— Мы напрямик к причалу, — сказал Кожаный. — У нас там мотор.
— Носильщики, вперед, — скомандовал Володя. — Меняемся через сто метров.
Ящики несли по четыре человека. Шли, растянувшись цепочкой по узкой извилистой тропе. Часто останавливались; меняясь у тяжелых ящиков. Кожаный и Гленарван увели капитана вперед.
Неожиданно быстро тропинка вывела к опушке, с которой распахнулся двинский простор. Совсем близко виден был знакомый косогор и песчаный спуск к пристани.
Когда отряд спустился к причалу, все трое уже сидели в моторке. На длинной веревке к ней привязана была «Эсмеральда-2». Носильщики закатали штаны до колен и втащили ящики на борт.
Гленарван и Кожаный пожали руки Володе.
— Ну спасибо вам, молодцы, разведчики! — крикнул Гленарван. — Вы нам крепко помогли! Еще встретимся.
Гленарван махнул всем рукой и крутанул рукоятку. Мотор затарахтел, выплевывая воду через трубку в борту. Моторка ходко пошла вниз. За ней, высоко задирая нос, послушно подскакивала на мелкой волне пустая «Эсмеральда-2».
— Ну а теперь скорее домой! — сказал Володя. — У дежурных небось вся каша пригорела. После обеда общий сбор.
— Какая повестка? — весело спросил Тодик.
— Обсуждаем личное дело звеньевых Никиты Лепехина и Карпа Шишова, ответил Володя. — А вы как думали?
Тодик ошарашенно уставился на Володю, а у Никиты екнуло сердце.
Ленька поднялся на откос первым и подождал Никиту и Карпу.
— Поговорить надо, — сказал он хмуро. Все трое уселись у знакомого камня.
— Я хотел сказать, — начал Ленька. — Я не буду за вас на этом сборе. Я не могу, ребята…
— Это почему? — удивился Карпа.
— Помните на нашем гербе? Дружба — это верность и честь… Без верности и чести нет дружбы… Ведь это было нечестно плавать тогда ночью… Мы же все дали слово… Понимаете вы меня?
Никита кивнул.
— Ладно, чего там, — сказал Карпа, — за одного битого двух небитых дают!
* * *
Общий сбор проходил бурно. Кричали так, что вороны испуганно взлетали с сосен и носились над ними, истошно каркая, боясь усесться обратно. Некоторые предлагали объявить Никите и Карпе благодарность за героизм и проявленную смекалку. Больше всех горячилась Маняша Уткина.
— Да они же герои! — кричала она, вскакивая с места. — Им грамоту надо за храбрость, а мы их судим… Думаете, им было не страшно? А они поплыли, не побоялись врага…
— Они же слово давали со всеми вместе! — крикнул кто-то сзади. Маняша не слушала.
— Да я бы сама… Да позови они, я бы с ними, не задумываясь… Куда скажут…
— Тебе нельзя было с ними, — раздался тот же голос. — Они небось голышом плыли-то!
Маняша вдруг покраснела так, что у нее на глазах выступили слезы.
— Дурак! — крикнула она и села, спрятав лицо за спинами девчонок.
Когда все откричались, встал Володя и оглядел притихшие, обращенные к нему лица.
— Они, конечно, хорошие ребята, — сказал он. — И судить их нам трудно. Но необходимо. Потому что принятое решение обязательно для всех. А для звеньевых особенно. Предлагаю следующее решение общего собрания лагеря.
Пункт первый: за грубое нарушение дисциплины и решения общего собрания, чтобы не купаться в Двине, Никиту Лепехина и Карпа Шишова из лагеря исключить…
— Ну это уж слишком! — закричали сзади.
— Мы так не согласны!
— Пункт второй, — продолжал Володя. — Учитывая добровольное признание нарушителей дисциплины, а также помощь революционному делу, проявленную при нарушении, считать возможным оставить Никиту Лепехина и Карпа Шишова в лагере, лишив их сроком на неделю звания звеньевых и отправив на это время на кухню чистить картошку. Других предложений нет? Голосуем… Кто за?
Против подняла руку одна только Маняша Уткина. Ленька при голосовании воздержался.
* * *
А грамоту, про которую говорила Маняша, отряд все-таки получил. Это случилось за два дня до отъезда из лагеря.
Когда кончили обедать и дежурные бренчали мисками, складывая их в высокие стопки, неожиданно приехал секретарь губкома Василий Олишев и Николай Демьянович, отец Никиты. Они ушли с Володей в штабную палатку. Через несколько минут Володя выглянул и скомандовал общий сбор. Все пять звеньев выстроились у флага и ждали, что будет дальше. Перед шеренгой стояли трое. Широкоплечий Лепехин-старший в длинной кавалерийской шинели, высокий Олишев в кожаной куртке, перетянутой портупеей, юношески стройный Володя в своей выцветшей на солнце солдатской гимнастерке.
Володя скомандовал «смирно!» и отдал рапорт Олишеву:
— Первый городской на торжественную линейку построен…
Олишев по-военному отдал честь, сделал шаг вперед и сказал:
— Решением губкома РКСМ и губчека за помощь при обезвреживании опасной группы врагов революции и проявленные при этом находчивость и смелость наградить Первый городской отряд юных пионеров города Архангельска почетной грамотой. К защите революционного дела будьте готовы!
— Всегда готовы! — в лад гаркнули пятьдесят звонких глоток.
— Получить грамоту поручается звеньевым Лепехину, Петрову и Шишову, сказал Володя. — Выйти из строя!
Трое чеканным шагом подошли к секретарю горкома.
— Наслышан, наслышан про вас, братья-разбойники, — улыбаясь, сказал Олишев и пожал каждому руку. — Получайте, заслужили!
И он вручил им твердый лист картона с профилем Маркса и Энгельса на фоне красного знамени.
— А вот вам обещанная статья про ваш лагерь, — сказал Николай Демьянович и передал Володе несколько экземпляров газеты «Волна».
Когда линейка закончилась, ребята окружили Олишева. Спрашивали, как будет с пионерской работой, когда начнется школа, много ли новых пионеров в городе, поймали ли тех, кто с капитаном Зыковым прятал оружие.
— А что школа? — отвечал Олишев. — Днем школа, вечером пионерский клуб. Пионеров много, приедете, удивитесь. А про белогвардейскую банду вы уж сами у Глеба спросите.
— Вернемся в город, — сказал Володя, — мы его к нам в клуб приведем обязательно.
Последние два дня лагерь сворачивался. Закапывали ямы, чистили посуду, увязывали палатки. И было немножко грустно расставаться с таким родным косогором, с тихой речкой, с «Берегом спокойствия», где как раз спокойствия-то и не было, но была очень интересная жизнь.