этот друг стал злейшим врагом. Где я ему дорогу пересек? Жену по его инициативе обвинили в воровстве и уволили. Сына, моего кровного сына, этот так называемый вожак забрал к себе.

Профкомовцы заерзали. Многие не знали, что Яшка ушел из дома. Лорин ударил рукой в грудь и спросил:

— Скажите, по советским законам имеет право этот гражданин с комсомольским значком лишать меня сына, которого…

Он только сейчас увидел Яшку. Тот, прислонившись к косяку, стоял в коридоре. Яшку трясло мелкой дрожью, словно он озяб, хотя на улице стояла тридцатиградусная жара.

— Постыдись, папа. Я ведь тебя любил, — тихо сказал Яшка и медленно пошел по коридору на выход.

— Вот видишь, Коржецкий, что ты наделал? — донесся до него скрипучий голос Горяева. — Ты за все это ответишь партийным билетом.