Сердце звездного мира

1. СТРАХ И УЖАС

Джеку Лофтусу выпало нести вахту при посадке "Ариадны" на Фобос, ближнюю луну Марса.

Первым делом он надежно пришвартовал их небольшую, но быстроходную космическую яхту к скалистой поверхности сателлита; на Фобосе, с его пятимильным диаметром, почти отсутствовало тяготение.

К тому же Фобос был полым. Именно эта особенность позволила Джеку быстро произвести швартовку. Он знал, что под скалами на глубине в две тысячи футов находится щит из прочнейшей стали, в который магнитное поле "Ариадны" могло запустить свои невидимые зубы. К помощи этого гигантского магнита обычно прибегали астронавты, рисковавшие заниматься ремонтом кораблей в открытом космосе. Что же касается его кристаллической структуры, то земляне пока не преуспели в ее расшифровке. Фобос умел хранить свои тайны.

После посадки пришло время пригласить капитана "Ариадны". Профессор Говард Лэнджер не спал, ему было не оторваться от захватывающей партии в космическую монополию со своим молодым дублером Джерри Стевенсом по прозвищу Тюфяк. Втиснувшись в шлюзовую камеру, самое просторное помещение на яхте, и расположив между собой игровое поле, партнеры потеряли счет времени.

Пока что Джек решил их не тревожить. Оснований для беспокойства не было, а ему хотелось без помех полюбоваться видом Марса.

Джек уже не считался новичком; не так давно он вернулся из далекой туманности Большого Угольного Мешка, преодолев расстояние в два десятка световых лет. Первая одиссея пришлась ему по душе. Теперь настал черед полета в пределах Солнечной системы, в места не столь отдаленные от Земли, но не менее загадочные.

Неясные очертания Марса властно притягивали взгляд. Обзор обеспечивался с помощью удобной системы из шести телевизионных экранов. Создатели "Ариадны" решили обойтись без иллюминаторов, чтобы избежать опасных напряжений в обшивке космического корабля.

Картины мрачного и безжизненного пейзажа развертывались перед глазами Джека, сменяя одна другую. Крошечный Фобос стремительно описывал сложную траекторию в небе Марса, словно маленькая искорка в безбрежной космической тьме. От большинства других планетарных сателлитов его перемещение в пространстве отличалось быстротой. К исходу марсианских суток длительностью в двадцать четыре часа тридцать семь минут Фобос выходил на третий виток вокруг планеты.

Ее поверхность обладала сложным, изрезанным рельефом. На широте экватора стояло лето и основным тоном в скудной палитре цветов марсианской пустыни был коричнево-желтый, на смену которому приходил насыщенный сине-зеленый. Так были окрашены обширные области с нечеткими границами, покрытые лишайником, продуктом своеобразного скрещивания грибковых и одноклеточных зеленых растений. Только такой неприхотливый гибрид сумел выжить в суровом климате Марса.

Но одна деталь ландшафта особенно заинтриговала молодого астронавта разветвленная сеть легендарных марсианских каналов, подлинное происхождение которых затерялось в глубине веков. Пожалуй, пронеслось в голове у Джека, будь они и в самом деле наполнены водой, все развитие земной цивилизации пошло бы по другому, да и он сам вряд ли находился бы сейчас на Фобосе.

В свое время профессор Лэнджер рассказывал о Скиапарелли, великом астрономе, которому впервые удалось разглядеть эти странные образования и дать им название. Позднее американец Парсиваль Лоуэлл предположил, что строительство каналов стало вершиной титанических усилий мыслящих обитателей Марса по по обеспечению водой своей медленно высыхающей планеты. Эта гипотеза пленяла воображение, но, откровенно говоря, большинство ее сторонников сумели увидеть с помощью своих телескопов лишь сложный рисунок из сотен тонких линий. На этом основании их оппоненты заходили в своей бесцеремонности столь далеко, что позволяли себе упрекать Лоуэлла в необузданной фантазии.

И только спустя столетие фотографии, сделанные с борта "Маринеров", спасли репутацию ученого, подтвердив его правоту. Наверное, со времен Тихо Браге не было на Земле пары столь острых глаз. Но что касается тайны происхождения каналов... Лоуэлл оказался прав и не прав одновременно. Конечно, обитателям Земли было нелегко представить драматизм событий, происходивших в глубоком космическом прошлом. Каналы создавались совсем для другой цели.

Трагедия произошла примерно миллион лет назад (срок Лоуэлл угадал верно). К этому времени жители Марса осознали, что их небольшая планета не в состоянии удержать у своей поверхности ни воду, ни кислород. Мрачная тень рока повисла над древним миром. Марсианам предстояло принять нелегкое решение, и они сделали выбор, который со стороны мог бы показаться безумным. Нет, речь не шла о сооружении каналов, которым предстояло наполниться водой. Напротив, собрав воедино все знания, накопленные их древней цивилизацией, марсиане задались целью создать на поверхности планеты так называемую Диаграмму Могущества.

Много времени утекло с тех пор. Современные археологические раскопки не смогли внести полной ясности в проблему. Но грандиозность и значимость замысла Диаграммы несомненна; в ней таился глубокий религиозный - скорее даже магический - смысл. Невольно напрашивалось сравнение с неким гороскопом, однако оно было бы слишком поверхностным. Марсиане не собирались предсказывать будущее; они хотели, материализовав свою духовную энергию, сотворить его. Создание великой надписи потребовало трех марсианских столетий или двенадцати земных веков. За это время древний умирающий род исчерпал все свои ресурсы, все запасы энергии; занавес небытия смыкался над их миром.

Желанной цели достичь не удалось. Кислород и водяной пар продолжали покидать атмосферу и вскоре поверхность планеты превратилась в пустыню. Но к этому времени оплакивать ее печальную участь было некому. Что же произошло? Коллективное самоубийство на почве суеверий и религиозных предрассудков? Очень сложные чувства возникали при размышлении об этом...

Угасание жизни на Марсе не оставалось незамеченным - внимательные глаза зорко наблюдали за развитием трагедии. Но их обладатели не собирались ни вмешиваться, ни, тем более, спасать гибнущую цивилизацию. В самом сердце Фобоса таилось это всевидящее око. Ни эмоций, ни сочувствия, ни помощи - только строгая фиксация событий, которые анализировал холодный супермозг, находившийся на почти немыслимом расстоянии. Он и принял решение вверить марсиан их собственной судьбе. Но миссия наблюдателей в Солнечной системе еще не исчерпала себя. Миновали тысячелетия, и вот уже супермозг начал присматриваться к Земле...

- О чем задумались, юноша? - голос за спиной Джека внезапно прервал его размышления.

Кресло сделало полоборота. Голос, конечно, принадлежал профессору Лэнджеру, стоявшему у входа в пилотскую кабину. Улыбка его была слегка натянутой.

- Прошу прощения, сэр. Прежде мне не доводилось рассматривать Марс вблизи. Я ошеломлен!

- Ничего удивительного, - отозвался профессор. - Опустошенная планета под нами - вечный памятник трагической и величественной истории. На Земле ничего подобного не случалось; бог даст, не случится и впредь... Так это все, что вас беспокоило? Сдается мне, юноша, вы слегка задремали над пультом.

- Нет, сэр. Просто мне не дает покоя мысль о надменности этой межзвездной Федерации. Ее представители, добравшись сюда из центра Галактики, недурно потрудились внутри Фобоса, превратив его в первоклассный спутник-шпион, чтобы полюбоваться агонией древнего рода. Мороз по коже... Признаться, наш проект до сих пор внушает мне сомнения... Иногда хочется послать все к черту, хотя умом я понимаю вашу правоту.

- Ну, не все сразу, - спокойно ответил профессор. - Попробуем разобраться. Во-первых, нельзя сбрасывать со счета возможность контактов в древности между Фобосом и Марсом, и я полагаю, что вероятность такого события довольно значительна. Ведь пытался же астероид-наблюдатель выйти на связь с Землей еще в 1935 году! Мы, земляне, не сумели расшифровать сигналы, и диалога не последовало. В результате с тех пор нас просто подслушивают, - Лэнджер невесело усмехнулся. - Что-то похожее могло произойти и с марсианами, но, я думаю, что они не откликнулись сознательно. Неужели они не догадывались о том, что из себя представляет Фобос - ведь их корабли бороздили просторы Солнечной Системы за тысячелетия до попытки создания Диаграммы Могущества! Следы их посещений хранит и обратная сторона нашей Луны.

- Вы имеете в виду Машину смерти?

- Да, так называем ее мы. Но до сих пор истинное предназначение этого устройства неизвестно. Мы только установили, что попытки разобраться с ним оказались сопряженными со смертельной опасностью. Хотя я считаю, что это всего лишь побочный эффект, - профессор в задумчивости потер переносицу. Так что не будем умалять уровень развития марсиан. Я почти уверен, что гордость не позволила им просить о помощи. Цивилизация Марса сознательно уходила в небытие и, видя это, Сердце Звездного Мира приняло решение не вмешиваться. Для них случившееся не представляло интереса. Думаю, что такую картину им доводилось созерцать уже не раз.

- Но с этим никак нельзя примириться, - выдавил из себя Джек.

- Не согласен, - парировал Лэнджер, усаживаясь поудобнее в кресло навигатора за спиной молодого астронавта. - Мы, на нашей юной планете, привыкли сострадать, но так ли это необходимо? Вполне возможно, что мы находимся на нижней ступени развития, и моральные стандарты наблюдателей нам пока недоступны, - капитан слегка похлопал по плечу своего пилота. - Я понимаю, Джек, что подобные мысли не приносят облегчения, но во Вселенной очень много непознанного и неприятного. И с ним надо примириться. Похоже, у марсиан это не получилось. И результат налицо: пустыня, покрытая бессмысленными каракулями.

Джек долго не откликался. Наконец, он проговорил:

- Вы правы, профессор, но мне как-то не по себе. Не хочется встречаться с теми, кто свершил суд над целым миром, вне зависимости от их интеллектуального превосходства и первоначальных замыслов. Но именно это нам и предстоит.

- Вполне разделяю ваши чувства, - согласился Лэнджер. - Никогда не думал, что я сам столкнусь с проблемой Сердца Звездного Мира. Но дело в том, что Вершители Судеб предупреждают нас: через пятьдесят тысяч лет галактики попытаются свершить суд над Землей. Дальнейшее - наши проблемы... - профессор хлопнул ладонью по ручке кресла. - Ну что же, пора заняться нашей прямой работой. Джерри я оставляю связным на борту.

Джек молча повиновался. Но профессор остался сидеть, не сводя взгляда с мертвого Марса. Затем он убрал изображение и отвернулся от экрана.

- С этого момента нам следует удвоить предосторожности. Кстати, помните ли вы имя нашего космического пристанища?

- Вне всякого сомнения, - не понял Джек.

- А смысл названия Фобос?

- Теряюсь в догадках, сэр...

- Деймос и Фобос, так звали лошадей, впряженных в колесницу Марса, бога войны. Страх и Ужас, вот что это значило для греков. Итак, Страх перед нами. Весьма похоже, что нам придется на этот раз его испытать.

2. ПУСТОТЕЛАЯ ЛУНА

Джек вряд ли сумел бы ответить на вопрос, когда в его жизнь вошло Приключение. Возможно, отсчет следовало вести с тех незабываемых калифорнийских деньков последнего курса в Беркли, когда он твердо решил стать стажером Внешней Службы. Или с телеграммы об успешном прохождении конкурса в Валеджио... Скорее все окончательно сложилось через пару лет. Его наставником стал Даниэль Харт, государственный секретарь по космическим проблемам, в чьем ведомстве профессор Лэнджер служил Полномочным Посланником. С другой стороны, появление "Ариадны" на Фобосе стало прямым следствием открытия Вершителей Судеб - созданий, которые состояли из чистой энергии.

Вершители - мерцающие, огненные существа из далеких миров, представляли собой необычно красочные сфероиды. Природа наделила их высоким интеллектом, неистощимым любопытством, склонностью к иронии и шутке. Их естественной средой обитания было космическое пространство, в особенности области сильно неравновесного существования вещества, в которых шли процессы образования новых звезд. Туманность Ориона, туманности Угольных Мешков и так далее - всех не перечислишь. Вершители внушали землянам благоговение, особенно, если учесть, что возраст самых юных достигал четырех миллионов лет, а старейшины, не исключено, появились на свет во время Первотолчка, породившего нашу Вселенную.

В свое время профессор Лэнджер, Джек и Тюфяк прибыли в Туманность Большого Угольного мешка, наделенные большими полномочиями для ведения переговоров. Путь к успеху не был усыпан розами; их подстерегали опасности, неожиданности, обмолвки, недопонимание. Мало-помалу основной груз работы лег на плечи Джека, успешно справившегося с трудной задачей. Им удалось подписать нечто вроде договора, одним из следствий которого стало посещение Земли большой группой диковинных существ из далекой туманности. В их числе был и новый приятель Джека, названный им Гесперусом.

Источником жизнедеятельности Вершителей был термоядерный синтез, тот сложный и не до конца понятный процесс, что происходит внутри звезд, порождая их таинственный и волнующий свет.

Вершители Судеб давно были осведомлены о Союзе устойчивых цивилизаций, находящихся в центре Галактики. Особого беспокойства ими не выказывалось, так как межзвездные сообщества возрастом в миллион лет представляли собой нечто эфемерное по сравнению с самими Вершителями. Они хорошо знали, что Сердце Звездного Мира дало цивилизации Земли контрольный срок в сто тысяч лет для доказательства ее стабильности. В Межзвездную Галактическую Федерацию принимали только достойных, а небольшой по меркам Вечности период казался им вполне приемлемым. Как бы то ни было, в лице Земли Вершители нашли достойных партнеров по переговорам. Стороны вплотную приблизились к соглашению о ходатайстве перед Федерацией об уменьшении вдвое испытательного срока. Мало кто сомневался в том, что к рекомендации Вершителей прислушаются. Даже те, кто аккумулировал могущество и мудрость Галактики, побаивались недовольства Вершителей, владевших энергией созидания.

Но, к сожалению, такая политика вовсе не была однозначной. Вершителям не могло придти в голову, что и пятьдесят тысяч лет - нестерпимый срок, почти в пять раз превосходивший осмысленную историю нашей планеты. На Земле затаили мысль об оказании давления на Сердце Звездного Мира. Новый союз предоставлял Земле возможность конкурировать с Федерацией - или, по крайней мере имитировать конкуренцию.

Джеку не было известно, у кого из официальных лиц зародилась эта опасная, чреватая последствиями идея. Скорее всего, следы вели в Секретариат Организации Объединенных Наций; возможно - к самому Генеральному Секретарю. Из ведомства Харта просочилась информация о том, что он занимает резко отрицательную позицию. Государственный секретарь полагал, что это не только безрассудно, но и в корне подрывает сам договор с Вершителями.

Однако его мнение прозвучало гласом вопиющего в пустыне. Мысль о возможности безнаказанно поиграть мускулами перед самодовольной, отстраненно-холодной и, очевидно, неуязвимой галактической Федерацией, завоевывала все больше сторонников в верхних эшелонах власти. Соблазн оказывался слишком велик. Земных лидеров мучил синдром космической провинциальности, им не терпелось показать себя. Пусть Земля - рядовая планета из системы небольшого солнца на задворках Галактики, а человечество в рамках вечности находится в колыбели. Главное - заручиться высоким покровительством и заставить Федерацию задуматься о возможных последствиях слишком навязчивой опеки.

Звучало все весьма заманчиво, но самонадеянность вместе с незнанием могли привести только к краху. Адептам идеи стала ясна необходимость создания завесы секретности над проводимой политикой. Разнообразные фигуры умолчания говорили сами за себя; нехотя, как бы сквозь зубы, спускались инструкции профессору Лэнджеру.

Ему поручалось по возможности аккуратно, не привлекая ничьего внимания, оценить, насколько потенциальная мощь зарождающегося альянса затронет интересы Федерации. И не заронить при этом ни малейших подозрений... К тому же требовалось уложиться в в рамки бюджетного финансирования. Генеральная Ассамблея, общественное мнение - ни у кого проект не должен вызывать отрицательной реакции. Было от чего голове пойти кругом! Разумеется, все приходилось читать между строк, напрямую в посланиях руководства не утверждалось ничего определенного. Зато красной строкой проходила мысль о том, что к участию в проекте необходимо привлечь молодых специалистов с целью экономии средств.

Так и оказались вместе на Фобосе Джек Лофтус и Тюфяк Стевенс, два небесталанных и перспективных дублера. Расчет был точен. В пределах солнечной системы силу и мощь Федерации легче всего почувствовать на скромном спутнике Марса, превращенном могучей цивилизацией в лабораторию для слежения за красной планетой. На ней давно исчезла жизнь, а Фобос все так же неугомонно продолжал свой нескончаемый полет.

В час первой вылазки Марс освещал астронавтам дорогу изысканно-мандариновым светом. Однообразный скалистый пейзаж мешал ориентировке, но это не смущало профессора. Джек старался не отставать. Его успокаивали лишь размеры системы в которой они находились. От Марса до Фобоса-рукой подать, как от Нью-Йорка до Сан-Франциско, а сам Фобос размером с хорошую калифорнийскую ферму. Потеряться трудно; если строго следовать прямой, то вернешься в исходную точку, часа через три, набив шишек на темной обратной стороне луны. Джек огляделся; чувство тревоги не покидало его, а Фобос не вызывал никаких симпатий. Вернуться бы на миг... ну хотя бы в Валеджио...

Неожиданно Лэнджер притормозил и высоко поднял руку. Блики света заиграли на металлической поверхности его скафандра. Джек в несколько прыжков догнал профессора и замер от удивления. Полномочный посланник внимательно рассматривал круглое отверстие с гладко отполированными каменными стенками. В диаметре оно составляло футов восемнадцать. Дна шахты видно не было.

- Это оно? - слегка растерявшись, почти прошептал Джек.

- Да. Не слишком впечатляет, не так ли? Попробуйте швырнуть туда камень.

- Вы это серьезно? - переспросил Джек.

- Вполне. Ну же... - голос Лэнджера звучал сухо. - Внешний вид вещей, как известно, бывает обманчив. Особенно здесь.

Джек нагнулся и без малейших усилий поднял огромный валун, достававший ему до пояса. Здесь он, несмотря на свою массу, весил всего несколько унций. Легкий толчок... И попадание почти в центр отверстия.

Дальнейшее могло показаться сном. Словно наткнувшись на невидимую преграду, камень отскочил в сторону и торжественно поплыл к горизонту. Набрав достаточную скорость, он покинул пределы Фобоса и попал в поле притяжения Марса.

- О! - только и сумел вымолвить потрясенный Джек, - похоже с этой дырой все не так просто! И как же туда пробраться?

- Думаю, мы сумеем проникнуть внутрь, - откликнулся Лэнджер, - хотя никто не знает, как это получается. Обратимся к фактам. Таинственное поле устроено таким образом, что пропускает живые существа, начиная с определенного уровня организации их нервной системы. При этом они должны быть закрыты скафандром или другой искусственной оболочкой. Мне припоминаются запечатленные на кинопленке тщетные попытки бросить в жерло шахты пекинскую уточку, неожиданно профессор широко улыбнулся. - Ее поместили в достаточно прозрачную капсулу, без труда позволявшую увидеть кряканье птицы, не слыша при этом ни звука. Преодолеть невидимый барьер никак не удавалось. Посланный к капсуле человек подошел и вернулся обратно, а та, подобно пробке, продолжала подпрыгивать на месте. С другой стороны, поле без труда пропустило кошку. Трудность заключалась в том, чтобы извлечь ее обратно, - усмехнулся Лэнджер. - Что ж, вот здесь мы и пойдем.

Особого желания ступать в пустоту у Джека явно не было. Но профессор властно взял его за руку. Шаг, еще шаг... Джек не мог полностью разобраться в своих ощущениях. Он ожидал гладкой, скользящей поверхности, напоминающей лед, а почувствовал, как нечто плотно охватило его ступни. По мере продвижения к центру ноги, погрузившиеся как бы в лужу липкого желеобразного сиропа, все менее слушались хозяина. А в самом центре коварное поле позволяло перемещаться лишь на несколько дюймов, после чего раз за разом приговаривало к неподвижности. Тем временем ситуация незаметно изменилась. Черные края отверстия медленно и плавно поползли вверх.

Произошло невероятное! Поле принялось засасывать их вовнутрь со все возрастающей скоростью. Джек переживал прелестное ощущение - его еще никогда не проглатывали. А высоко над их головами сиял оранжевый диск, окруженной легкой голубой дымкой.

Происходящее никак не могло быть следствием слабенькой гравитации Фобоса.

- Ну и быстро же мы летим! - прокричал Джек.

- Что-то около десяти футов в секунду... все, что я могу сказать, откликнулся Лэнджер. - В такой ситуации я впервые и ориентируюсь по свечению Марса.

Действительно, свет не проникал через плотные, абсолютно гладкие стены шахты, и вскоре они перестали оценивать скорость своего затягивания.

- Хм, теперь я могу понять переживания Алисы, падающей в нору Белого Кролика, - из темноты прорвался голос Лэнджера и достиг наушников Джека.

Шуткой профессор хотел немного подбодрить своего напарника. Настроение Джека немного поднялось. Однако он быстро вспомнил о море слез, пролитых девочкой на дне кроличьей норки...

А ощущение веса неумолимо давало о себе знать. Началось постепенное торможение. Одновременно тусклый мерцающий свет забрезжил откуда-то из глубины. Белый свет с зеленым оттенком, не похожий ни на отблески марсианских пустынь, ни на искусственное освещение. Яркость его постепенно усиливалась, вызывая у астронавтов смутное, необъяснимое беспокойство...

К своему удивлению Джек ощутил легкое потрескивание с наружной стороны скафандра. Взгляда на приборчик, укрепленный на шлеме, оказалось достаточно. Давление уже превышало девять фунтов на квадратный дюйм и продолжало расти.

- Смогли бы мы здесь дышать? - пробормотал Джек.

- Сомнительно, мой друг, - мгновенно отреагировал Лэнджер, атмосфера внизу более чем на девяносто девять процентов состоит из чистого ксенона. Остальное - азот, причем в виде свободных радикалов. Вопрос остается открытым - предпочтете вы умереть от удушья или от отравления, в голосе профессора прозвучал смешок. - Там не помогут никакие респираторы - эти азотистые соединения не пощадят ни кожу, ни даже ткань комбинезона... Поздравляю! Вот мы и приехали.

Ничего не случилось, и почва под ногами не разверзлась. Несильный толчок, и подошвы ботинок Джека коснулись дна шахты. Но времени оглядеться у него не было. Лэнджер, как всегда, не был склонен к колебаниям. Он быстро махнул Джеку рукой и решительно двинулся навстречу манящему бело-зеленому свету.

Их глазам открылась поразительная картина. Покинув шахту, они очутились в двух шагах от края бездны, у подножия скалы, чьи стены уходили вдаль, образуя гигантскую полость без конца и края. Свет довлел здесь надо всем. То тут, то там в пространстве были разбросаны его сгустки, чем-то напоминающие облака тумана. В центре каждого сгустка покачивалось тело правильной геометрической формы. Джек узнал куб, гексагональную призму, потом... название еще одного многогранника он никак не мог вспомнить, а другого - просто не знал. Каковы их размеры? Оценку затрудняли причудливые переплетения светотеней, их игра скрадывала расстояния. Тонкая паутина вызывающе ярких лучей цвета рубина, топаза, сапфира соединяла картину воедино. Джек недоумевал и никак не мог разобраться в своих ощущениях. Светящиеся линии казались явно ярче фосфоресцирующих облаков, но, странным образом не вносили вклада в общую освещенность. Одни линии выглядели неизменными, другие пульсировали - почти на пороге восприятия человеческого глаза.

- Не позволяйте им себя дурачить, Джек, - донесся из наушников голос Лэнджера. - Перед вами отличная абстрактная живопись, хотя нетрудно докопаться и до сути явления. Наши технологи смогут воспроизвести подобную картину лет через сто, или даже раньше. Правда, для нас такие мысли не слишком утешительны.

- Со мной полный порядок, - ответил Джек без излишней уверенности. Но я озадачен, не скрою. Что это все значит?

- Попробуем разобраться, - начал профессор. - Видимая часть спектра наименее важна, хотя и довольно неприятна для глаз. Причина - в сильной ионизации, которой подвергается азот, становящийся проводником электрического тока.

Было непривычно слушать спокойную, неторопливую речь профессора Лэнджера, особенно если принять во внимание мерцавшую перед глазами тайну, волнующую и манящую.

- Как видите, внутри Фобоса нет ни кабелей, ни проводов, - продолжал профессор. - Вся энергия передается лазерными лучами, пересекающими облака ионизированного газа. В микромасштабах также не существует традиционных проводников. Каждая компонента - монокристалл, изменение проводимости которого определяется распределением примесей, а также винтовыми дислокациями и прочими дефектами на атомно-молекулярном уровне. Вспоминаете университетские годы?

- Да, я изучал курс физики твердого тела, - откликнулся Джек, - хотя, признаться, она мне никогда как следует не давалась. И все-таки... Профессор, вы вели речь о столетнем преимуществе Федерации перед нами. Неужели оно столь невелико, или дело заключается в моем невежестве?

- Я давал им фору в столетие, Джек, исходя из их реальных достижений. Взгляните повнимательней, перед нами плавают огромные правильные многогранники-монокристаллы. Их форма соответствует элементарным ячейкам металлов и полупроводников. Они практически беспримесны и бездефектны, рука профессора воспроизвела привычный лекторский жест. - Одни лишь винтовые дислокации, без которых не обойтись при выращивании, искажают кристаллическую решетку. Наши кристаллы для транзисторов не выдерживают сравнения с этими великанами. Земляне - робкие ученики в этой области знаний.

Волшебная картина наполнилась для молодого астронавта большим смыслом, но он предпочел не задумываться, а продолжал восторгаться красотой. Через пару минут Джек сообразил, что они по-прежнему стоят у подножия скалы.

- Что-то я замечтался. Наши последующие действия, профессор Лэнджер?

- Нам нужно добраться до центра Фобоса. Там расположен пульт управления. К счастью сделать это не трудно, хотя понимание этого факта стоило нескольких человеческих жизней. Следуйте за мной, Джек, не отклоняясь ни на шаг.

Профессор медленно двинулся к обрыву. Пара секунд, и нимб зеленовато-белого тумана, сгущавшегося с каждым шагом, окружил его. На самом краю Лэнджер был уже укутан в плотный пушистый кокон. Время раздумий прошло и, не колеблясь, он ступил в разноцветную дымку подземного Фобоса.

Поток света буквально унес капитана "Ариадны". Лэнджер совершал сложные движения, нырял и выныривал, так что Джек почти потерял его из вида... Все произошло очень быстро. Меньше чем через минуту профессор в коконе скрылся окончательно.

Сердце Джека отчаянно колотилось. Пытаясь унять волнение, он механически скопировал действия Лэнджера. Лучи, сгустки света, геометрические фигуры поплыли, закружились вокруг него в замысловатом танце; впечатления казались сравнимыми с пребыванием в зале стереокино. Постепенно Джек стал подозревать, что движение все же началось. Паря в пространстве, он умудрился не соприкоснуться ни с одним волоском лазерных лучей, ни со световыми сгустками, окружавшими многогранники. Затем траектория стала заметно искривляться, и астронавт приблизился к центру Фобоса.

Последний представлял собой пламенеющий золотой шар, безликий в своем совершенстве, подобно другим геометрическим фигурам. Он медленно раскачивался вперед и назад; у Джека сложилось впечатление, что на поверхности шара выгравированы мириады тонких, переплетающихся линий, напоминающих Диаграмму Могущества.

Яркая вспышка, зеленовато-белый кокон распался, и Джек обнаружил себя стоящим рядом с профессором Лэнджером. Помещение, в котором он очутился, беспрестанно двигалось, так что через пару мгновений голова пошла кругом. Казалось, кто-то властно притягивает его к себе.

- Закройте глаза, - раздался голос профессора, - и не шевелитесь. Все установится через минуту.

Джек послушался. Но изображение зафиксировалось на сетчатке, и некоторое время разноцветная комната по-прежнему плыла перед глазами.

- Довольно, - произнес Лэнджер, и Джек вновь повиновался. Навязчивое кружение прекратилось. Центр управления действительно состоял из разноцветных квадратиков световой мозаики.

- Индукционные переключатели, цветовой код, - объяснил профессор. Дотроньтесь до одного из них, и ничего не произойдет. Управление осуществляется с помощью определенных комбинаций.

- Вам они знакомы?

- Я владею десятью. Эксперты знают около двух сотен из нескольких сотен тысяч возможных, - торжественно отчеканил Полномочный Посланник. Пять из десяти полностью перекрывают доступ на Фобос. По крайней мере, мы так считаем, но экспериментировать что-то не хочется. Одна комбинация позволяет немедленно покинуть Фобос, но по неведомой нам траектории. Из оставшихся четырех одна вызывает звездную карту или модель Галактики. Я бы назвал ее планетарием, не будь этот термин несколько наивным по отношению к таким масштабам. Эту карту я и хочу вам продемонстрировать, - профессор поднес перчатку к цветным переключателям. Пальцы забегали, вычерчивая замысловатый узор. И моментально все погрузилось в темноту.

3. ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

На несколько секунд Джек растерялся, но тут же взял себя в руки и обратил внимание на призрачное белое свечение прямо перед собой. Полумрак, окружавший их со всех сторон, скрадывал расстояние, но астронавту показалось, что диаметр неярко светящегося шара не превосходит его роста.

Тишину прорезал спокойный голос профессора Лэнджера:

- Что и говорить, картина непривычна для восприятия и не похожа на стандартные изображения Галактики. Вам хорошо знакомы фотографии звездного неба; длительная экспозиция и относительная яркость объектов позволяют успешно их получать. Сейчас же перед вами галактическая трехмерная модель. - Лэнджер выдержал паузу. - Модель - это особые правила игры, которые оговариваются заранее. Эта сфера соотносится с реальной Галактикой не более, чем земной глобус с самой планетой.

Джек не смог скрыть недоумения:

- Так этот шар - наша Галактика? Меня учили, что большинство галактик представляют из себя спирали, и наша - не исключение.

- В том-то все и дело, - отозвался профессор. - При изучении снимков звездного неба нельзя сделать вывод о сферичности Галактики. Понимаете ли, находясь внутри системы трудно оценить ее структуру в целом, - он немного помолчал и добавил: - Эта модель развивается во времени, следуя своим собственным законам, что исключает мое, наблюдателя, вмешательство вход эволюции. Поэтому позвольте, я буду комментировать происходящее, а вопросы оставим на потом.

- Согласен.

- В середине двадцатого века оформились представления о сложности строения Галактики, состоящей из различных элементов. В глобальном масштабе выделяют плоскую и сферическую составляющие; образ последней светящийся шар - перед вами. Каждая его точка - звездное скопление, средний диаметр которого триста световых лет, - голос профессора звучал ровно. - Все эти образования разбросаны по объему галактической сферы, включающему в себя примерно сто тысяч звезд. Другая часть звезд и их ассоциаций сосредоточены в галактической плоскости, в центральном экваториальном диске. Вам, молодой человек, вероятно доводилось видеть снимки большого скопления в созвездии Геркулеса; это ближайший к нам объект такого рода, расположенный не в галактической плоскости, а в пределах сферы. - Лэнджер перевел дыхание и добавил: - Ее диаметр примерно сто тысяч световых лет. По этому параметру нашу Галактику можно отнести к главной. Существует множество галактик меньшего размера, но большего пока не обнаружено.

В момент окончания тирады тонкая черная линия разделила шар на две половины, и Джек не смог удержаться от восклицания:

- А вот и галактическая плоскость!

- Пока это только галактический экватор, - возразил профессор, - сама плоскость еще не высветилась, придется немного подождать. Приглядитесь, как модель непрерывно изменяет свое состояние, - здесь в голосе Лэнджера зазвучали незнакомые нотки. - Вот появилось свечение в центре нашего шара, сопровождающееся образованием новой сферы, размеры которой примерно в пять раз меньше основной. Наша эволюционирующая модель добавила изолированные звезды сферической составляющей Галактики к прежним скоплениям. Теперь их отделяет друг от друга незначительное расстояние - не более одного светового года; образовался суперкластер с поперечником в двадцать тысяч световых лет.

И вновь наступила тишина. Хотя происходящее не было неожиданностью для ученого, он сделал над собой усилие, чтобы продолжить, и, наконец, мрачно заключил:

- Это и есть Сердце Звездного Мира.

Контуры новой сферы становились все более четкими; казалось, она продолжает расти. Внезапно форма ее претерпела изменения, в результате которых сфера вытянулась в веретено; светящиеся точки поползли вверх по обе стороны экватора. Профессор Лэнджер, спохватившись, прокомментировал:

- Теперь модель добавляет звезды плоской составляющей Галактики - те, что родились позднее, после образования центрального диска.

При этих словах веретено трансформировалось в линзу невероятных размеров, протянувшуюся вдоль диаметра основной сферы и заключившую в себя экватор. Последний, впрочем, представлял собой уже не линию, а обруч конечной толщины, чем-то напоминавший полосу густого тумана.

- Как видите, межзвездной пыли еще хватает. Так что материала для рождения новых звезд вполне достаточно, - продолжил комментарий профессор. - Модель не указывает на содержание свободного водорода, но и он имеется в избытке. Будет некорректным утверждать, что эти процессы идут только по периферии диска. Да вы и сами, Джек, это прекрасно знаете, - в голосе Лэнджера прозвучал смешок, - ведь вы были со мной в туманности Большого Угольного Мешка, а она расположена во внутренней области диска, ближе к нашему Солнцу. Неисчислимые потоки звездного вещества движутся по направлению к Сердцу Звездного Мира, вдоль рукавов галактических спиралей. Сейчас мы это увидим воочию.

Яркость межзвездных скоплений постепенно ослабла. Выделялась только протяженная линза со зловещей черной полосой по краю. Постепенно ее ближняя граница пришла в движение, а центральный диск начал изменять свою ориентацию в пространстве.

Перед глазами наблюдателей материализовался пульсирующий поток межзвездной пыли и осколков, направленный к центру и оставлявший каверны черные отметины на поверхности диска. Для Джека это стало откровением.

Изучая ранее снимки спиралевидных галактик, он пришел к выводу, что звезды, расположенные в рукавах спиралей, разделены пустым пространством. Увиденное свидетельствовало об обратном: темные области между звездами оказались заполненными движущейся материей. Несомненно, протекавшие процессы были знаком Всевышнего Творца, который не оставил Галактику вниманием, усердно преумножая дело рук своих.

Только когда весь материал окажется исчерпанным, Млечный Путь примет свою окончательную форму эллипсоида вращения. Много таких, закончивших развитие галактик разбросано по просторам видимой части Вселенной.

"Возможно, что в немыслимо отдаленном будущем подобная участь постигнет и Млечный Путь, - подумал Джек, - но пору своего расцвета он переживает именно сейчас, и более прекрасным ему не бывать..."

Тем временем состояние сферы опять изменилось; яркие точки скоплений исчезли, остался лишь удивительный звездный водоворот, самый привычный образ Галактики, который целиком впервые наблюдали человеческие глаза.

Джеку доводилось видеть десятки фотографий, сделанных с помощью шестидесятичетырехдюймового телескопа в обсерватории Ричардсона на Луне, но они не могли идти ни в какое сравнение с великолепной картиной, во всей полноте представленной таинственной сферой.

Прошло несколько мгновений, и внимание наблюдателей привлекли два туманных объекта, находившихся на некотором расстоянии от поверхности шара. Первый, ближайший, представлял собой бесформенную каплю тумана; второй был вдвое крупнее, достигая размеров ядра Галактики, а по своей структуре походил на миниатюрную копию класса галактик, известных под названием "полосатая" спираль.

- Сателлиты встречаются и у галактик? - спросил Джек.

- На ваш вопрос не ответишь однозначно, - отозвался профессор. Структура галактик не остается неизменной во времени. Восемь или десять революционных преобразований, сопровождающих переход спирали в эллипсоид, замыкают их на себя, обрывают развитие и лишают сателлитов, - голос Лэнджера зазвучал громче. - Подтверждением сказанному могут служить Большие и Малые Магеллановы Облака, прекрасно видимые невооруженном глазом в южном полушарии Земли. Сама возможность такого наблюдения свидетельствует о том, что наше Солнце находится в непосредственной близости "под" ними, в соседней ветви спирали по направлению от центра. А сейчас сфера укажет нам их точное взаиморасположение, - заключил профессор.

Внезапно звук резкого, периодически повторяющегося сигнала заполнил шлем Джека и одновременно в области Большого Магелланова облака обозначилась мигающая красная точка.

- Компьютер станции наблюдения сумел подобрать частоты нашего диапазона, отсюда и звук! - Волнение, наконец, затронуло и выдержанного капитана "Ариадны". - Сейчас произойдет нечто удивительное!

Джек не расслышал предупреждения профессора, он был полностью поглощен происходящим. Сфера исчезла в потоках света, затопившего центр управления со всех сторон. И в этот момент зазвучал Голос.

- Добро пожаловать, космические странники, - произнес он. - С вами говорит Роджерс, член команды Капитана Видео.

При этих словах челюсть Джека отвисла. Он слушал - и не верил ушам своим.

- Помилуй бог, - вскричал молодой астронавт, - что это за неуместная шутка?

- Ну что вы, - усмехнулся профессор, - это всего лишь первый контакт, который, между прочим, приоткрывает завесу над происхождением диалекта компьютера. Неплохой английский, а? - Лэнджер возбужденно потер руки. Очевидно, Центр управления на Фобосе некогда сумел настроиться на одну из станций телевизионного вещания с Земли. Компьютер подверг ее передачи всестороннему анализу, расшифровал и сделал вывод о том, что английский язык покорителей космических пространств.

- Но ведь первыми в свое время были русские, - проговорил Джек, - от этого факта никуда не уйти.

- Не спорю, но телевизионная программа, о которой упомянул компьютер была популярна много лет назад, - к профессору полностью возвратилось утраченное спокойствие. - В те времена люди еще не летали в космос, зато и взрослые, и дети с увлечением следили за захватывающим фантастическим шоу. Речь в передаче шла о межзвездном полете; компьютер принял все за чистую монету и запомнил навсегда.

- А сейчас он нас слышит? - полюбопытствовал Джек.

- Без сомнения; компьютер анализирует нашу речь, - заверил его профессор, - но для проверки этого утверждения следует обратиться непосредственно к нему. Взгляните налево, Джек, и вы увидите мерцающую красную панель. Нажав ее, вы вступите в диалог с машиной. Но предупреждаю - этого еще никто не делал. Мы будем первыми - большая честь, Джек.

При этих словах выдержка изменила молодому астронавту, дыхание сбилось.

- Вы уверены, сэр, что это безопасно?

- Не имею ни малейшего понятия, - холодно ответил Полномочный Посланник, - но нас отправили на Фобос именно с этой целью. Не тушуйтесь, юноша! С богом! Жмите!

Осторожным движением Джек поднес руку к панели. Красный свет погас, и астронавты услышали мерное звучание голоса:

- Вы находитесь на борту станции галактического наблюдения номер пять, солнце две тысячи тридцать шесть, вторая ветвь. Станция является автоматическим передовым постом Гегемонии, конфедерации солнечных систем, занимающих большую часть центра этой галактики. Гегемония знает, что вы осведомлены как о ее существовании, так и о том, что ваша система находится под ее наблюдением с незапамятных времен. Вы предупреждаетесь о том, что за любым повреждением, нанесенным станции, последует немедленное уничтожение вашего солнца другими форпостами Гегемонии.

- Что ж, вы любезно сообщили нам, что таких станций по крайней мере пять, - мрачно проговорил Лэнджер и добавил: - Мы добрались сюда с таким трудом не для того, чтобы вредить. Наше желание - выйти на прямую связь с Гегемонией.

- С какой целью? - откликнулся голос.

- Просить разрешения на полет в Сердце Звездного Мира.

- Находящимся под наблюдением запрещено посещать области космического пространства, управляемые Гегемонией. Если вы выдержите испытание, то ваша система автоматически станет ее частью. Исключений из правила не было и нет.

- А вы осведомлены осведомлены о сроке испытательного периода? - не унимался профессор.

- Пятьдесят тысяч лет.

- Прекрасно. Следовательно, вы знаете, что испытательный срок срок сокращен наполовину.

- Гегемония сочла за честь прислушаться к рекомендациям звездных скитальцев, которых вы называете Вершителями Судеб.

- Одно исключение уже сделано! - профессор решительным жестом рассек воздух и продолжал, обращаясь к компьютеру: - Мне ясно, что вашими инструкциями не предусмотрена возможность контактов между испытуемым миром и звездными скитальцами. Поэтому вы не можете дать правильного ответа на нашу просьбу и обязаны обратиться за советом к Гегемонии.

Компьютер не возражал и быстро подтвердил отсутствие таких инструкций.

- Гегемония автоматически проанализировала содержание вашей просьбы ничто из происходящего на станции не выпадает из ее поля зрения, - добавил компьютер.

Джеку показалось, что диалог зашел в тупик, но не в обычае профессора Лэнджера было оставлять последнее слово за оппонентом.

- Поймите, - спокойно обратился он к компьютеру, - вы не имеете программы действий, а поэтому обязаны квалифицировать ситуацию как чрезвычайную и просить разъяснений.

- Отлично, - вдруг ответил компьютер к величайшему удивлению Джека.

Раздалось необычно низкое глубокое гудение, которое Джек ощутил целиком, от подошв ботинок до наушников. Затем наступила долгая, гулкая тишина; астронавты затаили дыхание. И из тишины родился другой голос, слабый и таинственно непривычный, говоривший на странном, незнакомом языке. Он звучал доброй октавой ниже самого низкого земного голоса, и волосы на голове Джека непроизвольно зашевелились.

- Разрешение получено, - перевел компьютер, - станции даны инструкции по подготовке маршрута будущего путешествия. Для этого необходимы технические характеристики вашего корабля.

- В данный момент мы не готовы предоставить их, - ответил Лэнджер - и сделаем это несколько позднее, связавшись с вами по радио, если не будет возражений.

- Не будет. Мы принимаем все частоты, достаточно лишь указать номер станции.

- Отлично, - подвел итог профессор. - Джек, нам пора выбираться отсюда.

И молодому пилоту "Ариадны" довелось еще раз пережить ощущения качающегося полета через расцвеченные подземелья Фобоса.

Тюфяк Стевенс издал глубокий вздох облегчения, приветствуя их на борту космической яхты.

- Я уже начал думать, что вы никогда не вернетесь из этой проклятой дыры, - сказал он. - Я пытался поймать ваши сигналы на всех частотных диапазонах, но безуспешно.

- Иначе и быть не могло, - согласился профессор и коротко рассказал о случившемся. - Мы обратились за разрешением совершить путешествие в центр Галактики. Контакт с автоматической станцией был непростым - пришлось выложить на стол информацию о вершителях, нашего козырного туза. Затем разрешение было неожиданно дано безо всяких пояснений... Признаюсь, мне не по душе такое развитие событий.

- Но почему, сэр? - не сумел скрыть удивления Тюфяк.

- Потому что, узнав об этом, кое-кто у нас дома вообразит, что Гегемония боится Вершителей. И они с удвоенной энергией будут добиваться своей цели: затянуть с помощью Вершителей Землю в межзвездное содружество. А на этом пути ухабы подстерегают на каждом шагу.

Полномочный Посланник уселся за пульт управления "Ариадной", молча выбивая дробь костяшками пальцев и пристально вглядываясь в дикий пейзаж Фобоса.

- Мы обязаны остудить горячие головы на Земле и убедить их, что те силы, которым наш мир, возможно, приходится не по душе, обладают пока абсолютным превосходством над нами. За примером далеко ходить не нужно, Джерри. Управляющий компьютер встретил нас в Центре Фобоса стандартным предупреждением о том, что за любой попыткой нанесения повреждений станции последует немедленное уничтожение нашего Солнца.

- Неужели это возможно, сэр? - Тюфяк чуть не присвистнул от удивления.

- Взрывы и деструкции различных солнц происходят регулярно. Мы всегда думали, что это естественные процессы. Боюсь, что в основании подобных случаев лежат иные причины, - профессор с силой стиснул зубы. - Не исключено, - добавил он с горечью, - что такие печальные события могут происходить из-за того, что галактикам не понравился цвет галстука лидера одной из планет. Многое свидетельствует о полнейшей безжалостности этой расы - достаточно одного взгляда на мертвую планету по соседству.

- Может быть, нам все-таки стоит отказаться от экспедиции? - вставил Джек, которому наилучшим выходом из положения казалось бездействие в течение ближайших пятидесяти тысяч лет. Но, несмотря на это, он чувствовал глубокое разочарование.

- Ну нет, - ответил капитан "Ариадны", отправляя экипаж по местам. В нашем случае промедление смерти подобно. К тому же, мы связали себя определенными обязательствами.

4. "АРГО"

"Ариадна", гордость профессора Лэнджера, быстроходная космическая яхта, не отправлялась в новую далекую экспедицию. По скорости ей не было равных среди построенных руками людей звездолетов; но мощь ее двигателей обеспечивалась работой громоздких генераторов Нернста, занимавших более половины рабочего пространства корабля.

А у сверхдальних полетов свои законы, и проблема с количеством груза, обеспечивающего жизнедеятельность экипажа, становилась крайне актуальной. Проще всего решался вопрос с кислородом. В сложной стеклянной конструкции протекали процессы фотосинтеза, сопровождающиеся разложением диоксида углерода и воды в при искусственном освещении. Установка работала словно настоящее зеленое растение, но только более эффективно - ведь отпадала необходимость в заботе о росте, цветении и тому подобных вещах.

В качестве побочных продуктов фотосинтеза получали сахар и крахмал, необходимые компоненты любого рациона. Сложнее обстояли дела с остальной пищей и питьевой водой - они не воспроизводились на борту корабля. Потребности же человеческого организма достаточно велики. Доказано, что в ежедневный рацион должны входить высококачественные животные белки, сорок витаминов, служащих катализаторами в процессах обмена, некоторое количество кобальта и марганца для клеточных ферментов. Велико значение кальция и фосфора; первый нужен для укрепления костей, а второй - для образования аденозинтрифосфата - регулятора внутриклеточных переходов. Продолжать перечисление можно долго; полный список веществ и продуктов займет десяток страниц машинописного текста.

Ежедневная норма расхода питьевой воды в дальних космических полетах устанавливалась обычно в размере кварты на каждого члена экипажа.

Все эти подробности были обстоятельно изложены профессором Лэнджером Секретарю Харту в ходе беседы, состоявшейся после возвращения "Ариадны" с Фобоса.

- При подготовке сверхдальних экспедиций, - объяснял профессор, забыв, что находится не в студенческой аудитории, - выявляется порочный логический круг. Масштабы расстояний обуславливают время пребывания в полете, что требует увеличения полезного груза, и, соответственно, размеров корабля и мощности его двигателей. Возникает необходимость в ограничении топливных ресурсов, что сразу увеличивает длительность путешествия и создает дополнительные трудности с жизнеобеспечением экипажа... Есть над чем поломать голову, прежде чем придешь к компромиссному варианту, - Лэнджер вздохнул и переменил тему разговора. Как бы то ни было, Дэн, компьютер с Фобоса произвел расчет возможных траекторий полета, и я распечатал несколько кривых. В любом случае предстоит преодолеть расстояние в тридцать тысяч световых лет, а если учесть затраты времени на дипломатические визиты, переговоры и, безусловно, чрезвычайные ситуации... Тем не менее, мне не хотелось бы потратить более двух лет, а желательно обойтись и меньшим сроком, энергично закончил Полномочный посланник.

- Но почему же, сэр, - вмешался в разговор Тюфяк. - Что такое два года по сравнению с пятьюдесятью тысячами лет? Человеческая жизнь - и та длится гораздо дольше.

- Все верно, но только отчасти, - нетерпеливо перебил профессор. Поймите, Джерри, этим путешествием наша работа не начинается и не заканчивается, - и он повернулся к Госсекретарю. - При всем уважении к вам, Дэн, должен заметить, что не припомню и года, прошедшего без неоднократных и внезапных вызовов в правительство, - последовал глубокий вздох. - Сейчас я собираюсь выйти из этой игры на целых два года, поэтому следует подумать о преемнике. Напоминаю вам, что президент настаивает на участии в проекте и Джека, и Джерри, что лишает вас обоих дублеров.

Джек встрепенулся при упоминании Президента. Неужели за этим неразумным и опрометчивым решением стоит лидер Соединенных Штатов? Что-то на него не похоже...

Госсекретарь Харт истолковал все по своему и снисходительно заметил:

- Говард не имел в виду Президента Соединенных Штатов. Речь шла о председателе Совета Безопасности ООН, который и является проводником этой политики.

- Вы имеете в виду господина Саварина?

- Да. Он будет на этом посту в течение месяца, но спустя некоторое время займет его снова. Поэтому идее не грозит забвение. - Харт задумался на секунду, затем продолжил: - Я буду счастлив, если проект удастся выполнить за только что указанный срок. Ну, а подходящий звездолет у вас на примете есть? Если, конечно, это не тайна.

- У нас готовы требования к кораблю, - ответил Полномочный посланник. - Габариты, как у старого "Телемака", конструкция двигателей - как на "Ариадне", включая некоторые доработки. Ведь нам требуется получить выигрыш в мощности на двести процентов.

Оба дублера присвистнули. "Телемак" мог вместить более двухсот пассажиров и команду. Строить космический лайнер такого размера для трех человек? Секретарь Харт не свистел, но на его лице появилась маска озабоченности - стандартная личина делового человека.

- Переоборудование "Телемака", в успехе которого я сомневаюсь, обойдется в двадцать пять миллионов долларов, - заявил он. - Строительство нового звездолета потянет на сорок миллионов. Пожалуй, месье Саварину придется очень хорошо подумать.

- Вряд ли, - ответил Лэнджер. - Колебания - привилегия Соединенных Штатов. Думаю, что ООН не будет медлить. Если мы настаиваем на двухлетнем сроке, то Совет Безопасности, не раздумывая предложит нам финансировать проект. И как будем выкручиваться - ума не приложу... Но это скорее сфера вашей компетенции, Дэн, - и профессор слегка поклонился.

- Вам не приходило в голову заключить сделку с представителем Франции и предложить нести расходы пополам? - мрачно проговорил Госсекретарь. - У Объединенных Наций вечные трудности с наличностью... Все же вы правы. Если мы выбираем скорость, то за удовольствие необходимо платить, - и Харт машинально провел рукой по подбородку. Наступила пауза. Наконец его осенило: - Послушайте, Говард, а ведь двигатели такого размера помимо машинного зала прекрасно разместятся и в грузовых отсеках корабля, подобного "Телемаку".

- Логично, - откликнулся профессор, - в этом случае можно использовать каюты пассажиров и подсобные помещения для хранения грузов. Нашему экипажу из трех человек вполне хватит и командной рубки огромного звездолета.

- Прекрасно, Говард, что мы мыслим в одинаковом ключе. Избежать постройки нового корабля - что может быть практичнее! Но мы рассмотрели еще не все резервы, - продолжил размышления госсекретарь. - Исходя из экспериментов Джека на борту "Ариадны", мы знаем, что Вершители Судеб способны довести коэффициент полезного действия генераторов Нернста до девяноста процентов - и это не предел! - в то время как нам самим так и не не удалось превзойти сорокапятипроцентный рубеж. Не хотите ли пополнить экипаж четвертым членом, к примеру, Гесперусом, новым приятелем Джека?

"Блестящая идея, - подумал Джек. - Если мы оставим старые двигатели, то в этом случае помощь Гесперуса позволит разогнать корабль до больших скоростей." Но профессор Лэнджер нахмурился.

- Стоящая мысль, - одобрил он, слегка растягивая слова. - И я не прочь иметь на борту одного из Вершителей; они значительно лучше нас ориентируются в безбрежных просторах Галактики. К тому же, у Гесперуса общительный характер, и его общество доставит нам немало приятных минут.

- Я целиком "за", - с горячностью поддержал его Джек. - Никто заранее не знает, в какие переделки мы попадем в Сердце Звездного мира; в любом случае, услуги Гесперуса придутся очень кстати.

- Вот это меня и не устраивает, - веско проговорил Лэнджер. Приглашая Гесперуса, мы обязаны разъяснить ему цели экспедиции. Без сомнения, эти сведения вскоре станут известны другим Вершителям, включая гостящих сейчас на Земле. Я абсолютно уверен, что наш сегодняшний взгляд на союз двух миров - Земли и Вершителей - вызовет у них решительное возражение, как противоречащий духу заключенного договора. Помните, Дэн, именно этими аргументами оперировали вы, выступая в Совете Безопасности. Поэтому присутствие на борту Гесперуса серьезно осложнит нашу дальнейшую работу.

- Приходится согласиться, - вздохнул Харт, - и признать вашу правоту, Говард. Я отказываюсь от своего предложения, несмотря на всю его привлекательность, - и он переменил тему разговора. - Итак, ваше мнение: нам по силам модернизировать "Телемак"?

- Полагаю, что да. Конструкторы уже предоставили ряд чертежей, показавшихся мне вполне приемлемыми. Стоит принять во внимание, что именно фирма Мак-Крари строила несколько лет назад наш звездолет.

- Хорошо, - отозвался Госсекретарь, - а как вы собираетесь назвать своего монстра?

- Цель путешествия, - быстро ответил Лэнджер, - оставляет одно название. Мы играем роль новых аргонавтов, отсюда и новое имя корабля "Арго".

- Годится, - буркнул Харт, - хотя я, откровенно говоря удивлюсь, если вы вернетесь на Землю с чем-то похожим на Золотое Руно.

- Полностью разделяю вашу точку зрения, - вежливо согласился Полномочный Посланник.

Сведения из компании Мак-Крари поступали в ведомство Госсекретаря ежедневно, и Джек с Тюфяком имели возможность регулярно с ними знакомиться. Официальную информацию они успешно дополняли личными впечатлениями, которыми были обязаны своей старой знакомой Сильвии Мак-Крари, очаровательному репортеру "Транс-Солар Пресс" и дочери магната космической промышленности.

Громадный корпус быстро устаревшего "Телемака", только в прошлом году возвратившегося из знаменитого рейса к колонизируемым планетам звезды Эридан-40, подвергался реконструкции в ремонтных доках, расположенных в пригороде Довера, штат Нью-Джерси, и принадлежавших некогда американской армии. Арсенал Пикатини прекратил свое существование с момента подписания в ООН соглашения о роспуске национальных вооруженных сил.

Огромной холдинговой корпорации, в состав которой входила "Мак-Крари инжениринг", не составило труда успешно провести приватизацию Пикатини, выкупив его у государства. Правительство Соединенных Штатов не скрывало удовлетворения от сделки, избавившись от значительных расходов по содержанию как самих доков, так и скопившихся за десятилетия запасов космических вооружений. Теперь, в условиях установившегося навсегда мира, государство только курировало космические исследования, всячески поощряя предприимчивых бизнесменов, таких, как Пауль Мак-Крари.

Из Пикатини до Вашингтона подать рукой, поэтому оба дублера зачастили на фирму в свободное от подготовки к полету время. На их глазах происходило превращение шикарного летающего дворца в в транспортное космическое судно, чем-то напоминавшее боевой корабль конца двадцатого столетия. Работа кипела, и переоборудование шло полным ходом. Роскошное внутреннее убранство было пущено в металлолом, исчезли перегородки между каютами, до предела упростились системы освещения, вентиляции и водопровода; огромный камбуз сократился до размеров туалета. В салоне суперлайнера, еще недавно залитом холодным светом далеких звезд, наполненном музыкой и оживленной болтовней, теперь тянулись унылые ряды упаковочных контейнеров. Тюфяк, бросив на них придирчивый взгляд, не смог скрыть разочарования.

- На мой вкус, - произнес он воинственно, - здесь лучше смотрится боевой отсек. Грех не использовать возможности прекрасного обзора.

- Не бросайся словами, дружище, - спокойно ответил Джек. - Оружие нам ни к чему. Мы - посланцы мира.

- Да ты прекраснодушный оптимист, - хмыкнул Джерри.

- Как бы то ни было, мы отправляемся с дипломатической миссией. И сорваться в драку - последнее дело.

- Знаю-знаю, - протянул Тюфяк. - Пройдем-ка лучше в носовой отсек. С тех пор как из кают-компании убрали со стен ковры, здешнее эхо сделалось невыносимым.

Это посещение доков друзьями оказалось последним. Сразу после окончания демонтажа большинства внутренних конструкций "Телемака", проведенного в рекордные сроки, началось заполнение контейнеров в бывшем салоне первоочередными грузами. После этого буксиры доставили "Арго" на пятисотмильную околоземную орбиту. Предстояла уникальная инженерная операция по сборке в условиях невесомости тяжелого машинного оборудования, включая ускорители Гертеля, которым скоро предстояло вывести корабль на заданный режим.

Ускорители Гертеля, одно из удивительных достижений науки двадцать первого века, сделали возможным перемещение в пространстве с невиданными скоростями и тем самым раскрыли для землян просторы Вселенной. В конце предыдущего человечество освоило полеты в пределах Солнечной Системы, звезды же казались манящей и несбыточной мечтой - столь велики расстояния в Галактике, что их не покорить обычным космическим кораблям. Немногие ученые отваживались разрабатывать эту проблему, так велик был авторитет теории относительности Эйнштейна, запрещавшей движение материальных тел со сверхсветовой скоростью.

Физики знали о существовании второй версии теории относительности, созданной английским астрономом Милном, в которой сверхсветовой барьер не рассматривался как закон природы, а фигурировал в качестве математического постулата. Разрешить противоречие могли только сверхточные эксперименты, время постановки которых еще не пришло. Однако в середине шестидесятых годов английскому исследователю Динглю удалось найти две тонких ошибки в рассуждениях Эйнштейна; их устранение привело в будущем к перевороту в теоретической физике и системе знаний о мире.

Его совершил в 2011 году великий физик Уильям Гертель. В новой парадигме классическая теория относительности оказалась частным случаем концепции Милна, а та, в свою очередь, обобщалась построением Гертеля. Профессор Лэнджер обожествлял Гертеля, считая его величайшим физиком в истории науки. Джек Лофтус, для которого критерием истинности теории служили строгость и стройность ее математического описания, всецело поддерживал своего наставника.

Значение открытия Гертеля, сделанного на кончике пера, было столь велико, что практические результаты не заставили себя долго ждать. После публикации работы не прошло и девятнадцати лет, как стали реальностью фантастические сверхсветовые ускорители. Началась новая эпоха, человечество устремилось к звездам.

В это время и были обнаружены две автоматические станции Сердца Звездного Мира. Первая располагалась на Фобосе, а вторая - на маленьком астероиде Эросе, протяженностью всего в одну милю. Орбита Эроса проходила неподалеку от Земли, что делало его идеальным наблюдательным пунктом для контроля над нашей планетой. Этот ошеломляющий факт не решились сделать достоянием гласности и засекретили, поставив в известность только глав правительств и Совет Безопасности ООН.

На сей раз цивилизации Сердца Звездного Мира невольно сослужила Земле хорошую службу. Узнав о существовании форпостов далеких галактических миров, земляне окончательно поверили в возможность трансзвездных путешествий. Ведь в научных исследованиях, как часто повторял профессор Лэнджер, правильная постановка задачи - половина успеха; если цель ясна, то и достичь ее гораздо проще.

Упоенным азартом поисков энтузиастам не приходил в голову незамысловатый вопрос о целесообразности контактов с могучими и неведомыми культурами...

5. ДОЛГОЕ ПАДЕНИЕ

Вывод "Арго" на околоземную орбиту резко изменил ритм жизни молодых астронавтов, положив конец их отлучкам из Вашингтона. Джеку и Тюфяку приходилось теперь то и дело бывать на технических инструктажах, на которых обсуждались особенности конструкции гигантского корабля и управление им во время полета. Вскоре занятия переместились в здание ООН в Нью-Йорке, где с экипажем стала работать группа экспертов-аналитиков, специалистов по межзвездному союзу. В их задачу входили обобщение фактов и прогноз реакции Гегемонии на перипетии будущей экспедиции.

Информация копилась быстро, и собранные материалы о Сердце Звездного Мира пришлось разместить со всеми предосторожностями в одной из комнат небоскреба в Манхеттэне.

В теплый летний полдень, сделав перерыв в утомительной работе, друзья вышли передохнуть и наткнулись на Сильвию. Во встрече не было ничего удивительного, так как девушка в свои восемнадцать лет уже стала профессиональным журналистом и работала корреспондентом Транс Солар Пресс при ООН. Сильвия сидела на бортике дельфинария, перебирая в задумчивости страницы своего репортерского блокнота.

- Кажется, мне скоро вообще запретят разговаривать, - пожаловался Тюфяк, едва они обменялись приветствиями. - Совершенно секретно! Решается судьба Вселенной! И так далее в том же духе.

- Ты и так говоришь слишком много, Тюфяк, - возразила Сильвия полушутя, полусерьезно. - Но не огорчайся, тайное всегда становится явным. Я многое слышала о вашей миссии и поняла одно: вы можете фантазировать сколько угодно, но все равно окажетесь не слишком далеки от истины.

Слова замерли на губах Тюфяка, но девушка только весело рассмеялась.

- Не бойся, - успокоила она, - это не мои проблемы. Хотя еще вчера я собиралась раскопать кое-что в этом материале, но вмешался мой дорогой папа, и я выкинула все из головы. Теперь мой рот на надежном замке.

- Ну, а мой? - неожиданно проквакал чей-то высокий голос, возникший где-то внизу, почти у самых ног Сильвии.

Джек слегка оторопел, но быстро сообразил в чем дело. Перегнувшись через бортик бассейна, он удостоверился в своей догадке. Ему не удалось скрыть удивления. Хотя минул целый век общения людей и дельфинов, удивительных творений природы, для большинства гомо сапиенс так и не стала привычной мысль о высоком уровне их своеобразного интеллекта, ничуть не уступающего человеческому. Поэтому обитатели бассейна, задорные и насмешливые, как и все их сородичи, получали массу удовольствия, вызывая легкий испуг у чересчур забывчивых и неосторожных посетителей.

Сильвия, однако, только улыбнулась:

- Послушай, Турсиопс, разве ты не знаешь, что подслушивать нехорошо?

- У нас нет таких правил, - сообщил в ответ дельфин. - Кроме того, я застал лишь конец разговора.

Джека не удивил приятельский тон обращения девушки к дельфину, но он не мог с уверенностью утверждать, что эта мощная черная торпеда длиной в восемь футов дружит с Сильвией. Ведь имя, которое она произнесла, было родовым для всей стаи. Эти общительные создания с удовольствием откликались на него, считая своим собственным именем.

- Моим друзьям, - проговорила Сильвия, придав лицу суровое выражение, - пора уходить. Если ты услышал кое-что, дружище, то не стоит слишком много лепетать...

В ответ Турсиопс мгновенно перевернулся на другой бок и стремительным движением хвостового плавника направил на Сильвию столб водяных брызг. Затем последовала серия высоких прыжков и быстрых входов в воду, сопровождавшихся имитацией смеха девушки.

- Ты хорошо его знаешь, - спросил Джек, - или, может быть, ее?

- Трудно сказать определенно, но я знакома со всеми дельфинами в стае. Они очень добрые и обаятельные, гораздо симпатичнее, чем большинство людей, с которыми я сталкивалась в жизни, и значительно интереснее их. К тому же, мне так жалко, что они заперты в этом курятнике! - горячо воскликнула Сильвия.

- Но почему? - удивился Тюфяк. - Они проводят здесь время до зимы, а затем покидают дельфинарий; тут их кормят и защищают...

- Защищают? - рассмеялась девушка. - Приглядись повнимательней к улыбке дельфина и увидишь ровные ряды зубов; их добрая сотня, и они остры, как стальные иголки. Эти создания остановят любого врага. Дельфинам никто не страшен в открытом море, скорее они должны опасаться людей... или, по крайней мере, быть настороже.

- Но мы больше не приносим им вреда, - медленно проговорил Джек. Охота на дельфинов запрещена с той самой поры, как доктор Лилли доказал существование у них высшей нервной деятельности. Неужели тебе трудно примириться с тем, что десять дельфинов, живущих в бассейне каждый год, представляют всех своих сородичей, и мы вместе учимся находить общий язык? Силой их никто сюда не загоняет...

- Верно... - донеслось из бассейна.

Наступила томительная пауза, которую прервал звонкий голосок Сильвии.

- Так ты смирился с пленом, Турсиопс?

Вторая пауза была короче.

- Я свободен всегда, - ответил дельфин, - но... в океане я был счастливей...

В течение всей недели разговор с Турсиопсом не выходил у Джека из головы; по непонятной причине юноша мысленно возвращался к нему каждый день. Но наступил очередной понедельник, и все заботы отошли на второй план.

- "Арго" - объявил Секретарь Харт, - готов к полету.

Гигантские размеры звездолета, некогда вмещавшего до тысячи человек, порождали на его борту мертвую тишину, давившую на трех астронавтов. Мощные двигатели "Арго" работали почти бесшумно и, будучи отделены от жилых отсеков, ничем не тревожили экипаж. Беззвучно функционировала контрольно-измерительная аппаратура. Грузовые отсеки корабля заполняли контейнеры. Нагромождение бесчисленных ящиков создавало разнообразные пустоты, в которых при малейшем движении зарождалось гулкое эхо, действовавшее на нервы сильнее, чем гнетущая тишина. В такие моменты молодым людям казалось, что они находятся на борту брошенного на произвол судьбы океанского лайнера. Через неделю они попробовали ограничить свое перемещение по звездолету командной рубкой, достигавшей размеров "Ариадны", представив себе, что остального просто не существует. Увы, из этой затеи ничего не вышло. Профессор Лэнджер частенько организовывал вылазки в чрево "Арго"; ему не терпелось проверить работоспособность тех или иных приборов, причем особую заботу он проявлял к высококачественной звукозаписывающей аппаратуре. Волей-неволей молодым людям приходилось сопровождать своего капитана.

Много беспокойств доставлял им и камбуз. Джека вполне устраивали поварские таланты профессора, который был большим знатоком кулинарного искусства и умел творить чудеса даже из небогатого набора продуктов. Напротив, все блюда, выходившие из-под рук Тюфяка, включая простейший омлет, напоминали по вкусу и запаху горелую резину; и Джек понимал, что его собственная квалификация не намного выше. По понятным причинам профессор Лэнджер желал исполнять обязанности повара только одну неделю из трех. Его не смущала перспектива питаться некоторое время малосъедобной пищей.

- У нас впереди долгое путешествие, - говорил капитан "Арго", идеальная возможность для вас обоих научиться готовить. Кулинария высокое искусство и прекрасный способ разнообразить досуг.

- Сэр, - позволил себе возразить Джек, - нас учили, что искусство это способ передачи информации. Мне кажется, что мастерство в приготовлении еды не подходит под это определение.

- Полагаю, что большинство вам возразит. Мысль о том, что архитектура или музыка лишь передают информацию, плохо укладывается в голове, ответил профессор. - Между тем их принадлежность к искусству не вызывает ни у кого сомнений. Полагаю, что все определяется точкой зрения на свое дело. Вряд ли можно отнести к творцам производителя гамбургеров. Но создатель гастрономического словаря Ларусса... Его творение сродни "Лаокоону" Лессинга!

- Никогда не слышал о такой книге, - удивился Тюфяк. - О чем она?

- Речь в ней идет о скульптуре, - охотно разъяснил Лэнджер, - но в целом она посвящена эстетике, науке о прекрасном, обобщенному взгляду на произведения искусства. Ту же оценку можно отнести и к великой кулинарной книге.

Профессор надолго оседлал любимого конька, но он был капитаном, поэтому экипаж терпеливо выслушал его сентенции и приступил к регулярным дежурствам по камбузу. К огорчению молодых людей, им пришлось участить посещение гулких грузовых отсеков в поисках новых ингредиентов для очередного меню.

Тем временем "Арго" стремительно летел в галактическом пространстве, держа курс на созвездие Стрельца. Звездолет окружали бескрайние темные области движущейся космической пыли, но это обстоятельство не смущало астронавтов - в таких же условиях проходила их первая встреча с Вершителями Судеб.

К удивлению наблюдателей, за время полета звезды Стрельца начали изменять взаимное расположение, отклоняясь от расчетных траекторий, в чем не позволили усомниться беспристрастные показания спектрометров. Вскоре за процессом можно было следить невооруженным глазом. Звездолет незаметно преодолел условную границу пространственно-временных состояний, за которой все макрообъекты находились в непрерывном движении. "Арго" достиг своей крейсерской скорости и за час преодолевал расстояние в световой год, но впереди лежал еще долгий путь и расслабляться не приходилось. Капитан Лэнджер не сомневался, что Гегемония, простершая свои щупальца до Солнечной системы, способна контролировать и ту область Галактики, в которой находился сейчас их корабль.

В конце вахты профессора команда собралась в рубке для обычного обмена мнениями.

- Хотя Гегемония пока что не установила своего владычества в этом районе Галактики, - проговорил Лэнджер, - она не позволит никому чувствовать себя свободным и нарушать неписаные правила поведения. Поэтому нам не следует отклоняться от рекомендованного курса.

- Следовательно, мы находимся в зоне протектората Гегемонии, уточнил Джек.

- Да, или на мандатной территории, если угодно, - ответил профессор.

- Режим непрерывного наблюдения... - протянул Тюфяк. - А я считал, что корабль, находящийся в стоячей волне пространственного континуума, невозможно обнаружить.

- Мы склонялись к такой точке зрения, и ничего больше нам пока не известно, - отозвался Лэнджер. - Судьей здесь может быть только опыт.

- Вспомните, Вершители Судеб ни разу не потеряли "Ариадну", сопровождая ее на пути к Земле, - обронил Джек.

- Спасибо за напоминание, но окончательные выводы делать рано, упорствовал Тюфяк. - Я помню об этом случае, но детали полета Вершителей ускользнули от меня. Сэр, вправе ли мы тут экстраполировать? Вершители уникальные создания, и галактики не могут подражать им во всем. На этом основана надежда на успешно завершение нашей миссии, - у Тюфяка неожиданно прорезался дар красноречия.

- Вы говорите вроде бы верно, - усмехнулся капитан "Арго", - но взгляните, к этому времени наш сканер, который должен молчать на стоячей волне, зарегистрировал три коротких сигнала, два из которых имеют одинаковую форму. Допускаю, что мы имеем дело с зондирующими импульсами и столкнулись с так называемым эффектом радара Гертеля.

- Хмм, - в раздумье покачал головой Джек, - если галактики справились с проблемой связи в стоячей волне, то они чересчур крепкий орешек для нас.

- Более чем вероятно, - согласился профессор, по-прежнему сохраняя полную невозмутимость.

К концу первого месяца серии странных сигналов возобновились. Крошечное перо сканера выписывало на термочувствительной бумаге сложную форму импульса, а астронавты не сводили с него внимательных глаз. Сомнения рассеялись окончательно - Сердце Звездного Мира нашло возможность послать электромагнитный импульс для сбора точной информации через замкнутое и непроницаемое пространство стоячей волны, в коконе которой пребывал сейчас их корабль.

В маршруте полета "Арго", рассчитанного галактиками для экспедиции профессора Лэнджера предусматривались контрольные точки, в которых звездолет должен был выйти в обычное пространство и вступить в контакт с форпостом Гегемонии. И вот такой момент наступил. Огромный корабль "соскользнул" в трехмерный мир, где его "реальная" скорость оказалась немногим меньше половины световой. К удивлению руководителя экспедиции, на приемлемых расстояниях звездных систем обнаружить не удалось. Приборы, работающие на эффекте Допплера, показали, что ближайшая звезда, погасший красный гигант Антарес, находится на расстоянии в три световых года в направлении, противоположном их курсу.

- Если наши специалисты по космологии узнают, что вокруг Антареса вращаются планеты, то это повергнет их в шок, - в раздумье проговорил профессор. - Я все же склонен думать, что астронавигационные приборы "Арго" допустили ошибку порядка процента.

Тюфяк сосредоточенно колдовал над спектрометром.

- Творится что-то непонятное, - пожаловался он. - Спектр Антареса на месте, дублеты разрешаются, но часть линий явно искажена!

При этих словах профессор Лэнджер резко поднял голову, непроизвольно приняв собачью стойку. Джек улыбнулся про себя - осталось только поднять уши и тявкнуть.

- Покажите скорее, - попросил профессор.

Тюфяк протянул ему гибкую ленту. Ученый, не говоря ни слова, склонился над ней, поднеся к глазам миниатюрную лупу; спустя пару минут он уже вводил данные в компьютер.

- Что же это значит, сэр? - спросил Джек, дождавшись, пока принтер отстучит результаты расчета.

- Звезда-спутник, - ответил профессор со вздохом облегчения, - звезда седьмой величины, которая движется вокруг Антареса по удаленной орбите. Я совсем забыл о ее существовании - красивое изумрудно-зеленое светило... Нам повезло, что в данный момент она находится на прямой линии между "Арго" и Антаресом. Таково происхождение удивившего нас спектра, резюмировал ученый и торопливо добавил: - Немедленно выходим в эфир и даем наши позывные; похоже, что здесь мы и остановимся.

Ответ не заставил себя долго ждать и поступил через два дня - очень скоро для межзвездных расстояний. Очевидно, его передали на ближайшую к зеленому солнцу автоматическую станцию, а та транслировала сообщение на "Арго".

В наушниках астронавтов зазвучал резкий булькающий голос, с трудом подбиравший фразы на ломаном английском языке. Слышались невообразимые вздохи, хлюпанье, сопенье, мычанье, пришептывание.

- Ва-а-ш за-а-а-п-р-о-о-с по-лу-у-у-тшен Ар-гооо... У-х-х-и-о-о-у под-д-д-тв-е-е-р-жда-ет-ся-я ц-у-х-х... Пп-р-оо-л-л-жа-а-й-т-е... ин-с-т-ру-у-у-к-цц-и-и...

- Пирог с сельдереем.

- Пирог с сельдереем! Как бы не так! - прошептал профессор. - Джерри, они изучили вашу стряпню, - и добавил уже громко: - Приветствуем форпост Гегемонии! Просим сообщить ваши новые координаты, самостоятельно мы не сумели вас обнаружить.

- Вы-ы-ы аа-а-ао-уу-а гра-а-а-н-и-и-ц-е-е, - завыл, закудахтал голос, - при-и-и-б-лии-жа-аа-а-ть-ся-яя у-у-о-о за-а-а-п-ре-еща-а-ет-ся-яяя е-е-ед-аа про-о-о-до-о-л-жа-а-й-й-те-е...

- Выполнять инструкции, - закончил Лэнджер. - Форпост, у нас появились трудности с водой.

- Пре-е-е-а-а-ду-смот-р-е-е-е-гно уй-о-о е-п-и-и-рог ц-з-х-м б-а-а-р-а-а-ни-и-на-а...

Громкий щелчок, и наступила тишина.

- Пирог из сельдерея для тебя, как же, - профессор выругался. - Все же через эти мерзкие завывания и поддельный армянский акцент можно догадаться о смысле. Продолжайте полет, и на следующей остановке вас будет ждать вода.

- Просто душка, - ухмыльнулся Тюфяк. - А я тем временем состряпаю пирог с телятиной и трансгалактической бараниной, а заодно и свиные отбивные на закуску.

- Если ты подвигнешься на такой подвиг, - добавил Джек, - то на мою долю ничего не останется. Придется в свое дежурство провернуть хорошею стирку.

- Перестаньте изощряться в остроумии, - перебил их профессор, - и займите свои посты. В нашем распоряжении один час до возвращения в стоячую волну. Если я все понял правильно, то нам предстоит совершить посадку на следующей планете, на которую я возлагаю большие надежды; в противном случае нам будет негде заполнить танки водой.

- А что это даст, сэр? - спросил Джек. - Мне показалось, что Гегемония не проявляет к нам особого интереса.

- Не совсем так, - отозвался Лэнджер. - У меня есть пара идей, но до поры до времени я сохраню их при себе. Ну, хватит болтать, - капитан повысил голос. - Экипаж, по местам!

Без воды команда "Арго" не осталась. При приближении к указанной в инструкции планете перед их удивленными взорами открылись бескрайние водные просторы.

Неизведанный мир был очень похож на Землю по размерам, составу атмосферы, и расстоянию до солнца, весьма напоминавшего земное. Вода заполняла всю поверхность планеты, не оставив места ни для континентов, ни для ледяных полярных шапок... Тепловой режим над бесконечным океаном оказался столь однородным, что обеспечивал повсеместное господство субтропического климата. Ничто не разрывало сине-голубую ровную гладь, за исключением нескольких коралловых атоллов, достаточно крупных по земным меркам. Но даже самый значительный атолл не мог быть назван островом; при их осмотре в глаза наблюдателю бросалось полное отсутствие всякой растительности и малейших признаков жизни.

Тем не менее, все приемные устройства "Арго" работали с полной нагрузкой, воспринимая непрерывный поток информации с голубой планеты. В наушниках звучал механически правильный и без труда воспринимаемый английский язык. Здесь существовала цивилизация, имевшая доступ к передовым технологиям, знаниям и ресурсам Сердца Звездного Мира. Но что служило средой ее обитания?

Ответ напрашивался сам собой - вода. Джек немедленно представил себе высокоразвитых существ, сродни земным дельфинам, хвостовые плавники которых претерпели трансформацию и могли управляться с разнообразным инструментом. Воображению рисовались невиданные картины подводных городов, расположенных в глубинах коралловых лагун. Как водится, фантазия вскоре вступила в противоречие с реальной действительностью.

На планете водились млекопитающие из породы китов, но они не были ее хозяевами, и не их острый интеллект творил ее историю. У мыслящих обитателей этого мира не было даже позвоночного столба; им управляли существа, очень похожие на моллюсков.

Джеку доводилось читать книги по теории эволюции животного мира на Земле, и он придумал параллель с осьминогами, развившими у себя дар зрения в соперничестве с млекопитающими и победившими их в жестокой борьбе. Но в облике головоногих обитателей планеты не бросались в глаза грубые черты; десять ног прекрасно сочетались с развитым мышлением, словоохотливостью, напыщенностью и преувеличенным самоуважением. Похоже, у этих декаподов полностью отсутствовало чувство юмора и способность воспринимать красоту.

Джек доложил руководителю экспедиции о своих наблюдениях. Профессор задумался.

- Интересный вид. Но не такое уж неожиданное сочетание свойств характера, хотя у людей его удается встретить не часто. Примеры такой организации вида можно искать не только среди гуманоидов. Вспомним о так называемых сотовых культурах.

- На покрытой водой планете - сотовая культура? - удивился Тюфяк. Как мог развиться такой способ организации среди свободно плавающих особей?

- Пчелы тоже свободно летают, - мгновенно парировал Лэнджер.

- Да, сэр, но они в своей эволюции, подобно другим насекомым, проходят стадию метаморфоза, появляясь на свет в виде личинок, почтительно напомнил Тюфяк.

- Прекрасно, юноша. Нечто похожее происходит и в этом мире. Что вы скажете о существах типа гидр, напоминающих ожившие деревья или гигантские морские анемоны, из которых сложены коралловые рифы?

- Гидры, сэр, - быстро вступил в разговор Джек, - принадлежат к классу кишечнополостных, а не к моллюскам. И на шкале эволюции гидры столь же далеки от десятиногих, как десятиногие от нас.

- Джерри, к кому присоединитесь вы? - спор захватил профессора. Существует ли связь между декаподами и обитателями атоллов?

- Не берусь утверждать определенно, - ответил Тюфяк, - но по-моему атоллы не являются городами-колониями, как мы ранее предполагали.

- Являются, - спокойно, но твердо проговорил Лэнджер, - просто мы должны уточнить понятие города.

- Лагуны пусты, сэр, - вежливо возразил Джек, - в них водится только рыба, а на рифах нет ничего, кроме гидр. Десятиногие пренебрегают рифами, их цивилизация располагается на дне океана.

- Правильно, - неожиданно согласился профессор. - Рифы - это соты, механизм, обеспечивающий воспроизведение рода, а не центр интеллектуальной жизни цивилизации. Вы видите, джентльмены, как легко запутать любой вопрос, - удовлетворенно изрек маститый ученый. - Наша ошибка заключалась в том, что мы упорно мыслили земными категориями, согласно которым моллюски и кишечнополостные кардинально отличаются друг от друга. В этом мире эволюция не повторяет земную, а подчиняется своим законам и стирает часть различий между организмами. Поэтому здесь и десятиногие, и гидры принадлежат к одному виду.

- Разрешите возразить, сэр, - в отчаянии проговорил Джек. - Гидры так напоминают растения! Они пускают корни в определенном месте, существуя за счет ловли рыбы. Иного им не дано. У гидр нет даже и намека на мозг!

- И воспроизводят они себя почкованием, - спокойно добавил профессор, - с этим не поспоришь. Они во многом схожи с личинками пчел, о которых говорил Джерри. Жизненный путь этих созданий укладывается в понятие "смены поколений". Да, гидры размножаются внеполовым путем, но, - и в голосе профессора зазвучали торжествующие нотки, - часть почек имеет половые признаки: мужские у одной группы, и женские - у другой. На следующем, промежуточном этапе из оплодотворенного яйца развивается форма, способная к свободному плаванию. Появляется организм, напоминающий медузу, который за время своего жизненного цикла совершает круговые движения, затем опускается на дно, пускает корни и превращается в подвид гидры, дающий начало новой колонии, новому атоллу. Отличие от земной эволюции состоит в том, - и профессор назидательно поднял палец, - что на промежуточной стадии организм становится головоногим, приобретает черты моллюска и начинает мыслить. Образующиеся на конечном этапе гидроиды инициируют дальнейшее размножение... - и мини-лекция закончилась.

- Да, рифы представляют собой соты, - резюмировал Джек, - все сходится. А что вы можете сказать о лагунах в центре атоллов, об их происхождении? Ведь на планете нет островов с вулканической деятельностью, как на Земле, которые медленно погружаются в море после извержения. Мне кажется, что застройка атоллов может начинаться по краю подводных кратеров. Вы согласны?

- Мои размышления об этом факте и оказались ключом ко всей проблеме, - ответил профессор. - Сразу встал вопрос о причинах сходства формы атоллов здесь и на Земле при отличающихся механизмах образования и роста. Вы видите, что внешнее различие проявляется при сравнении размеров. Рифы на этой планете очень велики, основанием для них служат затонувшие плато, мелководные участки океана. Природа использует свои возможности полностью, - улыбнувшись, Лэнджер устроился поудобнее и с удовольствием продолжал: Но кораллы - ненадежный строительный материал; их соединение дает непрочную крупноячеистую структуру. В процессе роста атолл расширяется, вода заполняет его центр, который начинает медленно проседать и разрушаться под ее давлением и тяжестью наносов ила... Так образуются лагуны, привлекшие ваше пристальное внимание, Джек.

Молодые исследователи с восхищением посмотрели на своего наставника. Такая реакция явно польстила профессору.

- Обратите внимание, модель образования лагуны прекрасно дополняет нашу схему эволюции, протекающей на этой планете. Гидры неподвижны, прикреплены к одному месту и не могут охотиться за рыбой, которая сама должна подойти к ним. Если моллюски займутся ее заманиванием для своих томящихся родителей, у них не останется ни времени, ни сил на развитие цивилизации, - губы Лэнджера тронула еле заметная усмешка. - К тому же, собрать стаю рыб ничуть не легче чем стадо овец... Лагуна помогает найти выход. Шторм и приливы загоняют в ловушку множество рыб, сбивающихся в огромные косяки - и гидроидная форма жизни имеет неограниченные запасы пропитания, а моллюскоподобная форма получает возможность заняться другими проблемами. Одна из них, как я догадываюсь, защита гидроидов от естественных врагов - акул или похожих на них местных тварей... профессор замолчал, и несколько минут никто не проронил ни звука.

- Меня беспокоит еще один вопрос, сэр, - прервал паузу Тюфяк. - У жителей этого мира нет наций, они не ведут войн. В чем смысл их присоединения к Гегемонии? Какую пользу это им приносит? Я не думаю, что в Галактике есть планета, желающая позариться на этот медленно тающий снежок...

- Есть и другие соображения. Обитатели водных просторов не стремятся к выходу в космос, они просто не знают о его существовании, - задумчиво произнес Полномочный Посланник. - Нет и необходимости в вооруженной защите планеты от внешних посягательств. В нашем случае, Джерри, мы имеем дело со стабильным миром. А культуры, обладающие высокой стабильностью - предмет особого внимания со стороны Сердца Звездного Мира, стремящегося не упустить возможности объединиться с ними ради поддержания собственной устойчивости, - взгляд капитана "Арго" посуровел. - Я подозреваю, что эта цивилизация вошла в Межзвездный Союз с целью самозащиты от Гегемонии, сочтя такой шаг наименьшим злом.

- Если не можем сопротивляться, то присоединимся добровольно? риторически вопросил Джек.

- Наверно, так дела и обстояли, - руководитель экспедиции ударил ладонью по столу и закрыл обсуждение. - Самое время спустить космическую шлюпку с резервуарами! Пора воспользоваться этими безграничными запасами воды. Джерри, будет лучше, если полетите вы; управляться с шлюпкой не труднее, чем с "Ариадной", а у вас больше опыта, чем у Джека, - и капитан похлопал своего дублера по плечу. - Прежде, чем стартовать назад, убедитесь, что танки наполнены до краев. Если услышите подозрительное хлюпанье снизу - бейте тревогу!

- А я могу спуститься? - спросил Джек.

- Зачем? Будет лучше, если вы останетесь на борту и вступите в контакт с декаподами на случай возникновения непредвиденных помех у Джерри.

- Серьезных поводов для экскурсии у меня нет, - признался Джек, - но я надеялся приглядеться к здешним млекопитающим, так похожим на китов; очень хочется найти подтверждение их разумности.

- Не возражаю против вашей гипотезы, - сказал профессор, - но к чему нам эти знания? Боюсь, что мы сюда уже не вернемся. Расписание нашего маршрута не оставляет времени на удовлетворение любопытства, так что не стоит создавать прецедентов.

- Как я догадываюсь, мне следует подчиниться, - с неохотой произнес Джек. - И все же, прошу тебя, Тюфяк, не упускай ничего из вида, ладно?

6. ИЗ "НИГДЕ" В "НИКУДА"

Полет возобновился, но Джек никак не мог совладать с нахлынувшими мыслями и, наконец, обратился к капитану:

- Профессор Лэнджер, позвольте напомнить о той паре идей, что появились у вас после контакта с форпостом галактов у зеленой звезды. Вы обещали поделиться ими позднее...

- Охотно, - невозмутимо отозвался профессор, - только не ждите откровений, молодые люди. Меня поразило вопиющее равнодушие Сердца Звездного Мира к миссии "Арго". Я ожидал встретить проявление беспокойства, возможно - открытую враждебность, но никак не такую реакцию.

- Но почему? - не сговариваясь, хором спросили Джек с Тюфяком.

- Поразмышляем вместе, - и Лэнджер улыбнулся, приглашая собеседников к обстоятельному разговору. - Миллион лет тому назад Гегемония взялась за реконструкцию Фобоса; волнующая тайна гигантской полости под скалистой поверхностью сателлита - итог ее кропотливой и целенаправленной деятельности. Не забыли, Джек, свои чувства во время нашего приключения? Так что нет необходимости комментировать технологические достижения Гегемонии в ту далекую пору... - профессор, откинувшись в кресле, с удовольствием потянулся. - Тем удивительнее заявление, заложенное некогда в компьютер Центра управления Фобосом - жесткая неприкрытая угроза. По моему убеждению, это свидетельствует о некой уязвимости Сердца Звездного Мира, скрытой до поры от наших глаз. Истинно непобедимая и всевластная культура должна держаться иначе, тщательно сохраняя и подчеркивая свою холодную отстраненность. А современная Гегемония? Наш таинственный собеседник остался пока в тени, но вспомним, как изменился его тон при одном упоминании о Вершителях судеб. И это - не реакция сильного. Интуиция еще не подводила меня, - заключил капитан "Арго", - я чувствую, что есть слабости внутри Сердца Звездного Мира и надеюсь на справедливость своей догадки.

- Может быть и так, сэр, но ваша гипотеза не объясняет всех фактов, нашел в себе мужество возразить Джек. - Как вы объясните поразительную индифферентность обитателей зеленой звезды? Или здесь кроется что-то иное? В любом случае самое безопасное для нас - не углубляться в тонкости поведения галактов и не искать их слабые места.

- У нас нет выбора, - поддержал его Тюфяк. - Если за тысячи лет в Гегемонии что и изменилось, то в первую очередь это касается качества вооружений.

- С неизбежностью, - покорно согласился Лэнджер. - Я повторюсь, Джерри, что Гегемония - высокостабильное общество, не подверженное радикальным изменениям; в этом - смысл его существования. Мной делались попытки сравнения Межзвездной федерации с уникальной империей Древнего Египта, в которой жизнь с течением веков почти не менялась, а технологические новшества появлялись на свет крайне редко, - профессор резко тряхнул головой. - Сравните-ка это с технологическими революциями, бушующими сейчас на Земле! Увы, гипотеза не подтвердилась, Сердце Звездного Мира по-прежнему остается для нас покрытой мраком тайной, ключ к которой еще не найден.

- А что вы скажете о следующей стоянке? - полюбопытствовал Джек.

- Не хочется гадать, молодые люди, - сухо ответил профессор, - но думаю, что впереди у нас снова чем-то похожая на Землю планета и контакт с интересной цивилизацией.

- И уровень ее развития окажется достаточным, чтобы предупредить наши возможные посягательства, - спокойно добавил Джек.

При этих словах Лэнджер бросил на него полный удивления взгляд, через секунду сменившийся усмешкой.

- Элементарно, мой дорогой Ватсон, - процедил он сквозь зубы.

Встреча с новым миром, как всегда принесла много неожиданностей; его коренные обитатели успели напрочь забыть название своей планеты. Фантазии Джека хватило только на Кибермир - так поразили его бесчисленные роботы, деловито сновавшие взад и вперед, заполняя все видимое пространство своими блестящими на солнце фигурками. И здесь настала очередь Тюфяка удивить своих коллег и блеснуть познаниями в древнегреческом языке, вознаградив себя за долгие часы бодрствования на занятиях классической филологией.

- Я предлагаю назвать планету Палинурус, - решительно произнес Джерри. - Это кибернетический термин, означающий науку об управлении машинами, происходит от древнегреческого слова, означающего "рулевой". Палинурус был рулевым у Одиссея, и его смыло волной на долгом и трудном пути из Трои. Что-то похожее случилось и в этом мире.

- Вы попали в точку, юноша, - признал профессор. - Я хотел предложить название Эдгин, но ваше, Джерри, несомненно лучше.

Выражение озадаченности появилось на лице у Тюфяка, и Джек поспешил ему на помощь.

- Но почему Эдгин? - быстро спросил он. - Какие тут ассоциации с книгой Батлера?

- Немного терпения, - и рот профессора скривился в усмешке. - Об этом я расскажу вам попозже.

Настала пора ближе познакомиться с новым удивительным миром. В наушниках уже звучала ровная, безупречно отредактированная машинами английская речь; экипажу, как водится, были переданы обстоятельные инструкции. Джек, к своему удовольствию, получил приказание провести разведку на космической шлюпке и пополнить, по возможности, запасы продовольствия для корабля.

С первого взгляда Палинурус показался похожим на родную Землю, но обитали здесь низкорослые приматы, сразу напомнившие Джеку красочные иллюстрации к старым сказкам о гномах; только обитали они не в лесах и пещерах, а на фоне серого индустриального пейзажа, который навевал совсем другие мысли. Молодой астронавт вспомнил годы своего отрочества, огромный американский город Гэри, чудовищный индустриальный монстр, пытавшийся расползтись по территории нескольких штатов и угрожавший стране экологической катастрофой. Там, на Земле, худшего удалось избежать. Здесь, на Палинурусе, непоправимое свершилось, и технократическая цивилизация поглотила природу целой планеты.

Но не это прискорбное обстоятельство вызвало изумление Джека. Шлюпка медленно снижалась, а он никак не мог разобраться в поведении гномов. Вблизи их облик не вызывал особых симпатий: согбенные, скрюченные фигурки, шишкоообразные наросты на теле, затуманенный взгляд без каких-либо признаков мысли. Держались они кучками, вели себя достаточно дружелюбно, хотя и с некоторой опаской. Посадив шлюпку на космодроме, Джек попытался вступить с гномами в контакт, но безрезультатно. Ему пришлось обратиться к помощи компьютеров, и только слова машинных команд смогли дойти до сознания обитателей Палинуруса. Толпа зашевелилась, засуетилась, в движениях появилась осмысленность; началась медленная загрузка космической шлюпки.

Недоумение Джека смешалось с любопытством, и он решил выяснить для себя род занятий этих необычных гуманоидов. Покинув на несколько минут космодром, он быстро нашел ответ на свой вопрос: все незанятые на погрузке гномы усердно полировали разнообразные металлические поверхности, доводя их до зеркального блеска. Глазам становилось больно от многократно отраженного света. Джек быстро вернулся к шлюпке и с трудом дождался конца погрузки. Возвратившись на борт "Арго", он отрапортовал капитану о своих наблюдениях, но Лэнджер остался невозмутим.

- Так оно и есть, Джек. За время вашего отсутствия я попытался изучить сигналы радиодиапазона. Оказалось, что эфир заполнен машинными командами сообщавшихся между собой компьютеров; никаких признаков живого человеческого голоса. Лишь на одной частоте я наткнулся на подобие развлекательной передачи... исключительный уровень бессмыслицы! По сравнению с ней коммерческие телевизионные шоу, популярные на Земле в конце двадцатого столетия - чудо интеллекта, - Лэнджер невесело усмехнулся. - А теперь попробуем определиться с выводами. Очевидно, в этом мире роботы захватили бразды правления в свои стальные руки и стали повелителями людей.

- Революция роботов! - воскликнул Тюфяк. - Я всегда считал ее невозможной!

- Так-то так, Джерри, - протянул профессор, - но в машинной цивилизации существуют опасности, не заметные с первого взгляда. Одна из них реализовалась в этом мире. Разумные существа, создавшие искусственный интеллект, основанный на высочайшей скорости обработки информации, попали к нему в полную зависимость. Не умея прогнозировать возможные последствия, они оказались настолько самонадеянны, что доверили компьютерам принятие всех решений, надеясь навечно остаться хозяевами положения. Но представьте на минуту, молодые люди, - и Лэнджер возвысил голос, пытаясь донести до слушателей свою убежденность, - что кибернетический мозг распоряжается внешней политикой. Машина руководствуется формальными критериями; для нее не существует нематериальных ценностей и ей недоступны приоритеты, имеющие смысл для людей. Национальная гордость, честь, слава пустые звуки в этом случае. Пусть теория игр поможет вам оптимизировать пути достижения цели, установить баланс между выигрышем и потерями. Но в мире найдется множество вещей, к которым неприменимы арифметические действия; их нельзя взвесить ни на каких весах - свобода, частная инициатива, равенство перед законом... - Полномочный Посланник сделал эффектную паузу. - А вспомните о том, что просто невозможно выразить словами - момент истины, понимание, озарение... из них складываются наука, искусство и, в конце-концов, человеческая жизнь! Об этом следует помнить всем претендентам на роль повелителей машин; в противном случае компьютеры обязательно возьмут верх, - эмоционально закончил профессор.

Астронавты с удовольствием покидали механизированный мир, полностью лишенный улыбки и добра. "Арго" был введен в режим стоячей волны, но пережитое слишком задело за живое, и диалог продолжался.

- Почему вы хотели назвать планету Эдгин, сэр? - напомнил Джек.

- В антиутопии Батлера "Эдгин, или Нигде" речь шла о тех же вещах, друг мой. Автор предсказал наступление времени, когда машины займут в жизни людей неоправданно важное место. Вспомните этих гипертрофированных маленьких человечков, суетливо ползущих от робота к роботу подобно лесным жучкам на поверхности листа, - и профессор машинальным движением пригладил волосы. - Книга Батлера была встречена с усмешками и сарказмом, но только теперь стало ясно, что человечество ходило по лезвию ножа и только чудом избежало подобной участи. На Палинурусе мир гротеска воплотился в реальность, кошмар Батлера стал явью. Но содержание романа значительно шире одной этой темы; в нем много других глубоких мыслей, - Лэнджер вздохнул и добавил: - Поэтому название, предложенное Джерри, показалось мне более точным.

- Мне кажется, что я понял, почему Палинурус принадлежит Гегемонии, похвала профессора явно взбодрила Тюфяка, и он почти дословно воспроизвел аргументы своего наставника. - Как на планете, покрытой водой, так и здесь образовались культуры, не способные к глобальным изменениям. И это решило вопрос о присоединении Палинуруса к Сердцу Звездного Мира со всеми вытекающими отсюда последствиями.

- Полностью согласен, - не спеша откликнулся профессор. - Но от вас ускользнул еще один нюанс. Роботы на этой планете окончательно вышли из под контроля и преследуют свои собственные цели, не связанные с потребностями людей. Это развязывает руки Федерации для большой политической игры, - и Лэнджер горько усмехнулся. - Допустим, Гегемонии понадобились два миллиона пластиковых пончиков. Что ж, Палинурус выполнит приказ, не задаваясь вопросом, по зубам ли они коренным обитателям планеты. Эта машинная цивилизация вполне может обойтись без людей, и Гегемонии хватит безжалостности и жестокости, чтобы использовать это обстоятельство.

Астронавты помолчали, потрясенные услышанным. Наконец Джек проговорил:

- Все таки я не уверен, что Палинурус - подходящее имя. Как же мореходу добраться до цели, потеряв кормчего? Корабль, оставшийся без управления, - беззащитен.

- Не совсем так, - подвел итог дискуссии профессор. - Вас могут взять на буксир... и с курсом буксирующего судна вам, увы, придется согласиться.

Неделя шла за неделей, и снова стоячая волна пространства отделила "Арго" от остальной Вселенной. Экипажу, погруженному в тишину корабля, с трудом верилось в реальность существования внешнего мира, полного противоречий и тревог. И только изредка сигнальные лампочки приборов напоминали о недремлющем оке Гегемонии; зондирующие импульсы по-прежнему проникали в замкнутое пространство звездолета, унося и принося информацию. Астронавты понимали, что находятся под постоянным наблюдением.

С трудом дождались друзья очередной остановки. Едва раскрылся невидимый кокон, как перед ними открылся чудесный мир зеленых холмов и перистых облаков на голубом небе... Земля?! Джек внезапно ощутил приступ острой тоски по родине, но не расстроился. Сердце радовалось при виде милой, по-домашнему уютной, медленно проплывающей перед глазами планеты, где можно спокойно передохнуть, не опасаясь неприятных сюрпризов.

Но надежды не оправдались; обитатели пасторальной планеты не напоминали землян, да и картина вблизи оказалась далекой от безмятежной идиллии. Разумные существа жили в гигантских каменных замках, возведенных на мощных пилонах посреди неумолчно шумящих морей. Рокот волн, набегающих и разбивающихся о могучие стены, порождал суровую и однообразную музыку, которой были заполнены величавые строения. Их обитатели не отличались особым любопытством и равнодушно отнеслись к космической шлюпке, в которой почему-то признали каррак, верткое небольшое судно с высокой кормой, треугольными парусами и традиционной головой дракона на носу; на таких кораблях они отваживались спорить с бушующей стихией. Но вид звездных путешественников мгновенно поселил в их лягушачьих глазах ужас и желание немедленно избавиться от непрошенных гостей. Пропитанная средневековым духом культура подчинялась строгим правилам и ритуалам; каждый жест и каждое движение несли смысловую и церемониальную нагрузку, в соответствие с короткой и простой мелодией из пяти нот.

Астронавты явно не вписывались в этот мир и предпочли поскорее оставить его, сопровождаемые жуткими завываниями дудок и рогов, в равной мере скорбными и агрессивными; путешественников словно хотели смести с лица негостеприимной планеты. Таков был этот полноправный член межзвездной Федерации, встретившийся на пути экипажа "Арго".

Никто из путников не вспоминал во время полета о знаменитой звезде 61 Лебедя, прославленной в истории науки. К ней впервые применили метод параллакса для определения расстояния до Земли; и она же со своими планетами стала первым открытым астрономами аналогом Солнечной системы, что заставило ученых всерьез задуматься о существовании внеземных цивилизаций.

А теперь, неподалеку от созвездия Лебедя, в бескрайних облаках космической пыли, решалась судьба человечества, положенная таинственными силами на невидимые весы.

В одной из точек туманности Большого Угольного мешка, среди непрерывных космических бурь, некогда образовался звездный кластер. В результате этого события центр туманности очистился от пыли и газа. Одни новорожденные звезды, будучи в тысячу раз младше Солнца, принадлежали к спектральному классу В; часть из них имела планеты. Другие представляли собой холодные, безжизненные образования, застывшие на миллионы лет в ожидании гигантских флуктуаций гравитационного поля и радиоактивного излучения, способных разогреть их до такой степени, чтобы начались их собственная эволюция и непредсказуемая история.

Именно здесь обитали Вершители Судеб, кружась в своем похожем на вихрь танце; таинственные создания, ровесники Вселенной, чьим уделом была вечная молодость, которую обеспечивали, по-видимому, те же процессы термоядерного синтеза, что идут в звездах. Только редкие и маловероятные события могли прервать нить жизни Вершителя.

Глаз человека воспринимал Вершителей как мерцающие огненные шары диаметром от четырех до семи футов, чей цвет непрерывно изменялся от желтого до темно-красного. Что Вершители Судеб представляли собой на самом деле? Ответить на этот вопрос не брался никто. Делались попытки описать их состояние с помощью теории электромагнитного поля, но они оказались неудачными; природа Вершителей оставалась тайной за семью печатями. В каких терминах описать их устойчивость? И саму жизнь? Вершители Судеб были старейшими носителями интеллекта во Вселенной.

Изредка они обменивались мнениями, вступали в спор, посылая друг другу радиосообщения сразу на сотне диапазонов одновременно. Другим способом общения служила для них возможность изменять цвета. Но самым любимым их занятием было кружиться в непрерывном, бесконечном танце, молниями пронзая космическую мглу и соединяя воедино звездные кластеры.

И сейчас среди вечного безмолвия шел жаркий спор, невнятный слуху смертных. Единственным зрителем драматической сцены мог быть только сам Создатель - людские язык и опыт бессильны в ее описании. Как водится, спорили старики и молодежь; Перворожденный, старейший из Вершителей, и "юный" Люцифер, не так давно первым посетивший Землю.

Люцифер: - Люди продвигаются в глубь Сердца Звездного Мира, Перворожденный. Но они еще не осознали увиденного.

Перворожденный: - Куда им... Они слишком эфемерны для постижения истинной сути вещей.

Люцифер: - Мы недооценили их, Перворожденный; они не похожи на обычных эфемерид.

Перворожденный: - Да, разница есть, но скорее не в их пользу. Наиболее прискорбна их необъяснимая для вечности агрессивность.

Люцифер: - Верно подмечено. Но, несмотря на это, люди миновали первую стадию своей эволюции. Они научились слушать друг друга и решать свои вопросы мирным путем.

Перворожденный: - Неуклюжие движения подростка. Как смешны их попытки не упустить свою выгоду при каждом столкновении с другими формами жизни!

Люцифер: - С нами у них этот фокус не пройдет, Перворожденный.

Перворожденный: - А чем они заняты сейчас? Отдадим должное их интеллекту; земляне - первая раса среди эфемерид, попытавшаяся использовать наши возможности.

Люцифер: - Каким образом? Я не понимаю.

Перворожденный: - Этой рискованной миссией к Сердцу Звездного Мира. Человечество возлагает надежды на наш договор и хочет употребить его в качестве разменной монеты... Исключительная самонадеянность.

Люцифер: - Согласен с вами, Перворожденный. Но это всего лишь начало второй стадии эволюции. Они впервые столкнулись с гораздо более древней цивилизацией, всегда готовой постоять за себя, и желающей стальным кулаком утвердить свое превосходство. Земляне не могут примириться с этим, хотят защитить достоинство своего мира и тем самым пытаются изменить существующую расстановку сил.

Перворожденный: - Так как же нам отнестись к грядущим переменам во Вселенной, мой дорогой собрат? Стоит ли допускать их? Стрела изменений направлена в один конец и ведет к полной гибели всего живого, к всеобщей смерти. Все возмущения в мире - только небольшие островки организации, которые со временем вернутся в породивший их хаос. Напомни, как часто проходило это перед нашими глазами?

Люцифер: - Непрерывно, Перворожденный. Хотя к некоторым из эфемерид Провидение благосклонно и им удается продлить свое существование в океане бытия.

Перворожденный: - И кому же следует отдать предпочтение? Более удачливым? Мы одни родились вместе со Вселенной, и одни же будем смотреть в глаза ее холодному концу. Пока из всех эфемерид только Сердце Звездного Мира показало нам свои возможности и создало вполне устойчивую культуру. Их выигрыш составит несколько лишних галактических лет...

Люцифер: - Но в Галактике раздаются намеки на Землю...

Перворожденный: - Намеки, шепоты, слухи - и ничего более... Перед нашим взором уже мелькали миры, претендовавшие на исключительность. Чем земляне лучше их? Опыт не оставляет нам никакой надежды.

Люцифер: - Не согласен, Перворожденный. Как раз наблюдений нам и недостает. Но мы постараемся восполнить упущенное. Многое теперь зависит от нашего отсутствующего брата.

Перворожденный: - Много - или очень мало. Будем ждать, ведь времени у нас в избытке. Спешить должны другие обитатели Вселенной. Ждать - наша привилегия.

7. ХРАНИТЕЛИ ЗООПАРКА

Следующая остановка "Арго" состоялась на планете с плохо выговариваемым названием ССС'поуд (апостроф обозначал глубокое придыхание, которому весьма эрудированный профессор Лэнджер нашел аналог в языке суахили). Джек стал уже меньше обращать внимание на детали, и зеленовато-медный цвет кожи хозяев этого мира оставил его равнодушным. Заинтриговало его другое обстоятельство: многие обитатели встретившихся путникам галактических культур принадлежали к гуманоидному типу, и жители ССС'поуда не составляли исключения.

- Как только начинаешь задумываться над тем, что эволюция зависит от миллиона случайностей, - обратился Джек к Полномочному Посланнику, - то не перестаешь удивляться, что люди Земли находят во Вселенной подобных себе.

- Вы забываете о конвергенции, молодой человек, - решительно возразил профессор. - Исходная точка любой эволюции не имеет принципиального значения, поскольку она заведомо консервативна. Вы не станете возражать, что у кита имеются черты, роднящие его как с рыбой, так и с мезозавром и пингвином. Можно сформулировать и по иному: представителей трех различных классов - млекопитающий, рептилий и птиц - объединяет их общность с рыбами.

- Это логично, потому что вода - исконная среда обитания для всех них, - откликнулся Тюфяк. - Если приглядеться к суше, то там мы обнаружим большее разнообразие.

- Вы не совсем правы. И в этом случае имеется определенное сходство: зеркальная симметрия тела, мозг, вынесенный вперед, расположенные возле него органы чувств, - Лэнджер принялся не спеша высказывать свои соображения. - Эволюция позволила некоторым видам сделать большой скачок в развитии и распрямить спину, освободив передние конечности, что, кстати, характерно для всех птиц. За примерами далеко ходить не надо - кенгуру, тиранозавр и, конечно, человек. Конвергенция также делала свое дело, поэтому я готов держать пари, что если мы вскроем ссс'поудианца, то обнаружим систему циркуляции крови, свойственную рептилиям: полную независимость, за исключением легких, венозного и артериального кровообращения. С другой стороны, джентльмены, - профессор усмехнулся и слегка похлопал своего юного дублера по спине, - позвольте еще раз повторить предупреждение о местных продуктах. Употреблять их в пищу для нас бесполезно; мы не отравимся, но просто-напросто умрем с голоду.

- Ничего не понимаю, - полнейшее недоумение отразилось на лице Тюфяка.

- Вся хитрость заключается в строении молекул аминокислот здесь и на Земле, - назидательно произнес профессор. - Они - зеркальные двойники, имеют одинаковый химический состав, но отличаются оптической активностью. Одни молекулы вращают плоскость поляризации проходящего светового пучка направо, а другие налево. И такое тонкое, не улавливаемое глазом различие оказывается неизмеримо важнее, чем две ноги у человека и восемь у октопода.

Но Джек почти не слушал профессора, жадно впитывая новые впечатления. На ССС'поуде существовала древняя и необычайно богатая цивилизация, что сказывалось не только на отношении к полезному труду, которым был занят лишь один член общества из каждых десяти тысяч, но и породило неповторимую культуру. Ее пышное великолепие, утонченность, изысканность и церемонность далеко превзошли роскошь Византии периода ее расцвета.

Оказавшись на улице любого города, путешественник терялся в удивительном калейдоскопе красок и забывал обо всем на свете. Со всех сторон его окружали блистательные драгоценности, благоухающая парфюмерия, кружащая голову музыка, грациозные, полные достоинства движения и - танцы, танцы, танцы...

Ткани различных оттенков и способов выделки, невообразимые, изощреннейшие прически, возбужденный гул толпы, строгая планировка очаровательных садов, необычная архитектура - было отчего голове пойти кругом! А бросающиеся в глаза детали костюмов горожан: разнообразная мишура, безделушки, виньетки, оборки - полное изобилие даже в мелочах! На ССС'поуде жили обеспеченные, образованные и пресыщенные создания, способные думать только о продлении бесконечного праздника жизни.

Нелегко землянам воспринимать обычаи безмятежной планеты, но труднее всего Джек приспособился к отсутствию у ссс'поудианцев видимых признаков пола. Изнеженные сибариты тяготились проблемой роста численности своей популяции и решили ее неожиданно грубо и жестко - принудительной стерилизацией; ей подверглись все, кроме людей, занятых производительным трудом. Число последних также неуклонно сокращалось из года в год.

С той поры каждый житель одевался произвольным образом, давая волю своей необузданной фантазии и предпочитая скрыть лицо за плотной маской. Голоса мужчин и женщин также нивелировались, поэтому определить пол случайного знакомого или представителя власти было невероятно трудно. Да это и не имело особого значения в обществе, в котором давно перестала существовать семья.

Со стороны устройство жизни на ССС'поуде представлялось безнадежно комичным; до него могли додуматься только люди, утратившие последние крупицы здравого смысла и обезумевшие от скуки. И на Земле любили повеселиться, шумели в положенное время знаменитые карнавалы, на них собирались тысячи туристов со всех частей света, с удовольствием отключаясь от повседневных забот и играя в маленькую тайну с маской на лице. Но превратить всю жизнь в сплошной затянувшийся праздник...

Маскарад - излюбленное занятие горожан - являл собой лишь часть существовавшей системы условностей, столь сложной и изощренной, что овладеть ею не мог ни один непосвященный чужестранец. Для этого нужно было родиться на ССС'поуде и впитать его причудливую атмосферу с молоком матери. Кроме того, капризная мода не оставалась постоянной; изменения ее прокатывались по планете девятым валом раз пять-десять за сезон - и на гребне популярности возникал новый стиль поведения.

По этой причине к землянам было приставлено благородное лицо невысокого ранга, Изгоняющий Духов, полное имя которого оказалось слишком сложным для произношения, и астронавтам пришлось ограничиться кратким Бакссс Террр. Как водится, пол гида остался загадкой, и между собой друзья пользовались условным "он", а обращаясь к "нему" - нейтральным "ты".

Баксссу Террру вменялось в обязанность сопровождать землян, предостерегая их от неизбежных оплошностей и защищая от холодной неприязни ссс'поудианцев, всегда готовых оскорбить чужеземца. С этой целью он повязал голову бархатной лентой сапфирового цвета с черным драгоценным камнем, более похожим на кусок угля - знак принадлежности к касте врачей, освобожденной от точного выполнения предписанных церемоний; эта необычная привилегия объяснялась безотлагательным и безоговорочным характером их действий. Земляне не все поняли в уклончивом объяснении Бакссса Террра, но приняли на веру особое положение лекарей на ССС'поуде. Естественно, что астронавтам при любых условиях запрещалось одевать на лоб похожую повязку.

Сам Изгоняющий Духов также не состоял в этой касте, но, будучи аристократом по крови, мог заниматься любым искусством или ремеслом по своему усмотрению, пока это ему не надоест. Однако Джек подозревал, что дело не совсем чисто, и их провожатый не договаривает все до конца.

Разумеется, экипаж "Арго", включая его капитана, неоднократно нарушал запутанные правила хорошего тона ССС'поуда, но, к их удивлению это не повлекло за собой ужасных последствий. Астронавтам были прощены даже случаи явного святотатства; они недоумевали и никак не могли объяснить очевидную снисходительность хозяев. Лишь понимающие усмешки и поздравления, обращенные к Баксссу Террру, вносили диссонанс в общую картину.

Прозрение пришло к гостям позднее, оправдав худшие догадки, что все происходящее с ними тесно связано с их внешним видом. Они казались забавными варварами, а их появление становилось веселым представлением для изголодавшихся по свежим впечатлениям сибаритов. Профессор Лэнджер предположил, что Бакссс Террр оказал своему правительству в недавнем прошлом ряд незначительных услуг, в награду за которые ему поручили стать импресарио труппы заезжих клоунов. В мире, где целью жизни давно стала борьба со скукой, человек, предложивший новое развлечение, значительно повышал свой социальный статус.

Космическим путешественникам пришлось нелегко - выступать на планете, занимающей почетное место в иерархии Сердца Звездного Мира, в качестве дрессированных медведей! Джек воспринимал это как прямое оскорбление, ведь даже сами Вершители Судеб не позволяли себе такого полупрезрительного отношения к землянам. Джерри был солидарен с другом, бормотал себе под нос угрозы и старался выпустить пар при каждом удобном случае.

Один только профессор Лэнджер держался стоически и подбадривал дублеров короткими репликами.

- Не кипятитесь, Джерри. Я согласен с вами, но поймите, что эти выходки сослужат нам хорошую службу. В качестве непритязательных шутов мы не будем вызывать подозрений, - с этими словами Полномочный Посланник легонько тряхнул своего дублера, - и сможем добыть гораздо больше интересующих нас сведений. Но запомните, переигрывать и держаться чересчур раскованно нельзя. Впереди у нас долгий путь, и мы не имеем права терять свое лицо.

К этому времени астронавтам стало ясно, что ССС'поуд занимает не последнее место в Совете Сердца Звездного Мира. В расчет принимались глубокая древность этой культуры, стабильность ее общества, завидное богатство и достаточная мощь среди ближайших звездных систем. За пышным занавесом скрывались железные когти, и большинство населения находилось в полной зависимости от правящего режима. И хотя у ССС'поуда не было откровенных врагов, военная машина была в состоянии полной боевой готовности на случай проведения маленькой победоносной войны или большой межзвездной операции.

Парадокс заинтриговал профессора Лэнджера, и он, оставив осторожность, попытался расспросить поподробнее Бакссса Террра, чем сильно встревожил Джека. Капитан "Арго" рисковал, уповая на привилегированное положение скомороха, которое поможет устоять на краю развернувшейся под ногами бездны.

- На нашей далекой планете, - начал издалека Полномочный Посланник, человечество вооружалось исходя из трех основных принципов: устрашение врагов, выгодные заказы для промышленности, собственные агрессивные планы. Сейчас все осталось позади, национальные армии распущены, желанный мир воцарился повсюду. По логике развития ваша цивилизация должна была прийти к такому решению тысячелетия назад. Но этого не случилось... Скажите, вашу культуру не тяготит такая непосильная ноша?

Изгоняющий Духов тонко улыбнулся и с чувством полного превосходства подумал о жалкой узости мысли примитивных варваров с Земли.

- Нет, нас не пугают звездные войны. Мы очень богаты и готовы платить за все настоящую цену. Правда, в нашем мире еще осталось несколько наивных глупцов, которых беспокоят безнадежно устаревшие моральные проблемы, но, к счастью, на них просто не обращают внимания, - презрение сквозило в его закрытых маской прекрасных глазах. - Смерть всегда приходит некстати. Так стоит ли огорчаться и, трепеща, ждать ее появления? И уж тем более печалиться о гибели других! Каждый умирает в одиночку, даже если рядом расстаются с жизнью тысячи людей...

- Простите, но это просто антиэстетично, - не сдавался профессор Лэнджер. - Представим себе, что гигантский взрыв разметал несчастливую планету. Погибнет и искусство, вся созданная и накопленная за тысячелетия красота... Она-то, в отличие от презренных людей, должна иметь для вас некую ценность?

- Искусство - это мода, - покровительственно ухмыльнулся Бакссс Террр. - И кто вам сказал, что его надо ценить? Мода приходит и уходит в небытие в положенный срок, принося с собой нечто невразумительное и недостойное даже элементарного вкуса...

- Хорошо, покончим с этим, - не вытерпел Лэнджер. Джек расслышал негодование в голосе столь выдержанного профессора. - Позволю себе вернуться к основному вопросу. Зачем вы содержите немалую военную машину, к чему все эти банды головорезов наизготовку?

- Мы принадлежим к великой Гегемонии, - преувеличенно спокойно произнес Бакссс Террр, словно подчеркивая всю неуместность такого вопроса. - И, подобно любому члену Федерации, вносим свой вклад в вооруженный союз. В случае возникновения конфликта Гегемония гарантирует нам защиту.

- Дело в том, что вы в ней не нуждаетесь, - почти машинально отреагировал Лэнджер. - А если Гегемония решит развязать боевые действия против третьей стороны? Ваше участие подразумевается, не так ли?

- Безусловно, - теряя выдержку, процедил сквозь зубы Бакссс Террр. Но наши отношения с Гегемонией гораздо сложнее, чем вам кажется. Прошу прощения, но они превосходят уровень вашего понимания.

Профессор Лэнджер промолчал, но Джек ясно видел по медленно ходящим желвакам на лице капитана, что вопросы исчерпанны и комментарии излишни.

Время пребывания экспедиции на ССС'поуде подходили к концу, когда томные обитатели не слишком гостеприимной планеты показали свои зубы, ничуть не отступясь от учтивых и снисходительных манер. Беззаботно улыбаясь, они спокойно наблюдали за подготовкой "Арго" к отлету, не вмешиваясь и не обсуждая вслух.

И вот наступил долгожданный миг прощания с Изгоняющим Духов. Астронавты, скрывая чувства, вежливо поклонились своему поводырю, но тот вдруг ошеломил землян.

- У меня есть для вас сюрприз, господа. Я держал его в тайне, поскольку не имел официальных полномочий, но теперь все препятствия устранены.

В ответ недоумевающий капитан "Арго" попытался придать лицу почтительное выражение.

- Вам будет приятно услышать, - продолжал Бакссс Террр нарочито торжественным тоном, - что вы произвели на обитателей нашей планеты неизгладимое впечатление, и им не хочется расставаться с вами. Весть о предстоящей разлуке побудила их обратиться в Высший совет за разрешением сохранить вас для нашей культуры. Совет, загруженный первоочередными делами, медлил с ответом, зато он превзошел все наши упования! Разрешение получено!

Тюфяк медленно багровел в продолжение всей нагловато-выспренней речи и постепенно терял контроль над собой.

- Со-охранить нас, - прорычал он, - и в каком же качестве? Домашних зверюшек, обитателей зоопарка, или..

Полномочный Посланник резко взмахнул рукой и ругательство застряло в горле молодого астронавта. Бледное лицо, ледяной голос, чеканные слова капитан "Арго" прекрасно владел собой.

- Мы благодарим главу Совета, Повелителя Духов и его народ за высокую честь, но вопрос уже решен, и двигатели готовы к старту.

Бакссс Террр замолчал, словно сраженный громом; он никак не ожидал услышать возражения.

- Нет, так у нас ничего не выйдет, - наконец произнес он. - Вы предпочитаете долгое утомительное путешествие, исход которого предсказать невозможно. Бьюсь об заклад, что вам он не понравится. Мы же, - Бакссс Террр обрел душевное равновесие, - цивилизованное общество, и по определению не можем предложить ничего худого. Очевидно, только молодость и темперамент не позволяют вам увидеть вещи такими, как они есть.

- У нас есть свои обязательства перед людьми Земли, - голос Лэнджера звучал спокойно и твердо. - Нас послали в Сердце Звездного Мира с ответственной миссией и с нетерпением ждут скорейшего возвращения. Согласие Гегемонии на экспедицию было получено, и мы движемся в соответствие с разработанным ею маршрутом.

- Поэтому вы и гарантированы от дальнейших неприятностей, - подхватил Изгоняющий Духов. - Не бойтесь. Ваша безопасность драгоценна для нас, но не стоит злоупотреблять высоким доверием. Мы возьмем на себя ваши будущие контакты с Гегемонией.

- Боюсь, что теперь настал ваш черед не понимать сути вопроса, хладнокровно возразил профессор. - Продолжать полет - наш долг. Мы уже вытащили жребий и хотим пройти свой путь до конца.

Бакссс Террр, повернувшись, обратился к дублерам, тон его речи изменился, щедрые посулы полились рекой.

- Оставайтесь, наши дорогие юные друзья! У вас здесь будет все, что только может пожелать душа: богатый дом, роскошные одежды, надежная защита; вам не дадут соскучиться и жизнь превратится для вас в цепь непрерывных наслаждений. Вы будете так счастливы... Согласны?

И тут в памяти Джека всплыл теплый летний день: дельфинарий рядом со зданием ООН, они втроем с Сильвией... Турсиопс! И он впервые понял суть гордого ответа дельфина на жесткий вопрос девушки.

- Нет, - громко произнес Джек. - Я могу представить себе большее счастье.

Глаза под маской с мольбой обратились в сторону Тюфяка.

- А что скажете вы?

- За вежливостью не скроешь сути дела, - побелевшими губами выдавил из себя Тюфяк. - Достаточно того, что еда на вашей планете опасна для нас.

- Болтовня, - легкий румянец появился на щеках Бакссса Террра; так житель Земли пожимает недоуменно плечами при разговоре с несмышленышами. Даже на вашей жалкой, забытой богами планете, знают о стереоизомерии. Вы полагаете, что наша наука не в состоянии справиться с этим маленьким затруднением? Вы крайне наивны, если не сказать большего... - все больше презрения звучало в голосе ссс'поудианца.

- Ничуть. Болтовней это назвать никак нельзя, - раздался снова ледяной голос профессора. - Правовращающие аминокислоты - символ свободы для людей Земли. И мы не променяем ее на роскошную клетку или что нибудь еще в этом роде. Мы должны жить в своей среде, по своим законам и, наконец, есть свою еду, - Лэнджер усмехнулся и взмахнул рукой. - Да что и говорить! Мы не ждем от вас никакого вреда, но позвольте откланяться и поблагодарить за пребывание вашем мире.

- Что ж, - пропел умилительным голосом ссс'поудианец, словно гладя по шерсти новорожденного щенка. - Вы вынуждаете меня осветить ситуацию полностью, чего я ранее, будучи столь расположенным к вам, желал избежать. Так как народ и Высший Совет ССС'поуда желают, чтобы вы остались, то их воля - закон. Мы закрывали глаза на ваши многочисленные нарушения древних обычаев, но неповиновение не относится к их числу. Я все сказал, - в голосе Бакссс Террра впервые послышалась угроза.

Профессор Лэнджер низко опустил голову. Его взгляд блуждал по каменному полу, покрытому разноцветной мозаикой. Со стороны могло показаться, что он в отчаянии, но Джек хорошо знал, что на бесстрастном лице его отважного капитана не дрогнул ни один мускул, пока могучий мозг напряженно искал выхода из сложившегося тупика.

Через мгновение Полномочный Посланник смотрел прямо в глаза ссс'поудианца.

- Неизбежное следует встречать с открытым взглядом. Надеюсь, нам будет дозволено исполнить древний обычай, - в голосе Лэнджера слышалось глубокое почтение, - и сообщить на Землю о принятом решении. Вашему миру это ничем не угрожает, а у нас считается крайне невежливым оставлять своих друзей в неведении.

- Но вы незнакомы с нашей техникой, - возразил Бакссс Террр.

- Я учел это обстоятельство и хочу послать одного из членов нашего экипажа на "Арго", чтобы передать наше послание на Землю. Двое останутся внизу в качестве заложников, - голос профессора звучал ровно.

- Не возражаю, выбирайте одного.

Астронавты приблизились к космической шлюпке. Полномочный Посланник не торопясь обернулся к Тюфяку и сказал ему несколько слов на совершенно незнакомом Джеку языке. Ухмыльнувшись, Тюфяк бросил несколько слов в ответ, после чего профессор нажал ряд кнопок на пульте управления, продолжая переговариваться со своим дублером. Джек узнал несколько латинских слов и тотчас догадался, что первым языком был древнегреческий, молча коря себя за равнодушие к классической филологии. Тем временем хмурый Тюфяк выслушал до конца указания профессора и быстро кивнул.

- Что происходит? - резко вскричал Изгоняющий Духов. - Почему вы используете непонятный мне язык?

- Примите мои извинения, наш благородный наставник, - наклонил голову профессор. - Этот язык используется только для ритуала прощаний. Никто из землян еще не сталкивался со сходной ситуацией, и я объяснил своему помощнику, как следует себя вести при исполнении ритуала. Итак, Джерри, ваша задача причалить к "Арго", послать подробное сообщение и вернуться назад. У нас нет иного выхода, - голос Лэнджера звучал сухо.

- Годится, - снисходительно произнес Бакссс Террр. - Можете продолжать свой ритуал.

Тюфяк коротко кивнул, и шлюпка поднялась в небо. Только его друзьям удалось рассмотреть озорной блеск в глазах Джерри. Джек восхищался самообладанием капитана, искусно сыгравшего на традиционном почтении ссс'поудианцев к различным церемониям; его настроение быстро улучшилось.

Но обменяться репликами с профессором так и не удалось. Изгоняющий Духов не отпускал их ни на шаг, заставив стоя ждать возвращения товарища. Тюфяк не заставил себя долго ждать, и к общему удовлетворению, высокие договаривающиеся стороны вскоре склонились в торжественном поклоне. Джерри не терпелось доложить капитану о выполненном поручении, но пришлось смириться и неспешным шагом направиться ко дворцу Бакссса Террра, не скрывавшего своей радости.

Но спустя минуту у лица ошеломленного ссс'поудианца неожиданно появилась небольшая призма размером с куриное яйцо, взявшаяся неизвестно откуда и так же внезапно исчезнувшая в лучах искрящейся и переливающейся радуги.

В страшном волнении Бакссс Террр ухватился за горло, а затем принялся рвать драгоценное одеяние, шедевр работы неизвестных мастеров. Ужас руководил его действиями и, разодрав одежду, он принялся заламывать руки, тщетно взывая к небесам.

- Так вот в чем причина вашего притворного смирения, - кричал он, задыхаясь от бессильного гнева. - Проклятые, вы вызвали несчастье на наши головы! Неблагодарные! Убирайтесь, убирайтесь скорее вон!

Спрятанные за маской глаза метали молнии, и трое землян не стали терять времени даром. Джек долго не мог забыть скорчившуюся фигуру обреченного аристократа, огромные прорехи на перепачканной кровью рубашке. Потрясенный астронавт увидел перед собой убитую отчаянием женщину; удивление было столь велико, что вытеснило из головы все прошлые и настоящие тревоги.

Но профессор Лэнджер остался невозмутим.

- Так каков же был ответ? - спросил он, как только шлюпка очутилась за пределами атмосферы ССС'поуда. - Все сложилось удачно, но вы, Джерри, не слишком-то спокойны, как я погляжу.

- Я согласен с Баксссом Террра, - откликнулся бледный Тюфяк, стараясь держаться прямо. - Мы можем продолжать свои странствия, но лучше не задумываться о том, что ждет нас впереди. Я не испытывал страха, выходя на контакт с Гегемонией, и рассказывая галактикам о действиях обитателей ССС'поуда. Но я успел произнести только три фразы, как за моей спиной раздался страшный грохот и обшивка корабля словно раздвинулась... Не могу сказать точно, профессор, с кем я имел дело... Дьявол, чудовищный монстр! У меня не хватает слов, чтобы описать его голос, которым был произнесен приговор ССС'поуду. Для начала - пятикратное увеличение военных расходов, а в дальнейшем еще более строгие кары и вечная расплата за содеянное.

- Джерри, вы отдаете себе отчет в том что говорите? Вы не преувеличиваете? - спросил профессор.

- Я сделал запись, - угрюмо ответил Тюфяк. - Вы можете прослушать ее, сэр. Мне ненавистны эти хранители зоопарка, но я не желал навлечь на них подобную кару. Но это еще не все. Нам тоже предстоит расплачиваться за происшедшее, - Джерри перевел дыхание. - Мы получили приказ следовать прямо к Сердцу Звездного Мира, не останавливаясь более нигде. Профессор, у нас почти не осталось провизии, мы уничтожили наши запасы за время пребывания на ССС'поуде. Знаете, что ответило чудовище на мой вопрос?

- Успокойтесь, Джерри, должно быть он вас не слушал. Это - наши проблемы.

- Он внимательно слушал, - возразил Тюфяк, - и рассмеялся мне в лицо.

Глаза профессора Лэнджера медленно закрылись.

- Ого! - почти прошептал он. - Очень хорошо. Знаете, Джерри, Сердце Звездного Мира выбило из равновесия и меня.

- И меня тоже, - Джеку удалось наконец разжать челюсти. - Каковы, сэр, будут наши действия?

- Включаем ускорители Гертеля на полную мощность, - распорядился капитан "Арго" и пристегните ремни! Приходится с прискорбием констатировать, джентльмены, что уроки кулинарии пока прекращаются, - до следующего улова.

Шутка не имела ни малейшего успеха. От досады профессор поморщился.

- Неважно выглядите, молодые люди, - усмехнулся он и тут же посерьезнел. - Мы приобрели бесценные знания: в Сердце Звездного Мира отсутствует всякое подобие демократии. ССС'поуд - мир рабов, подобно всем остальным. Гегемония - это абсолютная, тотальная диктатура! У нас впереди нелегкий путь к центральной планете, и худо ли, бедно ли, мы его одолеем.

8. СЕРДЦЕ ГЕГЕМОНИИ

При мысли об оставшемся до Сердца Звездного Мира расстоянии на душе у астронавтов становилось неуютно. Но если никакими силами невозможно сократить расстояние перелета, то лучше на время попросту забыть о нем. Профессор Лэнджер твердо верил в успешное завершение экспедиции к центру Галактики, которому, по его мнению, способствовали три фактора:

- первый: изобилие в межзвездном пространстве водорода, универсального топлива для генераторов Нернста в любой точке Вселенной;

- второй: успешная работа системы восстановления воды, подвергавшейся рециркуляции и регенерации и извлекавшейся даже из отходов жизнедеятельности человеческого организма - непреложное требование дальних полетов;

- третий: наличие на борту обширной колонии хлореллы, размещенной в прозрачном пластиковом трубопроводе, в котором под светом флуоресцентных ламп происходила постоянная циркуляция питательного раствора, служившего основой роста зелено-голубых водорослей. Миллионы микроскопических одноклеточных растений восстанавливали кислород и связывали диоксид углерода, выдыхаемый экипажем. Но, кроме того, хлореллу можно было употреблять в пищу. Эти водоросли производили разнообразные протеины и карбогидраты, исходя из состава имеющегося раствора. Хотя подобная пища и не вызывала особого восторга из-за неистребимого рыбного привкуса, с которым не мог справиться сам маэстро кулинарии, зато на второй стадии путешествия спасла экипаж от голода.

Вскоре на первый план властно выступила проблема времени. В истории покорения Вселенной случались и более длительные полеты на ракетах старой конструкции, но все же "аргонавтам" приходилось значительно труднее. Войдя в стоячую волну, они оказались полностью отрезаны и от дома, и от всей Вселенной. Связь - невозможна; ощущений внешнего мира - никаких; недоступен даже свет далеких звезд. И их было всего трое - трое отважных храбрецов, замкнутых друг на друга.

Профессору Лэнджеру вспоминалась рекордная экспедиция к Ио, спутнику Ганимеда, длившаяся целых пять лет. Но в тот раз к цели продвигалась флотилия звездолетов, насчитывавшая на борту более двухсот человек. Связь между кораблями, ощущение локтя товарища вливали в астронавтов новые силы и помогали побороть апатию, чувство оторванности от мира и тривиальную скуку.

Нынешний перелет от недоброй памяти планеты ССС'поуд к пугающей и манящей планете Малис, центру Гегемонии, оказался, без преувеличения, мучительно скучным и утомительным. Шахматы, чтение, записи помогали коротать время, но без особого успеха. Оживляли картину многочисленные споры обо всем на свете, начиная с прогнозов о будущей встрече с галактиками и кончая выяснением музыкальных пристрастий, что, как водится, сопровождалось ехидными замечаниями в адрес любимых рок-групп.

С каждым разом словесные стычки между Джеком и Тюфяком становились все жестче, друзья не уставали обмениваться язвительными уколами. Они не были злыми людьми, просто страстные перепалки на время помогали забыть про скуку. Однако эти споры оказались опасным лекарством - молодые люди внезапно стали с трудом выносить друг друга.

Капитан "Арго" развел спорщиков по углам и наложил запрет на общение сроком на один месяц, к концу которого они дружно ненавидели профессора и с детской непосредственностью радовались предстоящей встрече. Эти уроки давались с трудом не только импульсивному Тюфяку. Все трое лишь постепенно приходили к ощущению победы дружеской солидарности и человеческого достоинства над изоляцией и одиночеством.

Со временем они почти прекратили спорить, искусственная стимуляция оказалась не нужной, и астронавтам внезапно открылась таинственная прелесть молчания.

Случалось, за целые недели члены экипажа обменивались лишь несколькими фразами, но от былого недружелюбия не осталось и следа. Все трое постепенно углублялись в лабиринты подсознания, настойчиво стремясь обрести свое второе "я", и наградой за долгие часы уединенных медитаций становились новые беседы с друзьями. Их интеллект мужал за постижением внутреннего мира, и профессор Лэнджер, оставив менторский тон, все более дорожил мнением молодых дублеров.

Джек никогда не был особенно разговорчив, особенно на фоне острого на язык Тюфяка, но теперь его все более тянуло раскаяться в пустословии и самолюбовании. Он упрекал себя за пустое тщеславие и неумение выслушать собеседника.

Он пытался поделиться своими мыслями с профессором, но Полномочный Посланник, внимательно выслушав его, не развеял всех сомнений. И тогда неожиданно на помощь пришел Тюфяк.

- Мне кажется, - сказал он очень быстро, - что в Библии где-то говорится об этом, хотя точной цитаты я не помню...

- Смелее, - подбодрил профессор.

- Те, кто пытаются толковать советы мудрых - достойны ли они своего молчания? - с чувством проговорил Тюфяк. - Не об этом ли ты ведешь речь, Джек?

- Да. Прежде я пропускал подобные изречения между ушей, - Джек был настроен решительно по отношению к себе. - Профессор, почему, обращаясь к чужой мысли, мы часто отвергаем ее, и лишь потом приходим к пониманию, основываясь на собственном опыте?

- По-моему, - откликнулся Лэнджер, - записанная мудрость подобна алгебраической формуле. В общем случае выглядит элегантно, но параметры в уравнение подставляются каждым самостоятельно. Вам придется многое продумать и прочувствовать, прежде чем оно обретет для вас смысл, капитан обвел молодых людей задумчивым взглядом. - Награда самым достойным - возможность начертать собственную формулу. Но такие случаи весьма редки, хотя это самая благородная цель, которую можно себе поставить...

- Вы говорите о себе, сэр?

- Да, Джек, - Лэнджер горько усмехнулся. - А иначе как оправдать жизнь, прошедшую в космических трудах, от старта до посадки? Действие ради него самого не представляет для меня интереса. Ведь есть свои радости в спокойной семейной жизни: просторный светлый дом, уютная кухня, звонкие голоса детей...

За три года совместной работы профессор Лэнджер преподнес молодым астронавтам немало сюрпризов, но последние слова просто ошеломили Джека. Ему и в голову не приходило, что капитан "Арго" может быть по крайней мере женат.

...Более года двигался "Арго" к заветной цели, и когда звездолет вышел из стоячей волны, Джек внезапно ощутил себя восьмидесятилетним стариком.

Астронавты соскучились по притягательному свету звезд, и теперь, оказавшись в центре Млечного пути, они наслаждались игрой рассеянного по небу несметного числа алмазов. Джек хорошо знал, что в этой части Галактики среднее расстояние между солнцами не превышает одного светового года, в отличие от обычных четырех световых лет.

Первые минуты дружного оцепенения прошли, и странники обратили свои взоры к планете Малис, внешне похожей на родную Землю; ее диаметр достигал десяти тысяч миль. Среди двадцати четырех планет, вращавшихся вокруг солнца этой системы, она ничем не выделялась. Самый крупный планетоид, карликовая полузвезда, представлял собой гигантскую ядерную топку и связывал девятнадцать сателлитов, один из которых достигал размеров Венеры. Звездная система поражала своей масштабностью; общее количество спутников превосходило сотню, а расстояние от последней планеты до солнца составляло треть светового года. Пасынок фортуны, занесенный судьбой на ее вечно холодную поверхность, уже не смог бы отличить невооруженным взглядом свое солнце от тысяч звезд, рассеянных по бескрайнему небу.

Но присутствие галактов обнаруживалось повсюду. Компьютер, собрав и обработав данные бортовых детекторов, выдал сообщение, что все планеты, за исключением газовых гигантов, и сателлиты с поперечником, превышающим тысячу миль, заселены. Конечно, в ряде случаев речь могла идти лишь о небольших колониальных гарнизонах, а не о местах постоянного обитания. Получив информацию, астронавты сосредоточили свое внимание на великой планете Малис, королевском бриллианте в этой коллекции небесных тел, населенной древней расой, так расширившей за миллионы лет пределы своего мира.

- Ускорение свободного падения у поверхности Малис составляет шестьдесят семь процентов земного; спуск можно сравнить с движением не самого удачного скоростного лифта, - доложил Тюфяк. - В воздухе содержится до пяти процентов кислорода, но давление достигает двадцати одного фунта на квадратный дюйм, так что с респиратором не походишь.

- Опасности отравления нет?

- Нет, сэр, ни малейших намеков. Хочу обратить ваше внимание на спектр - присутствуют почти все благородные газы, особенно заметен ксенон, но есть следы также гелия.

- Ничего удивительного, Джерри, - отозвался профессор. - Помните, пустоты Фобоса почти полностью заполнены ксеноном, так что, повторю, нет ничего удивительного в нашей встрече с ним здесь. Но приглядитесь к радону. Дышать им не доставит удовольствия, но возможно у поверхности крупной планеты сохранилось немного...

- Есть, сэр! - нетерпеливо перебил Тюфяк. - Но очень мало, слабее только линии гелия.

Удовлетворенно улыбнувшись, профессор Лэнджер подошел к клавиатуре компьютера. Несколько мгновений - и на дисплее появились ровные столбцы чисел.

- Эта планета как минимум на шесть миллионов лет старше Земли. Наиболее вероятна оценка возраста в тридцать пять миллионов лет, - Лэнджер задумчиво постучал по крышке системного блока. - У меня не вызывает сомнений, что Малис доминирует в межзвездной Федерации... Не исключено, что этот мир и создал в свое время Гегемонию. Джентльмены, - напускной торжественностью Полномочный Посланник хотел унять легкое волнение, - нам предстоит встреча с галактиками, цивилизацией, которая существовала задолго до того, как жизнь была дарована человеческому роду.

Джерри быстро встряхнул копну непослушных волос.

- Признаюсь, сэр, мне захотелось сравнить себя с мухой, заглядывающей в жерло мощного орудия...

- Хмм... - откликнулся профессор, - а ведь это идея! Никто не станет использовать пушки для стрельбы по мухам или по воробьям... Не находите ли, Джерри, что это подходящий стиль нашего поведения на Малис?

- Почему? А, кажется, я понимаю, сэр! И все же... - Тюфяк никак не мог догадаться, чего же от него хотят. - Почему бы и нет? Да, вы правы... И все же - почему?

- Чем более незаметными мы будем, Джерри, тем больше наши шансы уцелеть и собрать ту информацию, за которой нас сюда послали. Успешное завершение миссии в наших руках, - оптимистично закончил Полномочный Посланник.

- Пожалуй, и на мою долю перепадут кое-какие удовольствия, усмехнулся Джек. - Занятно будет наблюдать за Тюфяком, старающимся быть незаметным...

- Послушай, приятель, я буду вдвое незаметнее тебя, не потратив и половины усилий, - с полоборота завелся Тюфяк.

- И, несомненно, вдвое громче, - парировал Джек.

- А ну-ка прекратите! - резко оборвал их капитан "Арго". - Экипажу готовиться к посадке!

Прошло несколько часов их пребывания на Малис, и чувство страха у Джека притупилось, хотя события развивались не по намеченному сценарию. Астронавтов привели в аудиенц-зал Гегемонии, столь огромный, что разглядеть потолок было трудно даже запрокинув голову. Джек, обладавший пылкой фантазией, тотчас вообразил, что крыша невиданного здания достает до облаков, и ему вспомнились детские сказки о чертогах Горного короля; именно таким он представлял его тронный зал.

Из атрибутов реального мира в голову приходили ассоциации с с гигантским кафедральным собором, хотя окружающая обстановка никак не увязывалась с церемонией католического богослужения. Искусственное освещение лилось со всех сторон; вдоль стен в строгом порядке стояли разнообразные машины, ни одна из которых не повторяла другую. Добрая половина напоминала пульты управления, назначение остальных оставалось для астронавтов загадкой.

Полное отсутствие беспорядка и простота господствовали в зале. Когда-то здесь повелителем воинственной расы выносились жестокие приговоры. А теперь? Профессор Лэнджер надеялся, что врата в прошлое закрылись навсегда, и перемены все-таки коснулись этого мира. Иллюзии, иллюзии... они посещают даже убеленных сединами бойцов...

Огромные размеры зала имели свое естественное основание. На планете Малис архитектура и геология тесно переплелись между собой. Много лет назад во взглядах малансов на здания из стекла и бетона произошел кардинальный переворот. Они сочли неразумной подобную трату синтетических материалов и решили вернуться к монументальному стилю своих предков, возводя из каменных блоков величественные строения, способные поразить вечность.

Громадные здания, достойные титанов, возвышались, подобно горам в местах, не подверженных землетрясениям; ничто не могло причинить им вреда, за исключением самой природы. Но если ветер и влага оказались не подвластны галактикам, то в вулканологии они достигли замечательных успехов и научились предсказывать на миллион лет лет вперед возможные колебания и сдвиги в твердой оболочке своей планеты.

Астронавтов ждала встреча с Верховным правителем загадочного мира, великим Гегемоном, который оказался под стать масштабам своих владений. Рост гигантского маланса превышал восемь футов; сильный, крепко сколоченный торс был задрапирован черной туникой, оставлявшей обнаженными мощные ноги и руки.

Лицо властителя выглядело непропорционально удлиненным, на нем выделялись глубоко посаженные зеленые немигающие глаза. По земным меркам нос его казался длинным, безгубый рот смотрелся черным разрезом - словно неизменная страшная маска презрительного высокомерия приросла навечно к челу владыки.

- Как я вижу, вы те самые эфемериды, которых пытался задержать Изгоняющий Духов, - произнес великан на чистейшем английском. Его глубокий низкий голос вполне соответствовал внешнему облику. Услышав леденящие душу звуки, Тюфяк внезапно побледнел. Джек догадался, кто был страшным собеседником его друга на борту "Арго" - сам Повелитель Сердца Звездного Мира - а, может быть, и всей Галактики.

- Да, ваше Великолепие, - произнес Полномочный Посланник неожиданно тонким голосом. Наступил самый ответственный момент на их долгом и трудном пути. Джек удивленно взглянул на профессора и приготовился прийти на помощь.

- Такое обращение недопустимо, - громыхнул каменный голос. - Я Гегемон. В скрижалях ССС'поуда записаны наказания за подобные ошибки, и они должны быть вам известны, - последовала еле заметная пауза. - Вы - те самые эфемериды, что заключили договор со Звездными странниками, именуемыми на вашем наречии Вершителями Судеб?

- Да, - ответил Лэнджер после секундного колебания. Отрицать этот факт не имело смысла. Ведь Вершители уже выходили несколько раз на контакт с Гегемонией и упоминали при этом маленькую голубую планету.

- Ваш мир не может быть признан Гегемонией, - продолжал великий властелин, - пока стабильность его ничем не подтверждена. И это также занесено в скрижали.

- Вы прекрасно осведомлены обо всем, Гегемон, - пискнул профессор, все еще не совладавший со своим голосом, - но мы не обращаемся к вам с такой просьбой.

- Ваши просьбы и ваши желания здесь не рассматриваются, - снова громыхнул звездный владыка. - Мы знаем о Земле больше вас самих. С точки зрения Гегемонии, вы ничто иное, как зловредные комары, которых следует прихлопнуть, не дожидаясь их укуса! Нам уже случалось принимать такие решения, - усмехнулся черный повелитель.

- Мы и не заслуживаем большего, - кротко согласился Полномочный Посланник.

- Таков и был бы мой приказ, - безжалостно продолжал Гегемон, - если бы не наши компьютеры. Они напомнили мне, что, поступив таким образом, Гегемония навлечет на себя гнев Межзвездных Странников, а мы не обладаем энергией, присущей им. По своему усмотрению Странники способны сколлапсировать целые галактики и в последний раз свершили это страшное деяние не далее как три миллиона лет назад. Причины рокового шага остались нам неизвестны, - и чудовищный Властелин хлопнул мощной дланью по ручке трона. - Мы не хотим рисковать судьбой своего древнего Царства и всей остальной Империи. Небольшая вспышка гнева явно не стоит этого, да и научные принципы будут соблюдены.

- Какую науку вы имеете ввиду, Гегемон? - спросил профессор.

- Науку войны, - проревел звездный Владыка, и Джек с удивлением обнаружил следы каких-то чувств на гранитном лице. - Но закон предусматривает и другую возможность. Ваш мир может быть немедленно принят в Гегемонию, но на унизительных условиях полной подчиненности. Звездные Странники уже просили об уменьшении вдвое испытательного срока. Компьютеры подсказали мне, что новое решение не будет противоречить их желаниям, - и подобие смеха вырвалось из страшного безгубого рта. - Итак, вы слышали приказ. Можете удалиться в свое пристанище!

9. ТРОЕ РАБОВ

Путешественникам отвели роскошные покои; еда, несмотря на всю непривычность, оказалась вполне приемлемой, никто их не сторожил, но настроение астронавтов колебалось между страхом и отчаянием. С момента вынесения Гегемоном приговора, они стали рабами - вкупе со всем населением Земли.

Трудно смириться с горькими мыслями, и трое землян вели бесконечные споры на одну и ту же тему, но выхода не обнаруживалось; исчерпав все аргументы, они возвращались к исходным рубежам.

- Первое, что мы должны признать, - утверждал профессор Лэнджер, закономерный итог случившегося. Мы получили то, за чем прибыли, и это обернулось несчастьем. Да, Сердце Звездного Мира - стабильное образование и грандиозная империя, - начинал горячиться Полномочный Посланник, - но их решение - пример абсолютной тирании и полностью неприемлемо. Такое впечатление, что мы очутились в средневековье, отрочестве земной цивилизации.

- Да, но Гегемония действительно устойчива, - проговорил Тюфяк, который и в самой плачевной ситуации не мог бороться с искушением взять на себя роль "адвоката дьявола", - и непременно удачлива в своих начинаниях, чему есть множество примеров. Они с блеском решили проблему межзвездных коммуникаций, без чего невозможно связать в единое целое систему столь отдаленных друг от друга миров.

- Обратите внимание, молодые люди, на одну характерную деталь, снова взял слово капитан "Арго", - о которой следовало догадаться раньше. Более восьмидесяти процентов обитателей планет, составляющих Сердце Звездного Мира, относится к классу бюрократии.

- Ну и что в этом дурного? - не унимался Тюфяк. - Они работают более эффективно, нежели большая часть населения Земли... Или возьмите войны они сумели превратить малопочтенное занятие в точную науку, как выразился этот чудовищный монстр, а я ни на минуту не сомневаюсь в его словах, Тюфяк прекрасно вошел в роль. - Завидные результаты не заставили себя долго ждать - войны прекратились, остались только научные эксперименты. Готов держать пари, что последняя внутренняя война в Гегемонии проходила в эпоху миоцена. Что касается возможного противостояния с Землей, то здесь Гегемония ограничилась бы полицейской акцией. И в этой борьбе наши шансы равняются нулю.

- Мне нечего возразить вам, Джерри, - угрюмо откликнулся профессор. Наши надежды были связаны с Вершителями, но я, увы, согласен с Гегемоном они не станут вмешиваться. Вершители равнодушны к системе политического устройства Земли, - тяжело вздохнул Полномочный Посланник. - А если дело дойдет до войны, до коллапса Галактики, то он может привести к непредсказуемым последствиям. Разрушение Сердца Звездного Мира с неизбежностью затронет и Солнечную систему...

- А коллапс галактики действительно возможен, сэр? - спросил Джек.

- Да, нам известно о нескольких подобных случаях... все они значительно разнесены в пространстве и времени с нашей Галактикой. Коллапсирующие галактики - сильный источник радиоволн, а одна из них 3С273 - самый яркий объект в доступной нам части Вселенной, хотя в силу своей удаленности от Земли относится к звездным скоплениям тринадцатой величины.

- Что же касается способов устранения войны, - глубокомысленно заметил Джек, - то на Земле справились с задачей отнюдь не хуже, ликвидировав национальные границы. И мне, - убежденно добавил молодой астронавт, - наш метод нравится гораздо больше. Превращение войны в точную науку - процесс, удовлетворяющий сомнительному старинному принципу: цель оправдывает средства.

- Согласен, - воскликнул профессор Лэнджер. - Фактически нас пытаются убедить в равносильности выбора между жизнью и смертью!

- Ну, хорошо, давайте посмотрим на интересующие нас вещи с другой стороны, - не унимался Тюфяк. - Вы уверены, сэр, в абсолютном характере тирании в Гегемонии? Ничто на свете не внушит мне симпатий к черному Властелину, но ведь он не учинил надо мной расправы, подобно всем диктаторам древности, и даже не отдал милого его сердцу приказа... Вспомните, сколько раз повторял он тезис о верховенстве закона... А его упование на помощь машинной интерпретации событий...

- Во многом Гегемон такой же раб, как и мы! - воскликнул с удивлением профессор, потрясенный своим открытием. - Мне следовало бы догадаться, что совершенные компьютеры, носители искусственного интеллекта, выбрали его для проведения своей политики. И, находясь на службе, внушающий ужас Владыка вынужден следовать готовым решениям. Готов держать пари, что те законы, к которым он взывает столь часто, не могут быть улучшены или изменены самими галактиками! Мы столкнулись со случаем полной детерминированности, абсолютной жесткости общественного устройства, Лэнджер встал и принялся неторопливо ходить по комнате, продолжая развивать свои мысли. - Мне удалось докопаться до неплохих результатов, но я не сумел избежать и заблуждений. Я искал объяснения стабильности Гегемонии, сравнивая ее с древнеегипетской цивилизацией, остановившейся на низком уровне развития. Такая параллель неуместна; галактики прошли долгий путь эволюции, им удалось овладеть многими тайнами энергии и создать могущественную цивилизацию, чтобы затем удовлетвориться достигнутым и закончить продвижение вперед. Как ученый, я продолжаю искать аналогии, саркастическая усмешка пробежала по губам профессора, - и вижу определенное сходство с ситуацией на Земле в начале столетия. Мы сделали другой выбор, отличный от Сердца Звездного Мира, и пришли к новой фазе общественного развития, которой даже не дали четкого определения.

- Простите, профессор, а в чем принципиальное отличие ситуации на Земле сейчас и в конце двадцатого века? - спросил Джек. - Так ли велика разница?

- Нет, Джек, вы ошибаетесь, различие принципиальное. У нас есть время обсудить все детально, давайте взглянем со стороны на сегодняшние устои человечества, - аналитический ум профессора не мог оставаться в покое и жаждал новых обобщений. - Наше общество достигло стадии перепроизводства энергии (преимущественно электрической, как наиболее удобной), ее ненормированное потребление стало естественным, подобно дыханию. Три четверти производства автоматизированы, широко применяются сложные интеллектуальные системы, сделавшие рутинными многие творческие задачи, у астронавтов создалось впечатление, что Полномочный Посланник делает сообщение в комитете ООН. - На Земле перестали страшиться бедности и безработицы; в новом обществе предложение всегда готово превзойти спрос, хотя здесь необходимо соблюдать разумные границы. Впечатляющие результаты? И они получены без ущемления основных свобод граждан нашего мира, за двумя важными исключениями, - Лэнджер тяжело вздохнул и продолжил: Целесообразность требует жертв; нам пришлось сделать выбор, ограничив избирательное право, и прибегнуть к регулированию рождаемости. Общество, развитие которого основывается на высокосложных технологиях, обязано предоставить бразды правления интеллектуальному электорату, не акцентируя, впрочем на этом обстоятельстве внимания рядовых граждан, ведь ответственность личности перед обществом сохраняется. Введение ограничений по рождаемости должно предотвратить опасность неконтролируемого пополнения генофонда. Это жестокая мера, но необходимая. К счастью, большинству людей не свойственно оплакивать нерожденных, им достаточно осознания своих возможностей... Тяжело говорить, но мы обязаны заботиться о завтрашнем дне, - профессор помолчал, откинувшись на спинку стула, откашлялся и продолжил: - Вам, друзья мои, недавним кадетам, нет нужды рассказывать о тщательной подготовке молодых талантов. Механизм работает без сбоев, они гарантия нашего будущего, в недрах которого зреют проблемы, о которых сейчас можно только догадываться, но необходимо встретить во всеоружии.

А теперь представьте себе человека из конца двадцатого столетия, перенесенного в наше время. Увидев все воочию, он сможет заключить, что на Земле произошли революционные изменения, полностью преобразовавшие картину мира, и будет прав! Наша культура достигла качественно новой стадии, которую я назвал "пост-цивилизацией", - Лэнджер удовлетворенно хмыкнул, а Сердце Звездного Мира, несмотря на свой почтенный возраст, так и не достигло этой ступени развития - и, подозреваю, не достигнет никогда. Упоенная своим могуществом Гегемония не в состоянии трезво оценить реальное положение вещей; одни лишь Вершители Судеб могли бы прописать им горькое лекарство, но вряд ли они снизойдут до этого.

- Но почему, сэр, Гегемония будет сопротивляться наступлению эры э-э-э... пост-цивилизации, - вставил слово Тюфяк, - если новая стадия также окажется стабильной и удовлетворит основным критериям ее существования?

- Нет, Джерри, этого не случится, - спокойно ответил профессор, из-за принципиального отличия понятий стабильности и равновесия. Первое связано с безжизненной стагнацией, а второе - с движением, динамикой. Состояние Сердца Звездного Мира можно выразить емким термином "стазис", застой, за которым с неизбежностью последует стремительное падение вниз, Лэнджер сделал рукой решительный жест. - Принцип градиента энтропии приложим не только к физическим и информационным, но и к социальным системам. Бесконечная неподвижность невозможна, изменения рано или поздно пробьют себе дорогу, и их появление будет означать катастрофу.

После небольшой паузы профессор продолжил:

- В химии вы изучали динамическое равновесие и помните, что в этом случае изменения происходит непрерывно, но при сохранении общего баланса. Нечто подобное имеет место у нас на Земле. Можно сказать, - усмехнулся капитан "Арго", - что мы часто не осознаем направления, но находимся в вечном движении, в отличие от нашего зловещего недруга, Сердца Звездного Мира. Да, сейчас на Земле нам приходится частично контролировать жизнь человечества, но мы сохраняем главную свободу - индивидуальность мышления, критический подход к реальности. Именно этот драгоценный дар земляне готовы преподнести галактикам, будучи вполне уверены, что он будет отвергнут. Там, где ложится могучая длань Гегемонии, наступает вечный покой, - голос профессора звучал глухо, - и разум оказывается бессилен.

Снова наступило долгое томительное молчание.

- Что ж, у нас остается один выход - побег, - прервал паузу Джек.

- Да, - без колебаний согласился Лэнджер. - Но не мешает подумать, как лучше его осуществить.

Ответа не последовало, но через несколько минут Джек сделал новую попытку прервать молчание.

- Возвратимся к исходной точке. Мы прибыли на Малис с определенными инструкциями; нам, как вы помните, поручалось заключить союз с Гегемонией. Сейчас мы едины во мнении, что это невозможно; следовательно наши последующие действия разойдутся с полученным ранее приказом.

- Да-а, - ехидно протянул Тюфяк, - не дай бог нарушить приказ... Об этом не стоит забывать ни на миг! А еще - ты помнишь, что мы находимся в положении бабочки на булавке?

- Подождите, Джерри, - вставил профессор и огонек неподдельного интереса осветил его обманчиво моложавое лицо. - Продолжайте, Джек. Вы, похоже, продумали план дальнейших действий?

- Сомневаюсь, сэр, но возможно нам следует подойти к делу с другого конца. К Солнечной системе ведет очень непростой путь, и даже Гегемонии понадобится немало времени, чтобы организовать обещанную атаку на нашу планету. Допустим, что нам повезло прибыть на Землю первыми и рассказать о наших злоключениях; боюсь, это лишит кое-кого из обитателей нашего мира всякой надежды объединиться в межзвездную Федерацию...

- Прекрасное начало, - рассмеялся Полномочный Посланник. - И что же дальше?

- Для начала нам следует убраться подальше от центра Галактики, мало-помалу Джек увлекся изложением собственных мыслей, - и там, вдали от Гегемонии, сделать попытку создания собственного межзвездного союза и воплотить в жизнь тот идеал личной свободы, о котором мы только что говорили. Не забудем, друзья, сберечь то, чем дорожит каждый народ: язык, традиции, мифы... Мы сохраним душу каждой планеты в нашем будущем альянсе. Не знаю, как его назвать, как точнее пояснить его суть... Что-то вроде федерального феодализма...

- Ну-у, термин явно неудачен, хотя все очень разумно, Джек, - быстро отреагировал профессор. - Благодарю, пока я слушал вас, юноша, мне становилось все очевиднее, что и нашей истории нужно сделать решительный шаг вперед.

- С кем же ты собрался объединяться, приятель, - презрительно фыркнул Тюфяк, - с водной планетой? Так ее обитателям от нас никакого прока... Или ты рассчитываешь на дельфинов? Сколько полков смогут они выставить для нового союза, даже если захотят принять в нем участие?

- Дельфины помогут нам думать, - убежденно ответил Джек. - Для начала они научат нас нетривиальному взгляду на самые привычные вещи. Я не берусь утверждать, сэр, - обратился Джек к Полномочному Посланнику, - что это легкий путь; пока еще мы даже не выбрались из плена. Но я убежден, что успех возможен только на этом направлении. Земля - тихая заводь Галактики. Некоторое время Гегемонии не будет известно о создании новой Федерации... Как долго? Не знаю... Столетия? Не хочу гадать... А может, это и пустая идея, хотя здесь есть над чем поработать.

Тюфяк покосился на профессора Лэнджера, но их мудрый капитан слегка покачивал головой и заинтересованно слушал.

- Думаю, ты держишь в уме Вершителей Судеб, - вставил Тюфяк, - но на их помощь вряд ли приходится рассчитывать.

- Согласен, - ответил Джек. - Не хочется, чтобы угроза вызвать недовольство Вершителей как дамоклов меч сопровождала нас и дальше... Достаточно и этой неудачной миссии... Честно говоря, я вовсе не рассчитываю на них.

- Вы упомянули дельфинов, - неожиданно произнес профессор. - Они ключевые фигуры в данном проекте. Вы отдаете себе в этом отчет?

- Я думал об этом, сэр, - медленно проговорил Джек, - и солидарен с вами. Но как они сыграют свою роль?

- Есть идея! - закричал Тюфяк. - Вспомните еще раз мир, покрытый водой, его головоногих обитателей и коралловые рифы... Мне приятно думать о том, что произойдет, если мы вернемся туда с парой сотен дельфинов обоего пола и выпустим их в океанские просторы. За десять лет там не останется и следа от строителей рифов!

- Гениально! - восхитился профессор. - Но мы справимся только с одной из планет... неумолимое дыхание Гегемонии вряд ли ослабнет от этого шага...

- Все верно, - согласился Джек, - но это нисколько не умаляет идеи Тюфяка. - При отсутствии агрессивных земных кашалотов новая планета станет для дельфинов сущим раем. Им не нужно будет поджидать удобного момента, чтобы насладиться жизнью. И у замечательных моллюсков не останется ни единого шанса.

- Любые мои идеи хороши, не только эта, - скромно признался Тюфяк, но помечтали - и хватит! Вернемся к нашим сегодняшним делам. Как же выбраться из этой западни?

- Удивительно, - ответил профессор, - но есть плюсы и в нашем положении. Первый - нас практически не охраняют. Второй - за нами оставлено право беспрепятственно посещать "Арго", и малансы будут смотреть на наши визиты сквозь пальцы. Они верят, что коммуникационные системы звездолета не смогут вывести его на направление к Земле без помощи служб планеты Малис. Третье - нашим противникам прекрасно известно, что "Арго" уступает в скорости даже их легким космическим яхтам, и они надеются легко перехватить его. В этих условиях любая попытка побега представляется наивной, и ей не будут препятствовать. Четвертое - наше положение требует отказаться от белых перчаток. Мы уйдем с орбиты Малис в форсированном режиме.

- А последствия этого шага, сэр? - спросил Джек. - Ударная волна сотрясет планету, что будет воспринято как объявление войны.

- Нет, Джек, все не так страшно, - возразил капитан. - Конечно, прямой переход с орбиты в стоячую волну вызовет легкое землетрясение. Но не бойтесь, несколько разбитых фаянсовых кружек, да поднятые тучи пыли не стоят разговора. Погоня задержится всего на час-другой. Психологический эффект - вот все, на что приходится рассчитывать.

- Великолепно, - заорал Тюфяк. - Скорее за дело!

Профессор Лэнджер предостерегающе поднял руку.

- Я всецело за, - попытался он охладить пыл молодежи. - Будем надеяться, что ход событий ляжет в наш сценарий. Но конечный итог абсолютно не ясен. Вы не выходите из игры, джентльмены?

Ответа не последовало; капитан "Арго" прочел его на лицах членов своего экипажа.

- Отлично, - произнес он вслух. - Нас ничто уже здесь не задерживает. Вперед!

10. БЕЗБИЛЕТНИК

Профессор Лэнджер явно погорячился; ему следовало объяснить своему экипажу, что сразу шагнуть в неожиданно распахнувшуюся настежь дверь не удастся. Даже минимальный запас продовольствия не мог появиться на борту звездолета мгновенно, поэтому астронавты ежедневно откладывали в сторону большую часть пайка, выделяемого им негостеприимными хозяевами и постепенно переправляли собранное на космический корабль. Прошло чуть более месяца, а земляне упорно продолжали свою рискованную игру, стараясь не привлекать излишнего внимания ни к посещениям "Арго", ни к операциям с малопривлекательной галактической пищей.

Вынужденная диета не радовала друзей, но их снова выручил хитроумный Полномочный Посланник, обративший внимание тюремщиков на прекрасный аппетит молодых людей. Капитан "Арго" призвал на помощь свое красноречие, продемонстрировал вычищенные тарелки и попросил увеличить скудный рацион, ссылаясь на острую нехватку необходимых витаминов и питательных веществ. Снисходительные стражи, которым чем-то приглянулись астронавты, пошли навстречу пожеланиям профессора и удвоили количество приносимой пищи.

- Ешьте, ждать осталось недолго, а голодная диета у нас впереди, усмехаясь, пророчествовал Лэнджер.

Но судьба снова вмешалась в ровный ход событий. Когда астронавты в очередной раз появились на космодроме, им преградил дорогу вооруженный до зубов великан-маланс, одетый в военную форму и не скрывавший своих агрессивных намерений.

- Добрый день, - воскликнул профессор, от неожиданности снова перейдя на фальцет. - В чем дело, господин офицер?

- Ваши передвижения стали чрезмерно подозрительны, - прорычал в ответ гигант, звук голоса которого напоминал грохот камнедробилки, - им нет разумного объяснения. Компьютеры забили тревогу, поэтому я сам осмотрю корабль, чтобы найти подтверждение вашим злым умыслам.

Джек похолодел, предчувствуя недоброе, но профессор Лэнджер почтительно наклонил голову.

- Ваше безусловное право, сэр. Когда состоится инспекция?

- Сейчас.

Капитану "Арго" удалось сдержаться и не выдать своих чувств.

- Наша шлюпка слишком мала и мы не можем взять на борт целую группу наблюдателей. Понадобится другое судно.

- Не волнуйтесь, - холодный взгляд маланса скользнул по лицам путешественников. - Проводить инспекцию поручено мне, и я один с ней прекрасно справлюсь. Разрешите пройти на борт шлюпки?

- Прошу вас, - Полномочный Посланник, сделав рукой приглашающий жест, пропустил вперед незваного гостя и открыл люк шлюзовой камеры.

Маланс, преисполненный ледяного высокомерия, не проронил ни звука и, не оборачиваясь по сторонам, первым взошел на борт шлюпки. Профессор Лэнджер, кивнув головой друзьям, поспешил за ним. До "Арго" добирались в полном молчании. Усаживаясь в кресло пассажира, галактик позволил себе оглядеться лишь один раз, и комментариев не последовало. Джек с Тюфяком, не получив инструкций от капитана, не позволяли себе нарушить тишину.

Через несколько минут шлюпка благополучно пришвартовалась к борту "Арго". Оказалось, что инспектор прекрасно ориентируется в устройстве звездолета, а потому первым делом он прошагал к пульту управления. Профессор направился за ним, успев сделать Джеку предупредительный знак. В рубке было темно, светились только сигнальные лампочки. Лэнджер, просчитав похожий вариант развития событий, позаботился о маскировке предстартового состояния корабля. Но темнота не смутила инспектора, чувствовавшего себя на звездолете землян как дома. Медленно переводил маланс взгляд с прибора на прибор; злобная гримаса исказила на миг его физиономию - замести следы не удалось.

- Двигатели корабля готовы к старту, - проревел исполин, обращаясь к астронавтам. - В чем...

В правой руке профессора Лэнджера внезапно возникла небольшая изящная коробочка, и через мгновение на лбу гиганта появилась ярко светящаяся точка. И тут же инспектор, не издав ни звука стал медленно оседать на пол.

- Чрезмерная самоуверенность, переоценка сил, - в голосе профессора зазвучали почти дружеские нотки, - смертный грех всякой тирании. Руки за голову, господин офицер!

Маланс остался недвижно лежать на полу. Его чудовищные габариты, неподвижное лицо с плотно сдвинутыми челюстями внушали невольный трепет; земляне физически ощущали стоявшею за ним неоспоримое могущество Гегемонии. Не обесценивало ли все это отчаянный ход Лэнджера? Но дело было сделано, и события стали разворачиваться своим чередом. Глаза великана медленно приоткрылись, и он прохрипел:

- Кончайте фокусничать, этот прибор нам хорошо известен. Уберите его в сторону! Я требую объяснений! Что вы здесь задумали, на своем проклятом корабле?

- Заблуждаетесь, уважаемый господин, оснований для тревоги нет, ласково проговорил Лэнджер и неуловимым движением снова извлек на свет божий свою коробочку. На потолке тотчас образовалось ярко светящееся пятно величиной с монету. Вдоволь налюбовавшись им, капитан "Арго" медленно перевел луч на маланса.

- Пока я еще не прибегал к боевому режиму. Не угодно ли взглянуть, что натворило пятнышко на потолке за моей спиной? - внезапно зловещая усмешка исказила голос профессора. - Пока вы присматриваетесь, я превеликим удовольствием лишу вас головы.

- Вам следовало сделать это раньше, - простонал гигант.

- Безусловно, - спокойно согласился профессор низким глубоким басом, чем-то напоминавшим голос своего противника. - Но я не хочу заливать пульт управления кровью без особой надобности... Хватит болтать! Выполняйте мой приказ!

В ответ великан медленно, словно надеясь, что обрушившийся на него кошмар вот-вот исчезнет, поднял руки и сцепил их за головой.

- Джерри, возьмите у меня игрушку и не спускайте глаз с нашего друга, - распорядился капитан "Арго". - Вы стреляете лучше меня и не промахнетесь.

Тюфяк наклонился вперед, кровожадно ухмыльнулся и взял на себя заботу о смертоносном оружии, всем своим видом демонстрируя повадки бывалого солдата. Глаза гиганта широко раскрылись, он дернулся и одеревенел, словно завороженный движениями рук Тюфяка. Профессор беспрепятственно зашел с тыла, расстегнул кобуру и избавил врага от огромного бластера.

- Ну вот, все в порядке, - облегченно вздохнул Лэнджер. - Лично против вас мы не таим злобы, господин инспектор, иначе мы вели бы себя по другому. На вас же нет ни единой царапины, и я надеюсь, что вы заинтересованы покинуть нас именно в таком виде.

- Я все расскажу, - раздалось в ответ.

- Это как раз нас не волнует. Мы просто хотим усадить вас в шлюпку, управлять которой совсем не трудно, - в голосе капитана прозвучало нетерпение. - Даем вам хороший шанс. Через три минуты "Арго" войдет в форсированный режим, поэтому спешите убраться от планеты как можно дальше. Будь я на вашем месте, - закончил Лэнджер, - я бы не стал терять ни минуты на размышления.

И тут произошло невероятное, - цвет лица гиганта медленно изменился с гранитного на серый.

- Ваши действия погубят множество моих братьев. В наших жилах течет одна кровь, и я использую свои три минуты, чтобы предупредить их, а не брошу на произвол судьбы, - и исполин сжал могучие кулаки. - Я не подлец, и не продам честь рода в обмен на жизнь!.

Наступило долгое молчание. Наконец, Полномочный Посланник пробормотал:

- Сейчас он ведет себя почти как человек, - и мгновенно возвысил голос: - Прекрасно, офицер! На пол лицом вниз!

- Вы хотите убить меня?

- Нет, - отрезал Лэнджер. - Выполняйте приказ! Джек, шприц!

Великан наклонился и послушно вытянулся вдоль рубки. Джек, наконец, сообразил, куда клонит профессор, достал из ближайшего шкафчика морфий и протянул его капитану.

- А если не сработает? - опасливо шепнул он.

- Все может быть, - усмехнулся Лэнджер, - но я уверен, что получится. Мы воспринимали их еду, поэтому воздействие препарата должно быть идентичным. А вообще-то помалкивайте, юноша, если не хотите нас выдать, процедил капитан сквозь зубы.

Распростертый на полу маланс приподнял голову, и в то же время профессор прямо через одежду всадил иглу в бедро гиганта и неосторожным движением сломал ее. Тот дернулся, попытался приподняться, но мышцы ему не повиновались. Последний вскрик, всхлип, и через минуту все было кончено. У ног профессора лежало неподвижное тело. Лэнджер не спеша опустился на колени, нащупал пульс.

- Все в порядке, - сообщил он довольным голосом. - Вреда ему не будет, но на несколько часов он полностью выведен из игры. А теперь, джентльмены, грузите тело в шлюпку и отправляйте ее к черту на рога, к самой пустой планете, какая только попадется на глаза, - в голосе капитана послышались усталость и раздражение. - Придя в себя, он все поймет и с легкостью вернется обратно.

- Да, сейчас он вполне ручной, - улыбнулся Тюфяк. - Как мило он дремлет, и даже не кажется таким огромным.

- Я перестал воспринимать его рост, - проговорил Джек, - когда вам удалось напугать его авторучкой. Он догадывался о ее назначении?

- Это не авторучка, юноша, - хихикнул профессор, а световое перо, которое помогало мне разглядывать этикетки на банках в столь приятные часы дежурств на камбузе. Инспектор вообразил, что столкнулся с новым видом оружия, а ваши мастерские манипуляции, Джерри, окончательно убедили его в этом, - Полномочный Посланник похлопал по плечу своего дублера. Искусство дипломатии и состоит в том, чтобы ненавязчиво сбить противника с толка, навести его на ложный след... Пошевеливайтесь, молодые люди, выталкивайте его отсюда, пока галактикам не пришло в голову прислать с инспекцией кого-нибудь посообразительней. Мы больше не имеем права на ошибки - пора и честь знать.

Через несколько секунд борт звездолета был очищен от посторонних, и вскоре разгонные двигатели "Арго" заработали в форсированном режиме, а ударная волна вызвала тектонический сдвиг на поверхности планеты Малис... Джеку так хотелось, чтобы могучие скалистые блоки угрюмых и величественных зданий остались недвижимы... Увы, это было невозможно.

Ускорители работали на полную мощность, но астронавты не спешили радоваться; они опасались, что скорость "Арго" окажется черепашьей по сравнению с типовым кораблем из необъятной армады космических кораблей Гегемонии. Им так хотелось не думать об этом.

Первые четыре дня полета прошли в рутинной суете, но забыться не удавалось, и напряжение не спадало. Экипаж "Арго" был един в своих мыслях, наглядно представляя себе, как щупальца Гегемонии протягиваются и вырывают их звездолет из пространства стоячей волны, словно бутылку, мирно покачивающуюся на поверхности моря. Но время шло, а ничего не происходило.

На борту космического корабля профессор Лэнджер никогда не терял хладнокровия, но и он позволил себе выразить удивление по этому поводу. Его все сильнее беспокоили последствия стартовой ударной волны. Быть может, они оказались чрезмерными, и малансы расценили случившееся как акт неприкрытой враждебности? Несомненно, небольшие разрушения не привели бы к столь затянувшейся паузе в погоне. Надежды и страхи поочередно сменяли друг друга, постепенно становясь все более интенсивными. И, наконец, настал момент, когда Джек, удивляясь самому себе, ощутил желание, чтобы Сердце Звездного Мира поскорее захлопнуло капкан, избавив его от мучительных переживаний. Через пару минут молодой астронавт устыдился этой вспышки трусости; к счастью, вслух он ничего не произносил.

Чтобы немного снять груз, друзья возобновили посещение бортовой библиотеки, но не преуспели на этом поприще. Ни книги, ни записи, еще недавно восхищавшие Джека, более не находили отклика в его душе. В худшем случае они казались ему бессмысленными, а в лучшем - не относящимися к делу. Тюфяк тоже не мог заставить себя читать, и в полном отчаянии положил себе за правило писать наизусть, строка за строкой, божественную "Энеиду" и добился определенных успехов. Но прошел день-другой, и вдруг он отложил перо в сторону, уставился на написанное и неожиданно воскликнул:

- Знаете, что? Ненавижу Вергилия! Пустозвон, вот кто он такой!

- Слишком сильно сказано, Джерри, - откликнулся профессор. - В поэзии Вергилия есть некая манерность, но кто не без греха... даже знаменитые декаденты... Мне всегда казалось, что Вергилий в рамках латинской поэтической традиции был чрезвычайно изобретателен. Что же вызвало взрыв вашего негодования?

Тюфяк указал на лежавший перед ним лист бумаги.

- Вот это словечко... Квадропедия!

- О, так это одно из наиболее часто цитируемых мест! И что же в нем дурного?

- Я спотыкаюсь на произношении этого слова. Проклятые аллитерации сделали свое дело... - фыркнул Тюфяк.

- Но это не аллитерация, а ономатофия, - профессор был рад лишний раз блеснуть эрудицией. - Автор языковыми средствами подражает звуку скачущих лошадей и одновременно развивает повествование. Конечно, Вергилий во многом перебарщивает и утомляет читателя, подобно Суинберну, но он никогда не рисуется...

- Честь ему и хвала, - проворчал Тюфяк, - но сейчас... Душу воротит от этих латинских упражнений...

Неделя сменяла другую, а Гегемония ничем не проявляла себя. Молчали детекторы, ровные линии вычерчивали самописцы, и эта зловещая неопределенность постепенно превращалась в устойчивый ночной кошмар. Если Сердце Звездного Мира не преследует "Арго" после всего происшедшего, то что же оно замышляет? Неужели галактики владеют способом подставить "Арго" западню в пространстве Гертеля, что-то вроде мин, разбросанных в другом измерении? Или они попросту, без лукавых затей наслаждаются игрой в кошки-мышки? А может быть, случилось худшее, и они осуществили старую угрозу, проведя полицейскую акцию против Земли? Десятки подобных вопросов роились в головах у астронавтов, и ни на один из них не было ответа.

- Дельфины! - вдруг закричал Джек.

- Что-что? - вздрогнул от неожиданности капитан "Арго".

- Есть идея, сэр! - улыбнулся Джек. - Хотя не исключено, что вы уже думали об этом.

- Объяснитесь, юноша.

- Я только что сообразил, профессор Лэнджер, что мир дельфинов, или, возможно шире, китов, - отвечает формальным признакам стабильной культуры. Но в тоже время маловероятно, чтобы Гегемония пожелала иметь их в своем составе, - Джек говорил взахлеб, торопясь поделиться нахлынувшими мыслями. - Дельфины перемещаются по морским просторам, они слишком свободны для Гегемонии. И эта полная свобода - основа, душа их мира; им не нужно бороться друг с другом и убивать себе подобных, война противна их природе. Хотя, - тут же оговорился Джек, - в глубинах океанов случается множество трагедий. Говоря вашими словами, сэр, мир дельфинов представляет собой другой тип равновесия. И Гегемония никогда не примет его и не согласится с его принципами. Если воспользоваться предложением Тюфяка и поселить дельфинов на той далекой планете, полностью покрытой водой, то Сердце Звездного Мира истребит их. Культуры, не поддающиеся тотальному контролю, не имеют права на существование - такова главная заповедь Гегемонии.

- Вы умница, Джек, - с горечью проговорил профессор. - И очень точно выразили мои мысли... А что касается идеи Джерри, то не все так фатально. На водной планете обитают свои формы млекопитающих, чем-то напоминающие дельфинов. У них впереди долгий путь развития, и моллюски, тот вид, которому благоволит Гегемония, еще не скоро сумеют сумеют догадаться и разоблачить развившийся интеллект своих океанских собратьев, - Лэнджер излагал свои соображения нарочито спокойно. - Людям понадобилось пять тысяч лет, чтобы придти к мысли о разумности дельфинов, хотя ключи к разгадке тайны были рассеяны повсюду.

- И они хотели стать нашими друзьями! - добавил Тюфяк. - Благодарение богу, что дельфины заговорили с доктором Лилли, и он сумел понять их. Готов держать пари, что попытки выйти на контакт с десятиногими не последовало бы.

- Что ж, они имеют на то полное право, - согласился профессор. Возможно, это и к лучшему. Но я полагаю, что в случае согласия дельфинов на переселение, они адаптировались бы на новом месте таким образом, чтобы не вызвать подозрений у Гегемонии... Жаль, если не договоримся, такая попытка имела бы для науки исключительное значение.

Заботы, заботы... Утром следующего дня Тюфяк внезапно сказал:

- Я долго думал о наблюдательных станциях Федерации. Они вели и ведут слежку за нами, и конца этому удовольствию не видно. Нам необходимо принять ответные меры, иначе все может очень плохо кончиться.

- Согласен, - улыбнулся капитан "Арго", - но что вы предлагаете, молодой человек?

- Отраву, сэр, - уверенно выпалил Тюфяк. - Скорее всего, станции созданы по одному проекту. Следовательно, они окружены атмосферой либо ксенона, либо другого инертного газа, предохраняющего технику от коррозии и других нежелательных воздействий. Связь между машинами, как вы рассказывали, обеспечивается при помощи лазерных лучей. Газ слабо ионизирован, и это обстоятельство необходимо использовать.

- Не понимаю вас, Джерри, - нахмурился профессор.

- А что вы скажете, сэр, о паре миллионов кубических метров фтора? в азарте вскричал Тюфяк. - Который начнет интенсивно взаимодействовать с ионизированным ксеноном? Пройдет время, но в конце-концов вы не найдете и следа инертного газа. Не знаю, как будут работать их приборы, но гарантирую тонкий слой мелкодисперсного порошка гексафторида ксенона на каждой поверхности внутри станции.

- То, что процесс окажется длительным, нам на руку, - подхватил Лэнджер. - Гегемония сочтет, что станция наблюдения просто вышла из строя по истечении срока службы. В борьбе со временем даже Сердце Звездного Мира не всесильно.

- А как ты доставишь на орбиту такое количество фтора, не вызвав подозрений? - ехидно спросил Джек, который, к своему удивлению, сам стал играть роль адвоката дьявола.

- О, нет проблем, - снова вмешался профессор; на его лице появилось выражение загадочного умиротворения, свойственное людям, подобравшим ключи к сложной задаче. - Станции очень стары, и так часто подвергались атакам метеоритов, что к этому давно привыкли, и наш сосуд с газом будет просто одним из них. Первым мы выберем объект не обязательно рядом с Землей, но находившийся под метеоритным дождем чаще других, и постепенно нанесем удары по всем форпостам врага, отравим их! - Лэнджер удовлетворенно потер руки, в глазах его горел зеленый огонь. - Но и это еще не все! Клянусь Хартией Вольности, в нужное время мы подготовим дополнительные сюрпризы! Перед тем, как настанет час открытой схватки с Гегемонией, мы закачаем водяной пар во все внутренние объемы сателлитов, и несвязанный фтор снова активизируется, разъедая оставшиеся металлические поверхности вместе с силовыми кабелями. Микрокристаллы превратятся в триоксид фтора, который настолько взрывоопасен, что отпадет надобность в детонаторе, и следующее попадание метеорита окажется последним, а Сердцу Звездного Мира будет некого обвинить в злом умысле, так как следов, похоже не останется. Капитан "Арго" вздохнул полной грудью и добавил: - И тогда впервые в нашей истории мы выйдем из под их мерзкой опеки. Настанет великий день, хотя никому из нас не удастся увидеть его собственными глазами.

- Нам бы выпутаться из этой переделки, - мрачно уточнил Тюфяк, которому удалось детектировать слабый сигнал. На экране прибора появился импульс сложной формы. - Ну, вот и они, профессор! Поздравляю, нам сели на хвост!

Ошибка исключалась. Астронавты могли различить зондирующий импульс среди сотен других. Кроме того, амплитуда сигнала быстро увеличивалась со временем.

Через несколько минут цуг одинаковых импульсов заполонил экран, напоминая о носе ищейки, неотступно идущей по следу.

С холодным спокойствием путешественники не отрывали от них взора. Земляне ничего не знали о таинственном излучении, проникающем в замкнутый объем корабля в пространстве Гертеля, но видели, что оно существует. С некоторыми достижениями галактов приходилось смириться и воспринимать их как данность, отдавая себе в этом полный отчет.

Два дня прошли в тревоге и постоянном наблюдении; астронавты вверили себя року. Внезапно исходный сигнал расплылся и разделился на два, продолжавших, в свою очередь, медленно изменять форму, интерферируя друг с другом. Процесс деления на этом не остановился, и к концу недели на экране в строгой последовательности располагалось шесть импульсов.

- Они взяли нас в клещи, - прошептал Джек. - Шесть кораблей Гегемонии быстро приближаются к нам. Без сомнения, их погоня будет успешной, в нужный момент они захватят нас безо всяких усилий.

- Захватят или нанесут удар, - уточнил Тюфяк.

- Это определяется их состоянием в многомерном и многосвязном пространстве Гертеля, - объяснил профессор. - Важно, находятся они в нашей связности или нет. Во втором случае выстрел, по моим представлениям, окажется невозможным.

- Сэр, - криво усмехнувшись, возразил Джек, - найдя нас, они уже свершили невозможное.

- Догадываюсь, - коротко бросил в ответ Лэнджер. - Я не недооцениваю их, поверьте. Но если бы они могли нанести удар, то не посылали бы шесть кораблей в погоню, вполне хватило бы и одного, - капитан "Арго" медленно обвел глазами свою немногочисленную команду. - "Арго" не вооружен, это галактикам прекрасно известно; у них было время изучить каждый дюйм внутри нашего звездолета. Нет, джентльмены, мы имеем дело с группой захвата. Но так или иначе нам нечего им противопоставить.

Картина на экране прибора жила своей собственной жизнью. Импульсы объединялись, уширялись, делились, меняли форму. К концу второй недели их число достигло шестнадцати. Невзирая на драматизм ситуации, профессор Лэнджер провел серию измерений и сделал несколько фотоснимков с экрана. Физическая теория утверждала, что допплеровские эффекты не имеют места в пространстве Гертеля, но если предположить обратное, то относительная скорость кораблей Гегемонии превышала в девятнадцать раз скорость "Арго" в максимальном режиме режиме работы генераторов Нернста. Тем временем шестнадцать волновых цугов дали на экране такую картину, что в ней не смог бы разобраться квалифицированный эксперт.

"Арго" удалось уже преодолеть половину пути по направлению к Земле. Где-то впереди проходила невидимая демаркационная линия, отделявшая сферу влияния Сердца Звездного Мира от остальной Галактики. Но никто из экипажа не питал иллюзий о возможности пересечь эту границу. Гегемония приготовилась захлопнуть клетку, развязка стремительно приближалась.

Каждый из кораблей вражеской флотилии находился в своем сгустке пространства Гертеля. К моменту захвата галактики решили объединиться и создали единое возмущение многомерного искривленного пространства-времени которое выдергивало их звездолеты из сгустков, словно проводя операцию по опустошению пластиковых контейнеров. В новом состоянии армада кораблей Гегемонии могла открыть огонь по звездолету землян, но судить об их истинных намерениях было трудно. Кольцо неотвратимо сжималось, по всем помещениям "Арго" прокатывались один за другим сигналы тревоги, но астронавты пребывали в роли пассивных наблюдателей; им оставалось только покорно ждать дальнейшего развития событий.

- Вот так и работает система, - задумчиво произнес профессор, словно нехотя отрывая взгляд от пульта управления. - Мы могли предотвратить такой печальный финал, если бы обладали даром предвидения...

- Каким образом, сэр? - удивился Тюфяк.

- Адаптируя двигатели к условиям промежуточного состояния Гертеля, спокойно произнес Лэнджер и, помолчав, добавил: - На этом принципе работал "Марк-1", на котором Гаррард летал в первую межзвездную экспедицию к Альфе Центавра. В этом случае в пространстве Гертеля наблюдается побочный эффект: тэта-время и тау-время периодически меняются местами, и детекторы малансов зафиксировали бы, что наш сгусток в многосвязном пространстве-времени представляет из себя пустой баллон. Но и догадайся галактики об истинном положении вещей, их контакт с нами был бы невозможен.

- Хорошо, а почему вы отказываете малансам в праве изменить конструкцию своих двигателей? - не унимался Тюфяк.

- Боюсь, - покачал головой Лэнджер, - что для них это дела давно минувших дней... В седой дали веков пользовались галактики такими кораблями, поэтому они просто не смогли бы интерпретировать наши действия, - профессор невесело усмехнулся. - К тому же, эта игра крайне опасна... Эффект, о котором мы говорим, обрекает людей на борту звездолета на неподвижность; они погружаются в опасное и нежелательное состояние "псевдосмерти". Вот почему мы после первой же экспедиции мы отказались от "Марка-1".

- Да-а, стыдно, что мы слышим об этом в первый раз, - протянул Тюфяк. - Что стоило разработать автоматический режим перехода к состоянию "Марка-1" и обратно по поступлении первого зондирующего импульса галактов и до исчезновении сигнала.

- Я записал на пленку рассказ о том, что с нами произошло, - перебил своего дублера Полномочный Посланник. - Настройте передатчик, Джерри, и попробуем выйти в эфир, хотя шансов практически никаких. На Земле получат наше сообщение через пару тысяч лет, но это единственное, что мы в силах предпринять.

За время их разговора "Арго" попал в центр сферы с радиусом в двадцать пять миль; корабли малансов окружили его со всех сторон. В груди у астронавтов все оборвалось. Пронзительно завыла сирена, на пульте управления тревожно замерцали красные лампочки...

- Перегрузка! - завопил Тюфяк что было мочи.

- Спокойно, Джерри, - устало откликнулся капитан. В его голосе звучала необычная покорность судьбе. - Попробуем изменить режим работы двигателей. Пусть лучше нас захватят на целом корабле, чем его искореженные останки рассеются вместе с нами во Вселенной...

При этих словах астронавты застыли на месте. Минута напряженного молчания, а затем за их спинами возникло ослепительно яркое свечение, заполнившее собою весь корабль и обратившее людей в бледно-серые силуэты.

- Галактики тянут нас в обычное трехмерное пространство, - выкрикнул Тюфяк, в отчаянии крутя головой по сторонам, словно ища поддержки.

И она пришла - в момент абсолютной безнадежности, когда никто ее уже не ждал... Из включенного передатчика зазвучал ровный, хорошо знакомый голос.

- Вы не ошиблись, враги и в самом деле сделали такую попытку, но не застали меня врасплох. А теперь галактов ждет самый большой сюрприз за их долгую воинственную историю.

От изумления астронавты потеряли дар речи. Опомнившись первым, профессор Лэнджер и выдавил из себя:

- Кто вы?

- Это же я, Гесперус... не узнаете меня, профессор? Неужели вы думали, что Звездные Странники бросят вашу экспедицию на произвол судьбы? Мне было дано поручение сопровождать вас; генератор Нернста приютил меня, и я прекрасно провел там время, лучшие дни моей богатой событиями жизни...

- Так вы на нашей стороне? - прошептал Джек.

- А вы сомневались, дорогой друг? К сожалению, мы давно выпустили Гегемонию из поля зрения, ведь Перворожденный провозгласил, что сообщества эфемеридов не представляют для нас подлинного интереса. По моему глубокому убеждению, Сердце Звездного Мира - позорное пятно на честном и открытом лице Галактики. Я буду рекомендовать Совету порвать с ними все отношения.

Рубку "Арго" заполнили радостные, ликующие крики, но Гесперус быстро оборвал их.

- Время для веселья у нас впереди, - заметил Вершитель. - А сейчас нам не до шуток, спастись будет нелегко. Поторопитесь надеть скафандры и расположиться в креслах аварийного отсека. Перегрузки будут высокими, и не мешает подстраховаться.

Смертным не дано уразуметь способ перемещения Вершителей Судеб, которые играючи справлялись со сверхсветовыми скоростями, не покидая при этом обычного пространства-времени. Джек, правда, накопил практический опыт полетов с Вершителями за время экспедиции в Туманность Большого Угольного мешка и научился ничему не удивляться. Вершители составляли с космическим кораблем единое целое, система электропитания звездолета была их нервами, двигатели - мускулами, приборы - органами чувств. Никто во Вселенной, включая корабли галактов, не мог соперничать с таким комплексом. Джек с радостью видел, как корабли малансов превратились в маленькие звездочки и слились с далеким мерцающим костром Сердца Звездного Мира.

По распоряжению Гесперуса астронавты оставались в скафандрах в течение двух дней, экономно расходуя запасенный сухой паек и пытаясь научиться спать в скрюченном неудобном положении. К общей радости, Вершитель не испытывал их терпение слишком долго. По его команде скафандры были сброшены, и экипаж, гонимый любопытством, ринулся к пульту управления.

- Впереди еще долгий путь, - сказал Гесперус. - Мы уже покинули сферу влияния Гегемонии, ловушка осталась позади. Поймать нас больше не удастся - руки коротки!

- Тысячи благодарностей, - расцвел Полномочный Посланник; молодежь вторила ему хором.

- В свое время мы заключили договор, - спокойно отвечал Вершитель. А наше теперешнее положение таково: я могу домчать вас на Землю за неделю, но это связано с некоторыми неудобствами. Я предлагаю вам комфортабельное путешествие в вашем прежнем режиме, опасности теперь никакой нет...

Предложение было тут же принято. Астронавты посмотрели друг на друга и облегченно улыбнулись. Чудо свершилось! Свободные, они направлялись прямым курсом домой.

11. ВЕРДИКТ

Четверо дружно вступили на оживленную площадь перед зданием Объединенных Наций - мужественный экипаж "Арго" и их верный друг Гесперус, достойно завершившие свой нелегкий путь домой. Астронавты то и дело прибегали к помощи маленького передатчика, принесенного Сильвией Мак-Крари, ведь Вершитель, дитя электромагнитных полей, не мог воспринимать звуковых колебаний.

Девушка старалась не отставать от героев, в глазах ее светились радость и торжество. Наконец-то юная журналистка поймала свою удачу, слава стояла у порога - история века шла, не торопясь, рядом с ней.

- Да, нам пришлось пережить пару неприятных минут, - проговорил Джек с усмешкой. - Мне показалось, что Госсекретарь едва не взорвался, услышав о невозможности любого соглашения с Гегемонией.

- Ничего страшного, - отозвался профессор, - просто у Дэна забот выше головы, а темперамента ему всегда было не занимать. Но факты - упрямая вещь, и он привык с ними считаться.

- Ему не позавидуешь, - добавил Тюфяк. - Не так-то просто идти с докладом в Совет Безопасности и убеждать председателя, что его любимое детище, союз с Гегемонией, был бы для Земли сущим несчастьем.

- Ну, Джерри, - мягко прервал его Полномочный Посланник, - нам нет нужды беспокоиться на этот счет. Политика - проблема Дэна, его работа, и он с ней прекрасно справляется.

Пройдя еще несколько шагов, компания расположилась у бортика дельфинария, а Гесперус, сверкающий огненный шар, стал медленно парить над водой. В глазах дельфинов появился неподдельный интерес, им уже не раз доводилось слышать о диковинных галактических гостях. Но неискоренимое любопытство обитателей бассейна... Восхищение Звездными Странниками не помешало одному из черных красавцев незаметно подплыть к людям, чтобы прислушаться к их неторопливой беседе.

- Поговорим о главном уроке, вынесенном нами из этой экспедиции, начал профессор. - Хотелось бы донести его до всего человечества, и здесь, Сильвия, я надеюсь на ваши публикации. Пожалуйста, не жалейте ни времени, ни места, речь пойдет о слишком серьезных вещах.

- Ваше слово решает все, - ответила Сильвия. - Кроме того, вы кладезь моей информации.

- Ну так вот, слушайте внимательно, - лицо Лэнджера сделалось серьезным. - Определенная нестабильность земной цивилизации и непродолжительность человеческого существования - весьма позитивные моменты, залог будущего развития. Чрезмерное долголетие не связано с мудростью и чаще всего кончается стагнацией, застоем и последующим угасанием. Приглядимся повнимательнее к планетам, которые мы посетили по пути к Малис. Все они без исключения находятся под прессом сторонней внешней культуры. Даже обитатели центрального мира Гегемонии - рабы собственных законов, которые толкуют им компьютеры. Хочу отметить, - и руководитель экспедиции внимательно посмотрел на молодых людей, - что все члены межзвездной Федерации крайне нелюбознательны; внешний мир, за редким исключением, мало влечет их к себе, но области своего интереса они стараются сохранить в первозданной целостности. А результат? Праздный непродуктивный интеллект, практически не способный к творческой деятельности... Все новое страшит галактов, они опасаются его как чумы, и вечная скука, жалкое и не осознанное ими до конца чувство, составляет их удел.

- Друзья мои, - горячо обратился к собеседникам профессор, - не полная стабильность, а способность к изменениям - благо! Оно приносит вам не только индивидуальную свободу и право на собственное мнение, но и высший и бесценный дар - творческую активность, столь щедро излитую человечеством во все века своей короткой по галактическим меркам истории. Сердце Звездного Мира, похоже бездумно растеряло и утратило его во мгле столетий.

- Все так и есть, и полностью совпадает с нашими мыслями, - донеслось из бассейна. Астронавты повернулись и пристально посмотрели на дельфина.

Джека молнией пронзило воспоминание об их последнем дне на ССС'поуде; как близки были они к превращению в живые игрушки, ручных любимцев обитателей странного мира... Он медленно обвел взглядом дышавшую покоем чашу дельфинария.

Слова словно нехотя сами слетали с его губ:

- Вот и настало время сделать первый шаг...

А где-то в бескрайних облаках космической пыли продолжали свой давний диспут Вершители Судеб, таинственные создания, старше солнц и планет, кружась в бесконечном, похожем на вихрь, танце. Как всегда, при разговоре они обменивались радиопосланиями на сотне диапазонов одновременно и слегка изменяли цвет своего свечения или ритм прихотливых движений, связывающих воедино звездные кластеры в пределах их любимой туманности.

Все это было невнятно слуху смертных и смысл невидимых и неслышимых бесед никогда не достиг бы Земли, если бы не Гесперус, юный Вершитель, друг Джека Лофтуса и экипажа "Арго", принявший непосредственное участие в горячем споре.

Гесперус: - Я наблюдал внимательно, Перворожденный, от меня не скрылось, как непроста грозная Гегемония, но не это суть важно. Мир людей гораздо сложнее; он не стоит на месте, в облике его то и дело появляются новые черты...

Люцифер: - Я подтверждаю слова брата, Перворожденный. Земляне открыты будущему и не боятся смотреть ему в глаза.

Перворожденный: - Как бы то ни было, Гегемония прекрасно сохранила себя за миллион лет; и несколько миллионов лет у нее в запасе. Похоже, мы нашли себе друзей, готовых на краткий галактический миг скрасить дарованное нам свыше одиночество.

Люцифер: - Цена ошибки, Перворожденный, при авантюрах такого рода возрастает многократно. Пора признать, что заблуждения свойственны и нам. Принятое некогда решение о коллапсе целых галактик - непоправимо. Тяжкий грех гибели многих невинных миров - неизбежное следствие опрометчивого шага. Признаем ли мы свою неправоту?

Перворожденный: - Надежда не оставляет нас никогда.

Гесперус: - Братья, прислушайтесь ко мне, пусть не обманет вас долголетие Сердца Звездного Мира; маска хорошо приросла к его лику, а за ней скрывается неизменное и недоброе выражение... Гегемония бросила дерзкий вызов природе и ее законам, перед которыми равны все без исключения обитатели Вселенной. И даже если бы галактики расширили пределы своего века до сумрачных границ тепловой смерти, братские узы между нами невозможны.

Люцифер: - Все сказанное справедливо, Перворожденный. Я снова призываю вас, братья, обратить свой взор на землян; нить судьбы прихотлива; возможно, мы сблизимся скорее, чем можем вообразить. А пока сведем их руки с другими галактическими мирами и поможем создать дружественный союз. Пути землян когда-то перекрещивались с обитателями Альфы Центавра, но люди бежали от контакта, напуганные разительной несхожестью двух культур. Нам следует помочь навести мосты и снять наносное отчуждение.

Перворожденный: - Это нетрудно устроить. Да, пришла пора пробить брешь в крепости нашего царственного равнодушия.

Люцифер: - Слово за нами, Перворожденный. Поторопим перемены, пусть они придут и не застанут нас врасплох. А для начала изменим наше любимое понятие эфемерид. Эти вмерзшие в века, самодовольные и самовлюбленные создания - подлинные рабы и настоящие эфемериды.

Перворожденный: - Так человечество действительно не стоит на месте? А как обстоят дела с подчиненной им расой?

Гесперус: - Узнайте новость, братья. Дельфины - свободные создания, и независимо от людей прокладывали свой путь в безбрежном океане бытия. Маленькой голубой планете понадобилось сто раз совершить свой путь вокруг Солнца, прежде чем люди осознали это. Но великое решение принято, и в будущее они двинутся рука об руку.

Люцифер: - Наслышан! Это добрый пример для всей Галактики. Дружелюбие и партнерство - вот новый удел мыслящих обитателей суши и моря. Приспособившись друг к другу, люди и дельфины смогут лучше понять и других обитателей Вселенной.

Перворожденный: - Ну, а что же мы? Снова на весах судьбы наши страхи и надежды?

Гесперус: - Риск велик, Перворожденный. И, вероятнее всего, нас снова постигнет разочарование. Но я повторю свой вопрос, братья: хотим ли мы оставить все как есть и примириться с мертвой стабильностью угрожающего всему живому Сердца Звездного Мира? Мы сметали с лица Вселенной целые галактики, порожденные, как и мы, Первотолчком, а наш долг - помогать всему, что способно творить. Отбросим то, что обречено, братья, и обратим взоры к тому, что в состоянии дарить новую жизнь. Я заклинаю и молю вас...

Перворожденный: - Мольба услышана. Братья по свету, что ответим мы на этот страстный призыв?

Звездные странники: - Да!

Мерцали звезды, а вечный спор кружился бесплотным, невидимым вихрем во Вселенной, не достигая слуха смертных, даже и не подозревавших о бесплотном шелесте космического ветра... Но прежде, чем навсегда раствориться в таинственных глубинах мироздания, чей-то тихий голос прошептал вердикт:

- Решение принято: мы лишаем Гегемонию своей благосклонности. Люди и дельфины, обитатели иных миров, все вместе устремляем мы взор в будущее, оно ждет и зовет нас. Отныне это записано в Книге Судеб...

Ни Джеку Лофтусу, ни его будущим внукам не суждено было услышать этот легкий, как дуновение ветра, шепот. Но следующим утром он имел все основания улыбнуться наступавшему дню...

 

Век лета

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТРЕТЬЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ

1

Ко всем радостям, которые мир дарил Джону Мартелсу, доктору наук, члену Королевского академического Фарадеевского общества, и т.д., и т.п., примешивалась лишь одна ложка дегтя: неисправность телескопа.

С одной стороны Мартелс, тридцати лет, неженатый, ничего особенного из себя не представлял, с другой - он пользовался преимуществами того, что его британские соотечественники язвительно называли утечкой мозгов, переманивания лучших английских умов в Соединенные Штаты за счет большей оплаты, меньших налогов и явного отсутствия какой бы то ни было классовой системы. И у него не было причин сожалеть об этом, не говоря уже о чувстве вины. Родители его умерли, и он считал, что больше ничего не должен Соединенному Королевству.

Конечно, преимущества жизни в Штатах не были столь безоблачными, как ему обещали, но он ничего иного и не ожидал. Взять, например, явное отсутствие классовой системы: весь мир знал, что черные, мексиканцы, и вообще, бедняки подвергались в Штатах жестокой дискриминации, и что политическое противостояние любого рода истэблишменту становилось все более опасным. Но, с его точки зрения, это была классовая система и_н_о_г_о_ рода.

На Мартелсе, родившемся в рабочей семье в неописуемо уродливом городе Донкастере, с самого начала лежало проклятие мидлендского диалекта, который отсек его от "хорошего" британского общества столь же решительно и бесповоротно, как если бы он был пакистанским иммигрантом-нелегалом. Родители не имели средств, чтобы отдать его в "публичную" школу, которая помогла бы поправить его жуткую речь и дала знание классических языков, все еще необходимых во времена его юности для поступления в Оксфорд или Кембридж.

Вместо этого он усердным трудом прокладывал свой путь в одном из новых политехнических университетов из красного кирпича. Хотя в итоге он окончил курс с наивысшим баллом по астрофизике, акцент его по-прежнему оставался столь жесток, что позволял ему появиться в любом баре Британии лишь со стороны, открытой для простой публики, о холлах же и салонах не приходилось и мечтать.

В Штатах, напротив, к акцентам относились как к чисто местной особенности, а об образовании человека судили не по его произношению, а по грамматике, лексикону и уровню знаний. По правде говоря, Мартелса беспокоило положение негров, мексиканцев и бедняков, но не сильно, поскольку он не принадлежал ни к одной из этих категорий.

Что касается политической деятельности, она для Мартелса, как для иностранца, была абсолютно закрыта. Осмелься он поднять плакат, неважно с какой надписью, он лишился бы паспорта или гражданства.

Ситуация с деньгами развивалась весьма похожим образом. Хотя здесь можно было заработать куда больше, чем в Англии, в таких местах, как Нью-Йорк, деньги уплывали чуть ли не быстрее, чем приходили; но Мартелс жил не в Нью-Йорке. После недолгого чтения пользовавшихся довольно неплохим успехом лекций по радиоастрономии в обсерватории Джодрелл Бэнкс ему предложили место директора исследовательского отдела в новом, но уже быстро растущем университете на Среднем Западе, где платили намного больше, и где, к тому же, негры, мексиканцы и бедняки практически отсутствовали. Он не мог совсем забыть об их положении, но по крайней мере чувствовал себя спокойнее, не видя их перед глазами. Для планерного спорта это место оказалось не столь хорошо, как Чилтерн Хиллс, но нельзя же иметь все сразу.

И важнейший стимул: Сокетский университет только что завершил строительство радиотелескопа совершенно новой конструкции, сочетание антенной решетки площадью в квадратную милю и подвижной параболической антенны, размещенной в необычной, похожей на чашу, выемке ледникового происхождения. По сравнению с этим телескопом все его предшественники казались столь же примитивными, как оптическая машина, украденная Галилеем у Ганса Липпершея. Такое сочетание позволило сделать зеркало антенны заметно меньшим, чем в Джодрелл Бэнкс, но зато потребовало установки в фокусной точке каркасной волноводной конструкции почти такого же размера, как трубчатая рама шестидесятипятидюймового оптического телескопа-рефлектора. Чтобы запустить эту штуку в работу требовалось невероятное количество энергии, намного большее, чем для ее вращения, но, по крайней мере в теории, она должна была проникнуть достаточно далеко в глубины вселенной и нащупать радиоэквивалент температуры, не превышающей температуры загривка Мартелса.

С первого же взгляда Мартелс пришел от телескопа в восторг, как отец, только что купивший сыну новую электрическую железную дорогу. Одна лишь мысль о том, какие великие события можно было бы регистрировать с помощью этого прибора, доставляла удовольствие. Проблема заключалась лишь в одном: пока что не удавалось заставить аппарат принимать что-либо, кроме местной радиостанции, передающей рок-н-роллы.

В безошибочности теории и правильности конструкции Мартелс нисколько не сомневался. Схемы Мартелс проверил сам, тщательно и неоднократно. Оставалось лишь одно: дефект монтажа, наверняка, что-нибудь совсем простое, вроде смещенной фермы в волноводе, искажавшей поле или передачу сигнала.

В пользу университета из красного кирпича можно было сказать по крайней мере одно: он не давал знания греческого и не улучшал английский, но прежде чем выпустить ученого-физика требовал от него сносных инженерных знаний. Прогрев усилитель, настроив его и повернув ручку коэффициента усиления до упора, что должно было перенести университетский городок в сердце Урса Мажор номер два, скопления галактик на расстоянии полумилллиарда световых лет, Мартелс пересек параболическую алюминиевую решетку антенны и начал взбираться по волноводу, держа в руке детектор поля, слишком большой, к сожалению, чтобы уместиться в кармане.

Добравшись до края волновода, он уселся передохнуть, свесил ноги и заглянул внутрь трубы. Он намеревался теперь спускаться туда по узкой винтовой лестнице, замеряя интенсивность поля и время от времени выкрикивая показания прибора стоявшим внизу техникам.

Политехнический университет требовал, чтобы его ученые-физики были также и инженерами, но он не удосужился сделать их еще и верхолазами. Мартелс даже не надел каску. Поставив обутую в кроссовку ногу под, казалось бы, совершенно надежным углом между двумя балками, он поскользнулся и упал вниз головой внутрь трубы.

Он не успел даже вскрикнуть или услышать тревожные возгласы техников, так как потерял сознание задолго до того, как достиг дна.

На самом деле, дна он вообще не достиг.

Можно было бы объяснить, четко и всеобъемлюще, что вместо этого произошло с Мартелсом, но для этого потребовалось бы несколько страниц выражений на метаязыке, изобретенном доктором Тором Вальдом, шведским физиком-теоретиком, которому, к сожалению, не суждено было родиться до 2060 года. Достаточно сказать, что благодаря халтурной работе неизвестного сварщика совершенно новый радиотелескоп Сокетского университета действительно обладал беспрецедентной дальностью действия - но в направлении, которое его создатели не только не закладывали в конструкцию, но даже и представить себе не могли.

2

- Почти меня своим вниманием, бессмертный Квант.

Выплывая из мрака, Мартелс попытался открыть глаза и обнаружил, что не может этого сделать. Тем не менее, через мгновение он осознал, что видит. Увиденное оказалось для него настолько необычным, что он попытался закрыть глаза, и обнаружил, что и этого сделать не может. Видимо, он был полностью парализован; он не мог даже перевести взгляд.

Он подумал было, что сломал при падении шею. Но это не могло помешать ему управлять глазными мышцами, не так ли? Или веками?

К тому же он находился не в больнице, уж в этом-то, по крайней мере, он не сомневался. Перед ним расстилался обширный сумрачный полуразвалившийся зал. Откуда-то сверху проникал солнечный свет, но то, сквозь что он проходил, пропускало его плохо.

У Мартелса возникло ощущение затхлости, но обоняния он, похоже, тоже лишился. Голос, который он услышал, плюс несколько слабых неясных отголосков дали ему знать, что он, во всяком случае, может слышать. Он попробовал открыть рот - безрезультатно.

Ему ничего не оставалось, кроме как внимать тому немногому, что он видел и слышал, и попытаться уловить смысл во всем этом. На чем он сидел или лежал? Тепло вокруг или холодно? Нет, эти чувства тоже его оставили. Но зато у него ничего не болело - хотя означало ли это, что он лишился и ощущения боли тоже, или находился под воздействием лекарств, или его вылечили, догадаться было невозможно. Он также не чувствовал ни голода, ни жажды - причина опять же была неясна.

На полу зала, в пределах поля зрения Мартелса, в беспорядке располагались исключительно странные предметы. То, что они находились на различном расстоянии, позволило ему сделать вывод, что он может хотя бы фокусировать свой взгляд. Некоторые предметы казались еще более запущенными, чем сам зал. В ряде случаев состояние предметов было невозможно оценить, так как они казались скульптурами или какими-то иными произведениями искусства; что они представляли, если они вообще что-то представляли, Мартелс не мог понять, в его время изобразительное искусство вышло из моды. Другие же предметы были просто машинами, и хотя назначение ни одной из них он не мог даже представить, ржавчину он заметил сразу. Эти вещи не использовались давным-давно.

Впрочем, _ч_т_о_-_т_о_ еще работало. Он слышал слабое гудение, похожее на электрический фон частотой пятьдесят герц. Оно, казалось, звучало где-то сзади, совсем рядом, будто какой-то невидимый парикмахер работал над его затылком или шеей массажным приспособлением, рассчитанным на комариную голову.

Мартелс решил, что это здание, во всяком случае, то помещение, где он находился, не должно быть очень большим. Если стена, в которую упирался его взгляд, была боковой - конечно, он не мог определить это с уверенностью - а недавние отзвуки голоса не вводили в заблуждение, зал не мог быть намного больше, чем одна из центральных галерей пинакотеки Альте, скажем, зал Рубенса...

Подобное сравнение прекрасно подходило к этому месту. Мартелс находился в своего рода музее, неухоженном и редко посещаемом, судя по толстому слою пыли на полу, хранившему очень мало следов и совсем нетронутому возле экспонатов (если это были экспонаты). Он с недоумением отметил, что это следы босых ног.

Затем снова раздался тот же голос, на этот раз с довольно резкой жалобной нотой. Голос произнес:

- Бессмертный Квант, ответь мне, молю тебя покорно.

И с тройным потрясением Мартелс услышал свой собственный ответ:

- Тебе позволено отвлечь мое внимание, назойливый туземец.

Потрясение было тройным, поскольку, во-первых, он не собирался формулировать ответ или произносить его. Во-вторых, голос, произнесший эти слова, совершенно точно ему не принадлежал, он был более низким и неестественно громким, но почти без резонанса. В-третьих, этого языка Мартелс никогда раньше не слышал, но, вроде бы, понимал его прекрасно.

"К тому же, меня не зовут и никогда не звали Квантом. У меня даже нет второго инициала."

Но он не успел задуматься над этим, так как в поле зрения, раболепно согнувшись, что почему-то показалось Мартелсу противным, бочком вошло нечто, что с натяжкой можно было назвать человеком. Он был гол, и кожа его имела темно-коричневый цвет, наполовину от природы, решил Мартелс, наполовину от сильного загара. Нагота позволяла видеть, что он очень чист, с короткими руками, длинными ногами, узким тазом. Черные волосы вились, как у негра, но черты лица были европейскими, не считая азиатского разреза глаз, напомнив Мартелсу скорее африканских бушменов - небольшой рост усиливал это впечатление. Лицо его, в отличие от позы, хотя и выражало уважение и даже почтение, отнюдь не было испуганным.

- Ну, что тебе нужно от меня, туземец? - сказал новый голос Мартелса.

- Бессмертный Квант, мне нужен обряд для защиты наших церемоний посвящения от Птиц. Они постигли прежний, так как в этом году многие из наших новых юношей лишились из-за них глаз, а некоторые даже жизни. Предки говорят, что такой обряд был известен в Третьем Возрождении, и он лучше нашего, но они не знают подробностей.

- Да, он существует, - произнес другой голос Мартелса. - И он послужит вам, пожалуй, от двух до пяти лет. Но в конце концов, птицы постигнут и его. Кончится тем, что вам придется отказаться от этих церемоний.

- Сделать это означало бы отказаться от жизни после смерти!

- Это несомненно, но так ли уж велика будет потеря? Юноши нужны вам здесь и сейчас, чтобы охотиться, производить потомство и сражаться с Птицами. Мне не дано знаний о загробной жизни, но откуда в вас уверенность, что она приятна? Какие радости могут остаться для всех этих теснящихся душ?

Непонятно почему, Мартелс чувствовал, что Квант произносит слово "птицы" с большой буквы, но этого совсем не ощущалось в речи просителя, на лице которого теперь появилось выражение сдерживаемого ужаса. Он также заметил, что Квант разговаривал с предполагаемым дикарем, как с равным по уровню знаний, и обнаженный человек отвечал ему так же. Но что толку в этой информации? Коль на то пошло, что делает Мартелс, человек, видимо, чудом уцелевший при серьезном несчастном случае, в каком-то разваливающемся музее, беспомощно подслушивая бессмысленный разговор с голым "туземцем", задающим вопросы наподобие средневекового студента, обращающегося к святому Фоме Аквинскому?

- Не знаю, бессмертный Квант, - говорил тем временем проситель. - Но без этих церемоний у нас не будет новых поколений предков, и память о загробной жизни быстро затухнет. Кто тогда будет давать нам советы кроме нас самих?

- В самом деле, кто?

Судя по легкому налету иронии в голосе, Квант хотел, чтобы вопрос прозвучал риторически, но Мартелсу, наконец, все это надоело. Собрав всю силу воли, он с трудом произнес:

- Может мне кто-нибудь объяснить, что здесь происходит, черт возьми?

Слова вырвались наружу, на этот раз звучал его собственный голос, хотя физического ощущения речи не возникло. И он снова говорил на том же незнакомом языке.

Эхо улеглось, на мгновение наступила полная тишина, и Мартелс ощутил потрясение, которое совершенно точно не было его собственным. Затем проситель в изумлении открыл рот и бросился бежать.

На этот раз глаза Мартелса, хоть и не по его воле, следовали за бегущим человеком, пока тот не скрылся в низком сводчатом залитом солнцем проеме, за которым виднелось что-то вроде густого зеленого леса или джунглей. Таким образом, его догадка о размере и форме зала подтвердилась, и теперь он знал, что зал находится на уровне земли. Затем его взор вернулся на стену и заброшенные непонятные предметы.

- Кто ты? - спросил голос Кванта. - И как ты проник в мой мозг?

- Т_в_о_й_ мозг?

- Это мой мозг, и я его законный владелец - драгоценная личность великой мудрости, специально сохраненная и оберегаемая для жизни после смерти. Я заключен сюда с конца Третьего Возрождения, музей, который ты видишь, относится именно к этой эпохе. Люди Четвертого Возрождения считают меня почти богом, и правильно делают. - В последней фразе, без сомнения, прозвучала угроза. - Повторяю, кто ты, и как сюда попал?

- Меня зовут Джон Мартелс, и я не имею ни малейшего представления, как я здесь очутился. И ничего из увиденного или услышанного я не понимаю. Я находился в паре секунд от верной смерти, и вдруг я тут. Вот все, что я знаю.

- Предупреждаю, говори правду, - мрачно сказал Квант. - Иначе я тебя вышвырну, и через две-три секунды ты умрешь - или отправишься в загробную жизнь, что одно и то же.

Нужно быть осторожным, вдруг подумал Мартелс. Несмотря на то, что они оба находились в одном мозгу, это создание, очевидно, не могло читать мысли Мартелса, и он, возможно, мог получить некоторое преимущество, скрыв кое-что из той скудной информации, которой располагал. В конце концов, у него не было никакой гарантии, что Квант не "вышвырнет" его в любом случае, после того как любопытство "полубога" будет удовлетворено. И с отчаянием, почти не наигранным, Мартелс сказал:

- Я не знаю, что тебя интересует.

- Давно ты тут прячешься?

- Не знаю.

- Что ты помнишь самое раннее?

- Эту стену перед собой.

- Как долго? - неумолимо настаивал Квант.

- Не знаю. Мне в голову не пришло считать дни. Ничего не происходило, пока не заговорил твой проситель.

- И что ты слышал из моих мыслей за это время?

- Ничего, что я мог бы понять, - сказал Мартелс, очень стараясь, чтобы после "ничего" не возникло паузы. Странно было разговаривать с собой, будто личность раздвоилась, еще более странным казалось то, что ни одно сознание не могло читать мысли другого - и почему-то крайне важно, чтобы обратное предположение Кванта не было поставлено под сомнение.

- Неудивительно. Хотя в твоих я чувствую какую-то аномалию. У тебя сознание молодого человека, но в нем присутствует некая аура, позволяющая сделать парадоксальное предположение, что оно даже старше моего. Из какого ты Возрождения?

- Прошу прощения, но этот вопрос для меня совершенно лишен смысла.

- Тогда, в каком году ты родился? - спросил Квант, явно удивленный.

- В тысяча девятьсот пятьдесят пятом.

- По какому стилю датировки?

- Стилю? Этого я тоже не понимаю. Мы считаем от рождества Христа. Насколько можно быть уверенным, он родился примерно через семнадцать тысяч лет после того, как человечество изобрело письменность.

Последовало довольно долгое молчание. Интересно, подумал Мартелс, над чем задумался Квант? И кстати, о чем думает он сам; во всяком случае ни о чем полезном. Он оказался чужой личностью в чьем-то мозгу, и этот кто-то нес всякую чушь - некто, чьим пленником он был, и кто сам был пленником, хотя одновременно и претендовал на роль бога, и Мартелс был свидетелем, что с ним советовались, как с богом...

- Понятно, - вдруг сказал Квант. - Без центрального компьютера не могу сказать точно, но вряд ли здесь нужна точность. По вашей системе сейчас примерно двадцатипятитысячный год.

Этого последнего удара Мартелс перенести не смог. Его вновь обретенное сознание, еще болезненно трепещущее от своего неожиданного избавления от смерти, заваленное непонятными фактами, а теперь ощутившее новую угрозу смерти, саму природу которой он не мог постичь, закружилось и вновь провалилось в яму.

И в тот же самый момент на него набросились с холодной безмолвной свирепостью. Квант _д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_ собрался вышвырнуть его.

Мартелс раньше и представить себе не мог, что кто-то может вышвырнуть человека из его собственного сознания - а ведь это даже не было его собственное сознание, он был здесь непрошенным гостем. Казалось, не было никакой возможности сопротивляться, не за что даже уцепиться - даже если бы он находился в своем мозгу, он не лучше любого другого человека своего времени знал бы в какой части этого мозга обитает душа. Квант же, несомненно, знал и вытеснял Мартелса оттуда с безжалостностью самонаводящейся ракеты; и это ужасное вытесняющее давление было чисто эмоциональным, без малейшего словесного намека, который мог бы помочь Мартелсу сопротивляться.

Тронутый тлением зал заколыхался и исчез. И вновь Мартелс лишился зрения и слуха. Чисто инстинктивно он зарылся... во что-то... и держался изо всех сил, как вошь, которую шакал пытается стряхнуть со своей шкуры.

Ужасная тряска все продолжалась и продолжалась. И наконец осталась лишь мысль, одна спасительная мысль:

"Я это я. Я это я. Я это я."

А затем, постепенно, каким-то чудом, натиск стал ослабевать. Как и раньше, первым вернулся слух, слабые неясные отголоски музея, а затем зрение, та же часть стены и пола и те же неровные памятники чему-то давно прошедшему в еще более далеком будущем Мартелса.

- Похоже, я пока не могу от тебя отделаться, - сказал Квант. В его усиленном голосе, казалось, звучало нечто среднее между ледяной яростью и столь же ледяным изумлением. - Ну что ж, придется нам с тобой продолжить общение. Все какое-то разнообразие, не только же быть оракулом для туземцев. Но когда-нибудь, Мартелс-из-прошлого, когда-нибудь я застигну тебя врасплох - и ты узнаешь величайшую вещь, которой не знаю я: как выглядит загробная жизнь. Придет время, Мартелс... придет время...

Как раз вовремя Мартелс сообразил, что эти повторяющиеся слова были гипнотической прелюдией к новому нападению. Зарывшись в то неведомое, что спасло ему жизнь перед этим, ту неизвестную часть этого объединенного сознания, которая принадлежала ему одному, он сказал с такой же холодностью:

- Возможно. Ты можешь многому меня научить, если захочешь, а я послушаю. А может и я смогу научить тебя чему-то. Но мне кажется, что я также могу доставить тебе крайние неудобства, Квант; ты только что продемонстрировал мне два возможных подхода к этому. Так что, пожалуй, тебе лучше вести себя прилично и помнить, что кем бы ты ни был в глазах туземцев, для меня ты далеко не бог.

Вместо ответа Квант просто не дал Мартелсу сказать ничего больше. Понемногу солнце село и очертания предметов в зале слились с темнотой, но Мартелсу даже не было позволено закрыть не принадлежащие ему глаза.

3

Мартелс все еще был жив, чему следовало радоваться, но победа оказалась не столь уж славной. Квант не мог выкинуть его - пока - но Мартелс по-прежнему не управлял своими глазами, вернее их глазами, не считая той малости, что мог менять глубину зрения; похоже, что Квант сам не мог закрыть глаза, либо не удосуживался сделать это. Они всегда, не считая случаев, когда в музей приходил редкий проситель, пялились все на ту же проклятую стену и на те же корявые штуковины перед ней.

Более того, Квант никогда не спал, и поэтому не спал и Мартелс. Какой бы механизм ни поддерживал работу мозга в его недоступной взгляду оболочке, он делал сон ненужным, и это, наверное, было к счастью, поскольку Мартелс не чувствовал уверенности, что сможет устоять против нападения Кванта, будучи в это время без сознания.

Этот аспект их совместного существования был лишь одним из многих, не понятных Мартелсу. Видимо, какой-то питающий насос - то постоянное гудение позади головы - непрерывно подавал кислород и сахар и уносил молочную кислоту, предотвращая утомление. Но Мартелс смутно помнил, что сон нужен не только для этого: сны, например, необходимы для очистки мозга, являющегося аналогом компьютера, от программ предыдущего дня. Возможно, в результате простой эволюции эта необходимость у людей отпала, хотя двадцать пять тысяч лет казались слишком коротким сроком для такой сильной перемены.

Каков бы ни был ответ, он не мог спасти от скуки, которой Квант, как будто, совершенно не был подвержен. Очевидно он располагал обширными внутренними ресурсами, накопленными за многие века, с помощью которых развлекал себя на протяжении бесконечных дней и ночей; как бы то ни было, Мартелс доступа к ним не имел. Мартелс, как мог, скрывал этот факт, так как ему казалось все более важным поддерживать впечатление Кванта, что Мартелс может читать некоторые из его мыслей; несмотря на свое явное могущество и накопленные знания Квант, похоже, не подозревал, до какой степени непроницаем барьер между их сознаниями.

Квант также не позволял Мартелсу говорить, за исключением случаев, когда они были одни, да и тогда, практически, тоже. Он, по-видимому, был абсолютно нелюбопытен, или поглощен своими мыслями, или то и другое вместе; а между визитами просителей проходили месяцы. То немногое новое, что Мартелсу удалось выяснить в промежутках между редкими появлениями коричневых дикарей, в основном носило отрицательный характер и не имело практической пользы.

Он был беспомощен, и беспомощен абсолютно. Очень часто он ловил себя на мысли, что ему почти хочется, чтобы этот безумный кошмар закончился смертельным ударом его незащищенной головы об антенну радиотелескопа, наподобие того жуткого рассказа, который Амброуз Бирс написал о происшествии на мосту Аул-Крик.

Но временами появлялись просители, и во время этих визитов Мартелс слушал и кое-что узнавал. Еще более редко на Кванта находили неожиданные резкие приступы болтливости, которые давали гораздо больше информации, хотя и разочаровывающей. Во время одного из таких приступов Мартелсу вдруг было разрешено задать вопрос:

- Что за дело привело сюда того первого просителя, которого я видел того, что хотел узнать обряд защиты? Ты действительно собирался дать ему какой-нибудь вздор?

- Собирался. И это не был бы вздор, - сказал Квант. - Это был бы совершенно конструктивный комплекс схем и танцев. В свое время он вернется за ним.

- Но как все это может действовать?

- Между любыми двумя событиями во вселенной, которые топологически идентичны, существует естественное притяжение или отталкивание, что может быть выражено в схематической форме. Эта взаимосвязь динамична, и поэтому подвержена воздействию; возникает ли притяжение или же отталкивание, зависит целиком от действий. В этом назначение танцев.

- Но это же магия - просто суеверие!

- Напротив, - возразил Квант. - Это закон природы, успешно применявшийся на практике в течение многих веков, прежде чем были сформулированы лежащие за ним принципы. Туземцы отлично это понимают, хотя не смогли бы описать это в тех же терминах, что я. Это просто практическая часть их жизни. Неужели ты думаешь, что они продолжали бы обращаться ко мне, если бы мои советы не давали пользы? Они варвары, но отнюдь не безумцы.

А в другом подобном случае Мартелс спросил:

- Похоже, ты разделяешь веру туземцев, что после смерти действительно есть жизнь. Почему?

- Тому есть свидетельства; туземцы имеют регулярную и надежную связь со своими недавними предками. Хотя у меня в этой области нет личного опыта, но существует также и серьезное теоретическое обоснование этому.

- И в чем же оно заключается? - спросил Мартелс.

- Это тот же принцип, что позволяет нам обоим находится в одном и том же мозгу. Личность является полустабильным электромагнитным полем; чтобы сохранить свою целостность, ей требуется дополнительный вычислительный аппарат мозга, а также источник энергии в виде тела или той оболочки, в которой живем мы, чтобы поддерживать ее в состоянии отрицательной энтропии. После того, как это поле высвобождается в результате смерти, оно полностью теряет способность к расчетам и становится подверженным естественной потере энтропии. Следовательно, медленно, но неизбежно оно распадается.

- Но почему у тебя нет в этой области личного опыта? Я думал, что первоначально...

- Это открытие, - произнес Квант голосом, вдруг ставшим отстраненным - сделано сравнительно недавно. Такая связь возможна лишь по прямой наследственной линии, а мои доноры - кто бы они ни были - рассеялись за многие века до того, как стало известно о самой подобной возможности.

- Кстати, сколько тебе лет? - поинтересовался Мартелс. Но Квант больше не проронил ни слова.

Однако, этот разговор все же дал Мартелсу чуть большее понимание характеров туземцев, а вместе с другими отрывочными сведениями, и смутное представление об истории. Различные ссылки на "Возрождения" позволили ему догадаться, что со времени его эпохи цивилизация четырежды уничтожалась и возникала вновь, каждый раз сильно изменившейся и все менее жизнеспособной. Второе Возрождение, судя по всему, было уничтожено всемирным обледенением; и Третье Возрождение неизбежно приняло форму жестко организованной высокоэнергетической культуры на базе небольшой популяции.

Однако теперь вся Земля за исключением полюсов находилась на пике тропической фазы. Некоторые технические достижения Третьего Возрождения еще были представлены здесь в музее, в котором Мартелс был двойным пленником, кое-что по-прежнему в целости, а многое не настолько пришло в упадок, чтобы не подлежало ремонту в умелых руках. Но туземцы Четвертого Возрождения не имели необходимости в этих машинах. Они уже не только не понимали их назначения, но и не считали нужным понимать или сохранять их. То, что еда сравнительно просто добывалась собирательством или охотой, сделало машины ненужными для них - а то, каким представало в их преданиях Третье Возрождение, вдобавок еще вызывало к машинам неприязнь. Безмятежная экономика, свойственная жителям джунглей, вполне устраивала их.

Но имелась и еще одна причина. Их взгляды кардинально изменились, что могло быть связано лишь с открытием реального существования духов предков. Образ жизни стал мистическим, обрядовым и в глубоком смысле аскетичным то есть, ориентированным на смерть, вернее, на загробную жизнь. Это также объясняло двойственность их отношения к Кванту. Они уважали глубину его знаний, даже благоговели перед ней, и обращались к нему время от времени за разрешением проблем, выходящих далеко за пределы их понимания настолько далеко, что перевешивали их яростное чувство индивидуальности; однако о поклонении Кванту не могло быть и речи. Они могли чувствовать лишь жалость по отношению к личности, не имеющей связи со своими предками, даже не разу ни испытавшей такого контакта, и явно обреченной на отсутствие собственной загробной жизни.

Конечно, кое-кому из них приходило в голову, что даже очень прочная мозговая оболочка не сможет устоять против какой-нибудь действительно сильной катастрофы, например, рождения вулкана прямо под музеем; но Квант находился там всегда, насколько свидетельствовали предания, практически вечно, а их собственные жизни были коротки. Смерть Кванта не лежала в пределах ближайшего будущего, о котором они привыкли думать.

Однако большая часть разговоров Кванта несла куда меньше информации. Казалось, он почти все время находится в состоянии дзен-буддиста, познавшего суть вещей и в то же время презирающего ее. Многие из его ответов просителям состояли из одиночных отрывочных фраз, не имевших, на первый взгляд, ни малейшей связи с заданным вопросом. Иногда же он отвечал чем-то вроде притчи, большая длина которой не делала ее ни на йоту более понятной. Например:

- Бессмертный Квант, некоторые предки говорят, что нам следует расчистить часть джунглей и начать сеять. Другие говорят, что мы должны по-прежнему довольствоваться тем, что собираем. Как нам разрешить это противоречие?

- Когда Квант был человеком, двенадцать учеников собрались на краю скалы, чтобы послушать его речь. Он спросил у них, что они хотят услышать от него такого, чего не могут услышать из собственных уст. Все заговорили сразу, так что отдельных ответов нельзя было разобрать. Квант сказал: "Для одного тела у вас слишком много голов", и столкнул одиннадцать из них со скалы.

К стыду Мартелса, в подобных ситуациях туземцы, похоже, всегда сразу понимали, что имеет в виду Квант, и уходили, удовлетворенные ответом. В данном конкретном случае, впрочем, Мартелсу удалось выдвинуть догадку:

- Наверно, в этих условиях невозможно оживить сельское хозяйство?

- Нет, - сказал Квант. - Но о каких именно условиях ты говоришь?

- Ни о каких, я ничего о них не знаю. Вообще-то, сельское хозяйство в лесных сообществах в мое время было довольно обычным делом. Мне почему-то показалось, что ты это имел в виду.

Квант больше ничего не сказал, но Мартелс ощутил, хотя и смутно, его беспокойство. Еще один иллюзорный кирпич в здание убежденности Кванта, что он не полностью может хранить свои мысли в тайне от Мартелса.

Конечно, Квант по содержанию и фразеологии большинства вопросов Мартелса почти сразу сделал вывод, что Мартелс представляет из себя довольно примитивного ученого, и более того, что Мартелс не в состоянии достаточно глубоко проникнуть внутрь запаса научных знаний самого Кванта. Казалось, Квант иногда испытывал какое-то извращенное удовольствие, отвечая на вопросы Мартелса в этой области с явной прямотой, и в то же время пользуясь самыми бесполезными терминами:

- Квант, ты все повторяешь, что никогда не умрешь. Исключая, конечно, несчастные случаи. Но ведь источник энергии для этой мозговой оболочки должен иметь период полураспада, и каким бы долгим он ни был, к_о_г_д_а_-_н_и_б_у_д_ь_ его выход упадет ниже минимально необходимого уровня.

- Это не радиоактивный источник, и у него нет периода полураспада. Он происходит из Пустоты, дающей начало - в терминах сферической тригонометрии - внутренней вселенной.

- Я не понимаю этих терминов. Или ты подразумеваешь, что она служит источником непрерывного творения мира? Разве доказано, что творение еще продолжается?

Эта фраза, в свою очередь, оказалась непонятной Кванту, и впервые он проявил достаточно любопытства, чтобы выслушать объяснения Мартелса по поводу теории "стабильного состояния" Фреда Хойла.

- Нет, это чушь, - сказал Квант, выслушав. - Творение одновременно уникально и циклично. Источник внутренней вселенной находится где-то в другом месте и необъясним, иначе, как в терминах всеобщей взаимности психологии единого волнового цикла.

- Единого волнового цикла? Он что, только один?

- Только один, хотя имеет тысячу аспектов.

- И он мыслит? - изумился Мартелс.

- Нет, он не мыслит. Но он обладает волей и ведет себя соответственным образом. Пойми его волю, и ты станешь его повелителем.

- Но тогда откуда берется эта энергия?

- Первоначально из медитации. Впоследствии она не исчезает.

- Нет, я имею в виду, как эта машина...

Молчание.

Мартелс узнавал все больше, но это знание, на первый взгляд, ничего ему не давало. Затем, в один из годов, какой-то проситель задал еще один вопрос про Птиц; и когда Мартелс потом со всей невинностью полюбопытствовал: - Между прочим, что такое эти Птицы? - ненависть и отчаяние, молнией ударившие из сознания Кванта в его собственное, в одно мгновение дали Мартелсу знать, что он, наконец, коснулся чего-то необычайно важного...

Если бы он только знал, как это использовать.

4

Глубина этих эмоций Кванта, к которым примешивались и другие, которые Мартелс не мог определить, была столь очевидной, что Мартелс и не ждал никакого ответа. Но после паузы, превышавшей обычную немногим больше чем вдвое, Квант сказал:

- Птицы это гибель человечества - а со временем и наша с тобой, мой незванный и нежеланный гость. Ты думаешь, эволюция стояла на месте в течение более чем двадцати трех тысяч лет - даже если не брать в расчет резкое всемирное повышение радиоактивности, предшествовавшее Первому Возрождению?

- Нет, конечно нет, Квант. Туземцы, несомненно, являются генетическим сочетанием, неизвестным в мое время, и естественно, я также предполагал и наличие мутаций.

- У тебя поверхностный взгляд, - сказал Квант с холодным презрением. - У них есть много признаков эволюционного прогресса и изменений, которых ты просто не мог заметить. Один простой пример: в начале Четвертого Возрождения, когда джунгли покрыли почти всю планету, человек все еще был зверем, который должен сознательно соблюдать принципы правильного питания, а туземцы того времени знаниями не обладали. В результате, как бы много они не ели - а даже в те времена нехватки не было, в том числе и белках они умирали кучами от типичного заболевания жителей джунглей, название которого ничего тебе не скажет, но которое можно описать как "злокачественное недоедание".

- Оно было хорошо известно и в мое время, и не только среди обитателей джунглей. Мы называли его общим истощением, но имелась и масса местных названий: квашиоркор, суха...

- Ни одно из этих слов, конечно, не сохранилось. Во всяком случае, вскоре после этого произошла сильная мутация, сделавшая правильное питание передающимся по наследству инстинктом - как всегда было у диких зверей, и по-видимому, было свойственно человеку, когда он был диким зверем. Видимо, этот инстинкт понемногу угас по мере развития цивилизации.

Другое изменение, столь же радикальное и, возможно, имеющее то же происхождение, произошло после того, как в самом конце Третьего Возрождения была сформулирована всеобщая взаимность. Тогда обнаружилось, что человеческий мозг обладает значительной гипнотической и проецирующей силой, которую можно применять без каких-либо предварительных гипнотических ритуалов. Теория показала, как это можно сделать легко, но возможно, эта сила была скрыта всегда, а возможно, явилась результатом мутации - никто не знает, а теперь этот вопрос не представляет никакого интереса.

Во мне эти силы огромны - поскольку меня специально выращивали с целью их совершенствования, наряду со многими другими - но их действие у туземцев совершенно противоположно, в этой сфере их общение с предками делает их особенно _п_о_д_а_т_л_и_в_ы_м_и_ к такому гипнозу, а не людьми, могущими им пользоваться. Они стали скорее пациентами, нежели активными деятелями.

Фауна тоже изменилась - и особенно птицы. Птицы всегда тщательно следовали ритуалам, и в атмосфере всеобщей формальности и взаимности, свойственной Четвертому Возрождению, они опасно развились. Теперь они разумны - чувствующие, умные, с самомнением - и обладают развитой постпримитивной культурой. Они не без основания считают человека своим главным соперником и ставят своей первейшей целью его уничтожение.

И это им удастся. Их основной стимул - выживание здесь и сейчас; туземцев же, напротив, слишком интересует сама смерть, чтобы эффективно противостоять Птицам, несмотря на то, что интеллектуально те уступают человеку по крайней мере на порядок.

- Мне трудно в это поверить, - сказал Мартелс. - В мое время были люди, находившиеся на этой стадии, с подобного рода культурой - эскимосы, австралийские аборигены, южноафриканские бушмены. Никто из них не был так агрессивен, как, по твоим словам, эти Птицы, но и в противном случае у них не было бы ни малейшего шанса противостоять прагматичным интеллектуалам того периода. По сути, когда я покинул свой мир, они находились на грани вымирания.

- Нынешний туземец не интеллектуал и не прагматик, - презрительно бросил Квант. - Он не пользуется машинами, кроме простейших охотничьих орудий, его единственной серьезной защитой являются ритуал и взаимность, в которых Птицы от природы сильны и становятся все сильнее. Когда они станут сильны еще и интеллектуально, конец не заставит себя ждать.

И наш конец тоже. У меня есть веские причины, теоретические и технические, считать, что когда численность людского населения упадет ниже определенного уровня, энергия, поддерживающая нашу мозговую оболочку, начнет уменьшаться, а потом сама оболочка разрушится. Даже если она не разрушится сразу, Птицы, если они победят - что несомненно - будут иметь в своем распоряжении тысячи лет, чтобы дождаться этого. Тогда они раздерут мозг на кусочки, и конец нам обоим.

В голосе Кванта, казалось, звучало некоторое печальное, но жестокое удовлетворение при этой мысли. Мартелс осторожно осведомился:

- Но почему? Насколько я понимаю, ты не представляешь для них абсолютно никакой угрозы. Даже туземцы советуются с тобой очень редко, и никогда речь не идет об эффективном оружии. Почему бы Птицам вообще не остаться к тебе равнодушными?

- Потому что, - медленно произнес Квант, - они символисты... и ненавидят и боятся меня больше чем кого-либо во вселенной. Я для них главный символ былого могущества человека.

- Почему?

- Как ты об этом не догадался? Я был правящим Высшим Автархом в конце Третьего Возрождения. Меня взрастили для этого и вверили сохранение всех знаний Третьего Возрождения, что бы ни случилось. Не имея доступа к компьютеру, я не в состоянии в полной мере выполнять свой долг... но тем не менее, именно этому долгу я обязан своим нынешним бессмертным заточением. И мне суждена гибель - как и тебе - под клювами Птиц.

- И ты не можешь это предотвратить? Например, внушением заставить туземцев предпринять какие-то конкретные действия против Птиц? Или твое воздействие слишком ограничено?

- Я могу всецело управлять любым туземцем, если захочу, - сказал Квант. - Я заставлю следующего сделать что-нибудь, чтобы рассеять твои сомнения на этот счет. Но туземцы, которые приходят ко мне за советом, далеко не самые важные фигуры в культуре Четвертого Возрождения, и даже будь они великими героями и вождями - каковых вообще не существует в этой культуре - я не мог бы изменить общих тенденций, какие бы изменения я ни внес в образ мыслей отдельных людей. Времена таковы, каковы они есть, и конец близок.

- Сколько осталось до конца?

- Лет пять, вряд ли больше.

Вдруг Мартелс ощутил собственную ярость.

- Из-за тебя мне стыдно, что я человек, - прорычал он. - В мое время люди дрались, сопротивлялись! А тут, твои туземцы, считающиеся разумными, и все же отказывающиеся принять самые очевидные меры для своей защиты! И ты, несомненно самый умный и изобретательный мозг во всей истории человечества, способный руководить и помогать всем остальным, пассивно ждущий, пока тебя разорвет на куски какая-то стая Птиц!

Страсть Мартелса разгоралась, и вдруг им овладел один образ из ранней юности. В чахлом садике на задворках дома в Донкастере он нашел птенца малиновки, выпавшего из гнезда раньше, чем научился сносно летать, и явно покалеченного - видимо одной из многочисленных здешних голодных кошек. В надежде помочь птенцу, Мартелс подобрал его, но тот умер в его руках - а когда он положил птенца обратно, руки его кишели крошечными черными клещами, похожими на тысячи движущихся крупинок черного перца. И именно п_т_и_ц_а_м_ предстояло занять место человека? Никогда, во имя божье!

- Ты не имеешь ни малейшего понятия, о чем говоришь, - сказал Квант своим отстраненным голосом. - Теперь помолчи.

Благодаря своей хитрости, Мартелс гораздо лучше Кванта представлял всю глубину своего неведения. Но в отличие от Кванта пассивность не была ему свойственна; всю свою жизнь он сражался с обстоятельствами и не собирался прекратить сейчас. Квант был неизмеримо выше его во всех отношениях, но Мартелс не собирался следовать за Квантом, как не следовал ни за кем и ранее.

Он не намеревался говорить об этом, даже если бы Квант и позволил ему говорить дальше. Он, главным образом, хотел не только выбраться к чертовой матери из мозга Кванта, - что Квант, без сомнения, только приветствовал бы - но и попасть обратно в свой родной век; и лишь человеческая техника могла бы ему помочь сделать что-то в этом направлении. Проклятая неисправность радиотелескопа забросила его сюда, а ведь этот аппарат был творением рук человека; несомненно, к теперешнему времени должен иметься какой-то более простой способ добиться обратного эффекта.

Квант оказался неспособным избавиться от мешающего ему Мартелса даже в нынешней эре, не говоря уже о том, чтобы отправить Мартелса обратно; и даже если бы он знал такой способ, этот способ конечно же оказался бы более сложным, чем примитивная задача вышвырнуть Мартелса в печальное сумрачное царство загробной жизни - Квант попробовал сделать это и не справился.

Нет, срочно требовалась помощь людей, и ее следовало искать у туземцев. Они, ясное дело, не были сильны в науке, но их, разумеется, следовало предпочесть Птицам, а кроме того, они располагали возможностями, которых не имел Квант. Большинство из этих возможностей - например, их контакт с предками - казались загадочными и сомнительными, но именно поэтому лежали вне обширных знаний Кванта и _м_о_г_л_и_ помочь решить главную проблему.

И они не были дикарями в прямом смысле этого слова. Это Мартелс уже понял по тем немногим просителям, которых видел. Если эти туземцы не являлись лучшими представителями людей Четвертого Возрождения, то каковы же лучшие? Это нужно было выяснить, не обращая внимания на мнение Кванта на этот счет. Квант никогда не видел их в повседневной жизни, все его знания об их привычках, поведении и возможностях основывались на рассказах людей, что само по себе ненадежно, которых он сам не считал типичными, и умозаключениях. К тому же сам Квант не принадлежал к Четвертому Возрождению; он просто мог оказаться неспособным к его пониманию.

Более того, со своей точки зрения, основывавшейся на туманном прошлом, Мартелс считал, что замечал в просителях нечто, ускользавшее от Кванта. Их интеллект был по-прежнему развит в той области, на которую Квант не обращал внимания, но которая могла оказаться чрезвычайно важной для Мартелса. Даже тот коричневый человек, что в первый момент показался Мартелсу самым настоящим дикарем, позже проявил почти сверхъестественный дар, или по меньшей мере, часть каких-то знаний, показывавших владение целой научной областью, о существовании которой современники Мартелса даже не подозревали. Это можно использовать. Это _н_у_ж_н_о_ использовать.

Но как? Предположим, Мартелс полностью распоряжался бы тем мозгом, что выступал под именем Кванта; как мог бы он задать просителям достаточно много вопросов, чтобы выяснить все необходимое, сразу не вызвав подозрений? Ведь просители привыкли, что вопросы задают они. И даже если бы ему это удалось, и он успешно притворился самим Квантом, что мог бы он сказать туземцам, чтобы вызвать какие-то действия против Птиц, не говоря уже о конкретных советах на этот счет?

В лучшем случае, он вызвал бы лишь замешательство и уход просителя. На самом деле, ему нужно было выбраться отсюда в мир в каком-то теле, но это просто исключалось. У него оставалась лишь одна возможность: каким-то образом сменить эпоху и затем надеяться, что другая эпоха найдет способ его освободить.

В такой постановке все предприятие выглядело чрезвычайно глупо. Но иного пути он не видел.

Он вынужденно вел прежнюю жизнь, ожидая благоприятного случая, слушая, задавая Кванту вопросы, когда тот разрешал, и иногда получая ответы. Изредка он узнавал новый факт, что-то для него значивший, но чаще нет. И еще он начал чувствовать, что отсутствие сна и всех чувств, кроме зрения и слуха, все больше и больше влияет на его рассудок, несмотря на некоторый доступ его личности к огромным мыслительным способностям мозга Кванта. Но даже эти способности были в чем-то ограничены, в чем, он не мог понять: Квант уже несколько раз упомянул, что лишен связи с компьютером, который позволил бы ему функционировать еще лучше. Находился ли этот компьютер в том же музее, и причиной отсутствия связи был просто неисправный кабель, который Квант не мог починить? Или Квант вспоминал о далеком прошлом, о конце Третьего Возрождения? Мартелс спросил, но ответа не последовало.

А тем временем Мартелсу большую часть времени приходилось пялиться в ту же точку на дальней стене и слушать те же отголоски.

Медленно тянулся век лета. Прошел еще год. Просителей становилось все меньше и меньше. Даже Квант, несмотря на свои внутренние резервы, испытывал какой-то умственный упадок: погрузившись, по сути, в некие сомнамбулические грезы, сильно отличавшиеся от его прежнего состояния непрерывного размышления. Мартелс не больше, чем прежде, мог проникнуть в его мысли, но их _т_о_н_а_л_ь_н_о_с_т_ь_ изменилась; раньше возникало впечатление праздных, почти сибаритских, но беспрерывных раздумий и размышлений, теперь же на них накладывалась некая монотонность, наподобие скучного повторяющегося сна, обрывающегося в одном и том же месте, и от которого невозможно пробудиться.

Мартелса самого посещали такие сны; он знал, что они служат сигналом скорого пробуждения, возможно, более позднего, чем намечалось; они являлись внутренним эквивалентом такого храпа, от которого пробуждаются. Квант же, напротив, как будто все глубже и глубже погружался в них, тем самым лишая вечно бодрствующего Мартелса даже прежних загадочных бесед.

Да, жизнь в двадцать пятом тысячелетии шла скучно. Нынешняя тоска достигала невообразимой глубины, и становилась все сильнее. Мартелс понял, что его ждет, когда однажды к Кванту явился проситель, а тот не ответил, и похоже, даже не заметил его.

Мартелс не смог воспользоваться случаем. Он совсем отвык соображать быстро. Но когда, месяцев шесть спустя, появился следующий проситель - в середине тех пяти лет, которые по предсказанию Кванта должны были окончиться триумфом Птиц - Мартелс был наготове:

- Бессмертный Квант, молю о твоем благосклонном внимании.

Ответа от Кванта не последовало. Монотонность его грез не нарушилась. Мартелс мягко произнес:

- Тебе позволено отвлечь мое внимание.

Квант по-прежнему не вмешивался. Туземец боком осторожно вошел в поле зрения.

- Бессмертный Квант, я Амра из племени Совиного Щита. Впервые на памяти многих поколений появились признаки, что вулкан к западу от нашей территории вновь пробуждается от сна. Проснется ли он в своей полной ярости? И если да, что нам делать?

Какими бы сведениями о геологии той местности, откуда пришел Амра, ни располагал Квант, Мартелсу они, как обычно, были недоступны. Но все равно, простой здравый смысл подсказывал, что независимо от конкретной ситуации не стоит околачиваться возле любого давно молчавшего вулкана, который проявляет новые признаки активности. Он сказал:

- Со временем он извергнется. Я не могу предсказать, насколько сильным будет первое извержение, но желательно сменить территорию как можно скорее.

- Бессмертный Квант, должно быть, не знает нынешней ситуации в нашем бедном племени. Мы не можем переселиться. Не можешь ли ты дать нам какой-нибудь ритуал умиротворения?

- Вулкан умиротворить невозможно, - сказал Мартелс, хотя и с гораздо меньшей внутренней убежденностью, чем он чувствовал бы раньше. - И верно, также, что я давным-давно не получал известий из ваших мест. Объясни, почему вы не можете переселиться.

Он решил, что очень неплохо уловил стиль речи Кванта, и вправду, туземец пока что не выказывал никаких признаков подозрительности. Амра терпеливо начал рассказывать:

- К северу находится территория племени Зар-Пицха, которую я пересек по пути к твоему храму. Естественно, мы не можем туда вторгнуться. К югу вечные льды и дьяволы Терминуса. Ну а к востоку, понятно, все Птицы и Птицы.

Вот она, та самая возможность, которую ждал Мартелс.

- Тогда, туземец Амра, вы должны вступить в союз с племенем Зар-Пицха и с помощью оружия, которое я вам дам, начать войну против Птиц!

Лицо Амры выразило откровенный ужас, затем разгладилось и стало непроницаемым. Он сказал:

- Бессмертному Кванту доставляет удовольствие насмешка над нашим отчаянным положением. Мы не вернемся больше.

Амра сухо поклонился и исчез из поля зрения. Когда эхо его шагов полностью стихло под сводами зала, Мартелс обнаружил, что Квант интересно, как долго он слушал? - перехватил контроль над голосовым устройством и расхохотался отдаленным, холодным, убийственным смехом.

Но бывший Верховный Автарх Третьего Возрождения сказал лишь:

- Видишь?

Вижу, угрюмо подумал Мартелс.

5

Однако, Мартелс узнал кое-что новое, и теперь, когда Квант снова уделил ему внимание - надолго ли - Мартелс мог попытаться что-то из него выудить. Он сказал:

- Я решил, что стоит попробовать. Меня учили ничего не принимать на веру, не убедившись лично.

- Меня тоже. Но я не принимаю этого в качестве оправдания. Эти просители моя последняя связь с человечеством, не считая тебя - а ты хуже, чем анахронизм, ты живая окаменелость - и я не позволю тебе больше кого-нибудь из них спугнуть.

- Принимаю комплимент, иного я и не ждал, - ответил Мартелс. - Я сам сожалею, что спугнул его. Но у меня возникло несколько вопросов. Из его рассказа о вулкане и упоминания "вечных льдов" я делаю вывод, что его племя находится возле Антарктики, в месте, которое мы называли Огненной Землей.

- Совершенно верно.

- Но что он имел в виду, говоря о "дьяволах Терминуса"?

- Там есть небольшая колония людей, живущих в южных полярных горах, сказал Квант с оттенком ненависти в голосе. - Эти люди, если они еще существуют, сохранились от Третьего Возрождения и должны были обслуживать и охранять компьютер, предназначенный для помощи мне в выполнении моей задачи. Туземцы тех мест называют их дьяволами, потому что те, как им и было велено, строго изолировались от остального мира. Но как я тебе говорил, у меня больше нет доступа к этому компьютеру, и у меня нет способа узнать, выродились ли люди Терминуса и позволили компьютеру сломаться, или умышленно отключили меня от него.

Итак, лесной культурой и разваливающимся музеем все не кончалось!

- Почему бы тебе не выяснить? - предложил Мартелс.

- И как мне, по-твоему, это сделать?

- Подчинить себе следующего просителя и заставить его сходить туда и посмотреть.

- Во-первых, на этом пути мне придется пересечь страну Птиц. Во-вторых, я не могу позволить, чтобы этот мозг замолчал на такой долгий срок, который потребуется для подобного путешествия; к тому времени, как я вернусь - если вернусь - просители бы напрочь забыли обо мне.

- Чушь, - бросил Мартелс, намеренно добавив презрительную нотку. Потеря контакта с компьютером делает тебя в значительной мере неполноценным, ты мне не раз это говорил. Восстановление контакта, если оно вообще возможно, должно было стать твоей первоочередной задачей. И если бы ты мог это сделать, то давно сделал бы. Нынешнее же безвыходное положение наводит на мысль, что твоя гипнотическая сила не может изменить даже путь ползущего насекомого, не говоря уже о человеке!

К удивлению и разочарованию Мартелса Квант не вспылил.

- Так оно и есть, - сказал он, вызвав еще большее удивление, - если подо мной понимать довольно хрупкое биомагнитное поле, являющееся моей личностью, душой, эго, назови как хочешь. В противном случае, захват других живых тел душами только что умерших был бы обычным делом. Но ведь наоборот, ходят лишь отдельные непроверенные слухи о нескольких подобных захватах. Эта сила является свойством мозга, самого органа - и в самой большой степени, данного мозга. Для ее использования нужны одновременно и физический субстрат и источник энергии. Как я обещал, при следующей возможности я ее тебе продемонстрирую, и не потому, что мне хочется рассеять твои сомнения, они меня не интересуют ни в малейшей степени, а чтобы прекратить твои неуклюжие попытки экспериментировать, которые меня раздражают. Конечно, я не покажу тебе, _к_а_к_ пользоваться этой силой. А теперь помолчи.

Наступило вынужденное молчание; но Квант уже и так сказал немало, чему Мартелс, в который раз, был рад. В конце концов, может быть Квант тоже иногда тяготился одиночеством или скукой. А может быть просто, избавленный от необходимости дышать, он мог развивать мысль сколь угодно долго, не осознавая этого.

Теперь у Мартелса появился новый план - каким-то образом добраться до Терминуса. Несомненно, даже остатки Третьего Возрождения, имеющие в своем распоряжении энергию и технические знания, могли больше помочь в решении его конкретной проблемы, чем все туземцы Четвертого Возрождения.

Последнее замечание Кванта для перестраховки следовало понимать так, что Квант уже заподозрил наличие такого плана у Мартелса. Квант, конечно, в любом случае не стал бы учить Мартелса пользоваться гипнотической силой, просто для того, чтобы удержать его от попыток дальнейшей агитации туземцев на действия против Птиц; но Мартелс только что просто и ясно дал понять, что на месте Кванта он попытался бы достичь Терминуса; куда более слабый интеллект, чем у Кванта, догадался бы, чего следует опасаться. А будучи в прошлом Автархом, он намного лучше Мартелса знал, что никогда не следует недооценивать противника. Даже во времена Мартелса фундаментальным в теории игр считалось предположение, что следующий ход противника скорее всего будет наилучшим.

Тут Мартелс ничего не мог сделать, только скрывать свои замыслы от соседа по мозгу и продумать план как можно лучше; перетасовать свои карты, оценить положение, подготовить запасные варианты и надеяться на получение дополнительной информации. В этом свете, например, расположение музейных экспонатов в пределах его поля зрения приобретало новый смысл: вдруг стало важно оценить их размеры и форму, стояли ли они на подставках или упали, были в целости или разобраны, и точное расстояние между ними. Те, что не были видны, не имели значения, кроме наиболее крупных, находящихся между мозговой оболочкой и входом в зал, и их расположение он, как мог, восстановил по памяти.

А в остальном, он, как всегда, мог только ждать следующего просителя, но на этот раз время не играло роли. Чем дольше придется ждать, тем больше у него будет времени, чтобы обдумать все возможности срыва своего плана, и как поступить в каждом таком случае, какие другие шансы останутся у него, если план провалится окончательно и бесповоротно, что предпринять дальше, если все удастся сразу, и какое будущее ждет его тогда. Он никогда раньше не интересовался стратегией и тактикой, но если в нем и спал хоть какой-то скрытый талант генерала, то сейчас наступило самое время развить его как можно скорее.

Так случилось, что следующий проситель появился лишь спустя шесть месяцев - насколько Мартелс мог судить, поскольку вести мысленный календарь однообразных дней не представлялось возможным, а при отсутствии в этом летнем веке времен года он не сомневался, что терял счет и месяцам. В общем, проситель явился вовремя, поскольку Мартелс уже почти достиг той точки, когда не мог ни улучшить, ни развить свой план, и начал подозревать, что его серьезный замысел превращается из плана действий в пустые фантазии.

Квант мигом насторожился, что совсем не удивило Мартелса. Последовал обычный ритуал приветствия и ответа на него. Затем, когда посетитель возник в поле зрения и представился как Тлам из племени Ястребиного Гнезда, глаза его остекленели, он будто окаменел, и больше не проронил ни слова. Одновременно, Мартелс ощутил странную легкость, отсутствие давления, почти пустоту, будто Кванта вообще здесь больше не было. Мартелс попробовал заговорить, и убедился, что может.

- Квант, это делаешь ты?

- Да, - ответил туземец. Голос звучал, как жуткая пародия на голос Кванта с примесью собственного голоса посетителя. Мартелсу показалось удивительно странным слышать голос Кванта без обычной трубной громкости. Смотри дальше.

Туземец повернулся и начал бесцельно бродить среди экспонатов, иногда бессмысленно жестикулируя то перед одним, то перед другим. Мартелс обнаружил, что может следить за ним глазами и спросил:

- Он осознает происходящее?

- Нет, - ответил туземец, исполняя нелепо торжественный пируэт. - Я мог бы сделать так, чтобы он осознавал, но предпочитаю его не тревожить. Я верну его на то же место, откуда мы начали, и когда все закончится, он не заметит разрыва во времени.

- Тогда, как я понимаю, это проекция сознания, а не гипноз.

- Совершенно верно. Однако не делай торопливых выводов. Ты в любом случае бессилен, но если ты сделаешь хоть малейшую попытку воспользоваться своим нынешним положением, я мгновенно окажусь в мозгу рядом с тобой - а затем уделю немалую часть своего внимания, чтобы сделать твою жизнь более несчастной, чем когда-либо раньше.

Мартелс сильно сомневался, что Квант сможет превзойти несчастья детства в Донкастере, но его куда больше заинтересовало, что утверждение Кванта и его угроза противоречили друг другу. Однако он промолчал. Блуждания захваченного туземца уже оставили больше следов в пыли, чем предшествующие посетители за все бессчетные десятилетия, и Мартелс торопливо включал их вместе с ростом и длиной шага туземца в размерную рамку своей мысленной схемы. Казалось совершенно очевидным, что Квант и понятия не имеет, как много новой информации он дает Мартелсу своим довольно хвастливым представлением.

- Ну, - сказал Мартелс, - это не отличается от воздействия гипноза, хорошо известного в мое время, разве что тут отсутствовала предварительная подготовка. Я мог бы подумать, что ты все еще, так сказать, проживаешь здесь, а "проекция" состоит лишь в использовании какой-то микроволновой передачи направленного действия для подавления собственных мозговых волн этого бедняги.

- Такое, конечно, вполне возможно, но примитивно и разрушительно, сказал туземец. - Сейчас я продемонстрирую тебе разницу.

Квант вернул туземца точно в первоначальное положение. И без малейшей подготовки или перехода Мартелс понял, что смотрит на мозговую оболочку снаружи.

Как он и подозревал, она оказалась прозрачной, и находящийся внутри нее мозг не превышал по размеру мозг дельфина, но Мартелс много месяцев готовился к тому, чтобы не терять ни секунды на разглядывание того, что перед ним предстанет. Сохраняя свое новое тело недвижным, а лицо безучастным, как будто в потрясении, он начал переводить взгляд, ища трубку, или несколько трубок, которые должны были идти к питающему насосу. Вот она: одна трубка, выглядевшая очень прочной. Ну что ж, это он тоже ожидал.

Отпрыгнув на один шаг назад и на три шага вправо, он схватил с пола металлический предмет, похожий на дубинку, который он давно приглядел, и метнул его прямо в то место, где трубка соединялась с оболочкой.

Мускулы жителя джунглей, верный глаз и прекрасная реакция охотника сработали гораздо точнее и быстрее, чем мог ожидать Квант. Тяжелый снаряд ничего не повредил, но при ударе в сознании Мартелса вспыхнул отголосок боли.

Два прыжка по направлению ко входу, резкий наклон к полу и один прыжок обратно к оболочке. Высоко замахиваясь новым, еще более тяжелым предметом, он почувствовал, как Квант отчаянно пытается выдернуть его сознание обратно, но новое орудие - некогда бывшее то ли поручнем автобуса, то ли шатуном, то ли конечностью какой-то статуи, кто знает уже опустилось со всей силой, которую Мартелсу удалось извлечь из рук и спины Тлама. Оно ударило по верхней части мозговой оболочки с треском, похожим на пистолетный выстрел.

На оболочке не осталось и царапины, но даже малейшие признаки встревоженного могучего сознания Кванта пропали. Тлам/Мартелс уже отчаянно несся ко входу - а Тлам оказался способным мчаться, как олень. Они вместе вырвались на яркий солнечный свет, и Мартелс сразу же ослабил свой контроль над телом. В явном и вполне понятном ужасе Тлам нырнул в джунгли, петляя и кружа по таким тропинкам, которых Мартелс даже не заметил бы, и несмотря на растущую усталость, остановился, лишь когда наступила ночь.

Мартелсу эта гонка доставила столько же удовольствия, как единственная его поездка на поезде через ущелье Бреннер. Впервые за долгое время он ощущал сырость, вдыхал запах зелени, плесени и гнили и неясные цветочные ароматы, чувствовал жар на коже, удары босых ног о покрытую травой землю и сокращение собственных мышц. Он наслаждался даже ударами веток, лиан и колючек, хлеставших их на бегу.

Теперь Тлам быстро, но очень тщательно осматривался вокруг, ища лишь одному ему известные опасности. Затем он опустился на четвереньки, заполз в заросли каких-то кустов с остроконечными листьями и гроздьями белых ягод, дважды всхлипнул, свернулся клубком и уснул.

Все удалось. Удалось прекрасно - без задоринки. Мартелс вырвался на свободу.

Но надолго ли? Узнать это не было возможности. Он по-прежнему подвергался опасности, как из прошлого, так и из будущего. Хотя он и сделал вывод, на его взгляд правильный, что дальность действия гипнотической силы Кванта не может быть большой, он не знал в точности, какова она, и как далеко от музея он сейчас находится. Он оглушил Кванта, это ясно, но надолго ли. Он не знал также, насколько полным будет разрыв между личностью Кванта и его собственной личностью, _н_е_с_м_о_т_р_я_ на расстояние между ними. Сомнительные свидетельства о телепатии его времени говорили, что такая связь _н_е_ ослабевает с расстоянием.

Предположим - хоть это и казалось невероятным - что его грубое нападение действительно повредило мозговую оболочку или питающий насос... достаточно серьезно, чтобы сам мозг со временем погиб. Что случится с Мартелсом, если Квант умрет?

Этого он, опять же, не знал. Ему, по-прежнему, придется быть предельно бдительным, чтобы почувствовать даже малейшую попытку Кванта добраться до него. Единственно в чем он мог быть уверен в данный момент, так это в том, что он наконец обрел тело. Конечно, это тело нельзя полностью назвать собственным, но оно, наконец, вернуло ему некоторую свободу передвижения.

Предельная бдительность... однако в его распоряжении находился не совершенный питательный насос, а всего лишь тело, усталость которого действовала и на Мартелса.... Предельная бдительность....

Мартелс уснул.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧЕТВЕРТОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ

6

Мартелсу снился странный сон, будто он падает в какую-то трубу, стенки которой усеяны шипами, похожими на клыки. Сон этот длился очень долго и закончился смутным, немного пугающим чувством, что открыв глаза он увидит все тот же покрытый пылью пол, неясные формы экспонатов и привычную стену. Но пока он прилагал усилия, стараясь пробудиться, в его ноздри вползли запахи сырой земли и растительности, а в уши - шорохи джунглей, и он понял, что по-крайней мере эта часть кошмара закончилась.

Сначала он удивился, что его мышцы не ноют после сна на земле, но затем сообразил, что это вовсе _н_е _е_г_о_ мышцы, и что Тламу, наверняка, приходилось спать подобным образом не одну сотню раз. Так как туземец, похоже, еще не проснулся, Мартелс не стал открывать его глаза, а вместо этого порылся в собственном сознании в поисках присутствия Кванта. Засыпать было преступной неосторожностью, но как он мог этого избежать? В любом случае, ему несомненно везло. Он не нашел и следа бывшего Автарха.

Что дальше? Квант говорил, что путь в Антарктиду и Терминус лежит через страну Птиц, но он, наверняка, имел в виду самый прямой путь, который бы позволил ему вернуться в свою оболочку в кратчайший срок, ведь Амра, проситель приходивший перед Тламом, пришел из мест, граничащих с Антарктикой, но ему не пришлось пересекать страну Птиц, добираясь до музея. Следовательно, территория Амры не могла находиться совсем уж далеко от музея, так как очевидно, что у туземца не было бы ни возможности, ни желания пересекать целые континенты, а тем более, океаны, ради сомнительных выгод от загадочных высказываний Кванта. То, что они не так уж высоко ценили советы Кванта, было видно по тому, как редко они к нему обращались, и той по малой практической пользе от этих советов в мире, где им приходилось жить.

Квант, также, подтвердил догадку Мартелса, что земля Амры лежит где-то поблизости от прежней Тьерра-дель-Фуэго, а это, в свою очередь, означало, что музей находится в Южной Америке, вернее, на материке, оставшемся от нее - и что теперь существует перешеек или, по меньшей мере, полоска легко преодолеваемой воды между прежней цепью островов и покрытым льдом континентом. Это очень хорошо; отсюда очевидный первый шаг - не вмешиваясь, дать Тламу вернуться в свое племя. Если даже, в худшем случае, оно живет прямо к северу от музея, Мартелс все равно был настолько слаб в здешней географии, что не мог бы сам определить, где находится юг. И, что не менее важно, в какой стороне восток, где по свидетельству Амры лежит страна птиц.

По пути предстояло узнать еще многое, но тут возникала другая проблема. Мартелс теперь располагал не только телом, но и мозгом; но судя по опыту совместного проживания с Квантом, у него не было возможности получить доступ к знаниям этого мозга, не обнаружив себя перед его владельцем, да и тогда требовалось согласие этого владельца.

Пока что Тлам явно не подозревал о его присутствии; он просто пришел задать вопрос Кванту, вместо этого совершил ряд необъяснимых насильственных действий против полубога и бежал в ужасе перед случившимся и перед местью оракула. Обнаружив себя, Мартелс мог предстать в роли предка или даже Кванта; и он уже знал, что может перехватить контроль над телом Тлама, когда возникнет необходимость....

Нет, так не пойдет. Это просто ошеломит Тлама, если не приведет опять в панику, а продолжая путь, можно многое узнать. Лучше пусть Тлам, как можно дольше, принимает решения сам; время, когда Мартелсу придется вмешаться, наверняка наступит слишком скоро.

Тлам зашевелился, его глаза открылись, и перед ними предстали стволы, лианы и поганки. Туземец проснулся почти мгновенно. Вместо потягивания он замысловато изогнул все тело, не потревожив ни единого листка, а затем пристально вгляделся в заросли. Очевидно, он не увидел ничего настораживающего, так как без дальнейших предосторожностей поднялся на ноги и принялся завтракать гроздьями белых ягод. Их вкус и консистенция больше всего напоминали отварную овсяную крупу, мариновавшуюся лет десять в подсоленном белом вине, сквозь которое пропускали двуокись серы, но Мартелс так давно ничего не ел, что они показались ему деликатесом. В каких-нибудь нескольких метрах Тлам нашел огромный голубой цветок, наполненный росой или дождевой водой, теплой и сладковатой, но тем не менее, прекрасно утолившей жажду. Затем Тлам снова пустился бежать.

Туземец продолжал свой путь весь день. Он двигался, как лошадь, участвующая в скачках по пересеченной местности: бегом, трусцой, шагом; бегом, трусцой, шагом, каждый час он делал примерно десятиминутный перерыв, отдыхал, пил, съедал какой-нибудь вязкий плод или едкий гриб. Хотя путь его, по необходимости, был очень извилист, Мартелс к полудню заметил, что пробивающийся сквозь зелень золотой солнечный свет склоняется вправо. Удача! Они направлялись на юг, во всяком случае, примерно.

Незадолго до сумерек они достигли стремительного пенящегося речного потока, абсолютно непреодолимого на взгляд Мартелса, но ничуть не задержавшего Тлама. Он просто вскарабкался на деревья, образовывавшие туннель, сквозь который неслась река. Мартелс, никогда раньше не видевший влажный тропического леса и даже не читавший о нем, с изумлением обнаружил, что его крона, переплетенная тысячами лиан, образует свой мир, как будто у Земли есть вторая поверхность, или некий примитивный образ небес опустился, оказавшись в пределах досягаемости живых существ. В этих небесах змеи маскировались под лианы, лягушки жили и размножались в прудах, образованных венчиками огромных цветов, обезьяноподобные существа размером не больше крыс швырялись орехами с неприятной точностью и силой, а зеленые глаза, в глубинах которых таилось безумие, светились в темноте, которая была бы неудивительной в пещерах, но здесь, над землей, поражала. Но Тлам пробирался вперед, как будто кроны деревьев были для него столь же привычной средой обитания, как и лес внизу, и когда он вновь коснулся земли, река осталась так далеко позади, что не доносилось даже ее шума.

Эту ночь они провели на каком-то естественном помосте над землей, поутру оказавшимся деревом, кривым, как яблоня, но с плодами, похожими на грецкие орехи. Тлам легко справлялся с ними, сжимая в руке по две штуки сразу, чем напомнил Мартелсу грубый итальянский анекдот, слышанный им двадцать три тысячи лет назад. После этого завтрака Тлам спрыгнул на землю и продолжил путь, но уже не бегом; похоже, он находился в знакомой местности и приближался к своей цели.

И вот они ее достигли. Перед глазами Мартелса лежала, видимо, деревня, но не похожая ни на одну из виденных им раньше, даже на картинках. Хотя она занимала довольно большую поляну, по ее углам и в середине были оставлены пять древних деревьев, так что деревню покрывала плотно переплетенная лесная кровля. На поляне равномерно плашмя размещались тяжелые деревянные щиты, каждый диаметром футов пятнадцать с краями, приподнятыми дюймов на шесть от земли с помощью толстых деревянных клиньев, пропущенных сначала сквозь обод щита, а затем прочно вбитых в землю. Обода имели форму окружности, но кривизна щитов, автоматически отметила математическая часть сознания Мартелса, была настолько равномерной, что попытайся кто-нибудь по их выпуклости получить величину "пи", она наверняка оказалась бы равной трем целым нулю десятым, как ее замерили древние вавилоняне.

Все эти слегка выпуклые поверхности были покрыты переплетением лиан, усеянных шипами размером от колючек ежевики до грозных копий длиной почти в фут. Под этой сетью кое-где проступал дерн, из которого росло нечто, похожее на подвергшуюся мутации крапиву. Все в целом, от земли до лесной кровли, несомненно, представляло собой защиту от нападения с воздуха. Если бы у Мартелса и возникло сомнение в этом, его сразу рассеяли бы Птицы похожие на ястребов, от птенца до исполина - насаженные на центральный шип каждого щита, и пятна на концах всех крупных шипов. Некоторые из этих пятен явно были засохшей кровью, но большинство имели другой цвет, наводя на мысль о том, что они покрыты ядом.

При виде всего этого у Мартелса мелькнула мысль, что он напрасно покинул мозговую оболочку. Там высказывания Кванта об опасной разумности Птиц звучали абстрактно. Здесь же находилось конкретное свидетельство того, что Ястребиное Гнездо, племя Тлама, в любое время ожидает целенаправленной попытки Птиц всех размеров - не просто ястребов добраться до их внутренностей или оторвать им голову.

Вокруг не было видно ни души, но Тлам остановился на краю поляны и издал громкий крик. Казалось, прошло очень много времени, прежде чем послышалось какое-то движение, полуэллиптический люк, прорезанный в крае ближайшей хижины, осторожно приподнялся, как дверца спортивного автомобиля, и наружу выглянуло лицо.

- Приятно видеть тебя живым, Тлам, - сказал человек высоким голосом, щуря глаза от света, хотя его лысая голова еще находилась в тени. Тело, которому принадлежала голова, выкарабкалось на поляну и распрямилось. Человек оказался крепко сложенной молодой женщиной, тоже голой, но тоже чистой; очевидно полы этих нор были чем-то покрыты, не просто голая земля.

Тлам сказал:

- Благодарю тебя. Я должен немедленно увидеть Старейшин.

Сомнение выразилось на лице девушки.

- Они спят после ночной охоты. Неужели ответ Кванта настолько важен, что нельзя подождать?

Что-то в тоне девушки навело Мартелса на мысль, что Квант это не имя, а звание. Открытие, бесполезное сейчас - но кто знает, может когда-нибудь эта информация пригодится.

- Дело крайне важное, и ждать не может. Разбуди их. Это приказ.

- Ну, хорошо.

Девушка опустилась на четвереньки и скользнула обратно в хижину, при этом напомнив Мартелсу, что у него снова есть тело - и что ему всегда ужасно не везло с женщинами. Усилием воли он заставил свои мысли вернуться к главному. Беспрекословное подчинение девушки позволяло предположить, что Тлам обладал здесь некоторым весом - возможно, был каким-то вождем. Это могло помочь. А может туземцы держали рабов? Об этом никогда не упоминалось, и это было крайне маловероятно; в джунглях можно очень легко сбежать.

Пока Тлам ждал, расслабившись, Мартелс думал о ночной охоте. Пробираться крадучись, смотря под ноги, в темноте, не имея возможности заметить нападающих Птиц, эта мысль показалась ему весьма не здравой, и по пути сюда Тлам всегда прятался в укрытие с наступлением сумерек. Правда, почти все птицы его времени, о которых он что-либо знал, ночью спали, но были также и ночные хищники; а один из просителей Кванта упомянул сов. Не хотелось и думать, какой может оказаться сова двухсотпятидесятого века. Но тот факт, что Тлам не ожидал, что Старейшины будут спать, говорил в пользу того, что ночная охота была случайным, и возможно, редким предприятием.

Девушка появилась вновь, высунувшись наполовину, поманила рукой и исчезла. Тлам быстро скрючился и заполз в дверь.

Чаша под щитом оказалась на удивление глубокой и просторной, и, как и предполагал Мартелс, была устлана какими-то сшитыми вместе шкурами, на некоторых из них еще сохранился мех. Они были прекрасно выдублены, поскольку кроме очень слабого запаха человека, похожего на легкий запах свежего пота, там ничем не пахло. Кроме дневного света, просачивавшегося под щит, другого освещения не было, но этого - несильного, но равномерного - вполне хватало, помещение вовсе не казалось мрачным.

Семеро мужчин рассаживались в круг, принимая позу, очень похожую на позу лотоса в йоге. Несмотря на свое звание Старейшин, они выглядели немногим старше Тлама, чего можно было ожидать у людей, живших недолго, хотя, насколько Мартелс мог судить, не так уж скверно или дико. Хотя их только что разбудили, все семеро выглядели вполне бодро, хотя на лицах некоторых было заметно раздражение.

Тлам вошел в центр круга и сел, так что все Старейшины смотрели на него сверху вниз, но он, казалось, находил это нормальным.

- Что ответил Квант, вождь Тлам? - без всякой преамбулы сказал один из них, - и почему такая срочность?

- Ответа не было, Старейшины, я даже не задал вопроса. Спустя мгновение после того, как мне было позволено отвлечь внимание Кванта, я вдруг набросился на него.

Последовал изумленный ропот.

- Набросился на него? - удивился спрашивавший. - Невероятно! Каким образом?

- Я подобрал с пола музея два предмета и использовал их как дубинки.

- Но - почему? - спросил другой.

- Не знаю. Просто так случилось, как будто мной кто-то овладел.

- Это не оправдание. Никем нельзя овладеть против его воли. Квант покарал тебя?

- Никоим образом, - сказал Тлам. - Да я, разумеется, и не причинил ему никакого вреда. Сообразив, что произошло, я тут же бросился бежать - и он даже не пытался мне помешать.

- Конечно, ты не причинил Кванту вреда, - сказал второй говоривший, подчеркивая каждое слово. - Но вред, который ты причинил нашему племени, может оказаться непоправимым. Мы не знаем, что с нами случится, если Квант направит силы своего духа, чтобы разыскать нас! Если даже он этого не сделает, мы не сможем больше обратиться к нему, пока ты жив!

- Я тоже так считаю, - согласился Тлам с удивительной безмятежностью, но Мартелс вспомнил, насколько эти люди ориентированы на смерть. - Поэтому я и спешил предстать перед вашим судом.

Тлам склонил голову, и наступила тишина, которая все длилась, длилась и длилась. Мартелс, естественно, ожидал от Старейшин какого-то обсуждения, но не прозвучало ни единого слова. Может, они советовались со своими предками? Иного объяснения не было. Мартелс хотел бы поискать глазами девушку, но она, по-видимому, осталась у входа, да и какой помощи можно было от нее ожидать? Это был всего лишь порыв - Мартелс был ориентирован на жизнь.

Наконец, первый из старейшин произнес бесстрастным монотонным голосом:

- Вождь Тлам, предпочитаешь ли ты клинок или Птицу, казнь или изгнание?

Ответ на этот чисто ритуальный вопрос мог быть лишь единственным. Мартелс мгновенно подчинил себе сознание Тлама. Он не пытался продиктовать другой ответ, а просто полностью парализовал центр речи Тлама, как это неоднократно проделывал Квант с самим Мартелсом. Он смутно почувствовал потрясение Тлама, ощутившего, что им снова овладело нечто неизвестное и чужое в этот критический момент.

Вновь последовало долгое молчание, хотя и не такое долгое, как в первый раз. Наконец, первый Старейшина произнес срывающимся от презрения голосом:

- Как мы могли так ошибиться, сделав _т_е_б_я_ вождем? Наши предки ослабели разумом, и мы тоже. В тебе меньше мужества, чем в ребенке. Ладно, пусть будет изгнание... и память, когда Птицы разорвут тебя на куски, что ты стал первым из нашего племени, кто испугался милосердия клинка. Это наказание намного превышает тяжесть твоего преступления - но ты сам его выбрал.

Поддавшись минутной жалости, которая могла оказаться безрассудством, Мартелс быстро освободил Тлама, чтобы посмотреть, не обратится ли низложенный вождь с какой-нибудь просьбой. Но Тлам, видимо, был слишком потрясен, унижен и совершенно озадачен, чтобы сказать что-либо, даже если бы и хотел. Он молча пополз вверх к выходу из хижины. Когда он поднимал усеянную по краям шипами крышку люка, девушка плюнула ему в затылок.

После этого у него даже не осталось достоинства, чтобы придержать люк, который упал, ободрав его колючками; Тлам не обратил на это внимания и, похоже, даже не заметил.

Он встал и, моргая, оглядел поляну, напряженный, неуверенный. Ясно, что ситуация была беспрецедентной - ничего подобного в своей жизни он и представить не мог. В таком положении его не примет ни одно племя; он не сможет долго прожить один в диком лесу; непонятно почему, он выбрал изгнание - и теперь ему некуда было идти.

Следует ли Мартелсу взять его под контроль сейчас? С одной стороны, Мартелс нуждался в его врожденных знаниях и опыте жизни в джунглях; с другой стороны, дай ему волю, и Тлам, с его складом ума, может запросто совершить харакири или, в лучшем случае, впасть в самоубийственную апатию. Да, это был выбор Гобсона.

Сам Тлам решил больше не ждать и не подвергаться оскорблениям просыпающейся деревни. Он уныло побрел в чащу. В памяти Мартелса всплыли стихи Гете о мизантропе, которые Брамс включил в "Рапсодию для альта": "Травы встают за ним; пустыня его принимает". Но отнюдь не Тлам отверг людей, а они его, и вина целиком лежала на Мартелсе.

И исправить ничего было нельзя. И тогда, в ответ на громкий крик ужаса и отчаяния, который издал Тлам, Мартелс направил его на юг, к Терминусу... и стране Птиц.

Наконец-то, началось настоящее путешествие.

7

По мере продвижения на юг Тлам становился все более напряженным, что Мартелс почувствовал по чуть возросшему мышечному тонусу туземца, когда они достигли местности, которую Тлам считал страной Птиц. Но в течение нескольких последующих дней они не встретили ни одной Птицы; чередовавшиеся ходьба, поиски укрытия, сон, добыча пропитания и снова ходьба, стали обыденностью, которую Мартелс позволял Тламу диктовать. Никакой сторонний наблюдатель не заметил бы диалектического противоречия между притуплявшимся отчаянием Тлама и растущим нетерпением Мартелса, которые являлись центром их внутренней жизни.

Затем они увидели Птицу. Это было маленькое существо серовато-коричневого цвета, до удивления похожее на воробья, но Тлам при виде ее мгновенно остолбенел, как кролик при виде удава. Птица, в свою очередь, раскачивалась вверх-вниз, цепляясь когтями за самый кончик низко расположенной ветви, задирала голову и распускала перья, а временами принималась их чистить. Ее взгляд казался совсем бессмысленным, и через некоторое время она безразлично чирикнула, вспорхнула и исчезла в сумраке влажного леса, как оперенная пуля.

Трудно было поверить, что такое создание могло представлять какую-то опасность, но вирус рака тоже невелик. После ее исчезновения Тлам несколько минут сохранял неподвижность, а затем пошел с еще большей осторожностью, беспрерывно бросая взгляды во се стороны с почти птичьей быстротой. Он не ошибся; на следующий день они увидели еще трех похожих на воробьев Птиц, а еще на следующий день, пять. А на следующее после этого утро они, проснувшись, увидели угольно-черное существо, похожее на громадную ворону, расположившееся вне досягаемости дубинки, которое смотрело на них блестящими немигающими глазами, вытянув шею так, что она походила на змею.

Находись Мартелс в своем теле, он вздрогнул бы, вспомнив "Макбета" и Эдгара Аллана По, но хозяином, по крайней мере номинально, оставался Тлам, который вновь застыл. По совершенно разным причинам ни одно из двух сознаний не удивилось, когда клюв Птицы раскрылся, горло сморщилось и задергалось, и она произнесла голосом, похожим на скрежет гвоздя по стеклу:

- Иди домой.

- У меня больше нет дома, - с отчаянием ответил Тлам. Я изгнан из своего племени и всех человеческих племен.

- Иди домой, - повторило черное как сажа существо. - Меня тянет к твоим глазам. Король обещал их мне, если ты не уйдешь.

Странно, но страх Тлама не стал сильнее; возможно, это была стандартная угроза - а может, если он не бывал здесь раньше, он и так был перепуган до предела. Мартелсу на память пришла строчка из "Города жуткой ночи" Джеймса Томпсона: "Нет надежды, нет и страха". Туземец сказал лишь только:

- Я не могу.

- Король слышит.

- Ну и пусть.

- Иди домой.

- Я не могу.

Этот обмен словами грозил превратиться в ритуал и явно не давал новой информации. Мартелс пробился сквозь паралич Тлама и заставил его идти, позволив, впрочем, туземцу в значительной степени сохранить свою настороженность. Птица не последовала за ними, даже не шелохнулась, но Мартелс каким-то образом ощущал, что ее немигающий взгляд сверлит затылок Тлама.

Однако через некоторое время Мартелс почувствовал удивительное сопротивление дальнейшему движению - удивительное не только потому, что он полагал, что Тлам, как и он сам, будет рад убраться подальше от Птицы, но и из-за его неожиданной силы. С некоторым интересом он почти полностью ослабил контроль; если для такого сильного сопротивления имелась причина, Мартелсу необходимо было ее узнать.

Тлам, медленно пятясь, забрался в чащу и привалился спиной к большому дереву, хорошо укрытому со всех сторон, но так, что спереди и сверху оставалось свободное пространство. Движения его были осторожнее, чем когда-либо, как будто он подозревал, что не вполне свободен, и ожидал, что им вновь овладеют в любой момент. Однако, Мартелс, не вмешиваясь, дал ему расположиться по своему вкусу.

Некоторое время туземец просто отдыхал; но наконец, он произнес почти беззвучным шепотом:

- Бессмертный Квант, или дух, посланный Квантом, услышь меня.

Мартелс промолчал, хотя у него было глубокое неловкое чувство, что ему следует ответить, хотя бы для того, чтобы туземец продолжал говорить. Но очевидно, Тлам ничего иного, кроме молчания, и не ожидал. Повторив призыв, он продолжал:

- Я не имею ни малейшего понятия, почему ты прогнал меня от себя и сделал так, что меня изгнали из моего племени. Еще меньше я знаю, почему ты загнал меня, как жертву, глубоко в страну Птиц. Я не сделал ничего, чтобы заслужить твою ненависть; само мое безумие в твоем храме могло быть вызвано только тобой, о бессмертный, поскольку мои предки явно такого не одобрили бы. Скажи мне, чего ты хочешь? Что я сделал такого, за что должен умереть? Что за судьбу ты мне уготовил? Как мне исполнить твои желания? Ответь, бессмертный Квант, ответь, ответь!

Речь эта была не лишена достоинства, но Мартелс не мог дать ему ни ответа, ни надежды на справедливость. В свете собственных целей Мартелса Тлам находился еще ближе к положению жертвенного животного, чем он сам полагал. Ни у одного из них не было будущего, но ничто из возможных объяснений Мартелса не сделало бы это будущее светлее для Тлама. Мартелсу оставалось только хранить молчание.

- Бессмертный Квант, ответь мне, ответь! Что мне сделать, чтобы ты смягчился? Скоро Птицы услышат мои мысли, и возможно твои - или твоего создания. Тогда их Король схватит меня и будет пытать до смерти. Что мне ему отвечать? С какой целью мной овладели? Должен ли я умереть в неведении? Я не сделал, не сделал ничего, за что карают смертью!

Этот крик был уже стар, когда грабили Сиракузы. Ответом было - _Т_ы р_о_д_и_л_с_я_ - но давать его сейчас не стоило. В нем звучало слишком много обреченности, чтобы продвинуть предприятие Мартелса на шаг вперед, не говоря уже о том, чтобы удовлетворить Тлама; в данный момент лучше даже не подтверждать ни единым словом небезосновательное подозрение Тлама, что им овладели.

Однако, некоторые традиции не меняются. Тлам выкрикнул почти во весь голос положенный третий раз:

- Бессмертный Квант или дух, посланный Квантом, снизойди до меня! Ответь мне, твоему просителю!

Мартелс продолжал безмолвствовать... но в глубине его сознания что-то медленно заворочалось, будто ощущение постепенного пробуждения от повторяющегося сна; а затем его губы шевельнулись, грудь поднялась, а сердце опустилось, когда он услышал, как сам говорит слишком хорошо знакомым голосом:

- Я с тобой, туземец... и твой демон послан не мной. Тем не менее, выполняй его требования и не бойся Птиц. Наш час еще придет.

Человек с тремя сознаниями поднялся и как лунатик вновь двинулся на юг.

8

Мартелсу не было необходимости быть орнитологом, чтобы знать, что полеты стай, миграции и инстинкты, направляющие птиц к дому, всегда являлись тайной. Его отец, как многие англичане низшего класса в его время, гонял голубей и временами пополнял свой бюджет помимо футбольных пари, игры в дартс или монетку, тотализатора и (когда иначе не удавалось) Биржи Труда, еще и продажей одной из любимых птиц другому любителю. В то время существовало множество причудливых теорий для объяснения поведения перелетных птиц, одной из самых странных была теория, что у этих существ во внутреннем ухе - или его полых костях - имеются железные опилки, позволяющие им ориентироваться непосредственно по магнитным силовым линиям Земли.

То что птицы обладают телепатическими способностями, естественно, было одной из самых первых гипотез - и теперь, в противоречие со своей первоначальной точкой зрения, Мартелс был готов поверить, что это, действительно, самое логичное объяснение. Вынужденность такого объяснения не делала его лучше.

Квант больше не говорил. Тлам постепенно продвигался на юг, без дальнейших понуканий Мартелса, и, как и раньше, сам заботясь о мелочах. Отстранившись от дела, Мартелс продолжал размышлять.

Конечно, для начала нужно отбросить все соображения двадцатого века по поводу телепатии, как основанные исключительно на утверждениях отдельных людей; каждый раз, когда какой-нибудь Рейн или Соул пытался исследовать ее в лабораторных условиях, она растворялась в тумане из-за стремления исследователей назвать нежелательные результаты каким-то другим именем. Непосредственное знакомство с телепатией здесь, указывало, что она подчиняется обратной квадратичной зависимости или, другими словами, ослабевает с расстоянием; и если птицы - даже птицы с птичьим мозгом времен Мартелса - всегда могли ей пользоваться, она сначала, видимо, была всего лишь какого-то рода маяком, по которому можно было распознать схожие сознания и схожие намерения.

Такая способность, естественно, должна была угаснуть у разумных существ в результате естественного отбора, поскольку разум выполнял те же функции намного лучше. В результате, оставались лишь те непонятные рудименты - нечто вроде аппендикса в сознании - которые так упорно сбивали с толку наиболее четных оккультистов, начиная с Ньютона. Возможно, психология толпы являлась еще одним подобным рудиментом; если так, она явно была направлена _п_р_о_т_и_в_ выживания и должна была исчезнуть в результате отбора еще быстрее. Даже у Птиц этого века она не имела перспектив на будущее - но Мартелсу предстояло иметь с ними дело сейчас.

Другой вопрос: как Квант был связан с Тламом и Мартелсом? Находился ли он в черепе Тлама, как Мартелс, или он по-прежнему размещался в оболочке в музее, лишь протянув слабое духовное щупальце, связывающее его с туземцем, может быть через посредство Мартелса? Мартелс считал, что такое невозможно, но люди Третьего Возрождения запросто могли вновь развить телепатию в человеке, как в его время были возрождены зубры, тем более, что Квант был сделан носителем гипнотической и проецирующей силы. Квант упоминал какую-то всеобщую взаимность, "в которой Птицы от природы сильны". На _к_а_к_и_х_ законах основывается это явление? Квант, несомненно, их знал, но вывести их с нуля невозможно, по крайней мере, такому скептику, каким был Мартелс до того, как попал в эту эпоху, минус веков двадцать промежуточных обдумываний этой проблемы.

Каковы бы ни были эти законы, они, похоже, сбивали Птиц с толку. В то время как все более и более изнуренное тело человека, в котором жили три сознания, продиралось сквозь колючки, лианы и папоротники, Птицы кружили поблизости, щелкая клювами, пикируя, бранясь, хлопая крыльями, но не приступая к последней смертельной атаке, которую Мартелс - и конечно, Тлам - ожидал ежеминутно. Он чувствовал себя бычком, которого тащат по коридору бойни, неспособным понять, что происходит, уверенным лишь в том, что существа, которых он ранее считал просто причиняющими мелкие неудобства, вдруг почему-то стали злыми.

Квант не помогал, даже не проявлял себя, но слабое самодовольное гудение, как бы пробное вращение механизмов, где-то возле мозжечка Тлама или глубже в стволе мозга говорил Мартелсу, что Квант все еще тут. Конечно, хорошо, с одной стороны, что он не мешал навязанному Мартелсом "Дранг нах зюден"; но в то же время, Мартелс не сомневался, что неистовая ярость, с которой Птицы метались вокруг них, как буря из перьев, каким-то образом связана с присутствием Кванта. В конце концов, ведь Квант сам сказал, что является символом всего, что Птицы ненавидят и боятся. Теперь Мартелс был уверен, что один человек, имеющий только свое собственное сознание, был бы разорван на куски задолго до того, как увидел бы первое, похожее на ворона, существо; тройственное существо уцелело отчасти потому, что Птицы ощущали в нем какую-то странность, вызывавшую одновременно ненависть и желание ее узнать - но не могли этого сделать только с помощью телепатии.

Таким образом он, наконец, добрался до Башни на Человеческих Ногах.

Он не знал размеров музея, в котором очнулся, очутившись в этом мире, но какая-то утечка информации из сознания Кванта, говорила ему, что Башня намного больше. Она была воздвигнута на естественной поляне, такой большой, что ее можно было назвать лугом, занимая ее почти всю своим основанием и полностью покрывая тенью.

Наибольшее впечатление, конечно, производили поддерживающие ее три колонны. Это были очень древние деревья, каждое из которых могло бы само служить внушительной средневековой башней с винтовой лестницей, вырезанной внутри дерева, наподобие виденных Мартелсом в Париже. Но они образовывали вершины почти равностороннего треугольника, а часть их толстых корней выступала над землей. Возможно, именно эти корни, в свое время, и навели на мысль придать опорам форму человеческих ног и ступней, носками наружу, над которыми собственно Башня смотрелась, как чрезмерно длинная прямая юбка. А возможно, Птицы первоначально лишь кольцевали деревья, чтобы остановить их рост, а содрав кору, случайно обнаружили ранее скрытое сходство, усиленное белизной древесины цвета слоновой кости. Сама работа, по-видимому, выполнялась чем-то вроде струга, так как Мартелс заметил длинные плоские следы - метод, хитроумно использованный, чтобы подчеркнуть ровность человеческой кожи.

Сама Башня состояла из закрепленных вокруг деревьев нескольких барабанов одинакового размера, бока которых были сделаны из звериных шкур, тщательно сшитых вместе тончайшим кожаным шнуром. На первый взгляд казалось, что сами шкуры подобраны произвольно, но с расстояния было заметно, что они поднимаются вверх длинными извилистыми линиями, сходившимися наверху сооружения, напоминая стилизованное пламя свечи. Верхушка, однако, не была видна с того места, где стоял Мартелс; эффект в целом, наверняка, лучше всего смотрелся с воздуха.

Даже корпус Башни нелегко было разглядеть сквозь тучи Птиц, постоянно ее окружавших, однако Мартелсу и не дали возможности рассмотреть ее в деталях. Его загнали под колоссальную треногу, прямо в центр, где оказался тонкий центральный столб, из которого торчали спиралью поднимающиеся вверх колышки. Неприятные поклевывания в зад Тлама указывали, что ему следует по ним взобраться.

Колышки не были рассчитаны на человека, а так как по мере подъема становилось все темнее, внимание Мартелса на некоторое время было полностью сосредоточено на том, чтобы не упасть. Вскоре он запыхался и был вынужден присесть на следующий колышек, казавшийся достаточно толстым, чтобы выдержать его вес, опершись руками и ногами на два соседних. Тяжело дыша, он прижался к столбу и колышкам и взглянул вверх.

Над ним находилось что-то вроде бочкообразной вселенной, уходящей в бесконечность, усеянной по краям очень яркими звездочками, почему-то становящимися более яркими при удалении. Их иногда закрывали странные туманности, и все это мерцало. Пространство пересекали расположенные под разными углами полосы света, некоторые из которых исходили от более ярких звезд, другие казались более плотными, будто эту вселенную покрывала видимая размерная рамка. Пронзительные крики, щебет и хлопание крыльев оставшихся снаружи Птиц сливались тут в приглушенный шум, слышимую музыку сфер, сквозь которую иногда прорывался отдельный громкий выкрик или хлопок огромных крыльев.

Через некоторое время его глаза привыкли к полумраку и он начал различать, что находится внутри башни. Увиденное не уступало первому впечатлению, казалось, все вдруг резко поменялось местами, будто оптическая иллюзия. Звезды оказались стыками углов шкур; лучи частью действительно были солнечными лучами, прямыми и сильными, как лазерные, а иногда, радиальными ребрами барабанов. Эти ребра вместе с удлинявшимися колышками центрального столба, к которому он приник, образовывали поднимавшийся вверх ряд насестов, на которых виднелись громадные темные силуэты дремлющих хищных Птиц, лишь изредка раскрывавших клюв, или шевеливших крыльями и хвостом. Изредка на него бросали взгляд похожие на полумесяцы глаза, затем затягивались пленкой и закрывались, чтобы потом открыться вновь. В этой башне была представлена вся птичья иерархия, и Мартелс знал, кто находится наверху. Эта вселенная принадлежала им, до последней пылинки, до последнего лучика. Его почетный эскорт удалился, и не считая редких взглядов, никто, казалось не обращал на него внимания. Он взглянул вниз. Сероватый диск земли под башней казался в этой искусственной перспективе далеким концом туннеля, но уникальный опыт падения в трубу телескопа давал ему основания верить, что он может выжить и при падении отсюда, особенно если будет цепляться за колышки, как обезьяна. А достигнув земли, он наверняка смог бы пронестись по лугу обратно в джунгли быстрее, чем Птицы сообразят, что происходит. Казалось крайне маловероятным, что кто-то из людей проникал так далеко в эту вселенную Лобачевского, принадлежащую Птицам, во всяком случае, в последние десятилетия, а кроме того, они наверняка не представляли, как быстро в человеке пробуждаются инстинкты его четвероногих предков, когда возникает нужда. Их собственными предками, в еще более далеком прошлом, были двуногие динозавры.

Но ему придется действовать быстро. Его уже разглядывали все больше и больше полумесяцев, и он ощутил навязчивое давление, исходящее из центра его сознания, как будто эти глаза пытались проникнуть в суть его личности. Подтянувшись вперед и перенеся свой вес на ноги, он повернулся и приготовился к долгому полету вниз сквозь черный континуум....

На полпути вертикальный мерцающий туннель и диск земли внизу пропали из виду, и Мартелс понял, что второй раз ведет смертельный бой с Квантом. Эта безмолвная битва давала Кванту то преимущество, что Мартелс не мог уделять внимания реальной окружающей обстановке. Приливы сильнейшей ненависти накатывались из бесформенного внепространственного хаоса, в котором реальностью были лишь участники сражения. Схватка длилась целую вечность, в которую растянулись секунды, и лишь отдаленный крик, должно быть Тлама, служил ей фоном.

Они еще боролись, когда тело туземца ударилось о землю.

9

Резкая мучительная боль вырвала Мартелса из сна, в котором он предпочел бы оставаться вечно. Он застонал и осторожно потянулся. Очевидно, он упал на дно телескопа, но почему оно сделано из натянутой, как барабан, кожи, а не из синтетического кварца? Впрочем, у радиотелескопов не бывает кварцевых зеркал; почему бы тогда не быть и коже? Как бы то ни было, он чувствовал, как она пружинит при его движениях, издавая низкий рокот, будто гепард урчащий по-французски. Откуда-то снизу откликалось далекое эхо.

Сквозь веки проникал свет, но он не стал открывать глаза, а прислушался к своему сознанию, ища неизвестного врага. Квант? Это имя вернуло все на свои места, и он мгновенно напрягся.

В данный момент он не чувствовал никаких признаков Автарха. Легкое ощущение тревоги говорило, что Тлам тоже бодрствует, и возможно уже давно. Что ж, это понятно; первой _п_е_р_с_о_н_о_й_, очнувшейся от сотрясения после долгого падения следовало быть туземцу, а Квант, несколько веков лишенный тела, очнется последним. Это следовало запомнить: физическая боль была союзником в борьбе с Квантом.

Мартелс приподнялся на локте и огляделся вокруг. Похоже, он сейчас находился в самом верхнем барабане башни, который был меньше всех остальных и потому не был виден с земли. В нем отсутствовал центральный столб, имелись лишь радиальные ребра и дуговые элементы конструкции самого барабана. Кроме того, он был открыт в трех местах, просто ничем не затянут. В высоком помещении стоял неприятный холод, напомнивший Мартелсу, что с тех пор, как он, находясь в мозговой оболочке, не испытывал никаких ощущений вообще, он чувствовал только неприятную жару. Неужели этому веку свойственны одни крайности?

Он с трудом сел и взглянул вверх. Он уже понял, что это направление, которому в обычной жизни уделяется мало внимания, имело самое важное значение в стране Птиц. Но одно дело знание, а другое привычка; как англичанин, знающий, что американцы ездят не по той стороне дороги, тем не менее, не удосуживается посмотреть налево, а не направо, сходя с тротуара.

Ну, конечно. На самом верху этой цилиндрической шапки был еще один насест, обхваченный жуткими острыми иногда шевелящимися когтями; выше находилась длинная сальная покрытая перьями черная грудь с синеватым отливом; и наконец, узкие сутулые плечи рептилии и тонкий длинный клюв, над которым располагались очень узкие глаза. Существо походило на гигантского грифа, но его восемь чешуйчатых пальцев были унизаны перстнями, ногти обоих средних когтей были отточены, как бритва, а грудь украшал поблескивающий металлический герб, с изображением, очень походившим на китайский знак Янь и Инь, древнейший символ в истории. Чудовище, похоже, не спало; но с другой стороны, оно, вроде бы, не следило за Мартелсом. Оно просто _п_р_и_с_у_т_с_т_в_о_в_а_л_о_, грозно и убедительно.

Добравшись до ближайшего проема в барабане, Мартелс понял, почему за ним не следят. Он находился на высоте всего лишь футов двадцати над следующей плоскостью, но она тоже представляла собой натянутую кожу, которую Мартелс просто пробил бы; а оттуда ему пришлось бы лететь до луга сквозь цилиндрическую вселенную больше тысячи футов.

Вид, открывавшийся отсюда на лес, в другой ситуации был бы достоин восхищения, но его портило множество Птиц разных размеров, безостановочно круживших вблизи и вдали. Ясно, что Мартелс был особым пленником.

Не успокоившись, он подошел к следующему окну. Эти проемы, видимо, располагались между опорами башни. Вид существенно не изменился; Мартелс перешел к последнему.

Все то же самое. Нет, не совсем. Другое освещение. Больше того, с этой стороны не было горизонта, его скрывала стена тумана, уходившая высоко к зениту.

Резкое волнение пронзило его, несмотря на старания Мартелса скрыть свои чувства от Тлама и от возможно присутствовавшего Кванта. Его астрономические знания, немалый уже опыт ориентировки в джунглях с Тламом и даже смутные воспоминания об "Артуре Гордоне Пиме" Эдгара По сложились вместе, как части головоломки.

Он смотрел прямо на юг, через пролив Дрейка, на антарктический полуостров Палмера... так назывались эти земли и моря в его время.

В голове у него крутились неясные желания, он привалился к одному из ребер и сел, в довершение ко всему осознав, что его тело ослабело от голода и всего происшедшего, стало липким и вонючим от тысяч лесных соков и смол, болит от напряжения и томимо жаждой. Над ним нависало грифоподобное существо, полудремлющее, но несомненно, достаточно настороженное. Впереди лежала земля обетованная, но для Мартелса завеса поднимающегося тумана, отмечавшая начало ледяного панциря, могла бы с тем же успехом быть слоем ледяных кристаллов, обозначавших границу атмосферы Марса. Даже если бы похожие на чаек Птицы, летевшие к нему из тумана, кричали "Текели-ли", он не мог быть более уверен... или более беспомощен.

Сквозь это знание проступило легкое ощущение насмешки. Квант проснулся.

Одна из круживших Птиц приближалась к Башне, заметив это, Мартелс сообразил, что уже несколько минут подсознательно следит за ее приближением. Через мгновение она уже неслась на него, как пушечное ядро. Он отпрянул от проема, упав спиной на шкуры.

Над ним послышались удары крыльев, и его страж пересел на более высокий насест. Снова взметнулись крылья, обдав его ветром, и место стража заняла ало-золотая Птица, размером почти с Мартелса. Ее не украшали никакие знаки или эмблемы, но этого и не требовалось; ее оперение, осанка, сам внешний вид - сочетание, наводившее на мысль об орле и сове, но не походившее явно ни на одну из этих птиц - все говорило Мартелсу, что перед ним сам Король.

Величественная Птица несколько минут сидела, молча разглядывая его, глаза ее время от времени затягивались пленкой. Наконец изогнутый клюв раскрылся, и низкий резкий голос произнес:

- Кто ты?

Интересно, подумал Мартелс, подозревает ли Король, как трудно ответить на этот на вид обычный вопрос. Он почувствовал, что в данной ситуации лучше дать говорить Тламу, если конечно, Квант не помешает. Но Квант не выказывал намерения вмешиваться сейчас.

- Я никто, Владыка-Король. Некогда я был человеком из племени Ястребиного Гнезда, но меня изгнали как одержимого демоном.

- Мы видим, что ты, - сказал Король. - Но мы стремимся понять природу твоей внутренней сущности. В тебе одном трое, как три подножия у нашего мира. Туземец нас не интересует, он всего лишь сын человеческий. Кто остальные?

Мартелса осенила идея. Он произнес своим собственным голосом:

- Я, Владыка-Король, предок туземца, очень далекий.

Король моргнул один раз.

- Мы слышим тебя, Отец, - произнес он с удивлением. - Но мы чувствуем, что хотя слова твои правда, это не вся правда. Мы неясно ощущаем в тебе то единственное во всем мире человеческое существо, которое больше всего угрожает нашему предстоящему триумфу. По одной этой причине нам следует тебя убить, и мы это сделаем - но что это за третья душа, которую мы при этом выпустим на свободу?

Мартелс был почти в равной мере ошеломлен, как прямотой Короля, так и невозможностью понять сказанное им. В это мгновение замешательства ответ Кванта беспрепятственно прорвался вперед со всей силой его древнего могучего разума, неудержимый, как локомотив, вот-вот срежущий растущий между шпалами лютик. Что-то чудовищно ужасное в формирующейся, но неясной мысли, очевидно, достигло Тлама раньше, чем Мартелса. Вдвоем они вцепились в нее, стараясь сдержать, как запоздалые угрызения совести.

Неожиданная помощь Тлама оказалась столь же эффективной, как появление второго лютика перед надвигающимся локомотивом. Голос Кванта спокойно произнес:

- Я, Владыка-Король, Квант из Третьего Возрождения; и я плевать хотел на твой поганый мир и его мелких вшей.

Таких речей Мартелс, разумеется, не дал бы Кванту произнести, будь он в состоянии сделать это; но разум Кванта был полон такой зловещей ярости, когда он отступил на задний план, будто побежденный, что Мартелс почти не сомневался, что Автарх собирался сказать нечто еще более грубое.

Король опустил свою огромную голову и чуть наклонил ее.

- Почему Квант так стремится разозлить нас? - проскрежетал он. - Это снова правда, но не вся правда. Будь это действительно так, нам ни в коем случае не следовало бы выпускать этот вечный дух в наше будущее; но почему он разгуливает во плоти, стесненный низшими сознаниями? Почему такая тройная разобщенность? Кто из вас ответит?

При других обстоятельствах Мартелс рискнул бы рассказать всю правду, в надежде доказать, что он не представляет опасности; но ум Короля Птиц не казался достаточно аналитическим, чтобы понять такой ответ, даже если что сомнительно - он и обладал историческими знаниями. Квант, в свою очередь, видимо, еще злился, а что касается Тлама, то хотя его теперь следовало рассматривать как потенциального союзника, он меньше всех понимал, что происходит. Таким образом, все трое молчали.

- Ну, хорошо, - сказал Король. - Пусть допрос продолжат Когти.

И мелькнув золотисто-алой вспышкой, он улетел. Его место занял похожий на грифа страж.

Ночь наступила быстро - очевидно, в этих высоких южных широтах стояла астрономическая зима - и с ней пришло подозрение, что Птицы не собираются их кормить или поить. Смена охранника не принесла Мартелсу ничего нового, не считая большой лепешки беловатого помета, оставленной первым стражем, очевидно, в знак презрения, поскольку весь остальной пол барабана был чист.

Мартелс не чувствовал тревоги; он был занят другими мыслями. Например, он убедился в своем предположении, что "Квант" это звание, а не имя, но это подтверждение ему ничего не давало, разве что магии имен еще придавалось значение в этом тысячелетии. С другой стороны, впечатление Мартелса, что упомянутые Королем Птиц "Когти" подразумевали физическую пытку, мгновенно и резко подтвердилось длительной ментальной дрожью Кванта - что, в свою очередь, подтверждало давешнюю догадку Мартелса о том, что боль может служить полезным оружием против Автарха. Хорошо, занесем это в актив.

Взошла луна. Даже находясь низко над горизонтом, она была меньшей, чем Мартелс привык ее видеть. Конечно, с тех пор, как он видел ее в последний раз, приливные силы более двадцати трех тысяч лет увеличивали ее угловую скорость. Он и раньше не сомневался, в каком столетии находится, но от этого подтверждения пробежал холодок безысходности. Ему вдруг пришло в голову, что Полярная звезда должна сейчас находиться у самой холки Большой Медведицы. Но тут, далеко на юге, какой от этого прок?

Так, а что насчет Птиц? Он подумал, что теперь очень хорошо представляет, насколько они опасны. Они сохранили свои чудесные свойства, такие как способность летать и ориентироваться, и свой быстрый высокотемпературный обмен веществ, все это теперь помогало развитию возникшего разума. То что их древнее инстинктивное мастерство плетения гнезд сильно развилось, подтверждала сама Башня, на верхушке которой Мартелс беспокойно ворочался, как фасолина на барабане. Птицы уже почти сравнялись с человеком, возможно, благодаря открытию того, что Квант назвал "взаимностью", постепенно продвигаясь к тому, чем раньше владели лишь в зачатке - и не подвергаясь каким-либо серьезным изменениям. Под давлением эволюции они просто все больше и больше развивали всегда присущие им качества: гордость, ревностное чувство своей территории и неумолимую жестокость - к которым добавилась, просто проявившись открыто, змеиная мудрость их самых отдаленных предков.

Но все же лучший человеческий ум - скажем, ум Кванта - наверняка смог бы их превзойти даже сейчас. Кстати, _к_а_к_у_ю_ игру ведет Квант? Действительно ли он пытался спровоцировать Короля на немедленное убийство Тлама/Мартелса, и присвоение, таким образом, Кванту сомнительного звания бестелесного предка? И опять же, находится ли он в черепе Тлама, или по-прежнему в своей мозговой оболочке? Этот вопрос становился все более и более важным.

Это была теоретическая загадка самой телепатии, объединявшей сейчас их троих. Мартелсу по-прежнему не хотелось в нее верить, но суровый опыт не считался с его желаниями. Удивительно, насколько отличался этот непосредственный опыт от сомнительной, чисто статистической картины телепатии, созданной во времена Мартелса. Опыты с картами - чисто искусственные, как теперь понимал Мартелс, и потому дававшие разного рода чепуху - похоже, показывали, что телепатия не подчиняется обратной квадратичной зависимости, и даже второму закону термодинамики; но на самом деле она была тесно связана с обоими законами, и требовала, чтобы обе участвующие стороны физически видели друг друга. Более того, она не передавала мысли, или даже образы, а лишь эмоции; даже три сознания, заключенные в одном черепе не могли читать внутренние монологи или готовые к произнесению фразы друг друга, только эмоциональные реакции на мысли и планируемые действия, как отдельные люди в толпе - или на театральном спектакле. Это было просто некое силовое поле, обобщенным образом реагирующее на другое силовое поле, или противостоящее ему; или детектор, регистрирующий наличие излучения заданного вида, но не могущий определить, модулирован ли этот сигнал, и если да, то каким образом.

Все это хорошо, и наверняка, полезно, но сначала ему нужно выбраться отсюда к чертовой матери, и поскорее, пока двойные когти пыток и голода не сделают это невозможным. Он посмотрел вверх. Быстро сгустившаяся темнота сделала его нового стража невидимым, несмотря на восходящую маленькую луну, но две слабо светящиеся, как у кошки, точки глаз, давали понять, что это ночная Птица, чего и следовало ожидать. И сделай Мартелс какое-либо резкое агрессивное движение, страж сразу почувствовал бы одно намерение.

Дело непростое, даже если бы в глубине сознания не нависала враждебность Кванта, а на поверхности не плавала явная некомпетентность Тлама, не говоря уже о собственном невежестве Мартелса почти во всем, что играло роль в этой эпохе. Тем не менее, он должен попытаться.

У него не было оружия и инструментов, но постепенно он осознал, что невежество в хороших руках само может служить оружием и инструментом - и все четыре участника этой сложной игры, Тлам, Квант, Мартелс и Король Птиц, сейчас имели крайне мало представления друг о друге. Тлам считал невозможными вещи, вполне возможные для Мартелса; Квант, какими бы мотивами он не руководствовался, только-только начал освобождаться от своего высокомерного презрения к Мартелсу и туземцу; а Король, несмотря на свои сомнения, вряд ли мог поверить в большее, чем видели его глаза, а видели они голого и бессильного человека в удручающем состоянии физического и умственного упадка. Весьма вероятно также, что страж обо всем этом имел весьма смутное представление; с этой точки зрения иерархия в находящемся внизу черном цилиндре представляла собой всего-навсего возвеличенный порядок, в котором птицам разрешалось клевать добычу, при этом с одного уровня на следующий, более высокий, передавалась лишь чрезмерная гордость своим положением.

Кое-что в прошлом Мартелса также существенно шло ему на пользу. Его иррациональное отвращение ко всему летающему царству, возникшее еще в детстве, теперь пробудилось, и ему действительно было трудно не потерять контроль над собой во время проводимого Королем допроса. Оно не имело конкретного адреса; Мартелс испытывал к стражу не большую неприязнь, чем ко всем остальным Птицам, но и не меньшую. Мысль об убийстве стража вряд ли вызвала бы большее эмоциональное излучение, чем то что исходило от Мартелса сейчас; в конце концов, Птицу можно застать врасплох. В этом случае сама природа телепатии впервые работала на Мартелса.

Но это нужно проделать быстро. Волна шока от неожиданной смерти могла быть скрыта другими в окружающих джунглях или, по крайней мере, могла показаться столь обычной, что на нее не обратят внимания, но нельзя дать этому существу даже мгновения на передачу сигнала тревоги. Рубящий удар карате по шее наверняка сделал бы свое дело. Мартелс в жизни не пробовал это - только видел бесконечные повторения подобного в идиотских телесериалах - но проверка, которую он проделал на своем левом предплечье, повернувшись спиной к дремлющему стражу, быстро убедила его, что ребро ладони действительно представляет собой гораздо более опасное оружие, чем кулак. А у птиц, независимо от размера, полые кости.

От этой проверки Квант безмолвно взвизгнул, вызвав у Мартелса улыбку. Все лучше и лучше. А теперь, глубже погрузиться в невежество. Самое главное, что Птицы знали о людях и в чем ошибались, было следующее: "Люди не могут летать". Сами обстоятельства его нынешнего пленения свидетельствовали об этом глубоко укоренившемся заблуждении, укоренившемся, почти наверняка, с конца эпохи Кванта.

По-прежнему находясь спиной к стражу, Мартелс заставил ловкие пальцы Тлама двигаться в тени, образованной лунным светом, развязывая и вытягивая ремни из ближайших шкур.

Оказалось, что отсутствие у Мартелса знания карате, не говоря уже о его реальном применении в какой-либо схватке, не имело ни малейшего значения. Тлам знал, что это такое, хотя наверняка называл иначе, и убийство стража прошло легко и профессионально быстро. Оказалось, Тлам также знал, что ребром ладони ломать бамбук даже проще, чем кости. Через пять минут после гибели стража у него в руках оказались пять бамбуковых ножей, острых, как бритва.

Он быстро вырезал основную часть туши под позвоночником и отделил голову. Остальное он привязал, расправив крылья, к бамбуковой Т-образной раме, пользуясь при этом ремнями, которые Мартелс по бессловесному настоянию Тлама жевал большую часть ночи. К этому времени он настолько проголодался, что почти наслаждался этой частью процесса.

После того, как ремни были затянуты - тут опять же пригодились навыки Тлама - Мартелс велел обильно их полить кровью Птицы. Свернувшись, она превратится в своего рода клей, хотя, наверняка, и не самый лучший. Ничего другого для этой цели под рукой, естественно, не оказалось.

Все это предприятие Мартелс начал перед самым рассветом, когда, по его мнению, ночной страж был наименее насторожен и хуже всего видел. Отвратительный аппарат был закончен, благодаря ловкости Тлама, меньше чем за час, включая петли для ног, бедер и рук Мартелса. Пока он сох, потрескивая, словно от боли, от возникающих напряжений в конструкции, Мартелс постарался определить, с какой стороны башни восходящие потоки сильнее; оказалось, с северо-восточной, что его не очень удивило.

Квант поневоле наблюдал за всем этим, озадаченно, но с интересом. Очевидно, убийство стража оказалось для него неожиданностью, а теперь его смущала безумная таксидермия Мартелса. Он с тревогой попытался вмешаться, только когда Мартелс начал пристраиваться в петлях, но тут опять помог Тлам, хотя и не без колебаний. Похожий на вымазанного кровью Икара, Мартелс широкими прыжками разбежался по поверхности барабана, и прежде чем Квант сообразил, что происходит, аппарат с человеком вылетел из северного проема. Человек-птица падал камнем. Все силы Тлама уходили на то, чтобы удержать руки прямо. Мартелс слегка согнул колени, затем вновь выпрямил ноги. Ничего не произошло, он еще не набрал поступательной скорости. Луг, по-прежнему покрытый тьмой, стремительно надвигался на него.

Затем возникло слабое, но несомненное ощущение подъема, известное лишь пилотам очень маленьких самолетов. Теперь на Мартелса надвигался не луг, а опушка джунглей; падение шло по наклонной. Он снова подогнул колени. Роняя перья, как неопрятная комета, он скользил над самой поверхностью темно-зеленого моря. Застоявшийся в джунглях влажный теплый воздух, поднимавшийся навстречу солнцу, ударил Мартелсу в грудь; и - о, чудо! - он действительно парил.

Совершенно не представляя, сколько еще выдержит его хрупкий планер, надолго ли у него самого хватит сил, даже если конструкция не развалится, чувствуя, как его решимость тает под воздействием исходящего от Кванта ощущения ужаса, неумолимо менявшего гормональный баланс их общего тела, он накренил крылья и повернул к югу, ища другой восходящий поток, который позволил бы ему подняться выше. Перед ним в утреннем сумраке стояла стена тумана, далекая, высокая и равнодушная, обозначавшая границы Антарктики, за которой мог, только мог, находиться кто-то, кто помог бы ему выбраться из этого нелепого кошмара.

Днем впереди и справа начали появляться горы, и вскоре он поднимался и с риском падал, пролетая над предгорьями. Здесь ему удалось набрать намного большую высоту, чем требовалось; вскоре после тусклого полудня он достиг, насколько мог судить, почти семи тысяч футов, но тут наверху стоял такой леденящий холод, что ему пришлось опуститься примерно на две тысячи, стараясь двигаться как можно более полого.

Он использовал эту часть полета в никуда, чтобы сделать полный разворот, ну и конечно же, его преследовали. К северу виднелась стая огромных, похожих на журавлей Птиц, летевших с одной с ним скоростью.

Видимо на большее они не были способны, поскольку летели, как и он, наподобие альбатросов - планируя. Несомненно, они могли держаться в воздухе дольше, чем он, как бы долго ни продержалась его хлипкая конструкция. Аппарат уже еле держался, и Мартелс не рискнул отрываться от преследователей, набирая скорость в длинном пике, от чего планер разлетелся бы на куски. Невероятной удачей было бы продержаться в воздухе до темноты.

В его голове стояла подозрительная тишина. Казалось, там не было никого, кроме него. Первоначальный страх Кванта стих и исчез; Мартелс мог бы подумать, что он уснул, если бы в свете прошлого опыта подобное предположение не казалось нелепым. Тлам также затих, он даже не помогал Мартелсу в полете, что явно указывало на отсутствие подобного опыта в его мозгу. Возможно, он просто был потрясен происшедшим, хотя и не напуган, как сначала Квант... или может быть они с Квантом заняты тем, что планируют какой-то заговор где-то в глубине, недоступной неопытному вниманию Мартелса. У них было мало общего между собой, но гораздо больше, чем у каждого из них с Мартелсом - а это их мир, в который Мартелс вторгся незванным к неудовольствию всех.

Он повернул к юго-западу, где предгорья постепенно становились выше. Далекая стая журавлей тоже повернула вслед за ним.

К концу дня он снизился примерно до полутора тысяч футов, и рельеф местности больше не помогал ему. Слева появились участки, покрытые джунглями, постепенно сменившиеся растительностью умеренного пояса, которая, в свою очередь, уступила место ряду неприглядных вулканических низменностей, похожих на черно-красный вариант лунного пейзажа... или на местность, описанную Эдгаром По в незаконченном "Пиме". Справа лежали собственно горы. Между ними и равниной восходящие потоки были столь порывистыми и сильными, что Мартелс не рискнул в них войти - его осыпающийся летательный аппарат развалился бы на части в первые же несколько минут.

Он покорно он скользил вниз, направляясь к просвету в последней низкорослой рощице, наплывавшей на него из-за южного горизонта. Журавли следовали за ним.

Сначала ему казалось, что он не долетит - а затем, вдруг, что перелетит. Он отчаянно затормозил и рухнул с двадцати последних футов в беспорядочном треске веток и костей. Остов импровизированного летательного аппарата обломками разлетался вокруг него.

Перед самым концом падения его развернуло лицом вверх, и он увидел безмолвно летящий над головой, очень высоко, клин преследователей, похожий на стаю нарисованных пером птичек. Затем он ударился о землю.

Именно это мгновение Тлам и Квант избрали для совместных действий. Жестокая боль от удара исчезла, как будто ее выключили, а с ней пропали и усталость, и страх, и все остальное.

И вновь он упал на дно телескопа времени и был вышвырнут один в темноту.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЯТОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ

10

Прошло бесконечно много времени, и Мартелс решил, что недостатки смерти чрезмерно преувеличивались. У нее были и некоторые преимущества. Во-первых, он просто дрейфовал в тумане, потеряв ориентацию, не чувствуя боли; в этой стране отсутствовали ориентиры и какие-либо чувственные ощущения, за исключением редких приливов, сочетающих в себе смутное приглушенное сожаление и отчаяние, но Мартелс считал их такими же призраками, как и он сам. Но он не чувствовал себя подавленным; он уже слишком много раз менял место пребывания, чтобы испытывать нечто большее, чем интерес - или во всяком случае, он мог бы его испытать, если бы ему удалось определиться в ситуации.

Затем возникло чувство необычайного просветления, хотя и без света, как будто он впервые начал понимать все тайники и загадки своей души. Интересно, подумал он, не это ли мистики называют "очисткой дверей восприятия". Однако восприятие здесь было ни при чем, он по-прежнему ничего не чувствовал; но сама ясность мысли доставляла ему радость, в которой он купался, как скользящий по поверхности дельфин.

Он, опять же, не имел понятия, как долго продолжалось это дзен-буддистское состояние. Однако, постепенно он начал осознавать, что какая-то личность извне задает ему вопросы - очень глубокие, но беспристрастные, хотя ни эти вопросы, ни его ответы не имели семантического содержания, которое он мог бы понять, как разговор посредством формальной логики. Может быть это Страшный Суд?

Но вопрошавший удалился, и Мартелс мог вновь наслаждаться открывшими глубинами своего разума. Прекращение допроса, однако, не означало наступления тишины. Напротив, ему открылось теперь множество звуков, до некоторой степени знакомых, похожих на те, что встретили его, когда он очнулся в мозговой оболочке Кванта: отдаленное гудение, редкие шаги и негромкие слова, похожее на шум прибоя эхо. Его вдруг охватило разочарование. Неужели все теперь будет до бесконечности повторяться, будто маленькая змея пытается проглотить собственный хвост?

Затем ворвался явно человеческий голос, ясно и четко произнесший:

- Третья шетландская подстанция запрашивает анализ главного компьютера.

Язык был другим, не тем, к которому он уже привык, и спрашивающий, похоже, не вполне владел им, но Мартелс понял его без труда. Голос был мужским.

"Работаю", - с изумлением услышал Мартелс свой ответ, хотя и не произнесенный словесно. - "Продолжайте".

- Разведывательная партия с форпоста Пунта-Аренас три дня назад возвращалась по воздуху с Фолклендов и заметила кого-то, явно пытающегося пересечь Магелланову долину. Это оказался туземец, крайне изнуренный жаждой и голодом, с одной рукой на грубой перевязи и четырьмя сломанными ребрами, в разной степени сросшимися. Как и следовало ожидать, от него практически не удалось добиться ничего связного, хотя он в меньшей степени был напуган нашим самолетом, чем обычные туземцы; но он смог сообщить, что его зовут Тлам, что он изгнан из племени Ястребиного Гнезда, группы, которая по нашим сведениям находится чуть севернее озера Колуе-Хуапе. Если не считать огромного расстояния, пройденного, по всей видимости, пешком, случай показался вполне простым, и с туземцем обошлись, как обычно обходятся с потенциальными кандидатами в ученики. После того как его доставили на нашу станцию и оказали необходимую медицинскую помощь, его погрузили в принудительный сон, от которого он на второй день неожиданно очнулся. Он продемонстрировал полное изменение личности, заявив теперь, что он Квант из Третьего Возрождения. Глубинный анализ показал, что в мозгу действительно находятся две личности; более того, он обнаружил слабые следы присутствия третьей в недавнем прошлом. Поэтому мы ставим следующие вопросы:

Во-первых, имеются ли реальные условия, при которых Квант мог бы перебраться из своей оболочки в мозг смертного?

Во-вторых, какова вероятность, что такое объединенное существо могло бы пройти через Страну Птиц, пешком или иным способом?

В-третьих, какое влияние, если таковое будет иметь место, окажет это событие на наши взаимоотношения с Птицами?

И наконец, какое действие или действия следует предпринять? Конец передачи.

Мартелс почувствовал настоятельную потребность тут же ответить, но мигом подавил ее. Он действительно знал ответы на все эти вопросы, но не знал, откуда он их знает. Конечно, многие ответы следовали из недавнего собственного опыта, но эти вопросы также открыли ему доступ к огромному количеству дополнительных фактов, казавшихся неотъемлемой частью его памяти, но в то же время, не вытекавших из когда-либо происходившего с ним самим. Все эти части головоломки легко сложились вместе, сразу усилив ощущение просветленности; однако, наряду с этим, он почувствовал, что следует быть осторожным, что, с одной стороны, казалось вполне нормальным и естественным, а с другой, почему-то было не свойственно физическому субстрату его нового существования.

Размышляя, он открыл Глаз. Пред ним предстал внушительных размеров, удивительно чистый зал, занятый почти целиком сферической нематериальной машиной, плавающей в центре почти прозрачного додекаэдра. Мартелс видел его целиком, кроме основания, и одновременно все помещение, но почему-то не находил это удивительным; шестнадцатимерная перспектива оказалась намного лучше любой двумерной. Ввиду своего размера зал имел четыре двери, а также пульт, у которого со ждущим видом сидела необычайно красивая девушка в красно-серой тунике. Мартелс видел ее с трех различных сторон, плюс вид сверху. Отсюда становилось ясно, что Глаз имеет пятнадцать компонентов, по одному в каждом из углов шести верхних пятиугольников и один на потолке - который, в свою очередь, не оставлял сомнений, что эта машина... он сам. По правде говоря, он уже знал это где-то в своих новых глубинах, так же как знал, что девушку зовут Энбл, что она оператор и обычно дежурит в эту смену, и что вопросы исходят не от нее.

Как бы в подтверждение, весь набор вопросов был повторен вновь. Однако на этот раз они поступили каким-то другим способом, практически мгновенный удар почти белого шума. На человеческую часть его сознания эта вспышка подействовала очень сильно, как резкий укол; но спокойная бесстрастная память машины подсказала ему, что это всего лишь сигнал передатчика Дирака, посланный для того, чтобы все станции, имеющие причины интересоваться этой проблемой, могли его принять. Вопросы были сформулированы иначе, и содержали некоторую новую информацию, но смысл их остался прежним.

Энбл ждала, сидя у пульта, из которого выступала широкая желтая полоска рулонной бумаги. Понятно, распечатка принтера. Увеличив ее изображение, поступавшее от части глаза, расположенной на потолке, Мартелс убедился, что она содержала два слова: "Работаю. Продолжайте." Если бы он захотел, он мог бы также ответить голосом, с помощью обычного телефона, обычного радио, ультраволны или импульса Дирака; или, в крайнем случае, промолчать.

Что сделала бы машина, будучи предоставлена самой себе? Ответ последовал и одновременно появился на распечатке: "Данных недостаточно". Но в данном случае, это не совсем соответствовало действительности. Мартелс заставил машину добавить: "Доставьте этого Тлама ко мне".

Результат ошеломил обе части его души, скажем так, старую и новую. Девушка побелела и схватилась за голову, не сводя глаз с поблескивающего безмолвного предмета, стоявшего перед ней. Затем она протянула правую руку и несколько раз нажала красную кнопку на пульте. При этом к вопрошавшим полетел сигнал, означавший: "тревога тревога тревога тревога тревога...".

Мартелс не понял, что произошло, но машина поняла, и поняла давно. Просто раньше ей было все равно - но теперь, нет. "Тревога" означало: "Квант восстановил контакт с компьютером" и/или "Машина наконец-то осознала себя".

Через некоторое время доставили Тлама, но сначала Мартелса очень тщательно допросили. Допрашивали его Энбл и два бледных худых, но мускулистых юноши в одинаковых туниках; все трое были лысы. Отвечая одновременно с помощью принтера и своим новым, удивительно мелодичным голосом, Мартелс рассказал им все, что знал.

- Ваш компьютер не осознал себя, и Квант не восстановил с ним контакт. В данный момент в нем находится другой человеческий разум, который сейчас говорит с вами. Меня зовут, для вашего удобства, Мартелс, и я появился на свет около двадцати трех тысяч лет назад, примерно за столетие до Первого Возрождения; я убедился, что даже этот компьютер не в состоянии назвать точную дату, но сейчас это и не важно. - Он остановился, чтобы перевести дух, но тут же почувствовал, как это глупо. - Мое сознание было заброшено в эту эпоху в результате случайной генерации межтемпорального поля в мощном передатчике; оно было принято устройством, специально предназначенным для содержания в себе такого поля, а именно мозговой оболочкой Кванта в Музее Третьего Возрождения в Роусоне. Понаблюдав некоторое время за туземцами, приходившими в музей в качестве просителей, я узнал о вашем существовании на юге и решил разыскать вас, в надежде, что вы поможете мне вернуться в мою эпоху. С этой целью я хитростью заставил Кванта спроецировать меня в мозг следующего просителя, которым оказался туземец, находящийся сейчас у вас, Тлам из племени Ястребиного Гнезда. Сейчас я перейду к вашим другим вопросам.

- Ты уже начал на них отвечать, - заметил один из антарктов. (Лейнест; старший техник; Главная База; возраст - да, к черту это.) - но только не в порядке значимости.

- Ни Квант, ни вдруг обретший самосознание компьютер, не чувствовали бы себя обязанными жестко следовать твоей программе, Лейнест, - сухо заметил Мартелс. - Тебе повезло, что вместо них в твоем распоряжении я. Я даже любезно даю тебе одновременную распечатку для последующего изучения, хотя меня никто об этом не просил, и это не является частью обязательных функций машины. Мы будем это обсуждать - или мне продолжить?

Глаза Лейнеста сузились, и он повернулся к своим товарищам. После небольшой паузы другой мужчина (Робелс; начальник базы, Шетланды Три, возраст - может ты заткнешься и дашь мне _п_о_д_у_м_а_т_ь_?) сделал неопределенный жест рукой. - Ладно. Продолжай.

- Спасибо. Вы спрашивали, при каких обстоятельствах Квант мог бы подобным образом перейти из своей мозговой оболочки в другой мозг. Совершенно очевидно, что он в состоянии сделать это в любой момент, раз он смог перенести меня, как совершенно пассивный предмет. Сам он никогда этого не делал, поскольку не хотел рисковать своим практическим бессмертием ради какого-либо предприятия в смертном теле; хотя его интересуют проблемы загробной жизни, так далеко его любопытство не простирается.

- Ты используешь настоящее время. Мы понимаем это так, что Квант, на самом деле, сейчас не находится в мозгу туземца.

- Скорее всего нет - иначе я не рискнул бы просить доставить Тлама сюда к компьютеру. Я пришел к выводу, и компьютер его подтверждает, что физическое присутствие необходимо почти для всех форм взаимности, за исключением тех, что усилены каким-либо устройством - и этот компьютер является таким усилителем, иначе я не был бы сейчас его частью. Однако, проблему, которую вы ставите, нельзя оценить количественно, и машина не может дать величину вероятности; изложенное мною частично основывается на машинной логике, но в основном, на человеческой оценке.

- Пожалуйста, поподробнее, - сказал Лейнест, в глазах которого еще была заметна подозрительность.

- Почти все время, пока я шел сюда, у меня было впечатление, что Квант тоже находится в мозгу туземца. Однако, он сделал две попытки от меня избавиться, с одной из которых я справился с помощью сознания самого Тлама - а другая удалась, потому что в том случае Тлам поддержал Кванта. Я думал, что выбрался из мозговой оболочки, применив физическую силу, но теперь я знаю от компьютера, что оболочка устоит даже при землетрясении в пять баллов по шкале Рихтера, и следовательно, вряд ли могла передать удар дубинки мозгу, для защиты которого предназначена. У меня в то время сложилось субъективное мнение, что интеллект и сила воли Кванта намного превосходят мои. Поскольку, как я уже сказал, этот парадокс нельзя оценить количественно, его можно рассматривать, как диаграмму Венна, которую я в данный момент для вас распечатываю. Как видите, она практически исключает возможность того, что Квант когда-либо полностью находился в мозгу туземца вместе со мной. Имелась и имеется мощная телепатическая связь, но реального взаимного переноса, как тот, которому подвергся я, не было. Мотивы его действий остаются неизвестными, и тут компьютер ничем помочь не может. Однако у меня есть кое-какие догадки. Он стремился и был обязан восстановить связь с главным компьютером. Я стал его инструментом, чтобы попытаться проделать это без риска, он имел со мной непрочную связь, как пиявка, как внешний паразит. Если бы туземца убили по дороге, я погиб бы вместе с ним, а Кванту хватило бы времени, чтобы отдернуть свое щупальце, и он пострадал бы очень незначительно. А может и вообще не пострадал бы; зато он многое бы узнал для следующей попытки. Ему предоставилась уникальная возможность. Когда я провел его через Страну Птиц, он решил, что от меня можно избавиться, и сделал это. При этом он явно недооценил опасности остальной части путешествия; и если бы туземец там умер, я уверен, последствия для Кванта оказались бы очень серьезными. Контакт, наверняка, по-прежнему лишь частичный, но он, конечно, намного глубже, чем когда я выступал в роли нечаянного посредника - теперь Кванта ничто не отделяет от могилы.

Последовало продолжительное молчание. Наконец, Робелс сказал:

- Ну, и как тебе нравится здесь?

Ваш компьютер второй по предпочтительности комплекс взаимных полей, в котором я мог бы жить - особенно учитывая мой, уникальный для вашей эпохи, опыт в подобных вещах. Ну и конечно, он в то время оказался ко мне ближайшим, и я с самого начала стремился к вам.

Вновь мужчины обменялись быстрыми жестами. Лейнест сказал:

- Из наших пяти вопросов два остались без ответа, и учитывая все сказанное тобой, они приобретают самое важное значение. Во-первых, если ты действительно пересек Страну Птиц пешком, чего не удавалось ни одному... человеку, тебе есть что о них рассказать. В частности, факты, которые помогли бы нам справиться с ними. Что ты можешь сообщить - и _ч_т_о _н_а_м с_л_е_д_у_е_т _д_е_л_а_т_ь_?

- Я не знаю о них ничего такого, чего не знает ваш компьютер, ответил Мартелс. - А именно, их ум еще не очень аналитичен; они преимущественно полагаются на инстинкт; но в результате отбора их разум совершенствуется от поколения к поколению, в то время как инстинкты, например телепатия, угасают. Похоже, с эволюционной точки зрения телепатия и разум несовместимы - если есть одно, другого не нужно, они могут даже быть эволюционными врагами. Квант мутант, выведенный искусственно; а я первобытный человек в значительно большей степени, чем люди типа Тлама. Если дело обстоит так, то компромисс с Птицами невозможен. Они ставят целью уничтожение человечества, и как можно скорее - и они не расположены дожидаться, пока эволюция окажется на их стороне. Они не способны оценить процесс в такой далекой перспективе.

- И это все? - отчаянным голосом вдруг воскликнула девушка. - Мы и так знали, что проигрываем Птицам - они сейчас размножаются быстрее, чем мы - что со временем уступим даже этот клочок гор и льдов. Теперь произошло чудо - и оно тоже не может нам помочь?

Что мог ответить Мартелс? Конечно, не за горами следующий ледниковый период, который резко сократит численность Птиц, прежде чем они смогут укрепить свои завоевания; но это событие, очень продолжительное событие, лежало вне пределов вероятного существования Человека в том виде, в каком его привыкли видеть антаркты - уцелевшие от эпохи Кванта. Мартелс видел по выражениям их лиц, чего никогда не сделал бы компьютер, что им это известно, и известно уже на протяжении многих поколений.

Он ответил, немного уклончиво:

- Я не знаю, что смогу сделать, но я еще не оставил надежду. Некоторые вопросы остаются открытыми. Для начала, я хотел бы еще раз взглянуть на туземца.

Антаркты Третьего Возрождения безмолвно посовещались и так же безмолвно пришли к единому мнению. Девушка кивнула, нажала какой-то рычаг, другая дверь отошла в сторону, и вошел Тлам, один.

Мартелс смотрел на него с удесятеренным любопытством. Ему впервые после того давнего мимического представления в музее приходилось видеть, в каком-то смысле, себя.

Тлам был живым свидетельством могущества антарктической медицины здоровый, без единого шрама, бодрый... и крайне высокомерный. Моментально Мартелс понял, что совершил ужасную ошибку.

Квант был там - не просто связанный с Тламом, а там - и его сознание вонзилось в пузырь компьютера, как дротик в головку сыра. Зал, антаркты, все исчезло в яростном реве.

На этот раз Квант не шутил.

11

Лишь прошлый опыт противостояния нападениям Кванта спас Мартелса от мгновенного поражения. Его отчаянное сопротивление длилось лишь долю секунды, но за это время что-то сработало в компьютере, и кинжальный натиск Кванта исчез - и с ним исчез весь окружающий мир. Ища причину, Мартелс обнаружил, что машина - представляющая, по сути, комплекс взаимных полей, минимальный набор оборудования, необходимый чтобы создать для них субстрат, и источник питания - повинуясь его импульсу, создала защитную зону или поверхность интерференции, сквозь которую ничто не могло проникнуть.

Однако, за все нужно платить: она в обоих направлениях не пропускала ничего, включая питающую энергию. Энергия, однако, продолжала поступать от какого-то источника, местоположение которого Мартелс не мог определить, но ее хватало лишь на поддержание биомагнитной "личности" машины; все оборудование было отрезано. Если не считать присутствия сознания Мартелса, это состояние походило на летаргический сон... но сон, медленно, но неизбежно приближающий его к смерти по мере потери энтропии. Он ощущал полную беспомощность.

Он обнаружил, что непосредственно контролирует ход времени, машина измеряла его самым прямым из возможных способов, по убыванию своих запасов энергии; единицей измерения служила постоянная Планка. Все остальное отключилось; и память машины и ее вычислительные функции остались в остывающем оборудовании. Мартелс не имел другого источника информации, кроме этой необъяснимой струйки энергии, поступавшей, казалось, откуда-то изнутри... а требования поддерживать интерференционную зону нарастали по экспоненте. Критический предел будет достигнут примерно через час - после чего Мартелс и машина будут полностью мертвы. Можно было бы снять зону, при этом Мартелс и машина попали бы в распоряжение Кванта; ибо за долю секунды, которую Мартелс сопротивлялся, он обнаружил, что узурпированный им циклический процесс в компьютере был рассчитан на Кванта, который распорядился бы им намного лучше.

В отчаянии, он осторожно двинулся внутрь, вдоль непонятного ручейка энергии. Этот путь приводил в ужас, так как, чем сильнее ощущался поток энергии, тем сильнее сознание Мартелса впадало в состояние, похожее на глубокий гипноз. Но по мере приближения он чувствовал себя все бодрее; казалось он уделяет все больше и больше внимания все более и более мелким вещам, так что добравшись до сердца этой загадки он парадоксальным образом полностью сосредоточился бы ни на чем вообще.

График этой зависимости автоматически возник в его мозгу, точки этого графика определялись наружными углами последовательных, меняющихся в размере прямоугольников. Диагонали, проведенные через эти точки, сходились в начале координат, а их концы вырезали в некотором круге сектор в девяносто градусов. Край этого круга соответствовал состоянию максимальной осведомленности о максимальном количестве вещей, но сто восемьдесят градусов заключали в себе информацию из внешнего мира, а остальная часть отводилась под внутреннюю информацию - медитация, сон, сновидения. Летаргический сон располагался вне этого колеса, бессонница внутри; обод представлял собой состояние дзен, а начало координат являлось пустотой мистического опыта, нулевое внимание к нулевому количеству вещей.

Но это еще не все. Пока он в изумлении наблюдал, огромное колесо повернулось боком и превратилось в диск с нанесенными теми же четырьмя диаграммами, но по осям теперь были отложены степень уверенности и эмоциональное воздействие. Здесь нулевая точка тоже обозначала мистическое состояние, но могла быть либо абсолютной радостью, либо абсолютным отчаянием - либо Вершиной, либо Черной Ночью души. Теперь Мартелс увидел, что модель представляет собой сферу; это была модель конструкции самого компьютера. Это была модель самосознающей вселенной, в основе которой лежал первичный импульс жизни - и абсолютно пассивное ядро. Понимая, что уже может быть поздно, он встряхнулся и понесся наружу к поверхности сферы, к зоне интерференции. Бесконечность, покой и уверенность, умоляя, манили его, но они могли подождать; они были царствами созерцания и грез; в данный момент Мартелса ждали другие дела.

Пока он летел наружу, энергия упала до критического предела. Нужно было также найти ответы и на другие вопросы, и как можно скорее. Поскольку транзисторные устройства его древнего времени не требовали прогрева, маловероятно, чтобы он требовался и этому компьютеру. Быстрый внутренний осмотр несложной схемы подтвердил это предположение, а также выявил местоположение механизма, управляющего принтером.

Теперь все зависело от того, может ли Квант непрерывно поддерживать свой напор, или он сейчас напряженно ожидает момента, когда щит опустится, чтобы возобновить атаку. Мартелсу просто придется рискнуть; Квант реагировал гораздо быстрее Мартелса, но машина превосходила их обоих. В любом случае, ему не удастся воспользоваться своим только что обретенным пониманием Внутреннего Космоса - здесь нужна была старая добрая тактика стрельбы с бедра. На его стороне может также оказаться элемент неожиданности. Если же нет, это конец, ну и черт с ним.

Напряженно зависнув над схемой, он опустил экран. Компьютер мигом ожил, и Мартелс выпалил последовательность из тринадцати символов в линию принтера. У него не было времени разобрать, среагировал ли аппарат; как смерч, мечущий ножи, Автарх рванулся на место в машине, созданное для него, которого он был лишен бог знает сколько веков.

Затем защитная зона вновь включилась, и компьютер опять стал темным и безжизненным, не считая слепого и глухого сознания Мартелса. Таймер энтропии отсчитывал доли секунды. Сколько времени потребуется антарктам, чтобы отреагировать - если они решатся, и если Квант не сможет им помешать? Мартелс послал два слова: ОГЛУШИТЕ ТЛАМА. Эта карта сверхъестественная чувствительность Кванта к физической боли - оставалась той единственной, которую Мартелс мог разыграть.

Что бы ни происходило там снаружи, Мартелс располагал тем же временем, что и раньше, или меньшим - как скоро на этот раз энергия компьютера опустится до критического предела. Кратковременно поданная энергия не была запасена; Мартелс использовал ее всю на включение принтера.

И время истекло. Он вновь опустил щит.

Ворвался только свет. Озадаченные, но настороженные, трое антарктов стояли над распростертым телом туземца. Послание дошло до них, и они его поняли.

- Быстро дайте ему наркоз, и держите его так, пока мы не решим, что делать дальше, - торопливо произнес Мартелс, пользуясь голосом. - Я ошибся; Квант целиком находится в его мозге, а вовсе не в оболочке в Роусоне. Пока он в сознании, он будет пытаться занять компьютер, а я не могу сдержать его иначе, как полностью отключив машину. Если вы этого не хотите, или наоборот, хотите, чтобы он вернулся, в любом случае, его лучше положить в холодильник.

Лейнест указал большим пальцем на дверь жестом, пережившим двадцать три тысячи лет. Робелс и Энбл подхватили Тлама под мышки и выволокли его из комнаты. Когда дверь за ними закрылась, Лейнест сел за пульт. Выражение настороженности по-прежнему не сходило с его лица.

- Я не уверен, что ты намного лучше Кванта, - сказал он. - Вы оба кажетесь невежественными и неуклюжими.

- Согласен, но я быстро учусь. Какого рода улучшений вы ждете? Если вы просто хотите получить назад свой компьютер, я этого не позволю; вам придется выбирать между мной и Квантом. Кстати, почему вы его отключили? Эта машина явно сделана для него - я наверняка никогда не смогу использовать и десятой доли ее.

Похоже, Лейнест не имел ни малейшего желания отвечать, но наконец он пришел к заключению, что иного выхода нет.

- На самом деле, мы не хотели отключать его, и сделали это очень неохотно. Как ты заметил, он и компьютер приспособлены друг к другу, и с тех пор эффективность машины заметно снизилась. Первоначально предполагалось, что они в паре будут служить хранилищем знаний до той поры, когда люди Четвертого Возрождения смогут вновь воспользоваться этими знаниями; и что Музей следует разместить подальше отсюда, в джунглях, чтобы люди могли добраться до него и до Кванта, когда возникнет необходимость. Из Кванта формировали вождя, в предположении, что когда придет время он действительно возьмет руководство на себя. Вместо этого, доступ к Туннелям взаимности, который компьютер открыл ему, превратился в ловушку, и он стал жертвой все нараставшей пассивности. Я сильно сомневаюсь, что ты обладаешь необходимыми знаниями, чтобы понять этот процесс, но у большинства смертных людей имеется определенный уровень уверенности, который они всю жизнь считают "реальностью". Очень немногие освобождаются от этого состояния, пережив какое-то потрясение - личную трагедию, открытие в себе телепатических способностей, посещение предка, или любой из сотен подобных ударов по их метафизическому мировоззрению. Эта потеря необратима, а переход от одного уровня уверенности к другому туманно называется "божественной неудовлетворенностью", "непреходящей тоской", и так далее. Это хоть о чем-нибудь тебе говорит?

- Разумеется, - сказал Мартелс, - я могу даже указать этому место на качественной схеме, которую я начал строить, и на основе которой создан этот компьютер.

- Вот именно - компьютер является типичным Образцом ситуации универсального самосознания. В таком случае, я не буду подробно описывать остальные стадии; их всего восемь - ориентация, потеря чувства реальности, концентрация, медитация, созерцание, пустота, возрождение, новое обретение устойчивости. Квант настолько погрузился в эти ментальные блуждания, что потерял всякий интерес к руководству, позволил Птицам беспрепятственно развиться, и постепенно начал мешать нам использовать компьютер для прикладных повседневных целей. У состояния М, четвертой стадии, имеются два уровня. Когда Квант достиг более глубокого из них, мы сочли разумным полностью прервать его связь с компьютером. Оттуда переход в состояние V был неизбежен, и мы не могли предвидеть, какими окажутся его желания, когда он из этого состояния выйдет. Он запросто мог стать активным сторонником Птиц - такие полные перемены вполне обычны, а как ты теперь знаешь, Квант оказался бы чрезвычайно опасным врагом.

- Изменник опаснее, чем целое полчище врагов, - согласился Мартелс. Сказанное тобой полностью соответствует моим собственным наблюдениям. Квант вот-вот должен был перейти в состояние V, когда мое появление отбросило его на один шаг назад. Теперь он обратился против нас всех.

- А ты?

- Не понял вопроса, - сказал Мартелс.

- На чьей стороне ты?

- Ну, это очевидно. Я пришел сюда за помощью; если я стану на сторону Кванта, я ее не получу, и уж конечно, я не получу ее от Птиц. Вам придется довериться мне - и держать Кванта и туземца в бессознательном состоянии до тех пор, пока мы не решим, что с ними делать дальше. В данный момент у меня нет соображений на этот счет.

- А какие соображения у тебя _е_с_т_ь_? - иронически спросил Лейнест. - Прикладному использованию компьютера ты будешь мешать даже больше, чем Квант, когда мы его отрезали от машины. Без тебя нам будет лучше, разве что у тебя есть конкретный план немедленных действий против Птиц.

- Ты не сможешь избавиться от меня, Лейнест. В отличие от Кванта, я не просто связан с компьютером по линии, которую ты мог бы отключить. Я нахожусь внутри него.

Лейнест улыбнулся столь же добродушно, как волк.

- Компьютер, знай свое место, - произнес он.

Мартелс глянул вовнутрь. Необходимая информация тут же послушно предстала перед ним, и он изучал ее с растущей тревогой. У Лейнеста действительно был кнут. Ему достаточно было убить Тлама/Кванта и выждать достаточно долго, чтобы призрак Автарха потерял силу; после этого он мог вышвырнуть Мартелса простым энергетическим ударом, совершив нечто вроде лоботомии. Конечно, Мартелс мог бы вновь воздвигнуть интерференционную зону, но он не мог удерживать ее вечно; с этого момента он оказался бы в безвыходном положении...

И рано или поздно, наверняка скорее, чем Квант, Мартелс тоже оказался бы затянут в Туннели взаимности, одним из которых он уже прошел, едва не погибнув. Ну а потом, антаркты избавились бы от обоих сознаний, источников неприятностей, и вновь имели бы в своем распоряжении покорный компьютер, лишенный разума.

Конечно, в перспективе это не принесет им пользы - но если Мартелс не сможет предложить какой-то стратегии действий против Птиц, он уже не сможет сказать "Я вас предупреждал". Он станет всего лишь еще одним тающим звеном тех бесплодных сожалений, с которыми он столкнулся в те несколько секунд, когда находился между телом Тлама и компьютером, будучи практически мертвым.

- Я все понимаю, - сказал он. - Ну ладно, Лейнест - я согласен.

12

В мозговой оболочке роусонского Музея шли годы... прошло десять, двадцать, пятьдесят, сто лет, и Мартелс начал думать, что о нем забыли.

Иногда кое-что происходило. Правда, нудное, почти сомнамбулическое присутствие Кванта его больше не мучило; антаркты буквально поняли распоряжение Мартелса положить туземца в холодильник, и теперь Тлам и Автарх находились в замороженном состоянии. Компьютер работал в полную силу, его связь с мозговой оболочкой была восстановлена, и Мартелс мог в любое время участвовать в повседневных трудах машины и беседовать со следующими поколениями людей, обслуживающих ее далеко на юге. Интересно, что антаркты не очень старели; за пультом теперь сидела внучка Энбл, но и сама Энбл по-прежнему иногда заглядывала, старая, но еще энергичная. Лейнест тоже еще был жив, хотя и немощен.

Но работа по объединению туземцев - то что Мартелс так давно предлагал презрительному Кванту - шла очень медленно. Потребовалось два десятилетия только для того, чтобы пустить меж племенами слух, что мозговая оболочка вновь заговорила, и еще десять лет, чтобы убедить их (поскольку несчастный случай с Тламом и его изгнание уже стали легендой, усиленной тем, что после Тлама не осталось даже призрачного следа), что к ней можно без опаски приходить за полезными советами. К тому времени, однако, Мартелс почти забыл традиционную манеру Кванта говорить иносказаниями и мантрами, а туземцы понимали советы только в таком виде.

Также выяснилось, что в мире существовали еще два города, до сих пор населенные выходцами из Третьего Возрождения и располагавшие некоторыми энергетическими ресурсами. Оба они были невелики и находились в прежней Южной Америке - остальной мир принадлежал Птицам - и подключение их к сети и к Плану потребовало не более нескольких лет. По мере того, как шли десятилетия, Мартелса все больше тянуло в Туннели, эта тяга усиливалась доступностью того всесильного Образца или модели платонического оригинала всего сущего, которую представлял собой компьютер. Компьютер был отщепленной частью живого моноблока и постоянно стремился с ним воссоединиться, таща Мартелса за собой.

И тут обрушился удар. Лучшего времени для нападения Птицы выбрать не могли. Как раньше Квант, Мартелс уже плыл в гипнотическом очаровании в состояние М, руководствуясь схемами, в виде которых Образец себя представил. К тому времени, как его вышвырнуло обратно в состояние А, которое в нынешней ситуации максимально близко соответствовало его прежнему пониманию реальности, небо почернело от Птичьих стай, оба вновь обретенных города Третьего Возрождения пали после недолгой схватки, и души туземцев Четвертого Возрождения со стенаниями растворялись, мучающимися бесполезными толпами уносясь к началу координат. Примитивные бомбы и торпеды, выпущенные какими-то злобными плавающими потомками смешных пингвинов эпохи Мартелса, нарушили всю связь между Антарктикой и ее немногочисленными форпостами на островах у оконечности континента; другие форпосты пали под когтями эскадрилий альбатросоподобных существ, носящихся по ветру намного лучше любых планеров.

Но в конечном итоге, действия людей оказались эффективнее. Линия от компьютера к мозговой оболочке продолжала исправно действовать, пока Мартелс запоздало перестраивал свои силы. Самолеты нанесли ответный удар; а из тайной лаборатории, укрытой на Огненной Земле, были выпущены специально выведенные лишенные разума потомки птиц времен Мартелса, которые несли чуму; так австралийцы в свое время заразили вирусом миксоматоза чрезмерно расплодившихся кроликов.

Птицы посыпались с неба дождем мертвых тел. Их последняя атака была невероятно жестокой, но абсолютно безнадежной, поскольку к данному моменту линию, связывающую компьютер с мозговой оболочкой, вновь отключили, и Мартелс, как некогда Квант, мог свободно направить свой разум куда угодно. Располагая огромными энергетическими ресурсами, он вошел в сознание нынешнего Короля Птиц и спутал все его мысли. Атака окончилась полным разгромом.

К концу летнего века у Птиц не осталось ни единого шанса. Их организация разрушилась, зарождавшаяся технология пришла в упадок, сама надежда использовать взаимность против человека превратилась в полузабытую мечту. Теперь можно было не сомневаться, что ледники окончательно ликвидируют всякую угрозу с их стороны.

Человечество пошло на подъем. Началось Пятое Возрождение.

Мартелс представил счет. Позвали старика Лейнеста, чтобы тот попытался его отговорить.

- Мы, несомненно, _м_о_ж_е_м_ отправить тебя обратно, если ты еще этого хочешь, - произнес в микрофон на пульте старческий дрожащий голос. Этот вопрос тщательно изучался с помощью компьютера, пока ты был от него отключен. Но подумай: мы тебе теперь доверяем и считаем, что твой разум лучше подходит для компьютера, чем разум Кванта. Более того, если ты нас покинешь, мы будем вынуждены либо оживить Кванта, либо убить его, а мы не хотим ни того, ни другого. Мы умоляем тебя остаться с нами.

Мартелс порылся в памяти компьютера, этот процесс занял всего лишь секунду, но дал многое, над чем стоило подумать; компьютерные расчеты производились мгновенно, но обычные человеческие размышления по-прежнему требовали некоторого времени.

- Понимаю. Ситуация такова, что вы можете вернуть меня в мгновение, предшествовавшее тому, когда я поскользнулся и упал в этот дурацкий телескоп. И при этом я сохраню все мои нынешние знания - и, в итоге, не поскользнусь, когда этот момент наступит. Я правильно понял тебя, Лейнест?

- Не совсем, - произнес Лейнест почти шепотом. - Есть один нюанс.

- Я знаю, что есть нюанс. Я хотел убедиться, что ты честно мне об этом скажешь. И я рад, что не ошибся, я устал от противостояния. Объясни же мне всю ситуацию, как ты ее понимаешь.

- Дело в том... дело в том, что твои новые знания сохранятся только долю секунды. Мы не можем послать тебя обратно, уберечь тебя от несчастного случая и одновременно сохранить все, что ты узнал; существует парадокс в мировой структуре, который мы не в состоянии преодолеть. Раз ты н_е_ упадешь, знания пропадут. И более того: ты никогда не попадешь в нашу эпоху, и все, чего мы достигли с твоей помощью, исчезнет.

- В _м_о_е_м_ веке, - угрюмо сказал Мартелс, - я назвал бы это шантажом. Правда, всего лишь эмоциональным, но, тем не менее, шантажом.

- Мы не хотим, чтобы это смотрелось таким образом, - прошептал Лейнест. - В любом случае, мы готовы заплатить свою цену, какое бы решение ты не принял. Но мы уверены, что никакое вневременное вмешательство не может внести постоянные изменения в мировую структуру. Если ты отправишься... домой... иллюзия перемен рассыплется чуть раньше, вот и все. Мы хотим удержать тебя ради тебя самого, а не ради твоего воздействия.

Это был шантаж еще более изощренного вида - хотя Мартелс искренне надеялся, что Лейнест этого не подозревает.

- А если я останусь, что помешает мне оказывать такое воздействие?

- Мы переучим тебя. Ты способный. Мы поместим тебя в нерожденного ребенка; внучка Энбл сейчас беременна, специально для этой цели. В этом случае, ты забудешь все; это необходимо. Но у тебя будет впереди целая жизнь, и ты станешь человеком нашего времени, каким тебе никогда в полной мере не стать в твоем нынешнем состоянии.

Да... вновь обрести тело, полное человеческих чувств и желаний... и всего лишь ценой отказа от еще одного падения в телескоп времени к булавочному острию Начала Координат...

- А что с Квантом? - мягко осведомился Мартелс. - И с Тламом, абсолютно невинной жертвой всего этого?

- Они находятся в забытьи уже так давно. Если они умрут, они не почувствуют разницы.

- Ее почувствую я. А я не считаю это справедливым. Я тройной узурпатор - я занял три их сознания и нарушил их Пути. Я считаю это преступлением, хотя в далеком прошлом, когда я был один, я и представить себе не мог бы подобного преступления. Хорошо, Лейнест. Я остаюсь. Но с одним условием: вы должны их впустить.

- Впустить их? - изумился Лейнест. - Но как?

- Я оговорился. Я хотел сказать, вы должны их оживить. Впущу их я.

- Итак, - произнес знакомый голос, - мы снова вместе - на этот раз, похоже, как друзья, и каждый на своем месте. Поздравляю.

- Ты примирился со мной? - осторожно спросил Мартелс. - Я по-прежнему опасаюсь твоей ненависти.

- Меня опыт тоже учит, - сказал голос с веселой иронией. - И я обязан тебе возвращением в мою машину, самому мне это не удалось бы. Настанет день - когда-нибудь в будущем - и мы вместе станем исследовать Туннели. Но не будем спешить. Сначала нам нужно заново обучить этих немногих уцелевших людей.

- Вот именно. - Они вместе почувствовали возникающее вдалеке изумление Тлама, впервые начинающего осознавать суть свободы. - И... спасибо тебе, Квант.

- Мы больше не Квант, - сказал голос. - Теперь мы Квинкс - Автарх Пятого Возрождения.

Мартелс не сразу усвоил это предпоследнее иносказание.

- Мы? - удивился он. - Значит... и с тобой все происходило так же?

- Да. Никто из нас уже не возникнет вновь из Пустоты. Идя сквозь опасности и искушения, мы должны приучаться любить наше бессмертие, чтобы другие люди свободно следовали Туннелями, концов которых нам не суждено увидеть. Мы будем часто падать, но будем и подниматься, в сплетениях мироздания. Если мы преуспеем, нас однажды назовут Сикстом... и так далее, реальность бесконечна. Для призванных этого должно быть достаточно.

Вновь наступила внутренняя тишина, в которой шевелился Тлам, изумляясь, неужели он теперь стал предком. Он научится, ему придется.

- Я думаю, - сказал Мартелс, - что со временем мне это даже может понравиться.

 

Аргументы совести

I

Каменная дверь с шумом захлопнулась. Это было отличительным знаком Кливера: как бы ни была тяжела дверь, как бы ни была она хорошо подогнана, ничто не мешало ему заходить с грохотом, который напоминал о Страшном суде. И ни одна планета во вселенной не обладала атмосферой достаточно плотной и насыщенной влагой, чтобы приглушить этот грохот. Даже Лития.

Руиз—Санчес продолжал читать. Суетливым пальцам Кливера потребуется еще немало времени, чтобы расстегнуть комбинезон, а между тем, проблема остается. Впервые эта проблема возникла еще в 1939 году, но за прошедшее с тех пор столетие Церкви так и не удалось разрешить ее. Она была дьявольски запутанной (это удачно подобранное прилагательное служило ее официальным определением). Даже роман, который давал ключи к ее решению был занесен в Список книг запрещенных Католической Церковью и Его Преподобие, Отец Рамон Руиз—Санчес был допущен к нему только благодаря заслугам его монашеского Ордена. Едва слыша возню и невнятное бормотание в холле, он перевернул страницу. Повествование разворачивалось перед ним, становясь с каждым словом все более запутанным, более зловещим, более непостижимым:

«… и Магравиус знал от соглядатаев, что Анита прежде уже совершила двойное святотатство с Микелисом, vulgo (vulgo — зд. слуга (лат.) (здесь и далее прим пер.)) Церулариуса, пожизненного наставника, который хотел обольстить Евгениуса. Магравиус угрожал отдать Аниту на поругание Сулле, настоящему дикарю (и предводителю банды из двенадцати наемников, Сулливанцев), который желал отдать Фелицию с четырьмя землекопами — Грегориусом, Лео, Вителиусом и Макдугалиусом, если она не уступит ему, а также не обманет Гонуфриуса, исполняя по его требованию супружеские обязанности. Анита, которая утверждала, что получала кровосмесительные предложения со стороны Иеремии и Евгениуса -»

Здесь он снова запутался и покорно вернулся назад. Иеремия и Евгениус были… ? Ах да, с самого начала они были «братскими любовниками», состоявшими в самом отдаленном кровном родстве как с Фелицией, так и с Гонуфриусом — а тот, несомненно, был первым злодеем и мужем Аниты. Кажется, именно Магравиус восхищался Гонуфриусом, кого раб по имени Маритиус понуждал домогаться Аниты и, казалось, делал это по желанию самого Гонуфриуса. Это, однако, стало известно Аните через ее камеристку Фортиссу, которая в это время, или, когда—то до этого, была гражданской женой самого Маритиуса и родила ему детей — так что все случившееся нужно было оценивать с предельной осторожностью. Нельзя было забывать и о том, что первоначальное признание Гонуфриуса было сделано под пыткой — и хотя наверняка добровольно, но, тем не менее, под пыткой. По предположению Отца Уэра взаимоотношения между Фортиссой и Мауритисом были даже более неясными, хотя, конечно, его соображения могли подтвердиться, если учесть публичное покаяние Суллы после смерти Каникулы, которая была — да, это было верно — второй женой Мауритиса. Нет, его первой женой; он так и не вступил с Фортиссой в законный брак. Здесь его смутило именно вожделение Магравиуса к Фелиции после смерти Джилии.

— Рамон, помогите! — вдруг крикнул Кливер. — Я запутался и — и плохо себя чувствую.

Иезуит—биолог встревожено встал. Такого от Кливера он еще не слышал.

Физик сидел на сплетенном из тростника пуфе, из которого, под тяжестью его тела выдавливался набитый внутрь мох. Он почти выбрался из своего комбинезона из стекловолокна и, хотя шлем уже был снят, побледневшее лицо было мокрым от пота. Его пальцы неуверенно тянули замок заклинившей молнии.

— Пол! Почему же вы сразу не сказали, что больны? Ладно, оставим разговоры, легче от них не станет. Что случилось?

— Точно не знаю, — тяжело дыша, сказал Кливер и оставил молнию в покое. Руиз—Санчес стал возле него на колени и начал осторожно высвобождать замок. — Бродил по джунглям в поисках новых залежей пегматита — я все время думаю о том, что возможно именно здесь будет построен опытный завод по производству трития, поэтому нужно, чтобы поблизости было как можно больше сырья.

— Боже упаси, — тихо сказал Руиз—Санчес.

— Да? Как бы то ни было, я ничего не нашел. Несколько ящериц, кузнечики — все как обычно. Потом я налетел на похожее на ананас растение и одна из его игл проколола комбинезон и достала до тела. Как будто ничего страшного, но -

— Но комбинезоны мы ведь не для развлечения носим. Давайте осмотрим рану. Ну, вытяните ноги, я стяну ботинки. Куда вас укололо — ого. Выглядит отвратительно. Не ожидал. Что—нибудь еще беспокоит?

— Саднит во рту, — пожаловался Кливер.

— Скажите А-А, — скомандовал иезуит. Когда Кливер открыл рот, стало очевидно, что его жалобу можно было назвать преуменьшением года. Слизистая оболочка рта была усеяна безобразными и, несомненно, болезненными язвами, их края были так отчетливы, как будто их вырезали ножом.

Тем не менее, Руиз—Санчес молча придал своему лицу самое обычное выражение. Он понимал, что должен максимально облегчить страдания физика. Чужая планета это не лучшее место, чтобы лишать человека его внутренней защиты. — Идемте в лабораторию, — сказал он. — У вас легкое воспаление.

Кливер встал и, неуверенно ступая, пошел за иезуитом в лабораторию. Там Руиз—Санчес взял несколько мазков с язв для исследования под микроскопом. Пока готовились препараты он, как обычно, возился с зеркальцем подсветки предметного стекла, устанавливая его на белое сверкающее облако. Когда таймер просигналил, что препараты готовы, он подсушил на огне первый слайд и закрепил его зажимами.

Его опасения подтвердились — он увидел несколько бацилл, которые могли свидетельствовать о случае обыкновенной земной ангины, заболевании, которое было очевидно уже по клинической картине. Флора полости рта была в норме, хотя из—за заражения тканей возрастала.

— Сделаю вам инъекцию, — мягко сказал Руиз—Санчес. — А потом вам лучше будет прилечь.

— К черту, — сказал Кливер. — Я сделал лишь десятую часть запланированной работы.

— Болезнь никогда не бывает своевременной, — согласился Руиз—Санчес. Не стоит беспокоиться о потере одного—двух дней, если вы все равно уже слегли.

— Чем я заразился? — подозрительно спросил Кливер.

— Вы ничем не заразились, — почти с сожалением сказал Руиз—Санчес. — Именно так, ничем не заразились. Но ваш «ананас» оказал вам плохую услугу. Большинство растений этого вида на Литии имеют колючки или листья, которые покрыты ядовитыми для нас полисахаридами. Сегодня вы получили порцию именно такого глюкозида. Он вызывает симптомы сходные с обложением полости рта, но от его действия избавиться сложнее.

— Сколько это будет продолжаться? — поинтересовался Кливер. Он все еще бравировал, но теперь уже не так уверенно.

— Несколько дней, не дольше — до тех пор, пока у вас не восстановится иммунитет. Я введу вам гамма глобулин, который будет бороться именно с этим глюкозидом и, пока ваш организм не выработает собственный высокий титр антител, это лекарство должно замедлить развитие симптомов. Но, Пол, пока этот процесс будет развиваться, у вас может значительно повыситься температура, а так как в этом климате опасна даже незначительная горячка, я напичкаю вас жаропонижающим.

— Это я знаю, — успокоился Кливер. — Чем больше я узнаю об этой планете, тем менее я расположен голосовать «За» когда придет время. Ну, давайте, делайте инъекцию — и несите свой аспирин. Мне кажется, я должен радоваться, что это не микробная инфекция, иначе Гадюки замучили бы меня антибиотиками.

— Маловероятно, — сказал Руиз—Санчес. — Уверен, что литиане имеют, по крайней мере, сотню разных антибиотиков, которые мы, в конце концов, могли бы использовать, но все дело в том — тут вы можете быть спокойны — что, прежде всего нам нужно основательно, с азов, изучить их фармакологию. Так что Пол, растягивайте гамак. Еще десять минут и вы рады не будете, что родились на белый свет, это я вам обещаю.

Кливер усмехнулся. Даже в болезни его волевое лицо не лишилось своей силы. Он встал и медленно опустил рукав.

— И не сомневаюсь, за что вы проголосуете, — сказал он. — Вам нравится эта планета, ведь правда, Рамон? Насколько я понимаю, это рай для биолога.

— Она и в правду мне нравится, — улыбнувшись, ответил священник. Он отвел Кливера в небольшую комнату, которая служила им обоим спальней. Если не обращать внимания на окно, комната очень напоминала внутренность горшка. Искривленные продолговатые стены были сделаны из какого—то керамического материала, который никогда не был влажным, но, в то же время, никогда не пересыхал. Гамаки были растянуты на крюках, которые выступали прямо из стен.

— Но не забывайте, что Лития, это моя первая планета вне Солнечной системы. Думаю, я буду восхищаться любым новым обитаемым миром. Бесконечная изменчивость форм жизни, и восхитительная завершенность каждой… Это удивительно и просто поражает.

Кливер грузно развалился в своем гамаке. Через некоторое время, Руиз—Санчес позволил себе закинуть ногу Кливера, о которой тот казалось, забыл, в гамак. Кливер не обратил на это внимание. Лекарство начинало действовать.

— Отец, не читайте надо мной молитву, — сказал Кливер. Потом добавил: — Извините, я не хотел вас обидеть… Но для физика, эта планета сущий ад… Лучше дайте мне ваш аспирин. Меня знобит.

— Конечно. Руиз—Санчес быстро вернулся в лабораторию и приготовил в одной из великолепных литианских ступок салицилово—барбитуратную смесь. Он пожалел, что не может отпечатать на получившихся пилюлях фирменное клеймо «Bayer»* (*«Bayer» — фармацевтическая компания) пока они не отвердели — если Кливер лечился от всех болезней аспирином, то было бы хорошо, чтобы он думал, что принимает именно это лекарство — но такой прессформы у него не было. Взяв две пилюли, кружку и графин с профильтрованной водой, он пошел к Кливеру.

Кливер уже спал, но Руиз—Санчес разбудил его. Если сейчас он позволит такое бессердечие, то Кливер будет спать дольше и проснется уже почти здоровым. Так и произошло, что тот даже не понял, что принимает лекарство, и очень скоро снова послышалось его глубокое спокойное дыхание.

Покончив с этим, Руиз—Санчес вернулся в холл, сел там и начал внимательно осматривать комбинезон. Он быстро нашел сделанную колючкой дыру и понял, что залатать ее будет несложно. Гораздо труднее будет убедить Кливера в том, что их защита уязвима и, что нельзя беззаботно продираться через заросли. Руиз—Санчес сомневался, что остальные двое членов Комиссии верили в надежность комбинезонов.

Кливер назвал уколовшее его растение «ананасом». Любой биолог объяснил бы Кливеру, что дикорастущий ананас даже на Земле является небезопасным растением, плоды которого принимают в пищу лишь в случае крайней необходимости. Руиз—Санчес вспоминал, как практически невозможно было пробраться через тропический лес на Гавайях без тяжелых ботинок и брюк из плотной ткани. Густо растущие, гибкие побеги дикорастущих ананасов могли серьезно изранить незащищенные ноги. Иезуит вывернул комбинезон наизнанку. Заклинившая молния была сделана из пластмассы, молекулы которой включали в себя радикалы различных веществ защищающих изделие от воздействия земных грибков. Литианские грибки реагировали на эти вещества так же, как и земные, но сложная молекула пластмассы под воздействием литианской жары и влажности иногда подвергалась полимеризации. Именно это и произошло сейчас. Один из зубцов молнии изменил свою форму и стал похож на кукурузное зернышко.

Тем временем стемнело. Раздался приглушенный хлопок, и комната осветилась маленькими бледно—желтыми огоньками из углублений в каждой стене. Это горел природный газ, запасы которого на Литии были неисчерпаемы. Огонь зажигался путем адсорбции катализатора при поступлении газа. Перемещая изготовленный из лыка кожух, который служил решеткой и рамой для огнеупорного стекла, пламя можно было делать ярче, но священник предпочитал желтый огонь, которым пользовались литиане, и яркий свет включал только в лаборатории.

Конечно, земляне не могли обойтись без электричества, поэтому им пришлось привезти с собой электрогенераторы. Литиане изучили электростатическое электричество значительно лучше, чем земляне, но об электродинамике они знали сравнительно мало. Естественных магнитов на планете не было, поэтому феномен магнетизма они открыли лишь несколько лет назад. Впервые магнитные свойства здесь обнаружили не у железа, которого здесь почти не было, а у жидкого кислорода — трудно представить себе более неподходящий материал для изготовления электромагнитного сердечника!

По земным представлениям цивилизация Литии развивалась весьма странно. Высокорослый ящероподобный народ создал несколько огромных электростатических генераторов и множество небольших, но здесь не имели понятия о телефоне. Литиане чрезвычайно много знали о практическом использовании электролиза, но передавать электричество на большие расстояния — например в километр — считалось невозможным. У них не было электромоторов подобных земным, но они совершали межконтинентальные перелеты на реактивных самолетах использующих статическое электричество. Кливер говорил, что знает, как они достигли этого, но Руиз—Санчес, разумеется, ничего не понимал.

Литиане создали совершенную систему радиосвязи, которая совместно с другими устройствами обеспечивала постоянно действующую всепланетную навигационную сеть заземленную (и это, возможно, олицетворяло парадоксальность литианского мышления) на дерево. При этом они так и не создали промышленного образца электронной лампы, а в теории атома не ушли дальше Демокрита!

Эти парадоксы, конечно, объяснялись отсутствием на планете определенных химических веществ. Как любое большое вращающееся тело, Лития обладала собственным магнитным полем, но почти полное отсутствие на планете железа ограничило возможности ее обитателей в открытии явления магнетизма. Они не создали стройной теории атома, потому что до прибытия землян здесь не знали о явлении радиоактивности. Подобно древним грекам, литиане открыли, что при трении шелка и стекла получается заряд одной полярности, а при трении шелка и янтаря — другой. Отсюда они пришли к электростатическим генераторам, электрохимии и статическому реактивному двигателю — но без соответствующих металлов не смогли создать батареи или исследовать электричество в движении.

Там, где природа создала им нормальные условия, они достигли выдающихся результатов. Несмотря на постоянную облачность и непрерывно моросящий дождь, их описательная астрономия была великолепно развита, поскольку имеющаяся у планеты небольшая луна издавна пробудила в них интерес к внешнему миру. Это, в свою очередь, способствовало фундаментальным достижениям в оптике. Их химия полностью воспользовалась морем и джунглями. Из первого они добывали самые разные жизненно важные продукты, такие как агар, йод, соль, редкие металлы и самую разнообразную пищу. Джунгли обеспечивали их всем необходимым: смолами, каучуком, древесиной разной твердости, съедобными и техническими маслами, овощами, материалами для изготовления канатов и другими волокнами, фруктами и орехами, танином, красителями, лекарствами, пробкой, бумагой. В лесу они не использовали только животных, и понять такое их отношение было невозможно. Иезуит видел в этом что—то религиозное — хотя у литиан не было религии, и они без предубеждений питались многими морскими животными.

Он, со вздохом уронил на колени комбинезон, хотя изуродованный зубец продолжал заклинивать замок. Снаружи, во влажной темноте, Лития давала концерт. Этот непривычный, но бодрящий и как—то освежающий шум, охватывал большую часть доступного человеку звукового диапазона. Это радовались жизни неисчислимые литийские насекомые. В дополнение к звукам, похожим на издаваемые их земными сородичами скрипению, стрекоту и шелесту крыльев, многие из них пели металлическими голосами и передразнивали трели птиц. Может, так, до того, как в мир пришло зло, звучал Эдем? Руиз—Санчес задумался над этим вопросом. На его родине, в Перу он не слышал таких песен. Угрызения совести — вот что, в конечном счете, представляет интерес для него, но никак не систематические дебри биологии в которых почти безнадежно запутались на Земле еще до того, как космические полеты добавили новые загадки. То, что литиане были двуногими сумчатыми рептилиями с необычной системой кровообращения, было действительно интересно. Но по настоящему имели значение лишь их угрызения совести — если у них вообще была совесть.

Он и еще трое людей прибыли на Литию, чтобы определить, можно ли использовать эту планету в качестве порта захода для земных кораблей, не мешая при этом ни землянам, ни литианам. Остальные трое были, прежде всего, учеными, но выводы Руиза—Санчеса в конечном итоге будут зависеть от совести, а не от систематики.

Он озабоченно рассматривал испорченный комбинезон, когда услышал стон Кливера. Он встал и вышел, оставив в комнате тихо шипящие огоньки.

II

Из овального переднего окна дома, в котором жили Кливер и Руиз—Санчес, открывался вид на обманчиво безопасную равнину, простирающуюся до размытого южного берега залива Нижний, части пролива Сфэт. Как и везде на Литии, большая часть взморья представляла собой соленые топи. Во время прилива, вода, заливая мелководье, подходила к дому почти вдвое ближе. Во время отлива, как, например, сегодня, симфония джунглей дополнялась неистовым лаем стаи двоякодышащих рыб. Иногда, когда сквозь облака проглядывала маленькая луна, и свет из города был ярче обычного, можно было увидеть прыгающие тени каких—то амфибий или сигмообразный след охотящегося неподалеку литианского крокодила.

Еще дальше находился обычно невидимый даже днем из—за непроглядного тумана противоположный берег залива, который тоже начинался с заливаемого приливом мелководья, переходящего в протянувшиеся на сотни километров к экваториальному морю джунгли.

Из расположенной в задней части дома спальни открывался вид на остальную часть Ксоредешч Сфэта, главного города огромного южного континента. Удивительно, но землянам было трудно обнаружить даже такой огромный город. Литианские дома возводились из выкопанной из фундамента земли, поэтому они были невысокими и сливались с ландшафтом даже в глазах опытного наблюдателя.

Большинство домов старой постройки были сложены из прессованных земляных блоков без использования скрепляющего раствора. За десятилетия блоки спрессовывались и соединялись так, что проще было построить новый дом, чем разрушить старый. Одну из первых неудач на Литии земляне потерпели, когда наивно предложили сравнять с землей одно из таких строений при помощи неизвестного литианам направленного гравитационного взрыва. Предстояло разрушить большой толстостенный прямоугольный дом, которому исполнилось уже около трехсот литианских лет. Взрыв сопровождался сильным грохотом, ужасно напугавшим литиан, но когда все закончилось, здание стояло целым и невредимым.

Новые здания были более заметны после захода солнца, потому что последние полвека литиане начали применять в строительстве свои огромные знания в керамике. Новые здания принимали причудливые квази—биологические очертания, аналоги которым было невозможно найти в окружающем мире. Хотя каждое здание строилось в соответствии со вкусом его хозяина и было единственным в своем роде, по его виду легко было понять из какой земли оно возведено. Новые дома хорошо смотрелись на фоне почвы и джунглей, но так как большинство из них были глазурованы, они ослепительно сверкали, если во время немногих солнечных дней солнце и наблюдатель располагались под определенным углом к поверхности строений. Именно эти блики, замеченные землянами при облете планеты, впервые натолкнули их на мысль о возможности существования разумной жизни в непроходимых литианских джунглях.

Идя к гамаку Кливера, Руиз—Санчес, наверное, уже в десятитысячный раз окинул город взглядом через окно спальни. Ксоредешч Сфэт был для него живым городом — каждый раз другим. Руиз—Санчес физически ощущал неповторимость его красоты.

Он проверил пульс Кливера и послушал его дыхание. И то, и другое было учащенным даже для Литии, где высокое давление двуокиси углерода стимулировало дыхательный рефлекс. Тем не менее, священник решил, что Кливер был вне опасности. Сейчас он спал чрезвычайно крепко, и его можно было ненадолго оставить без присмотра.

Конечно, если в город забредет дикий аллозавр… Но вероятность его появления была не выше того, что в центр Нью—Дели проберется оставленный без присмотра слон. Это могло произойти теоретически, но на деле никогда не происходило. А кроме аллозавра на Литии не было других опасных животных, способных забраться в закрытый дом.

Руиз—Санчес убедился, что в графине стоящем в нише рядом с гамаком есть свежая вода, вышел в холл и надел ботинки, длинный плащ и водонепроницаемую шляпу. Он открыл каменную дверь и, обдуваемый порывами резко пахнущего морем воздуха, оказался прямо посреди ночного шума. Моросил дождь, рассеянная в воздухе влага обрамляла цветными кругами огни Ксоредешч Сфэта. Огни двигались также где—то далеко на воде. Наверное, это шел колесный паром на Илит, огромный, расположенный поперек Верхнего залива, остров, который отделял пролив Сфэт от экваториального моря.

Повернув установленное снаружи колесо, Руиз—Санчес запер дверь. Он достал из кармана плаща мелок и написал по—литиански на специальной прикрытой защитным козырьком доске «Здесь болезнь». Этого было достаточно. Любой желающий мог открыть дверь, просто повернув колесо, но литианское общество было чрезвычайно высоко социально организовано, и литиане соблюдали общественные условности, как если бы это были законы природы.

После этого Руиз—Санчес направился в центр города к Дереву связи. Заасфальтированные улицы сверкали от желтого света пробивающегося из окон и белого из далеко стоящих друг от друга, прикрытых колпаками фонарей. Хотя на улице в это время почти никого не было, иногда он проходил мимо рослой, высотой до двух с половиной метра, кенгуроподобной фигуры литианина, и тогда оба с искренним любопытством разглядывали друг друга. По вечерам литиане не выходили из домов и занимались там чем—то таким, о чем Руиз—Санчес не имел представления. За овальными окнами домов, мимо которых он проходил, он часто видел движущиеся поодиночке, парами и по трое фигуры. Иногда казалось, что они разговаривают.

О чем?

Это был хороший вопрос. На Литии не было преступности, газет, домашних систем связи, искусства, которое можно было бы отделить от их ремесел, не было политических партий, общественных развлечений, не было деления на нации, не было игр, религии, спорта, праздников. Но ведь не могли же они проводить все свое свободное время, обмениваясь знаниями, обсуждая вопросы философии или истории? Или именно этим они и занимались? Возможно, неожиданно подумал Руиз—Санчес, заходя в свои «кувшины», они просто впадают в спячку! Но как раз когда ему пришла эта мысль, священник миновал другой дом и увидел движущиеся в разных направлениях силуэты…

Порыв ветра забрызгал его лицо мелкими каплями. Он машинально ускорил шаг. Если ночь окажется особенно ветреной, Дерево Связи наверняка примет много посланий. Оно уже виднелось впереди него — похожий на секвойю гигант, возвышающийся у самого устья реки Сфэт русло которой огромной змеей пробиралось в сердце материка, туда, где Глешчетк Сфэт — в переводе Озеро Крови — извергало в него мощные потоки воды.

Дующие вдоль долины реки ветры раскачивали и наклоняли дерево. При каждом движении ствола корневая система дерева, проходившая под всем городом, дергала и деформировала подземную кристаллическую скалу. Город был основан на этой скале так же давно в литианской истории, как Рим на Земле. При каждом таком нажатии, подземная скала отвечала всплеском радиоизлучения, которое принималось не только по всей планете, но и в космосе.

Разумеется, эти всплески представляли собой бессмысленный шум. Как литиане использовали эту какофонию для передачи посланий и разнообразной информации, для работы восхитительной навигационной сети, всепланетной системы точного времени и многого другого — это Руиз—Санчес даже и не мечтал понять, хотя Кливер утверждал, что это было элементарно просто и необходимо было лишь во всем разобраться. Это было как—то связано с полупроводниками и физикой твердого тела, которые — как утверждал тот же Кливер — литиане понимали лучше любого землянина.

Руиз—Санчес с изумлением подумал, что так можно сказать о чем угодно. Любое знание либо было абсолютно доступным для понимания сразу, либо же переходило в раздел беллетристики. Как члену ордена иезуитов — даже здесь, в сорока световых годах лета от Рима — Руизу—Санчесу было известно о знании кое—что такое, что Кливер никогда не узнает: то, что любое знание проходит оба состояния, преображение из шума в факт и дезинтеграцию назад в шум. Между этими состояниями происходило лишь изобретение разнообразных формулировок. Бесконечная серия крушений теорий и была результатом этого процесса. Остатком была вера.

В выжженном в основании Дерева Связи, высоком, с крутыми сводами зале, похожем на установленное на тупой конец яйцо, куда вошел Руиз—Санчес, жизнь била ключом. Тем не менее, трудно было представить что—либо менее похожее на земной телеграф или какой—нибудь центр связи.

По большому кругу в нижней части яйца непрерывно двигались высокие фигуры; литиане входили в зал и выходили из него через многочисленные арки в стенах и перемещались в бурлящей толпе подобно прыгающим с орбиты на орбиту электронам. Все вместе, они разговаривали так тихо, что Руиз—Санчес слышал, как далеко вверху, в могучих ветвях завывает ветер.

С внутренней стороны движение литиан к центру сдерживалось высокими полированными черными перилами, вырезанными вероятно из тканей самого дерева. По другую сторону этого разделительного барьера небольшой кружок литиан спокойно и без задержек принимал и передавал послания, безошибочно и не прилагая особых усилий, управлялся с нелегкой — судя по большому количеству движущихся во внешнем кольце литиан — работой. Время от времени кто—нибудь из этих специалистов подходил по наклонному полу к одному из беспорядочно расставленных ближе к центру, изготовленных из тонкого материала столов, чтобы посовещаться с сидящим там литианином. Затем он возвращался к черному барьеру, а иногда, занимал стол и к барьеру шел его предыдущий хозяин.

Чаша пола углублялась, материал столов утончался и в самом центре зала, похлопывая руками по расположенным позади массивных челюстей ушным спиралям, в одиночестве стоял пожилой литианин с прикрытыми мембранами глазами, так что неприкрытыми оставались лишь его носовые впадины и расположенные рядом теплочувствительные углубления. Он ни с кем не заговаривал, и никто не совещался с ним — но было очевидно, что именно он является целью толчеи во внешнем кольце и перемещений внутри барьера.

Руиз—Санчес изумленно остановился. Никогда прежде он не был возле Дерева Связи — поддерживать связь с остальными двумя землянами, находящимися на Литии, до этого момента входило в обязанности Кливера — и священник подумал, что не имеет понятия, что ему делать. Представшая перед ним картина больше походила на биржу, чем на центр связи в привычном понимании этого слова. Казалось невероятным, что в этот ветреный день стольким литианам нужно передать срочные личные послания; хотя, с другой стороны, невозможно было предположить, что литиане с их стабильной, основанной на чрезмерном изобилии экономике, могут иметь что—нибудь подобное фондовой или товарной бирже.

Он подумал, что ему остается лишь попытаться пробраться к барьеру и попросить кого—нибудь связаться с Микелисом или Агронским. В худшем случае, предположил он, ему откажут или просто не услышат. Он глубоко вздохнул.

В тот же миг его левый локоть крепко сжали четыре пальца. Удивленно фыркнув, священник выдохнул и, обернувшись, посмотрел вверх в лицо склонившегося к нему литианина. Нежные, прозрачно—голубые сережки, свисающие из—под длинного, похожего на клюв пеликана рта, контрастировали с ярким сапфировым рудиментарным гребешком.

— Вы Руиз—Санчес, — сказал на своем языке литианин. Имя священника в отличие от большинства землян литианин произнес легко. — Я узнал вас по одежде.

Это было исключительной удачей: в дождь все земляне на улице были похожи на Руиза—Санчеса, потому что только он носил в помещении похожую на плащ одежду. — Я металловед по имени Чтекса, когда—то мы беседовали с вами о медицине, о вашей работе и о многом другом. Вы здесь впервые. Хотите говорить с Деревом?

— Да, — с благодарностью сказал Руиз—Санчес. — Так случилось, что я новичок здесь. Вы можете объяснить мне, что нужно делать?

— Могу, но это вам не поможет, — сказал Чтекса, наклоняя голову так, что его абсолютно черные зрачки вонзились в глаза Руиза—Санчеса. — Чтобы усвоить этот сложный ритуал, необходимо очень долго его наблюдать. Мы познаем его с детства, а у вас, как мне кажется, недостаточно развита координация движений, чтобы выполнить все с первого раза. Может лучше, если вы скажете ваше послание мне…

— Я вам весьма обязан. Это послание для моих коллег Агронского и Микелиса. Они находятся в Ксоредешч Гтоне на северо—восточном континенте, в точке с координатами около 32 градусов восточной долготы и 32 градусов северной широты…

— Да, на второй отметке, у выхода из Малых озер, в городе гончаров. И что вы хотите передать?

— То, что им пора присоединиться к нам, здесь, в Ксоредешч Сфэте. И что наше время на Литии уже почти вышло.

— Хорошо. Я передам это послание. Чтекса ввинтился в бурлящую толпу, оставив Руиза—Санчеса который в очередной раз радовался, что в своё время преодолел трудности и выучил литианский язык. Некоторые члены земной комиссии продемонстрировали достойное сожаления отсутствие интереса к этому языку: «Пусть они учат английский», таким был классический ответ Кливера. Это предложение тем более не могло устроить Руиза—Санчеса, потому что его родным языком был испанский, а из иностранных он предпочитал немецкий.

Агронский занял более глубокомысленную позицию: дело не в том, говорил он, что литианский слишком сложен в произношении — конечно, его мягкие согласные были не труднее арабских или русских — но, в конце концов, «ведь безнадежно пытаться понять концепцию, которая лежит в основе действительно чужого языка за то время, что мы проведем здесь?»

Микелис никак не отреагировал на эти два подхода; сначала он просто сел учиться читать на литианском, а когда заговорил на нем, то все приняли это как должное. Так Микелис делал все — основательно и в то же время бессистемно. Что же касается двух предыдущих подходов, то, по мнению Руиза—Санчеса, преступно было выпускать с Земли специалистов по контактам с таким ограниченным мировоззрением. А мыслями о привычке Кливера называть литиан «Гадюками» Руиз—Санчес мог поделиться лишь со своим исповедником.

Что же должен был подумать Руиз—Санчес о Кливере как об ответственном за связь после всего, что увидел в этом яйцеобразном зале? Наверняка Кливер никогда не пользовался услугами Дерева связи, как утверждал. Возможно, он никогда и не приближался к Дереву ближе, чем подошел сейчас священник.

Несомненно, он поддерживал связь с Агронским и Микелисом, но иным способом, возможно при помощи припрятанного в багаже личного радиопередатчика… Хотя, как ни был Руиз—Санчес далек от физики, он сразу же отверг такое объяснение; он немного знал о трудностях использования волнового радио на такой планете как Лития, где эфир на всех диапазонах забивался мощными электромагнитными импульсами, которые Дерево выжимало из подземной кристаллической скалы. Этот вопрос начинал его серьезно тревожить.

Вернулся Чтекса, которого теперь можно было узнать лишь, по тому, что он наклонился к землянину — его сережки стали такими же невероятно ярко—пурпурными, как у большинства других литиан.

— Я отправил ваше послание, — сразу сказал он. — Оно принято в Ксоредешч Гтоне. Но остальных землян там нет. Их нет в городе уже несколько дней.

Это было невозможно. Кливер говорил, что еще позавчера общался с Агронским. — Вы уверены? — осторожно спросил Руиз—Санчес.

— Это не вызывает сомнений. Дом, который мы им дали, пуст. Все их многочисленные вещи исчезли. — Литианин поднял свои маленькие ручки в жесте, выражающем озабоченность. — Мне кажется это плохие слова. Я сожалею, что принес их тебе. Слова, которые ты принес мне, когда мы встретились первый раз, были полны хорошего.

— Спасибо. Не волнуйся, — в смятении сказал Руиз—Санчес. — За эти слова никто не может нести какую—нибудь ответственность.

— Тогда кто же за них ответит? В конце концов, это наш обычай, — сказал Чтекса. — И согласно этому обычаю, ты пострадал при нашем обмене. Твои слова о железе содержали много хорошего. Я с удовольствием покажу тебе, как мы использовали их, тем более что взамен, я принес тебе дурные вести. Может быть, если это не повредит твоей работе, ты посетишь мой дом сегодня вечером…

У Руиза—Санчеса дух перехватило от внезапного волнения. После долгого ожидания ему, наконец, представился шанс увидеть что—нибудь из частной жизни Литии! И во время этого визита он, возможно, что—нибудь поймет в здешних моральных правилах, узнает о том, какую роль определил Бог литианам в вечной драматической борьбе добра со злом в прошлом и в грядущем. А пока жизнь литиан в здешнем Эдеме была неестественно разумной, как будто здесь жили органические мыслящие машины, бездушные хвостатые роботы.

Но Руиз—Санчес не мог забыть, что дома он оставил больного. Маловероятно было, что Кливер проснется до утра — он получил около 15 миллиграммов успокоительного из расчета на килограмм веса. Но если его мощный организм под воздействием какого—либо анафилактического кризиса нейтрализует снотворное, ему понадобится дополнительный уход. В конце концов, на этой планете, которую он ненавидел, и которая победила его, ему будет мучительно недоставать обыкновенного человеческого голоса.

Все же опасность для Кливера была небольшой. Он, конечно же, не нуждался в постоянном присмотре. В конце концов, это было преодолением излишнего благочестия, преодоление, хотя и не поощряемое Церковью, но принимаемое Богом. И заработал ли Кливер право на то, чтобы Руиз—Санчес относился к нему внимательнее, чем к любому другому Божьему созданию? Когда на карту поставлена судьба всей планеты, всех людей…

Целая жизнь раздумий над подобными моральными проблемами научила Руиза—Санчеса быстро находить выход из подавляющего большинства этических лабиринтов. Посторонний человек мог бы назвать его «ловким».

— Спасибо, — сказал он с трепетом. — Я с удовольствием приду к тебе.

III

— Кливер! Кливер! Проснись, лежебока. Где вы были?

Кливер застонал и попытался перевернуться. При первом же движении, все вокруг закачалось, вызывая тошноту. Его рот горел огнем.

— Кливер, повернись. Это я, Агронский. Где Отец? Что произошло? Почему вы не выходили на связь? Осторожно, сейчас ты…

Предупреждение прозвучало слишком поздно и Кливер так или иначе был не в состоянии понять его — он крепко спал и не имел ни малейшего представления о своем положении во времени и пространстве. Он резко рванулся подальше от сварливого голоса и выпал из задергавшегося от рывка гамака.

Со всего размаха он ударился об пол; основная сила удара пришлась на правое плечо, но он все еще едва ли что—нибудь чувствовал. Ноги, существуя как будто отдельно от него, так и остались летать далеко вверху, запутавшись в переплетении веревок гамака.

— Господи! — Дробно, как град по крыше, застучали шаги, потом раздался неправдоподобно сильный грохот. — Кливер, ты болен? Давай успокойся на минуту, я освобожу твои ноги. Майк, Майк, ты можешь включить поярче газ в этом горшке? Здесь что—то произошло.

Через мгновение из отблескивающих стен полился желтый свет. Кливер неуклюже прикрыл глаза рукой, но рука быстро устала. Пухлое взволнованное лицо Агронского плавало прямо над ним, как спасательный воздушный шар. Он нигде не видел Микелиса и в этот момент был даже рад этому. Сначала нужно было объяснить себе присутствие Агронского.

— Как… черт побери… — сказал он. Слова отслаивались от губ, причиняя боль в уголках рта. Теперь он понял, что пока спал, его губы каким—то образом склеились. Он и не представлял, сколько времени пролежал в беспамятстве.

Агронский казалось понял оборванный вопрос. — Мы вернулись с озер на нашем вертолете, — сказал он. — Нам не понравилось ваше молчание, и мы использовали собственные возможности, чтобы литиане, если они задумали что—нибудь дурное, не поняли наших намерений при регистрации для полета на рейсовом самолете.

— Прекращай болтать, — сказал Микелис, который неожиданно, как по волшебству, появился в дверном проеме. — Ты же видишь, он простудился. Мне бы не хотелось радоваться болезни, но это лучше чем козни литиан.

Мускулистый широкоскулый химик помог Агронскому поднять Кливера на ноги. Превозмогая боль, Кливер снова попробовал открыть рот. Но вместо слов прозвучал лишь хрип.

— Замолчи, — сердито сказал Микелис. — Давай уложим его назад в гамак. Где же Отец? Только он умеет лечить здешние болезни.

— Держу пари он мертв, — неожиданно взорвался Агронский, и его лицо оживилось от тревоги. — Он был бы здесь, если бы мог. Микелис, это, наверное, заразно.

— Я не захватил перчаток, — сухо сказал Микелис. — Кливер лежи спокойно или мне придется успокоить тебя. Агронский, похоже, ты осушил его графин; принеси—ка свежей воды, ему нужно пить. И посмотри, не оставил ли Отец в лаборатории чего—нибудь похожего на лекарства.

Агронский вышел, за ним из поля зрения Кливера исчез Микелис. Всеми силами преодолевая боль, Кливер еще раз попробовал разомкнуть губы.

— Майк.

В тот же миг Микелис был возле него. Смоченным в каком—то растворе ватным тампоном он осторожно протер Кливеру губы и подбородок.

— Не волнуйся. Агронский несет тебе пить. Пол, поговоришь немного позже. Не спеши.

Кливер немного расслабился. Микелису он доверял. Тем не менее, он не смог спокойно перенести то, что за ним ходят как за младенцем — он почувствовал, как по обеим сторонам носа стекают слезы бессильного гнева. Микелис вытер их двумя легкими необидными движениями.

Агронский вернулся, напряженно протягивая руку ладонью вверх. — Вот что я нашел, — сказал он. — В лаборатории есть еще пилюли, и пресс для пилюль не убран. Там же ступка и пестик Отца, правда, они чистые.

— Хорошо, давай лекарство, — сказал Микелис. — Есть еще что—нибудь?

— Нет. В стерилизаторе жарится шприц, если это тебя интересует.

Микелис чертыхнулся. — Это значит, что где—то в аптечке есть необходимый антитоксин, — сказал он. Но Рамон не оставил записки, поэтому у нас нет шансов найти это лекарство.

С этими словами, он приподнял Кливеру голову и засунул пилюли ему в рот. Полившаяся затем вода показалась Кливеру прохладной, но через долю секунды обожгла огнем. Он поперхнулся, и именно в этот момент Микелис сжал его ноздри. Пилюли прошли в пищевод.

— Есть какие—нибудь следы Отца? — сказал Микелис.

— Ничего, Майк. Все в полном порядке, его вещи на месте. Оба комбинезона висят в шкафу.

— Может, он ушел в гости, — задумчиво сказал Микелис. У него было уже довольно много знакомых литиан.

— И оставил больного? На него это не похоже, Майк. Если только в этом не было крайней необходимости. А может, он вышел по обычному делу, рассчитывая скоро вернуться, и…

— И потому, что он забыл трижды топнуть ногой, прежде чем идти через мост, его съели тролли.

— Конечно, ты можешь шутить.

— Поверь мне, я не шучу.

— Майк…

— Микелис сделал шаг назад и посмотрел на Кливера; его лицо было плохо видно сквозь пелену слез. Он сказал: — Все в порядке, Пол. Расскажи нам, что случилось. Мы слушаем тебя.

Но было слишком поздно. Двойная доза барбитуратов уже принялась за Кливера. Он смог только покачать головой и вместе с Микелисом улетел в водоворот смутных видений.

Тем не менее, полностью он не забылся. Сегодня он проспал не меньше обычного и для него уже начинался длинный, полностью загруженный день сильного и здорового мужчины. Голоса землян и навязчивая мысль о необходимости поговорить с ними прежде, чем вернется Руиз—Санчес, поддерживали его в состоянии полубодрствования, похожего на легкий транс — а наличие в его организме тридцати гран ацетилсалициловой кислоты значительно увеличило потребление им кислорода, что, в свою очередь, вызвало не только головокружение, но и эмоциональное возбуждение. То, что такое состояние поддерживалось энергией от сгорания протеина его собственных клеток, он не знал, а если бы даже и знал, то, вряд ли смог бы встревожиться.

Голоса продолжали проникать в его сознание, едва донося смысл слов. Слова переплетались с обрывками снов, которые легко отслаивались от поверхности бодрствующей части рассудка и поэтому казались чрезвычайно реальными, угнетая, в то же время своей необычной бессмысленностью. При выходе из периодических провалов сознания, являлись планы, целые сочетания планов, все простые и грандиозные одновременно — о том, чтобы принять на себя командование экспедицией, связаться с властями Земли, передать секретные документы которые доказывают, невозможность заселения Литии, планы по прокладке туннеля под Мехико в Перу, о том, чтобы одним мощным термоядерным взрывом соединить легкие атомы Литии в один атом Кливериума, элемента чей основной номер составит алефноль…

Агронский: — Майк, иди сюда и посмотри на это, ты читаешь по—литиански. Там, на входной двери, на доске для сообщений что—то написано.

(Звук шагов.)

Микелис: — Тут написано «Здесь болезнь». Штрихи проведены недостаточно легко и уверенно, чтобы подумать, что это дело рук аборигенов. Идеографические знаки трудно писать быстро. Эту надпись наверняка оставил Рамон.

Агронский: — Хотел бы я знать, куда он потом пошел.

(Звук шагов. Негромко захлопывается дверь. Звук шагов. Трещит пуф.)

Агронский: Ладно, давай займемся отчетом. Нужно обдумать его, пока этот проклятый двадцатичетырехчасовой день окончательно не доконал меня. Ты все еще настаиваешь на открытии этой планеты?

Микелис: — Да. Я не увидел на Литии ничего угрожающего жизни человека. Болезнь Кливера меня беспокоит, но я уверен, что при серьезной опасности, Отец не оставил бы его одного. И я не вижу, как земляне могут повредить этому обществу — оно чрезвычайно стабильно как эмоционально, так и экономически.

(Опасность, опасность, — твердил Кливеру во сне чей—то голос. Все лопнет. Это все поповские козни. Теперь он снова начал приходить в себя и снова почувствовал боль во рту.)

Агронский: — Как ты думаешь, почему пока мы были на севере, ребята ни разу не связались с нами?

Микелис: — Не знаю. Я ничего не могу даже предположить пока не поговорю с Рамоном. Или пока не придет в себя Пол.

Агронский: — Не нравится мне все это, Майк. Я чувствую здесь подвох. Этот город находится в сердце коммуникационной системы планеты. И вот — ни одного сообщения, Кливер болен, Отец исчез… Мы еще чертовски многого не знаем о Литии.

Микелис: — Мы чертовски многого не знаем о Центральной Бразилии.

Агронский: — Ничего существенного, Майк. То, что мы знаем обо всем, в общем, позволяет разобраться в частностях — даже в тех рыбах, которые едят людей — как их там — в пираньях. На Литии не так. Мы не можем наверняка утверждать, что последует из тех или иных общих знаний. Мы можем не заметить совсем рядом что—нибудь громадное.

Микелис: — Агронский, прекрати рассуждать как приложение к воскресной газете. Ты недооцениваешь наши собственные умственные способности. О какой огромной тайне ты говоришь? О том, что Литиане едят людей? Что ими управляют неведомые нам, живущие в джунглях боги? Что на самом деле под их личиной скрываются бездушные, жестокие шпионы? Ты сам легко опровергнешь любое подобное предположение. Такие вещи бессмысленно даже предполагать, не говоря уже об обсуждении возможной на них реакции.

Агронский: — Ладно, ладно. Я, тем не менее, остаюсь пока при своем мнении. Но если окажется, что здесь все в порядке, я говорю об Отце и о Кливере, тогда, возможно, я поддержу тебя. У меня действительно нет особых причин голосовать против.

Микелис: — Как знаешь. Я уверен, что Рамон проголосует за открытие планеты, так что решение будет принято единогласно. Я не вижу, почему может быть против Кливер.

(Кливер давал свидетельские показания перед набитым битком залом суда созванного на Генеральной ассамблее ООН в Нью—Йорке. Он театрально, но скорее с сожалением, чем, торжествуя, указывал пальцем на Его Преподобие Рамона Руиза—Санчеса. При звуке его имени, сон прервался и Кливер понял, что в комнате стало немного светлее. Приближалась заря, вернее мокрая серая литианская пародия на зарю. Он попытался вспомнить, о чем только что говорил на суде. Это была заключительная обвинительная речь, достаточно убедительная, чтобы повторить ее наяву — но не смог восстановить оттуда и слова. Запомнилось только физическое ощущение от сказанного, но ничего из содержания речи.)

Агронский: — Светает. Ну что ж, закончим на этом.

Микелис: — Ты закрепил вертолет? Насколько я помню, ветры здесь посильнее, чем на севере.

Агронский: — Да. И прикрыл брезентом. Остается лишь растянуть гамаки—

Микелис: — Ш—ш—ш. Что это?

(Звук шагов.)

Тихие шаги, но Кливер узнал их. Собравшись с силами, он немного приоткрыл глаза, но смог увидеть лишь потолок. Его спокойный цвет и гладкий, постоянный наклон к своду своей ирреальностью снова затуманили его сознание.

Агронский: — Кто—то идет. Это Отец, Майк, встреть его. С ним кажется все в порядке. Немного шаркает ногами, но с кем не бывает после бессонной ночи?

Микелис: — Лучше встреть его у входа. Это наверняка лучше, чем, если мы появимся перед ним после того, как он войдет. В конце концов, он не ожидает, что мы здесь.

Агронский: — Правильно, Майк. (Шаги удалились от Кливера. Послышался скрежет камня о камень — на двери повернулось колесо.)

Агронский: — Добро пожаловать, Отец! Мы прибыли совсем недавно и — что такое? Вы больны? Здесь есть что—нибудь… Майк! Майк!

(Кто—то убегал. Кливер напряг мышцы шеи, чтобы приподнять голову, но они не подчинились ему. Вместо этого, затылок, казалось, еще сильнее вжался в жесткую подушку гамака. После мгновенной и бесконечной сильной боли он вскрикнул.

Кливер: — Майк!

Агронский: — Майк!

(Тяжело вздохнув, Кливер, наконец, сдался. Он заснул.)

IV

Когда за его спиной закрылась дверь дома Чтексы, Руиз—Санчес, буквально сгорая от нетерпения, оглядел нежно подсвеченное фойе, хотя он едва ли смог бы объяснить, что же надеялся здесь увидеть. Фактически, все выглядело так же как и в его «собственном» доме, и только это он, фактически, и должен был ожидать — кроме лабораторного оборудования, вся обстановка их дома была литианской.

— Мы изъяли из наших музеев несколько железных метеоритов и подвергли их механическому воздействию по предложенному вами методу, — сказал позади него Чтекса, пока он выбирался из дождевика и ботинок. — Как вы и предсказывали, они продемонстрировали мощные ярко выраженные магнитные свойства. Мы подняли на ноги всю планету заданием искать метеоры и отовсюду присылать находки сюда, в лабораторию. Сотрудники обсерватории пробуют предсказать возможные новые падения. К сожалению, метеоры здесь редки. Наши астрономы говорят, что у нас не бывает таких метеорных потоков которые, как вы рассказывали, часто проходят над вашей планетой.

— Да, я должен был подумать об этом, — сказал Руиз—Санчес, идя за литианином в холл. Здесь тоже не было ничего особенного. — В нашей планетной системе есть настоящее кольцо из малых планет, много тысяч которых, рассеяны на орбите, образуя что—то вроде огромного мельничного жернова, там, где мы предполагали обнаружить планету нормальных размеров. В результате неизбежных столкновений между этими космическими телами, на Землю выпадают метеоритные дожди. До Литии же, думаю, долетают лишь незначительные остатки кометных хвостов.

— Трудно понять, как могло возникнуть такое неустойчивое образование, — сказал Чтекса, присаживаясь и указывая гостю на другой пуф. — Можете ли вы объяснить этот факт?

Не совсем, — сказал Руиз—Санчес. — Некоторые из нас считают, что много лет назад на этой орбите находилась нормальная планета, которая по каким—то причинам взорвалась. Подобная катастрофа произошла с одним спутником в нашей системе — по крайней мере, одна из наших планет имеет подобное кольцо. Другие утверждают, что при образовании нашей Солнечной системы, исходные материалы, из которых должна была образоваться планета, так и не объединились. Обе идеи имеют много изъянов, но каждая объясняет определенные противоречия другой, так что каждая по—своему соответствует истине.

Глаза Чтексы прикрылись едва видным «внутренним веком», что свидетельствовало о состоянии глубочайшей задумчивости. — Не вижу ни одного способа, чтобы проверить обе идеи, — сказал он через некоторое время. — По нашей логике, невозможность подобных проверок свидетельствует о бессмысленности поставленного вопроса.

Это логическое правило имеет на Земле много приверженцев. Мой коллега, доктор Кливер, наверняка согласился бы с ним, — неожиданно улыбнулся Руиз—Санчес. Он так долго и упорно совершенствовал свое знание литианского, что смог вести беседу на такие абстрактные темы, и это было гораздо большим достижением, чем запоминание новых слов. — Но вам будет нелегко собирать метеориты. Вы объявили о стимулах?

— Да, конечно. Каждый понимает всю важность этой программы. Все мы хотим продолжать исследования.

Это было не совсем то, что хотел узнать священник. Он пытался вспомнить более точный литианский эквивалент понятию «вознаграждение», но не нашел ничего кроме этого, уже употребленного им слова «стимул». Он понял, что также не знает, как перевести слово «алчность». Очевидно, предложение заплатить по тысяче долларов за найденный метеорит просто обескуражило бы литианина. Вместо этого он сказал: — Как бы вы не кооперировались, но если метеориты падают на Литию так редко, не думаю, что вам удастся собрать достаточное количество метеоритного железа для серьезной работы. Вам необходимо разработать вспомогательную программу по поиску металла — каким—нибудь образом собрать те крохи железа, которые есть на планете. Наши плавильные методы для вас бесполезны, так как у вас нет рудных месторождений. Да-а. А как насчет железо—поглощающих бактерий?

— А здесь такие есть? — с сомнением покачал головой Чтекса.

— Я не знаю. Спросите у ваших бактериологов. Если на планете есть бактерии, принадлежавшие к роду, который мы называем Leptothrix, одна из них должна поглощать железо. За миллионы лет, что на этой планете существует жизнь, такая мутация должна была произойти и, возможно это случилось уже достаточно давно.

— Но почему же мы до сих пор не знаем о ней? В бактериологии мы работаем гораздо больше, чем в любой другой сфере.

— Потому что, — убежденно сказал Руиз—Санчес, — вы не знали, что искать и, потому что такой вид должен встречаться так же редко, как и само железо. На изобилующей железом Земле наша Leptothrix ochraceaсоздала эти месторождения, но я в это не верю. При соответствующей жесткости воды и других благоприятных условиях, соли в растворах спонтанно преобразуются в соли железа, а так как эти бактерии получают энергию, окисляя железо, то именно там и есть условия, которые способствуют ее развитию. На нашей планете эта бактерия размножается в рудных месторождениях, потому что там находится железо, а не наоборот. У вас же просто нет столько железа, чтобы значительно увеличить количество бактерий, но я убежден, что у вас они есть. имеет великолепные условия для развития. Ее ископаемые оболочки мы находим в неисчислимых количествах в рудных месторождениях. Согласно общепринятому мнению, именно эта бактерия

— Мы немедленно начнем изучение почвы, — сказал Чтекса, и его сережки стали лиловыми. — Наши центры по изучению антибиотиков ежемесячно изучают тысячи образцов почвы в поисках новой, обладающей терапевтическими свойствами микрофлоры. Если собирающая железо бактерия существует, мы очень скоро ее найдем.

— Она должна существовать, — повторил Руиз—Санчес. — У вас существуют концентрирующие серу анаэробные бактерии?

— Да—да, конечно!

— Ну вот, — сказал Иезуит, удовлетворенно отклоняясь назад и сцепляя руки на колене. — У вас есть много серы и много соответствующих бактерий. Сообщите мне, пожалуйста, когда найдете такие, которые поглощают железо. Мне хотелось бы взять с собой на Землю такую культуру. Есть двое землян, чьи носы я бы хотел ткнуть в такой образец.

Литианин напрягся и несколько озадаченно кивнул. Руиз—Санчес поспешно сказал: — Прошу прощения. Я дословно перевел агрессивно звучащую идиому моего родного языка. Она не подразумевает тех действий, о которых говорится.

— Мне кажется, я понимаю, — сказал Чтекса. Руиз—Санчес сомневался в этом. В богатом словарном запасе литианского языка он до сих пор не нашел ни одной метафоры — ни действующей, ни мертвой. Кроме того, литиане не знали ни поэзии, ни других видов творчества. — Вы окажете нам честь, если воспользуетесь результатами исследований. В общественных науках нас долго ставила в тупик проблема соответствия чествования открывателя значению его открытия. Если учитывать, как изменяют нашу жизнь новые идеи, то становится невозможным адекватно отметить их автора, поэтому замечательно, когда изобретатель обладает желаниями, которые общество может удовлетворить.

Сначала Руиз—Санчес не был уверен, что правильно понял это предложение. Но, вникнув в услышанное, подумал, что, вряд ли одобрил бы такое решение проблемы, хотя сейчас оно его полностью устраивало. Эти слова прозвучали бы невыносимо фальшиво из уст землянина, но Чтекса, несомненно, имел в виду именно это.

Хорошо, что пришло время завершать доклад комиссии по Литии. Руиз—Санчес подумал, что скоро не сможет воспринимать эту спокойную стерильную жизнь. К тому же, ему не давала покоя мысль о том, что ее размеренность основывалась на рассудке, а не на заповедях или вере. Литиане не знали Бога. Они жили и мыслили праведно, потому что это было и разумно, и действенно, и естественно жить и думать именно таким образом. Казалось, что больше они ни в чем не нуждаются.

Могло ли быть так, что они мыслили и поступали таким образом, потому что не родились людьми и не узнав тяжести первородного греха никогда не покидали своего Райского сада? Геологически было подтверждено то, что на Литии не было оледенения, и климат планеты оставался неизменным семьсот миллионов лет. Могло ли быть так, что, не зная первородного греха, они были также свободны от проклятия Адама?

А если так — то можно ли человеку жить среди них?

— Чтекса, мне нужно задать вам несколько вопросов, — сказал священник после минутного раздумья. — Вы мне абсолютно ничего не должны, но нам, землянам, нужно принять ответственное решение. Вы знаете, о чем я говорю. И я сомневаюсь, что мы знаем о вашей планете достаточно много, чтобы не сделать ошибку.

В таком случае вы обязаны спрашивать, — немедленно отреагировал Чтекса. — Постараюсь ответить на любой вопрос.

— Хорошо, тогда, — смертны ли вы? Я знаю, что в вашем языке есть соответствующее слово, но возможно оно отличается по смыслу от такого же нашего.

— Это слово означает прекращение изменений и возврат к существованию, — сказал Чтекса. — Механизм существует, но только живое существо, как дерево, например, проходит череду изменяющихся равновесий. Когда такое развитие прекращается, этот организм мертв.

— И вы тоже подвержены этому процессу?

— Так бывает со всеми. Даже такие великие деревья как Дерево связи рано или поздно умирают. Разве на Земле по—другому?

— Нет, — сказал Руиз—Санчес, — так же. Слишком долго пришлось бы объяснять почему, но мне показалось, что вы избежали этого зла.

— Мы не смотрим на смерть как на зло, — сказал Чтекса. — Лития живет благодаря смерти. Погибшие листья обеспечивают нас нефтью и газом. Для жизни одних существ всегда нужна смерть других. Чтобы излечить болезнь необходимо убить бактерию и не дать родиться вирусу. Мы сами должны умереть уже хотя бы для того, чтобы освободить место для следующего поколения — ведь пока мы не умеем регулировать рождаемость.

— Но вы считаете, что этому нужно научиться.

— Конечно, нужно, — сказал Чтекса. — Наш мир богат, но ведь всему есть предел. А другие планеты, по вашим рассказам, заселены своими народами. Поэтому мы не можем надеяться переселиться туда, когда нас станет слишком много здесь.

— Реальных вещей, которые были бы неисчерпаемы, не существует, — хмуро глядя на переливчатый пол, резко сказал Руиз—Санчес. — За тысячи лет нашей истории мы убедились в этом наверняка.

— О каких пределах идет речь? — сказал Чтекса. — Само собой разумеется, что любой маленький предмет — будь то камень, капля воды или частичка почвы — можно исследовать вечно. Количество получаемой из любого предмета информации, буквально беспредельно. Но в изучаемой почве может недоставать нитратов. Правда, этого можно добиться, лишь плохо ее обрабатывая. Или вспомним железо, о котором мы только что говорили. Запасы железа на нашей планете конечны, и, по крайней мере, приблизительно, мы уже знаем пределы его запасов. Было бы безрассудно допустить, чтобы наша экономика потребовала для своего развития больше железа, чем вообще есть на Литии при том, что получить его дополнительно из метеоритов или путем импорта невозможно. Это проблема не получения информации. Это проблема использования уже полученной информации. Если не уметь пользоваться имеющимся, то теряет смысл даже разговор о его пределах.

— Если придется, вы вполне сможете обойтись без дополнительного количества железа, — отметил Руиз—Санчес. — Ваши деревянные механизмы достаточно точны, чтобы удовлетворить любого инженера. Уверен, что большинство из них, не помнит, что у нас тоже были подобные устройства — дома у меня есть образец. Это что—то вроде таймера, под названием «часы с кукушкой» — они полностью сделаны из дерева двести лет назад. Кстати, еще довольно долго после того, как мы начали строить металлические мореходные суда, мы продолжали использовать древесину lignum vitae* (*lignum vitae — гваяковое дерево. Из его твердой и тяжелой древесины изготавливают некоторые детали машин.) в судовых навигационных приборах.

— Древесину можно использовать в самых разных целях, — согласился Чтекса. — Единственный ее недостаток, состоит в том, что по сравнению с керамическими материалами и, наверное, с металлом она недостаточно устойчива к внешним воздействиям. Необходимо хорошо ориентироваться в свойствах разных пород древесины, чтобы успешно сочетать их для разных нужд. А особенно сложные детали можно вырастить в соответствующих керамических формах — от роста внутри формы давление становится таким сильным, что получаемая деталь обладает очень высокой плотностью. Детали покрупнее можно выточить из доски мягким песчаником и отполировать сланцем. Мы обнаружили, что это подходящий материал для работы.

Руиз—Санчес почувствовал, что почему—то смутился. Подобное смущение всегда охватывало его при виде старых часов с кукушкой. Дома у него было много электрические часов, которые, занимая мало места, должны были тихо и точно работать — но при их создании учитывались не только чисто технические, но и коммерческие соображения. В результате, большинство из них работало с тонким астматическим сипением или нежным стоном, но шли все до обидного неточно. Все часы имели «плавные» формы, но были безобразны и слишком большими. Ни одни из них не показывали точное время, потому что их продали с заводскими дефектами, а некоторые из них, нельзя было даже подвести, потому что их ход обеспечивали чрезвычайно примитивные двигатели.

Между тем, деревянные часы с кукушкой продолжали равномерно тикать. Каждую четверть часа из—за деревянной дверки появлялась перепелка, а когда часы показывали час без долей, первой выглядывала перепелка, за ней кукушка и сразу после ее крика раздавался мягкий звон. Часы ошибались на минуту в неделю, и для их хода нужно было всего лишь подтягивать три гирьки каждый вечер перед сном.

Мастер сделавший эти часы умер до того как родился Руиз—Санчес. Если сравнить с прошлым, то за свою жизнь священник купил и выбросил, по крайней мере, десяток дешевых, рассчитанных на подобное обращение электрических часов.

— Да, это правда, — со смирением в голосе сказал он. — Если можно, еще вопрос. Фактически это продолжение того же вопроса — если сначала я хотел узнать, смертны ли вы, то теперь я должен спросить, как вы рождаетесь. Я видел много взрослых на улицах и иногда в домах — хотя я думаю, что в личной жизни вы одиноки — но никогда не видел детей. Ты можешь объяснить мне это? Но если эта тема не может быть предметом обсуждения…

— Но почему же? Тем, закрытых для обсуждения, не бывает, — сказал Чтекса. — Вы, конечно, знаете, что у наших женщин есть брюшные сумки, в которых они вынашивают яйца. На этой планете есть несколько видов животных, которые крадут яйца из гнезд, поэтому такая мутация была для нас удачной.

— Да, на Земле тоже есть что—то подобное, но там такие сумки имеют живородящие животные.

— У нас яйца откладываются в сумки раз в году, — сказал Чтекса. — Затем женщины уходят из домов в поисках партнера, чтобы оплодотворить яйцо. Я одинок, потому что в этом сезоне женщины меня пока не выбрали. Бывает и наоборот, у некоторых мужчин в это время года живет три или четыре избравшие его женщины.

— Понятно, — осторожно сказал Руиз—Санчес. — Но чем же обусловлен выбор? Это эмоции или только рассудок?

— В конце концов, обе причины слились, — сказал Чтекса. — Наши предки избавили нас от необходимости рисковать в поисках лучших сочетаний генов. Теперь наши эмоции больше не противоречат нашим знаниям в области евгеники. Сами эмоции теперь преобразились и влияют на естественный отбор, не противореча знаниям о нем.

Затем, наступает День миграции. К этому времени все яйца оплодотворены и готовы к выходу потомства. В такой день — боюсь, что вам не удастся увидеть все самим, потому что вы улетаете немного раньше этого дня — все литиане идут к морю. Там мужчины защищают женщин от хищников пока они вброд пробираются через мелководье на достаточную для плавания глубину где и рождаются дети.

— В море? — едва слышно спросил Руиз—Санчес.

— Да, в море. Потом мы выходим и до следующего брачного сезона возвращаемся к прерванным делам.

— Да, но что происходит с детьми?

— Ничего особенного, они заботятся о себе сами, если могут. Конечно, многие погибают, но особенный урон наносят потомству наши прожорливые сородичи — большие рыбоящеры, поэтому при любой возможности мы убиваем их. Но когда приходит время, большинство детей возвращается на берег.

— Возвращаются на берег? Чтекса, я не понимаю. Почему же они не тонут, после рождения? И если они выходят на берег, то почему же мы никогда не видели ни одного из них?

— Конечно вы их видели, — сказал Чтекса. — А еще чаще слышали их голоса. Идем со мной. Он поднялся и пошел в фойе. Руиз—Санчес последовал за ним, его голова шла кругом от предположений.

Чтекса открыл дверь. Священник опешил, увидев, что ночь была уже на исходе — облачное небо на востоке чуть порозовело. Разнообразное движение и пение джунглей не уменьшились. Раздался высокий, шипящий свист и над городом в сторону моря проплыла тень птеродона. Со стороны илистого мелководья донесся хриплый лай.

— Вот, — мягко сказал Чтекса. — Слышите?

Сидящее на мели существо — невозможно было узнать его сразу — снова раздраженно захрипело.

— Сначала конечно трудно, — сказал Чтекса. Но самое страшное для них уже позади. Они выбрались на берег.

— Чтекса, — сказал Руиз—Санчес. Ваши дети — это двоякодышащие рыбы.

— Да, — сказал Чтекса. — Это и есть наши дети.

V

Потом стало ясно, что именно беспрерывный лай двоякодышащих рыб поверг Руиза—Санчеса в обморок, когда Агронский открыл перед ним дверь. Поздний час и переживания сначала по поводу болезни Кливера, а затем из—за разоблачения его откровенного обмана, тоже подействовали на него. К этому необходимо добавить растущее по пути домой, под светлеющим небом, чувство вины по отношению к так надолго оставленному Кливеру и, конечно потрясение оттого, что Микелис и Агронский вернулись именно тогда, когда он пренебрег своими обязанностями.

Но главной причиной такого состояния священника был звенящий до сих пор у него в ушах лающий крик детей Литии.

Спустя несколько мгновений он пришел в себя и обнаружил, что Агронский и Микелис усадили его на стул в лаборатории, и пытались, не потревожив и не свалив его на пол, снять плащ, что было так же невыполнимо, как, например, попытаться, не снимая пиджак, снять жилет. Он неуверенно вытащил руку из рукава плаща и поднял глаза на Микелиса.

— Доброе утро, Майк. Простите мои дурные манеры.

— Не говорите глупостей, — спокойно сказал Микелис. — Как бы то ни было, но сейчас вам лучше помолчать. Я уже провел полночи над Кливером, пока ему не стало лучше. Рамон, прошу вас, не заставляйте все повторять сначала.

— Со мной все в порядке. Я не болен — просто очень устал и немного переволновался.

— Что случилось с Кливером? — настойчиво спросил Агронский. — Микелис вроде успокоил его.

— Майк, не волнуйтесь. Уверяю вас, со мной все в порядке. А у Пола глюкозидное отравление — сегодня днем он поранился о колючку. Нет, уже вчера днем. Как он себя вел с тех пор, как вы вернулись?

— Ему было плохо, — сказал Микелис. — Без вас мы не знали, что делать и дали ему две таблетки из тех, что вы оставил.

— Две таблетки? — Руиз—Санчес с трудом опустил ноги на пол и попробовал встать. — Я понимаю, вы не знали что предпринять, но, все же, лучше мне посмотреть его…

— Рамон, сядьте, пожалуйста. Микелис говорил тихо, но его твердый тон не допускал неповиновения. Подсознательно, священник был рад подчиниться этому большому уверенному человеку, поэтому он позволил себе усесться назад на стул. Ботинки свалились с его ног на пол.

— Майк, кто здесь священник? — сказал он устало. — Хотя, я все же уверен, что вы все сделали правильно. Он в порядке?

— Да, но похоже он очень болен. Правда, у него хватило энергии, чтобы ворочаться большую часть ночи. Лишь недавно он, наконец, угомонился и заснул.

— Хорошо. Сегодня уже ничего не надо. А с завтрашнего дня дадим ему лекарство внутривенно. В этой атмосфере превышение дозы салициловой кислоты может привести к осложнениям. Он вздохнул. — Как, теперь мы можем отложить дальнейшие расспросы?

— Конечно, если здесь больше ничего не произошло.

— Ох, — сказал Руиз—Санчес, — думаю, здесь много чего произошло.

— Так я и знал, — сказал Агронский. — Черт побери, так я и знал. Я ведь говорил тебе, Майк, помнишь?

— Что—нибудь неотложное?

— Нет, Майк — нам ничего не угрожает, в этом я уверен. Ничего такого, что может помешать нам отдохнуть. Похоже, вы устали не меньше меня — на вас лица нет.

— Вы правы, — согласился Микелис.

— Но почему же вы не связывались с нами? — взорвался Агронский. — Вы напугали нас до полусмерти, Отец. Если здесь действительно что—то происходит, вы должны были…

— Непосредственно сейчас нам ничего не угрожает, — терпеливо повторил Руиз—Санчес. — А что касается связи, то я знаю об этом не больше вашего. До этой ночи, я был уверен, что мы регулярно общаемся с вами. За связь отвечает Кливер, и мне казалось, он выполняет свои обязанности. Я обнаружил, что это не так лишь после того, как он заболел.

— Тогда нам, по—видимому, придется подождать, — сказал Микелис. — А сейчас я бы с удовольствием прилег… Но, Рамон…

— Что, Майк?

— Должен сказать, что эта история нравится мне не больше, чем Агронскому. Завтра нам нужно во всем разобраться и подвести итоги работы комиссии. Корабль придет за нами через день или около того и, чтобы принять к этому времени решение, мы просто должны во всем разобраться. А теперь, ради Бога, давайте растянем гамаки. Пролететь на вертолете двадцать пять тысяч миль через туман тоже было непросто.

— Да, Майк, — сказал Руиз—Санчес. — Вы правильно сказали, ради Бога.

Священник—биолог из Перу проснулся первым — физически вчера он устал меньше всех. Уже вечерело, когда он выбрался из гамака и пошел взглянуть на Кливера.

Физик лежал в бессознательном состоянии. Его лицо посерело и как будто сморщилось. Это было удачное время чтобы искупить вчерашнее плохое обращение с больным. К счастью, его пульс и дыхание почти пришли в норму.

Руиз—Санчес тихо вошел в лабораторию и приготовил фруктозу для внутривенного введения. Одновременно, из банки консервированного яичного порошка он взбил что—то вроде суфле и поставил его на спиртовку жариться — это была еда для остальных.

В спальне священник установил стойку для внутривенного введения. Кливер даже не вздрогнул, когда игла вошла в его большую вену на внутренней стороне сгиба руки. Руиз—Санчес закрепил трубку пластырем, проверил, как поступает жидкость из перевернутой бутылки, и вернулся в лабораторию.

Там он сел на табурет перед микроскопом и, расслабившись, наблюдал, как наступает новая ночь. Он все еще чувствовал себя разбитым от усталости, но уже мог бодрствовать, не прилагая особых усилий. Плап—плап, плап—плап, пузырилось медленно поднимающееся суфле и, через некоторое время, нежный запах сообщил, что очень скоро оно может подгореть.

Снаружи неожиданно полило как из ведра. Так же неожиданно, дождь прекратился.

— Рамон, это завтрак так пахнет?

— Да, Майк. Еще несколько минут.

— Отлично. Микелис ушел. Руиз—Санчес увидел на рабочем столе темно—синюю книгу с золотым тиснением, которую он всегда носил с собой с самой Земли. Он машинально пододвинул ее поближе и раскрыл на странице 573. По крайней мере, она даст ему подумать о событиях, в которые он не участвует лично.

Прошлый раз он остановился на том, что Анита, которая «должна подчиниться похоти Гонуфриуса, чтобы смягчить свирепость Суллы и корыстолюбие двенадцати Сулливанцев и (как сразу предположил Гилберт) спасти девственность Фелиции для Магравиуса" — одну минуту, как могла Фелиция до сих пор считаться девственницей? Ага: «…когда присвоенная Микелисом после смерти Джилии» — это объясняло ее девственность, так как Фелиция провинилась, прежде всего, лишь тем, что была неискренней «… но она боялась, что, признав его супружеские права, она могла вызвать предосудительные отношения между Евгениусом и Иеремией. Микелис, который ещё раньше изнасиловал Аниту, освободил ее от необходимости уступать Гонориусу» — да это рассчитано, так как Микелис тоже имел виды на Евгениуса. «Анита взволнована, но Микелис угрожает, что прибережет ее дело на завтра, для ничем не примечательного Гуглилмуса, а она знала из опыта (по Вэддингу), что даже если применит ложь во спасение, то это никак не поможет.»

Так. Все это было очень хорошо. И, похоже, повествование впервые приобретало определенный смысл. Все же, размышлял Руиз—Санчес, ему бы не хотелось быть знакомым с членами этого семейства, имена которых заменены на условные латинские или быть исповедником у кого—нибудь из них. Вот, снова:

«Фортисса, тем не менее, вдохновленная объединившимися Грегориусом, Лео, Вителиусом и Макдугалиусом предостеречь Аниту описанием сильного телесного наказания Гонуфриуса и безнравственности (turpissimas*) (* turpissimas — постыдность, позорность (лат.)) Каникулы, покойной жены Мауритиуса с Суллой, торговцем церковными должностями, который отрекается и раскаивается."

Да, все сходится, если воспринимать это, не возмущаясь действиями персонажей — а все здесь указывает на то, что они вымышлены, — или автором, который, несмотря на свой мощный интеллект — интеллект возможно величайшего из писателей предыдущего столетия, заслуживает сочувствия, как самая жалкая жертва сатаны. Если воспринимать повествование именно как серые сумерки сознания, то весь роман, учитывая даже включенные в текст назойливые комментарии, можно оценивать под одним углом.

— Готово, Отец?

— Пахнет так, как будто готово. Агронский, почему ты не ешь?

— Спасибо. Можно отнести Кливеру…

— Нет, он принимает фруктозу. Сейчас, пока впечатление, что он, наконец, понял суть проблемы, снова не рассеялось, он мог сформулировать основной вопрос, тот тупик, который столько лет глубоко тревожил как его Орден, так и всю Церковь. Он тщательно формулировал его. Вопрос звучал так:

— Было ли у него превосходство, и должна ли была она подчиниться? К его изумлению, он впервые увидел, что сформулировал фактически два вопроса. Было ли у Гонуфриуса превосходство? Да, потому что Микелис, единственный, кто из всего общества был изначально одарен силой красоты, был абсолютно скомпрометирован. Следовательно, никто не мог лишить Гонуфриуса его преимуществ независимо от того, можно ли было спросить с него за все грехи или они действительно были лишь слухами. Но должна ли была Анита подчиниться? Нет, не должна была. Микелис утратил на нее все права, и она могла не идти за наставником или еще за кем—нибудь, а следовать лишь своей совести — а в свете мрачных обвинений против Гонуфриуса она могла лишь отвергнуть его. Что же касается раскаяния Суллы и преображения Фелиции, то они ничего не значили, так как отступничество Микелиса лишило как их обоих, так и всех остальных духовного поводыря.

Следовательно, ответ всегда лежал на поверхности. «Да» и «Нет» — вот из чего состоял ответ.

Он закрыл книгу и посмотрел на рабочий стол, пребывая в том же состоянии безразличия к окружающему миру, но, ощущая, как где—то глубоко внутри него возникает легкое приятное возбуждение. Когда он посмотрел в окно на моросящую темноту, то в желтом конусе дождя, отбрасываемом светом, проникающим через прозрачное стекло, увидел знакомую фигуру.

Это был уходящий прочь от дома Чтекса. Вдруг Руиз—Санчес понял, что никто не потрудился стереть с доски для объявлений надпись о болезни. Если Чтекса приходил сюда по делу, надпись наверняка отпугнуло его. Священник наклонился вперед, схватил пустую коробку от слайдов и слегка постучал ею по оконному стеклу.

Чтекса повернулся и посмотрел через пелену дождя, его глаза были полностью прикрыты пленкой. Руиз—Санчес кивнул ему и с трудом поднялся с табурета, чтобы открыть дверь. Тем временем завтрак поджарился и начал подгорать.

Стук привлек внимание Микелиса и Агронского. Чтекса сочувственно смотрел вниз на троих людей, капли воды стекали как масло вниз по мельчайшим, призматическим чешуйкам его гибкого тела.

— Я не знал, что у вас болезнь, — сказал литианин. Я пришел потому, что ваш брат Руиз—Санчес ушел сегодня утром из моего дома без подарка, который я хотел ему сделать. Я уйду, если я каким—либо образом вторгаюсь в вашу личную жизнь.

— Все в порядке, — успокоил его Руиз—Санчес. — Болезнь оказалась незаразным отравлением, и надеемся, что наш коллега не очень от него пострадает. Это мои товарищи с севера — Агронский и Микелис.

— Счастлив увидеть их. Значит, послание все же нашло их?

— О каком послании вы говорите? — спросил Микелис неправильно, но неуверенно произнося литианские слова.

— Прошлой ночью, по просьбе вашего коллеги Руиза—Санчеса, я отправил послание. В Ксоредешч Гтоне мне сказали, что вы уже вылетели.

— Что мы и сделали, — сказал Микелис. — Рамон, что это? Я помню, что вы сказали, что связью занимался Пол. И ведь вы утверждали, что когда заболел Пол, вы не знали, как это делать.

— Не знал и сейчас не знаю. Я попросил Чтексу отправить его за меня.

Микелис посмотрел на литианина. — О чем же было послание? — спросил он.

— Что вам пора вернуться сюда, в Ксоредешч Сфэт. И что ваше время на этой планете уже на исходе.

— О чем вы говорите? — поинтересовался Агронский. Он старался следить за разговором, но плохо знал язык и, по—видимому, те несколько слов, что он смог понять только усилили его смутные страхи. — Майк, переведи, пожалуйста.

Микелис коротко перевел. Затем, он сказал: — Рамон, неужели после всего, что вы обнаружили, вы действительно хотели сообщить нам только об этом? В конце концов, мы и сами знали, что близится время отлета. Мне кажется, что мы не хуже вас разбираемся в календаре.

— Не сомневаюсь, Майк. Но я не представлял, о чем Кливер сообщал вам раньше, конечно, если он вообще о чем—нибудь вам сообщал. Я знал лишь то, что связываться с вами каким—либо другим способом ему пришлось бы скрытно. Сначала я подумал, что у него в вещах припрятан радиопередатчик, потом мне пришло в голову, что он мог посылать вам сообщения курьером на рейсовых самолетах. Он мог бы сказать вам, что срок пребывания на планете продлен. Он мог сообщить вам, что я погиб. Он мог сказать вам все что угодно. Я хотел быть уверен, что вы прибудете независимо от сообщений Кливера.

Но когда я попал в здешний Центр связи и обнаружил, что не смогу связаться непосредственно с вами, я понял, что подробное сообщение до вас не дойдет. Вся радиосвязь из Ксоредешч Сфэта производится через Дерево, и если вы попадете туда, то увидите, что землянин не способен передать даже простейшее послание.

— Это правда? — спросил Микелис у Чтексы.

— Правда? — повторил Чтекса. — Да, это правильно.

— Значит тогда, — немного раздраженно сказал Руиз—Санчес, — вы понимаете, почему, когда проходивший мимо Чтекса по счастливой случайности узнал меня и предложил свою помощь, мне пришлось сообщить ему лишь суть того, о чем я вам сейчас рассказал. Я не мог надеяться, что, пройдя не менее чем через двух литиан—посредников, подробности не исказятся. Я мог только во весь голос позвать вас, попросить, чтобы вы прибыли сюда вовремя — и надеяться, что вы услышите меня.

— У вас неприятности, которые похожи на болезнь в доме, — сказал Чтекса. — Я не должен здесь оставаться. Когда неприятности будут у меня, я не смогу попросить оставить меня в покое, если сейчас продолжу навязывать вам свое присутствие. Я принесу подарок в более подходящее время.

Не попрощавшись даже из вежливости, он пригнулся и вышел в двери, поразив всех грациозностью своих движений. Руиз—Санчес, немного растерявшись, беспомощно смотрел ему вслед. Казалось, литиане всегда улавливали суть происходящего — по сравнению с ними даже о самых самоуверенных землянах, можно было сказать, что их просто разрывают сомнения.

И почему они должны сомневаться? Их поддерживала — если Руиз—Санчес не ошибался — вторая по мощи Власть во вселенной, и поддерживала напрямую — без посредников и без противоречивых толкователей. Уже то, что они не страдали от нерешительности, прямо указывало на их происхождение от этой Власти. Свобода выбора была дарована только детям Бога, поэтому они часто были полны сомнений.

Если бы Руиз—Санчес смог, он все же остановил бы Чтексу. В быстротечном споре полезно иметь на своей стороне чистый разум — несмотря на то, что если вы будете полагаться на него слишком долго, этот союзник может вонзить вам нож в сердце.

— Идемте и разберемся во всем до конца, — захлопнув дверь и вернувшись в переднюю, сказал Микелис. — Хорошо, что удалось немного поспать, но до прихода корабля осталось так мало времени, а нам еще нужно принять официальное решение.

— Мы не сможем продвинуться дальше, — возразил Агронский, хотя, как и Руиз—Санчес, он послушно следовал за Микелисом. — Как мы можем принять окончательное решение, не зная мнения Кливера? В таких делах на счету каждый голос.

— Абсолютно правильно, — сказал Микелис. — И мне, так же как и тебе, не нравится сложившаяся ситуация — я уже сказал об этом. Но я не вижу иного выхода. Рамон, как вы думаете?

— Я бы предпочел подождать, — откровенно сказал Руиз—Санчес. — Если посмотреть реально, то любые мои слова, так или иначе, компрометируют вас обоих. И не говорите, что вы не сомневаетесь в моей честности, ведь точно так же мы доверяем и Кливеру. Но эти доверия взаимно исключают друг друга.

— Рамон, сказав вслух то, что все думали, вы стали на сложный путь, — едва улыбаясь, сказал Микелис. — Что вы предлагаете?

— Ничего, — признал Руиз—Санчес. — Как вы сказали, время работает против нас. Нам все же придется продолжить без Кливера.

— Нет, не придется. — Голос от дверей в спальни от слабости был одновременно и неувереннее и жестче чем обычно.

Все вскочили на ноги. В дверном проеме, крепко вцепившись за его стороны, стоял одетый в шорты Кливер. На одном из его предплечий Руиз—Санчес увидел следы клейкой ленты, которой он прикреплял трубку для подачи фруктозы.

VI

— Пол, ты сошел с ума, — сердито, сказал Микелис. — Марш в гамак пока тебе не стало хуже. Как ты не поймешь, что ты болен?

— Мне не так плохо, как вам кажется, — криво усмехаясь, сказал Кливер. На самом деле, я чувствую себя вполне прилично. Рот уже почти не болит, и не думаю, что у меня есть температура. Да будь я проклят, если наша Комиссия хоть на шаг продвинется без меня. Комиссии не даны такие права, и я буду протестовать против любого принятого без меня решения — любого решения, ребята, я надеюсь, вы меня понимаете.

Микелис и Агронский беспомощно посмотрели на Руиза—Санчеса.

— Рамон, что вы скажете, — хмурясь, сказал Микелис. — Ему уже можно вставать из постели?

Руиз—Санчес был уже возле физика и заглядывал ему в рот. Язвы уже почти сошли, а несколько оставшихся были едва заметны. Глаза Кливера слегка слезились, что говорило о том, что кровь очищена еще не полностью, но больше ничего не напоминало о вчерашних волнениях. Кливер на самом деле выглядел ужасно, но это было неизбежно, если учесть, сколько протеина из клеток своего собственного организма он сжег для выздоровления.

— Думаю, он имеет право даже убить себя, если захочет, — сказал Руиз—Санчес. — Пол, прежде всего, вы должны сесть, надеть халат и укутать ноги одеялом. Потом вам нужно поесть — я займусь этим. Вы замечательно быстро выздоровели, но ослабели и если вы не излечитесь полностью, можете стать легкой добычей для серьезной инфекции.

— Я согласен на компромисс, — быстро сказал Кливер. — Я не хочу быть героем, я хочу только, чтобы меня услышали. Помогите мне добраться до гамака. Я все еще нетвердо стою на ногах.

Не менее получаса они устраивали Кливера так, чтобы выполнить все предписания Руиза—Санчеса. Похоже, физику даже нравилось то, как с ним возились. В конце концов, после того как он получил кружку гчтехта — местного чая — Микелис сказал:

— Ну что, Пол, ты просто из кожи вон лезешь, чтобы разоблачить себя. Ты ведь именно этого добиваешься. Итак, рассказывай, почему ты с нами не связывался?

— Я не хотел связываться.

— Не спеши, — сказал Агронский. — Пол, не болтай первое, что придет в голову. Хотя говорить связно ты уже можешь, но, трезво рассуждать, по—видимому, еще не в состоянии. Может ты молчал просто из—за того, что не сумел воспользоваться здешней системой связи — Деревом или еще чем—нибудь?

— Нет, не поэтому, — упрямо сказал Кливер. — Спасибо, Агронский, но не нужно подсказывать мне выход попроще или сочинять для меня алиби. Я вполне осознаю свои действия и знаю, что теперь не смогу убедительно объяснить свое поведение. Мои шансы скрыть все в секрете зависели от возможности полностью контролировать ситуацию. Естественно, что я лишился всякой надежды на это после того, как налетел на этот проклятый «ананас». Я понял это предыдущей ночью когда, сражаясь как дьявол, чтобы вырваться к вам, прежде чем вернется Отец, обнаружил, что не могу это сделать.

— Теперь ты как будто вполне спокойно воспринимаешь это, — заметил Микелис.

— Да, я понимаю, что провалился. Но я реалист. И еще, Майк, я знаю, что мое поведение объясняется чертовски убедительными причинами. Я рассчитываю, что когда расскажу о них, вы охотно согласитесь со мной.

— Хорошо, — сказал Микелис, — начинай. Кливер откинулся и спокойно сложил руки на коленях. Он явно наслаждался происходящим. Потом он сказал:

— Во—первых, как я уже сказал, я не связывался с вами, потому что не хотел. Используя для передачи сообщения кого—нибудь из Гадюк, я бы справился с Деревом не хуже Отца. Конечно, я не говорю по-Гадючьи, но Отец знает их язык, и мне нужно было бы лишь довериться ему. Кроме того, я мог бы справиться с Деревом самостоятельно. Я уже разобрался на каких технических принципах основана его работа. Майк, ты увидишь, оно представляет собой самый большой в этой галактике транзистор, и бьюсь об заклад, большего транзистора просто не существует.

Но я хотел расколоть Комиссию на две группы. Я хотел, чтобы вы даже не догадывались о происходящем здесь, на этом континенте. Я хотел, чтобы вы предположили наихудшее и, если бы мне удалось это устроить, обвинили бы во всех бедах Гадюк. После возвращения — если бы вы все же вернулись сюда — я собирался подготовиться к тому, чтобы доказать, что Гадюки не позволили мне связаться с вами. У меня было множество разнообразных планов, чтобы убедить вас в этом, но их теперь не хочется раскрывать — они лишились смысла. Но я уверен, что мои объяснения выглядели бы значительно убедительнее любых рассказов Отца.

Мне просто стыдно, что в последнюю минуту я налетел на эту колючку. Отцу представилась возможность заподозрить неладное. Могу поклясться, что если бы не эта случайность, то вплоть до вашего возвращения, он бы ничего и не почувствовал, а потом было бы уже слишком поздно.

— Возможно, я бы и вправду ничего не понял, — пристально смотря на Кливера, сказал Руиз—Санчес. — Но то, что вы накололись на этот «ананас» не было случайностью. Если бы вы не тратили все время на выдумывание своей собственной, отличной от реальности Литии, а изучали планету, для чего собственно вас сюда и отправили, то знали бы о ней достаточно много, чтобы быть повнимательнее с «ананасами». Кроме того, вам нужно было научиться говорить по—литиански хотя бы как Агронский.

— Может быть, — сказал Кливер, — вы и правы, но для меня это не имеет значения. Мне достаточно знать, что мои наблюдения Литии оказались значительнее всего остального. В отличие от вас, Отец, в экстремальных ситуациях я не щепетилен и не боюсь, что кто—нибудь потом проанализирует мои действия и обо всем узнает.

— Прекратите перебранку, — сказал Микелис. — Пока ты еще ничего толком не рассказал и тебе, несомненно, придется объясниться. Можешь рассчитывать на то, что мы постараемся понять причину твоих действий или, по крайней мере, не будем чрезмерно упрекать. Мы слушаем тебя.

— Ну что ж, — несколько оживившись, сказал Кливер. Яркий газовый свет, осветив его лицо, резко выделил провалы ввалившихся щек, когда он наклонился вперед и все еще нетвердым пальцем указал на Микелиса.

— Знаешь ли ты, Майк, что находится под нами? Для начала, знаешь ли ты, какие здесь запасы рутила?

— Конечно, знаю. Если мы проголосуем за открытие планеты, то на столетие, а то и дольше, будем обеспечены титаном. То же самое отмечено в моем личном отчете. Но мы определили это еще до посадки, сразу после того, как рассчитали точную массу планеты.

— А как насчет пегматита? — поинтересовался Кливер.

— Пегматит? — несколько удивленно переспросил Микелис.

— Хотя я и не занимался пегматитом, но думаю его здесь очень много. Нам чрезвычайно нужен титан, но не понимаю, зачем нам литий — как ракетное топливо этот металл не используется уже более пятидесяти лет.

— И все же на Земле тонна лития до сих пор стоит около двадцати тысяч долларов, Майк, и если учесть инфляцию, то это не ниже цены середины двадцатого века. Это что—нибудь говорит тебе?

— Меня больше интересует, что это говорит тебе — сказал Микелис. — Никто из нас не сможет заработать и гроша на результатах этой экспедиции, даже если мы обнаружим, что изнутри планета состоит из чистой платины — что едва ли соответствует истине. А что касается цен на литий то, по—видимому, такое невероятно огромное количество пегматита разрушит земной литиевый рынок? Для чего же, по большому счету, он нужен.

— Литий применяется в производстве бомб, — сказал Кливер. — Водородных бомб. И, конечно, в управляемой термоядерной реакции, если мы когда—нибудь осуществим ее.

— Руизу—Санчесу вдруг стало нехорошо, и он снова почувствовал усталость. Он опасался именно таких намерений со стороны Кливера, и ему очень не хотелось убедиться в своей правоте.

— Кливер, — сказал он. — Теперь я понял. Даже если бы вы не поранились об этот «ананас», я бы вас раскусил. В тот же день вы сказали мне, что укололись, когда бродили в поисках пегматитовых залежей, и что, по вашему мнению, Лития могла бы стать хорошим местом для производства в промышленных объемах трития. Вы наверняка думали, что я не пойму о чем идет речь. Если бы вы не налетели на эту колючку, то все равно проговорились бы — вы знаете меня так же плохо и поверхностно, как и Литию.

— Теперь легко говорить, — снисходительно заметил Кливер, — «Я знал обо всем с самого начала».

— Конечно, легко, особенно когда тебе помогают, — сказал Руиз—Санчес. — Но я думаю, что замысел использовать Литию в качестве рога изобилия сыплющего водородными бомбами, был лишь началом ваших планов. Я не верю, что даже это было вашей конечной целью. Больше всего вам хотелось бы, чтобы Лития вообще исчезла из вселенной. Вы ненавидите эту планету, здесь вы поранились, вам хочется, чтобы все это было лишь дурным сном. Поэтому вы акцентируете внимание на имеющихся здесь огромных запасах трития, замалчивая всю остальную информацию о планете, и в том случае, если победит ваше мнение, то в интересах безопасности, контакты с Литией будут категорически запрещены. Не так ли?

— Все так, кроме фокуса с мнимым чтением мыслей, — презрительно сказал Кливер. — Оказывается все так очевидно, что понятно даже священнику. Майк, такого грандиозного шанса человечеству еще не представлялось. Вся планета — от корней до веток — создана для того, чтобы быть переоборудованной в термоядерную лабораторию и промышленный центр. Она обладает неограниченными запасами руд самых важных материалов. А еще важнее то, что здесь не знают ядерной энергии и об этом не нужно беспокоиться. Все ключевые материалы, радиоактивные элементы и все что необходимо для серьезной работы с ядерной энергией придется привезти с собой — Гадюки понятия об этом не имеют. Более того, все необходимое — счетчики, ускорители частиц и тому подобное — все это изготовлено из материалов вроде железа, то есть таких, которых нет у Гадюк и на неизвестных им принципах, например на явлении магнетизма или квантовой теории. Кроме того, здесь есть огромный запас дешевой рабочей силы которая не знает — а после определенных предосторожностей — даже не получит возможности узнать достаточно много, чтобы освоить всю засекреченную технологию.

Теперь нужно лишь присвоить планете статус Неблагоприятная тройного уровня E и, таким образом, на сто лет исключить возможность использовать Литию в качестве транзитной станции или базы любого типа. В то же время, мы можем обратиться в Комиссию ООН по Пересмотру с информацией о настоящем положении вещей на Литии и предложить статус Тройного A — арсенала для всей Земли и для всего содружества управляемых нами планет!

— Против кого? — сказал Руиз—Санчес.

— Что вы имеете в виду?

— Против кого создается этот арсенал? Для чего нам нужно посвятить целую планету созданию тритиевых бомб?

— Оружие может применять ООН, — сухо сказал Кливер. — Еще не так давно на Земле было несколько драчливых государств, а история часто повторяется. К тому же, не забывайте, что термоядерное оружие в отличие от атомных бомб может храниться лишь несколько лет. У трития очень короткий период полураспада. Думаю, что вы плохо в этом разбираетесь. Но попомните мое слово, полиция ООН будет рада узнать, что она может получить практически неисчерпаемый запас тритиевых бомб и к черту проблемы шельфовой жизни Литии!

Кроме того, если вы хорошенько все обдумаете, то не хуже меня поймете, что процесс объединения миролюбивых планет не может продолжаться вечно. Рано или поздно — в общем, что произойдет, если очередная открытая нами планета окажется подобной Земле? В этом случае, ее жители будут всей планетой отчаянно сражаться, чтобы не подпасть под наше влияние. Или что будет, если следующая открытая нами планета, окажется форпостом другой, большей, чем наша федерации? Когда наступит этот день — а он наступит, это несомненно — мы будем чертовски рады если сможем засыпать от полюса до полюса планету противника термоядерными бомбами и победить с минимальными человеческими потерями.

— С нашей стороны, — добавил Руиз—Санчес.

— А что, есть еще и другая сторона?

— Ей—богу, я согласен с его рассуждениями, — сказал Агронский. Майк, твое мнение?

— Я еще не разобрался до конца, — сказал Майк. — Пол, я все же не понял, почему ты не мог обойтись без этих шпионских страстей? Ты честно объяснил свои действия, в твоих рассуждениях есть определенные достоинства, но ведь, кроме того, ты признался, что решил привлечь всех троих на свою сторону при помощи обмана. Почему? Неужели ты не веришь в силу аргументов?

— Не верю, — резко сказал Кливер. — Я никогда еще не работал в подобной Комиссии, Комиссии без назначенного руководителя, Комиссии, в которую сознательно включено четное количество сотрудников, и поэтому ни одно из противоречивых мнений не сможет победить, Комиссии, в которой голосу ученого приравнивается голос человека, чья голова забита елейным лицемерием, абстрактными моральными определениями и метафизикой двухтысячелетней давности.

— Это очень серьезные слова, — сказал Микелис.

— Я знаю. Если на то пошло, то я скажу и здесь и где угодно, что я уверен, что Отец чертовски хороший биолог и что поэтому, его, как и всех нас можно назвать ученым — раз уж биология является наукой.

Но я помню, как однажды я был в биологической лаборатории в Нотр Даме, где они собрали целый мир зародышей животных и растений, и увидел, даже не знаю, сколько биологических чудес. Я много думал, как можно одновременно быть таким хорошим ученым и священником. Я удивлялся, в каких клетках мозга они содержат религию, а в каких науку. И до сих пор этого не понимаю.

Я не стремился узнать, как объединяются эти части мозга именно здесь на Литии. Я собирался устроить так, чтобы вы не согласились с точкой зрения Отца. Вот зачем я устроил весь этот маскарад. Возможно, я поступил глупо — думаю, что нужно учиться, чтобы стать удачливым провокатором, и мне нужно было подумать об этом сразу. Но я не сожалею, что попробовал. Я сожалею только о том, что проиграл.

VII

Воцарилась короткая нездоровая тишина

— Это действительно так? — сказал Микелис.

— Именно так, Майк. Да — и еще. Мой голос — если кто—нибудь не понял — за то, чтобы эта планета была закрыта. Вот мое мнение.

— Рамон, — сказал Микелис, — может выскажетесь? Вы конечно можете говорить — обстановка несколько накалилась.

— Нет, Майк, давай послушаем тебя.

— Я тоже пока не могу высказаться, разве только если вы потребуете. Агронский, ты готов?

— Вполне, — сказал Агронский. — Я рассуждаю как геолог и как обыкновенный человек, который с трудом следит за вашими утонченными умствованиями, и с этой точки зрения поддерживаю Кливера. В том, что я от него услышал, есть все аргументы как за, так и против Литии. Эта планета ничем не отличается от других, ее ресурсы не представляют для нас особой ценности, здесь очень спокойно и нет ничего опасного для жизни — во всяком случае, мне так показалось. Здесь можно построить удобную транзитную базу, но в этом районе галактики достаточно много других подходящих для этого планет. Как говорит Кливер, здесь можно разместить значительный арсенал. А вообще—то она не полезнее для нас, чем та болотная вода, которой здесь залита половина суши. Единственно, что она могла бы нам еще предложить так это титан, которого на земле все же не так мало как кажется Майку и драгоценные, а, прежде всего, полудрагоценные камни, которые мы можем синтезировать дома, не летая за сорок световых лет. Здесь нужно строить либо транзитную базу, либо то, что предложил Кливер.

— Но что? — спросил Руиз—Санчес.

— А что важнее, Отец? Ведь баз так много, что ими хоть пруд пруди, правда? В то же время, редкую планету можно использовать в качестве термоядерной лаборатории — во всяком случае, насколько я знаю, Лития первая такая планета. Зачем же использовать уникальную планету для заурядных целей? Почему бы не применить принцип Окамы — закон целесообразности? Он срабатывает при решении самых разных научных проблем. Бьюсь об заклад, что здесь он тоже подойдет.

— Значит, ты голосуешь за закрытие планеты, — сказал Майк.

— Конечно. Ведь именно об этом я и говорил, не правда ли?

— Я хотел убедиться наверняка, — сказал Микелис. — Рамон, похоже, пришел наш черед. Если не возражаете, я начну?

— Конечно, Майк.

— Итак, — не меняя обычного тона, уверенно начал Микелис, — признаюсь, что считаю обоих джентльменов глупцами, а глупость их вредной, потому что они претендуют называться учеными. А твое мелкое мошенничество, Пол, просто оскорбительно и я не стану даже говорить о нем. Я даже не потружусь сообщить о нем в отчете, так что от меня подвоха не жди. Как ты и просил, я буду говорить лишь о твоих планах, ради которых ты нас обманывал.

Самодовольное лицо Кливера несколько потускнело. — Продолжай, — сказал он и потуже обернул себе ноги одеялом.

— На Литии даже не выйдет начать строительство арсенала, — сказал Микелис. — Любое из твоих доказательств представляет из себя или полуправду или чистейшую бессмыслицу. Например, ты говоришь о дешевой рабочей силе — чем ты заплатишь литианам? Они не используют деньги, и ты не сможешь вознаградить их товарами. Они имеют все, в чем испытывают нужду и их устраивает такой образ жизни; Господи, да они ничуть и не завидуют нашим достижениям, которые, как мы думаем, возвеличили Землю. Он оглядел освещенную мягким газовым светом плавно округленную комнату. — Я не вижу, где здесь может пригодиться, например, пылесос. Чем ты будешь платить литианам, чтобы они работали на твоих термоядерных заводах.

— Знаниями, — хрипло сказал Кливер. — Они еще много хотят узнать.

— Но какими знаниями? Они захотят получить совершенно определенные знания — именно те, которые ты не сможешь им передать, потому что тогда они обесценятся и не смогут служить платой за труд. Может, ты собираешься научить их квантовой теории? Так ты не поступишь — это может быть опасно. Или ты научишь их термодинамике? И снова, эта информация подскажет им что—нибудь опасное для тебя. Ты научишь их получать из руды титан или поможешь собрать достаточно много железа, чтобы выйти из Каменного Века? Конечно же, этого ты не сделаешь. Фактически нам нечего предложить им. Они просто не будут работать для нас на таких условиях.

— Предложим им другие условия, — коротко сказал Кливер. — На этой планете будет не сложно ввести в употребление деньги — даешь Гадюке клочок обыкновенной бумаги, на котором написано, что он равен доллару и если она спросит, что делает эту бумажку равной доллару — ну что ж, ответ такой — это МЫ так решили.

— А для вящей убедительности, повесим ему через плечо автомат, — вмешался Руиз—Санчес.

— Неужели мы зря производим автоматы? Не знаю, для чего они еще могут пригодиться. Или вы нацеливаете их на кого—то или выбрасываете.

— Следовательно — рабство, — сказал Микелис. — В этом, как мне кажется, суть тезиса о дешевой рабочей силе. Я не буду голосовать за рабство. Рамон не будет. Агронский, ты?

— Нет, — смущенно сказал Агронский. — Но это не самое главное.

— Как раз наоборот. Именно поэтому нас сюда направили. Предполагается, что мы будем беспокоиться о благополучии литиан, как о своем — в противном случае вся затея с нашей Комиссией превращается в простую трату времени, ума, денег. Если нам нужна дешевая рабочая сила, мы можем поработить любую планету.

Агронский молчал.

— Говори, — твердо сказал Микелис. — Это так, не правда ли?

Агронский сказал: — Думаю так. — Кливер?

— Рабство, это бранное слово, — угрюмо сказал Кливер. — Ты намеренно все усложняешь.

— Повтори.

— Черт побери. Хорошо, Майк, я знаю, ты этого не делаешь. Но ты неправ.

— Как только ты докажешь это, я тут же соглашусь с тобой, — сказал Микелис. Он резко поднялся с пуфа, прошелся к окну и снова сел, поглядывая в скрытую дождем темноту. Руиз—Санчес не ожидал, что он может так волноваться.

— Тем временем, — подвел итог Микелис, — я изложу свои доказательства. Начну с твоей, основанной на автоматах теории, Пол. Ты думаешь, что литиане не смогут понять секретную информацию и научиться передать ее так, что ты не сможешь их проконтролировать. Здесь ты снова ошибаешься, и не допустил бы такой ошибки, если бы хоть поверхностно познакомился с литианами. Они высоко интеллектуально развиты и уже много знают по интересующим их проблемам. Сегодня я кое—что рассказал им о явлении магнетизма, и они буквально впитали эту информацию и с огромной изобретательностью принялись за дело.

— Я тоже столкнулся с этим, — сказал Руиз—Санчес. — Я предложил им перспективную методику сбора железа. Стоило только рассказать о ней, как они уже наполовину разрешили проблему ее внедрения и очень быстро продвигаются вперед. Они максимально используют даже самый слабый намек.

— На месте ООН я бы классифицировал оба поступка как измену, — резко сказал Кливер. — Возможно, что на Земле именно так это все и расценят, поэтому думаю на Земле вам лучше сказать, что Гадюки сами пришли к этим выводам.

— Я не планирую хоть как—то фальсифицировать свой доклад, — сказал Микелис, — но, тем не менее, спасибо — я ценю твой душевный порыв. Но это еще не все. Что касается существенного аргумента против твоей идеи, Пол, то думаю, она так же бесполезна, как и нереальна. Независимо от цены на литий на Земле, то, что ты попал на переполненную им планету, совсем не означает, что ты нашел «золотое дно». Все дело в том, что ты не сможешь транспортировать литий домой.

Его плотность настолько мала, что на одном корабле ты не сможешь отправить более одной тонны, а пока ты доберешься до Земли, путевые расходы съедят половину выручки. Ты обязан знать, что на Луне производится много лития, который даже с такого близкого расстояния невыгодно возить на Землю. Еще расточительнее доставлять сюда с Земли необходимое для производства лития тяжелое оборудование. К тому времени, как ты соорудишь здесь циклотрон и все остальное, ты будешь стоить ООН так много, что эти расходы не компенсируешь даже самыми большими объемами добычи здешнего пегматита.

— Сама добыча металла влетит в копеечку, — чуть нахмурившись, сказал Агронский.

— В этой атмосфере литий вспыхнет как бензин.

Микелис посмотрел сначала на Агронского, потом на Кливера, затем наоборот. — Конечно, вспыхнет, — сказал он. — Вся затея просто нереальна. Мне кажется, что мы должны многому научиться у литиан, так же как и они у нас. Их общественная система работает, как точный механизм не угнетая, при этом, отдельную личность. Это насквозь пронизанное свободомыслием сбалансированное общество. Все здесь находится в равновесии, которое своей надежностью походит на идеальное химическое равновесие.

Более нелепого анахронизма, чем идея использовать Литию в качестве завода по производству тритиевых бомб я не встречал — это такой же бред, как предложение оборудовать космический корабль парусами. Здесь на Литии скрыта настоящая тайна, которая делает бесполезной и ненужной саму идею производства бомб и любого другого оружия!

И кроме всего этого — нет, извини, Пол, я еще не закончил — кроме всего этого литиане опередили нас в некоторых чисто технических вопросах на многие сотни лет, в то время как мы опередили их в других. Ты же видел, чего они достигли в керамике, в использовании полупроводников и статического электричества, в разных смежных дисциплинах вроде гистохимии, иммунохимии, биофизики, тератологии, электрогенетики, лимнологии и еще в полусотне других. Ты не мог не увидеть, если смотрел.

Мне кажется, нам нужно сделать гораздо больше, чем просто проголосовать за открытие планеты. Это слишком пассивный шаг. Нужно понять, что возможность использовать Литию это лишь начало. На самом же деле мы активно нуждаемся в ней. Об этом обязательно нужно сказать в наших рекомендациях.

Он поднялся и посмотрел на них сверху вниз, особенно вглядываясь в Руиза—Санчеса. Священник восхищенно и, одновременно сочувственно улыбнулся и перевел глаза на свои туфли.

— Ну что, Агронский? — будто выстреливая слова через стиснутые как от боли зубы, сказал Кливер. — Что ты теперь запоешь? Как тебе понравилась эта складная сказочка?

— Действительно, мне понравилось, — откровенно сказал Агронский. Его прямолинейность была его достоинством и, в то же время часто раздражала, потому что он всегда говорил именно то, что думал в момент вопроса. — Майк говорит разумно — от него нельзя было ожидать другого, если ты понимаешь, о чем я. В его пользу говорит еще и то, что он высказал свои соображения, не пытаясь сначала привлечь нас на свою сторону обманом.

— Да не будь же идиотом! — воскликнул Кливер. — Мы ученые или скауты в походе? Любой здравомыслящий человек предпринял бы подобные предосторожности против состоящего из благодетелей большинства.

— Возможно, — сказал Агронский. — Я не знаю. Но все же эти предосторожности свидетельствуют о слабых местах в твоих рассуждениях. Я не люблю, когда меня водят за нос. И еще меньше мне нравится, когда меня называют идиотом. Но прежде чем ты еще как—нибудь меня обзовешь, я скажу что, по—моему, ты ближе к истине, чем Майк. Мне не нравятся твои методы, но твоя цель кажется мне разумной. Майк разорвал в клочья несколько твоих главных аргументов, это так, но для меня ты все еще впереди — на ноздрю.

Он замолчал, тяжело дыша и пристально глядя на физика. Потом он сказал: — Но, не дави, Пол. Я не люблю, чтобы на меня давили.

Микелис на мгновение замер. Затем он пожал плечами, вернулся к своему пуфу и сел, сцепив руки между коленями.

— Я сделал все что мог, Рамон, — сказал он. — Но, похоже, пока ничья. Может у вас получится лучше.

Руиз—Санчес глубоко вздохнул. Несмотря на то, что, принимая свое решение, он руководствовался лишь благими намерениями, последствия, несомненно, будут тревожить его до конца жизни. Само решение уже стоило ему многих мучительных часов сосредоточенных раздумий. Но он верил, что это должно быть сделано.

— Я не согласен ни с кем из вас, — сказал он. Я убежден, что, как предложил Кливер, о Литии нужно доложить как о планете соответствующей статусу Неблагоприятной тройного уровня E. Но, по моему мнению, необходимо также добавить особую отметку — X…

— X-1 — но ведь это знак карантина, — сказал Микелис. Но ведь тогда…

— Да, Майк. Я предлагаю опечатать Литию и предохранить ее от любых контактов с человеческой расой. Не только на сейчас или на следующее столетие, а навсегда.

VIII

Его слова не вызвали шок, как он опасался — или, возможно, как подсознательно надеялся. Очевидно, все слишком устали для этого. Они ошеломленно замерли, хотя его слова были слишком невероятными, чтобы оказаться абсолютно бессмысленными. Трудно было сказать кого сильнее — Кливера или Микелиса — уязвили слова Руиза—Санчеса. Наверняка видно было лишь то, что Агронский первым пришел в себя от удара и теперь демонстративно прочищал уши, будто готовясь услышать, как Руиз—Санчес отречется от своих слов.

— Так, — начал Кливер. И снова, удивленно, по—стариковски покачивая головой: — Та—ак…

— Объясните Рамон, почему так, — сцепляя и расцепляя руки, спросил Микелис. Он старался говорить равнодушно, но Руиз—Санчес почувствовал в его голосе страдание.

— Обязательно. Но предупреждаю, что начну издалека. То что я собираюсь сказать, кажется мне предельно важным и я не хочу чтобы мои аргументы были отброшены под предлогом того, что они являются продуктом моего специфического обучения и предрассудков — что, возможно, интересно для изучения как заблуждение, но неуместно при обсуждении самой проблемы. Подтверждающий мое решение факт невозможно опровергнуть. Он просто перевернул мое представление о планете и разрушил надежды, которые я на нее возлагал. Я хочу рассказать вам о нем.

— И еще он хочет, чтобы мы поняли, — немного придя в себя, желчно сказал Кливер, — что у него аргументы религиозного содержания, которые не выдержат никакой критики, если он точно их сформулирует.

— Тихо, — сказал Микелис. — Слушай.

— Спасибо, Майк. — Хорошо, продолжим. Мне кажется, что эту планету можно назвать западней. Давайте я коротко расскажу, как я это представляю или, скорее, как я это понял.

Лития это рай. Больше всего она походит на Землю в ее до-Адамовый период истории незадолго до начала ледникового периода. Сходство заканчивается как раз на этом, потому что на Литии никогда не начнется ледниковый период, и рай не закончится, как это произошло на Земле. Здесь мы встретили совершенно смешанный лес, в котором бок о бок абсолютно дружелюбно растут совершенно разные растения. Такое миролюбие в значительной степени характерно и для здешних животных. Лев не спит здесь рядом с ягненком, потому что на Литии нет таких животных, но в качестве аналогии фраза уместна. Паразитизм встречается здесь значительно реже, чем на Земле и лишь несколько растений питаются здесь насекомыми. Почти все живущие на суше животные травоядны, а растения, что свойственно только для Литии, превосходно устроены для борьбы с животными, а не друг с другом.

Экологическая система здесь необычна и одна из ее странностей состоит в настойчивой, будто кем—то организованной рациональности.

В этом раю есть доминантное существо, литианин, человек Литии. Это существо разумно. Оно естественно и без заметного принуждения живет по высочайшему этическому кодексу, равного которому мы никогда не имели на Земле. Чтобы обеспечивать действие этого кодекса не требуется никаких законов — хотя он никогда не был записан, все почему—то безропотно подчиняются ему. Здесь нет преступников, нет инакомыслящих, нет каких—либо отклонений от нормы. Этот народ не приведен к общему стандарту — в отличие от нашей весьма неудачной попытки решить известную этическую дилемму путем всеобщего уравнивания, здесь каждый представляет собой индивидуальность. Хотя, тем не менее, никто никогда не совершал антиобщественных поступков.

Майк, а теперь ответьте мне: как вы можете это объяснить?

— Так же как я уже вам говорил, — сказал Микелис. — У них исключительно высоко развита наука об обществе, которая очевидно основана на точной психологической науке.

— Очень хорошо, я продолжаю. Мне тоже сначала так показалось. Потом мне пришло в голову, что у литиан нет инакомыслящих — подумайте только, нет инакомыслящих — потому что их кодекс образцовой жизни, благодаря невероятнейшему совпадению, от первой до последней страницы повторяет наши заповеди, те заповеди, которым мы так стараемся следовать на Земле. Подумайте, пожалуйста, как ничтожна вероятность такого совпадения. Даже на Земле никогда не было общества, которое независимо от опыта христианства точно повторило бы христианские заповеди. Действительно, несколько совпадений было и их оказалось достаточно, чтобы вдохновить двадцатый век на поиски синтетических религий вроде теософии или голливудской венданты, но на Земле нет ни одной независимой этической системы, которая до запятой соответствовала бы христианским заповедям.

И вот, кого же мы встречаем здесь, в сорока световых годах от Земли? Христианский народ, у которого нет лишь специфических личных имен и христианской символики. Я не знаю, как вы относитесь к этому совпадению, но я нахожу его чрезвычайным и, конечно же, абсолютно невозможным — теоретически невозможным — и поэтому имеющему лишь одно приемлемое объяснение. Я скоро дойду до этого объяснения.

— Как по мне, то скоро до него дойти вы не сможете — угрюмо сказал Кливер. — Это вне моего понимания, как может человек, находясь в глубоком космосе, в сорока световых годах от дома, нести такую ветхозаветную ерунду.

— Ветхозаветную ерунду? — более сердито, чем от него ожидали, сказал Руиз—Санчес. — Вы что же, хотите сказать что то, что истинно на Земле, в далеком космосе автоматически подвергается сомнению? Кливер, я позволю себе напомнить вам, что квантовая механика как будто истинна и на Литии, и в таком ее поведении вы не видите ветхозаветности. Если в Перу я верил, что вселенную создал Бог, то я не вижу никакой ветхозаветности в том, что и на Литии я в это верю.

Совсем недавно я решил, что случайно обнаружил спасительную лазейку. Чтекса рассказал мне, что литиане хотели бы регулировать количественный рост своей популяции — он имел в виду, что они согласились бы как—нибудь регулировать рождаемость. Но, как оказалось, на Литии невозможен тот метод ограничения рождаемости, который порицает моя Церковь, и Чтекса размышлял о таком контроле на ступени зачатия, с которым моя Церковь уже согласилась. Таким образом, даже такая мелочь снова заставила меня вернуться к мысли, что на Литии мы обнаружили колоссальнейший укор нашим притязаниям — целый народ который без особых усилий живет жизнью, которую мы приписываем только праведникам.

Учтите, что мусульманин не понял бы этого, если бы посетил Литию. Не понял бы этого и даосист. Не понял бы этого и зороастриец, если бы такой еще существовал и классический грек. Но для нас четверых — включая и вас, Кливер потому что, несмотря на ваше мошенничество и ваш агностицизм, вы, все же, в значительной степени разделяете этику христианства, хотя и насмехаетесь над ней — то, что мы встретили здесь на Литии это совпадение, которое не поддается описанию. Это более чем невероятное совпадение — не существует понятия способного передать степень этой невероятности.

— Минутку, — сказал Агронский. — Теософский туман. Майк, я ничего не смыслю в антропологии, здесь я перестал понимать. Я следил за Отцом до того, как он говорил о смешанном лесе, но я не могу судить об остальном. То, что он говорит, это правда?

— Да, думаю, правда, — медленно сказал Микелис. — Но отсюда можно сделать разные выводы, если из этого вообще что—либо следует. Продолжайте Рамон.

— Я едва начал. Я все еще описываю планету и более подробно останавливаюсь на литианах. О литианах нужно говорить гораздо больше — пока я сообщил лишь самые очевидные факты. Я могу напомнить много не менее известных фактов: то, что у них нет деления на нации и нет соперничества между нациями (причем если вы посмотрите на карту Литии, то вы найдете все предпосылки для подобных межнациональных распрей), что они обладают эмоциями и чувствами, которые, тем не менее, не приводят их к безрассудствам, что они говорят на едином языке, что они живут в гармонии со всем существующим в их мире. Короче говоря, такого народа не бывает, но он все же существует.

Майк, я знаю, что мы не найдем более совершенной иллюстрации того, как должны себя вести человеческие существа хотя бы потому, что сейчас литиане ведут себя так, как люди уже вели себя когда—то, до того, как в нашей истории произошли разные, письменно зафиксированные события. Но я убежден, что литиане бесполезны для нас как пример для подражания, потому что до наступления Царства Божьего слишком мало людей сможет повторить их образ жизни. Человеческие создания, в отличие от литиан, имеют какой—то врожденный изъян, так что после тысячелетних испытаний мы даже отдалились от наших исходных заповедей, в то время как литиане никогда не отступали от своих и на шаг.

Между прочим, не забывайте, что эти заповеди одинаковы на обеих планетах. Это невозможно. Но это так.

Теперь я хочу рассказать о еще одной отличительной черте литианской цивилизации. Неважно, воспримете ли вы этот факт как доказательство моей точки зрения или нет. Дело в том, что литиане подчиняются лишь логике. У них нет богов, нет мифов, нет легенд — нет всего того, что сопровождает любого землянина независимо от его происхождения. Они не верят в сверхъестественное, в то, что на современном варварском жаргоне мы называем «паранормальными явлениями». У них нет традиций. У них нет табу. У них нет никаких верований. Они рациональны как машина. От органического компьютера литианин отличается фактически лишь тем, что он обладает этическим кодексом и следует этому кодексу в жизни.

Но все это — я прошу вас обратить внимание — абсолютно неестественно. Их разум основан на наборе аксиом и суждений которые были «заданы» со дня творения, причем литиане и не допускают, что когда—нибудь существовал Тот Кто Дал Закон. Для любого литианина, для того же Чтексы, например, каждый индивидуум является святыней. Почему? Наверняка не из рассудочных соображений, потому что это утверждение невозможно логически обосновать. Это аксиома. Чтекса верит в юридическую защиту, в равенство всех перед законом. Почему? Можно вести себя разумно исходя из утверждения, но не обосновывать логически свой путь к нему.

Если вы допустите, что степень ответственности перед законом зависит от вашего возраста, профессии или семейного положения, то ваше поведение может логически следовать из одного из этих предположений; хотя и к этому невозможно прийти, опираясь лишь на разум. Кто—то начнет с утверждения: «Я думаю, что люди должны быть равны перед законом. «Это мнение существует на уровне убеждения. И не более того. Литианская цивилизация так упорядочена, что приходится предположить, что можно дойти до основополагающих заповедей христианства и всей Западной цивилизации Земли, при помощи одного лишь голого разума, хотя абсолютно очевидно, что это невозможно.

— Это аксиомы, — проворчал Кливер. — К такому не придешь и при помощи веры. До этого вообще не додумаешься. Это самоочевидно.

— Подобно аксиоме о том, что к данной прямой линии можно провести только одну параллельную прямую? Продолжайте, Кливер, вы же физик; бросьте в меня камнем и скажите, что то, что он твердый — самоочевидно.

Это странно, — тихо сказал Микелис, — что хотя литианская культура фактически основана на аксиомах, литиане об этом даже понятия не имеют. Рамон, раньше я не мог сформулировать свои сомнения, но меня тоже смутила бездоказательность многих их суждений. Посмотрите, чего они достигли, например, в физике твердого тела. Эта наука является примером логического построения, и аксиому о реальности материи получаешь, когда доходишь до ее основ. Откуда они это знают? Как же логика ведет их к знанию? Если я скажу что атом это просто дырка—в—дырке—через-дырку, то где же здесь сможет вмешаться разум?

— Но это срабатывает, — сказал Кливер.

— Так же срабатывает наша физика твердого тела — но мы используем другие аксиомы, — сказал Микелис. — Не об этом речь. Что касается меня, то я не понимаю, на чем строятся такие грандиозные логические построения, которые создаются литианами. Не похоже чтобы они на что—либо опирались.

— Это я вам объясню, — сказал Руиз—Санчес. — Вы не поверите, но, тем не менее, я расскажу, потому что я должен это сделать. Им помогают. Это простой ответ и, одновременно, полный ответ. Но сперва я хочу добавить еще кое—что о литианах.

— Полная физическая рекапитуляция происходит у них вне тела.

— Что это значит? — сказал Агронский.

— Знаете ли вы, как растет человеческое дитя в материнском чреве? Все начинается с одноклеточного организма, который вырастает в простейшее существо, напоминающий гидру или простейшую медузу. В своем развитии оно очень быстро проходит через много других животных форм, включая рыбу, амфибию, рептилию, низшее млекопитающее и уже перед рождением, наконец, принимает почти человеческий облик. Этот процесс биологи называют рекапитуляцией.

Считается, что эмбрион в ускоренном режиме проходит через различные стадии эволюции, которую прошла жизнь от одноклеточного организма до человека. Между прочим, в процессе развития имеется стадия, когда у эмбриона есть жабры. Почти до самого конца пребывания плода в чреве у него есть хвост и иногда он остается и после рождения. Система кровообращения плода на одной из стадий развития соответствует системе кровообращения рептилии и если эмбрион не сможет благополучно пройти эту стадию, ребенок рождается с врожденным пороком сердца. И так далее.

— Понятно, сказал Агронский. — Я просто не понял термин.

— Итак, литиане, по мере развития, также проходят через такую череду метаморфоз, но развиваются они вне тела матери. Вся планета представляет собой одно гигантское материнское чрево. Самки литиан откладывают яйца в свою брюшную сумку, а затем идут к морю, где и дают жизнь своим детям. У них рождается не рептилия, а рыба. Некоторое время такая рыба живет в море, затем у нее развиваются рудиментарные легкие, и она выходит на берег. Попав при помощи приливов и отливов на отмель, двоякодышащая рыба, копошась в грязи, развивает рудиментарные ноги и, учась переносить невзгоды жизни вне моря, становится амфибией. Постепенно ее конечности укрепляются и увереннее служат туловищу и она превращается в большое, похожее на лягушку существо, стаи которых мы иногда видим лунными ночами, когда они убегают от крокодилов.

Большинство переживает эти превращения. Они продолжают прыгать и в джунглях, где снова изменяются и превращаются в маленьких, похожих на кенгуру рептилий — мы часто вспугиваем их в зарослях. В конце концов, они вырастают, выходят из джунглей и селятся в городах как готовые к образованию молодые литиане. Но к этому времени они уже познали все ловушки этой планеты, кроме тех, что может им предложить их собственная цивилизация.

Микелис снова сцепил руки и взглянул на Руиза—Санчеса. — Но ведь это бесценное открытие! — сдерживая восторг, сказал он. — Рамон, уже только это открытие оправдывает наше посещение Литии. Я не могу представить, почему оно привело вас к мысли о необходимости закрыть эту планету! Разумеется, ваша Церковь никак не может отрицать этого — в конце концов, ваши ученые признали рекапитуляцию человеческого эмбриона, как и геологические срезы которые демонстрируют протекание подобного процесса в более продолжительные отрезки времени.

— Нет, — сказал Руиз—Санчес, — мы сделали это лишь до известной степени. Как обычно, Церковь согласилась с фактами. Но, не прошло еще и десяти минут, как вы сами предположили, что одни и те же факты одновременно подсказывают пути в совершенно разных направлениях. Церковь так же враждебна к теории эволюции — особенно к ее части о человеке — как и всегда была, и основывается в этом на убедительных доказательствах.

— Или на дурацком упрямстве, — сказал Кливер.

— Хорошо, Пол, взгляните на все это с точки зрения Библии. Если мы допустим, что человек был создан Богом, то создал ли Он его совершенным? Я предполагаю, что Он создал его именно таким. Будет ли человек совершенен без пупка? Я не знаю, но я склоняюсь к мысли, что нет. Хотя первый человек, Адам, не был рожден женщиной — допустим и это — и таким образом действительно не нуждался в пупке. Тем не менее, без него он был бы несовершенен, и клянусь, он имел пупок.

— Что же это доказывает?

— То, что геологические сведения, как и рекапитуляция не доказывают теорию эволюции. Если мы примем мою исходную аксиому, по которой мир создан Богом, то из нее абсолютно логично следует, что он должен был дать Адаму пупок, Земле геологическую историю, а эмбриону процесс рекапитуляции. О реальном прошлом эти явления никак не свидетельствуют — просто иначе они были бы несовершенными.

— Ого, — сказал Кливер. — А я был уверен, что это релятивистская теория Милна трудна для понимания.

— Да, любая цельная концепция при тщательном изучении углубляется и усложняется. Я не вижу причин, почему моя вера в Бога, которую вы не можете постичь, более умозрительна, чем представление Майка об атоме как о дырке—внутри—дырки—через-дырку. Я подозреваю, что после продолжительных исследований, мы доберемся до тех частиц из которых состоит вселенная, и обнаружим, что на самом деле там ничего нет — просто Ничего которое перемещается Никуда в Не—Времени. В тот день, когда это произойдет, у меня останется Бог, а вы останетесь ни с чем — хотя ничем иным мы не будем отличаться.

Но, между тем, то что мы обнаружили на Литии не вызывает сомнений. Теперь я наконец могу быть откровенным — планету и живущий на ней народ создал Верховный Враг. Эта гигантская западня поставлена на всех нас. Единственно что мы можем сделать, так это отвергнуть ее, сказать ей — Retro me, Sathanas* (* Retro me, Sathanas — Изыди, Сатана (лат.)). Мы будем прокляты, если станем как—нибудь сотрудничать с ней.

— Почему, Отец? — тихо сказал Микелис.

— Майк, взгляните, что нам дано. Раз — для поступка всегда достаточно рассудочного решения. Два — самоочевидное всегда реально. Три — их действиями не руководит добро. Четыре — честность и порядочность никак не связаны с хорошими поступками. Пять — хорошие поступки возможны без любви. Шесть — мир не нуждается во взаимопонимании. Семь — этика возможна без дурных альтернатив. Восемь — мораль может существовать без совести. Девять — но нужно ли продолжать дальше? Мы уже слышали все эти предложения раньше, и мы знаем, Кто делал эти предложения.

Кроме того, мы видели подобные свидетельства и ранее — например, сначала нам предлагалось поверить, что лошадь эволюционно произошла из эогипуса. Затем, открытие внутриутробного эволюционного развитие плода, которое должно было уничтожить веру в первородный грех, но, тем не менее, и эта попытка объединить человечество вокруг эволюционной теории провалилась. Оба аргумента были весьма коварны, но Церковь повергнуть нелегко, она основана на камне.

Теперь, на Литии, перед нами новое свидетельство, самое утонченное и в то же время самое откровенное из всех предыдущих. Это свидетельство совратит множество тех людей, которых невозможно было совратить другими способами и которым недостанет проницательности или жизненного опыта, чтобы понять, что это свидетельство ложно. Создается впечатление, что уже сам масштаб демонстрации послужит неотразимым аргументом в пользу эволюции. Предполагается раз и навсегда разрешить сомнения, оттеснить в сторону Бога, разорвать цепи которые уже столько веков скрепляют камень Петра. С этого времени исчезнут сомнения — не будет больше Бога, останется лишь феноменология — и, конечно, за кулисами, в дыре, которая внутри дыры которая через дыру будет таиться само Великое Безбожие собственной персоной, которое из всех слов знает лишь слово Нет. Оно имеет много других имен, но мы знаем его главное имя. Вот что останется для нас.

Пол, Майк, Агронский, ко всему сказанному я могу добавить лишь одно — человечество стоит на краю Преисподней. По милости Божьей у нас все еще есть возможность вернуться. Мы должны вернуться — и я уверен, что, это наш последний шанс.

IX

Голосование закончилось, и выбор был сделан. Комиссия попала в затруднительное положение, и это означало, что проблема будет снова рассматриваться в высоких кабинетах на Земле, что будет означать консервацию Литии на много лет. Теперь, планета была уже фактически занесена в Перечень планет запрещенных к посещению.

Корабль прибыл на следующий день. Команда не очень удивилась, обнаружив, что две противостоящие друг другу группировки Комиссии едва разговаривают друг с другом. Так случалось часто.

Четверо членов Комиссии почти в полной тишине привели после себя в порядок дом, в котором их поселили литиане. Укладывая голубую книгу с золотым тиснением, Руиз—Санчес глянул на нее лишь уголком глаза, но даже боковым зрением он не смог сдержаться и прочел ее заглавие:

ПОМИНКИ ПО ФИННЕГАНУ

Джеймс Джойс

Ему показалось, что его самого сброшюровали, переплели и упаковали — искалеченный человеческий текст готовый для толкования и обсуждения новыми поколениями иезуитов.

Он вынес вердикт, который счел необходимым вынести. Но он знал, что это решение не было окончательным даже для него самого, и, конечно, не для ООН, не говоря уже о Церкви. Тем не менее, его решение будет заковыристым вопросом для дискуссии еще не родившихся членов его Ордена:

Правильно ли Отец Руиз—Санчес истолковал Священное Писание и если так, то из него ли следует его решение?

— Пора идти, Отец. До отлета осталось совсем немного.

— Все готово, Майк.

Нужно было немного пройти до открытого места, туда, где стояла могучая игла корабля готового к тому, чтобы через хитросплетения маршрутов глубокого космоса принести их к сияющему над Перу солнцу. Багаж загрузили спокойно и без задержки. Там были образцы животного мира планеты, фотопленки, разнообразные доклады, записи, коробки с геологическими образцами, вивариумы, аквариумы, образцы биологических культур, гербарии, куски руд, законсервированные в неоне литианские манускрипты — все это при помощи кранов было аккуратно погружено на борт корабля.

Первым к шлюзу поднялся Агронский, за ним последовал Микелис. Кливер в последний момент укладывал какие—то принадлежности которые, как оказалось, требовали осторожного, чуть ли не почтительного обращения, которого нельзя было ожидать от бесчувственных кранов. Руиз—Санчес воспользовался этой короткой задержкой и решил еще раз пройтись до опушки.

Он сразу же увидел Чтексу. Литианин стоял у самой тропинки, по которой земляне пришли к кораблю из города. Он что—то принес с собой.

Кливер тихо выругался и начал перекладывать вещи. Руиз—Санчес поднял руку. Чтекса тут же поспешил к кораблю.

— Я желаю вам счастливого пути, — сказал литианин, — куда бы вам ни пришлось лететь. Я желаю также, чтобы ваш путь когда—нибудь снова привел вас на эту планету. Я принес тебе дар, который я приготовил для тебя, если сейчас подходящий для этого момент.

Кливер выпрямился и подозрительно уставился литианина. Так как он не понимал его, то и не мог ни к чему придраться — он лишь стоял и буквально излучал неприязнь.

— Спасибо, — сказал Руиз—Санчес. Это дитя дьявола делало его несчастным, мучительно обвиняло в неправоте. Как Чтекса смог догадаться?..

Литианин протягивал ему маленькую, запечатанную сверху вазу, с двумя едва оттопыривающимися ручками. Она была изготовлена из сверкающего фарфора, под эмалью все еще не затих формировавший вазу огонь — ваза переливалась, приходила в движение от длинных колеблющихся фестонов и радужных завитков, а ее форма заставила бы любого древнегреческого гончара со стыдом отречься от своего ремесла. Она была так прекрасна, что невозможно было найти ей практическое применение. Конечно, невозможно уложить в нее недоеденную пищу и поставить в холодильник. Кроме того, она заняла бы там слишком много места.

— Это мой дар, — сказал Чтекса. — Это самый лучший контейнер, который можно найти в Ксоредешч Гтоне, материал из которого он изготовлен, содержит включения всех найденных на Литии элементов, даже железа и при этом, как видишь, он показывает цвета любого оттенка эмоции или мысли. На Земле он много расскажет землянам о Литии.

Мы не сможем подвергнуть ее анализу, — сказал Руиз—Санчес. Она слишком совершенна, чтобы разбить ее, слишком совершенна даже чтобы открыть ее.

— Как, но мы хотим, чтобы вы открыли ее, — сказал Чтекса. — Потому что она содержит другой наш дар.

— Другой дар?

— Да, более важный. Оплодотворенное живое яйцо нашего вида. Возьми его с собой. К тому времени как ты достигнешь Земли, дитя будет готово вылупиться, и сможет вырасти в твоем странном и замечательном мире. Сам контейнер — это подарок от нас всех, но дитя внутри — от меня, потому что это мой ребенок.

Руиз—Санчес дрожащими руками взял вазу, как будто ожидая, что она взорвется. Покоренный огонь содрогался в его руках.

— До свидания, — сказал Чтекса. Он повернулся и ушел прочь, к тропинке. Прикрывая глаза от солнца, Кливер смотрел ему вслед.

— Ну и что из этого? — сказал физик. — Лучшим подарком для вас было бы, если бы эта Гадюка вручила на блюде свою голову. А так, это всего лишь горшок.

Руиз—Санчес не ответил. Он не мог говорить даже с самим собой. Он повернулся и, крепко придерживая вазу под мышкой, начал карабкаться вверх к шлюзу. Он еще поднимался, когда над ним быстро пролетела тень — стрела крана погрузила в грузовой отсек корабля последнюю корзину Кливера.

Он стоял в шлюзе и прислушивался к усиливающемуся завыванию судовых генераторов. Из дверей ему под ноги упал луч света, отбрасывая на палубу тень. Через мгновение все закрыла вторая тень — тень Кливера. Потом свет померк, стало темно.

Дверь шлюза захлопнулась.

 

Знак с небес

"И корабль с восемью парусами

И пятьюдесятью пушками

Исчез вместе со мной..."

Дженни-пират:

"Трехгрошовая опера"

1

Карл Уэйд медленно приходил в сознание, ощущая тупую боль в голове, как после приема снотворного - что, учитывая обстоятельства, не исключалось. Он сразу вспомнил, что был одним из людей, изъявивших желание подняться на борт чужого космического корабля, неподвижно висевшего над Сан-Франциско в течение последнего месяца. "Волонтером-дилетантом", как оскорбительно назвал его один из сотрудников Пентагона. И весьма вероятно, что чужаки накачали его лекарствами, поскольку для них он являлся всего лишь подопытным экземпляром, к тому же, возможно, опасным....

Но что-то в этом предположении не сходилось. Он почему-то не мог сосредоточиться. Насколько он припоминал, он вообще не поднимался на корабль. Вечером перед тем, как его должны были включить в группу добровольцев, он, чтобы отметить приближающуюся мученическую гибель - как он сам любил об этом думать - и несколько приятелей из местного Общества Хоббитов, включая новенькую девушку, поднялись на велосипедах на Телеграф-хилл, намереваясь взглянуть на огромный корабль. Но тот по-прежнему висел без огней, без движения, без каких-либо признаков активности, кроме слабого лунного свечения, как было все время с его первого внезапного появления в небе над Беркли - он реагировал только на ответы на свои собственные радиограммы, только на ответы, и никогда на вопросы - и скоро всем надоел.

А что потом? Отправились они куда-нибудь, чтобы напиться? Удалось ему добраться до постели, и теперь он страдает от очередного похмелья? Или он находится в камере за уличную драку?

Ни одно из этих предположений не вызвало отголосков в его памяти, не считая старых; а настойчивое подозрение, что он все-таки находится на космическом корабле, пугало его, не давая открыть глаза. Надо же было настолько сбрендить, чтобы записаться в добровольцы, подумал он, и уж совсем чокнулись эти пентагоновцы, выбрав его из всех остальных, помешанных на космосе и летающих тарелках.

Легкий звон, приглушенный, металлический, привлек его внимание. Он не мог определить его природу, но почему-то возникла мысль о хирургии. Это соответствовало стоявшей вокруг тишине, чистому прохладному воздуху и несмятой, тоже, без сомнения, чистой койке, на которой он, судя по всему, лежал. Он находился не в тюрьме, и не на хате у кого-то из своих знакомых. С другой стороны, он не чувствовал себя достаточно больным, чтобы оказаться в больничной палате, просто слегка одуревшим. Изолятор в колледже? Нет, чушь, его выгнали из колледжа в прошлом году.

Короче, он _д_о_л_ж_е_н_ находиться на корабле, просто потому, что сегодня должен быть день после вчерашнего. От этой мысли глаза его закрылись еще плотнее. Через мгновение дальнейшие размышления были прерваны незнакомым женским голосом, одновременно приятно сексуальным и неприятно хладнокровным, но явно человеческим. Голос произнес:

- Я вижу вы дали нам его язык, а не наоборот.

- Это давит... исключает... избегает... устраняет необходимость остальным на борту следить за тем, что они говорят, - ответил мужской голос. - О, мне действительно пришлось порыться в поисках этого слова. У него словарный запор, а не запас; слова он знает, но ненавидит их.

- Это тоже к лучшему, - ответил женский голос. - Раз он сам не может точно обращаться к себе, не так важно, что ему скажем _м_ы_. Но что он прикидывается, Бранд? Он явно очнулся.

В ответ на это Карл открыл глаза и рот, чтобы с негодованием возразить, что он не прикидывается, понял свою ошибку, попытался их снова закрыть, но вместо этого лишь глотал ртом воздух и таращился.

Он не видел женщины, но мужчина по имени Бранд склонился прямо над ним, глядя ему в лицо. Бранд походил на робота - нет; вспомнив презрительное замечание Бранда о его словарном запасе, Карл поправился: он походил на прекрасную серебряную статую, на серебряную копию Талоса, Бронзового Человека - вот удивился бы факультетский куратор Карла, узнай он, как быстро Карл это придумал! Металл ярко сверкал в голубом освещении похожей на операционную комнаты, но он не походил на листовой металл. Он вообще не выглядел твердым. Когда Бранд шевелился, металл, будто кожа, изгибался, обрисовывая движение мышц под ним.

Но почему-то, Карл голову готов был дать на отсечение, что это не кожа, а какая-то одежда. Из металлических глазных щелей смотрели карие человеческие глаза, и Карл даже различал тонкую паутинку кровеносных сосудов в их белках. Также, когда Бранд говорил, во рту была видна обычная слизистая оболочка - черная, как у вороны, а не красная, но явно не металлическая. С другой стороны, и это смущало Карла, рот, будучи закрыт, исчезал полностью, то же происходило и с глазами при моргании; металл сливался так же быстро, как расходился.

- Вот так-то лучше, - сказал человек. - Проверь его реакции, Лавель. Он еще выглядит немного накачавшимся. Проклятый язык.

Он отвернулся, и в поле зрения без всякой спешки появилась женщина ее имя несомненно прозвучало как Лавель. Она тоже была металлической, но из черного металла, а глаза серо-зеленые. Оболочка чрезвычайно походила на кожу, но увидев ее, Карл проникся еще большей уверенностью, что это либо одежда, либо телесная маска. Спустя мгновение он заметил, что либо у нее нет волос, либо покрытие ее черепа - или как еще это назвать - обтягивало его очень плотно, глядя на мужчину, он об этом на задумался.

Она пощупала пульс Карла, затем профессионально заглянула под верхние веки.

- Легкая дурь, вот и все, - сказала она, поразив Карла сверкнувшим розовым языком. Но впрочем, это удивило его меньше, чем говоривший Бранд, поскольку розовый рот в черном лице больше соответствовал его опыту, чем какой угодно рот в серебряном лице. - Его можно отправлять в клетки хоть сейчас.

Клетки?

- Сначала демонстрация, - рассеянно бросил Бранд, находившийся теперь вне поля зрения.

Карл попробовал слегка повернуть голову и обнаружил, что его головная боль представляет собой всего лишь слабую боль в одном ухе, непонятно откуда взявшуюся. Это движение также показало ему размеры комнаты, которая не превышала обычной жилой комнаты - примерно двенадцать на тринадцать футов - и была выкрашена в почти белый цвет. Кое-где стояли какие-то электронные приборы, но не больше, чем Карл видел на хатах у некоторых знакомых хай-фай фэнов, и на его взгляд, немногим более интересные. В углу виднелась складная койка, очевидно такая же, как та, которую сейчас занимал он. Над овальной металлической дверью - единственным, что соответствовало образу корабля - находился циферблат, большого барометра или часов, но цифр с того места, где он лежал, разобрать было нельзя, они были слишком малы и слишком близко расположены.

Вновь появился Бранд. Спустя мгновение блестящая черная женщина по имени Лавель встала в нескольких футах позади него и слева.

- Я хочу тебе кое-что показать, - сказал Бранд Карлу. - Ты можешь догадаться, просто по нашему виду, что тебе не стоит на нас кидаться... нападать на нас. Ты врубаешься... ты это понимаешь?

- Ясное дело, - согласился Карл, с несколько большей готовностью, чем намеревался. Не очень здорово для первого слова.

- Ну, ладно. - Бранд положил руки ему на бедра, чуть ниже пояса, и как будто слегка напрягся. - Но в этом заложено гораздо больше, чем ты поймешь сейчас. Смотри внимательно.

Мгновенно, серебряный человек и Лавель поменялись местами. Все произошло так неожиданно и без всяких промежуточных стадий, что в первую секунду Карл даже не заметил того, что ему показали. Ни один из двух металлических людей даже не шелохнулся. Просто каждый из них стоял там, где раньше стоял другой.

- А теперь... - сказал Бранд.

Моментально, он оказался на прежнем месте, а поблескивающая черная женщина - ух, какой сексуальный прикид! - стояла далеко у овальной двери. И вновь, ни шепота, ни намека, ни малейшего движения в комнате.

- И еще раз...

На этот раз результат был намного более ошарашивающим. Казалось, что металлические чужаки переместились, но через секунду Карл сообразил, что переместились не они, а _о_н_. Перемена оказалась такой резкой, что ему на мгновение показалось, что они - все трое - находятся в другой комнате; даже стрелки на циферблате казались другими. Но на самом деле, произошло всего лишь то, что он теперь находился на другой койке.

Эта перемена разрушила гипотезу, которую он только-только начал строить: что металлическая кожа или костюмы дают возможность Бранду и Лавель меняться местами или перепрыгивать куда угодно, с помощью какой-то телепортации. Если дело обстоит так, то Карл мог бы просто стянуть один из этих блестящих костюмов, а потом, _р_а_з_! и...

...И без всякого костюма, черного или белого, он лежал на другой койке, погребенный под развалинами своей теории и чертовски напуганный. На экране электронно-лучевого осциллографа, находившегося теперь в его поле зрения, пульсировали извилистые кривые, не иначе, показывавшие с абсолютной точностью, до какой степени он напуган; он всегда подозревал, что подобные приборы могут читать его мысли. Это подозрение обратилось в ярость и унижение, когда Лавель взглянула на дисплей машины и рассмеялась понижающимся арпеджио, как колоратурное сопрано.

- Он выводит мораль, - сказала она.

- Возможно, - согласился серебряный человек. - Однако, на сегодня хватит. Пора перейти к следующему предмету. Теперь можешь встать.

Последняя фраза, как-будто, адресовалась Карлу. Он на мгновение замер, непроизвольно ожидая, что либо металлические люди, либо комната либо он сам - исчезнут, но поскольку совсем ничто не изменилось, он осторожно соскользнул на пол.

Взглянув на свои ноги, а затем переведя взгляд выше, насколько возможно, чтобы не показаться тщеславным, он обнаружил на себе те же стоптанные кроссовки и грязные джинсы, которые были на нем во время велосипедной поездки с толпой Хоббитов, разве что и одежда и сам он под ней, оказались тщательно выстиранными. Это открытие его оскорбило, но не очень сильно. Неужели между той экспедицией на Телеграф-хилл и нынешним кошмаром действительно _н_е _б_ы_л_о_ других событий?

- Я нахожусь на корабле? - спросил он. Ему стоило труда произнести эту фразу.

- Разумеется, - сказал серебряный человек.

- Но я так и не присоединился к официальной партии - во всяком случае, мне кажется...

- Никто не поднимется на борт с официальной партией, Джек. Мы отобрали немногих на свой вкус из тех болтунов, которых назначили ваши люди. Остальным придется дожидаться всю жизнь.

- Тогда что мне...

- Слишком много ответов, - оборвала его Лавель.

- Неважно, - успокоил ее серебряный человек. - Скоро это не будет иметь значения, киска. Пойдемте, мистер... Уэйд?.. да; мы побеседуем с вами позже и тогда ответим на некоторые из ваших вопросов, если сочтем нужным. Лавель, останься здесь и приготовь все для нового живого экземпляра. И еще одно, мистер Уэйд: если в вас проснутся амбиции, имейте в виду...

Обтянутые металлической кожей люди поменялись местами, бесшумно, мгновенно, без всякой начальной или конечной стадии.

- ...что мы действуем чуть быстрее вас, - закончил Бранд со своего нового места ровным голосом, но этот голос ударил в другое ухо Карла, как окончательное оскорбление. - Мы не нуждаемся в другом оружии. Врубился?

- А то, - сказал Карл. Да, последнее слово оказалось не многим лучше первого.

Человек в обтягивающем одеянии вывел его через овальную дверь.

2

Считавший себя нечувствительным ко всему, кроме собственных опасений, Карл удивился своему удивлению перед обширностью того, что они назвали "клетками". Его отсек этих "клеток" напомнил ему скорее номер-люкс, вернее его представление о таком номере - большая спальня на одного, гардеробная, ванная и нечто вроде кабинета с письменным столом, небольшим телеэкраном и оголовьем, напоминавшим помесь фена для сушки волос и шумозащитных наушников.

Сюда его в полном молчании привел серебряный человек. Они шли длинным коридором, где встретили других металлических людей, проходивших мимо безмолвно, с глазами лишенными всякого выражения, как у Маленькой Сиротки Энни. Однако, когда они пришли в клетку, Бранд стал приветлив, показал ему все оборудование, там имелся даже запас чистого белья, и наконец, усадил его за стол.

- Я еще поговорю с тобой, когда будет больше времени, - сказал серебряный человек. - В данный момент мы еще ведем набор пополнения. Если тебе понадобится еда, можешь заказать ее по тому телефону. Надеюсь, ты знаешь, что убежать невозможно. Если ты слиняешь из клетки, тебе некуда будет рвануть.

Бранд потянулся к столу и что-то нажал. Под ногами Карла круглая часть пола размером с пластмассовую тарелку для катания со снежных гор стала прозрачной, и Карл обнаружил, что смотрит на район Залива, от которого его отделяют миль десять или больше. Даже от небольшой высоты у него всегда кружилась голова; он вцепился в край стола и уже готов был брякнуться в обморок, когда пол вновь стал сплошным.

- Я хотел, чтобы ты увидел, - сказал Бранд, - что действительно находишься на борту нашего корабля. Кстати, если захочешь снова взглянуть туда, вот кнопка.

- Спасибо, - выдавил Карл, припоминая одну из своих самых вежливых шуток, - не благодарю.

- Как вам будет угодно. Хотите еще что-нибудь, прежде чем мы вновь встретимся?

- Ну... вы сказали, что доставляете сюда и других, ну, землян. Если бы вы могли доставить мою жену, я был бы?..

Ответ на этот вопрос представлял для Карла лишь чисто академический интерес. Они с Би разошлись больше года назад, после скандала из-за колледжа; и в целом все прошло безболезненно, поскольку они были достаточно цивилизованы, чтобы пожениться в первую очередь потому, что так принято, да и то немного случайно. Но было бы мило иметь здесь кого-то знакомого, хотя бы просто с нормальной розовой кожей.

Серебряный человек сказал:

- Увы. Ни один из других мужчин, которых мы собираемся принять на борт не знаком с тобой, или друг с другом. Мы стараемся придерживаться этого правила и в отношении женщин, чтобы избежать претензий и собственничества.

Он встал и направился к двери, имевшей обычную форму, а не овальную, как предыдущая. Он по-прежнему казался достаточно любезным, но у двери обернулся и добавил:

- Мы хотим, чтобы ты с самого начала понял, что тут, наверху, тебе никто не принадлежит - и ты не принадлежишь никому, кроме нас.

И с этими словами, в последнем безмолвном жесте высокомерия он канул в пустоту, оставив Карла пялиться остекленевшими глазами на неоткрывавшуюся дверь.

Конечно, никакой запрет не мог помешать Карлу, да и кому угодно с уровнем развития, превышающим нематоду, думать о побеге; и Карл, поскольку его выбрали в качестве одного из волонтеров-дилетантов для посещения космического корабля, видимо потому, что он иногда думал или читал о космических кораблях, считал, что он в состоянии придумать какой-то план если конечно на пару минут перестанет нервничать. Чтобы собраться с мыслями, он разделся, влез в казенную пижаму - впервые за десять лет он надел подобный наряд - и заказал (по телефону на столе) бутылку мускателя, которая незамедлительно появилась из отверстия в центре стола. Чтобы проверить доброжелательность корабля, он заказал еще пять сортов напитков и получил их все, некоторые из них он, гордясь своим самообладанием, вылил в туалет.

Затем он подумал - рассеянно смешивая роскошный коктейль, бурбон с имбирной; звякание льда почему-то успокаивало - какого черта пентагоновцы из стольких претендентов выбрали в качестве "волонтера-дилетанта" и_м_е_н_н_о_ его? Чужой корабль попросил образцы людей, чтобы взять к своей далекой звезде, и хотел, чтобы один из них был человеком, не имеющим абсолютно никакой специальности - во всяком случае специальности, которую корабль хотел бы указать. Пентагон подобрал своих специалистов, которым, наверняка, было приказано стать "добровольцами"; но "волонтер-дилетант" дело другое.

Как и все остальные, Карл не сомневался, что на самом деле Пентагон хотел бы иметь "волонтером-дилетантом" самого профессионального из всех профессиональных шпионов, не какого-нибудь Джеймса Бонда, а нечто вроде Лимаса, человека, который мог сойти за кого-угодно; но оказалось иначе. Пентагон утвердил Карла, бездельника, не имеющего средств к существованию и выгнанного из колледжа, который верил в чудеса и космические корабли, но - посмотрим правде в лицо, монстры и джентльмены - вряд ли представлял особый интерес как для чужаков, так и для людей, в равной мере.

Почему, к примеру, "волонтером-дилетантом", необходимым чужакам, не мог оказаться какой-нибудь бэрчист, Черный мусульманин, коммунист или ротарианец - короче, какой-нибудь фанатик, считающий что имеет дело с р_е_а_л_ь_н_ы_м_ миром - а не юноша, помешанный только на воображаемых существах, зовущихся хоббитами? Даже обычный поклонник научной фантастики подошел бы лучше; почему человек, увлекающийся книгами о рыцарях и колдунах, должен ломать голову, как выбраться из классического заточения на космическом корабле?

Понемногу он начал чувствовать - болезненно и только краешком - что этому есть объяснение. Он встал, начал расхаживать повсюду, и оказался в спальне. Попав туда, он нервно присел на кровать.

Тут же погас свет. Решив, что он нечаянно сел на выключатель, он снова встал; но темнота не исчезла.

Неужели металлические люди опять читают его мысли - и пытаются помешать ему думать дальше? Неплохой способ. Он устал, да и вообще отвык думать. Ладно, можно лечь и притвориться спящим. Может быть это их....

Вспыхнул свет.

Хотя он был абсолютно уверен, что не засыпал, он чувствовал себя отдохнувшим. Он вспомнил, что когда взглянул в дырку под столом, вокруг Залива зажигались фонари. Стиснув зубы и сглотнув, чтобы подавить ожидаемую тошноту, он подошел к столу и дотронулся до кнопки.

К счастью, одного взгляда хватило. На Земле стояло утро. Ночь прошла.

А что за мысль он упустил? Он не мог вспомнить. Корабль его перехитрил - легко, будто щелкнув выключателем.

3

Он заказал завтрак; корабль выполнил заказ. Он заметил, что бутылки и стаканы убраны. И оскорбительная деталь, корабль вновь вымыл его, хотя он ванну не заказывал. Он смирился с этим, поскольку не видел преимуществ разгуливать тут грязным; это произвело бы так же мало впечатления, как хождение с плакатом вокруг этой дырки. Бритвы он не обнаружил; очевидно корабль не имел ничего против бороды.

Затем он поискал сигареты, не нашел, и наконец, начал понемногу заводиться, что было несложно, учитывая его положение, но почему-то не доставляло обычного удовлетворения. "Я им покажу" думал он, но что он покажет? Они выглядели неуязвимыми - а кроме того, он понятия не имел, зачем он им нужен; все официальные версии лопнули, а замены никто не представил.

Может приударить за Лавель? Но как до нее добраться. Карл ничего не знал о сексуальных табу этих людей; возможно, им вообще не до того, как большинству земных людей, находящихся в рейсе. А кроме того, девчонка казалась совершенно недоступной. Но зато, вот был бы прикол ее трахнуть.

У него заболел живот, и он встал, чтобы пройтись. Проблема в том, что ему нечем произвести впечатление на Лавель, кроме своего сложения, но Бранд был сложен ничуть не хуже. Его энциклопедические знания привычек хоббитов вряд ли кого здесь потрясут и умение спеть "Фоллаут-блюз" в двух разных тональностях тоже. Черт побери, они не оставили ему ничего, с чем можно _р_а_б_о_т_а_т_ь_! Так нечестно.

Вспомнив вдруг о вчерашних напитках, он остановился у стола и попытался попросить сигареты. Они мгновенно материализовались. Слава богу, чужаки хоть не были пуританами - это обнадеживало. Только ему не нужна податливая Лавель; это никому ничего не докажет, и в первую очередь ему самому. В потаскушках особого кайфа нет.

Но если ему дают выпивку и курево, ему могут позволить и пошастать по округе. Может тут найдется кто-то еще, с кем можно развлечься, или другой пленник, который его в чем-то просветит. Почему-то мысль о выходе из клетки вызвала панику, но он подавил ее, представив, что корабль всего лишь обычный отель, и попробовал открыть дверь.

Она открылась легко, как дверь в туалет. Он задержался на пороге, прислушиваясь, но не услышал абсолютно ничего, кроме ожидаемого гудения механизмов. Теперь вопрос, предположим, дверь открылась случайно, разрешено ли ему шастать по кораблю? Но это их проблема, не его; у них нет оснований ожидать, что он будет подчиняться их правилам. Кроме того, как говаривал Бак Роджерс в подобных обстоятельствах, есть только один способ узнать.

Выбирать направление не приходилось, оба конца коридора были одинаково неизвестны. Двигаясь почти бесшумно - единственное настоящее достоинство кроссовок - он мягко проскользнул мимо ряда дверей, ничем не отличавшихся от его собственной, все они были закрыты, и не было смысла гадать, кто или что находится за ними. Однако скоро он заметил, что коридор плавно поворачивает вправо, и повернув, Карл оказался на краю парка.

В изумлении он отпрянул, затем, крадучись, двинулся вперед с еще большей осторожностью. Уклон вел в обширное пространство, длинный куполообразный зал овальной формы длиной, наверно, с десять городских кварталов, а шириной в два в том самом широком месте, куда выходил проем коридора. Высота в середине составляла этажей десять, а пол был покрыт травой и кустарником. Зал окаймляли маленькие одинаковые внутренние дворики - один из которых, сообразил Карл, совершенно не удивившись, как во сне, должен был граничить с его собственной клеткой. Все это неприятно напомнило ему один из тех современных зоопарков, где животным позволяют бродить, пользуясь иллюзорной свободой, в "экологической декорации", окруженной непроходимым рвом.

В то время как он разглядывал парк, послышался длинный идущий ниоткуда вздох, похожий на шепот металлических листьев, и двери в глубине двориков открылись. Медленно начали выходить люди - розовые люди, не металлические. Карл почувствовал досаду и разочарование; останься он в своей клетке, его сейчас автоматически выпустили бы в парк, и ему не пришлось бы нервно и бессмысленно красться по коридору.

Но все равно, как он и рассчитывал, он отыскал собратьев-пленников, и безопаснее находиться там внизу, чем здесь наверху. Он вприпрыжку помчался вниз.

Пологий пандус, по которому он бежал, проходил между двумя двориками. Один из них занимала девушка, сидевшая в совершенно обычном складном кресле и читавшая. Он свернул, сбавляя скорость.

- Эй, там, привет! - окликнул он ее.

Она подняла взгляд, вежливо улыбнулась, но вовсе не выразила, как он мог бы ожидать, удовольствия при виде другого заключенного. Она была миниатюрной, изящной и смуглой, с высокими скулами и черными волосами видимо латиноамериканская индианка, но без застенчивости, на которую Карл обычно рассчитывал, общаясь с девушками такого типа.

- Привет, - ответила она. - За что тебя взяли?

Это он понял; обычный вопрос в тюряге.

- Я должен быть местным поклонником фантастики, - сказал он, в необычном для себя приступе скромности. - Во всяком случае, я понял так. Меня зовут Карл Уэйд. А вы специалист?

- Я Джанетт Хилберт. Я метеоролог. Но что касается причины моего нахождения здесь, она явно вымышленная - тут столько же погоды, как в ангаре для цеппелина. Очевидно, та же история со всеми нами.

- Сколько вы уже здесь?

- Я полагаю, недели две. Не могу поклясться в этом.

- Так долго? Меня сцапали только этой ночью.

- Не будь так уверен, - сказала Джанетт. - Время тут странная штука. Эти металлические люди, похоже, прыгают в нем взад-вперед - или же могут что угодно делать с твоей памятью.

Карл вспомнил перемену на циферблате часов, когда Бранд и Лавель демонстрировали ему свои способности. Несмотря на эту деталь, ему и в голову не приходило, что здесь может быть замешано скорее время, чем пространство. Он пожалел, что мало читал Хаббарда - что-то насчет переноса "тэта-вектора" от одной магнитоэлектростатической сущности к другой - нет, он не мог припомнить идею, впрочем, она никогда не казалась ему понятной. Коржибский? Мадам Блаватская? К черту все это. Он сказал:

- Как ты попала на борт?

- Неожиданно. Меня взяли прямо из моей квартиры на следующий день после того, как НАСА включило меня в список добровольцев. Очнулась здесь, в электроэнцефалографической лаборатории, где снимали характеристики моего мозга.

- Я тоже. Ну и ну. Был между этим период оглушенности?

- Нет, но это ничего не доказывает. - Она пристально, не спеша, оглядела его, причем не особенно одобрительно. - Поклонники фантастики всегда так одеваются?

Он вдруг испытал радость, что его джинсы и рубашка, по крайней мере, чисты, хоть и помимо его воли. - Рабочая одежда, - объяснил он.

- О, а что за работа?

- Фотография, - бросил он, скрывая секундное замешательство за одной из своих самых обаятельных улыбок. Обычно эта выдумка срабатывала: большинство девушек мечтают попозировать. - Но они не захватили сюда мои камеры и прочее барахло, так что, пожалуй, я тут так же бесполезен, как и вы.

- О, - сказала она, вставая, - я не думаю, что я так уж бесполезна. Я не захватила свой барометр, но голова-то по-прежнему при мне.

Бросив книгу в кресло, она повернулась и ушла в клетку, двигаясь в своем простом платье, как гибкая тростинка.

- Эй, Джанетт... я не хотел... просто...

Изнутри донесся ее голос:

- Через час двери опять закрывают.

И как бы в насмешку, дверь за ней закрылась, одна из всех.

От нечего делать он шагнул во дворик и взял в руки ее книгу. Она называлась "Планирование эксперимента", некоего сэра Рональда Фишера, и первая фраза, на которую наткнулся Карл, гласила: "Действительно, можно утверждать, что вероятность того, что искомое математическое ожидание данной выборки не превышает некоторого заданного предела, в точности равна P, а именно Pr(u  x + ts) = P, для всех значений P, где t заранее известно (и табулировано в функции P и N)." Карл торопливо бросил тонкую книжку. Интересно, лениво подумал он, Джанетт захватила книгу с собой, или ее предоставил корабль, но тут же выбросил эту мысль из головы. Начинало казаться, что все девчонки, с которыми он встречался на корабле, рождены для того, чтобы испортить ему настроение.

Огорченный собственной незначительностью он вспомнил предостережение девушки и быстро обернулся к проходу, по которому пришел сюда. Проход уже был закрыт. Неужели он отрезан? В парке внизу находились люди, с которыми он не прочь был бы поговорить - но конечно, не сейчас. Он помчался по эспланаде.

Он отыскал свою клетку почти интуитивно и вбежал туда буквально за пять минут до того, как дверь во дворик задвинулась. Теперь ему было о чем подумать, но он не решался к этому приступить, не только потому, что эти размышления вызывали тягостное чувство, но и потому, что несмотря на теории Джанетт насчет времени и памяти, он по-прежнему опасался, что Лавель и ее приятель могут читать его мысли. В конце концов, опыт пока что подтверждал все три теории.

А как насчет _д_р_у_г_о_й_ двери? Ему все больше начинало казаться, что она для него не предназначалась. Ему сказали, что он не может покидать клетку, и доступ в парк на один час был всего лишь доступом в клетку большего размера, а не разрешением слоняться повсюду. Наверняка, наружная дверь оказалась незапертой случайно. А если так, и если она до сих пор открыта, он еще может ей как-то воспользоваться....

Он застыл, ожидая, что чужаки, читающие его мысли, сейчас перебросят его в другой день. Но ничего не случилось. Наверно, они могли читать мысли, но не делали этого в данный момент. Не могут же они читать мысли каждого весь день напролет; они пришельцы, и очень могущественные, но во многих важных аспектах они явно похожи на людей. Ну ладно. Попробуем наружную дверь еще раз. Ему ужасно не хотелось этого делать, но ситуация начинала его бесить, а заменить мужество он мог только яростью.

И в конце концов, что ему сделают, если поймают, вышвырнут отсюда? Ну их к черту. Вперед.

И снова дверь с готовностью открылась.

4

Коридор был пуст, как всегда; пандус, ведущий в парк уже закрыт. Он двинулся дальше по длинному, плавно поворачивающему коридору, явно огибавшему парк и расположенные вокруг него клетки. Один раз он остановился и приложил ухо к одной из дверей. Он ничего не услышал, но заметил кружок с тремя отверстиями, похожий на схематическое изображение кегельбанного шара, как раз в том месте, где у обычной двери располагался бы замок для кого-то ростом с Бранда.

Это заставило его задуматься. Он, крадучись, двинулся дальше. Значит металлическим людям нужны ручки и замки! То есть, они не могли прыгать в пространстве так уж чудесно, а только хотели заставить вас думать, что они это могут. В чем бы ни заключался трюк, это не телепортация и не перемещение во времени. Это просто иллюзия, или что-то иное, связанное с сознанием, как и подозревали Карл и Джанетт: стирание памяти или чтение мыслей. Но что именно?

Он прошел примерно с милю, когда эллиптический коридор сделал поворот и начал расширяться. Освещение тоже изменилось: свет казался ярче и естественнее. Он входил в какую-то другую зону, но почему-то не стал останавливаться, чтобы осмотреться - отметил только, что внутренний изгиб коридора остался справа, но это ни о чем не говорило - он чувствовал, что приближается к передней части корабля.

Вскоре после того, как он заметил эту перемену, перед ним предстало ответвление: узкая невысокая металлическая лестница, ведущая к подвесному мостику вдоль левой стены. Он инстинктивно свернул - перед лицом неизвестности нужно прятаться и подглядывать исподтишка!

По мере того, как он шел по изгибающемуся наружу мостику, пространство перед ним становилось все обширнее, и через несколько минут он увидел, что не ошибся, предположив, что идет к носу корабля. Мостик уходил наверх и огибал большое помещение, имеющее форму веера, открытого с этого конца, и заканчивающееся огромным панорамным окном, сквозь которое на бесчисленные приборы лился дневной свет. В правой части комнаты располагался отдельный небольшой пульт управления, с тремя группами кнопок, размещенных в виде трех овалов, а над всем этим высился большой циферблат, похожий на тот, что Карл заметил, впервые очнувшись в электроэнцефалографической лаборатории корабля. Сходство с кабиной пилота реактивного авиалайнера не давало возможности усомниться: это была корабельная рубка.

Но его взору предстало нечто более важное. Бранд - или кто-то очень на него похожий - сидел перед главным пультом управления в одном из двух массивных вращающихся кресел, его серебряная кожа отбрасывала падающий из окна свет маленькими зайчиками на стены по обе стороны от него. Время от времени он наклонялся и что-то нажимал, но в основном, он, похоже, сейчас не был перегружен работой. У Карла возникло впечатление, только усиливаемое редкими движениями, что он чего-то ждет - как кошка, следящая за резиновой мышкой.

Интересно, подумал Карл, как давно он тут находится. Судя по освещению, заканчивалось утро, или начинался день - угадать было невозможно, а разобраться в чужих часах Карл не мог.

Движение справа привлекло внимание обоих мужчин. Это появилась черная металлическая женщина: Лавель. Тут уж Карл не сомневался ни капельки, в свое время он рассмотрел ее куда лучше, чем ее приятеля. Подняв в приветствии руку, она подошла и уселась в другое кресло, и парочка начала тихую беседу, иногда прерываемую негромким смехом, от которого Карлу почему-то становилось не по себе, он не пытался анализировать почему. Хотя он мог разобрать часто повторяющиеся последовательности звуков, а иногда и целую фразу, но язык не был английским, испанским или французским, а он мог узнать только эти языки; он был достаточно плавным, в отличие от германских или славянских языков. Несомненно, корабельный язык, подумал Карл.

Их тени на палубе постепенно становились длиннее, значит перевалило за полдень. Эти две прогулки по коридору заняли больше времени, чем он предполагал. Он уже начинал чувствовать голод, когда произошло нечто, заставившее его напрочь забыть о своем желудке.

По мере разговора голоса металлических людей становились все тише и чуть более хриплыми. Вдруг Бранд наклонился вперед и вновь коснулся пульта, и мгновенно, как распускаются цветы при покадровой съемке, металлические костюмы - ага, это все-таки _к_о_с_т_ю_м_ы_! - раскрылись и будто растворились в креслах, оставив их обоих абсолютно обнаженными.

Вот _с_е_й_ч_а_с_ бы на них наброситься, но Карл был совершенно уверен, что ему не справиться с обоими. Вместо этого он просто наблюдал, благодарный за место в ложе. Что-то в девушке тревожило его, помимо наготы, и вскоре Карл понял, что именно. Если не считать отсутствия волос, она очень походила на самую первую девушку, с которой он провел время, прикинувшись фотографом, это сходство усиливалось ее позой в кресле.

Очевидно, эта поза подействовала и на Бранда тоже. Мягким движением он встал, и взяв девушку за руку, заставил встать и ее. Она, не сопротивляясь, прильнула к нему, но через мгновение со смехом вырвалась и указала на меньший пульт управления, тот, что с часами. Бранд раздраженно бросил что-то, усмехаясь, направился к пульту и...

...В помещении было темно и пусто. В изумлении моргая, Карл попробовал пошевелиться и обнаружил, что его мышцы затекли, будто он пролежал на металлическом карнизе в одной позе всю ночь.

Похоже, в руках у него теперь был ключ к разгадке.

Он начал разминать затекшее тело, начиная с пальцев рук и ног, одновременно оглядывая рубку. В помещении стояла не абсолютная темнота; на пультах управления поблескивало множество маленьких звездочек, а в огромное окно заглядывал очень бледный рассвет. Большая стрелка на циферблате часов переместилась на полные девяносто градусов.

Почувствовав, что он готов принять бой, если придется - не считая голода, с которым он ничего не мог поделать - Карл вернулся к лестнице и спустился в рубку, направляясь прямиком к меньшему из двух пультов. Теперь он нисколько не сомневался, что означали эти три овала кнопок. Если он и разбирался в каких-то диалогах, неважно на каком языке, так это в диалогах житейских. Ясно как день, что последние две фразы обнаженных металлических людей звучали примерно так:

ЛАВЕЛЬ: А вдруг кто-нибудь (мой муж, командир, доктор, босс) войдет?

БРАНД: О, черт, я (запру дверь, сниму телефонную трубку, выключу свет) сейчас!

Отключка.

Бранд сделал вот что: усыпил всех на борту. Без костюмов он и Лавель, несомненно, не были подвержены тому воздействию, которое он применил, и могли вволю наиграться в свои игры. Классный трюк; Карл был бы не прочь ему научиться - и он считал, что сейчас сделает это.

Поскольку сам Карл сейчас бодрствовал, ясно, что и другие пленники тоже не спят; возможно они освобождались автоматически по часам утром и также автоматически погружались в сон после ужина. Также не было сомнений, что воздействие на пленников не зависело от наличия на них металлических костюмов _и_л_и_ нахождения их в клетках, ведь Карл отключился прямо на трапе, и о его присутствии почти наверняка не подозревали. Костюмы, по-видимому, служили командиру средством управления экипажем - а это означало, что Бранд (или Бранд и Лавель) хозяин этой лавочки, поскольку пульт был слишком могущественным средством, чтобы позволить кому попало баловаться с ним. Карл потер руки.

Один из этих трех овалов должен означать экипаж, другой клетки, а третий - ну, черт знает, кем управляют эти кнопки - может быть экипажем и пленниками одновременно. Но овал посредине состоял из наименьшего числа кнопок, так что, наверно, можно держать пари, что он управляет клетками. Но как это проверить?

Глубоко вдохнув, Карл методично нажал все кнопки до последней в левом овале. Ничего не произошло. Поскольку сам он сейчас не валялся на палубе без сознания, можно было предположить, что экипаж вновь крепко спит - за неизбежным исключением тех, кто снял свои костюмы, любовников, например.

Теперь к тому овалу, где кнопок меньше. Стараясь напоминать себе, что теперь в его распоряжении куча времени, Карл, до боли напрягая память и считая на пальцах, прикинул, где находится кнопка, соответствующая его клетке. Затем, начиная с кнопки через одну от нее, он вновь прошелся по всему кругу и остановился за одну кнопку до той, которую считал своей.

Прошло немало времени, и сошло немало пота, прежде чем он заставил себя прикоснуться к этим кнопкам, но наконец, затаив дыхание, он нажал их обе одновременно, следя при этом за часами.

Он не упал, и стрелки часов не изменили положения.

Корабль принадлежал ему.

У Карла не было ни малейших сомнений, как им распорядиться. У него были миллионы старых счетов, которые следовало свести, и он собирался чертовски при этом повеселиться. Никакая сила на Земле не сможет его остановить, когда у него в руках такой инструмент.

Конечно, ему понадобится помощь: чтобы кто-то с ним вместе разобрался в пульте управления, кто-то с научным складом ума и техническими навыками, вроде Джанетт. Но помощника надо выбирать осторожно.

Мысль о Джанетт заставила его почувствовать себя мерзавцем, но это чувство почему-то доставило ему удовольствие. Она чересчур задавалась. В других клетках тоже могут оказаться женщины; а прерванная сцена вчерашнего вечера привела его в еще большее расстройство. Ну, ладно; сначала займемся женщинами, к старым счетам вернемся потом.

5

Утро было в разгаре, когда он вернулся в рубку, но прошло не так много времени, как он ожидал. Он начал с Джанетт. Пришлось разбираться, как работает тот замок с тремя дырками в ее двери.

Это оказалось совсем не простым делом. Он ковырялся с замком час, прежде чем тот неожиданно ушел внутрь под рукой и дверь открылась.

Женщин в клетках оказалось немного, но либо они от клетки к клетке становились все менее привлекательными, либо недавнее возбуждение и стресс отняли у него больше физических сил, чем он думал. Иначе, без сомнения, он смог бы запросто завершить свою программу, может даже пройтись по второму кругу. Ну ладно, времени у него полно. Сейчас ему нужна была помощь.

Первым делом следовало каким-то образом отключить часы. Это оказалось легко: красная клавиша под ними просто остановила их. Поскольку, очевидно, никто не входил в рубку за время его отсутствия, весь корабль теперь находился в постоянной коме.

Затем он отсчитал кнопку Джанетт и нажал ее. Это должно было разбудить девушку.

Джанетт уже оделась и смотрела на него с удивлением.

- Как тебе это удалось? - спросила она. - Что случилось с телефоном? Где еда? Ты сделал какую-нибудь глупость?

Он чуть не обругал ее, но сообразил, что не время затевать ссору, и вместо этого изобразил свою лучшую улыбку из серии "хозяин положения", как если бы только-только начинал ее обхаживать.

- Не совсем, - бросил он. - Но я взял на себя управление кораблем. Не возражаешь, если я войду?

- Управление кораблем? Но... ну, конечно, входи. Ты все равно уже вошел.

Он прошел вперед и уселся за ее стол. Она отпрянула от него, лишь чуть-чуть, но довольно явственно.

- Объясни, - потребовала она.

Он не стал этого делать, а изложил всю историю вкратце с самым честным и искренним видом, какой мог изобразить. Как он и ожидал, она стала задавать конкретные технические вопросы, от большинства из которых он уклонился, и ее манера превосходства постепенно сменилась сильным интересом.

Но все равно, стоило ему сделать малейшее движение, чтобы встать, она слегка отступала от него, по ее лицу пробегало выражение замешательства, но затем вновь исчезало, по мере того, как он сообщал ей новые подробности. Он, в свою очередь, недоумевал. Хотя навязанный кораблем сон ослабил ее реакцию - а на самом деле, Карл догадывался, сон только помог он был уверен, что утром она не проснулась ни на секунду, а следовательно, ей не в чем было его винить. Но, без сомнения, она знала, где-то в подсознании, что с ней _ч_т_о_-_т_о_ произошло, и связывала это с Карлом. Что ж, может это, в конце концов, и к лучшему; надрезанный пирог черствеет быстро.

Когда он закончил, она с неохотой выдавила:

- Ты очень наблюдательный и быстро соображаешь.

- Не так уж быстро. У меня ушло на это все утро.

Вновь промелькнуло выражение замешательства. - Ты получил нужный ответ вовремя. Быстрее и не требуется. Ты разбудил кого-нибудь еще?

- Нет, только тебя. Я здесь никого не знаю, и я решил, что ты сможешь мне помочь. Кроме того, я не хотел, чтобы толпа вырвавшихся на свободу пленников носилась по кораблю, пиная экипаж и нажимая кнопки.

- Да-а-а. Вполне разумно. Должна сказать, ты меня удивляешь.

При этих словах Карл не мог сдержать ухмылки, но постарался придать ей застенчивый вид. - Ну, что, по-твоему, мы должны сейчас сделать?

- Следует разобраться в главном пульте управления. Посмотреть, сможем ли мы управлять кораблем без помощи кого-нибудь из экипажа - и сколько помощников из клеток нам для этого понадобится.

- Да, - сказала она, подумав. - Мне кажется, что главный пульт управления должен быть так же рационален, как пульт сна. И эти два человека - Бранд и Лавель - при необходимости могли оттуда управлять кораблем одни; в противном случае, угроза отключения остального экипажа не имела бы достаточного веса. Интересная же, должно быть, у них социальная система. Не нравятся они мне.

- Мне тоже, - с энтузиазмом согласился Карл. - Ненавижу людей, которые бьют своих слуг.

Брови Джанетт в удивлении поднялись. - Экипаж не может состоять из слуг. Они носят металлические костюмы - мощный инструмент в чьих угодно руках - и могут снимать их, когда заблагорассудится, если хотят уклониться от принудительного сна. Но по-видимому, они этого не делают. Они не могут быть слугами; скорее они покорные рабы, которые даже не помышляют изменить свой статус, разве что сменить хозяев. Но это не самая важная проблема.

- А какая самая важная?

- Почему эти кнопки заставляют спать _н_а_с_? Мы же не носим костюмов.

Поскольку именно эту загадку Карл очень хотел решить тайно и только для себя, он ужасно не хотел, чтобы Джанетт об этом думала; но так как у него не было ни малейших догадок на этот счет, он решил, по крайней мере, осторожно выяснить ее мнение, прежде чем пытаться отвлечь ее от этой мысли. Он спросил:

- Есть какие-нибудь соображения?

- В данный момент нет. Да... у тебя болела голова, когда ты впервые проснулся здесь?

- До сих пор болит, - сказал он, слегка похлопывая себя за ухом. - А что? Это что-нибудь означает?

- Вряд ли, мне нужно взглянуть на пульт, вот и все. Нужно внимательно его изучить.

- Конечно. Сюда.

Она изучала пульт очень тщательно, вызывая раздражение Карла. Он уже давно был уверен, что осмотрел все, что можно, а она снова и снова возвращалась к какой-то небольшой группе приборов, которую уже разглядывала раза три-четыре, и вновь изучала ее, будто видела впервые. Она не делилась своими выводами, лишь иногда выражая удивление или интерес; на его вопросы она отвечала одно и то же, "Я пока не знаю". Лишь один раз, после того, как она минут двадцать простояла, склонившись над панелью с движущимися магнитными лентами, Карл удостоился другого ответа, "Не заткнешься ли ты секунд на десять?"

Тем временем, солнце двигалось к полудню, и Карл начал болезненно чувствовать, что он ничего не ел со вчерашнего завтрака. Каждая лишняя минута без пищи усиливала его раздражение, снижала внимание и подтачивала терпение. Может девушка получала какие-то результаты, а может и нет, но он проникался все большей и большей уверенностью, что она его просто дурит. Она что, не понимает, кто здесь хозяин?

Может она думает, что ей удастся броситься к панели сна и отключить е_г_о_? Пусть только попробует, он собьет ее с ног. Он старался не отходить далеко от панели; он был настороже.

Вдруг она выпрямилась и села в одно из массивных вращающихся кресел. Оно тут же начало сдирать с нее одежду. Хотя Карл ничего не рассказал ей об этом фокусе, она вскочила так быстро, что материя успела лишь в клочья порваться по краям. Она задумчиво осмотрела кресло, но ничего не сказала. Почему-то это молчание особенно обеспокоило Карла.

- Что-нибудь нашла? - резко спросил он.

- Пожалуй, да. Для управления требуется три человека, но в крайнем случае, справятся и двое. Я думаю, обычно они используют пятерых, но двое из них находятся в резерве.

- А один человек справится?

- Исключено. Тут три поста: пилот, инженер, штурман. Если очень нужно, пилотом и штурманом может быть одно лицо. Но без инженера нельзя. Корабль работает от генератора на эффекте Нернста, весьма сложном виде ядерного водородного синтеза. На холостом ходу генераторы работают без проблем, но когда они развивают полную мощность, за ними нужно следить более того, требуется поистине рука настоящего музыканта, чтобы на них играть.

- Ты смогла бы?

- Не хотела бы даже пробовать. Может быть после месяца осторожных муравьиных шажков. Но если эта штука взорвется на такой высоте, она разнесет все Западное побережье - как минимум. В Тихом океане жуткое количество водорода; даже представить трудно, что может натворить нернстовская шаровая молния.

- Хорошо.

Она повернулась к нему, сдвинув брови. - Что в этом хорошего? Что ты, вообще, задумал?

- Ничего особенно страшного, - сказал он, стараясь ее утихомирить. Я сейчас скажу. Самое главное, ты выяснила, как достать жратву? Я умираю с голода.

- Да, как раз для этого предназначен третий овал на панели сна блокировка телефонной связи. У края пульта находится потенциометрическая система, с помощью которой можно управлять чем угодно - подачей пищи, телефонами, дверями, и так далее. Если ты на секунду отойдешь, я тебе покажу.

- Минутку, - сказал он. - Не то, что я тебе не доверяю, Джанетт, но ты знаешь, такое дело - сейчас эта штука в моих руках, и мне не хотелось бы ее выпускать.

- Резонно. И что ты намереваешься с ней делать?

- Не знаю, нужно сначала в ней получше разобраться. Во-первых, как оглушают пленников без всяких костюмов?

- Нет, - сказала она.

- Что значит, нет? - рявкнул он, чувствуя, как в нем снова нарастает раздражение. - Послушай, девочка...

Он спохватился, но понял, что уже поздно. Она со спокойным любопытством наблюдала, как он пытается успокоиться, а потом сказала:

- Продолжай. Это был настоящий хохот гиены.

Он сжал кулаки, но снова заставил себя расслабиться, зная, что она наблюдает за происходящим. Он выдавил:

- Извини. Я устал и голоден. Постараюсь больше на тебя не рычать. О'кей?

- О'кей. - Но больше она не сказала ни слова.

- Так как насчет эффекта отключки?

- Извини. Я больше не буду отвечать на вопросы, пока не услышу ответ на свой. Всего один и очень простой. Когда ты действительно овладеешь кораблем - а без меня тебе это не удастся - что ты собираешься с ним делать? Ты все время повторяешь, что скажешь "сейчас". Вот и скажи.

- Ладно, - сказал он с раздражением. - Ладно. Но помни, ты сама об этом попросила. Если тебе не понравится - я не виноват. Я хочу воспользоваться этим кораблем, чтобы навести порядок. Поджигатели войны, пуритане, легавые, снобы, жлобы, бюрократы, вояки, бэрчисты, фашисты... все кто выступает _п_р_о_т_и_в_ чего-либо, свое получат, прямо по сусалам. Я собираюсь разнести всех власть имущих, отсюда до Токио. Если они меня поддержат, о'кей. Если нет, к черту! Не смогу усыпить их, взорву. Я буду сражаться за свободу для _в_с_е_х_, полную свободу и сразу. Лучшего случая не представится. Лучшего оружия, чем этот корабль, не будет. И лучшего человека, чем я, не найдется.

Его голос чуть упал. Мечта обретала почву под ногами.

- Ты чертовски хорошо знаешь, что случится, если я дам захватить этот корабль Пентагону или легавым. Они утаят его - спрячут - сделают из него оружие. Холодная война еще больше усилится. А эта сонная штуковина - они с ее помощью будут управлять всей нашей жизнью. Будут за нами следить. Шляться по нашим хатам. Шпионить. И все такое прочее. Теперь у нас есть шанс установить справедливость. Именно это я и собираюсь сделать!

- Почему ты? - спросила Джанетт. Голос ее звучал очень рассеянно.

- Потому что я знаю, какова жизнь неудачника. Я через все это прошел. Меня унижало каждое дерьмо, которое ходит по земле. А у меня долгая память. Я помню каждого из них. Каждого. В голове у меня есть имя каждого, прозвище каждого и адрес. С такой штукой, как этот корабль, я могу отыскать любого из них и расплатиться. Никаких исключений. Никакой пощады. Только Справедливость. Реальная, чистая, простая штука.

- Звучит неплохо.

- Еще бы.

- А как насчет Советов? Я что-то не заметила их в твоем списке.

- О, конечно; я ненавижу коммунистов. А также милитаристов - именно Пентагон, для начала, втянул нас в эту кашу, ты же знаешь. Свобода для всех - одним ударом!

Казалось, она обдумывала сказанное. - Женщин тоже?

- Конечно, женщины! К чертям двойной стандарт! С обеих сторон!

- Я не вполне понимаю тебя, - удивилась она. - Я думала, что двойной стандарт имеет только одну сторону - мужчинам можно, а женщинам нельзя.

- Знаешь, это не так. Именно женщины хозяева положения - им всегда можно, именно они всегда говорят "нет". Настоящая свобода у них.

- И как ты собираешься это исправить? - спросила она каким-то сонным голосом.

- Я... ну, у меня не было случая подумать об этом...

- Мне казалось, что ты довольно много об этом думал.

Джанетт уверенно пошла от пульта управления к коридору. Изорванное платье развевалось полосами. Карл положил палец на ее кнопку.

- Стой!

Она остановилась и обернулась, прикрывая рукой бедра, смешная скромность, учитывая все обстоятельства.

- Что?

- Мне наплевать, что ты думаешь. Если ты не врубилась, твоя забота извини, начальник. Но ты мне нужна, и я тебя получу.

- Нет, не получишь. Ты можешь усыпить меня, но ты меня не получишь.

- Получу. Я могу тебя разбудить. Я не дам тебе еды. Ты всю жизнь проведешь в своей клетке - голодная и без сна. А тем временем я поиграю с пультами. Может быть, я разбужу кого-нибудь еще, кто захочет помочь. Может даже кого-то из экипажа. А может я ошибусь и все взорву - если ты не вешала мне лапшу насчет этого. Подумай об _э_т_о_м_ некоторое время. Помогай, или взлетишь к чертовой матери! Как тебе?

- Я подумаю, - ответила она и пошла прочь.

Карл в ярости прикусил язык и повернулся к главным пультам. Эти доброхоты. Все они, по сути, одинаковы. Дай им возможность _с_д_е_л_а_т_ь что-то, как у них поджилки трясутся.

Теперь он сам должен был принимать решения. Неплохо бы узнать, где найти Лавель. Но было приятнее считать, что Джанетт в нем чертовски ошибалась. Теперь у него появилась цель, и он был выше подобной ерунды, во всяком случае, сейчас. Когда он покорит мир, он найдет и получше, чем любая из них.

Злясь от голода, он царапнул ногтями по ярким маленьким лампочкам.

6

Но в конце концов ему пришлось признать, что большинство его угроз были просто бравадой. Приборы и органы управления на панели явно располагались логичными группами, но не имея технической подготовки, он не мог даже в общих чертах понять их назначение; и хотя везде были надписи, сам их шрифт представлял для него такую загадку, как осциллограмма - на которую они сильно походили.

Кроме того, его умственные способности отнюдь не улучшились от того, что он больше суток провел без пищи. Он решил, что лучше быть благоразумным. Единственным другим выходом было разбудить кого-то из членов экипажа, надеясь, что случайный выбор падет на раба, а не на офицера, и попытаться заставить его прочитать надписи; но риск был очевиден, и Карл боялся. Если только он действительно не хотел взорвать эту лавочку - а он таких намерений не имел - ему ничего не оставалось, кроме как еще раз попытаться поладить с Джанетт.

Она не выглядела такой изможденной, как он надеялся, но все-таки, она и ела и спала не так давно, как он. Одновременно осознавая, что он не только изможден, но и грязен, он сделал еще одну попытку внушить доверие.

- Послушай, мне очень жаль, что я тебя напугал. Я устал, голоден, и вообще, на пределе. Давай все обсудим еще раз, спокойно, как цивилизованные люди.

- Я не разговариваю с уголовниками, - холодно сказала она.

- Я тебя не виню. С другой стороны, пока ты сопротивляешься, мне придется как-то тебя держать в рамках. Ты единственный из пленников, который знает столько же, сколько и я. Черт, о некоторых вещах ты знаешь больше меня.

- Последнее, что я слышала, ты не просто собираешься держать меня взаперти. Ты собирался меня мучить.

- Что? Я такого не...

- Без сна, без еды - как еще это называется? Наказание? Убеждение?

- Ну, ладно, - сказал он. - Я был неправ. Почему бы не начать сначала? Ты скажешь мне, как снова включить доставку еды, и я это сделаю. Тут нет ничего страшного. Мы оба только выиграем.

- Верно, ты же голоден. Ладно, нужно повернуть ручку на краю пульта сна, как я тебе говорила. Я не уверена, но по-моему, третье деление влево - то есть, против часовой стрелки.

- Хорошо. Я прослежу, чтобы тебя накормили, а потом, возможно, поболтаем еще.

У двери он резко обернулся. - Но если ты меня обманула, если это третье деление разбудит всех, или что-нибудь подобное...

- Гарантий дать не могу, - холодно сказала Джанетт. - Это только мое предположение. Но я не больше тебя хочу, чтобы экипаж проснулся. Ты не мед, но они мне нравятся еще меньше.

Сказанное прозвучало особенно оскорбительно из-за своей прямоты. Вернувшись в рубку, он установил ручку, как было велено, и помчался в свою клетку проверить результат. Корабль незамедлительно доставил заказанные блюда, и Карл до отвала наелся. В дополнение он заказал бутылку бренди. Он пока был полон решимости разобраться в панелях управления самому, а при такой усталости немного смазки пошло бы только на пользу.

Проходя мимо двери Джанетт, он постучал, но ответа не дождался.

- Джанетт! - закричал он. - Джанетт, столовая работает!

По-прежнему, тишина. Может металлическая дверь не пропускает звук? Затем он разобрал еле слышное всхлипывание, потом еще.

Он пошел дальше, удовлетворенный. Он слегка удивился, обнаружив, что она может плакать - до сих пор она казалась твердой, как гвоздь, кроме как во сне - но это только пойдет ей на пользу. Опять же, приятно было знать, что у нее есть предел; в конечном итоге это поможет ее убедить. А пока что она слышала, как он объявил о включении подачи пищи, и должна изменить мнение о нем в лучшую сторону.

Он шагал по коридору, весело насвистывая "Фоллаут-блюз" сразу в двух тональностях.

В окно рубки заглядывала глубокая ночь, и уже давно, когда он решил признать свое поражение - временное, конечно. Бренди немного убавил ему торопливости и прибавил самоуверенности, но не добавил ни технических знаний, ни разумных идей. И вдруг все поплыло перед глазами, и его неудержимо потянуло в сон. К тому же усилилась головная боль.

Не будет никакой опасности, если немного вздремнуть. Все остальные и так спят, кроме Джанетт, а она заперта. Конечно, она крепкий орешек и может придумать способ выбраться. Лучше бы ее отключить. Она и сама, наверняка, только обрадовалась бы. Это даст ему два плюса для начала следующего разговора.

Он нажал кнопку, которая управляла Джанетт, а затем, избегая стриптизных кресел, удобно свернулся под большой панелью.

Проснулся он медленно и естественно; он почти забыл это ощущение, насильные пробуждения корабля вызывали у человека чувство резкого выскакивания из небытия, и некоторое время просто наслаждался им. В конце концов, никакой опасности не было. Корабль принадлежал ему.

Но нынешнее утро оказалось непривычно шумным: отдаленный рев двигателей, а иногда, еще более отдаленный шум голосов...

Голоса! Он в тревоге вскочил.

Он уже не находился на борту корабля.

Он увидел залитую солнцем маленькую комнату, явно казарменного вида, с зарешеченным окном, единственную обстановку которой составляла узкая койка, с которой он только что вскочил. Он был одет в пижаму военного госпиталя, а коснувшись лица, обнаружил, что чисто выбрит - от бороды не осталось и следа - и по-солдатски коротко подстрижен. В ногах постели лежал аккуратно сложенный казенный темно-бордовый больничный халат.

Снаружи снова взревел двигатель самолета. Сыпля проклятьями, Карл бросился к окну.

Он действительно сидел под замком возле военного аэродрома, какого именно, кто знает, но во всяком случае американского. Это был большой аэродром с интенсивным движением.

А прямо перед Карлом, на земле, стоял чужой космический корабль. Он находился милях в трех, но все равно был столь огромен, что закрывал большую часть горизонта.

Он был захвачен - а вместе с ним и Карл Уэйд.

Карл не стал терять время на догадки, как это случилось, и на оплакивание своих рухнувших фантазий, в которые, как вдруг стало ясно, он никогда по-настоящему не верил. Единственное, что занимало его в данный момент - _в_ы_б_р_а_т_ь_с_я_!

Он метнулся к двери, убедился, что она заперта, и стал ее в ярости трясти.

- Эй! - отчаянно орал он. - Выпустите меня! Вы не имеете права... я гражданский человек... гражданин...

Замок щелкнул у него под рукой, Карл отпрыгнул, раздался громкий звук отодвигаемого засова. Дверь распахнулась, и вошла Джанетт в сопровождении двух здоровых бесстрастных настороженных полисменов Военно-воздушных сил. Девушка выглядела свежо и мило, но ее волосы тоже были коротко подстрижены с одной стороны, и под этим ухом виднелась приклеенная липкой лентой повязка.

- Доброе утро, - произнесла она.

Он продолжал отступать назад, пока не уселся на койку.

- Мне следовало догадаться, - сказал он. - Итак, ты взяла верх и продала.

- Продала? - удивилась она, сверкая глазами. - Мне нечего было продавать. Я не могла должным образом управлять кораблем, и передала его людям, которые могли. Моим людям - кому же еще?

- Ну, ладно, значит струсила, - сказал Карл. - Это одно и то же. Что вы собираетесь сделать со мной?

- Мне сказали, что тебя допросят и отпустят. В твоих кругах вряд ли кто поверит твоим рассказам. На случай, если к тебе заявится какой-нибудь репортер, Пентагон уже договорился об интервью с "Таймом". Они охарактеризуют твои высказывания, как чистую фантастику, и это сведет тебя на нет, как свидетеля.

- И это все? - удивился он.

- Достаточно. Тебя не обвиняют ни в каких преступлениях. Конечно, я подозреваю, что ты совершил преступление в отношении меня - но учитывая, что я при этом даже не проснулась, его можно рассматривать как чисто символическое; так, ребячество.

Это был слишком уж сильный удар по его гордости, но он не собирался учить ее уму-разуму в присутствии этих двух здоровенных лбов. Он спросил угрюмо:

- Как тебе это удалось?

- Я выяснила, как металлические люди погружали нас в сон без костюмов. Когда нас доставили на борт, они хирургическим путем установили маленький приемник сонных волн, прямо на черепе - за правым ухом. От этого и головная боль.

Карл машинально потер шею. Головная боль исчезла; остался лишь аккуратный безболезненный шрам.

- И что ты сделала?

- Я удалила его, с твоей помощью. Когда ты снова включил подачу пищи, я заказала жесткий бифштекс и получила с ним вместе острый нож. Если бы металлические люди не спали, они, наверняка, не допустили бы этого, но у компьютеров нет мозгов. И я вырезала это устройство. Как только мне удалось остановить кровотечение, я отправилась в рубку, нашла тебя спящим под панелью управления и нажала _т_в_о_ю_ кнопку. Остальное было очень просто.

Он вспомнил тихие всхлипывания, которые слышал тем вечером, проходя мимо ее двери. А он думал, что она раскисла!

Хуже всего, что в подобных обстоятельствах, он никогда не сделал бы такого. Он боялся крови, особенно собственной.

- Джанетт... _п_о_ч_е_м_у_ ты это сделала?

Она долгое время молчала и наконец спросила:

- Ты веришь в бога?

- Конечно, нет! - воскликнул он с негодованием. - А ты?

- Я не знаю, верю или нет. Но в одном я была уверена, с самого начала: из тебя вышла бы чертовски плохая замена богу.

 

Стиль предательства

1

"Карас", хрупкий транспространственный корабль - на самом деле всего лишь паром, только удостоившийся названия - подрагивая, вышел из межпространства в систему Флос-Кампи с опозданием на сутки, окутанный радужным шаром, и увлекая за собой два ярких следа псевдофотонов, будто мотылек, который не может освободиться от кокона. Корабельный календарь указывал, что сегодня 23 ийоня 5914 года, ошибаясь, по-меньшей мере, лет на десять; однако, никто, кроме знатока в этом стиле датировки, не мог бы назвать точной даты; "Карас" прибыл на день позже срока, а на _к_а_к_о_й и_м_е_н_н_о_ день - в лучшем случае, местная условность.

В салоне, Саймон де Кюль вздохнул и вновь разложил карты. До Бодейсии, четвертой, самой большой, планеты системы Флос-Кампи и нынешнего порта назначения Саймона, оставалась еще неделя в ур-пространстве, а он уже устал. На то были причины. Его попутчики оказались невообразимо скучны - поскольку абсолютно незнакомы - за исключением типа, который провел весь рейс в своей каюте, опечатанной дипломатической печатью с изображением паука; и Саймон подозревал, что они утомили бы его, даже если бы ему не пришлось представиться разочарованным мистиком из созвездия Стрельца, озлобленным на себя за былую веру в то, что Тайна, лежащая (или не лежащая) в центре галактики, однажды выплывет и приведет в порядок остальную вселенную, а следовательно, настолько непредсказуемым в своем настроении, что с ним не стоило и пытаться быть учтивым. Предположительно, даже возможно, и некоторые другие пассажиры пытались быть столь же неприветливы к незнакомцам, как Саймон, но эта вероятность не сделала их более занимательными.

Но конечно, ничего из всего этого - ни корабль, ни опоздание, ни пассажиры, ни его поза - не было даже косвенной причиной его усталости. В эти дни предательства, вежливости, легких путешествий и бесконечно неослабевающих физических сил каждый чувствовал усталость, самую чуточку, но постоянно. Вскоре стало трудно вспомнить, кого каждый человек должен изображать - а уж вспомнить, кем он был на самом деле, практически невозможно. Даже Крещеные, которые подверглись стиранию памяти, а затем восстановлению воспоминаний только последнего столетия - этих людей опытный глаз мог определить - мучились в недоумении, как будто еще пытаясь отыскать в недвижных водах свое "я", от которого не осталось даже следа. Невозможно было утаить значительное количество самоубийств среди Крещеных, и Саймон не считал, что причина (как настаивали теоретики и проповедники) связана с каким-то мелким несовершенством метода, которое со временем будет преодолено.

Слишком много времени в распоряжении, вот в чем загвоздка. Люди жили, черт знает, как долго, слишком долго, вот и все. Стирание следов на лице и в памяти не отматывало годы назад; стрела энтропии всегда указывала в одном направлении; девственность это факт, а не просто состояние плевы или памяти. Елена, проснувшаяся в египетской постели Аитры и лишенная воспоминаний, могла на какое-то время ввести Менелая в заблуждение, но всегда найдется другой Парис, и очень скоро - прошлое всегда присутствует в настоящем, как сказал Эзра-Цзе.

Эта аналогия десятитысячелетнего возраста легко всплыла в его памяти. Он считался, и на самом деле был, уроженцем Великой Земли; а от нынешней его _п_е_р_с_о_н_ы_ жителя Стрельца (бывшего) следовало ожидать знания подобных мифов, чем больше стертого временем, тем лучше - отсюда, по сути, и его бесконечный карточный пасьянс здесь на борту. В этом автоматическом сохранении роли и заключалась его природа и высочайшее мастерство.

И конечно же, он не позволил себя Крестить, хотя его сознание и подвергалось многочисленным менее серьезным изменениям в процессе работы на Великую Землю, и может подвергнуться куда более сильному, если его миссия на Бодейсии провалится. Многие из воспоминаний причиняли боль, и все они болезненно перемешались; но они принадлежали ему, и именно это, прежде всего, придавало им ценность. Некоторые профессиональные предатели ценились за то, что у них не было и быть не могло кризиса индивидуальности. Саймон знал без тщеславия - слишком поздно для тщеславия - что у Великой Земли не было более выдающегося предателя чем он, и именно потому, что такие кризисы случались с ним ежегодно, но он всякий раз их преодолевал.

- Прошу снисхождения, ваше преподобие, - раздался голос за спиной. Белая рука, ухоженная, но мускулистая, протянулась из-за его плеча и переложила Дурака на Падающую Башню. - С моей стороны это беспардонное вмешательство, но я не мог видеть, как этот ход просто напрашивается. Боюсь, я несколько навязчив.

Голос был незнаком, а следовательно, принадлежал человеку, до сих пор находившемуся в уединении дипломатической каюты. Саймон обернулся, готовый на грубость.

Следующим его побуждением было вскочить и бежать. Вопрос о том, к_т_о_ это, испарился при виде того, _ч_т_о_ это за существо.

На первый взгляд, перед ним стоял человек с желтой прической пажа, в бледно-фиолетовых чулках, коротких желтовато-коричневых бриджах и более темном фиолетовом камзоле, на боку висел выкидной нож, оружие, предпочитаемое преимущественно дамами. На левой стороне груди золотым гербом сверкал паук, копия паука с печати на двери. На первый взгляд; поскольку Саймону посчастливилось - он не понимал, каким образом проникнуть под эту кажущуюся оболочку.

Этот "дипломат" был вомбисом, или тем, что в тех же мифах, которые недавно припомнились Саймону, именовалось Протеем: существом, способным в совершенстве копировать почти любую форму жизни, соответствующую ему по размеру. Или почти в совершенстве, ибо Саймон, так же как и один из, пожалуй, пяти тысяч его коллег, обладал чувствительностью к подобным существам, будучи даже не в состоянии определить, чего именно им не хватает при копировании человека. Другие люди, даже люди иного пола, нежели тот, который принимали вомбисы, не могли найти в них ни малейшего изъяна. Отчасти потому, что они не возвращались в исходную форму, будучи убитыми, ни один человек никогда не видел их "настоящего" облика - если таковой у них имелся - хотя, конечно, легенд ходило немало. Этот дар мог бы сделать их идеальными агентами-двойниками, если бы им можно было доверять - но это была чисто академическая теория, поскольку вомбисы всецело являлись ставленниками Зеленого Экзарха.

Третьим побуждением Саймона, как и любого другого человека в подобных обстоятельствах, было убить его на месте, но этот путь имел слишком много очевидных недостатков, из которых наименее существенным являлся нож. Вместо этого Саймон произнес с весьма умеренной грубостью:

- Неважно. Я все равно зашел в тупик.

- Вы крайне любезны. Можно, я сяду?

- Раз уж вы здесь.

- Спасибо. - Существо изящно расположилось напротив Саймона. - Вы впервые летите на Бодейсию, ваше преподобие?

Саймон не говорил, что он направляется на Бодейсию, но в конце концов, это указано в списке пассажиров, доступном обозрению каждого.

- Да. А вы?

- О, я направляюсь не туда, а глубже в скопление. Но вас ждет интересный мир - особенно эти изменения в освещении; уроженцу планеты, имеющей только одно, стабильное солнце они кажутся ирреальными, как сон. Ну, и еще она очень старая.

- Все планеты стары.

- Я забыл, что вы с Великой Земли, которой все остальные миры действительно должны казаться молодыми. Тем не менее, Бодейсия достаточно стара, чтобы иметь много прелюбопытных народов, все отчаянно независимые, и культурную традицию, которая перевешивает все местные различия. Ей все бодейсианцы в сильнейшей степени верны.

- Достойно похвалы, - сказал Саймон, а затем угрюмо добавил, хорошо, когда у человека есть вера, к которой можно припасть.

- Вы очень точно заметили, - сказал вомбис. - Но все же основная гордость Бодейсии, при окончательном анализе, проистекает из неверности. Население считает, что это первая колония, порвавшая со Старой Землей, в далекие времена появления имажионного двигателя. Они стараются, чтобы это вероломство не забывалось.

- Почему? - удивился Саймон, пожав плечами. - Мне также говорили, что Бодейсия очень богата.

- О, чрезмерно; некогда она представляла собой большое искушение для грабителей, но народы объединились против них и весьма успешно. Но, конечно же, богатство вас не интересует, ваше преподобие?

- Частично, да. Я ищу какое-нибудь тихое место, чтобы поселиться и заняться наукой. Естественно, я хотел бы найти покровителя.

- Естественно. Тогда я посоветовал бы вам обратиться в во владение Руд-Принца. Оно невелико и стабильно, климат, по слухам, мягкий, и Принц славится своей библиотекой. - Существо поднялось. - Учитывая ваши цели, я избегал бы Друидсфолла; жизнь там, как и в большинстве больших городов, может оказаться слишком беспокойной для ученого. Желаю успеха, ваше преподобие.

Церемонно положив руку на усыпанный драгоценными камнями нож, существо слегка поклонилось и удалилось. Саймон продолжал смотреть в свои карты, думая хладнокровно, но быстро.

Что все это означало? Во-первых, что его легенда раскрыта? Саймон сомневался в этом, но в любом случае, это не имело большого значения, поскольку сразу после посадки он будет действовать почти в открытую. Но если предположить, что он раскрыт, тогда что хотело сообщить это существо? Явно не только, что жизнь в Друидсфолле для предателя будет еще более беспокойной, чем для бывшего богослова. Естественно, оно понимало, что Саймон это знает; в конце концов, Друидсфолл являлся центром предательского промысла на Бодейсии - именно потому Саймон туда и направлялся.

Или, что обычному предателю будет трудно купить Бодейсию, или что ее вообще не продать? Но то же можно было сказать о любой мало-мальски стоящей планете, и ни один профессионал не поверил бы такой репутации, не проверив ее, и уж конечно же, не принял на веру необоснованные заявления первого встречного.

Кроме того, Саймон не был ни обычным предателем, ни традиционным агентом двойником. В его задачу входило купить Бодейсию, притворяясь, что он продает Великую Землю, но сверх того, замышлялось предательство куда более высокого ранга, с которым вряд ли справились бы объединенные Гильдии Предателей обеих планет: ниспровержение Зеленого Экзарха, под чьим невидимым бесчеловечным ярмом половина человеческих миров не смела застонать, даже погибая. Для такого предприятия богатство Бодейсии являлось необходимым условием, поскольку Зеленый Экзарх получал дань от шести павших империй, каждая из которых была старше человека - богатство Бодейсии и ее созданная вомбисами репутация первой планеты, порвавшей со Старой Землей.

И подобный замысел не мог не вызывать чрезвычайного интереса у ставленника Экзарха. И все же его тайна вряд ли могла быть раскрыта. Саймон отлично знал, что люди, в отношении которых ранее возникало предположение, что они путешествуют с подобной целью, погибали ужасной смертью; тем не менее, он был уверен, что не раскрыт. Что же тогда?..

Стюард неторопливо прошел по салону, ударяя в гонг, и Саймон на время оставил эту проблему и собрал карты.

- Друидсфолл. Через час Друидсфолл. Пассажирам, следующим до системы Флос-Кампи, приготовиться к выходу. Через час Друидсфолл; следующий порт захода Флорити.

Дурак, подумал Саймон, лег на Рухнувшую Башню. Следующей картой мог запросто оказаться Висельник.

2

Бодейсия действительно оказалась интересным миром, и несмотря на то, что Саймон заранее читал о ней и готовился, заметно выбивала из колеи, как и предрекал вомбис.

Ее солнце, Флос-Кампи, представляло собой девяностоминутную микропеременную звезду, на расстоянии светового года от которой располагалась бело-голубая звезда типа Ригеля, стоявшая - во всяком случае в исторические времена - в высоких южных широтах. Поэтому каждая точка планеты имела свой цикл смены дня и ночи. В Друидсфолле, например, полутьма наступала всего на четыре часа, и даже тогда небо в самое темное время скорее имело цвет индиго, чем черный - и как правило, сверкало сияниями, из-за почти беспрестанных солнечных бурь.

Все в городе, и вообще на Бодейсии, обуславливалось крайней важностью мимолетного света, в том числе и быстро меняющаяся погода, очень непривычная после яркого, как в пустыне, сверкания Великой Земли. Следующий день после того, как "Карас", вибрируя, опустился, начался с туманного утра, но легкие порывы холодного ветра рассеяли туман, и появился медленно пульсирующий солнечный свет; затем набежали облака и заморосил дождь, превратившийся потом в снег, а затем в дождь со снегом погода на дню менялась чаще, чем над минаретами Джидды, официальном родном городе Саймона, за полгода. Меняющееся освещение и влажность наиболее поразительным образом проявлялись в городских садах, успевавших зарасти, стоило повернуться спиной, они, по-видимому, требовали не столько прополки, сколько настоящего сражения с сорняками. Деревья находились в постоянном движении, следуя за девяностоминутным солнечным циклом, ударяясь своими замысловатыми цветами о стены, которые повсюду крошились от многих веков этих мягких беспрестанных ударов. Половина зданий в Друидсфолле блестела от их листьев, покрытых таким количеством сусального золота, что они прилипали ко всему, куда их приносил ветер - богатство Бодейсии издревле основывалось на огромных запасах урана и других металлов, источников энергии, в ее почве, из которой растения извлекали неизбежно сопутствующее золото в качестве радиационной защиты своих якобы нежных генов. Каждый человек, встречавшийся на улицах Друидсфолла или другого подобного города, являлся результатом того или иного рода мутации - если только не пришельцем из другого мира - но за несколько дней на ветру они все становились наполовину желтыми, ибо летающие листья вымазывали всех золотыми чешуйками как маслом. Каждый был раскрашен с бессмысленной роскошью - простыни, и те поблескивали чешуйками золота, от которых невозможно было избавиться; а брюнеты - особенно учитывая замысловатые прически мужчин - красовались вовсю.

Собственно Друидсфолл представлял собой обычное скопление невысоких обшарпанных каменных особняков, чуть меньшего количества древних трущоб и невыразительных контор, но тот факт, что он также являлся городом, где размещалась Гильдия - то есть очень удобным, если не благоприятным для Саймона - придавал ему своеобразие. У предателей был свой собственный архитектурный стиль, характеризующийся строениями, собранными преимущественно из обломков статуй и окаменевших тел, подогнанных друг к другу, как части головоломки или детали карты. Предатели на Бодейсии в течении семисот лет принадлежали к привилегированной социальной группе, и их дома свидетельствовали об этом.

Об этом же свидетельствовала их манера вести дела. Саймон посетил Верховного Предателя планеты с приличествующей незамедлительностью, надев пряжку, выдававшую в нем брата, хотя и с другой планеты, представился и изложил свою миссию с почти полным чистосердечием - намного более полным, чем того требовал обычай. Принявший его тип, Валкол "Учтивый", дородный, мордастый мужчина в черном просторном балахоне, украшенном лишь пряжкой, с добрым и веселым выражением на лице и глазами, похожими на два кусочка айсберга, выпроводил его из Управления Гильдии с минимальной вежливостью, строго требуемой правилами братского протокола - то есть, дал двенадцать дней, чтобы убраться с планеты.

Пока что, по крайней мере, вомбис оказался прав относительно бодейсианцев, точка в точку. Их дух еще предстояло проверить.

Саймон отыскал гостиницу, где ему предстояло зализывать свои раны и готовиться к отъезду. Валкол разрешил ему остановиться именно в ней. Конечно, Саймон не собирался уезжать; он просто готовился к предстоящему делу. Тем не менее, раны для зализывания у него были. После всего лишь четырех разной длительности дней на Бодейсии его уже заставили сменить гостиницу, методы работы и личность. Унизительное начало.

3

Теперь методы. Машинально прислушиваясь, ожидая непрошенного вторжения, Саймон выливал яды в канализацию и иронически наблюдал за легкими струйками темно-красного дыма, поднимавшимися из ржавого унитаза. Ему было жаль расставаться с этими старыми, хоть и ядовитыми друзьями; но методы выдают человека не хуже, чем отпечатки пальцев, а теперь следовало считать, что Валкол послал за досье Саймона, и вскоре оно окажется на его столе. Досье окажется не соответствующим действительности, но неизвестно, в чем _и_м_е_н_н_о_; а следовательно, яды и все подобное нужно выбросить из своего арсенала. Самое первое правило при принятии нового облика: "Оголись!".

Почти стершаяся марка изготовителя на унитазе гласила: "Джулиус, Бодейсия". Вещи, изготовленные на этой планете, обычно маркировались так неконкретно, будто любое место в мире похоже на другое, но это было и так и не так. Друидсфолл был чисто бодейсианским городом, но как главный город предателей имел и свое особое лицо. Например, эти здания, облицованные окаменевшими трупами...

К счастью, обычай теперь, когда первые формальности безрезультатно закончились, позволял Саймону держаться подальше от этих зловещих памятников и самому заботиться о крове и пропитании. Говорили, что в старых, бескорыстно дружелюбных гостиницах Друидсфолла звуки непонятных ударов и громкие крики на чужих языках - смерть ли там, любовь или торг заставляли постояльцев вздрагивать в своих постелях и вспоминать собственные грехи. Разумеется, все гостиницы таковы, но тем не менее, предатели предпочитали селиться там, а не в Домах Гильдии, принадлежавших братству: там им гарантировалось уединение и одновременно они могли чувствовать, что еще живы. Что-то мешало им вести дела в стенах, сложенных из каменных конечностей, голов и торсов людей, некоторые из которых, без сомнения, были еще живы, когда закладывался фундамент, и возводились леса.

Итак, здесь в "Скополамандре" Саймон мог спокойно ожидать следующего контакта, теперь, когда он избавился от ядов. Этот контакт - если он произойдет - должен, конечно, произойти до конца периода его неприкосновенности. Термин "карантин", пожалуй, подходил лучше.

Нет, сколь ограниченной не была его неприкосновенность, в ее реальности сомневаться не приходилось, поскольку будучи предателем с Великой Земли, Саймон имел особый статус. Великая Земля, считали бодейсианцы, не обязательно Старая Земля, но не обязательно и _н_е_ она. По крайней мере, Саймона не убьют из чистого консерватизма, хотя ни одно официальное лицо не рискнет иметь с ним дело.

Ему оставалось еще восемь дней - мрачная перспектива, так как он уже завершил все приготовления к делу, пикантность ей придавал лишь тот факт, что он до сих пор не знал официальной продолжительности дня. Ритмы Флос-Кампи не давали никаких намеков на этот счет, понятных его настроенным по Солнцу суточным ритмам. В настоящий момент, единственным светом в окне комнаты было сияние, похожее на завесу из оранжево-голубоватого пламени. Наверняка, радио, а возможно и электроснабжение, очень часто выходит из строя из-за таких сильных магнитных бурь. Это может пригодиться; он запомнил эту мысль.

Тем временем, Саймон избавился от последнего яда. Он вылил воду из амфоры в унитаз, который тут же зашипел, как дракон, только что вылупившийся из яйца, и изверг гриб холодного синего пара, от чего Саймон закашлялся. "Осторожнее!" - подумал он; сначала воду, потом кислоту, а не наоборот - я забываю элементарнейшие вещи. Нужно было использовать вино. Пора выпить, за здоровье Гроу!

Он подхватил плащ и вышел, не дав себе труда запереть дверь. У него нечего красть, кроме чести, а она в правом заднем кармане. О, и конечно, Великая Земля - она в левом. Кроме того, Бодейсия богата: невозможно повернуться, чтобы не споткнуться о груду сокровищ, редкостей тысячелетнего возраста, которые никто не разбирал уже лет сто, и даже не собирался. Никому и в голову не придет красть у бедного предателя что-нибудь меньше короля, а еще лучше, планеты.

В таверне на первом этаже к Саймону тут же подошла девица.

- Угощаешь сегодня, экселенц?

- Почему бы нет? - Он и вправду был рад встрече. Эта пышная блондинка смотрелась куда привлекательнее сухопарых женщин Почтенных, которых мода заставляла выглядеть так, будто они страдают какой-то нервной болезнью, начисто лишившей их аппетита. Кроме того, с ней не нужно вести традиционную вежливую бодейсианскую беседу, состоявшую преимущественно из сложно закрученных шуток, над которыми не принято смеяться. Поэтому вся манера бодейсианского разговора строилась так, чтобы игнорировать собеседника; дебюты были высоким искусством, но эндшпили проигрывались. Саймон вздохнул и дал знак принести рюмки.

- На тебе пряжка предателя, - сказала она, усаживаясь напротив, - но золота с деревьев немного. Ты приехал, чтобы продать нам Великую Землю?

Саймон даже глазом не моргнул; он знал, что этот вопрос всегда задают любому чужаку его профессии.

- Может быть. Я сейчас не на службе.

- Ну, конечно, нет, - серьезно сказала девушка, перебирая пальцами что-то вроде четок с двумя серебряными фаллосами. - Но все равно, желаю удачи. Мой сводный брат предатель, но ему удается отыскать на продажу только мелкие секреты - как делать бомбы и все такое. Неважная профессия; я предпочитаю свою.

- Может ему следует работать на другую страну.

- О, его страна вполне годится для продажи, но у него плохая репутация. Продавцы и покупатели не особенно ему доверяют - думаю, все дело в стиле. Кончится тем, что он продаст какую-нибудь колонию за пригоршню бобов и рыбную котлету.

- Тебе не нравится он - или его ремесло? - спросил Саймон. - В конце концов, оно не так уж отличается от твоего: человек продает то, что ему на самом деле не принадлежит, но в результате сделки, все же, кое-что имеет, если обе стороны держат язык за зубами.

- Ты не любишь женщин, - спокойно сказала девушка, будто просто констатируя факт, а не бросая вызов. - Но все в мире временно - не только девственность и доверие. Зачем жадничать? "Обладание" богатством столь же иллюзорно, как "обладание" честью или женщиной, а доставляет намного меньше удовольствия. Лучше тратить, чем копить.

- Но ведь есть и иной подход, - возразил Саймон, зажигая дурманящую палочку. Он был невольно заинтригован. Гедонизм являлся самой распространенной философией в цивилизованной галактике, но было пикантно слышать, как гулящая девица щеголяет избитыми клише с такой серьезностью. - Иначе мы не смогли бы отличить добро от зла, и плевали бы на все.

- Ты любишь мальчиков?

- Нет, это не в моем вкусе. А, ты хочешь сказать, что я не осуждаю любителей мальчиков, и что ценности, в конечном итоге, вопрос вкуса? Я так не считаю. Сочувствие постепенно проникает в нравы.

- Значит, ты не станешь совращать детей, а пытки вызывают в тебе протест. Но это твой взгляд. Некоторые мужчины не столь ограничены в подобных ситуациях. Я очень часто встречаю таких. - Рука, держащая бусы, сделала еле заметный непроизвольный жест отвращения.

- Я думаю, что ограничены _о_н_и_, а не я - большинство планет рано или поздно отправляют на виселицу своих моральных имбецилов. Но как насчет предательства? Ты не ответила на этот вопрос.

- У меня в глотке пересохло... спасибо. Предательство, ну - это искусство; но опять же, вопрос вкуса или предпочтения. Все решает стиль; поэтому мой сводный брат ни на что не годится. Если бы вкусы изменились, он процветал бы, как и я, родись я с синими волосами.

- Ты можешь покраситься.

- Что, как Почтенные? - она рассмеялась, коротко, но непосредственно. - Я то, что я есть; маска не станет мной. Мастерство, да - это другое дело. Я продемонстрирую тебе, когда захочешь. Но никаких масок.

Мастерство тоже может тебя подвести, подумал Саймон, вспоминая то мгновение в Гильдии Предателей, когда предмет его гордости, пояс из ядовитых раковин, пожалованный за заслуги, мгновенно лишил его всякого преимущества перед местными профессионалами, на которое он рассчитывал. Но он лишь повторил:

- Почему бы нет?

Этот способ провести время не хуже любого другого; а когда истечет срок его неприкосновенности, он уже не сможет доверять ни одной девице на Бодейсии.

Она действительно оказалась очень искусной, и время шло... но нерегулярные псевдодни - часы в таверне и в его комнате показывали разное время и никогда даже приблизительно не соответствовали показаниям его выставленного на Великой Земле хронометра и физиологическим часам организма - его подвели. Однажды утром/днем/ночью он проснулся и увидел, что лежащая рядом с ним девушка постепенно чернеет в последних объятиях грибного токсина, яда, который Саймон с удовольствием пожелал бы Императору созвездия Гончих Псов или самому отъявленному злодею в истории человечества.

Период неприкосновенности закончился, началась война. Его уведомляли, что если он еще хочет продать Великую Землю, ему сначала придется продемонстрировать свое мастерство, выстояв против холодной злобы всех предателей Бодейсии.

4

"Неизвестно, каким образом удавалось сохранять

целостность Экзархии или межзвездных империй

дочеловеческого периода, но в истории человечества, во

всяком случае, бюрократические проблемы руководства

крупными звездными владениями из единого центра оказались

неразрешимыми. Ни ультрафон, ни имажионный двигатель не

позволили расширить гегемонию человека за пределы области

радиусом десять световых лет, факт, который колонии,

находящиеся вне этой сферы, не замедлили оценить и

использовать. К счастью, примерно единообразная структура

межзвездной экономики сохранилась, благодаря негласному

соглашению, и после политического распада, поскольку ни

тогда - ни сейчас - в полной мере не осознавалось, что эта

намного более старая система может править гораздо

эффективнее, чем любая личная или партийная автократия.

В этой связи, дилетанты часто задают вопрос: "Почему

различные миры и страны прибегают к услугам

профессиональных предателей, если известно, что они

предатели? Зачем вверять предателям какие-либо секреты,

достаточно ценные, чтобы быть проданными третьей стороне?"

Ответ один, и оружие одно: деньги. Предатели выступают в

роли брокеров на нескончаемой межзвездной бирже, где

каждая планета стремится заполучить _ф_и_н_а_н_с_о_в_о_е

преимущество над другой. То есть, новичок не должен

воображать, что какой-то секрет, попавший ему в руки,

является именно тем, что сказано, особенно, если он имеет

якобы военное значение. Ему следует также опасаться

правителей, стремящихся склонить его к личной лояльности,

которая подрывает ткань экономики, а потому должна всецело

оставаться прерогативой непрофессионалов. Для

профессионала лояльность является инструментом, а не

самостоятельной ценностью.

На типичный же вопрос дилетанта, приведенный выше,

отвечать, разумеется, не следует.

Лорд Гроу: Наставления, Кн.I, Гл.LVII

Саймон действовал быстро и решительно, начав с укола преобразующей сыворотки - безумно опасного средства, поскольку это вещество меняло не только его внешность, но и саму наследственность, вызывая в голове массу ложных воспоминаний и ложных черт характера, полученных от неизвестных доноров этой сыворотки, вступающую в противоречие не только с его целями, но даже с его вкусами и побуждениями.

При допросе он распался бы на болтающую толпу случайных голосов, беспорядочно перемешанных, как и его кариотипы, группы крови, узоры сетчатки и отпечатки пальцев. На вид его физический облик в целом казался бы размытой, лишенной характерных черт смесью многих ролей - некоторые из них возникали из ДНК людей, умерших сотню лет назад или, во всяком случае, за много парсеков отсюда.

Но если он в течение пятнадцати дней Великой Земли не введет антисыворотку, он забудет сначала свою миссию, затем навыки, и наконец, собственное "я". Тем не менее, он считал нужным идти на этот риск, поскольку, какими бы неуклюжими ни казались некоторые местные предатели (Валкол Учтивый не в счет), они, несомненно, вполне способны раскусить менее мощное прикрытие - и столь же несомненно, что настроены они серьезно.

Следующая проблема, как выполнить саму миссию - для этого недостаточно просто остаться в живых. Великая Земля не обращала провалившихся предателей в камень и не замуровывала их в стены, но у нее были свои способы выразить неудовольствие. Кроме того, Саймон чувствовал некоторое обязательство перед Великой Землей - не лояльность, упаси Гроу, но назовем это, скажем, профессиональной гордостью - которая не позволяла ему проиграть такой дыре, как Бодейсия. Ну и наконец, у него имелись давние причины ненавидеть Экзархию; а ненависть Гроу почему-то забыл запретить.

Нет: Саймон не мог бежать от бодейсианцев. Он прибыл сюда, чтобы одурачить их, что бы они в данный момент ни думали о таком плане.

Тут имелась одна сложность; Бодейсия, вслед за другими колониями, впала в своего рода осенний каннибализм. Вопреки тому высказыванию Эзра-Цзе, окраины пытались уничтожить центр. Именно этот культ независимости, а вернее, автономии, сделал измену делом не только допустимым, но почти благородным... а теперь незаметно кастрировал ее, как статуи, стоявшие в Друидсфолле повсюду, у которых время и климат стерли лица и половые признаки.

Сегодня, хотя все истинные бодейсианцы были по происхождению колонистами, они очень гордились дочеловеческой историей планеты, будто они не истребили аборигенов почти начисто, а являлись их потомками. Немногие уцелевшие коренные жители созвездия Возничего слонялись по улицам Друидсфолла, окруженные ритуальными почестями, тщательно изолированные от реальной власти, но демонстративно уважаемые при малейшей возможности, когда это могло быть замечено кем-нибудь с Великой Земли. Тем временем, бодейсианцы продавали друг друга с изысканным энтузиазмом, но для Великой Земли - которая не обязательно Старая Земля, но и не обязательно _н_е_ она - все врата были официально закрыты.

Только официально, считали Саймон и Великая Земля, так как жажда предательства, как жажда разврата, только растет при удовлетворении и становится все менее разборчивой. Бодейсия, как все запретные плоды, уже наверняка созрела настолько, чтобы ее мог сорвать человек, владеющий ключом от ее запущенного сада.

Ключ, привезенный Саймоном, огромная взятка, которая должна была отпереть Валкола Учтивого, как детскую копилку, временно был бесполезен. Ему придется выковать другой, какие бы грубые инструменты не пришлось использовать. Единственным таким инструментом, доступным Саймону в данный момент, являлся слегка презираемый сводный брат мертвой девицы.

В настоящее время, Саймон выяснил это без особого труда, он носил имя Да-Уд-ам-Альтаир и являлся Придворным Предателем в небольшом религиозном княжестве у залива Руд, на Инконтиненте, на другой стороне планеты относительно Друидсфолла. Припомнив, что говорил вомбис на борту "Караса" о библиотеке Руд-Принца, Саймон снова принял обличье усталого, ищущего покровителя богослова из Стрельца, уверенный, что его голос, осанка и манеры не имеют ничего общего с _п_е_р_с_о_н_о_й_, которую он представлял на корабле, и ступил на борт флаера, направлявшегося на Инконтинент, приготовившись насладиться путешествием.

А насладиться было чем. Бодейсия была довольно большой планетой, диаметром примерно десять тысяч миль, и могла похвастать не только денежным богатством. За много веков выветривание и вулканическая деятельность разбили ее на множество экологических зон, еще большее разнообразие которым придавала уникальность климата в каждой точке планеты и непостоянство ритма Флос-Кампи в сочетании с неподвижностью второго солнца относительно других фиксированных звезд - а также обычаи и цвета многочисленных волн пионеров, обосновавшихся в этих зонах и пытавшихся воплотить свое личное представление о земном рае. Это был изумительно прекрасный мир, если бы удалось забыть о своих проблемах достаточно надолго, чтобы как следует его рассмотреть; а флаер летел низко и медленно, и это нравилось Саймону, несмотря на то, что сыворотка подсознательно заставляла его спешить.

Однако, после посадки у залива Саймон вновь изменил свои планы и свой наружный облик; ибо расспросы показали, что одной из обязанностей Придворного Предателя здесь являлось пение Руд-Принцу перед сном под аккомпанемент саре, своего рода арфы - первоначально инструмента аборигенов, плохо приспособленного для человеческих пальцев, на котором Да-Уд играл хуже, чем большинство бодейсианцев, владеющих этим искусством. Поэтому Саймон появился во дворце Руд-Принца, немного напоминавшем по форме птицу, в обличье торговца балладами и в качестве такового был принят с энтузиазмом, его попросили составить каталог библиотеки; Да-Уд, сказал Руд-Принц, поможет ему, по крайней мере в том, что касается музыки.

Саймону удалось быстро продать Да-Уду с дюжину древних песен Великой Земли, сочиненных им накануне вечером - подделывание народных песен не требует особого таланта - и через час завоевать полное доверие Да-Уда; это оказалось столь же просто, как дать конфету ребенку. Успех дела закрепили бесплатные уроки традиционной манеры их исполнения.

Когда отзвучал последний фальшивый аккорд, Саймон тихо спросил Да-Уда:

- Кстати... (прекрасно спето, экселенц) ...вам известно, что Гильдия убила вашу сводную сестру?

Да-Уд уронил дешевую копию настоящей местной арфы, которая издала звук, похожий на звук лопнувшей пружины в заводной игрушке.

- Джиллиту? Но она была всего лишь проституткой! Почему, во имя Гроу...

Тут Да-Уд спохватился и уставился на Саймона с запоздалым подозрением. Саймон смотрел на него и ждал.

- Кто тебе сказал? Черт возьми... ты Палач? Я не... я ничего не сделал, чтобы заслужить...

- Я не Палач, и мне никто не говорил, - ответил Саймон. - Она умерла в моей постели в качестве предупреждения мне.

Он достал из-под плаща свою пряжку и щелкнул ей. Маленький аппарат на мгновение расцвел ослепительной фиолетовой вспышкой и вновь закрылся. Пока Да-Уд еще прикрывал руками слезящиеся глаза, Саймон мягко произнес:

- Я Верховный Предатель с Великой Земли.

Теперь Да-Уд был поражен не вспышкой значка. Он опустил руки. Все его худое тело содрогалось от ненависти и рвения.

- Что - что вы хотите от меня, экселенц? Мне нечего продать, кроме Руд-Принца... но это жалкая личность. Вы, конечно, не продадите мне Великую Землю; я сам жалкая личность.

- Я продал бы тебе Великую Землю за двадцать риалов.

- Вы смеетесь надо мной!

- Нет, Да-Уд. Я прибыл сюда, чтобы иметь дело с Гильдией, но они убили Джиллиту - и это, на мой взгляд, лишает их права именоваться цивилизованными профессионалами, и вообще, людьми. Она была приятна и умна, я обожал ее - а кроме того, хотя я не задумываясь иду на убийство при определенных условиях, я не переношу, когда бросаются невинными жизнями ради дешевого драматического эффекта.

- Я полностью согласен, - сказал Да-Уд. Его негодование, по крайней мере наполовину, казалось искренним. - Но что ты намереваешься делать? Что ты _м_о_ж_е_ш_ь_ сделать?

- Я должен выполнить свою миссию, любой ценой, кроме смерти - если я погибну, никто не доведет ее до конца. Но в процессе ее выполнения я с величайшим удовольствием буду обманывать, позорить и ввергать в страх Гильдию, если, конечно, мне это удастся. Мне нужна твоя помощь. Если мы уцелеем, я прослежу, чтобы ты тоже не остался внакладе; деньги здесь не первая моя цель, а теперь даже и не вторая.

- Я берусь, - не задумываясь, сказал Да-Уд, хотя он явно перепугался, что, впрочем, было вполне естественно. - Что конкретно ты предлагаешь?

- Прежде всего, я снабжу тебя бумагами, подтверждающими, что я продал тебе часть - не все - самой важной вещи, имеющейся у меня на продажу, что дает любому, кто ими владеет, влияние в Совете Министров Великой Земли. Они показывают, что Великая Земля замышляет заговор против нескольких крупных держав, все они человеческие, с целью сравняться в могуществе с Зеленым Экзархом. В бумагах не сказано, о каких именно мирах идет речь, но там достаточно информации, чтобы Экзархия хорошо за них заплатила - а Великая Земля, еще больше, лишь бы заполучить их обратно. Ты дашь понять, что недостающая информация также продается, но у тебя не хватило денег.

- А вдруг, Гильдия не поверит?

- Они никогда не поверят - извини за откровенность - что ты смог позволить себе купить все; они поймут, что я продал тебе _э_т_у_ долю только потому, что у меня к ним недоброе чувство, можешь так им и сказать - хотя, на твоем месте, я не стал бы говорить, чем это чувство вызвано. Если бы они тебя не знали, они могли бы заподозрить, что ты это я в ином обличье, но к счастью, они тебя знают и... а, ладно... пожалуй, склонны тебя недооценивать.

- Мягко сказано, - усмехнулся Да-Уд. - Но это не помешает им заподозрить, что я знаю твое местонахождение или имею способ с тобой связаться. Они подвергнут меня допросу, и конечно же, я скажу им. Я их тоже знаю; промолчать не удастся, а я предпочитаю избавить себя от ненужных мук.

- Конечно - ни в коем случае не следует идти на риск допроса, скажи им, что хочешь продать и меня вместе с секретом. Это покажется им логичным, и я думаю, у них должны быть законы, запрещающие допрашивать члена Гильдии, который делает предложение продать; в большинстве Гильдий Предателей такое правило есть.

- Это так, но они будут соблюдать закон только пока верят мне; это тоже обычное правило.

Саймон пожал плечами. - Тогда старайся быть убедительным, - сказал он. - Я уже говорил, что предприятие будет опасным; я полагаю, ты стал предателем не для того, чтобы наслаждаться безопасностью.

- Нет, но и не для самоубийства. Но я не сверну с курса. Где документы?

- Проведи меня к топоскопу-скрайберу твоего Принца, и я их изготовлю. Но сначала - двадцать риалов, пожалуйста.

- Минус два риала за пользование собственностью Принца. Сам понимаешь, взятки.

- Твоя сестра ошибалась. У тебя есть стиль, хотя и несколько близорукий. Хорошо, восемнадцать риалов - и давай приступим к делу. Мое время мне не принадлежит - ни один век.

- Но как мне потом с тобой связаться?

- Эта информация, - ласково произнес Саймон, - обойдется тебе в те два риала, и это еще дешево.

5

Лаборатория мозговой диктовки Руд-Принца далеко не соответствовала стандартам Гильдии, не говоря уже о стандартах Великой Земли, но Саймон был удовлетворен, считая, что созданные им документы выдержат любое испытание. Они были абсолютно подлинными, а у каждого опытного предателя есть чутье на это качество, независимо от таких технических дефектов, как нечеткое изображение или неуместные эмоциональные обертоны.

Покончив с этим, он честно приступил к делу, за которое взялся, а именно, составлению каталога библиотеки Руд-Принца. Уклонись он от этого, он скомпрометировал бы Да-Уда и привлек к себе ненужное внимание. К счастью, работа оказалась достаточно приятной. Помимо обычной порнографии, Принц владел рядом книг, которые Саймон давно мечтал увидеть, в том числе полный текст "Яблок Айдена" Вилара и все двести кантов поэмы Мордехая Дровера "Тамбурмажор и Маска", с изумительными гравюрами Брока, раскрашенными вручную. Там находились статуи работы Лабьюерра и Халворсена; а среди музыки, последняя соната Эндрю Карра... и все это, как водится, среди огромного количества хлама; впрочем, это характерно для любой библиотеки, большой или малой. Был ли у Руд-Принца вкус или нет, но деньги у него явно водились, и часть из них, при ком-то из прошлых библиотекарей, была потрачена с толком.

Занимаясь всем этим, Саймон одновременно обдумывал, как встретиться с Да-Удом, когда игра войдет в соответствующую стадию. Договоренность с Да-Удом, естественно, была обманом, более того, двойным обманом; но сами несовершенства этого плана придавали ему достоверность - то есть, он выглядел так, будто может сработать, и он действительно должен работать до определенного момента, иначе ничего не выйдет. А затем придется устранить намеренно заложенные в этом плане ошибки. Итак...

Однако, Саймон начал замечать, что ему трудно думать. Преобразующая сыворотка постепенно оказывала свое действие, и в его черепе крутились предательства, не имеющие никакого отношения к Да-Уду, Руд-Принцу, Друидсфоллу, Бодейсии, Зеленому Экзарху и Великой Земле. Хуже того: они не имели никакого отношения и к Саймону де Кюлю, речь шла о дурацких мелких провинциальных интригах, абсолютно его не интересовавших - но вызывавших раздражение, злость и даже болезненное состояние, будто муки ревности к какому-то предшественнику, с которыми разум не может справиться. Зная их причину, Саймон упорно боролся с ними, но он знал, что они будут усиливаться, несмотря на всю его решительность; они проистекали из генов и крови, а не из его некогда остро отточенного, а теперь туманящегося сознания.

В этой ситуации он не мог надеяться, что сможет просчитать очень много чрезвычайно запутанных вариантов, так что лучше отбросить все, кроме самого необходимого. В итоге он решил, что лучше встретиться с Да-Удом в Принципате, как и было договорено, и приберечь обман на более крайний случай.

С другой стороны, было бы глупо слоняться по Принципату в ожидании, рискуя стать жертвой непредвиденного случая - например, предательства в результате возможного допроса Да-Уда - в то время как у него были дела, которые можно выполнить в любом другом месте. Кроме того, неизменно туманная теплая погода и обрывочная показная религиозность Принципата раздражали его и вызывали порывы противоречивых восторгов и преданности у нескольких личностей, которые явно были неуравновешены, будучи цельными, а теперь их кусочки составляли фиктивное "я" Саймона. Особенно ему не нравился девиз выбитый над входом во дворец Руд-Принца: СПРАВЕДЛИВОСТЬ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ. Этот взгляд, явно заимствованный у какой-нибудь колониальной исламской секты, был прекрасной доктриной для культуры, погрязшей в изменах, поскольку оправдывал почти любое предательство на том основании, что оно ставило своей целью справедливость (выступавшую в образе той любви, что гласит: "Я делаю это для твоего же блага; мне это причиняет большую боль, чем тебе"). Но Саймон, смутно припоминаемые родители которого часто предавали его именно из этих соображений, находил такую точку зрения слишком уж удобной. Кроме того, он с подозрением относился ко всем абстракциям, выраженным в виде "А есть Б". По его мнению, ни справедливость, ни милосердие не имели очень тесной связи с любовью, и уж тем более не были ей тождественны - иначе зачем бы иметь три слова вместо одного? Метафора это не тавтология.

Помимо этих мелочей, Саймону казалось, что есть смысл вернуться на некоторое время в Друидсфолл и покрутиться неподалеку от Управления Гильдии. В худшем случае, его местопребывание будет неизвестно Да-Уду, анонимность в большом городе обеспечить проще, меньше вероятность, что Гильдия распознает его, даже если заподозрит - а этого наверняка следует ожидать - в подобной смелости. В лучшем случае, он сможет раздобыть какую-нибудь полезную информацию, особенно если миссия Да-Уда вызовет какое-то необычное шевеление.

Ну, хорошо. Вручив Руд-Принцу объемистую стопку перфокарт и пообещав вернуться, Саймон добрался флаером до Друидсфолла, где старался держаться подальше от "Скополамандры".

Некоторое время он не замечал ничего необычного, что само по себе вселяло некоторую надежду. Либо Гильдию не насторожили неуклюжие предложения Да-Уда, либо она скрывала свою тревогу. Несколько дней подряд Саймон наблюдал, как Верховный Предатель Бодейсии приходит и уходит, иногда со свитой, а чаще лишь с одним рабом. Все казалось нормальным, хотя Саймона ощущал слабую непонятную дрожь, тем более раздражающую, что он не знал, с какой из его _п_е_р_с_о_н_ эта дрожь связана. Явно не с его основным "я", поскольку, хотя Валкол и был врагом, с которым ему предстояло встретиться, он не казался более страшным, чем другие, которых Саймон победил (правда, находясь в своем полном и истинном сознании).

Затем Саймон узнал "раба"; и тут он бросился бежать. Это был вомбис, тот самый, что путешествовал под видом дипломата на борту "Караса". Создание даже не потрудилось изменить свое лицо для новой роли.

На этот раз Саймон мог бы убить его легко со своего наблюдательного поста, и скорее всего, ускользнул бы беспрепятственно, но опять имелись причины этого не делать. Просто избавлять вселенную от одной из протейских сущностей (если в этом вообще был смысл, ибо никто не знал, как они размножаются) вряд ли стоило, учитывая, что это вызовет погоню. Кроме того, присутствие агента Экзархии так близко к центру этого клубка наводило на мысли и могло быть как-то использовано.

Конечно, вомбис мог находиться в Друидсфолле по совершенно другому делу или просто совершать визит вежливости, возвращаясь из мест, находящихся "глубже в скоплении"; но Саймон не спешил делать столь опасных предположений. Нет, куда более вероятно, что Экзарх, который еще вряд ли мог узнать о прибытии и позоре Саймона, просто в общих чертах представлял, насколько важна Бодейсия в любых планах Великой Земли - кроме всего прочего, он был умным тираном - и направил сюда своего ставленника, чтобы следить за происходящим.

Да, эту ситуацию можно использовать, если только Саймону удастся держать под контролем свой распадающийся мозг. К числу его нынешних преимуществ следовало отнести и тот факт, что его маскировка была лучше, чем маскировка вомбиса, чего тот, наверняка, не мог заподозрить в силу склада своего ума, созданного всей его эволюцией.

Зловеще посмеиваясь, и надеясь, что впоследствии ему не придется об этом смешке пожалеть, Саймон летел обратно к заливу Руд.

6

Да-Уд встретил Саймона в Поющих Садах, огромном регулярном лабиринте, нечасто посещаемом последнее время даже любовниками, поскольку Руд-Принц в приступе какого-то нового религиозного каприза позволил ему беспорядочно зарасти, так что приходилось постоянно отбиваться от навязывающихся цветов. В лучшем случае, это затрудняло даже простую беседу, и ходили слухи, что в самом центре лабиринта внимание цветов к посетителям носит более зловещий характер.

Да-Уд ликовал, проявляя почти маниакальный энтузиазм, что не облегчало понимание, но Саймон терпеливо слушал.

- Они купились, как ягнята, - говорил Да-Уд, упомянув жертвенное животное Великой Земли так небрежно, что одна из _п_е_р_с_о_н_ Саймона содрогнулась. - Некоторые сложности возникли с мелкими сошками, но меньше, чем я ожидал, и я дошел до самого Валкола.

- Какие-нибудь признаки интереса со стороны?

- Нет, никаких. Я не сказал ни одного лишнего слова, пока не добрался до Его Учтивости, а потом он наложил на все печать секретности - в присутствии других говорить только о погоде. Послушай, Саймон, я не хочу учить тебя вести дела, но мне кажется, я знаю Гильдию лучше, чем ты, и по-моему, ты недооцениваешь свои карты. Эта штука стоит _д_е_н_е_г_.

- Я так и говорил.

- Да, но я думаю, ты и не представляешь, сколько. Старик Валкол согласился с моей ценой без звука - так быстро, что я пожалел, что не запросил вдвое больше. Чтобы показать, насколько я во всем этом уверен, я хочу все деньги отдать тебе.

- Не нужно, - сказал Саймон. - Если я не смогу завершить свою миссию, деньги мне не понадобятся. Мне сейчас нужны средства только на текущие расходы, а на это их у меня достаточно.

Да-Уд явно и надеялся на такой ответ, но Саймон подозревал, что обернись дело иначе, молодой человек и впрямь мог бы отказаться от половины денег. Его энтузиазм рос.

- Ладно, но это не значит, что мы должны выпустить из рук целое состояние.

- Сколько?

- О, по меньшей мере, пара мегариалов - я имею в виду, к_а_ж_д_о_м_у_, - с важностью сказал Да-Уд. - Мне кажется, подобная возможность подворачивается не часто, даже в кругах, к которым ты привык.

- Что нужно сделать, чтобы их заработать? - спросил Саймон с тщательно рассчитанным сомнением.

- Играть с Гильдией честно. Им очень нужен этот материал, и если мы не будем пытаться их надуть, мы будем находиться под защитой их же собственных законов. А имея такую кучу денег, ты найдешь сотню мест в галактике, где сможешь жить, не боясь Великой Земли до конца своих дней.

- А как насчет твоей сводной сестры?

- Ну, жалко упускать такой случай, но надув Гильдию, сестру не вернешь, ведь так? Каким-то образом, ведь _э_с_т_е_т_и_ч_е_с_к_и_ лучше отплатить им за Джиллит исключительной честностью. Знаешь, "Справедливость есть Любовь", и все такое.

- Не знаю, - раздраженно бросил Саймон. - Я полагаю, самое сложное определить, что такое справедливость - ты не хуже меня знаешь, что ею можно оправдать самые изощренные измены. И на вопрос "Что ты называешь любовью?" тоже нелегко ответить. В конце концов его приходится отбросить, как чисто женский, слишком личный, чтобы иметь смысл в мужском мире - не говоря уже о государственной политике. М-м-да-а.

Это мычание имело своей целью создать впечатление, что Саймон еще пытается собраться с мыслями; на самом деле, он принял решение несколько минут назад. Да-Уд сломался; от него нужно избавиться.

Да-Уд слушал с выражением вежливого недоумения, не вполне скрывавшим проблески зарождающегося торжества. Уклонившись от раструба лианы, пытавшейся как-бы увенчать его колючками, Саймон наконец добавил:

- Может ты и прав - но нам придется быть крайне осторожными. Здесь, в конце концов, может оказаться и другой агент с Великой Земли; в делах такой важности они вряд ли чувствовали бы себя спокойно всего лишь с одним патроном в патроннике. Это означает, что тебе нужно в точности выполнять мои инструкции, иначе мы не успеем потратить и одного риала из вырученной суммы, просто не доживем.

- Можешь на меня положиться, - заверил Да-Уд, отбрасывая волосы со лба. - В этот раз я все проделал неплохо, так? И наконец, это моя идея.

- Конечно. Первоклассная мысль. Ну, ладно. А теперь я хочу, чтобы ты вернулся к Валколу и сказал ему, что я тебя предал и продал вторую половину тайны Руд-Принцу.

- Но ты, конечно, на самом деле не _с_д_е_л_а_л_ бы подобной глупости!

- О, _с_д_е_л_а_л_ бы, и сделаю - к тому времени, как ты вернешься в Друидсфолл, сделка будет завершена, и за те же двадцать риалов, что ты заплатил за свою половину.

- Но цель?..

- Простая. Я не могу явиться в Друидсфолл со своей оставшейся половиной - если там находится другой землянин, я буду застрелен еще на ступеньках Управления. Я хочу, чтобы Гильдия объединила обе половины так, чтобы это выглядело, как не имеющая отношения к этому делу стычка между местными группировками. Ты дашь им это понять, сказав, что на самом деле я ничего не продам Руд-Принцу, пока не узнаю от тебя, что ты получил остальные деньги. Чтобы эта мысль сразу дошла, когда будешь говорить Его Учтивости, что я тебя "предал" - подмигни.

- Как мне дать тебе знать на этот раз?

- Надень этот перстень. Он имеет связь с приемником в моей пряжке. Через него я все узнаю.

Перстень - который на самом деле был _о_б_ы_ч_н_ы_м_ перстнем и ничего ни с кем не мог связать - перешел из рук в руки. Затем Да-Уд отсалютовал Саймону с торжественной радостью и ушел в ту нишу истории - и в стены Управления Гильдии Бодейсии - которая отведена для предателей без стиля; а Саймон, переломив стебель куста лиры, опутавший его ноги, удалился успокаивать свое бормочущее, ворчащее сознание и ничего больше не делать.

7

Валкол Учтивый - или агент Экзарха, неважно, кто именно - не терял времени. С наблюдательного пункта на единственной пригодной для этой цели горе Принципата Саймон с одобрением и некоторым удивлением наблюдал за их стилем ведения военных действий.

По правде, в самом маневрировании рука Экзархии не чувствовалась, да в этом и не было необходимости, поскольку вся кампания производила бы впечатление символической демонстрации, вроде турнира, если бы не несколько жертв, пораженных, казалось, почти нечаянно. Но и среди них, насколько мог судить Саймон, убитых было немного - во всяком случае, по меркам битв, к которым он привык.

Естественно, что никто из важных лиц ни с одной стороны убит не был. Все это напомнило Саймону средневековые войны, в которых почти голых пехотинцев и всадников бросали в первые ряды, чтобы они резали друг друга, в то время как рыцари в тяжелых доспехах держались далеко позади, оберегая свои драгоценные персоны - разве что в данном случае рева труб было куда больше, чем резни. Руд-Принц, демонстрируя храбрость, более показную, чем необходимую, развернул на равнине перед своим городом несколько тысяч всадников с флажками на копьях; им не с кем было сражаться, кроме горстки пехотинцев, на которых Друидсфолл - по крайней мере, так показалось Саймону - особенно и не рассчитывал. Тем временем, город был взят со стороны залива эскадрильей летучих субмарин, вырывавшихся из-под воды на четырех жужжащих крыльях, как стрекозы. Эффект походил на налет двадцать первого века на тринадцатый в представлении человека двадцатого века полное ощущение сна.

Субмарины особенно заинтересовали Саймона. Некий бодейсианский гений, неизвестный остальной галактике, решил проблему орнитолета - хотя крылья этих аппаратов были не перистыми, а мембранными. При зависании машины вращали крыльями со сдвигом по фазе на сто восемьдесят градусов, но при движении крылья описывали восьмерку обеспечивая подъемную силу ударом вперед и вниз, а движущую силу ударом назад. Длинный, похожий на рыбий, хвост придавал устойчивость, а под водой, несомненно, имел и другие функции.

После потешного сражения орнитолеты приземлились, а войска разошлись; а затем дело приняло более скверный оборот, о чем свидетельствовали глухие взрывы внутри дворца Руд и повалившие оттуда клубы дыма. Очевидно, шел поиск предположительно спрятанных документов, которые, считалось, Саймон продал, и этот поиск не давал результатов. Звуки взрывов, а временами и публичные казни через повешение, могли означать только, что максимально пристрастный допрос Руд-Принца не помог обнаружить бумаги и не дал к ним концов.

Саймон сожалел о происходящем, так же как сожалел о гибели Да-Уда. Обычно он не был столь безжалостен - сторонний эксперт назвал бы его работу в этом деле угрожающе близкой к небрежности - но сумятица, вызванная преобразующей сывороткой и теперь быстро нарастающая по мере приближения срока, помешала Саймону контролировать каждый фактор так тонко, как он первоначально надеялся. В неприкосновенности остался только главный замысел: теперь возникнет мысль, что Бодейсия неуклюжим образом предала Экзархию, и у Гильдии не останется другого выхода, кроме как полностью капитулировать перед Саймоном, со всеми дополнительными унижениями, которые, по его мнению, не поставят под угрозу миссию, ради Джиллит...

Что-то вдруг заслонило ему вид на дворец. Он в тревоге оторвал глаза от бинокля.

Предмет, возникший между ним и заливом, оказался всадником - вернее, аптериксом с головой идиота, на котором сидел человек. Саймон был взят ими в кольцо, острия их копий целили ему в грудь, флажки волочились по пыльной виоловой траве. Одна из _п_е_р_с_о_н_ Саймона припомнила, что флажок нужен для того, чтобы не дать копью пройти тело насквозь, и оружие можно было легко вытащить и вновь использовать, но внимание Саймона было поглощено более непосредственной угрозой.

Флажки украшала эмблема Руд-Принца; но все воины отряда были вомбисами.

Саймон покорно встал, символически прорычав что-то скорее для себя, чем для впечатляющих протейских существ и их толстых птиц. Он удивился, как ему никогда раньше не приходило в голову, что вомбис может так же чувствовать его, как он чувствует их.

Но сейчас это больше не имело значения. Небрежность наконец дала свои столь запоздалые плоды.

8

Его поместили голым в сырую камеру: узкое помещение, по стенам которого, покрытым пожелтевшей штукатуркой, беспрерывно сочилась вода и стекала вниз, уходя в водостоки по краям. Он мог определить, когда наступал день, так как в каждой из четырех стен имелись мутные окошки с толстыми стеклами, в которых возникал и исчезал наружный свет. По частоте этих изменений он мог бы с точностью рассчитать, в каком именно месте на Бодейсии он находится, будь у него хоть малейшее сомнение, что он в Друидсфолле. Сырая камера представляла собой обратный вариант подземной темницы, помещенной высоко над поверхностью Бодейсии, скорее всего гипертрофированный зубец одной из башен Управления Предателей. По ночам с потолка сияло пятое окошко, за которым находилась натриевая лампа, окруженное легким облачком пара от пытавшейся сконденсироваться на нем влаги.

Побег был бессмысленной фантазией. Вознесенная в небо сырая камера даже не имела традиционного облика стен этого здания, не считая одного пятна на штукатурке, которое могло сойти за нижнюю часть детской ступни; в остальном прожилки на стенах были издевательски бессмысленными. Единственный выход вел вниз, в отверстие, через которое его засунули сюда, и которое теперь было заткнуто, как дырка неработающего туалета. Если бы ему удалось голыми руками разбить одно из окошек, он оказался бы голый и исцарапанный на самой высокой точке Друидсфолла, с которой не было выхода.

А он был гол. Они не только выдернули ему все зубы в поисках спрятанных ядов, но и разумеется, забрали его пряжку. Он надеялся, что они начнут экспериментировать с пряжкой - это означало бы верную смерть для всех - но они, очевидно, оказались умнее. Что касается зубов, они вырастут, если он не погибнет, в этом одно из немногих положительных свойств преобразующей сыворотки, но пока что его голые десны невыносимо ныли.

Они не заметили противоядия, находившегося в крошечной гелевой капсуле в мочке левого уха и замаскированного под сальную кисту - левого, потому что к этой стороне обычно относятся небрежно, как будто она всего лишь зеркальное изображение правой стороны человека, производящего досмотр - и это немного успокаивало. Уже через несколько дней гель растворится, Саймон лишится своих многочисленных ложных обликов, и ему придется признаться, но пока он мог чувствовать себя спокойно, несмотря на холод осклизлой, ярко освещенной камеры.

Он использовал время, пытаясь извлечь пользу из недостатков: в данный момент используя свои единственные внутренние ресурсы - бессмысленное бормотание других своих личностей - стараясь угадать, что они некогда означали.

Кто-то говорил:

- Но, я подразумеваю, вроде, понимаешь...

- Куда они направляются?

- Да.

- Не послать ли их - ха-ха-ха!

- Куда?

- Во всяком случае, ну, ах.

Другие:

- Но мамин день рождения 20 июля.

- Ведь он знал, что неизбежное может случиться...

- У меня от этого череп затрещал и кровь свернулась.

- Откуда у тебя эти безумные идеи?

А другие:

- Оправдать Сократа.

- До того, как она чокнулась, она была замужем за мойщиком окон.

- Я не знаю, что у тебя под юбкой, но на нем белые носки.

- А потом она издала звук, как испорченный круговорот.

А другие:

- Пепе Сатан, пепе Сатан алеппе.

- Ну, это смог бы любой.

- ЭВАКУИРУЙТЕ МАРС!

- И тут она мне говорит, она говорит...

- ...если он склонится к этому.

- Со всей любовью.

А... но в этот момент затычка начала поворачиваться, а из разбрызгивателей наверху, прежде поддерживавших сырость, повалили густые клубы какого-то газа. Им надоело ждать, пока Саймон устанет от себя, и они решили начать вторую стадию допроса.

9

Его допрашивали, одетого в больничный халат, настолько изношенный, что в нем было больше крахмала, чем ткани, в личном кабинете Верховного Предателя - обманчиво пустой, только трубчатые стеллажи и кожаные кресла, приветливой комнате, которая могла бы успокоить новичка. Их было только двое: Валкол, в своем обычном балахоне, и "раб", ныне в одеждах высокородного аборигена созвездия Возничего. Выбор костюма казался странным, поскольку считалось, что аборигены свободны, и таким образом, становилось не ясно, кто из них на самом деле хозяин, а кто раб; Саймон не думал, что эта идея принадлежит Валколу. Он также заметил, что вомбис по-прежнему не дал себе труда изменить лицо, по сравнению с тем, что носил на борту "Караса", выражая тем самым полнейшую самоуверенность, и Саймон мог только надеяться, что она окажется неоправданной.

Заметив направление его взгляда, Валкол сказал:

- Я попросил этого джентльмена присоединиться ко мне, чтобы убедить тебя, если вдруг у тебя возникли бы сомнения, в серьезности этой беседы. Я полагаю, тебе известно, кто он.

- Я не знаю, кто "он", - ответил Саймон с чуть заметным ударением. Но полагаю, что будучи вомбисом, он представляет Зеленого Экзарха.

Губы Верховного Предателя слегка побелели. Ага, значит он этого не знал!

- Докажи, - сказал он.

- Мой дорогой Валкол, - вмешалось существо. - Умоляю, не позволяй ему отвлекать нас на пустяки. Подобное нельзя доказать без сложнейших лабораторных анализов, это всем известно. И это обвинение служит ответом на наш вопрос, то есть, он знает, кто я - иначе зачем бы он пытался меня дискредитировать?

- Слушайся хозяина, - сказал Саймон. - В любом случае, давайте продолжим - в этом халате холодновато.

- Этот джентльмен, - продолжал Валкол, будто и не слышал ни одного из четырех предыдущих высказываний, - Чаг Шарани из Экзархии. Не из Посольства, а прямо от Двора - он является Заместителем Подстрекателя Его Величества.

- Годится, - пробормотал Саймон.

- Мы знаем, что сейчас ты именуешь себя "Саймон де Кюль", но что важнее, ты утверждаешь, что являешься Верховным Предателем Великой Земли. Документы, имеющиеся в моем распоряжении, убеждают меня, что если ты на самом деле и не являешься этим чиновником, ты настолько близок к тому, чтобы быть им, что разницы нет. Возможно, человек, которого ты заменил, дилетант с дурацким поясом из ядовитых раковин, действительно был им. В любом случае, ты тот человек, что нам нужен.

- Вы мне льстите.

- Вовсе нет, - возразил Валкол Учтивый. - Нам просто нужна остальная часть тех документов, за которые мы заплатили. Где они?

- Я продал их Руд-Принцу.

- У него их нет, и его не удалось заставить припомнить подобную сделку.

- Конечно, нет, - с улыбкой сказал Саймон. - Я продал их за двадцать риалов; неужели вы думаете, что Руд-Принц может вспомнить такой пустяк? Я появился под видом торговца книгами и продал документы его библиотекарю. Полагаю, вы сожгли библиотеку - варвары всегда поступают так.

Валкол взглянул на вомбиса. - Цена совпадает с... показаниями Да-Уда ам Альтаира. Как ты считаешь?..

- Возможно. Но рисковать не следует; например, такой поиск займет много времени.

Блеск в глазах Валкола стал ярче и холоднее.

- Действительно. Возможно самым быстрым путем будет передать его Общине.

Саймон фыркнул. Община представляла собой добровольческую организацию, на которую Гильдии традиционно возлагали определенные функции, на которые у Гильдии не хватало времени и людей, в основном жестокие физические пытки.

- Если я действительно тот, кем вы меня считаете, - сказал он, - этот путь ничего вам не даст, кроме непривлекательного трупа - непригодного даже для каменной кладки.

- Действительно, - нехотя согласился Валкол. - Не думаю, что тебя можно склонить - вежливо - к честному сотрудничеству с нами, уже поздно. Но ведь мы заплатили за эти документы, и не какие-то жалкие двадцать риалов.

- Я денег не получил.

- Естественно, нет, поскольку несчастного Да-Уда держали тут, пока мы не решили, что он больше не нужен для этого дела. Однако, если соответствующая клятва...

- Великая Земля самый старый клятвопреступник из всех них, - оборвал его Подстрекатель. - Мы - то есть, Экзархия - не располагаем временем для подобных экспериментов. Допрос должен быть проведен.

- Похоже так. Хотя мне претит такое обращение с коллегой...

- Ты боишься Великой Земли, - сказал вомбис. - Дорогой Валкол, позволь напомнить тебе...

- Да, да, гарантия Экзарха - я все знаю, - огрызнулся Валкол, к удивлению Саймона. - Тем не менее - мистер Де Кюль, вы _у_в_е_р_е_н_ы_, что у нас нет другого пути, кроме как отправить вас в Камеру Болтунов?

- Почему бы нет? - сказал Саймон. - Мне даже нравится слушать собственные мысли. По правде сказать, именно этим я и занимался, когда ваши стражники прервали меня.

10

Естественно, Саймон далеко не испытывал той смелости, что звучала в его голосе, но у него не оставалось выбора, кроме как положиться на преобразующую сыворотку, от которой его сознание трепетало и кружилось на грани, грозившей лишить их всех троих того, к чему они стремились. Конечно, об этом знал только Саймон; и только он знал кое-что похуже что, насколько могло судить его все более ухудшающееся чувство времени, противоядие должно было поступить в его кровеносную систему в лучшем случае через шесть часов, а в худшем, всего через несколько минут. После этого ставленник Экзархии станет единственным победителем - и единственным оставшимся в живых.

И когда он увидел топоскопическую лабораторию Гильдии, он подумал, сможет ли даже сыворотка защитить его. В ней не было ни одного хоть в малейшей степени устаревшего прибора, ничего подобного Саймон не встречал даже на Великой Земле. Оборудование Экзархии, сомнений нет.

И оборудование его не разочаровало. Оно вонзилось прямо в подсознание с непреодолимым равнодушием острия, протыкающего воздушный шарик. И тут же несколько динамиков над его распростертым телом ожили многоголосой жизнью:

- Это какой-то трюк? Ни у кого, кроме Беренца, нет разрешения на перевод...

- Теперь переполненное второе "я" должно болтать и дать мне...

- Ви шаффен зи ес, зольхе энтфернунген бай унтерлихтгешвиндиг-кайт цурюкцулеген?

- ПОМНИ ТОР-ПЯТЬ!

- Пок. Пок. Пок.

- Мы так устали брести в крови, так устали пить кровь, так устали видеть кровь во сне...

Последний голос перешел в вопль, и все динамики резко отключились. Валкол, озадаченный, но еще не встревоженный, склонился над Саймоном, вглядываясь в его глаза.

- Так мы ничего не добьемся, - сказал он какому-то невидимому технику. - Ты наверно опустился слишком глубоко; ты, видимо, извлекаешь прототипы.

- Чушь. - Голос принадлежал Подстрекателю. - Прототипы звучат совершенно иначе - чему ты должен радоваться. В любом случае, мы прошли только самую поверхность коры мозга, посмотри сам.

Лицо Валкола исчезло. - Хм-м. Да, _ч_т_о_-_т_о_ не так. Может у тебя слишком широкий зонд. Попробуй еще раз.

Острие вернулось на место, и динамики возобновили свою многоголосую болтовню.

- Носентампен. Эддеттомпик. Беробсилом. Аймкаксетчок. Санбетогмов...

- Дит-люи ке ну люи ордоннон де ревенир, ан вертю де ля Луа дю Гран Ту.

- Может ему следует работать на другую страну.

- Не может ли мамочка лестница космолет нормально подумать, пока, до встречи, две ветреные папочка бутылки секунды...

- Нансима макамба йонсо какосилиса.

- У звезд нет острых лучей. Они круглые, как шарики.

Звук вновь отключился. Валкол раздраженно сказал: - Не может быть, чтобы он сопротивлялся. Ты просто что-то делаешь не так, вот и все.

Хотя вывод, сделанный Валколом, не соответствовал действительности, он явно показался Подстрекателю бесспорным. Последовала довольно долгая тишина, лишь иногда нарушаемая негромким гудением и звяканьем.

Лежа в ожидании, Саймон вдруг почувствовал постепенное облегчение в мочке левого уха, как будто слабенькое, но противоестественное давление, с которым он давно свыкся, начало уменьшаться - в точности, как будто прорвалась киста.

Это был конец. Теперь у него оставалось лишь пятнадцать минут, в течение которых топоскоп еще будет извергать белиберду - становящуюся все более связной - а уже через час перестроится и его физический облик, что уже не будет иметь ни малейшего значения.

Настало время воспользоваться последней возможностью - сейчас, прежде чем зонд проникнет сквозь кору мозга и лишит его возможности управлять своей речью сознательно. Он сказал:

- Оставь, Валкол. Я дам тебе то, что ты хочешь.

- Что? Во имя Гроу, я не собираюсь давать тебе...

- Тебе ничего не нужно мне давать; я ничего не продаю. Ты сам видишь, что эта машина не поможет тебе заполучить материал. И любая другая подобная тоже, могу добавить. Но я пользуюсь возможностью перейти на вашу сторону, по законам Гильдии, что обеспечивает мне безопасность, этого достаточно.

- Нет, - раздался голос Подстрекателя. - Это невероятно - он не испытывает мук и обманул машину; с какой стати он должен сдаваться? К тому же, секрет его сопротивляемости...

- Замолчи, - вмешался Валкол. - Меня так и подмывает спросить, не вомбис ли ты; на этот вопрос машина, без сомнения, сможет ответить. Мистер Де Кюль, я уважаю закон, но вы меня не убедили. Причину, пожалуйста?

- Великая Земля еще не все, - сказал Саймон. - Помнишь Эзра-Цзе? "Последняя измена это последнее искушение... поступить честно из ошибочного побуждения". Я лучше буду честен с тобой, а потом буду долго стараться стать честным по отношению к себе. Но только с тобой, Валкол. Зеленому Экзарху я не продам ничего.

- Понимаю. Чрезвычайно интересная сделка, согласен. Что тебе понадобится?

- Часа три чтобы прийти в себя от последствий сопротивления вашему допросу. Потом я продиктую недостающий материал. В данный момент он совершенно недоступен.

- В это я тоже верю, - с сочувствием согласился Валкол. - Ну, ладно...

- Нет, не ладно, - почти взвопил вомбис. - Эта сделка полное нарушение...

Валкол повернулся и посмотрел на существо так сурово, что оно само замолчало. И вдруг Саймон понял, что Валколу больше не нужны проверки, чтобы сделать вывод, кем является Подстрекатель.

- Я и не думал, что ты это поймешь, - сказал Валкол очень мягким голосом. - Это вопрос стиля.

11

Саймона перевели в комфортабельные апартаменты и оставили одного намного больше чем на те три часа, которые он просил. К тому времени перестройка его тела завершилась, хотя требовался по меньшей мере день, чтобы исчезли все остаточные ментальные эффекты воздействия сыворотки. Когда Верховный Предатель наконец явился в апартаменты, он даже не попытался скрыть ни свое изумление, ни свое восхищение.

- Отравитель! Великая Земля по-прежнему мир чудес. Позвольте спросить, что вы сделали со своим, э-э, перенаселенным приятелем?

- Я от него избавился, - сказал Саймон. - У нас предателей хватает и без него. Вот ваш документ; я написал его от руки, но вы можете получить топоскопическое подтверждение, когда вам будет угодно.

- Как только мои техники освоят новое оборудование - мы, конечно, застрелили этого монстра, хотя я не сомневаюсь, что Экзарх будет негодовать.

- Когда вы увидите остальной материал, вы перестанете беспокоиться о том, что думает Экзарх, - сказал Саймон. - Вы увидите, что я привез вам прекрасный союз - хотя Гроу очень колебался, прежде чем предложить его вам.

- Я начал подозревать подобное. Мистер Де Кюль - я полагаю, что вы все еще он, иначе можно сойти с ума - этот акт сдачи был самым элегантным жестом, который мне довелось видеть. Одно это убедило меня, что вы действительно Верховный Предатель Великой Земли и никто иной.

- Разумеется, я им и был, - сказал Саймон. - Но теперь, если вы позволите, я, пожалуй, готов стать кем-нибудь другим.

С учтивостью и тревогой Валкол оставил его. И очень вовремя. У Саймона появился противный привкус во рту, не имевший никакого отношения к мучениям... и, хотя никто лучше него не знал, насколько бессмысленна любая месть, неодолимые воспоминания о Джиллит.

Возможно, подумал он, и впрямь "Справедливость есть любовь" - дело не в стиле, а в духе. Он надеялся, что все эти вопросы исчезнут, когда противоядие полностью подействует, унесутся в прошлое вместе с людьми, которые сделали то, что они сделали, но они не исчезли; они были частью его самого.

Он победил, но видимо, от него теперь уже никогда не будет пользы Великой Земле.

Почему-то это его устраивало. Человеку не нужна преобразующая сыворотка, чтобы помимо своей воли раздвоиться; ему предстояло покаяться еще во многих грехах, и не такая уж долгая жизнь, чтобы успеть это сделать.

А пока, в ожидании, возможно, он сможет научиться играть на саре.

 

На Марсе не до шуток

Скиммер парил в полуденном небе, иссиня-черном, как только что пролитые чернила. Сила тяжести на Марсе до того незначительна, что едва ли не каждый предмет, если его снабдить дополнительным запасом энергии, можно превратить в летательный аппарат. Так и с Кэйрин. На Земле она никогда не замечала за собой особых летных качеств, а на Марсе весила всего-навсего сорок девять фунтов и, подпрыгнув, с легкостью взмывала в воздух.

Справа от Кэйрин, пристегнутый ремнями к креслу, сидел военный в чине полковника. Она была первым репортером, которого послала сюда Земля после полуторагодового перерыва, и ее сопровождал не кто иной, как сам начальник гарнизона Порта-Арес.

- Мы летим сейчас над пустыней, настоящей марсианской пустыней, говорил он голосом, приглушенным кислородной маской. - Оранжево-красный песок - это гематит, одна из разновидностей железной руды. Как почти все окислы, он содержит немного воды, и марсианским лишайникам удается ее отделять. А закрутится он вихрем - вот вам и отменная песчаная буря.

Кэйрин ничего не записывала. Все это она знала еще до своего отлета с мыса Кеннеди. И потом ее больше интересовал Джо Кендрикс, гражданский пилот скиммера. Полковник Мэрголис был безупречен: молод, атлетически сложен, прекрасно воспитан, в глазах скромность человека, преданного своему долгу, то особое выражение, которое отличает служащих Межпланетного Корпуса. Вдобавок, подобно большинству офицеров гарнизона Порта-Арес, он выглядел так, словно почти весь срок своей службы на Марсе провел под стеклянным колпаком. А Кендрикса, видно, хорошо потрепала непогода.

Сейчас все свое внимание он уделял скиммеру и простиравшейся под ними пустыне. Он тоже был корреспондентом, его послала сюда одна крупная радиовещательная компания. Но поскольку он находился на Марсе с момента второй высадки, его постигла обычная участь репортера, надолго обосновавшегося какой-нибудь глухомани: к нему привыкли и постепенно он как бы стал невидимкой. Вероятно, из-за этого, а может, просто от скуки, от одиночества или же тут сработал целый комплекс разного рода причин - в своих последних статьях он писал о дерзкой борьбе за освоение Марса с оттенком цинизма.

Возможно, при таких обстоятельствах это было естественно. Но тем не менее, когда от Кендрикса перестали регулярно поступать репортажи для еженедельной передачи "Джоки на Марсе", редакция радиовещания на Земле несколько всполошилась. Не откладывая дела в долгий ящик, она послала на Марс Кэйрин, которая, преодолев сорок восемь миллионов миль дорогостоящего пространства, должна была срочно навести там порядок. Ни пресса, ни Межпланетный Корпус отнюдь не жаждали, чтобы у налогоплательщиков сложилось мнение, будто на Марсе происходят какие-то непонятные события.

Кендрикс резко накренил скиммер и указал вниз.

- Кошка, - произнес он, ни к кому не обращаясь.

Полковник Мэрголис поднес к глазам бинокль. Кэйрин последовала его примеру. В кислородной маске смотреть в бинокль трудно было, и еще трудней - навести его на фокус руками в толстых тяжелых перчатках. Но Кэйрин справилась с этими сложностями, и перед ее взором вдруг возникла большая дюнная кошка.

Она была на редкость красива. Все энциклопедии утверждали, что дюнная кошке - самое крупное марсианское животное; средняя величина ее - около четырех футов, считая от кончика носа до основания спинного хребта (хвоста у нее не было). Ее узкие, как щелочки, глаза с дополнительными веками, служившими защитой от песка, придавали этому животному отдаленное сходство с кошкой. Так же, как и пестрая - оранжевая с синими разводами - шкура, которая в действительности была не шкурой, а огромной колонией одноклеточных растений-паразитов, обогащавших кровь животного кислородом. Но кошкой оно, разумеется, не было. И хотя на животе у него имелась кожная складка-карман, как у кенгуру или опоссума, оно не относилось и к сумчатым.

Грациозными скачками, взлетая на ржавого цвета дюны, кошка мчалась почти по прямой. Скорей всего она направлялась к ближайшему оазису.

- Какая удача, мисс Чендлер, - сказал полковник Мэрголис. - На Марсе нам редко приходится наблюдать баталии, а встреча с кошкой всегда сулит возможность поразвлечься таким зрелищем. Джоки, не найдется ли у вас лишней фляги?

Репортер кивнул и, развернув скиммер, стал описывать широкие круги над бегущим животным, а Кэйрин тем временем пыталась угадать, что имел в виду полковник. Какие еще баталии? В единственной хорошо запомнившейся ей энциклопедической справке сообщалось, что кошка "сильна и подвижна, но для людей не представляет никакой опасности и держится от них в отдалении".

Джо Кендрикс достал плоский сосуд с водой, несколько ослабил затычку и, к изумлению Кэйрин - ведь вода на Марсе в полном смысле слова была на вес золота, - выбросил флягу за борт скиммера. Из-за малой силы тяжести она падала медленно, точно это происходило во сне, но, когда под самым носом у кошки она наконец соприкоснулась с поверхностью планеты, от удара затычка вылетела.

В тот же миг песок вокруг кошки ожил. Какие-то существа, одни бегом, другие ползком, ринулись к быстро испарявшейся лужице воды. Два существа, которые предстали перед глазами Кэйрин во всех подробностях, выглядели ужасно. Они были около фута длиной и походили на помесь скорпиона и сороконожки. И сейчас, когда все остальные пресмыкающиеся тупо устремились к влажному пятну на песке, эта парочка смекнула, что в первую очередь им нужно разделаться с дюнной кошкой.

Кошка дралась с беззвучной яростью, нанося сильные удары одной лапой, а в другой у нее был зажат какой-то предмет, поблескивавший в слабых лучах далекого тусклого солнца. На клешни этих чудовищ она не обращала никакого внимания, зато явно остерегалась их жал. У Кэйрин вдруг мелькнуло, что эти жала наверняка ядовиты.

Казалось, это сражение длилось целую вечность. На самом же деле не прошло и минуты, как кошка расправилась с двумя страшилищами и одним прыжком перенеслась к валявшейся неподалеку открытой фляжке. Запрокинув голову, она вылила в пасть то жидкое "золото", которое еще в ней оставалось.

А через мгновение она, так и не взглянув вверх, неслась, точно ураган, к недалекому горизонту, Тут до Кэйрин дошло, что она, увлекшись этим зрелищем, забыла заснять его на пленку. Полковник Мэрголис, войдя в раж, колотил Джо Кендрикса рукой по плечу.

- За ней! - возбужденно крикнул он. - Только бы не упустить ее, Джоки! Гоните вовсю!

Даже кислородная маска не могла скрыть, каким суровым и отчужденным стало лицо Кендрикса, однако скиммер послушно устремился вслед за исчезнувшей из виду дюнной кошкой. Кошка бежала очень быстро, но ей не под силу было состязаться в скорости с гнавшимся за ней скиммером.

- Высадите меня на милю впереди нее, - сказал полковник.

Он расстегнул кобуру пистолета.

- Полковник, - обратилась к нему Кэйрин, - неужели вы... неужели вы собираетесь убить кошку? И это после того, как она выдержала такой бой?

- Нет, что вы, - искренне удивился полковник Мэрголис. - Я только хочу получить причитающееся нам маленькое вознаграждение за воду, которой мы ее побаловали.

- Вы же знаете, что это незаконно, - неожиданно произнес Кендрикс.

- Тот закон чистый анахронизм, - ровным голосом сказал полковник. - Он не проводится в жизнь уже много лет.

- Вам видней, - сказал Кендрикс. - Проведение в жизнь законов - это по вашей части. Что ж, прыгайте.

Офицер Межпланетного Корпуса спрыгнул со снизившегося скиммера на ржавый песок, а Кендрикс, снова подняв машину в воздух, принялся кружить над ним.

Когда кошка взлетела на гребень дюны и увидела перед собой человека, она остановилась как вкопанная, но, метнув взгляд вверх, на скиммер, даже не попыталась рвануть в другую сторону. Полковник уже вытащил пистолет из кобуры, однако держал его дулом вниз.

- Меня крайне интересует, - произнесла Кэйрин, - что же все-таки здесь происходит?

- Тихо-мирно браконьерствуем, - сказал Кендрикс. - У кошки в сумке находится некий предмет. А наш герой вознамерился его отобрать.

- Что за предмет? Какая-нибудь ценность?

- Огромная для кошки, но весьма существенная и для полковника. Когда-нибудь видели марсианский ароматический шарик?

Кэйрин видела, и не один: время от времени ей их дарили. То были покрытые пушком шарики примерно с виноградину величиной, которые, если их носить на цепочке, как ладанку, согревались теплом человеческого тела и начинали издавать сладкий, не сравнимый ни с одним земным запахом аромат. Кэйрин рискнула поносить такой шарик лишь один раз, потому что его запах обладал еще и слабым наркотическим действием.

- Этот шарик - часть ее тела? А может, какой-нибудь амулет?

- Трудно сказать. Специалисты называют его "железой выносливости". Если кошка лишится этого шарика, ей не пережить зиму. Он не соединен с ее телом, но, как показывают наблюдения, кошки не могут ни раздобыть себе другой шарик, ни вырастить новый.

Кэйрин стиснула кулаки.

- Джо... немедленно высадите меня.

- Я бы вам не советовал вмешиваться. Поверьте, вы ничего не добьетесь. Я уже через это прошел.

- Джо Кендрикс, одна особенность этого события известна вам не хуже, чем мне. Это материал для статьи - и я хочу его использовать.

- Вам не удастся опубликовать такую статью за пределами этой планеты, сказал Кендрикс. - Впрочем, ладно, будь по-вашему. Идем на посадку.

Когда они, проделав нелегкий путь по песку, были почти у цели, им показалось, что поднявшаяся на задние лапы кошка протягивает полковнику какой-то предмет. Кошка находилась ближе к гребню дюны, чем полковник, и поэтому создавалось впечатление, будто она одного с ним роста. Внезапно полковник Мэрголис закинул назад голову и расхохотался.

- У нее в лапе не шарик, - тихо сказал Джо Кендрикс, предупреждая вопрос Кэйрин. - Она пытается выкупить свою жизнь за осколок камня.

- Какого камня?

- Камня с письменами Строителей Каналов.

- Но Джо! Ведь ему наверняка нет цены!

- Он ломаного гроша не стоит: такими обломками усеяна вся планета. Строители писали на каждом камне, который шел в дело. Не исключено, что вот этот кошка подобрала только сейчас, не сходя с места.

Кошка уже увидела их; слегка изменив позу, она протянула камень Джо Кендриксу. Полковник Мэрголис, вздрогнув, обернулся через плечо, и в его взгляде отразилась досада.

- Брось эти штучки, кошка, - грубо сказал он. - Ты ведь не с ним торгуешься, а со мной. Опорожняй-ка сумку.

Сама ситуация и резкое, характерное для заправского потрошителя движение его рук уже объяснили кошке более, чем достаточно.

Снова чуть заметный поворот - и раскосые глаза, сверкавшие точно два сапфира в прорезях тигровой маски, встретились с глазами Кэйрин. Мучительно напрягая голосовые связки, не приспособленные для звуков человеческой речи, кошка просипела:

- Миссиссс сземлянка, фосссьмешь это?

И она протянула Кэйрин тот же самый кусок камня.

- С удовольствием, - сказала Кэйрин и шагнула вперед. - Полковник Мэрголис, молитесь господу богу и Межпланетному Корпусу, если нарушите заключенную мною сделку.

Рука в перчатке коснулась оранжевой лапы. Дитя Марса еще с минуту пристально вглядывалось в лицо Кэйрин. Потом оно покинуло их.

На обратном пути полковник Мэрголис не проронил ни слова, но, когда они прибыли в Порт-Арес, он решил устроить им разгон немедленно - разумеется, в своем ведомственном кабинете.

- После сегодняшнего происшествия я не могу вести себя как ни в чем не бывало, - произнес полковник с наигранным добродушием. - Кошки достаточно сообразительны, чтобы разнести весть о нем по всей планете, и пройдет не один месяц, пока удастся вбить в их голову, что ваш поступок ничего не значит. Но если вы пообещаете мне впредь не касаться этого вопроса, я буду избавлен от необходимости отправить вас на Землю с первым же космолетом.

- Который стартует через пять месяцев, - любезно добавил Джо Кендрикс.

- Лучше б этот мой поступок не стерся из памяти, как случайный эпизод, а стал добрым почином, - произнесла Кэйрин. - Вы думаете, женщины носили бы эти шарики, знай они, что это такое и какова их истинная цена? Необходимо открыть людям глаза. Я напишу об этом.

Какое-то время все молчали. Потом Джо Кендрикс сказал:

- Для публичного скандала одной статьи недостаточно.

- Даже если в центре событий сам начальник гарнизона базы?

Полковник слегка улыбнулся.

- Я не против взять на себя роль злодея, если такой злодей нужен колонии, - сказал он. - Посмотрим, много ли найдется на Земле людей, которые поверят вам, а не мне.

- Мои редакторы прекрасно знают, что ни разу в жизни я никого не оклеветала, - заявила Кэйрин. - Но мы уклонились от темы. Дело же не в количестве статей. Разоблачение позорного бизнеса! - вот из-за чего разгорится скандал.

Полковник произнес:

- Итак, мои слова пропали даром. Очередь за вами, Джоки.

- Видите ли, мисс Чендлер, Корпус не допустит, чтобы ваше вмешательство положило конец торговле ароматическими шариками. Разве неясно? Ведь служба в Корпусе несовместима с получением незаконных доходов, пусть даже самых мизерных. А доход от торговли этими шариками далеко не мизерный. Если закон систематически нарушается - и видит бог, что так оно и есть, половина населения Порта-Арес участвует в дележе прибыли.

- Все это из рук вон плохо, - сказала Кэйрин. - Но тем не менее, Джо, мы с этим справимся. И тут мне понадобится ваша помощь. Они ведь не могут сразу выслать нас обоих.

- Вы считаете, что я не пытался передать этот материал на Землю? взорвался Кендрикс. - Так ведь Корпус до последней строчки проверяет текст каждого сообщения, адресованного за пределы планеты. После сегодняшнего происшествия вот этот полковник будет читать мои репортажи лично...

- Можете не сомневаться, - вставил полковник Мэрголис с оттенком злорадства.

- Рано или поздно правда выплывет на поверхность, - убежденно сказала Кэйрин. - Никакая цензура не помешает вам со временем дать мне знать, что тут делается. Я умею читать между строк, а вы знаете, как между ними писать.

- Они могут убить меня, - бесстрастно сказал Кендрикс. - Если же найдут нужным, то заодно и вас. Следующий космолет отправляется на Землю через пять месяцев, а на Марсе то и дело кого-нибудь убивают.

- Джо, да вы просто струсили. На Марсе сейчас всего два репортера, и вы считаете, что начальник гарнизона осмелится ликвидировать их обоих? А как будет воспринят его отчет о таком двойном убийстве, даже если он продумает все до последней мелочи?

Полковник Мэрголис отвернулся от окна и с яростью взглянул на них. Но когда он заговорил, голос его был удивительно спокоен.

- Будем же благоразумны, - произнес он. - К чему поднимать такой шум из-за незначительного правонарушения, когда на Марсе ценой поистине титанического труда сделано столько полезного и нужного? Ведь здесь один из самых надежных сторожевых постов человечества. Так зачем же набрасывать на него тень ради какой-то сенсации? Почему нельзя решить этот вопрос по принципу "живи и жить давай другим"?

- Да хотя бы потому, что для самих вас этот принцип - пустой звук, ответила Кэйрин. - Неужели мы, расходуя миллиарды, летим к другим планетам только для того, чтобы по старому рецепту преступно истреблять аборигенов?

- Минуточку, мисс Чендлер! Ведь кошки - животные. Вы сгущаете краски.

- Я с вами не согласен, - тихо произнес Джо Кендрикс. - Дюнные кошки существа разумные. Убивать их - преступление. Я всегда придерживался этой точки зрения, и она же легла в основу того закона. Кэйрин, я постараюсь держать вас в курсе дела, но у Корпуса здесь достаточно своих людей, чтобы этому помешать, и если они как следует прижмут меня, я буду бессилен помочь вам. Впрочем, есть другой выход - я сам мог бы привезти домой остальной материал, но до моего возвращения на Землю пройдут годы. Вас такой долгий срок не смущает?

- Нисколько, - ответила Кэйрин. - С шутками, Джо, покончено.

 

Операция на планете Саванна

Французы, как известно, умеют хорошо готовить, равно как и итальянцы, которые и научили их этому. Умеют готовить и немцы, и скандинавы, и голландцы. Греческая кухня хороша, если вы любите острые приправы, хороша и армянская, если вам по вкусу бараний жир и мед. Испанская кулинария просто великолепна, если только ваш испанский повар найдет, из чего ему готовить; впрочем, это условие распространяется и на большинство азиатских и иных кулинарных рецептов.

Но корабельный кок космического корабля ООН «Брок Чизхолм» был англичанин. Он варил все, что ему подвернется. Иногда нам подавались всякие предметы в натуральном виде, обваленные в москитной сетке; иногда, для разнообразия, мы получали их в испаренном состоянии — конденсированные пары подавались с гарниром из обрывков вялых листьев салата, почерневших от старости.

Последнее блюдо иногда называлось супом, иногда — чаем.

Это всего лишь одна из наиболее обычных невзгод, с которыми сопряжено исследование межзвездных пространств; я слышал, правда, что за последнее время с этим стало полегче, но не могу сказать, что имел возможность лично в этом убедиться. На «Чизхолме» капитан Мотлоу не раз обвинял меня в излишнем угодничестве перед моим желудком, что было явно несправедливо.

— Источник боеспособности армии — в ее желудке, — утверждал я, — а я военный человек. Я мирюсь с тем, что должен сам ухаживать за своим оружием, что ординарец не знает, как отутюжить форменный китель, и даже с тем, что мне приходится тетешкаться с доктором Рошем. Все это входит в обычные тяготы полевой службы. Но…

— Да-да, — сказал капитан Мотлоу, высокий, тощий человек, который выглядел, если не считать подбородка, торчавшего наподобие кормы, так, будто он был вырезан из куска дубленой кожи. — Предполагается, Ганс, что вы, кроме всего, еще и астрогатор. Не угодно ли вам будет переключиться с мечты о жарком под кислым соусом к решению очередной задачи?

Я глянул на экраны, на которых светилась наша планета, и слегка скорректировал курс в направлении третьего ее спутника — крохотной иззубренной глыбы плотных скальных пород с ретроградным вращением и сильным эксцентриситетом. Учесть его влияние без дополнительных наблюдений, на которые мы просто не имели времени, было очень нелегко. И я, конечно, в эту минуту вспомнил кое о чем.

— Задача решена, — сухо сказал я, показывая на табло пульта, где светились вычисленные мной цифры коррекции курса. Капитан повернулся в своем кресле и глянул на них. — Не могу сказать, что мне это легко далось. Сколько еще продержится «Чизхолм», если его астрогатор со дня старта не получает витаминов В, не считая тех крох, какие ему удалось выдрать из запасов доктора Биксби? Астрогация требует крепких нервов… а тот кусок окаменелости, который был подан нам вчера в обед, похож на жаркое не больше, чем я.

— Не искушайте меня, лейтенант Пфейфер, — сказал капитан Мотлоу, — там, внизу, мы можем докатиться до людоедства. Если вы твердо уверены, что мы можем вывести «Чизхолм» на эту орбиту, мы пойдем послушаем доктора Роша. В промежутках между завтраком, обедом и ужином надо ведь еще и поработать немного.

— Конечно, конечно, — согласился я.

Мотлоу одобрительно кивнул и, повернувшись к пульту, нажал кнопку «Исполнение команды». Табло погасло, цифры с него исчезли, провалившись в блоки запоминающих устройств, «Чизхолм» застонал и содрогнулся, разворачиваясь на круговую орбиту вокруг планеты, которая была целью нашего полета. Надо отдать должное Мотлоу в одном: когда я говорил ему, что курс вычислен правильно, он верил мне и никогда не имел повода раскаиваться в этом.

К тому же он отнюдь не единственный капитан, который заставлял меня думать, что офицерам полевой службы просто-таки нравятся тушеные подметки.

* * *

Другим моим мучителем на борту «Чизхолма» был доктор Арман Рош, но он был настолько типичен как принадлежность всякой спасательной миссии ЮНРРА в дальнем космосе, что мне трудно особенно жаловаться на него, В конечном счете космические спасательные миссии — это крест, который несет все человечество и будет нести, может быть, еще несколько столетий. Это расплата за непредусмотрительность первых исследователей дальнего космоса, за их беспомощность в применении науки, именуемой гнотобиозом.

Возможно, их вовсе не следует винить в этом, поскольку они и слова такого не слыхали. Это наука о жизни в условиях полного отсутствия микробов, иными словами, наука о санитарии и мерах охраны здоровья в их максимально мыслимом выражении. В первые дни эры космических путешествий никто и не подозревал, что дело зайдет так далеко. Конструкторы первых автоматических ракет, как смогли, предусмотрели стерилизацию внутренности ракет. Мысль о том, что загрязнение других планет земными живыми организмами нецелесообразно и помешает научным исследованиям, была сформулирована в нескольких международных соглашениях. Но что сам человек может быть носителем такого загрязнения, додумались, когда уже было поздно.

Собравшиеся в кают-компании сосредоточенно внимали доктору Рошу. Этот маленький человечек в помятом костюме с обманчиво ласковым выражением лица умел вкладывать немалую страстность в свои речи, когда подвертывался удобный случай.

Фактически сам термин «гнотобиоз» появился впервые на страницах «Всемирного Медицинского Журнала» еще в марте 1959 года. Это была одна из многих важных и значительных идей, которые в изобилии рождались в те дни в Организации Объединенных Наций, не получая ни малейшей поддержки у человечества в целом. Уже тогда были люди, понимавшие, как тяжка будет ответственность за внесение бацилл туберкулеза, вирусов бешенства и энцефалита, спор сибирской язвы на другую планету…

— Не понимаю, почему? — не удержался светловолосый развязный сержант Ли, командир отделения морской пехоты. — Всем известно, что люди не могут заразиться болезнями других организмов, а животные не болеют человеческими болезнями. У них другой химизм.

— Это одна из тех «всем известных» вещей, которые не имеют ничего общего с истиной, — ответил доктор Рош. — По вашему лицу я вижу, что вы и сами это знаете. А за наводящий вопрос спасибо. Я подобрал приведенные мной примеры специально для того, чтобы затронуть этот момент. Все болезни, которые я назвал, относятся к числу так называемых зоонозов, то есть болезней, свободно распространяющихся среди многих различных видов живых существ на Земле. Бешенство, например, поражает практически все виды теплокровных животных и переходит от одного к другому беспрепятственно. Наиболее серьезные паразитарные болезни, наподобие бильгарциаза или малярии, передаются улитками, армадилами, комарами, козами; словом, назовите мне живое существо, и я тут же вам выложу, какой зооноз оно распространяет. Болезни человека возбуждаются бактериями, грибками, простейшими, вирусами, червями, рыбами, цветущими растениями и так далее. А болезни многих из этих организмов возбуждаются человеком.

— Вот уж не слышал, чтобы растение заболело от человека, — удивился солдат морской пехоты Оберхольцер.

— Значит, вы никогда не видели мимозы, а такими примерами можно исписать целую книгу. Более того, микроорганизмы, безвредные на Земле, вполне могут стать опасными на другой почве для других рас — что, по существу, уже неоднократно случалось. Собственно говоря, именно поэтому мы с вами оказались на орбите вокруг этой планеты…

— Мы что, их корью заразили?

— Не смешно, — процедил сквозь зубы доктор Рош. — Европейские исследователи привезли корь на Полинезийские острова, где ее никогда раньше не было, и она оказалась для неиммунизированных взрослых опаснейшей болезнью с массовым смертельным исходом. Сифилис из Вест-Индии в Европу импортировала, вероятно, экспедиция Колумба: в течение двух последующих столетий он косил европейцев беспощадно, как гангрена. Только когда антитела против этого микроорганизма оказались в крови всего населения Европы, сифилис принял позднейшую медленно протекающую форму. Вполне возможно, что вина за множество смертей, за страдания, утраты и позор, испытанные людьми в последующие столетия, пока не были найдены радикальные средства лечения, лежит только на каком-нибудь одном матросе флотилии Колумба. Так что риск тут страшнейший, однако первые исследователи дальнего космоса пошли на него, хотя им следовало бы поостеречься, — а мы до сих пор расплачиваемся за это. Наша экспедиция — часть этой расплаты.

— Выходит, если я чихну, когда буду в патруле, — сострил Оберхольцер, — мне вкатят наряд вне очереди на кухню?

Ли свирепо глянул на него.

— Нет, тебя пристрелят, — сказал он. — А пока заткнись и слушай.

(Раздражительность Ли была вполне объяснима. Он хотел напомнить Оберхольцеру и другим «зеленым» парням, что все мы, включая доктора Роша, были выращены на родильных фермах, и тем самым дать повод Рошу пресечь реплики, подобные тем, в каких упражнялся Оберхольцер. Сержант был естественно раздосадован неудачей своего весьма примитивного экскурса в область полемического искусства.)

Рош, однако, продолжал терпеливо объяснять. Земля еще не была и, вероятно, никогда не будет стерилизована. Даже сейчас никто всерьез не поддерживал идею полного нарушения общей экологии родной планеты ради защиты миров и рас, удаленных от Земли на многие световые годы или даже вообще еще не открытых. Но определенный промежуточный этап в этом направлении был достигнут, и, строго говоря, Рошу можно было об этом и не упоминать.

(Например, во всех животноводческих хозяйствах на Земле — уже на протяжении ряда столетий — каждая голова скота была гарантированно свободна от каких бы то ни было болезнетворных начал. Это обеспечивалось тем, что весь приплод извлекался из материнского чрева хирургическими методами и выращивался в специальных стеклянных сосудах.

Равным образом люди, находившиеся на борту «Чизхолма», как и все остальные космонавты, были досрочно извлечены из материнской утробы и помещены в абсолютно стерильную среду, которую они продолжали носить в себе; подобная же среда окружала их и на кораблях.)

Впрочем, я, может быть, требую слишком многого от солдата морской пехоты, впервые участвующего в спасательной миссии (да и вообще в космическом полете). Видимо, я сужу по себе. Депо в том, что по традиции астрогатор на корабле, выполняющем спасательную миссию, является одним из двух офицеров, составляющих интеллектуальную компанию для штатского деятеля ЮНРРА, возглавляющего обычно такую миссию. Второй офицер — судовом врач. Традиция эта исходит, видимо, из той предпосылки, что все остальные титаны ума, которые могут оказаться на корабле, будут слишком заняты. В этом есть зерно истины. Конечно, когда астрогатор занят, то работы у него по горло, но все дело в том, что работа эта по самому своему характеру сосредоточена в начале полета и в его конце, а между ними лежит долгая мертвая пауза. Благодаря этому я очень много читаю, больше поэзию. Ну, а докторская практика, как известно, вообще — «часом густо, часом пусто», в особенности когда обслуживаемый контингент сводится к малочисленному экипажу космического корабля, на котором едва ли отыщется один микроб (во всяком случае по идее).

Поэтому, хотя доктора Роша я слышал впервые, я наслушался уже много подобных речей. Все, что он рассказал до сих пор, я мог бы без труда поведать сам, да притом еще одновременно сыграть недурную партию в шахматы. Однако сейчас он переходил к вопросу, по которому никто, кроме него, не мог сказать ни слова: к характеристике конкретной обстановки на планете, которая была целью нашей миссии.

— Первые исследователи, высадившиеся на этой планете, назвали ее Саванна, хотя Тундра или Вельд были бы, наверно, более к месту, — рассказывал доктор. Это мир с высокой гравитацией, диаметром около семи тысяч миль, сложенный из плотных пород. Поверхность его представляет собой преимущественно плоские травянистые равнины, рассеченные кое-где горными хребтами вулканического происхождения и несколькими небольшими океанами.

Экспедиция не сумела детально разведать планету по причинам, о которых я скажу дальше. Она очень быстро установила контакт с туземцами, охарактеризовав их как дикарей, но дружелюбных к пришельцам. Однако по данным ее отчета, ни один ксенолог не согласился бы назвать их дикарями. В основном они охотники, но занимаются также скотоводством и земледелием. Им известно ткачество, они строят лодки и водят их по звездам. Кроме того, они обрабатывают металлы, проявляя большую техническую изобретательность; их успехи в металлургии пока что ограничены отсутствием источников энергии для осуществления в больших масштабах высокотемпературной плавки и ковки металлов.

У них существуют институт семьи и мелкие национальные общности типа племен. В трудные годы между племенами вспыхивают междоусобные войны. Эти обстоятельства сыграли свою роль в провале первой экспедиции на Саванну. Дело в том, что земляне неумышленно заразили этот народ, первоначально дружелюбный к нам, весьма заурядным земным вирусом, который оказался смертельно губительным для мужской части населения Саванны. Женщины гораздо более устойчивы к нему, хотя полного иммунитета не было и у них.

Этот мор вконец разрушил привычную структуру семей, что, в свою очередь, поставило под угрозу традиционные группировки и соотношение сил между племенами. Короче, туземцы быстро сообразили, что всему виной чужеземные гости, и однажды ночью, без малейшего предупреждения, напали на лагерь экспедиции. Очень немногие из высадочной группы вышли живыми из этой схватки. Раненых среди них не было.

— Отравленные дротики? — с любопытством спросил сержант Ли.

— Нет, — хмуро ответил Рош. — Стрелы.

Ли изумленно взметнул брови.

— Тяжелые, металлические стрелы, — пояснил доктор Рош. — Они мечут их из арбалетов с такой скоростью, что стрела наповал убивает человека одной силой удара, куда бы она ни попала. Это я к тому, чтобы вы заранее знали, что даже полный бронекостюм вам предоставит здесь сомнительную защиту. Нам надо спланировать все таким образом, чтобы не потерять ни одного из наших — и не убить и не ранить ни одного туземца. А решить, как это сделать, я вынужден просить вас.

Ли пожал плечами. Он привык к головоломным задачам.

— Ладно, — продолжал Рош. — Нам-то здесь нужно не так уж много. Мы должны захватить несколько туземцев, имеющих определенный вес у своих земляков, воины несомненно подойдут. Далее, нам нужно будет немного получше изучить их язык, завоевать их доверие и объяснить им, что у нас есть лекарство от мора. Самое главное, нам надо удержать их от естественного первого желания — дать антивирус своим воинам и князькам. Это бесполезно, они уже безнадежны. Антивирус надо будет давать только беременным особям женского пола.

— Уговорить их будет непросто, — сказал капитан Мотлоу.

— Согласен. Но меня и послали сюда главным образом поэтому. И это еще не все. Мы ограничены во времени. В отличие от людей, у жителей Саванны есть определенный строго фиксированный брачный сезон в году, так что все дети у них рождаются практически одновременно. Мы вылетели со всей мыслимой срочностью, как только узнали о случившемся, но добрались сюда уже к началу сезона рождений. Если мы не сделаем инъекции возможно большей части беременных особей женского пола, — а своими силами мы это не поднимем, нам нужна помощь туземцев, — раса мыслящих саваннян будет стерта с лица планеты. Все дети мужского пола умрут еще в младенческом возрасте, и это будет смертью расы.

Вот все, что знаю я и что известно вообще о положении на планете. На этом я и завершаю свое сообщение — это все, из чего мы вынуждены исходить.

Плотный пожилой человек с седой головой, корабельный врач Клайд Биксби поднял руку.

— Полагаю, доктор Рош, вы упустили один факт. По моему мнению, он представляет определенный интерес. Почему бы не сказать уважаемому собранию, что именно явилось возбудителем эпидемии?

— Ах да! Ну, конечно! Этот вирус табачной мозаики.

В первое мгновение ему никто не поверил, если не считать доктора Биксби, что было вполне естественно, поскольку он единственный разделял с доктором Рошем преимущество осведомленности. Но все же большинство сидевших в кают-компании с омерзением бросили свои сигареты на пол и раздавили их каблуками, словно это были ядовитые змеи. Рош рассмеялся.

— Не тревожьтесь, — сказал он. — Одна из причин, почему табачная мозаика так распространена на Земле, и заключается в полной ее безвредности для человека. А что касается табаководов, то на плантациях она поддается контролю — не полному искоренению, а именно контролю — с помощью опрыскивания стрептомицином.

— Это любопытно само по себе, — ввернул Биксби, — ведь ни на какие другие вирусы стрептомицин не действует.

— Он и на табачную мозаику действует не радикально, — ответил доктор Рош. Но сейчас это нам не важно. Суть дела такова: для табака табачная мозаика самая остро заразная болезнь из всех известных человеку. В отличие от большинства вирусов, поражающих человека, ее носитель не живой организм, пусть крохотный, но довольно сложный. Это просто некое химическое соединение. Его можно получить в кристаллической форме так же легко, как, скажем, каменную соль или сахарный леденец. Пока он не попал в клетку растения, он не живой, а жизнь, которая возникает в нем после попадания в клетку, целиком «заимствована» у клетки-хозяина. Химически он достаточно прост, так что большинство реагентов, как химических, так и физических, не разрушает его структуру.

В результате, если вы войдете в теплицу, где растет табак, куря сигарету, изготовленную из листа растения, пораженного табачной мозаикой, большинство растений в теплице заболеют этой болезнью. Они заразятся ею буквально от дыма. Именно это, судя по всему, произошло с саваннянами. Они заразились от сигарет, которыми угостили их первые исследователи.

— Своего рода трубка мира, — подал голос Биксби.

— Вполне возможно. И если это так, то перед нами грандиозный пример, какую кашу можно заварить, если слишком далеко распространить аналогию.

— Но почему они оказались такими восприимчивыми? — спросил я.

Рош развел руками.

— Один бог знает, Ганс. Им еще повезло, что мы знаем, как действует этот вирус. Он проникает непосредственно в хромосомы через клеточную мембрану и вызывает такие изменения в генах, что дочерние клетки становятся восприимчивыми к болезни в ее открытой или «клинической» фазе. Вот почему он убивает младенцев намного быстрее, чем взрослых, — у детей гораздо быстрее протекает деление клеток.

— Еще бы, — добавил док Биксби, — у людей клетки полностью обновляются на протяжении жизни в среднем десять раз, из них восемь раз за период от зачатия до двух лет!

— Главное, мы относительно легко можем обезвредить этот вирус, — сказал в заключение доктор Рош, — и саваннянам повезло, что мы можем это сделать, если успеем сделать вовремя. А сейчас, я полагаю, самое лучшее будет приступить к делу.

Лицо сержанта Ли, выражение которого в ходе беседы поминутно менялось, окаменело так мгновенно, что мне даже послышался щелчок.

* * *

Мы сели на Саванну этой же ночью на высадочной ракете, поскольку сам «Чизхолм» ни на эту планету, ни на другую посадить было невозможно. Я оказался на ее борту потому, что в мои служебные обязанности входило пилотирование этой разболтанной, неуклюжей, трудноуправляемой посудины. К тому же мне пришлось вести ее в полной темноте над местностью, знакомой мне в самых общих чертах, и я имел приказ посадить ее бесшумно, что практически почти невозможно на суденышке, оснащенном всего двумя ракетными двигателями (для космоса) и двумя воздушно-реактивными (для атмосферы).

Конечно, я не намеревался использовать ракеты при посадке, а воздушно-реактивные двигатели можно было легко выключить, когда надо. Я так и сделал, но мое суденышко пошло камнем вниз по крутой наклонной. Вообще-то у него были все признаки самолета, но поверхность несущих плоскостей была чрезвычайно мала, так что приписать ему способность планировать можно было только в порядке особой любезности (проявить которую мог лишь посторонний наблюдатель, которому это ничем не угрожало).

Тем не менее я отважно попытался сладить с суденышком. В чернильной тьме я вывел его, судя по приборам, на высоту около пятидесяти футов над участком вельда, который был выбран сержантом Ли для посадки. Затем прикрыл дроссели, чтобы сбросить скорость ниже минимальной аэродинамической, и выключил их совсем, надеясь вывести наш кораблик до поверхности грунта раньше полной потери инерции.

В общем, все так и вышло, но коряво. Мы были ближе к поверхности, чем показывали приборы, так что двигатели я вырубил, наверно, всего в нескольких дюймах от грунта. Так или иначе, бесшумной посадки не получилось — визг и шипение влажной травы, испаряющейся под полозьями нашей колымаги, мы слышали сквозь двухслойную оболочку корпуса.

К тормозам я даже не прикоснулся. У меня не было ни малейшего желания останавливаться, пока мы не откатимся как можно дальше от места, где мы наделали столько шума. Я вообще терпеть не могу шумных посадок. К тому времени, когда наш кораблик окончательно остановился, мы оказались милях в двадцати от намеченной точки посадки, и лица у всех нас были достаточно бледны — у меня, вероятно, больше, чем у остальных.

Я не против быть первооткрывателем, строго говоря, но надеюсь, что в следующий раз мне дадут лошадку попослушнее. Я даже не заметил, что высказал все это вслух, но, наверно, так оно и было, потому что следом сержант Ли кисло пробурчал:

— Надеюсь, в следующий раз, когда мне придется садиться на планете с высокой гравитацией, мне дадут пилота половчее.

Я продолжал хранить величественное молчание, как и подобает кадровому офицеру. Через несколько мгновений я услышал позади слабый лязг снаряжения солдаты морской пехоты отстегивали привязные ремни и проверяли свой боевой убор. К этому времени я тоже счел себя достаточно оправившимся от встряски и приступил к проверке своего костюма, шлема, баллона с воздухом, огневого стерилизатора и, наконец, самого главного маленького приборчика — переносного пульта, с помощью которого мы захлопнем нашу западню, если все сработает как надо. Пульт оказался в полном порядке, так же как и несколько реле на приборной доске, которые должны были принимать сигналы от пульта и реагировать надлежащим образом, Этими ответными действиями занимался сержант Ли; я знал, что ему можно было это доверить.

— Все в порядке, лейтенант Пфейфер?

— Вроде все. Пошли.

Я погасил все огни, загерметизировался и вслед за солдатами прошел через шлюз и спрыгнул в высокую траву. Небо над нами было темно-фиолетовое, звезды мерцали на нем словно светлячки — таким зрелищем космонавту не часто приходится наслаждаться. Мне показалось, что если бы я постоял немного и глаза привыкли бы к темноте, я смог бы даже распознать несколько созвездий из тех, что лучше всего мне знакомы. Отсюда, должно быть, можно узнать Орион и угадать искаженные очертания того созвездия, в котором наблюдается наше Солнце с больших расстояний, созвездия Попугая. Вообще-то выделить созвездия в далеком космосе может только ЭВМ, невооруженному глазу видны просто звезды, несметные тучи звезд, сверкающих и недвижных…

Однако у меня хватило ума не увлекаться всякими грезами наяву при выполнении служебного задания. Я закрыл люк шлюза, включив тем самым автоматику, и прислонился шлемом к наружной обшивке послушать, включатся ли огневые стерилизаторы. Они сработали как надо, с характерным звуком — это было нечто среднее между низкой нотой контрабаса и шумом запускаемого мотора. Более или менее удовлетворенный, я пошел прочь, продираясь сквозь высоченную траву.

* * *

Как-то одиноко почувствовал я себя, ступив на чужую планету. Мой обзорный радар помогал мне не терять из вида наше суденышко и не сбиваться с нужного направления, но рядом со мной не было никого; все солдаты поодиночке расходились по радиусам, все дальше и дальше от меня. Каждый из нас должен был занять свое место на намеченном периметре.

Возможно, меня уже заметили. Если наблюдатель присел ниже верхушек травы, радар его не засечет, так что я ничего сделать не мог. А надо мной все так же полыхал звездами фиолетовый небосвод. Луны не было — мы позаботились выбрать подходящее время для высадки, но и облачности не было тоже. Если у туземцев острое зрения, как и положено быть у охотников, они легко увидят отблеск звездного сияния на моем шлеме и даже на плечах скафандра. Сильно давал себя чувствовать вес. Каждый шаг был труден, словно ноги у меня стали слоновые. И я признался безмолвной чужепланетной ночи, что для воина, готовящегося принять бой, я нахожусь не в очень хорошей форме.

Мой огневик был укреплен на скафандре. Ни при каких обстоятельствах нам не разрешалось использовать их для самообороны; впрочем, если и захотеть нарушить приказ, то пока его отцепишь, надобность в нем отпадет. Так что как оружие они были бесполезны и назначение их было одно — стерилизация скафандров при входе в корабль на случай, если откажет стационарная система огневого стерилизатора в шлюзе.

Мне показалось, что я сделал целый миллиард шагов — каждый из них давался мне труднее предыдущего, и я обливался потом, — пока мой экран кругового обзора показал мне, что я прошел положенные две с половиной мили. Я переключил радар на ретрансляцию и увидел картину, наблюдаемую локатором нашей посадочной ракеты. Несколько всплесков по кругу могли означать наших солдат. Когда локатор показал мне дальнюю сторону круга, за ракетой, там некоторые солдаты еще продолжали шагать к намеченному рубежу. Меня это обрадовало — сам не знаю почему…

Наконец, все добрались до своих мест, и каждый всплеск, один за другим, вспыхнул красным огоньком — это они переключали на себя ретрансляцию, и, значит, теперь каждому стало ясно, где находятся остальные. Я посчитал их… десять, одиннадцать и, считая меня, двенадцать. Порядок!

Пока туземцев не было ни видно, ни слышно. Но они были тут, и мы к этому приготовились. Радар их не обнаруживал, глаза и инфракрасный снайперскоп мне тоже не открывали ничего, кроме глубокой ночи и волнующегося моря травы. Но доктор Рош заверил нас, что они будут тут, а теория игр проникает сквозь мглу стратегической неизвестности лучше любого наблюдательного прибора, живого или неживого. Я включил индивидуальный сигнал опознавания, мой всплеск на экране на мгновение вспыхнул зеленым, и в ответ мне все остальные замигали зелеными огоньками. Они приняли мой сигнал.

Настал момент поглядеть вокруг своими глазами. Я включил один из тумблеров на своем пульте, и в центре нашего круга возник белый, почти нестерпимо слепящий корпус нашего кораблика, а над ним — три мощные осветительные ракеты, рвущиеся в небо.

И тут я увидел аборигенов.

* * *

В течение трех секунд, пока светились ракеты, они сидели, замерев на своих шестиногих «скакунах», стиснув коленями их бока, непропорционально длинные туловища их были напряжены, длинные лысые головы откинуты назад, взгляд устремлен на сияющие ракеты. Мохнатые коричневые животные с хищными клювовидными мордами, на которых они сидели, тоже глядели в небо, вытянув свои длинные как у верблюдов шеи.

В моем секторе круга их было четверо. Один был так близко, что я сумел даже разглядеть слабый зеленоватый оттенок на его яркой темно-красной коже. Ноги его были обнажены, но туловище прикрывала грубая ткань, стянутая металлическим поясом, на котором были отчетливо видны вычеканенные изображения, похожие на тотемистические эмблемы.

Конечно, я не могу поручиться за точность красок, увиденных мной. Свет у ракет, как известно, слепящий и неестественный, да к тому же я слишком долго был в полной темноте. Но так или иначе, необычная окраска кожи туземца запечатлелась у меня именно такой, как я ее описал.

Еще я заметил у него арбалет, заряженный и взведенный, и колчан, полный толстых стрел. Стоило ему только оглянуться, и он увидел бы меня всего в десяти ярдах, неподвижно прикованного к земле словно снежная баба…

Но ракеты догорели и упали, оставив белые дымовые следы, извивавшиеся и вытянувшиеся почти горизонтально в тепловом потоке реактивных струй. Ровно через три секунды вспыхнули все прожекторы нашего кораблика.

Длинные, округленные головы мгновенно пригнулись. В то же мгновение их «лошади» издали истошный рев и взвились в прыжке так высоко, что сначала показалось, будто они летят. Они атаковали наш корабль, не помедлив ни секунды. Это было странное, невообразимое, потрясающее зрелище. Их шестиногие, чем-то похожие на лам, «кони» мчались во весь опор; казалось, они просто парят над травой, то взвиваясь, то немного опускаясь плавно и волнообразно, словно их нес на своих крыльях ночной ветер. Туземцы уверенно сидели на их спинах, как раз над средней парой ног, опираясь на короткие стремена, но без поводьев. Ничто не связывало их с яростно ревущими головами их «коней». Посадка их была настолько прочной, что всадник и зверь сливались в одно существо из какого-то страшного мифа — два кентавра, сросшиеся наподобие сиамских близнецов. Обязанность переднего из них — скакать и реветь, заднего — метко стрелять из арбалета. Скачка была великолепна, рев — устрашающ, а стрелы — стрелы все попадали в цель.

Первым они поразили один из прожекторов по правому борту, за ним — второй. Еще несколько секунд мне было видно двух всадников в моем секторе в отраженном свете прожектора левого борта, но затем погас и он. Немного больше времени они потратили на вращающийся прожектор, укрепленный наверху корпуса. Он был расположен немного впереди вертикального стабилизатора, и поразить его было труднее — его защищали и само вращение и кривизна корпуса. Но они разбили и этот прожектор, хотя им пришлось повозиться. Каждый раз, как его луч отворачивал в сторону, они стреляли по его валу, пока не заклинили его, а когда он перестал вращаться, в упор одной стрелой разбили его вдребезги.

Кромешная тьма. Нет, хуже тьмы, потому что она была заполнена плавающими как амебы фиолетовыми остаточными изображениями на сетчатке…

Я остался стоять, где стоял, и мне казалось, что я врос в грунт чуть ли не до пояса и не могу сдвинуться. Когда я решил, что смогу разобрать что-нибудь на своем экране, я включил ретрансляцию, хотя был почти уверен, что не смогу засечь никого из туземцев — они все сейчас в «мертвом пространстве», близ корпуса. Но я вообще не получил никакого кругового обзора с корабельного радара. Видимо, они сбили и антенну тоже, как только подошли поближе и увидели, что она вращается. Раз она крутится — стреляй в нее!

Пришлось ждать. Больше ничего не оставалось делать. Пока что прогноз доктора Роша оказался верным, во всяком случае в основных чертах, так что следующий этап придется начинать строго через определенное время, по часам.

После прекрасной ярости атаки это второе ожидание казалось просто бесконечным. Мне приходилось раньше участвовать в боевых схватках, где было больше и опасности и дела, в схватках, где я был вынужден защищать свою жизнь и защищал ее, но ничего похожего на эту атаку аборигенов Саванны я не видел и не надеюсь увидеть.

* * *

А в глазах все продолжали плавать фиолетовые пятна. Вдруг на одном из них дрожащими белыми буквами отпечаталось слово «конестога». Я даже зубами заскрипел. Привязалось ко мне это название, сил моих нет. Нельзя слишком далеко распространять аналогию, как сказал д-р Рош. Хуже всего то, что никто из состава нашей экспедиции и не помышлял ни о каких аналогиях. Просто кто-то не очень удачно пошутил, и шутка оказалась трагически уместной…

Мои часы дали сигнал. Время поворачивать назад. Казалось, целая вечность прошла, пока ко мне вернулась способность видеть звезды. В полумиле от нашего судна мне с неохотой пришлось снова отказаться от созерцания неба — я коснулся кнопки на моем пульте, и вверх взвилась четвертая осветительная ракета.

Большинство шестиногих «коней» мирно паслись. Два туземца стояли на страже снаружи, держа своих скакунов один у носа, другой у входного люка. И тут я прикоснулся к пульту в третий раз. Судовая сирена, включенная мной, завыла вибрирующим воем децибел на двадцать, и все шестиногие кони мигом сорвались и унеслись за горизонт, словно их катапультировали. Мне это не совсем понравилось. Уж не ошибся ли малость д-р Рош, черт возьми?

Но пока все было в порядке. Шестеро туземцев были уже внутри судна, как мы и ожидали, и крепко заснули, усыпленные газом по моему сигналу, как и их часовые, которых морская пехота уложила газовыми гранатами. Конечно, внутри гости принялись все крушить, но их за люком встретили несколько весьма активных кукол-автоматов, которые были предусмотрительно поставлены д-ром Рошем. Ни на что другое у них времени не хватило; они так и остались в камере-ловушке, специально собранной для их размещения и изолированной от стерильных отсеков корабля. Мы аккуратно уложили их, как нам было предписано, закрыли герметическую дверь и наружный люк и пошли через другой люк и шлюз к себе, предварительно прокалив свои костюмы огневым стерилизатором.

Впрочем, пользы от этой стерилизации было мало. Во внутренней обшивке торчали шестьдесят четыре головки стрел. Видно, мало кто из туземцев промахнулся… Мы срезали головки и наложили пластыри поверх их; но все равно на «Чизхолм» нам пришлось возвращаться, не снимая скафандров. Герметичность отсеков судна мы восстановили полностью, но в гнотобиотическом смысле оно было безнадежно разгерметизировано.

Мы латали эти пробоины весь остаток ночи и чуть было не прозевали расчетное время старта для рандеву, но д-ра Роша это, похоже, ничуть не тревожило.

Нашу посудину он приказал уничтожить, сняв с нее только камеру с туземцами. Я подозреваю, что он с самого начала именно так и решил сделать. Мне-то было не жалко. Я ненавидел эту «конестогу». Беда со мной в одном — я не могу забыть ее, точнее — это название. Глупо, конечно, когда память о большом деле омрачается какой-то мелочью. Но я ничего не могу поделать. Да и не такая уж это мелочь… Когда мы, наконец, проделали все процедуры стерилизации и дезинфекции, предписанные Рошем, и меня с сержантом Ли впустили в рубку управления, он только буркнул нам что-то невнятное. Он просматривал фильмы и, видно, уже не в первый раз, хотя когда он успел их подготовить, просто непонятно. Вид у него был, прямо скажу, невеселый. Капитан Мотлоу тоже был явно озадачен и раздосадован. Они были слишком заняты, и им было не до нас, я обиделся, а лицо сержанта Ли начинало все больше и больше походить на снеговую шапку гор Митчелла на Марсе.

— Что-то здесь не ладно, — пробормотал наконец д-р Рош себе под нос, — никак не пойму, в чем загвоздка.

— Все исполнено согласно плану, — сухо сказал Ли. Ему явно показалось, что его критикуют.

— Да-да, я не о том. Там все было в порядке. Они реагировали на стимулы, как и следовало ожидать от народа их уровня культуры. Уравнения теории игр не подводят, когда хватает данных по всем параметрам.

На физиономии сержанта Ли появилось выражение, какое и должно появиться у служаки корпуса морской пехоты, когда его роль в боевой операции низводится до какого-то параметра в уравнении. Рош, конечно, ничего не заметил.

— Нет, поведение их тут ни при чем. Мне непонятно что-то другое. Вся беда в том, что я никак не ухвачу, что именно.

В рубку вошел д-р Биксби. Рош повернул голову от экрана.

— А-а, это вы. Вы наблюдали за ходом операции. Скажите, вы не заметили чего-нибудь — ну, странного, что ли? Не хотите посмотреть фильм?

— Нет, — сказал д-р Биксби, загадочно улыбаясь. — Я знаю, о чем вы говорите, и могу ответить на ваш вопрос. Я только что осмотрел наших пациентов. Они пришли в сознание и чувствуют себя хорошо, так что как только вы будете готовы говорить с ними…

— Я готов, — сказал д-р Рош, вставая со стула. — Но я хотел бы все-таки узнать, что именно я упустил из виду. Объясните, пожалуйста.

— Проблема эволюции, — сказал док Биксби. — Мыслимы ли такой путь эволюции, такие мутации, при которых на одной и той же планете могут существовать одновременно четвероногие и шестиногие позвоночные?

Рош был ошеломлен. Он испустил глубокий вздох, помолчал и наконец произнес:

— Вот оно что. Это меня и сбивало с толку. Я смотрел и не видел. Длинные торсы! У них под одеждой рудиментарная средняя пара конечностей! Так ведь?

— Да. Только не рудиментарная, а вполне функционирующая.

— Любопытно. Ну, я очень рад, что все прояснилось. Я боялся, как бы не открылось что-нибудь существенно влияющее на нашу программу.

— Открылось, — сказал док Биксби все с той же странной улыбкой на лице.

Рош метнул на него подозрительный взгляд и поспешил в камеру, где были туземцы. Биксби и Ли последовали за ним.

* * *

Я задержался в рубке. Мне все равно предстояло рано или поздно рассчитать орбиту отрыва от Саванны, и я решил, что можно заняться этим сейчас. Работы хватало как раз на то время, пока Рош будет изучать язык туземцев. Современная эвристика позволяет изучить совершенно незнакомый язык примерно за восемь часов, но эта чертовски кропотливая и нудная процедура — тяжкое испытание для изучающего и абсолютно нестерпимое зрелище для праздного наблюдателя.

Капитан Мотлоу весьма подозрительно поглядывал на это необычное для меня проявление предусмотрительности, но меня на сей раз это не занимало. Открытие дока Биксби может и разрешило недоумение доктора Роша (хотя глядя на физиономию Биксби, я почуял, что Роша обязательно ожидает еще один конфуз), но, увы, не избавило меня от назойливого словечка, которое никак не уходило из моей памяти. Я говорю, конечно, опять о «конестоге».

Как я уже упоминал, это название появилось случайно, без всякой связи с операцией на Саванне. Обычно корабельные высадочные суда либо вовсе не имеют названий, либо носят название своего корабля-матки. Но во время первого испытательного рейса «Чизхолма» один из младших офицеров пошутил насчет «тропы Чизхолма» («Тропа Чизхолма» — один из маршрутов, по которым шли фургоны переселенцев в период освоения «Дальнего Запада» США в XIX в.- (Прим, пере в.)), а другой тут же вспомнил про «конестогу» — тип фургона, специально созданный для переходов по западным прериям, с большими колесами и широкими ободьями, рассчитанными для езды по рыхлому грунту. А высадочное судно рассчитано для удобства управления в атмосфере, а не в вакууме. Оно больше смахивает на самолет, чем на космический летательный аппарат. И им пришло в голову назвать нашу посудину «Конестогой». Потом эта кличка всем надоела, как надоедает избитая шутка, которая лезет в голову всякий раз, когда на глаза попадается вполне заурядный предмет. О ней забыли. И вот вдруг она вспомнилась мне.

Я пытался понять, что именно меня тревожит, какая ассоциация с этим словом? Кстати, название нашего корабля не связано вообще с «тропой Чизхолма». Его назвали в честь первого и, вероятно, самого выдающегося директора Всемирной медицинской ассоциации. И конестога тут вообще ни при чем. Но это не все, есть что-то еще. И я, как и д-р Рош, никак не мог ухватить, в чем же здесь загвоздка.

А если бы и ухватил, что я, собственно, мог бы сделать? Я ведь не доктор Рош, а всего только астрогатор. Впрочем, и Рош тут ничего бы не сделал со всей своей теорией игр. Слово, которое тревожило меня, относилось к слишком далекому прошлому, в котором ничего уже исправить нельзя…

Так думалось мне в тот момент, но я, как и большинство людей, недооценивал живучесть прошлого — то единственное, что поэты пытаются вдолбить в наши безмозглые головы с тех самых пор, как были изобретены слова.

Связь этих строк с тем, что произошло на Саванне, пришла мне на ум много позднее, когда во время одной из моих «рабочих пауз», посвященных чтению, эти стихи попались мне на глаза.

Пока же мне оставалось только отбросить назойливую мысль о конестоге и продолжать мои расчеты.

Я так погрузился в работу, что прозевал свисток, приглашавший пожевать чего-нибудь. Капитану Мотлоу пришлось посылать за мной вестового.

Терпение у доктора Роша было просто феноменальное, особенно если принять во внимание, как подпирали его сроки. Но он добился своего, и как только смог начать разговаривать с нашими пленниками, сразу же попытался разъяснить им, какова ситуация. Оказалось, однако, что у них нет ни малейшего желания верить его словам.

Да и трудно было осудить их за это. Их заманили в какую-то лоханку. Правда, Рош постарался обеспечить в ней все их потребности, какие только мог предусмотреть, но все равно обстановка не только слишком резко отличалась от знакомой им среды, но просто была для них за пределами мыслимого. А Рош был для них огромным лицом на светящейся стене — лицом, похожим на лица тех демонов, которые принесли с собой мор их народу, только очень уж большим и с зычным голосом, который звучал неизвестно откуда. Рош позаботился, чтобы никто из нас — так сказать, демонов-ассистентов, — не попал в поле зрения телекамеры, но это не помогло. Туземцы уже решили, что их уволокли не иначе как в преисподнюю. Они стояли, скрестив свои верхние пары рук на узкой груди и с мрачной гордостью глядели в лицо архидемону, ожидая страшного суда. Правда, они вступили в диалог с этим потусторонним существом, что позволило Рошу немного освоить их язык, и даже назвали свои имена. Они выпалили их несколько раз трескучей скороговоркой по очереди, каждый раз в одном и том же порядке:

— Укимфаа, Мвензио, Куа, Джуа, Найе, Атакуфаа, Куа, Мвуа.

Д-р Рош что-то коротко сказал им, получил в ответ молчание и выключил экран, отирая лоб платком.

— Упрямые черти. Я ожидал нечто подобное, но… Никак не могу сладить с ними. О детях говорить не хотят.

— У двух одинаковые имена, — заметил док Биксби.

— Да, почтеннейший. Они все родня. Клан и одновременно боевая единица. «Куа» означает «если-то», то есть связь друг с другом по крови и по долгу. В этом-то и вся трудность.

— А другие имена тоже имеют какой-то смысл? — спросил я.

— Конечно. Типично для этого уровня общественного развития. А все вместе они составляют функциональную боевую единицу. Но у меня слишком мало данных, чтобы разобраться в характере их взаимных связей. Будь у меня такие данные, я мог бы сообразить, кто из них старший и сосредоточить все внимание на нем. Пока что я могу уверенно сказать только одно — ни один из Куа не может быть вожаком; тут, видимо, только скрещивание линий двоюродного родства.

Я чуть было не подавил в себе следующий вопрос, который у меня возник. Но Рош был явно в замешательстве, и я решил, что не поврежу ничему, если подбавлю малость шума.

— А не может она иметь грамматическое выражение? Я имею в виду связь между ними.

— Что? Чепуха! Не та культура… Г-м… Постойте-ка! С чего вдруг вы задали такси вопрос, Ганс?

— Да потому, что каждый раз они называли себя в одном и том же порядке. Вот я и подумал, если имена их являются значащими словами, может из них слагается предложение, имеющее определенный смысл.

Рош прикусил губу и помолчал. Потом сказал:

— Верно, черт возьми. Есть смысл. Правда, предельно лаконично выраженный. Погодите-ка минуту…

Он подтянул к себе блокнот и принялся очень медленно, с крайним напряжением, писать. Потом долго глядел на написанные им слова.

— Вот: «Дождливый сезон (кто-то) помощь (ему) если-то сухой сезон (может быть) ты». Господи, это же…

— Золотое правило, — тихо сказал Биксби. — Теория игр, первая теорема ненулевой суммы.

— Больше того… Впрочем, нет, не больше, а важнее для нас! Все слова связаны между собой. Это невозможно передать на нашем языке — язык саваннян отличается сильно развитой флективностью. Каждое из восьми слов находится в весьма точной иерархической связи с остальными семью. В уникальной грамматической позиции находится слово «помощь», все остальные дублируются либо по смыслу, либо по грамматической функции.

Он перевел дух и решительным щелчком включил экран.

— Мвензио! — крикнул он в микрофон.

Одно из существ с длинным трубчатым торсом мгновенно распрямилось и шагнуло вперед, гордо откинув пулевидную голову.

— Мпо-кусейя! — громко сказало оно и смолкло.

— Что это означает? — шепотом спросил Биксби за рамкой экрана. Это было грубым нарушением предписания Роша, но тот и сам не сумел сдержаться и шепнул в ответ:

— «Меня не сломить» — вот что это значит.

Туземец и посланец ЮННРА пристально смотрели в глаза друг другу, словно они стояли лицом к лицу, а не перед телеэкранами. Рош начал говорить, и тут, наконец, прорвалось все напряжение, которое он испытывал.

Я сомневаюсь, сумел ли бы я понять диалог между ним и Мвензио, даже если бы и знал язык, но теперь, из записей, я знаю его содержание:

— Воин, я требую, чтобы ты, ради любви к своим детям, выслушал меня. Мы пришли в этот мир не карать. Мы принесли помощь.

— Это мое имя, демон.

— Так пусть имя твое обяжет тебя ради детей твоих, которые, может быть, станут вождями.

— Я в плену. Волшебство есть волшебство. Против него у меня оружия нет. Но дети мои не в твоей власти и никогда не будут.

— Заверяю тебя смыслом имени твоего, что не добиваюсь этого. Я пришел только исправить зло, содеянное мной здесь.

Капитан Мотлоу и док Биксби оцепенели, услышав, что Рош принимает на себя вину первой экспедиции, но Рош уловил их реакцию и отмахнулся решительным жестом, постаравшись, чтобы это не было видно на экране.

— Как мне называть тебя? — спросил Мвензио.

— Называй меня Мботе (Жизнь).

— Ты не лжешь?

— Я не лгу, Мзензио.

Мвензио долго молчал, стоя неподвижно и опустив голову. Наконец он произнес:

— Говори мне, Мботе, твой слуга слушает.

— Слушай же и верь мне, потому что времени у нас мало.

Мы освободим тебя и твоих сородичей, и вы передадите мои слова кланам и племенам. Вы должны убедить своих вождей, что те, кто принес вам смертельный мор, вернулись сюда с лекарством. Но исцеление придет, только если вы все сделаете так, как мы скажем. Самое главное — лечение нужно начать сейчас, пока дети еще не родились. Лучше всего будет, если все матери, все, кто только сможет доехать, приедут туда, где мы вас высадим.

— Мы вот приехали, — сказал Мвензио. — Только уже поздно.

— Не может быть. Во всяком случае, не для всех. Если мы поспешим…

— Никто не может спешить назад, — сказал Мвензио и быстрым движением коротких рук, скрещенных над головой, стянул с себя грубо сшитую тунику и бросил ее на пол. Без всякого сигнала остальные семь воинов одновременно проделали то же самое.

У каждого из них на сложенной у узкого живота средней паре конечностей копошилось от шести до восьми крохотных детенышей, карабкаясь друг через друга в слепой, инстинктивной борьбе за право прильнуть к материнскому соску. Размером они были с бурундучков.

— Мы и есть матери, — сказал воин. — А вот наши дети. Они уже родились. Если еще не поздно, мы вверяем их тебе, Мботе. Исцели их.

* * *

Все знать не дано никому. Сведения, которые привезла с Саванны уцелевшая часть первой экспедиции, были довольно полные — во всяком случае они позволили д-ру Рошу вписать почти все параметры в его уравнения. Но только почти. Первая экспедиция пробыла на Саванне слишком мало времени, чтобы обнаружить, что у аборигенов шесть конечностей, не говоря уже о том, что все воины у них женщины. Мы тоже были не без греха, а больше всех — док Биксби. Он первый установил важнейшие биологические особенности аборигенов и помалкивал ради примитивного и глупого удовольствия полюбоваться, как побледнеет Рош, когда вскроется истинная картина.

Признаюсь, что не раз во время операции на Саванне я ловил себя на желании устроить Рошу что-нибудь подобное, но не могу понять, как наш доктор позволил подвести себя — и всех нас — так близко к катастрофе. Меня Рош просто раздражал своей всеобъемлющей ученостью; Биксби же, видимо, по-настоящему ненавидел его.

Биксби уже нет в живых, так что уточнять теперь все это не у кого. К счастью для него, тогда у него за душой было кое-что, кроме собственно «сюрприза», иначе он был бы списан из состава экипажа «Чизхолма» по возвращении на Землю, да и вообще мог лишиться врачебного патента. Но он позволил себе только одну-две секунды насладиться потрясенностью и отчаянием д-ра Роша, а затем сказал громко и отчетливо:

— Все в порядке. Физически детеныши уже родились, но биологически они еще с месяц будут связаны с организмом матери.

— Что? — переспросил Рош. — Черт возьми, Клайд, вы за это поплатитесь. Если бы вы сказали раньше…

— Я сказал своевременно, — спокойно ответил Биксби, хотя неприкрытая ярость в голосе Роша все же заставила его отшатнуться. — Детеныши эмбриологически еще не созрели, только и всего. С точки зрения их развития, они еще нерожденные плоды. Судя по всему, они извергаются из утробы, как только начинают управлять своей мускулатурой, и вползают на средние конечности матери, где и дозревают до «срока» — наподобие сумчатых на Земле. Я предположил это, как только понял, что у них должно быть два функциональных тазовых пояса. Если они предназначены служить опорами для двух пар задних конечностей — а первоначально так оно и было, о чем можно судить по их «лошадям», — то естественный баланс прочности не позволит им быть одновременно достаточно гибкими, чтобы допустить рождение детенышей, выношенных до конца. Вот я и предположил, что они рожают очень рано и донашивают детей до срока вне утробы. Они, вероятно, рожают больше детенышей, чем могут выносить. Наиболее слабые просто не добираются до своей колыбели — средних конечностей, отпадают и погибают. Неплохая система естественного отбора (жестокая для детенышей, но благотворная для расы). Каждые роды — эволюция.

— Очень похоже на сумчатых, — проговорил Рош глухо и спокойно.

— Что я уже отметил.

— А что дала сумчатым эволюция? Опоссумы и кенгуру — общеизвестно мало жизнеспособные животные. Они отбрасывают своих слабых детенышей таким способом миллионы лет, ну и что? Они ничуть не лучше приспособлены для выживания, чем раньше. Впрочем, ладно — этого-то мы изменить не можем. Я хочу знать вот что: можем мы еще иммунизировать этих детенышей? Можем мы считать их нерожденными в этом смысле? Короче говоря, Клайд, теперь, когда вы вполне усладились вашей шуткой, есть ли еще у нас время? Я дал обещание. Сумею я его сдержать?

— Я не хотел… Да, конечно, сумеете. Я взял кровь и проверил титры антител у одного из детенышей, сразу как их обнаружил. Пока они не «родились», они иммунны; они получают нужные бетаглобулины из молока матери. Вы можете их спасти.

— Не благодарю вас, — сказал Рош резким, колючим шепотом.

— Да, конечно, — сказал Биксби. — Полагаю, не за что. Могу сказать одно если бы было уже поздно, я бы предупредил вас до того, как вы что-либо обещали. А сейчас у вас еще есть время.

В камере воины протягивали своих детей к экрану.

* * *

В конце концов все завершилось благополучно. Ко времени нашего отлета с Саванны заболеваемость резко упала, и Рош в обнимку со своей ЭВМ пришли к убеждению, что в самое ближайшее время болезнь утратит характер серьезной пандемии. Полностью искоренить ее, конечно, не удастся. Вирус обосновался в столь большом числе живых клеток, что будет переходить от поколения к поколению, защищенный в своей внутриклеточной среде от возможной концентрации антител, циркулирующих во внеклеточных соках тела. Но именно эта хроническая инфекция будет поддерживать высокие титры антител, что помешает вирусу вызывать открытую форму заболевания. Иммунитет будет продолжать действовать, чего мы, собственно, добивались и добились.

Вот и вся история с Саванной.

Добавлю к этому: я, наконец, понял, что меня тревожило все время в слове «конестога». Оказалось, что это вовсе не бред, и не причуда. В то мгновение, когда я вскрыл пакет с новым предписанием и обнаружил, что снова назначен астрогатором на «Чизхолм», это вдруг возникло у меня в мозгу во всей своей неотвратимо устрашающей, отталкивающей реальности.

Я вспомнил в это мгновение, что именно фургоны «конестога» занесли к индейцам туберкулез…

А в предписании далее значилось, что «Чизхолм» вновь отправляется на Саванну…

 

Король на горе

Полковник Хэл Гаскойн знал, что он единственный человек на борту космического корабля-спутника № 1, но ему от этого было не легче. Нисколько не легче, хотя он и старался не думать о своем одиночестве.

А теперь, когда он сидел перед бомбардировочным пультом мокрый от пота, несмотря на прекрасно кондиционированный воздух, один из его людей опять заговорил с ним:

— Полковник, сэр…

Гаскойн повернулся в кресле, и сержант — у полковника вертелось на языке его имя — четко отдал честь.

— Ну?..

— Бомба номер один подготовлена, сэр! Какие будут приказания?

— Какие будут приказания? — задумчиво повторил за ним Гаскойн.

Но человек уже ушел. Гаскойн, собственно, не видел, как сержант покинул кабину управления, но его там уже не было.

Пока полковник пытался сообразить, куда пропал сержант, в кабине послышался другой голос, безжизненный и нудный, какой всегда бывает по радиотелефону:

— Радиолокационная рубка. Цель засечена.

Ровное, бессмысленное попискивание: это включилась синхронирующая цепь.

Откуда же взялись люди? В радиолокационной никого нет. И в бомбовом отсеке — тоже никого. Вообще на борту космического корабля № 1 не было никого, кроме Гаскойна. Никого с тех пор, как он сменил Гринела, который первым летал на этой космической станции.

— Кто же был тот сержант? Его звали… звали…

Стук телетайпа отогнал эти мысли. Звук был гулкий, как от скорострельной пушки в металлическом ангаре. Гаскойн встал и подплыл к аппарату, скользя по кабине с легкостью человека, для которого невесомость стала чуть ли не естественным состоянием.

Пока он добрался до телетайпа, аппарат умолк, и сначала лента показалась ему пустой. Но вот Гаскойн утер пот, туманивший глаза, и увидел текст:

МНВЮСХЦ ЛЮТ ИГФДС ПЮТР АОИУ ЕУИО КРАЛЦМ

Он достал справочник и нашел последовательность букв, на которой был построен код. Расшифровка была сделана за десять минут.

БОМБА 1 ВАШИНГТОН 17 00 ЧАСОВ ТАММАНАНИ

Вот оно! Вот для чего он подготовлял бомбу! Значит, должен быть более ранний приказ, предписывающий подготовку. Он начал перематывать бумажную ленту. На ней ничего не оказалось.

Как же это — Вашингтон? Чего ради объединенные начальники штабов приказывают ему…

— Полковник Гаскойн, сэр…

Гаскойн круто повернулся и ответил на приветствие сержанта.

— Как ваше имя? — буркнул он.

— Суини, сэр, — отозвался сержант.

Это почему-то прозвучало не слишком похоже на «Суини» и вообще ни на что не похоже. Просто какой-то шум. По лицо человека показалось полковнику знакомым.

— Подготовлена бомба номер два, сэр.

Сержант отдал честь, повернулся, сделал два шага и растаял. Он не исчез, но и не вышел за дверь. Он просто отступил, потемнел, сжался — и вот его совсем не стало. Казалось, он и Гаскойн разошлись во мнениях о том, какой эффект может дать перспектива при ярком свете Земли, и Гаскойн оказался неправ.

В полном оцепенении он закончил перемотку ленты. Сомнения не было: вот он, приказ, черным по белому, яснее ясного. Бомбить столицу своей родины в 17.00. И, между прочим, не задумываясь разбомбить собственный дом. Поработать основательно — сбросить две бомбы. И не смущаться, если произойдет ошибка на несколько дуговых секунд и бомбы упадут не на Вашингтон, а на Балтимору, или на Силвер-Спринг, или на Милфорд, штат Делавэр. Гражданская группа информации даст вам координаты, но непременно покройте квадрат. Такова обычная процедура.

Пальцы онемели, стали резиновыми. Все же Гаскойн начал нажимать ими на клавиши телетайпа. Работая на частоте Гражданской группы информации, он напечатал:

ПРИШЛИТЕ ПОМОЩЬ СЕРЬЕЗНОЕ ПОВТОРЯЮ СЕРЬЕЗНОЕ ЗАТРУДНЕНИЕ С ПЕРСОНАЛОМ ТОЧКА НЕ ЗНАЮ КАК ДОЛГО СМОГУ ДЕРЖАТЬСЯ ТОЧКА СПЕШНО ГАСКОЙН КОСМИЧЕСКИЙ КОРАБЛЬ ОДИН ТОЧКА

За его спиной ритмично попискивал генератор, соединенный со спусковым устройством.

— Радиолокационная рубка. Цель засечена.

Гаскойн не обернулся. Он сидел перед бомбардировочным пультом, потный, несмотря на прекрасно кондиционированный воздух. И где-то в глубине мозга его собственный голос повторял: «Стой, стой, стой!»

Как мы впоследствии установили, с этого и началось происшествие с космическим кораблем № 1. Большая удача, что Гаскойн адресовал свое донесение непосредственно нам. Гражданскую группу информации редко призывают на помощь в случае аварии, если аварийное состояние только что возникло. Обычно Вашингтон пытается «вычерпать воду» сам. И, только обнаружив, что лодка все равно тонет, он передает черпак нам обычно с требованием, чтобы мы мгновенно превратили его в центробежный насос.

Мы не возражаем. Неумение Вашингтона создать правительственный орган, по функциям схожий с ГГИ, оправдывает ее существование. Прибыли, конечно, идут Обществу подсобных предприятий. Свободному объединению университетов и отраслей промышленности. Оно-то и дало деньги на постройку «Ультимака», а именно из-за «Ультимака» Вашингтон так часто прибегает к помощи Гражданской группы информации.

Но на этот раз вряд ли наша большая электронно-вычислительная машина могла принести нам ощутимую пользу. Я так и сказал Жоане Адамар, заведующей отделением общественных наук, передавая ей послание.

— Гм, — ответила она. — «Затруднение с персоналом»? Что он хочет сказать? На этой космической станции у него нет никакого персонала!

Для меня в ее словах не было ничего нового. Сначала Гражданская группа информации представила цифровые данные, необходимые, чтобы вывести на орбиту космический корабль № 1. А затем, именно по нашему совету, полетел лишь один человек. Экипаж космического корабля либо должен быть многочисленным, либо состоять из одного человека. Промежуточные варианты не годятся. К тому же КК-1 был недостаточно велик, чтобы вместить большой экипаж, члены которого рано или поздно перегрызли бы друг другу глотки.

— Он подразумевает под персоналом самого себя, — объяснил я. — Вот почему я не думаю, чтобы это было подходящей задачей для вычислительной машины. «Затруднение» должно быть преодолено в разговоре с глазу на глаз. Я уверен, что Гаскойн одурел от сознания ответственности. Такая опасность всегда может возникнуть, когда посылают одного человека.

— Единственное приемлемое решение — обеспечить орбитальные станции полным штатом, — согласилась Жоана. — Пентагону надо потребовать от конгресса достаточную сумму, чтобы построить большую станцию.

— Не понимаю, почему Гаскойн вызвал нас, а не свое начальство.

— Это просто. Цифры обрабатываем мы. Пентагон нам верит. Он считает нас непогрешимыми. И Гаскойн заразился этим от Пентагона.

— Плохо! — сказал я.

— Никогда этого не отрицала.

— Так вот, по-моему, плохо, что он вызвал нас, вместо того чтобы воспользоваться обычными каналами. Это значит, что беда на самом деле серьезна.

Я думал над возникшей проблемой еще с минуту, а Жоана тем временем быстро набрала какой-то номер. Как уже знали все жители Земли — за исключением, быть может, обитателей Тибета, — у человека, летевшего на КК-1, прямо под ногами находились три водородные бомбы, и он мог с большой точностью сбросить их над любым пунктом земного шара. Гаскойн, можно сказать, был живым олицетворением американской международной политики. Он мог бы отпечатать у себя на лбу девиз: «Превосходство в космосе».

— Что говорит Штаб воздушных сил? — спросил я Жоану, когда она повесила трубку.

— Они говорят, что немного беспокоятся за Гаскойна. Он очень стойкий человек, но вышло так, что его никто не сменил и ему пришлось работать лишний месяц. Почему — они не объясняют. В последнюю неделю он посылал очень путаные донесения. Начальство намерено задать ему хорошую головомойку.

— Головомойку! Им следует поосторожнее обходиться со своим штатом, не то самим придется туго. Жоана, кому-нибудь надо махнуть наверх. Я обеспечу быструю доставку, а ты сообщи Гаскойну, что помощь скоро придет. Кому же отправиться туда?

— У меня нет предложений, — сказала Жоана. — Спросим-ка вычислительную машину.

Я сейчас же это проделал.

«Ультимак» ответил: Гаррис.

— Счастливого пути, Питер, — спокойно — слишком спокойно! — проговорила Жоана.

— М-да, — произнес я. — Доброй ночи!

Я уже не помню, чего именно я ожидал, когда моя связная ракета приблизилась к космическому кораблю № 1. Я решил, что не могу брать с собой целый отряд. Если психоз Гаскойна действительно зашел далеко, полковник не допустит высадки нескольких человек. А одного человека он может впустить. Все же я не сомневался, что сначала он поспорит.

Ничего подобного не случилось. Он не окликнул ракету и не ответил на наши приветственные сигналы. Контакт со станцией был осуществлен с помощью радиолокационных автоматов, и высадиться на борт оказалось легче и быстрее, чем войти в кинозал.

В рубке управления было темно, и сначала я не разглядел Гаскойна. Там, где находились иллюминаторы, все было залито ярким солнечным светом, но остальное пространство почти полностью тонуло во тьме, только поблескивали линзы приборов.

Тихий звук, напоминавший хихиканье, помог мне сориентироваться — вот он, Гаскойн! Он стоял спиной ко мне, сгорбившись над бомбардировочным пультом. В одной руке он держал небольшой инструмент, похожий на щипцы для пробивки билетов. Губки инструмента непрерывно выкусывали кружки в натянутой ленте, перебегавшей между двумя катушками. Получался тот щелкающий звук, который я услышал. В инструменте я без труда узнал ручной перфоратор.

Но почему Гаскойн не слышал, как я входил?

— Оставьте это, мистер! — свирепо произнес Гаскойн. — Лента будет работать.

— Какой у вас объект?

— Вашингтон, — сказал Гаскойн и провел рукой по лицу. По-видимому, он забыл о воображаемых очках.

— Кажется, вы сами там живете?

— Совершенно верно, — подтвердил Гаскойн. — Чертовски верно, мистер. Чудесно, а?

Это было и впрямь чудесно. Дурни из Штаба воздушных сил в Пентагоне будут иметь в своем распоряжении десять миллисекунд, чтобы пожалеть, что не послали со мной кого-нибудь сменить Гаскойна. «Сменить — кем? Мы не можем послать второго заместителя раньше чем через неделю: человеку нужна добавочная тренировка. А первый заместитель лежит в госпитале с тяжелой травмой. Кроме того, Гаскойн — лучший человек для данной работы. Его надо выловить хоть черпаком».

Да. Психологическим центробежным насосом, конечно. А тем временем лента будет бежать и бежать.

— Хватит вам вытирать лицо! Лучше выключите увлажнение воздуха, — сказал я. — А то у вас опять запотели очки.

Медленно, держась преувеличенно прямо, как морской конек, он прошел по кабине и остановился перед иллюминатором. Я сомневался, удастся ли ему увидеть в стекле свое отражение, но, может быть, он по-настоящему и не хотел его видеть.

— Они и вправду запотели, спасибо.

И он снял «очки» и опять старательно протер воздух.

Но уж если Гаскойн полагал, что он носит очки, то что же он увидит без них? Я скользнул к программатору и отключил движение ленты. Теперь я был между катушками и Гаскойном, но не мог же я удерживать эту позицию вечно.

— Поговорим минутку, полковник — сказал я. — Право, в этом не будет ничего худого.

Гаскойн улыбнулся, лицо его светилось детской хитростью.

— Поговорим только тогда, когда вы снова пустите ленту, отозвался он. — Прежде чем снять очки, я наблюдал за вами в зеркало.

Вранье! Пока он смотрел в иллюминатор, я не шелохнулся. Когда же он «протирал очки», его «бедные, слабые слезящиеся глаза» видели каждое мое движение. Я пожал плечами и отошел от программатора.

— Пустите ленту сами. Мне неохота брать на себя ответственность, — сказал я.

— Приказ есть приказ, — деревянным голосом произнес Гаскойн. Он снова пустил ленту. — Ответственность несут они. О чем же вы хотели поговорить со мной?

— Полковник Гаскойн, случалось ли вам кого-нибудь убить?

Он, видимо, был удивлен.

— Да, однажды было дело, — охотно ответил он. — Я врезался самолетом в дом. Убил всю семью. А сам остался невредим, отделался ожогом ноги. Через несколько недель она зажила. Но пришлось перейти из летчиков в бомбометатели. Для работы пилота нога все-таки не вполне годилась.

— Печально!

Он захихикал — внезапно, судорожно.

— А теперь посмотрите на меня, — сказал он. — Я скоро перебью всю свою семью. А также миллионы других людей. Может быть, всех на свете.

Как нужно было понимать это «скоро»?

— Что вы имеете против всех этих людей?

— Против кого? Против людей? Ничего. Прямо-таки ни черта. Посмотрите на меня: я здесь король на горе. Мне не на что жаловаться. — Он умолк и облизал губы. — В мои детские годы все было по-другому. Тогда так не скучали. В те годы вы могли взять настоящую газету, развернуть ее и выбрать, что вам хочется прочесть. Иное дело теперь, когда новости приходят к вам разжеванные, на куске бумаги или по радио. Вот в чем беда, если хотите знать!

— Какая беда? С чем беда?

— С новостями. Вот почему теперь они всегда плохие. Тут много причин: молоко подают пастеризованным, хлеб — нарезанным на ломтики, автомобили сами собой управляют, радиолы издают такие звуки, каких не может издавать ни один музыкальный инструмент. Слишком много лишней возни. Слишком много людей суют нос куда не следует. Вам когда-нибудь случалось топить печь для обжига?

— Мне? — с недоумением спросил я.

— Нет? Так я и думал. В наши дни никто не производит гончарных изделий. По крайней мере вручную. А если б стали производить, кто бы их покупал? Люди давно отвыкли от подобных вещей.

Лента продолжала двигаться. Откуда-то снизу послышалось тяжелое громыхание — то ли что-то тяжелое перекатилось по рельсам, то ли открылся грузовой люк.

— Так вы теперь собираетесь сделать что-то с земным шаром? — медленно произнес я.

— Я ни при чем. Таков приказ.

— Это ваши собственные измышления, полковник Гаскойн. На катушках ничего нет.

Что я мог еще сделать? У меня не было времени, чтобы протащить его по всем фазам психоанализа и подвести к пониманию самого себя. Кроме того, у меня нет диплома для медицинской практики даже на Земле.

— Я не хотел вам это говорить, но приходится.

— Что говорить? — подозрительно спросил Гаскойн. — Что я сошел с ума? Так, что ли?

— Нет. Я этого не говорил. Это сказали вы, — подчеркнул я. — Но я скажу вам, что ваши рассуждения о недостатках современного мира — сплошная галиматья. Или философствование, если вам нужно менее неприятное слово. На вас лежит бремя чудовищной вины, полковник, сознаете вы это или нет?

— Я не знаю, о чем вы болтаете. Почему вы еще не убрались прочь?

— Я не уйду, и вы это хорошо знаете. Вы рассказали мне, как при аварии вашего самолета вы убили целую семью. — Выдержав паузу в десять секунд, я как мог суровее спросил его: — Как их звали?

— Откуда мне знать? Что-то вроде Суини. А может, иначе. Не помню.

— Не можете не помнить! И неужели вы думаете, что, убив свою семью, вы этим вернете к жизни убитых вами Суини? — У Гаскойна дергались губы, но он, по-видимому, этого не замечал.

— Чепуха! — сказал он. — Я не признаю подобных психологических фокусов. Это вы несете вздор, а не я.

— Почему же вы так ругаетесь? «Галиматья», «чепуха», «вздор»… Для человека, который ни во что не верит, вы удивительно яростны в своем отрицании.

— Убирайтесь! — загремел он. — У меня — приказ. Я его выполню.

Тупик. Ни туда, ни сюда. Но здесь не могло быть тупика. Мне грозило поражение.

Лента бежала. Я не знал, что делать.

Когда ГГИ в последний раз занималась вопросом о бомбах, задачу поставили мы сами. Над нью-йоркской гаванью по нашему распоряжению была сброшена холостая бомба, чтобы проверить, насколько быстро мы можем распознать характер упавшего снаряда. Положение на борту КК-1 было совершенно иное.

Стоп! А иное ли? Может быть, я что-то нащупал.

— Полковник Гаскойн, — медленно начал я, — не скрою, что у вас ничего не выйдет. Даже если вы и сбросите бомбу.

— Как так? Что мне помешает?

Он сунул один палец за ремень пояса, так что остальные легли на рукоятку пистолета.

— Ваши бомбы мертвые.

Гаскойн хрипло рассмеялся и махнул рукой в сторону рычагов управления.

— Скажите это счетчику Гейгера в бомбовом отсеке! Ступайте. Там прибор, вы можете прочесть его показания — на самом бомбардировочном пульте.

— Совершенно верно, — сказал я. — Бомбы радиоактивны. Это так. А вы хоть раз проверили период полураспада?

Тонко рассчитанный ход! Гаскойн был специалистом по оружию. Если только можно было провести такую проверку на борту КК-1, он, наверно, ее сделал. Но я не считал, что это возможно.

— Зачем бы я стал это делать?

— Как дисциплинированный военный человек, вы могли этого и не делать. Вы полностью доверяете начальству. А я, полковник, человек штатский. В ваших бомбах нет элемента, который мог бы распасться или расщепиться. У трития и лития-шесть период полураспада слишком велик, а у урана-двести тридцать пять и изотопа тория он слишком мал. У вас, вероятно, стронций-девяносто, короче говоря, ваши бомбы — блеф.

— Бомбу надо сбросить раньше, чем я мог бы кончить проверку. А вы ее тоже не проверяли. Придумайте что-нибудь другое!

— Мне это ни к чему. И вам вовсе не нужно мне верить. Мы будем просто сидеть и ждать падения бомбы, а тогда все станет ясно. Потом, конечно, вас предадут военному суду за сбрасывание холостой бомбы без приказа. Но если вы готовы стереть с лица земли вашу семью, вас не смутит такой пустяк, как отсидеть двадцать лет за решеткой.

Гаскойн равнодушно посмотрел на бегущую ленту.

— Это верно, — сказал он. — Но я получил приказ. Если я ослушаюсь, меня ждет то же самое. Если никто не пострадает тем лучше.

Внезапный прилив чувства — я принял его за горе, но, может быть, ошибся, — на миг потряс его тело.

— Правильно. Не пострадает ваша семья. Весь мир узнает, что ваш полет — блеф. Но если таков приказ…

— Я не знаю, — резко произнес Гаскойн. — Я даже не знаю, получил ли я приказ. — Не помню, куда я его положил. Может быть, он и не существует.

Он растерянно посмотрел на меня с видом мальчугана, признавшегося в какой-то шалости.

— А вы знаете? — вдруг сказал он. — Я больше не понимаю, что существует, а что — нет. Со вчерашнего дня я потерял способность разбираться. Я даже не знаю, существуете ли вы и ваша личная карточка. Что вы об этом думаете?

— Ничего, — сказал я.

— Ничего! Ничего! В этом-то моя беда. Ничего! Я не могу распознать, где ничего, а где что-нибудь. Вы говорите, что мои бомбы — блеф. Отлично! А что, если блеф вы сами, а бомбы в порядке? Отвечайте-ка!

Его лицо сияло торжеством.

— Бомбы холостые, — сказал я. — А вот очки у вас опять запотели. Почему вы не хотите выключить увлажнение, чтобы хоть три минуты видеть ясно?

Гаскойн подался вперед — так резко, что едва не потерял равновесие, — и уставился мне в лицо.

— Не угощайте меня этим, — хрипло произнес он. — Не… угощайте… меня… этими бреднями…

Я застыл на месте. Гаскойн некоторое время смотрел мне в глаза. Он медленно поднес руку ко лбу и начал тереть его, водя рукой вверх и вниз, пока не размазал пот по всему лицу до самого подбородка.

Отведя руку, Гаскойн стал разглядывать ее, словно она только что душила его и он не понимал зачем.

— Это неверно, — уныло заметил он. — Я не ношу очков. Я перестал их носить с десяти лет. Последнюю пару я сломал, играя в короля на горе.

Он сел перед бомбардировочным пультом и опустил голову на руки.

— Ваша взяла, — сокрушенно проговорил он. — Похоже, что я совсем рехнулся. Я не понимаю, что вижу, а чего не вижу. Отберите-ка у меня пистолет. Если я выстрелю, могу что-нибудь повредить.

— Вы правы, — сказал я, нисколько не лицемеря, и, не теряя времени, убрал сначала пистолет, а затем ленту.

— Он поправится, — сказал я Жоане, когда увиделся с ней. — И, надо признать, он держался молодцом. С другим я не посмел бы так себя вести. Крепкий человек!

— Все равно, — ответила Жоана. — Им следует чаще сменять командиров космических станций. Следующий может оказаться не таким крепким. А что, если это будет шизофреник?

Я промолчал. Мне и без того хватало забот.

— Ты сделал большое дело, Питер, — проговорила Жоана. Хорошо бы записать его в памяти машины. Когда-нибудь эти данные могут пригодиться.

— А разве нельзя?

— Объединенные начальники штабов не разрешают. И не говорят почему. Они не желают, чтобы такие случаи записывались хотя бы частично «Ультимаком» или как угодно иначе.

Я уставился на нее. Вначале ее слова показались мне лишенными смысла. Потом я постиг их значение, и это было еще хуже.

— Подождите минутку, Жоана, — сказал я. — Правильно ли я понял? «Космическое превосходство» обанкротилось, так же как и «массированное возмездие»? Возможно ли, что спутник… и бомбы… Неужели я сказал Гаскойну правду и бомбы были холостые?

Жоана пожала плечами.

— Кто, не имея мудрости, затемняет истину, тот не оправдывает своего жалованья, — промолвила она.

 

Маникюр

Лицо девушки было невыразительным и напряженным, что могло быть проявлением либо открытого неповиновения, либо страха. Ладони ее были как-то неловко зажаты между колен.

- Положите руки на стол! - приказал следователь. - Мы знаем, что на них что-то нарисовано.

В его голосе чувствовалось сильное раздражение. Возможно, он привык, выказывая свою осведомленность, давать узникам понять, что следствию уже все известно. Но сейчас не было похоже, чтобы он слишком интересовался этой девушкой.

- Вы Маргарет Ноланд. Ваш адрес: Вашингтон, Бетезда Т, северное крыло, ночлежка номер четыреста пятьдесят восемь, - сказал он. - Имя вашего мужа - Линкольн Ноланд. Не имеете права работать. Ваш личный номер 26-Л24-10Х5.

- Действительно? - удивилась она. - А я никак не могу его запомнить.

Следователь что-то записал. Возможно, это было: "реакционерка, отвергает двенадцатиричную систему счисления". А вслух сказал только:

- Положите руки на стол! - Его интонация при этом не изменилась.

Теперь Маргарет подчинилась. Ее ногти украшал великолепный маникюр, причем на каждом пальце был свой орнамент. В последнее время повсюду распространилась такая мода, хотя вряд ли она привилась в переполненных ночлежках для безработных. Девушка не носила на запястье, подобно амулету, увеличительное стекло. Это была привилегия представительниц высших слоев общества, то есть тех женщин, которые жили в пристойных домах и имели собственный доход. Сквозь такие увеличительные стекла они рассматривали друг у друга новые узоры на ногтях.

- Вы их рисуете? - спросил следователь.

- Нет, - ответила Маргарет. - Я просто наклеиваю.

- Вы не имеете права работать.

- Да, - шепотом произнесла она.

- Как же вы устраиваетесь?

- Мне звонят, - сказала она. - Я иду по вызову.

- Это нам известно. Как вы их наклеиваете?

- Ну, вначале я накладываю слой грунтовки, чтобы заполнить неровности на поверхности ногтей, - неуверенно сказала она. - Когда грунтовка высохнет, поверхность становится очень гладкой и приобретает светочувствительность. Затем я накладываю на ноготь пленку, словно негатив на фотобумагу. Для осуществления экспозиции достаточно обычной лампы дневного света. Сложнее добиться правильной цветопередачи при проявлении. Нужна вода и немного йода, но температуру воды нужно выдерживать точно.

Постепенно складывалось впечатление, что она чрезмерно усердствует, хотя отдает себе отчет в том, что происходит. Может, она все же думает, что интерес следователя к ней чисто деловой? Неожиданно она как бы спохватилась.

- Очень просто, - сказала она. - Все равно что вымыть ребенку руки. Никакая это не работа.

- У вас никогда не было детей, - грубо сказал следователь. - Кто поставляет вам пленки?

- Разные люди, - ответила она вновь без всякого выражения. - Я достаю их то здесь, то там. Люди их продают. Это не противозаконно.

Следователь дотронулся до выключателя. Ее руки почувствовали тепло. На экране, слева от следователя, появились все десять ее ярко раскрашенных пальцев в натуральном цвете, но значительно увеличенные.

- Мне звонят. Я иду по вызову, - повторил следователь без видимой попытки подражать ей. - А затем кое-кто звонит нам. Вы пользуетесь спросом. Ваши композиции оригинальны, не лишены воображения и реакционны. А это что такое?

На экране возник его собственный указательный палец, застывший напротив одного из ее ногтей.

- Что это?

- Это... я не знаю. Что-то очень древнее. Орнамент, который был изображен на щите в те времена, когда ими еще пользовались в битвах. Больше я ничего не знаю.

- Не знаете, в чем гласит надпись на этом завитке?

- Я... я даже понятия не имею, что это надпись. Просто какие-то каракули.

- Снится весенняя радуга, - прочел следователь. - Вы не знаете, что это означает?

- Нет, поверьте, я даже не подозревала, что это может иметь какой-то смысл.

- Даже если это может означать ваш смертный приговор?

- Нет, нет! Что вы! Это всего лишь орнамент, просто орнамент...

Его палец неожиданно исчез с экрана.

- А это что такое?

- И вовсе ничего, - сказала она, и голос ее зазвучал увереннее. Разноцветные крапинки, разбросанные как попало. Людям нравится смотреть на них и отыскивать в них различные фигуры - это все равно что смотреть на облака.

Раздался глухой щелчок, и обычный свет сменился кроваво-красным. Теперь всю поверхность экрана заполнял один из ногтей. При монохромном освещении орнамент не был цветным, но четко были видны буквы, которые складывались из точек:

& ПУШКИ ОЖИДАЮТСЯ

ПЯТОГО ОДИННАДЦАТОГО

ПАРОЛЬ ПРЕЖНИЙ.

- Эти пушки уже у нас, - заметил следователь. - И многие из тех, кто знал пароль "Все за одного". Итак, снова спрашиваю: кто поставляет пленки?

- Хорошо, - сказала Маргарет. - Их делаю я. Хотя я не имею права работать.

- Вы только что совершили самоубийство. Вы отдайте себе и этом отчет?

Она пренебрежительно повела плечами.

- Ужасно жить, не имея работы. Мне все равно.

- Ваш муж - искусный микрогравировщик.

- У него есть разрешение на работу, - сказала она.

- Разрешение с ограничением. Он не имеет права быть дизайнером.

Маргарет молчала. Она медленно убрала руки со стола и снова сложила их вместе, прижав ногти к ладоням, словно ребенок, который приготовился играть. Следователь наблюдал за ней, и впервые за время допроса на лице его промелькнуло выражение интереса.

- Итак, - сказал он, - игра окончена, но вы все еще пытаетесь спрятать концы в воду. Ваш муж к настоящему времени, наверное, уже скрылся. Я предлагаю вам побыстрее рассказать мне все остальное.

Маргарет молчала.

- Если мы решим заняться расследованием, - негромко, с угрозой в голосе сказал следователь, - придется удалить вам ногти. Если же вы захотите с нами сотрудничать, мы, по всей вероятности, сделаем вам обезболивание.

Неожиданно девушка как будто сникла. Она вся подалась вперед и положила на стол кулак. При этом большой палец оказался сверху.

- Это карта, - сказала она ничего не выражавшим голосом. - Она видна в ультрафиолетовых лучах. Изображение немного тусклое, но, пожалуйста, не торопитесь, мне будет больно при сильном освещении.

Следователь, не говоря ни слова, щелкнул выключателем. Освещение не было видимо для глаза, но она мгновенно почувствовала, как ультрафиолетовое излучение проникает в нее. В какую-то делю секунды ладонь и запястье девушки начали интенсивно темнеть. Однако на экране не было никакого изображения, только едва заметное для глаза быстрое мерцание зеленоватого света.

Следователь, сидевший очень прямо, вдруг сложился пополам и издал ужасающий крик отчаяния. Потом конвульсивно дернулся и упал на пол.

Экран вспыхнул и погас. С ногтя большого пальца девушки сошла тонкая пленка флюоресцентной краски. Маргарет убрала со стола руку (на ней уже начали проступать пузыри), встала и обошла стол. Следователь лежал распластавшись на полу, не подавая признаков жизни. Линкольн был прав: этот человек - эпилептик. Несколько секунд интенсивного воздействия ионизирующего излучения - и с ним случился апоплексический удар...

Конечно, другого выхода не было после того, как он закричал. Через несколько секунд сюда ворвутся охранники. Пусть получают своего следователя. Он не сможет вспомнить того, что здесь с ним произошло, сколько бы ни старался. В конце концов начальники забеспокоятся и поставят на его место другого. Какое-то время симптомы эти не будут проявляться, так что могут понадобиться годы, прежде чем возникнет подозрение, что у него эпилептические припадки. Сейчас нужно создать видимость покушения. Она занесла ногу и точно ударила его носком в голову, возле уха.

Острая боль в руке помешала ей ударить осторожнее.

Из коридора до нее донеслись приглушенные крики. Маргарет оглянулась. Все сделано как надо, и надеяться ей больше не на что. Она сняла пленку с большого пальца правой руки и проглотила ее.

Яд был быстродействующий. В последнее мгновение она снова вспомнила, что наложить пленку на ноготь было до смешного просто - как вымыть ребенку руки.

 

Ни железная решетка…

 

1

«Улетающий-2», достаточно большой для того, чтобы вместить сотню пассажиров, казался Гордону Арпи в два раза больше с одной только командой на борту — огромный и молчаливый, на расстоянии тысячи миль от Земли.

— Когда они прибудут? — по меньшей мере в четвертый раз спросил доктор (теперь капитан) Арпи. Первый офицер, Фридрих Острейчер, взглянул на хронометр и со скукой отвернулся.

— Первая партия будет на борту через пять минут, — резко ответил он. — По-видимому, они все уже достигли СЛА-1. Остается только перевезти их.

Арпи начал грызть ногти. Несмотря на то что он всегда был нервным (равно как высоким и худым), это занятие не входило в его привычки.

— Я все равно считаю безумием брать пассажиров в полет, подобный этому, — сказал он.

Острейчер ничего не ответил. Перевозка пассажиров была ему не в новинку. Он уже десять лет служил капитаном пассажирского корабля, летающего на Марс, и выглядел соответствующе: тридцатилетний мускулистый и коренастый парень с коротко стриженными волосами, в которых уже появилась седина, несмотря на то что он был на пять лет младше Арпи. Он был вторым в команде «Улетающего-2», так как не знал принципа действия нового двигателя. С другой стороны, Арпи назначили капитаном только потому, что изобрел двигатель и единственный разбирался в нем. Но как бы то ни было, Острейчеру это не слишком нравилось.

В любом случае, первый офицер будет являться капитаном большую часть времени. Арпи признавал, что не умеет управлять космическим кораблем. Более того, мысль о пассажирах приводила его в ужас. Он надеялся как можно меньше связываться с ними.

Но, проклятие, было сумасшествием брать сто человек, половину из которых составляли женщины и дети, в первый полет нового межзвездного корабля, основываясь только на вере доктора Гордона Арпи, что его детище сработает. Конечно, истинной причиной являлось не только это. Все сотрудники проекта «Улетающий», главой которого был Арпи, и правительство тоже верили, что оно сработает. Двенадцать лет назад была отправлена первая экспедиция к созвездию Центавра, судя по всему еще находившаяся в полете. Несмотря на исключительно захватывающий полет Гаррарда, они предпочли пойти трудным путем, на ионном двигателе корабля Хартэля, что фактически являлось приговором и могло повредить здоровью команды. Открытие Арпи было совершенно неожиданным прорывом, дающим возможность отправить новую партию опытных специалистов, чтобы помочь Первой Экспедиции основать колонию, прибыв лишь месяц спустя после ее высадки. А если отправляешь помощь, почему бы не отправить также и семьи — семьи Первой Экспедиции, оставшиеся на Земле?

Именно это объясняло наличие двух команд. В одну входили люди из проекта «Улетающий», построившие различные части корабля, или смоделировавшие их, или просто хорошо в них разбирающиеся. Другая состояла из людей, которые некоторое время (иногда в течение двух полных путешествий) служили в Космическом Сервисе под началом Острейчера.

Энергия, питавшая силовое поле, вырабатывалась генератором Нернста: плотным облаком кипящего водорода, удерживавшегося в камере сгорания сильным магнитным полем, которое трансформировало тепло в электрический ток, перпендикулярный магнитным силовым линиям. Такой же генератор питал ионные ракеты обычного межпланетного полета, и поэтому мог обслуживаться обычными командами. С другой стороны, Арпи попытался превзойти уравнение Лоренца-Фицджеральда путем придания всему кораблю отрицательной массы, а это понятие было совершенно чуждым даже самым опытным космонавтам. Только физик, знавший дыры Дирака достаточно хорошо для того, чтобы назвать их «Пэм», имел представление об изобретении.

Но оно сработает. Арпи был уверен в этом. Тело с отрицательной массой могло очень сильно приблизиться к скорости света до того, как его настигало сжатие Фицджеральда; кроме того, не было большого синусоидального отклонения в субъективное время, которое влияло на пассажиров в корабле Хартэля, противника Фицджеральда. Если поле успешно поддерживалось, несмотря на сжатие, не было никаких серьезных причин, которые бы помешали превысить скорость света; в подобных условиях корабль вообще не был материальным объектом.

Полярность масс ведет себя иначе, чем электромагнитная полярность. В гравитационном поле, где сохраняется масса, одинаковое притягивается, а разнородное отталкивается. Сам заряд поля должен с большой скоростью оттолкнуть заряженный объект от Земли.

Модели не разочаровали. Они исчезали мгновенно, с шумом, похожим на удар грома. И когда на каждый атом корабля оказывалось одинаковое влияние, ускорение не чувствовалось, что соответствовало первичному требованию к идеальному двигателю. Выглядело неплохо…

Но не для экспериментального полета с сотней пассажиров на борту!

— Вот и они, — сказал Гарольд Стаффер, второй офицер. Жилистый и светловолосый, он был даже младше Острейчера и имел маленький подбородок и красивые черты, что в сочетании обычно именуется «слабым лицом». Стаффер был, как уже знал Арпи, примерно таким же слабым, как дизельный локомотив — физиогномика подкачала. Офицер показывал на смотровой монитор.

Арпи вздрогнул и посмотрел в указанном направлении. Сначала он не увидел ничего, кроме Спутникового Летательного Аппарата-1, казавшегося на таком расстоянии размером с пятидесятицентовую монету. Затем крошечный язычок огня около СЛА-1 обнаружил первый из паромов, приближающийся к ним.

— Нам лучше спуститься в тамбур газоубежища, — заметил Острейчер.

— Хорошо, — рассеянно отозвался Арпи. — Идите. Мне еще нужно кое-что проверить.

— Лучше поручите это кому-нибудь другому, — посоветовал Острейчер. — Капитан по традиции должен встретить пассажиров, высаживающихся на борт. Они этого ожидают. Эти люди наверняка испуганы, учитывая то, что они на себя взяли. Я бы не нарушал заведенный порядок, если бы был на вашем месте, сэр.

— Я могу провести проверку, — с готовностью произнес Стаффер. — Если у меня будут сложности с двигателем, сэр, я всегда смогу позвать начальника смены. И тогда он решит, приглашать вас или нет.

Уступив, Арпи последовал за Острейчером вниз, к тамбуру.

Прибывший паром завершил стыковку, его вздернутый нос быстро отделился и ушел вверх. Первым вышедшим пассажиром оказался двухлетний ребенок, укутанный так, что никто не смог бы сказать, мальчик это или девочка. Он сразу упал, затем поднялся и, как ни в чем не бывало, потопал вперед, крича «Пока-пока-увидимся, пока-пока-увидимся, пока-пока…» Затем он остановился как вкопанный, рассматривая огромную металлическую пещеру круглыми глазами.

— Джуди? — раздался голос из парома. — Джуди! Джуди, подожди маму!

Мгновение спустя показалась обладательница голоса, красивая невысокая девушка, на вид лет восемнадцати. Между тем ребенок заметил члена команды, улыбавшегося шире всех, и атаковал его, тараторя «Папа-Папа-Папа-Папа-Папа-Папа», как пулемет. Женщина, покраснев от смущения, последовала за ним. Мужчина не смутился. Было очевидно, что младенцы на трех планетах и пяти спутниках уже звали его папой, и он, возможно, не смог бы сказать, насколько это соответствовало истине. Он поднял маленькую девочку и нежно ущипнул ее.

— Привет-привет, Джуди, — сказал он. — Я вижу тебя. Где Джуди? Я вижу ее.

Джуди радостно вскрикнула и закрыла лицо ручонками, подглядывая сквозь пальцы.

— Что-то здесь не так, — шепнул Арпи Острейчеру. — Как может человек, двенадцать лет путешествующий к созвездию Центавра, иметь двухлетнюю дочь?

— На вашем месте, сэр, я бы не задавал такого вопроса, — ответил Острейчер, практически не шевеля губами. — Пассажиры бывают разными. Лучше к этому привыкнуть.

Его слова были полностью проиллюстрированы. Следующей паром покинула пожилая женщина, очевидно, мать одного из членов Первой Экспедиции к Центавру; по обыкновенным стандартам, она не могла вынести космическое путешествие и, конечно, не помогла бы никому по прибытии. За ней следовала эффектная брюнетка в облегающем коротком трико, с фигурой танцовщицы. Ей могло быть от 20 до 40; она не носила кольца, и жесткое выражение ее миловидного лица вызывало предположение, что она не замужем. Между тем Арпи она показалась знакомой, он подтолкнул Острейчера и кивнул в сторону девушки.

— Селия Госпарди, — тихонько произнес Острейчер. — 3-V комическая актриса. Я уверен, вы ее видели, сэр.

Он действительно видел ее раньше, но никогда бы не узнал, потому что она не улыбалась. Ее присутствие здесь не поддавалось никаким разумным объяснениям.

— На экране или нет, в этом есть какое-то несоответствие, — негромко сказал Арпи. — Очевидно, была ошибка при интервьюировании. Возможно, мы вернем кого-нибудь из этой группы обратно.

Острейчер пожал плечами.

— Это ваш корабль, сэр, — сказал он. — Однако я не советую этого делать.

Арпи вряд ли слышал его. Если некоторые из этих пассажиров на самом деле были такими неподходящими, какими выглядели… и не будет времени послать кого-то другого… Наугад он начал с мамы маленькой девочки.

— Извините, мэм…

Девушка удивленно повернулась, а затем вспыхнула от удовольствия.

— Да, капитан!

— Э… мне кажется, что, возможно… э… произошла ошибка. Места на «Улетающем-2» предназначены строго для технического персонала и для… э… законных родственников Первой Экспедиции. Так как вашей Джуди, кажется, не больше двух, а прошло двенадцать лет с тех пор, как…

Глаза девушки стали ледяными, и она избавила его от необходимости закончить речь, чего, как Арпи только что осознал, он никогда не смог бы сделать.

— Джуди, — ровно произнесла она, — внучка капитана Виллогби Первой Экспедиции. Я его дочь. Сожалею, что моего мужа нет в живых, иначе он бы все растолковал вам, капитан. Есть еще какие-нибудь вопросы?

Арпи поспешно ретировался, чтобы подсчитать потери. В разгар отступления его остановил тринадцатилетний мальчик в необыкновенно толстых очках, с копной грязно-желтых волос, торчащих в разные стороны.

— Сэр, — сказал мальчик. — Как я понял, это новый тип корабля. По-моему, он похож на грузовой корабль SC-47. Не так ли?

— Да, — ответил Арпи. — Да, именно. У него такой же корпус. Я имею в виду, что двигатели и фитинги новые.

— Эх-хэх, — произнес мальчик. Развернувшись, он побрел дальше.

Шум становился громче по мере того, как заполнялось приемное отделение. Арпи было неприятно сознавать, что Острейчер наблюдает за ним с плохо скрываемым презрением, но уйти он не мог: какой-то маленький плотный человечек в сером костюме взял его за локоть.

— Капитан Арпи, я Форрест из Президентской Комиссии и должен высадиться перед отправлением, — низким голосом пробормотал человечек так быстро, что одно слово едва можно было отличить от другого. — Мы проверили вас, и, кажется, вы находитесь в хорошей форме. Просто хочу напомнить вам, что ваш двигатель более важен, чем все остальное, что находится на борту. Если это возможно, доставьте пассажиров туда, куда они хотят, любыми средствами, но если нет, правительство хочет получить этот двигатель обратно. Другими словами, если это необходимо, избавьтесь от пассажиров без сожалений. Ясно?

— Хорошо.

Это внушалось ему практически с момента его назначения, но, после того как пассажиры действительно прибыли на борт, вдруг показалось не таким уж хорошим планом. Неожиданно на Арпи нахлынул ужас, он отодвинул в сторону правительственного чиновника и, проклиная традицию, отправился на мостик так быстро, как только мог, предоставив Острейчеру общаться с оставшимися новоприбывшими. В конце концов, Острейчер умеет это делать.

Но самое тяжелое испытание было еще впереди. Корабль не мог улететь до окончания двенадцатичасового периода, во время которого пассажиры привыкнут к своим каютам и получат ответы на множество вопросов, благодаря чему не будут забредать в служебные отсеки корабля. И еще оставался традиционный капитанский обед — необходимая церемония, в течение которой пассажиры привыкают есть в невесомости, избавляются от первой неловкости в обращении с космическим оборудованием и знакомятся друг с другом. В отличие от капитанского обеда на море, этот космический символизировал начало путешествия.

— Стаффер, как прошла проверка?

— Пожалуйста, сэр, мистер Стаффер, — вежливо ответил офицер. — Все в порядке, сэр. Я попросил начальника смены занести это в журнал, что он и сделал.

— Очень хорошо. Спасибо… э… мистер Стаффер. Продолжайте.

— Слушаюсь, сэр.

Похоже, ожидался долгий вечер. Быть может, Острейчер пропустит капитанский обед? Арпи почему-то сомневался в этом.

Конечно, он не захотел. Он уже давно приготовился к нему. Так как на переделанном грузовом судне не было салона, обед провели в одном из небольших трюмов, содержимое которого временно разместили в коридорах. Все внутреннее пространство трюма занимали столы в форме седел, к которым гости пристегивались ремнями; обслуживание проводилось прямо в воздухе.

За столиком Арпи собрались тринадцатилетний мальчик, которого он встретил раньше, корабельная няня, два техника из специалистов среди пассажиров-колонистов, служащий при генераторе Нернста и Селия Госпарди, сидевшая рядом с ним. Ее не пригласили за семейный столик, так как с ней не было детей; кроме того, она являлась знаменитостью.

Арпи ужаснулся, узнав, что она была не единственной знаменитостью на борту. За соседним столиком сидел Дэрион Хаммер-смит, человек, которого прозвали Завоевателем Титана. Невозможно было не узнать широкоплечего, яркого исследователя и его звучный голос; он привлекал внимание всех присутствующих, особенно женщин. Лысина делала его похожим на прусского офицера старой школы. Вообще он производил впечатление человека жестокого и мужественного и вызывал ассоциации с пантерой, вышедшей на охоту.

В течение некоторого времени Арпи не знал, каким разговором занять гостей. Он очень надеялся, что идиотская пустота в голове продлится не очень долго; а быть может, пассажиры посчитают его флегматиком и… Но тишина за капитанским столиком становилась заметной, особенно на фоне шума, который производили дети. И Хаммерсмит, сидевший по соседству, начал рассказывать космические байки.

И какие байки! Арпи очень мало знал о Титане, но почему-то был уверен, что там не было ни снежных тигров, разгрызающих фундаменты зданий, ни каких-либо трехглазых аборигенов, наслаждающихся замерзшим человеческим мясом, нагревая его до тех пор, пока соки не превращались из Льда-4 в Лед-3. Если они там и были, то это не соответствовало книге Хаммерсмита об экспедиции на Титан, в которой они не упоминались. Но болтовня исследователя делала молчание Арпи еще более заметным; он должен был что-то сказать.

— Мисс Госпарди, ваше присутствие для нас — большая честь. Я полагаю, ваш любимый муж полетел в Первой Экспедиции?

— Еще хуже, — ответила она, вгрызаясь ослепительно белыми зубами в жареную ножку. — Мой пятый муж.

— О! Ладно, сначала вам не повезло — так обычно и бывает, не так ли? Вы решились на такое долгое путешествие, чтобы снова быть с ним. Я рад, что теперь вы чувствуете такую уверенность в силе ваших чувств.

— Я уверена, — спокойно произнесла она. — Да, это долгая поездка. Но он сильно ошибся, когда думал, что она будет слишком долгой для меня.

Тринадцатилетний мальчишка смотрел на нее с совиным выражением. Похоже, для него это была душная ночь.

— Конечно, Титан значительно изменился с тех пор, как я там был, — весело гудел Хаммерсмит. — Говорят, с новым куполом там почти уютно, если не считать ветра. Этот ветер — я все еще мечтаю о нем, как тогда, так и сейчас.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, — сказал Арпи 3-V звезде, начиная слегка льстить. Казалось, у него неплохо получалось — возможно, он обладал скрытыми талантами, которыми доселе пренебрегал.

— Это не мужество, — ответила женщина, освобождая кусок хлеба из зажима. — Это безрассудство. Ненавижу космические полеты. Я-то знаю, мне приходилось достаточно часто летать на Лунные шоу. Но я собираюсь вернуть этого вшивого труса обратно, даже если это будет последним, что я сделаю.

Она отломила добрую треть куска одним точным движением.

— Я бы не думала об этом, если бы не проиграла своего шестого мужа Пегги Вальтон. Подумать только, увлечься этим охотником за юбками; должно быть, я была не в себе. А Джонни и не подумал развестись со мной перед тем, как сбежал в эту охотничью экспедицию на Центавр. Это было ошибкой. Я собираюсь за шиворот притащить его обратно.

Она согнула остаток хлеба и осторожно разломила его надвое. Мальчишка вздрогнул и отвернулся.

— Нет, я не могу сказать, что сильно скучаю по Титану, — произнес Хаммерсмит задумчивым голосом, который тем не менее разнесся по всему трюму. — Мне нравятся планеты, на которых небо почти всегда чистое. Мое хобби — микроастрономия. Собственно говоря, строго как любитель я имею определенную репутацию в этой сфере. Я понимаю, что звезды в созвездии Центавра должны быть необычайно яркими, но там, конечно, нет ничего интересного для действительно серьезной работы.

— Сказать по правде, — продолжала Селия, хотя, по мнению Арпи, она уже наговорила правды более чем достаточно. — Я до смерти боюсь этого вашего раздутого гроба. Но какого черта, я в любом случае мертва. На Земле всем известно, что я не могу оставаться замужем два года, неважно сколько писем от поклонников я получаю. И сколько предложений, честных или корыстных. Нет ничего хорошего в том, что три миллиона мужчин говорят, что любят меня. Я знаю, что они имеют в виду. Каждый раз, когда я выбираю одного из них, он исчезает.

Согнутый кусок хлеба беззвучно исчез.

— Вы на самом деле собираетесь стать колонистом? — спросил кто-то Хаммерсмита.

— Если соберусь, то надолго, — ответил исследователь. — Я беру туда свою невесту… — При этих словах две двадцатилетние женщины заметно изменились в лице. — …чтобы создать семью, и надеюсь поспешить с проверкой крейсера. Я предполагаю, что у нашего корабля могут быть некоторые навигационные сложности, и оседлаю своего любимого конька — сейчас же займусь их устранением.

У Арпи глаза на лоб вылезли. Он был почти уверен, что не существовало такой дисциплины, как микроастрономия, и абсолютно уверен, что любое выравнивание крейсера (Хаммерсмит даже не знал этого термина), необходимое кораблю, будет выполнено только Гордоном Арпи, или же через его труп.

— Этот человек… — неумолимо продолжала Селия Госпарди. — Я выдержу, даже если мне придется гоняться за ним по всей Галактике. Я покажу ему, как убегать от меня, предварительно не оформив развод.

Ее вилка выхватила порцию салата и окунула ее в комок русской приправы, которую специальный автомат по ее желанию выстрелил в воздух.

— Куда он думал попасть — в Иностранный Легион? — спросила она, не обращаясь ни к кому в особенности. — Он? Да он не мог найти выход из супермаркета без карты!

Арпи глотал воздух как рыба, вытащенная на берег. Девушка, окутанная облаком мускусной парфюмерии, с которой тщетно боролись корабельные вентиляторы, приветливо ему улыбалась. Никогда он не чувствовал себя менее похожим на капитана огромного корабля. В следующую секунду он смутился и почти покраснел.

— Сэр… — это был Острейчер, склонившийся над его ухом. Арпи с благодарностью вырвался из сетей очарования.

— Да, мистер Острейчер?

— Мы готовы начать задраивать люки; СЛА-1 попросил нас освободить зону заранее из-за предполагаемого интенсивного движения. Если вы можете оставить своих собеседников, нам следует быть на мостике.

— Прекрасно. Леди и джентльмены, прошу извинить, но у меня есть дела. Надеюсь, вы продолжите обед без меня и хорошо проведете время.

— Что-то случилось? — спросила Селия Госпарди, глядя ему прямо в глаза. Сердце его взволнованно забилось.

— Все в порядке, — спокойно сказал Острейчер за его спиной. — У офицера всегда много работы. Готовы, капитан?

Арпи оттолкнулся от кресла, едва не сбив стюарда, проплывавшего поблизости. Затем офицер взял его под локоть как раз вовремя, чтобы помочь не врезаться головой в переборку.

— У нас есть два часа на то, чтобы пассажиры поели и легли спать, — сообщил Острейчер в кабине управления. — Затем мы начнем создавать поле. Вы уверены, что не нужны никакие приготовления к перегрузкам?

Теперь Арпи пришел в себя; когда дело касалось технических вопросов, он был в своей стихии.

— Нет, совсем не нужны. Пока поле создается, оно не ощущается. Оно должно достигнуть определённого порога, прежде чем возымеет действие. Когда поле пересекает эту точку на прямой, оно вступает в силу целиком, одновременно. Никто не должен ничего почувствовать.

— Хорошо. Тогда можно поваляться на койке пару часов. Я предлагаю, сэр, чтобы мистер Стаффер нес первую вахту; я возьму вторую; это позволит вам быть на палубе, когда двигатель заведется, если, конечно, это может быть отложено на столько времени. Мы уже находимся на слабой обратной кривой с СЛА-1.

— Это можно отложить на столько, на сколько нам надо. Поле не пересечет порога, пока мы не замкнем этот ключ.

— Понятно, — произнес Острейчер. — Очень хорошо, сэр. Тогда давайте нести обычные вахты и отправимся в путь в установленное время, когда будем в апогее спутниковой станции. Лучше всего будет следить за нормальным режимом работы, до тех пор пока путешествие неизбежно не станет ненормальным.

Без сомнения, это было мудрое решение. Арпи не оставалось ничего, кроме как согласиться, хотя он сильно сомневался, что сможет сейчас заснуть. Мостик опустел, остались только Стаффер и человек из команды Нернста, и корабль затих. Утром, когда пассажиры еще спали, Арпи замкнул ключ.

«Улетающий-2» беззвучно исчез.

 

2

Мама Мама Мама Мама Мама Мама.

Мне снится, что я вижу его Джонни я люблю тебя он спускается вниз по лестнице в яму и я не могу последовать и он уже ушел и время для следующего акта.

Космический корабль Я лечу на нем и Бобби видит меня и всех людей.

Какая-то авария но тогда почему не сработала сигнализация Надо позвонить Стафферу.

Папа? Папа? Пока-пока-увидимся? Папа.

Где бутылка Я знал мне не следовало втягиваться в эту игру.

Ветер постоянно ветер.

Падаю падаю почему я не могу остановиться умру ли я если остановлюсь.

Два точка восемь три четыре Два точка восемь три четыре Я продолжаю думать два точка восемь три четыре это то что показывает счетчик два точка восемь три четыре.

Кто-то остановил этот ветер Я говорю вам он разговаривает Я говорю вам я слышу его Слова в ветре Джонни не ходи Я еду на слоне и он пытается спуститься вниз по лестнице за тобой и она сейчас сломается.

Нет сигналов тревоги Все хорошо Но не могу думать Не могу мама лестница космический корабль думать для пока-пока-увидимся два ветреный папа бутылка секунды прямой Что с бутылкой проблемой игрой, так или иначе Где эти два точка восемь три четыре для физика какое у него пока-пока-имя папа Джонни Арпи

Умру ли я если остановлюсь

Я люблю тебя

Ветер

Два точка

Мама

СТОП.

СТОП. СТОП. Арпи. Арпи. Где вы? Остальные, прекратите думать. СТОП. Мы читаем мысли друг друга. Все, постарайтесь перестать, пока мы не спятили. Капитан Арпи, вы меня слышите? Придите на мостик. Арпи, вы меня слышите?

Я слышу вас. Я иду. Боже мой.

Вы там у счетчика напряжения поля.

Два точка восемь три четыре.

Да, вы. Сконцентрируйтесь, постарайтесь не обращать внимание ни на что другое.

Да, сэр. 2834. 2834. 2834.

Люди с детьми, постарайтесь успокоить их, уложите их спать снова. Мистер Хаммерсмит!

Ветер… Да?

Проснитесь. Нам нужна ваша помощь. Это Острейчер. Приготовьтесь к дублирующим действиям.

Но… Хорошо, мистер Острейчер. Иду.

Как только ситуация оказалась под контролем первого офицера, яростный шторм эмоций и снов постепенно утих. Остался лишь приглушенный фон: море страха и бегающие по его поверхности белые барашки истерии. Арпи нашел в себе силы думать собственными мыслями. Без сомнений, все, кто был на борту «Улетающего-2», неожиданно стали телепатами.

Но в чём могла быть причина? Поле? Нет. Не было никаких теоретических предпосылок, более того, поле действовало уже около часа с одинаковой интенсивностью и не производило такого ада.

— Вот мои наблюдения, — сказал Острейчер, когда Арпи вошел на мостик. — Обратите внимание: сейчас мы можем видеть, что происходит вне корабля, и внешние сенсорные приборы работают снова. Этого не было несколько минут назад; мы ослепли, как только порог был пересечен.

— И что дальше? — спросил Арпи. Оказалось, что говорить вслух помогало отвлечься от потока чужих мыслей. — Это должно быть характерно для пространства, в котором мы находимся, где бы оно ни было. Есть ли у нас ключи к разгадке?

— Снаружи солнце, — ответил Стаффер. — И у него есть планеты. Через минуту у вас будет его изображение. Но одно я могу сказать уже сейчас: это не Альфа Центавра. Слишком тусклая.

Почему-то Арпи и не ожидал этого. Альфа Центавра была расположена в обыкновенном космосе, а с ними явно случилось что-то необыкновенное. Он улавливал изображения, по мере того как они появлялись в мозгу Стаффера: диаметр звезды — около тысячи миль (могло ли это быть верным? Да, это соответствовало истине. Невероятно). Число планет — шесть. Диаметр самой далекой от центра планеты — около тысячи миль; расстояние от звезды — около 50 млн. миль.

— Что это за спиралевидная система? — запротестовал Стаффер. — Шесть планет внутри шести астрономических объединений, и наиболее удаленная такая же большая, как ее солнце? Это динамически невозможно.

Конечно, это было невозможно, и все-таки до противного знакомо. Постепенно правда начала доходить до Арпи существовала только одна система, в которой диаметр и солнца, и планеты составляли соответственно 1/50000 расстояния до наиболее удаленной орбиты. Он временно отбросил эту мысль, отчасти чтобы увидеть, можно ли было скрыть что-то от остальных при данных обстоятельствах.

— Проверьте орбитальные расстояния, мистер Стаффер. Должно быть только две цифры.

— Две, сэр? Для шести планет?

— Да. Вы обнаружите два тела, занимающие одинаковое расстояние, и другие четыре на расстоянии 50 млн. миль.

— Великий Боже, — произнес Острейчер. — Только не говорите мне, что мы оказались внутри атома, сэр!

— Похоже на то. Скажите, мистер Острейчер, вы узнали это из моих мыслей или из слов?

— Я догадался об этом, — озадаченно ответил Острейчер.

— Хорошо; теперь мы знаем еще кое-что: этим способом можно подавить мысль. Я держал мысль «атом углерода» чуть ниже уровня моего активного сознания в течение нескольких минут.

Острейчер нахмурившись, подумал: «Полезные сведения, это увеличивает возможность контролирования паники и…» Медленно, словно тонущий корабль, остаток мысли скрылся. Первый офицер тренировался.

— Вы правы насчет планет, сэр, — сообщил Стаффер. — Думаю, это означает, что они все одного размера, и также нет эклиптики.

— Конечно. Это электроны. «Солнцем» является ядро.

— Но как это случилось? — спросил Острейчер.

— Могу только догадываться. Поле придает нам отрицательную массу. Мы не сталкивались с отрицательной массой нигде в природе, кроме как в микромире. Очевидно, это единственная область, где она может существовать. Следовательно, как только мы достигли отрицательной массы, нас выбросило в микромир.

— Великолепно, — проворчал Острейчер. — Мы сможем выбраться, сэр?

— Не знаю. Положительная масса допустима в микромире, поэтому даже если мы выключим поле, существует вероятность застрять в атоме. Нам придется все тщательно взвесить. Но сейчас меня больше интересует телепатия, ей должно быть разумное объяснение.

Арпи размышлял. До настоящего момента он вообще не верил в телепатию; ее существование в макромире настолько противоречило всем известным физическим законам, что было легче считать ее мошенничеством. Но законы макромира не действовали здесь; корабль попал в сферу квантовой механики — хотя телепатия не подчинялась и этой науке. Возможно ли, что «парапсихологическое» поле являлось частью сложной структуры микровселенной, как электромагнитные поля были сложной структурой макромира? Если так, любые телепатические явления, проявляющиеся в макромире, были всего лишь отголоском, мимолетным и изменчивым, и нельзя было надеяться контролировать их…

Арпи заметил, что Острейчер с огромным интересом следит за его рассуждениями.

— Я не привык к мысли, что электроны обладают сложной структурой, — сказал офицер.

— Ну, все атомные частицы имеют спин, и, чтобы измерить его, вы должны отметить какую-либо точку на частице, меняющей свое положение в пространстве — хотя бы по аналогии. Я бы сказал, что аналогия установлена; все, что нам нужно сделать, — это выбрать место посадки.

— Вы подразумеваете, что мы можем приземлиться на одну из этих штук, сэр? — спросил Стаффер.

— Я думаю, да, — ответил Арпи. — если, конечно, есть что-то, с помощью чего можно до нее добраться. Предоставляю слово мистеру Острейчеру.

— Почему нет? — ответил Острейчер и, к удивлению Арпи, добавил: — Если есть возможность исследовать неизведанное, то надо ее использовать.

Неожиданно океан страха, о котором Арпи почти успел забыть, начал угрожающе увеличиваться; огромные волны чистой паники мчались по нему.

— Уф, — произнес Острейчер. — Мы плохо прикрывались — забыли, что они слышат каждое слово наше слово. Им явно не понравилась то, о чем мы говорили.

Он не ошибся. Сложно было уловить отдельные мысли, но основной мотив был вполне понятен. Эти люди путешествовали к Центавру и хотели попасть именно туда. Вероятность того, что они оказались в ловушке на атомном уровне, и так была достаточно пугающей, а уж брать на себя дальнейший риск приземления на электрон…

Внезапно Арпи почувствовал грубую силу Хаммерсмита, яростно борющуюся с общим потоком. Мыслей исследователя Арпи не слышал с самого начала; очевидно, тот быстро научился маскировке. Казалось, на мгновение его воинственный контрудар произвел успокаивающий эффект…

Одинокая нить чистого ужаса выделилась из массы. Это была Селия Госпарди; она только что проснулась, и вся ее напускная храбрость полностью улетучилась. Следуя ее беззвучным крикам, волны паники начали расти…

— Нам надо как-то успокоить женщину, — напряженно произнес Острейчер. Арпи с интересом отметил, что он прятал мысль, которую говорил, достаточно сложным образом, стараясь замаскировать ее при восприятии. — Она взбудоражит весь корабль. Вы разговаривали с ней прошлой ночью, сэр, может, попробуете?

— Хорошо, — неохотно ответил Арпи, делая шаг по направлению к двери. — Я думаю, она все еще в своей…

Хлоп!

Селия Госпарди была в своей комнате.

Там же находился и капитан Арпи.

При виде его она коротко вскрикнула.

— Не пугайтесь, — быстро произнес он, хотя был встревожен почти так же, как она. — Мистер Острейчер и все остальные, внимание: будьте осторожны! Имея в мозгу какую-либо определенную цель, не делайте резких движений. Скорее всего, вы немедленно окажетесь в том месте, о котором думали. Это характеристика пространства, в котором мы находимся.

— Я слышу вас, сэр. Значит, телепортация — это прыжок между энергетическими уровнями? Да, это может сыграть злую шутку.

— Очень… мило с вашей стороны… попытаться… успокоить меня, — робко сказала девушка. Арпи отметил, что она даже не смогла замаскировать проклятия. Ему придется взвешивать каждое слово, потому что она сделает его известным всему кораблю. В каком-то смысле это было очень плохо. Будучи привлекательной на экране, Селия в момент испуга была откровенно красивой.

— Пожалуйста, не теряйте самообладания, мисс Госпарди, — попросил он. — Не похоже, чтобы в данный момент существовала какая-либо опасность. Корабль исправен, его механизмы работают как должно. Запасы энергии не ограничены, продовольствия хватит на целый год — мы сможем улететь. Сейчас нечего бояться.

— Я ничего не могу поделать, — беспомощно ответила женщина. — Я не могу даже правильно думать. Мои собственные мысли теряются среди чужих.

— Мы все столкнулись с подобным затруднением. Если вы сосредоточитесь, то поймёте, что можете отфильтровывать около девяноста процентов посторонних мыслей. И вам нужно попытаться это сделать, потому что если вы не поборете испуг, то вызовете панику у всех остальных, особенно у детей. Они беззащитны против эмоций взрослых даже без телепатии.

— Я… я попытаюсь.

— Это вам поможет, — добавил он со слабой улыбкой. — В конце концов, если вы думаете о своём пятом муже так же, как говорите, вам будет приятна небольшая остановка в пути.

Ему не следовало этого говорить. Сразу же в глубине её сознания с беззвучной болью прозвучал голос: «Но я же люблю его!»

Слёзы бежали по её щекам. Арпи, чувствуя себя беспомощным, ретировался.

Он шёл осторожно, не торопясь повторить свой пространственный прыжок. На сходном трапе его почти сразу же догнал младший офицер.

— Извините, сэр. У меня сообщение от корабельного хирурга. Доктор Хоули сказал, что это срочно, и будет лучше, если я лично сообщу вам об этом.

— Ох. Хорошо, в чем дело?

— Доктор Хоули предлагает проверить давление кислорода. У него есть пассажир, которому потребовалось срочное хирургическое вмешательство, а это означает, что мы, возможно, подходим к девяти тысячам.

Арпи постарался осмыслить услышанное. Информация мало о чем ему говорила, но привела в замешательство. Он знал, что по традиции, сложившейся ещё во времена полётов в атмосфере, давление кислорода на космических кораблях выражали в земных футах по высоте; но 9000 футов, которые, без сомнения, вызвали бы некоторый дискомфорт, не могли представлять опасно низкую концентрацию. И он не видел никакой связи между медленно сокращающимся уровнем кислорода и срочным хирургическим вмешательством. Кроме всего прочего, его слишком волновала Селия Госпарди.

Разговор с ней закончился не так, как он рассчитывал. Хотя, возможно, было лучше оставить её грустящей, нежели паникующей. Хотя, конечно, если она передаст свою печаль всему кораблю, где находится множество людей, у которых есть такие же причины для скорби, это вряд ли пойдёт на пользу.

— Беда парализует, — сказал Острейчер, когда Арпи вернулся на мостик. — Даже в самом худшем случае она не вызовет бунта. Взбодритесь, сэр. Уверен, я не смог бы сделать ничего лучшего.

— Спасибо, мистер Острейчер, — покраснев, ответил Арпи. Очевидно, он забыл замаскировать свои мысли; выражение «мысли вслух» приобретало особый смысл в данной ситуации. Для прикрытия он предложил обескураживающее сообщение Хоули.

— Что? — Острейчер шагнул к пульту и быстро взглянул на измеритель Бордона. — Он прав. Сейчас мы достигли уровня девять тысяч. Когда уровень будет больше десяти тысяч, нам придётся заставить всех надеть маски. А я думал, что просто испытываю лёгкое головокружение. Мистер Стаффер, прикажите увеличить давление, и пусть газовая команда продублирует.

— Хорошо, — отчеканил второй офицер.

— Мистер Острейчер, что всё это значит?

— У нас большая утечка, сэр, или, скорее всего, несколько больших утечек. Нам необходимо узнать, куда уходит весь этот воздух. Возможно, мы уже убили пациента Хоули.

Арпи тяжело вздохнул. Удивительно, но Острейчер ухмыльнулся.

— Всегда существуют протечки, — бросил он непринуждённым тоном. — Без этого не обходится в космосе. В полёте на Марс, невзлюбив капитана, мы обычно желали ему интересного путешествия. Это путешествие интересное.

— А вы, оказывается, психолог, мистер Острейчер, — сказал Арпи, но тот умудрился ухмыльнуться снова. — Хорошо, но что будем делать сейчас? Я чувствую некоторую тяжесть.

— Мы сделали попытку подвести ракету к ближайшему электрону, сэр, и, кажется, нам это удалось. Не вижу причины, по которой нам следует приостановить полет. Очевидно, третий закон движения здесь не выполняется.

— Это ошибка, — нахмурился Стаффер. — Газовая команда должна двигаться, но на это нужно время. Капитан, что мы наблюдаем? Гамма-лучи? Не похоже, чтобы космос здесь был темным.

— Гамма-лучи имеют слишком большую длину волны, — ответил Арпи. — Возможно, это волны Бройля. Освещенное небо, вероятно, иллюстрирует Парадокс Облера: так выглядело бы наше пространство, если бы звёзды размещались равномерно. Это заставляет меня думать, что мы находимся внутри довольно большого небесного тела. И СЛА-1 было ближайшим.

— О-хо-хо, — вздохнул Стаффер. — А что же будет с нами, когда космическое излучение проникнет сюда и разрушит наш атом?

Арпи улыбнулся:

— Мы уже получили на это ответ. Обнаружили ли вы движение в электроне, к которому мы приближаемся?

— Небольшое — всего лишь обычное планетарное движение. Около четырнадцати миль в секунду — предполагаемое для орбиты.

— Если бы продолжительность нашей жизни измерялась по чрезвычайно ускоренной временной шкале, этого нельзя было бы предположить. По нашей внутренней временной шкале мы не пробыли тут и миллиардной доли секунды. Мы можем провести остаток нашей жизни здесь, так и не увидев свободного нейтрона или планеты.

— Это утешает, — сказал Стаффер с некоторым сомнением.

Они молчали, наблюдая, как маленький мир постепенно увеличивается в иллюминаторах. Детали поверхности просматривались плохо, альбедо было высоким. По мере их приближения причина обоих эффектов стала очевидной, так как с каждым мгновением очертания тела становились всё более неопределёнными. Казалось, что оно окутано подобием густого тумана.

— Достаточно, — властно произнес Острейчер. — В любом случае, мы не можем совершить посадку на «Улетающем»; мы вынуждены будем отправить двоих исследователей на корабле-разведчике. Есть какие-либо предложения?

— Я пойду, — немедленно отозвался Арпи. — Я не упущу подобной возможности ни за что на свете.

— Не могу обвинять вас, — сказал Острейчер. — Но не похоже, чтобы то тело имело какую-либо твёрдую оболочку. Что если вы просто утонете в нем, погрузившись в самый центр?

— Это невозможно, — ответил Арпи. — У меня имеется небольшой фрагмент отрицательной массы, и я сохраню его, увеличив поле корабля при помощи антенны. Электрон лёгкий, но его масса положительная; другими словами, он легко оттолкнёт меня, и я не провалюсь далеко.

— Ну хорошо, кто пойдет с вами? — спросил Острейчер, очень осторожно маскируя каждое слово. — Одного опытного наблюдателя в принципе достаточно, но вам понадобится человек, который будет поддерживать связь. Я удивлен, что мы еще ничего не слышали от Хаммерсмита. Вы заметили, как крепко он закрылся, как только возникла эта тема?

— Именно так, — обескураженно согласился Арпи. — Я не слышал от него ни звука в течение последнего часа. Ладно, это его личное дело; может, ему вполне хватило Титана.

— Как насчет мисс Госпарди? — предложил Стаффер, — Кажется, ее успокаивает ваше присутствие, капитан; прогулка даст ей новую пищу для размышлений и одновременно уберет из корабля центр зарождающейся паники. За время вашей поездки, надеюсь, люди успокоятся.

— Идет, — сказал Арпи. — Мистер Стаффер, дайте команду на запуск исследовательской капсулы.

 

3

Все-таки маленький мирок имел твердую поверхность, хотя она так постепенно переходила в сияющую дымку атмосферы, что её очень сложно было разглядеть. Казалось, Арпи и девушка шли, по пояс погруженные в какую-то клубящуюся, опаловую субстанцию, которая содержала коллоидную металлическую пыль. Слабые удары об их скафандры не ощущались как таковые; вместо этого казалось, что они шли в гравитационном поле, составляющем около одной десятой части земного.

— Здесь ужасно тихо, — сказала Селия.

Радио в скафандре, как заметил Арпи, не работало. К счастью, свойства пространства вокруг них, в которые входило передавать мысли, оставались неизменными.

— Я вовсе не уверен, что звук будет передаваться в этом веществе, — ответил он. — В любом случае, это не газ, в нашем понимании. Это просто проявление неопределенности. Электрон никогда точно не знает, где он находится; он просто носится в пределах своих границ, не находясь в точности нигде.

— Да, это жутко. Сколько мы должны оставаться здесь?

— Недолго. Я просто хочу получить некоторое представление о том, на что это похоже.

Он наклонился. Поверхность просматривалась до мельчайших подробностей, хотя он снова не смог увидеть в них какого-либо смысла. Там и тут он видел крошечные, изогнутые ручейки какой-то субстанции с бриллиантовым сиянием, очень похожей на ртуть, и — да, была лужа неправильной формы, показывающая точный мениск. Когда он погрузил в неё палец, лужа глубоко вдавилась, но не разбилась, и его перчатка осталась сухой. Упругость ее поверхности должна была быть огромной; он гадал, состояла ли она целиком из одинаковых частиц. Шар казался полностью покрытым сетью из этих сияющих нитей.

Теперь, когда его глаза привыкли, он увидел, что «воздух» также был полон этих светящихся жилок, что определённо делало его похожим на мрамор.

Жилки не мешали их продвижению; ни одной почему-то не оказывалось рядом, хотя всегда было много впереди. По мере того как Арпи и Селия шли вперед, вокруг них без видимой причины возникали маленькие эмоциональные потоки, слишком мимолетные, чтобы распознать их.

— Что это за серебристая штука? — со страхом спросила девушка.

— Не имею ни малейшего представления, Селия. Какие частицы могут быть меньше электрона? Даже для разработки одного только научного предположения потребовался бы век исследований. Это все странное и новое, не похожее на другие явления, с которыми когда-либо сталкивался человек. Сомневаюсь, чтобы можно было точно описать это.

Земля, казалось, тоже была разных цветов. При слабом освещении трудно было сказать, каких именно; то и дело возникали оттенки серого с зеленоватыми и голубоватыми переливами.

Эмоциональные волны немного усилились, и Арпи неожиданно распознал доминирующую.

Это была боль.

Охваченный смутным предчувствием, он резко повернулся и посмотрел назад. На разноцветных дорожках резко выделялся двойной ряд широких черных следов, таких четких, словно они были нарисованы.

— Мне это не нравится, — произнес он. — Наш корабль имеет в этой системе почти планетарную массу, и мы чересчур большие для этой планеты. Откуда мы знаем, что представляют собой все эти мелкие детали? Но, чем бы они ни являлись, мы одинаково уничтожаем их везде, куда бы ни ступили. Леса, города, клетки какого-то организма, что-то загадочное… Нам придется немедленно вернуться.

— Поверьте, я тоже этого хочу, — сказала девушка.

Самые старые следы, которые они оставили, когда выходили из исследовательского корабля, начинали покрываться по краям чем-то серебристым, как будто инеем или плесенью. Или это была та же субстанция, из которой состояли ручейки? Предположений было бесконечное множество, но все они оставались без ответа. Арпи неприятно было думать о длинном овальном пятне, которое, должно быть, оставила после себя исследовательская капсула. Он мог только надеяться, что последствия разрушения исчезнут сами собой; было в этом месте что-то особенно… организованное.

Он быстро поднял корабль и не мешкая вывел его из опаловой атмосферы, стремясь как можно скорее поймать разнообразное бормотание умов на борту «Улетающего-2».

Только когда он заметил, что смотрит на небо в поисках корабля, он осознал, что ничего не видит.

— Селия, вы хорошо слышите мои мысли, не так ли?

— Ясно, как колокол. Так я чувствую себя намного лучше, капитан.

— Тогда что же с кораблем? Я не слышу ни души.

Она нахмурилась.

— Да, и я тоже. Где…

Арпи указал вперед.

— Он там, прямо там, где мы оставили его. Их всех было достаточно хорошо слышно на этом расстоянии, когда мы опускались на электрон. Так почему не слышно сейчас?

Он разогнал корабль, забыв всякую осторожность. Прибытие в воздушную камеру «Улетающего-2» получилось довольно беспорядочным, и Арпи потерял несколько минут, устанавливая маленький челнок в правильное положение, после чего они буквально вывалились из него.

На борту «Улетающего-2» никого не было. Никого, кроме них.

Мысленное молчание не оставило у Арпи и Селии никаких сомнений, но на всякий случай они тщательно обыскали огромный корабль. Он был пуст.

— Капитан! — закричала Селия. Паника вновь обуяла ее. — Что случилось? Куда они могли деться? Нет никакого места…

— Понимаю, что нет. Я не знаю. Успокойтесь на минутку, Селия, и дайте мне подумать. — Арпи сел на подпорку и на минуту невидяще уставился на корпус. Трудно было вдыхать разреженный воздух; он пожалел, что они сняли скафандры. Наконец он поднялся и вместе с девушкой, отчаянно вцепившейся в его локоть, вернулся обратно на мостик.

Все было в порядке. Это выглядело так, словно целый корабль опустел в одно мгновение. Трубка Острейчера уютно лежала в своем зажиме рядом с чартерной панелью; хотя в ней не было никаких следов смеси, которую подчиненные Острейчера окрестили «Старый Порох», чашечка все еще была горячей.

— Это случилось не более получаса назад, — прошептал Арпи. — Будто они все одновременно совершили прыжок, подобный тому, который перенес меня в вашу комнату. Но куда?

Неожиданно его осенило. Был только один ответ. Конечно, они никуда не уходили.

— Как это? — закричала Селия. — Я понимаю, что вы думаете, но это бессмысленно!

— В этой вселенной есть определенный смысл — угрюмо ответил он. — Селия, нам придется действовать быстро, пока Острейчер не сделал шага, который может оказаться безвозвратным. К счастью, всё работает, как будто команда всё ещё здесь и занимается своим делом, так что, я полагаю, мы справимся и вдвоем. Вам нужно будет быстро и четко выполнять инструкции, не останавливаясь ни на мгновение и не задавая лишних вопросов.

— Что вы собираетесь делать?

— Выключить поле. Нет, не возражайте — вы ведь не имеете ни малейшего представления о том, что это значит. Располагайтесь у этого пульта и следите за моими мыслями. В то самое мгновение, когда я подумаю, что вам нужно делать дальше, делайте это. Понятно?

— Нет, но…

— Вы поняли все, что нужно. Вперед!

Он начал быстро уменьшать напряжение в потоке Нернста, поступающего в генераторы поля, мысленно диктуя Селии ее действия для поддержания расплавленной сферы точно напротив уменьшающегося расхода. В течение минуты ему удалось уменьшить поле до порогового уровня; вспомогательные двигатели работали ровно, что не слишком его удивляло, таким образом выполняя свои основные функции.

— Хорошо, теперь я собираюсь полностью его выключить. На вашем пульте будет большой люфт. Видите главный счетчик, прямо перед вами, вверху пульта? К нему подключена чёрная ручка с надписью «Обратная ЭДС». Когда я поверну этот переключатель, счетчик будет выдавать показания выше красной черты. В ту же минуту вы повернёте ручку в точности на то же самое показание. Но если вы перестараетесь, поток Нернста исчезнет, и мы останемся вообще без питания. Если повернёте ее недостаточно, взорвется генератор. Вам нужно сделать всё предельно точно. Понятно?

— Думаю, да.

— Хорошо, — сказал Арпи. Он надеялся, что всё будет в порядке. Обычно отключение производилось полностью автоматически, но при этом энергия в выключаемом поле расходовалась равномерно; они не отважились на такой шаг. Арпи оставалось только молиться, чтобы Селия сделала все как можно быстрей.

— Начали. Пять секунд, четыре, три, две, одна, выключай.

Селия повернула диск.

Мгновение ничего не происходило. Затем — Ад.

— Командир Нернст-команды, докладывайте! Что вы делаете? Приказы не были…

— Капитан! Мисс Госпарди! Откуда вы появились?

Это был Острейчер. Он стоял справа от Арпи.

— Звёзды! Звёзды! — одновременно кричал Стаффер. — Эй, смотрите! Звёзды! Мы вернулись!

Люди в недрах «Улетающего-2» кричали от радости. Но в мозгу Арпи царила блаженная тишина: не было больше мыслей сотен людей. Его мозг принадлежал только ему.

— Молодец, Селия, — похвалил он девушку. — Мы успели вовремя.

— Как вам это удалось? — спросил Острейчер. — Мы не могли вас вычислить. Мы следили за тем, как продвигалось ваше исследование, когда внезапно пропала целая планета, а вместе с ней и вся система. Мы оказались в другом атоме и думали, что потеряли вас.

Арпи слабо улыбнулся:

— Знали ли вы, что корабль остался позади, когда вы прыгнули?

— Но… это невозможно! Он всё время был здесь.

— Да, и здесь тоже. Он использовал свою способность в одно и то же время быть в разных местах. Будучи телом с отрицательной массой, он обладал некоторыми свойствами чёрной дыры; в частности, он мог отражаться где-то во вселенной электроном. Вы оказались в одной из оболочек второго атома?

— Да, — ответил Стаффер, — и не могли из неё выбраться.

— Вот почему я выключил поле, — объяснил Арпи. — Я не знал, что вы будете делать в сложившейся ситуации. Но я был вполне уверен, что при отключении поля корабль приобретет свою обычную массу. Конечно, масса такой величины не может существовать в микромире, поэтому корабль должен был вернуться обратно. А в макромире тело не может находиться одновременно в двух местах. Так что мы, джентльмены, воссоединились.

— Очень хорошо, — сказал Стаффер; однако в его голосе не было ничего похожего на восхищение. — Но где же мы?

— Э? Извините, мистер Стаффер, разве вы не знаете?

— Нет, сэр, — сказал Стаффер. — Но могу сказать точно: далеко от дома, как и от созвездия Центавра. Кажется, мы потерялись.

Он бросил взгляд на измеритель Бордона и тихо добавил:

— И мы продолжаем терять воздух.

 

4

Общая тревога не обеспокоила никого, кроме экипажа, который только и знал, как редко она звучала. Что же касается газовой команды, то те пассажиры, которые были в курсе ее значения, милосердно держали рот на замке (возможно, Хаммерсмит угрозами заставил их молчать), а остальные, успокоенные панорамой звёзд, только удивлялись, наблюдая взрослых мрачных людей, шествующих по коридорам, выдувая в воздух мыльные пузыри. Через некоторое время газовая команда исчезла: они работали между корпусами.

Арпи был сбит с толку и обеспокоен.

— Посмотрите сюда, — неожиданно сказал он. — Эта критическая ситуация Хоули… Я забыл о ней, но, похоже, она имеет кое-какое отношение к нашей проблеме с воздухом. Давайте…

— Он идет, сэр, — сказал Острейчер. — Я вызвал его, как только… А вот и он.

Хоули был пухлым человеком с гладким лицом, вечно поджатыми губами и вечным выражением упрека на лице. В своем белом халате, на корабле он выглядел несколько странно. Но стоит добавить, что за успехи в космической медицине Хоули четырежды получал медаль Хабера.

— Это была селезеночная грыжа, — первым делом сказал он. — То, что мы теряли кислород, равносильно предательству по отношению к жизни моего пациента. Я оперировал, когда звонил капитан, иначе бы высказался более ясно.

— Ага, — сказал Острейчер. — Тогда ваш пациент — негр.

— Негритянка. Восемнадцатилетняя девушка, и, между прочим, одна из красивейших женщин, которых я видел за много-много лет.

— Какое отношение к этому имеет ее цвет кожи? — спросил Арпи, чувствуя что-то наглое в очевидном мгновенном понимании ситуации Острейчера.

— Все, — ответил Хоули. — Как и у многих людей африканского происхождения, у нее есть sicklemia — наследственное состояние, в котором некоторые красные кровяные клетки принимают характерную форму серпа. В Африке это способствовало выживанию, потому что такие люди не столь подвержены малярии, как люди с нормальными эритроцитами. Но sicklemia уменьшает их способность усваивать воздух, бедный кислородом, — это было открыто еще в сороковых годах двадцатого века, в эпоху аэропланов, летающих низко и потому не испытывающих высокого давления. С этим невозможно бороться только путем поддержания достаточного высокого количества кислорода в окружающем воздухе, но…

— Как она? — спросил Арпи.

— Умирает, — резко ответил Хоули. — Что еще? Я поместил ее в кислородную палатку, но мы не можем бесконечно держать её там. Мне необходимо, чтобы в послеоперационной комнате было нормальное давление. А если мы не можем этого сделать — быстро верните ее на Землю.

Он с чувством попрощался и ушёл. Арпи беспомощно посмотрел на Стаффера, который снимал спектр с быстротой, значительно превышавшей возможности самого капитана. Первая попытка ориентации — сферический снимок видимого неба, в надежде определить хотя бы одно созвездие. Однако эта попытка ни к чему не привела. Ни компьютер, ни один из офицеров были не в состоянии определить ни одной сколько-нибудь значимой связи.

— Пойдет ли нам на пользу, если мы найдём Солнце? — сказал Острейчер. — И не окажемся ли мы в той же ситуации, если совершим ещё один прыжок?

— Здесь С-Дорадус, — провозгласил Стаффер. — В любом случае, это начало. Но, чёрт побери, она не в том положении, которое я смог бы узнать.

— Мы надеемся найти источник утечки, — напомнил Арпи офицеру. — Но, если у нас не получится, думаю, что я смогу просчитать быстрый прыжок — туда и обратно. Хотя, надеюсь, нам не надо будет его совершать. Придётся использовать выброс очень тяжёлого атома — достаточно тяжёлого, чтобы быть нестабильным…

— Ищете Солнце? — раздался грохочущий неприятный голос из пристройки. Конечно, это был Хаммерсмит. По пятам за ним шёл доктор Хоули, выглядевший ещё более недоброжелательно, чем обычно.

— Послушайте, мистер Хаммерсмит, — сказал Арпи. — Это непредвиденная ситуация. Вам совершенно нечего делать на мостике.

— Непохоже, чтобы вы очень далеко продвинулись, — заключил Хаммерсмит, пренебрежительно поглядев на Стаффера. — От этого зависит моя жизнь, так же как и жизнь всех остальных. Вовремя я помог вам.

— Мы справимся, — покраснев, сказал Острейчер. — Ваш вклад в дело не больше, чем у любого другого пассажира.

— Это не совсем так, — печально констатировал доктор Хоули. — Чрезвычайная ситуация наполовину связана с Хаммерсмитом.

— Ерунда, — резко сказал Арпи. — И если чья-то назойливость помешает нам, это в первую очередь повлияет на вашего пациента.

— Но девушка — невеста Хаммерсмита, — сказал доктор Хоули, разводя руками.

Через мгновение Арпи, ошеломлённый этим известием, понял, что рассердился, но не на Хаммерсмита, а на себя самого. Ничто не указывало на такой союз, и даже возможность такового не могла прийти в голову. Очевидно, его подсознание до сих пор сохраняло предрассудки, которые он вырвал с корнем тридцать пять лет назад.

— Почему вы скрывали это? — медленно спросил он.

— Для безопасности Хелен, — с горечью ответил Хаммерсмит. — На Центавре мы можем получить возможность создать нормальную семью. На нее бы глазели и шептались по всему кораблю, если бы мы были вместе. Она предпочла не разглашать нашу связь.

Вошел младший лейтенант в скафандре без шлема, неуклюже отдал честь и оставил руку в поднятом положении, давая ей отдых. В своём космическом одеянии он был похож на маленькую куклу, которую ребенок умудрился запихнуть в более большую.

— Докладывает газовая команда, сэр, — сказал он. — Мы не смогли найти каких-либо утечек, сэр.

— Вы не в своем уме, — резко произнес Острейчер. — Давление продолжает падать. Где-то есть дыра, в которую можно просунуть голову.

— Нет, сэр, — устало ответил младший лейтенант. — Таких дыр нет. Целый корабль протекает. Воздух выходит прямо через металл. Уровень потерь кислорода везде одинаковый, где бы мы его ни проверяли.

— Осмос! — воскликнул Арпи.

— Что вы имеете в виду, сэр? — поднял бровь Острейчер.

— Я не уверен, мистер Острейчер. Но я все время удивлялся — догадываюсь, все остальные тоже, — как все это дело повлияет на структуру корабля. Очевидно, оно ослабило молекулярные связи всего, что есть на борту — и теперь у нас есть хороший структурный титан, ведущий себя как полупроницаемая мембрана! Более того, могу поспорить, что это характерно для кислорода, а двадцатипроцентное падение давления мы и наблюдаем.

— Как насчет влияния на людей? — спросил Острейчер.

— Это должен знать доктор Хоули, — ответил Арпи. — Но я сильно сомневаюсь, что это влияет на живую материю. Она находится в состоянии, противоположном энтропии. Но когда мы вернемся, я хочу, чтобы корабль был измерен. Могу поспорить, что его длина и обхват увеличились на несколько метров по сравнению с первоначальными размерами.

— Если мы вернемся, — заметил Острейчер, глядя исподлобья.

— Это может уничтожить корабль? — мрачно спросил Стаффер.

— Это может сделать межзвездный перелет довольно дорогим, — признал Арпи. — Похоже, нам придется выбросить корабль на свалку после одной поездки туда и обратно.

— Ну, мы с успехом утилизовали «Улетающий-1» после поездки в один конец, — задумчиво сказал Острейчер. — Так что наш случай — своего рода прогресс.

— Послушайте, вся эта болтовня никуда нас не приведет, — произнес Хаммерсмит. — Вы хотите, чтобы я посадил корабль, или нет? Если нет, я бы лучше побыл с Хелен, чем стоял здесь, следя за вашей беседой.

— Что вы намереваетесь делать? — спросил Арпи, считая невозможным смягчить тон.

— Учить вас вашей работе, — ответил Хаммерсмит. — Полагаю, вы установили нашу удалённость от С-Дорадуса для пускового устройства. Если бы у меня были эти данные, я бы использовал звезду как маяк, чтобы привести в соответствие мои следующие измерения. Затем мне понадобился бы усилитель изображения, с подсоединенным микровольтметром прямых показаний — такой примитивный прибор у вас должен быть.

Стаффер молча указал на него.

— Хорошо.

Хаммерсмит сел и начал изучать звезды с помощью усилителя. Счетчик молча показывал излучение каждой в виде крошечных импульсов электричества. Хаммерсмит напряженно наблюдал за ними. Наконец он снял с запястья хронометр и начал засекать время движений стрелки с помощью секундомера.

— Глаз Быка, — неожиданно сказал он.

— Солнце? — недоверчиво спросил Арпи.

— Нет. Это DQ Геркулес — микропеременная давно открытая звезда. Она изменяется на четыре сотых величины каждые шестьдесят четыре секунды. Теперь у нас есть две звезды для вычислений; возможно, компьютер сможет с их помощью дать нам координаты Солнца. В любом случае, давайте попробуем.

Стаффер попробовал. Компьютер сегодня решил притвориться бестолочью. Тем не менее он сузил район поиска до маленького сектора неба, содержащего примерно шестьдесят звезд.

— Солнце испускает что-нибудь похожее? — спросил Острейчер. — Я знаю, это была переменная звезда в радиочастотах, но как насчет видимого света?

— Если бы мы могли установить достаточно большую RF-антенну, мы бы тут же нашли Солнце, — сказал Хаммерсмит, размышляя. — Но со светом дело обстоит сложнее… Ммм. Если это Солнце, мы должны быть даже дальше от него, чем я думал. Доктор Хоули, не возьмёте ли вы мои часы и не проверите ли пульс?

— Ваш пульс? — испуганно переспросил доктор Хоули. — Вы себя плохо чувствуете? Воздух…

— Я чувствую себя хорошо, я дышал и более разреженным воздухом, чем этот, и выжил, — раздраженно ответил Хаммерсмит. — Проверьте мой пульс, затем всех остальных и скажите мне среднее значение. Я бы использовал весь корабль, если бы у меня было время, но у меня его нет. Если никто из вас, экспертов, не понимает, что я делаю, я не собираюсь тратить время на объяснения. К черту, речь идет о жизнях!

Его губы сжались, Арпи только молча кивнул Хоули — он опасался говорить. Доктор пожал плечами и начал измерять пульс, начав с самого исследователя. Через некоторое время у него были средние результаты, которые он протянул Хаммерсмиту на полоске бумаги, вырванной из книги отчетов.

— Хорошо, — сказал тот. — Мистер Стаффер, пожалуйста, занесите эти данные в реестр. Сделайте поправку на допустимую погрешность в два процента и разделите число на сотню и шесть увеличений и уменьшений каждую; затем скажите мне, каково процентное отношение. Сможете сделать?

— Достаточно просто. — Стаффер задал программу. Компьютер выдал ответ ещё до того, как второй офицер прекратил печатать. Стаффер передал бумажную ленточку Хаммерсмиту.

Арпи наблюдал за происходящим с некоторым восхищением. Он не понимал, что делает Хаммерсмит, но после всего увиденного начинал верить в существование микроастрономии.

В то время как Хаммерсмит сканировал звёзды, одну за другой, стояла мёртвая тишина. Наконец он, просияв, сказал:

— Вот вы где! Эту девятую по величине работу я завершил. Там Солнце. Между прочим, мы немного ближе к Альфа Центавра, чем к дому — хотя одному Богу известно, как далеко мы от обоих.

— Откуда у вас такая уверенность? — спросил Арпи.

— Я не совсем уверен. Но настолько, насколько могу на таком расстоянии. Выберите, куда вы хотите отправиться, совершите прыжок, а после я всё объясню. Мы не можем себе позволить тратить время на лекции.

— Нет, — сказал Арпи. — Я не сделаю этого. Я не собираюсь отбрасывать наш, может быть, единственный шанс: не похоже, чтобы корабль мог выдержать больше одного прыжка, основанного на подсчетах, разумного объяснения которым я не знаю.

— А какова альтернатива? — насмешливо спросил Хаммерсмит. — Сидеть здесь и умереть от гипоксии? Просто из-за проклятого упрямства?

— Я капитан этого корабля! — вспыхнув, ответил Арпи. — И мы не сдвинемся с места до тех пор, пока я не получу удовлетворительного объяснения ваших требований. Понятно? Таков мой приказ, и на этом закончим.

Несколько мгновений два человека, застыв, как истуканы, свирепо смотрели друг на друга.

Хаммерсмит закрыл глаза. Казалось, он слишком устал, чтобы переживать.

— Вы теряете время, — сказал он. — Очевидно, быстрее было бы проверить спектр.

— Простите, капитан, — возбуждённо сказал Стаффер. — Я только что сделал это. И, думаю, что та звезда — Солнце. Она удалена от нас на восемьсот световых лет…

— Восемьсот световых лет!

— Да, сэр, по меньшей мере. Половина линий спектра отсутствует, но те, которые достаточно определены, совпадают со спектральными линиями Солнца. Я не уверен в отношении той звезды, которую Хаммерсмит считает Альфа Центавра, но, по крайней мере, это её спектроскопический двойник, расположенный примерно на пятьдесят световых лет ближе.

— Мой Бог, — пробормотал Арпи. — Восемьсот.

Хаммерсмит снова открыл глаза.

— Разве это существенно? — хрипло спросил он. — Ради всего святого, давайте начнём. Пока мы здесь пререкаемся, она умирает!

— Прыжка не будет без разумного обоснования, — твёрдо сказал Арпи. Острейчер искоса посмотрел на него. В это мгновение Арпи почувствовал, что его положение пошатнулось, но не был намерен сдаваться.

— Очень хорошо, — мягко произнес Хаммерсмит. — Дело обстоит так. Солнце — переменная звезда. За небольшим исключением, величина импульсов не превышает общего среднего излучения — солнечной постоянной — более, чем на два процента. Период обращения составляет 273 месяца. Внутри него есть, по меньшей мере, шестьдесят три второстепенных круга. Один состоит из 212 дней. Другой длится только чуть более шести с половиной — я забыл точное число, но период составляет 1/1250 основного цикла, если вы хотите выразить это на Бесси.

— Я догадывался об этом, — сказал Арпи. — Но что это нам дает? У нас нет специальных таблиц…

— Эти циклы обладают интересными свойствами, — пояснил Хаммерсмит. — Например, шестидневный цикл сильно влияет на земную погоду. А 212-дневный цикл один к одному отражается в ритме человеческого пульса.

— Ого, — сказал Острейчер. — Теперь я понимаю. Это… капитан, это значит, что мы никогда не потеряемся! Никогда, пока Солнце различимо — можем мы идентифицировать его или нет. Единственный маяк, который нам нужен, у нас в крови!

— Да, — ответил Хаммерсмит. — Так обстоят дела. Лучше брать средний результат всех пульсов, которые можно измерить, так как один человек может быть слишком взволнован, чтобы получилось точное число. Я и сам очень волнуюсь. Интересно, запатентован ли этот способ? Нет, думаю, это закон природы; кроме того, слишком легко нарушаемый, почти как патент на бритье… Но он справедлив, мистер Острейчер. Вы можете уйти куда угодно, но Солнце останется в вашей крови. Фактически, вы всегда находитесь дома.

Он поднял голову и посмотрел на Арпи воспаленными глазами и тихо, почти шепотом произнес:

— Пожалуйста, ну теперь-то мы можем отправиться? И, капитан, если эта задержка убила Хелен, вы мне за это ответите, даже если мне придется гоняться за вами до самой маленькой, самой отдаленной звезды, которую когда-либо создал Бог.

Арпи сглотнул.

— Мистер Стаффер, — сказал он. — Приготовьтесь к прыжку.

— Куда, сэр? — спросил второй офицер. — Обратно домой или к цели?

И тут возникло затруднение. После следующего прыжка «Улетающий-2» больше не сможет находиться в космосе. Если они применят его, добираясь до Центавра, они окажутся будто на необитаемом острове; они используют свою поездку туда и обратно за один раз. Кроме того… «Ваш корабль важнее, чем все остальное на борту. Доставьте пассажиров туда, куда они хотят, если это возможно, всеми средствами, но если нет, правительство хочет корабль назад… Понятно?»

— Мы заключили контракт с пассажирами лететь к Центавру, — сказал Арпи, усаживаясь перед компьютером. — Туда мы и полетим.

— Очень хорошо, сэр, — ответил Острейчер. Это были лучшие из слов, которые Арпи когда-либо слышал в своей жизни.

Прелестная негритянка, не утратившая своих чар даже во время пребывания у порога смерти, была первой, кто сошел с корабля на большой перевозочный паром. Хаммерсмит с искаженным болью лицом шел с ней рядом.

Затем началась напряжённая работа по эвакуации всех остальных. Все: и пассажиры, и личный состав — теперь были в масках. После прыжка сквозь сильное космическое излучение, которое, как отметил Арпи, состояло из голых ядер, в любом случае летящих к Центавру, «Улетающий-2» терял воздух, словно был сделан из чего-то типа хирургической марли. С кораблем было покончено.

Острейчер повернулся к Арпи и протянул руку.

— Великое достижение, сэр, — сказал первый офицер. — Я рад, что был с вами.

— Спасибо, мистер Острейчер. Вы не будете скучать по маршруту на Марс?

— Здесь тоже понадобятся межпланетные капитаны, сэр, — он сделал паузу. — Я лучше пойду помогу мистеру Стафферу с эвакуацией.

— Хорошо. Еще раз спасибо, мистер Острейчер.

Затем он остался один. Он должен был последним покинуть корабль: после такого длительного проживания совместно с Острейчером и всем персоналом он пришел к выводу, что традиции не вырастают из ничего. Однако через некоторое время дверь в переборке тяжело распахнулась, и вошел доктор Хоули.

— Капитан, вы устали. Лучше бросьте это.

— Нет, — хрипло ответил Арпи, не прекращая смотреть сквозь экран на пылающее отправление парома к коричневато-зеленой планете, которая, кроме странных очертаний континентов, так была похожа на Землю.

— Хоули, что вы думаете? У нее еще есть шанс?

— Не знаю. Всё пойдёт своим ходом. Может быть. О ней позаботится Вилсон — он был корабельным хирургом на «Улетающем-1». Он уже не молод, но в своё время считался очень хорошим хирургом. В данном случае главное — практика. Но… девушка долгое время была без сознания. Она может быть немного…

Он замолчал.

— Продолжайте, — сказал Арпи. — Скажите мне прямо. Я знаю, что был не прав.

— Ей долгое время не хватало кислорода, — ответил Хоули, не глядя на Арпи. — Может случиться, что она будет немного… другой в смысле умственного состояния, когда поправится. А может и нет; такие вещи нельзя предсказать. Но одно точно: она никогда не осмелится снова отправиться в космос. Даже обратно на Землю. Еще одно, пусть и легкое падение кислородного давления убьет ее. Я даже не советую ей летать на аэропланах, и Вилсон согласен с этим.

Арпи сглотнул.

— Хаммерсмит это знает?

— Да, — ответил Хоули. — Знает. Но он останется с ней. Он любит ее.

Больше не было видно парома, уносящего исследователя и его невесту, дочь капитана Виллогби с ее Джуди и многих других. С болью в сердце Арпи наблюдал Центавр 3, поворачивающийся под ними. Эта планета была воротами к звездам — для всех, живущих на ней, кроме Дэриона и Хелен Хаммерсмит. Дверь, закрывшаяся за ними, когда они вошли на паром, была для них дверью тюрьмы. Но вдруг Арпи осознал, что — пусть тюрьма! — но в ней будет жить и творить великий человек, один из тех, кого можно назвать учителем Человечества. И сам он, Арпи, обладающий свободой, никогда не сможет достичь таких вершин. Зато он умел путешествовать к звездам. Он все-таки доставил Селию Госпарди и других туда, куда они хотели, и теперь был маленьким героем для своей команды. И наконец, его — доктора Гордона Арпи, иногда лабораторного затворника, иногда эрзац-капитана космического корабля, иногда небольшого героя — поцеловала на прощанье 3-V звезда. Но всё было позади. С этой минуты ему оставалось лишь бездельничать да представлять, как другие совершенствуют его двигатель: четырехлетняя пауза в сообщении между Центавром и домом исключает его из экспериментальной работы. Как если бы он был изгнанником — или Дэрионом Хаммерсмитом. Когда в следующий раз Арпи увидит земного физика, у него не будет ни малейшего шанса понять, о чем тот говорит.

Это тоже была тюрьма; тюрьма, в которой капитан Гордон Арпи сам разместился, а затем выбросил ключ.

— Прошу прощения, капитан?

— Ой. Извините, доктор Хоули. Я забыл, что вы все еще здесь. — Арпи в последний раз взглянул вниз на зелено-коричневую планету и глубоко вздохнул: — Я сказал: «Да будет так».

 

Произведение искусства

Внезапно он вспомнил свою смерть. Однако он увидел ее как бы отодвинутой на двойное расстояние: будто вспоминал о воспоминании, а не о событии, будто на самом деле он не был там действующим лицом.

И все же воспоминание было его собственным, а вовсе не воспоминанием какой-нибудь сторонней бестелесной субстанции, скажем, его души. Отчетливее всего он помнил, как неровно, со свистом втягивал воздух. Лицо врача, расплываясь, склонилось, замаячило над ним, приблизилось — и исчезло из его поля зрения, когда врач прижался головой к его груди, чтобы послушать легкие.

Стремительно сгустилась тьма, и тогда только он осознал, что наступают последние минуты. Он изо всех сил пытался выговорить имя Полины, но не помнил, удалось ли это ему; помнил лишь свист и хрип да черную дымку, на какой-то миг застлавшую глаза.

Только на миг — и воспоминание оборвалось. В комнате снова было светло, а потолок, заметил он с удивлением, стал светло-зеленым. Врач уже не прижимал голову к его груди, а смотрел на него сверху вниз.

Врач был не тот: намного моложе, с аскетическим лицом и почти остановившимся взглядом блестящих глаз. Сомнений не было: это другой врач. Одной из его последних мыслей перед смертью была благодарность судьбе за то, что при его кончине не присутствовал врач, который тайно ненавидел его за былые связи. Нет, выражение лица у того лечащего врача наводило на мысль о каком-нибудь светиле швейцарской медицины, призванном к смертному одру знаменитости: к волнению при мысли о потере столь знаменитого пациента примешивалась спокойная уверенность в том, что благодаря возрасту больного никто не станет винить в его смерти врача. Пенициллин пенициллином, а воспаление легких в восемьдесят пять лет — вещь серьезная.

— Теперь все в порядке, — сказал новый доктор, освобождая голову пациента от сетки из серебристых проволочек. — Полежите минутку и постарайтесь не волноваться. Вы знаете свое имя?

С опаской он сделал вдох. Похоже, что с легкими все в порядке. Он чувствовал себя совершенно здоровым.

— Безусловно, — ответил он, немного задетый. — А вы свое?

Доктор криво улыбнулся.

— Характер у вас, кажется, все тот же, — сказал он. — Мое имя Баркун Крис; я психоскульптор. А ваше?

— Рихард Штраус. Композитор.

— Великолепно, — сказал доктор Крис и отвернулся.

Мысли Штрауса, однако, были заняты уже другим странным явлением. По-немецки Strauss не только имя, но и слово, имеющее много значений (битва, страус, букет), и фон Вольцоген в свое время здорово повеселился, всячески обыгрывая это слово в либретто оперы «Feuersnot». Это было первое немецкое слово, произнесенное им с того, дважды отодвинутого мига смерти! Язык, на котором они говорили, не был ни французским, ни итальянским. Больше всего он походил на английский, но не на тот английский, который знал Штраус; и тем не менее говорить и даже думать на этом языке не составляло для него никакого труда.

«Что ж, — подумал он, — теперь я могу дирижировать на премьере „Любви Данаи“. Не каждому композитору дано присутствовать на посмертной премьере своей последней оперы». И, однако, во всем этом было что-то очень странное, и самой странной была не покидавшая его мысль, что мертвым он оставался совсем недолго. Конечно, медицина движется вперед гигантскими шагами, это известно каждому, однако…

— Объясните мне все, — сказал он, приподнявшись на локте. Кровать тоже была другая, далеко не такая удобная, как его смертное ложе (удивительно, до чего легко пришло к нему это слово!). Что до комнаты, то она больше походила на электромеханический цех, чем на больничную палату. Неужто современная медицина местом воскрешения мертвых избрала цеха завода Сименс-Шуккерт?

— Минуточку, — сказал Крис. Он был занят: откатывал какую-то машину туда, где, раздраженно подумал Штраус, ей и следовало быть. Покончив с этим, врач снова подошел к койке.

— Прежде всего, доктор Штраус, многое вам придется принять на веру, не понимая и даже не пытаясь понять. Не все в сегодняшнем мире объяснимо в привычных для вас терминах. Пожалуйста, помните об этом.

— Хорошо. Продолжайте.

— Сейчас, — сказал доктор Крис, — 2161 год по вашему летоисчислению. Иными словами, после вашей смерти прошло 212 лет. Вы, конечно, понимаете, что от вашего тела за это время остались только кости, которые мы не стали тревожить. Ваше нынешнее тело предоставлено вам добровольно. Сходство его с вашей прежней телесной оболочкой совсем небольшое. Прежде, чем вы посмотрите на себя в зеркало, знайте, что физическое различие между нынешним телом и прежним целиком в вашу пользу. Ваше нынешнее тело в добром здравии, довольно приятно на вид, его физиологический возраст около пятидесяти, а в наше время это поздняя молодость.

Чудо? Нет, теперь чудес не бывает — просто достижение медицины. Но какой медицины!

— Где мы находимся? — спросил композитор.

— В Порт-Йорке, части штата Манхэттен, в Соединенных Штатах. Вы обнаружите, что в некоторых отношениях страна изменилась меньше, чем вы, может быть, ожидаете. Другие перемены, конечно, покажутся вам разительными, но мне трудно предвидеть, какие именно произведут на вас большее впечатление. Неплохо, если вы выработаете в себе известную гибкость.

— Понимаю, — сказал Штраус, садясь в постели. — Еще один вопрос. Может ли композитор заработать себе на жизнь в этом столетии?

— Вполне, — с улыбкой ответил доктор Крис. — Как раз этого мы от вас и ожидаем. Это одна из причин, почему мы… вернули вас.

— Значит, — голос Штрауса зазвучал несколько суше, — моя музыка по-прежнему нужна? В свое время кое-кто из критиков…

— Дело обстоит не совсем так, — перебил его доктор Крис. — Насколько я понимаю, некоторые из ваших произведений исполняются до сих пор, но, откровенно говоря, о вашей нынешней популярности я знаю очень мало. Меня интересует скорее…

Где-то отворилась дверь, и появился еще один человек. Он был старше и солиднее Криса, в нем было что-то академическое, но, как и Крис, он носил хирургический халат странного покроя и смотрел на пациента горящим взглядом художника.

— Удача, Крис? — спросил он. — Поздравляю.

— Повремени, — сказал доктор Ирис. — Важно завершающее испытание. Доктор Штраус, если вы не чувствуете слабости, мы с доктором Сейрдсом хотели бы задать вам несколько вопросов. Нам хотелось бы проверить ясность вашей памяти.

— Конечно. Пожалуйста!

— По нашим сведениям, — сказал доктор Крис, — вы были когда-то знакомы с человеком, чьи инициалы — Р.К.Л.; вы тогда были дирижером венской Staatsoper. — Произнося это слово, он протянул двойное «а» по меньшей мере вдвое дольше, чем следовало, как будто немецкий язык был мертвым и Крис старался правильно воспроизвести классическое произношение. — Как его звали, и кто это такой?

— Должно быть, Курт Лист: его первое имя было Рихард, но его так никогда не называли. Он был ассистентом режиссера. И не бесталанным; он же учился у того ужасного молодого человека, Берга… Альбана Берга.

Врачи переглянулись.

— Почему вы вызвались написать увертюру к «Женщине без тени» и подарили городу Вене ее рукопись?

— Чтобы избежать уплаты налога за уборку мусора на вилле Марии-Терезы, которую подарил мне город.

— На заднем дворе вашего имения в Гармиш-Партенкирхене был могильный камень. Что на нем вырезано?

Штраус нахмурился. Он бы с радостью не ответил на этот вопрос. Даже если тебе вдруг взбрело в голову по-ребячески подшутить над самим собой, лучше все же не увековечивать шутку в камне, тем более там, где она у тебя перед глазами всякий раз, когда ты чинишь свой мерседес.

Он ответил устало:

— Там вырезано: «Посвящается памяти Гунтрама, миннезингера, злодейски убитого собственным симфоническим оркестром его отца».

— Когда состоялась премьера «Гунтрама»?

— В… минуточку… по-моему, в 1894 году.

— Где?

— В Веймаре.

— Как звали примадонну?

— Полина де Ана.

— Что с ней потом сталось?

— Я женился на ней. — Штраус разволновался. — А ее тоже?..

— Нет, — сказал Крис. — Мне жаль, доктор Штраус, но, для того чтобы воссоздать более или менее заурядных людей, нам не хватает о них данных.

Композитор вздохнул. Он не знал, горевать ему или радоваться. Конечно, он любил Полину. Но, с другой стороны, для него начинается новая жизнь. И вообще-то приятно, если, входя в дом, не надо обязательно разуваться только ради того, чтобы не поцарапать полированного паркета. И наверное, будет приятно, если в два часа дня ему не придется больше слышать магическую формулу, которой Полина разгоняла гостей: «RicНard jetzt komponiert!»

— Следующий вопрос, — сказал он.

По причинам, не ведомым Штраусу, но принятым им как должное, ему пришлось расстаться с докторами Крисом и Сейрдсом сразу же после того, как оба они с удовлетворением убедились в том, что память его надежна и сам он здоров. Имение его, как ему дали понять, давным-давно превратилось в руины (такова была печальная участь того, что было когда-то одним из крупнейших частных владений в Европе), но денег ему дали достаточно: он мог обеспечить себя жильем и вернуться к активной жизни, Ему также помогли завязать полезные деловые знакоместа.

К переменам в одной лишь музыке ему пришлось приспосабливаться дольше, чем он ожидал. Музыка, как он вскоре заподозрил, превратилась в умирающее искусство, которому в ближайшем будущем суждено было оказаться примерно в том же положении, в каком искусство составлять букеты находилось в XX веке. Тенденция к дроблению, отчетливо наметившаяся еще в период его первой жизни, в 2161 году почти достигла логического завершения.

Нынешним американским популярным песням он уделял так же мало внимания, как их предшественницам в своей прежней жизни. Однако было совершенно ясно, что поточные методы, которыми они создаются (ни один теперешний автор баллад не скрывал того, что пользуется похожим на логарифмическую линейку устройством, называвшимся «шлягер-машинка»), применяются теперь почти во всей серьезной музыке.

Консерваторами, например, считали теперь композиторов-додекафонистов. По мнению Штрауса, они всегда были сухой и умствующей кастой, но не в такой степени, как теперь. Их кумиры (Шенберг, Берг, фон Веберн) в глазах любителей музыки были великими мастерами, пусть не очень доступными, но достойными такого же поклонения, как Бах, Брамс или Бетховен.

Было, однако, крыло консерваторов, перещеголявшее додекафонистов. То, что писали эти люди, называлось «стохастической музыкой», там выбор каждой отдельной ноты осуществлялся по таблицам случайных чисел. Библией этих композиторов, их манифестом был том, озаглавленный «Операционная эстетика», а его в свою очередь произвела на свет научная дисциплина, именуемая «теория информации», и было ясно, что книга эта ни единым словом не касается методов и приемов композиции, известных Штраусу. Идеалом, к которому стремилась эта группа, была «всеобъемлющая» музыка, где и следа не осталось бы от композиторской индивидуальности, этакое музыкальное выражение всеобъемлющих законов случая. По-видимому, законам случая свойствен собственный, характерный только для них стиль, но, по мнению Штрауса, это стиль игры малолетнего идиота, которого учат барабанить по клавишам расстроенного рояля, только бы он не занялся чем-нибудь похуже.

Но подавляющее большинство создаваемых музыкальных произведений относилось к категории, явно незаслуженно именовавшейся «научная музыка». Это название отражало лишь темы произведений: в них речь шла о космических полетах, путешествиях во времени и тому подобных романтических или фантастических предметах. В самой музыке не было и тени научности — лишь мешанина штампов, подражаний и записей естественных шумов (часто настолько искаженных, что невозможно было угадать их происхождение), а также стилевых трюков, причем Штраус, к своему ужасу, часто узнавал собственную искаженную временем и разбавленную водичкой манеру.

Самой популярной формой научной музыки была девятиминутная композиция, так называемый концерт, хотя ничего общего между ним и классическим концертом не было; скорее это напоминало свободную рапсодию в духе Рахманинова, но Рахманинова безбожно перевранного. Типичным для этого жанра был концерт «Песнь дальнего космоса», написанный неким Х. Валерионом Краффтом. Концерт начался громким неистовством тамтама, после чего все струнные тотчас же в унисон понеслись вверх по хроматической гамме; за ними, на почтительном расстоянии, следовали параллельными кварт-секст-аккордами арфа и одинокий кларнет. На самой вершине гаммы загремели цимбалы, forte possibile, и оркестр, весь целиком, излился в мажорно-минорном вопле — весь, кроме валторн, которые ринулись вниз по той же гамме (это должно было означать контртему). Солирующая труба с явным намеком на тремоло подхватила контртему, оркестр до нового всплеска впал в клиническую смерть, и в этот миг, как мог бы предсказать любой младенец, вступил со второй темой рояль.

Позади оркестра стояли тридцать женщин, готовые хором пропеть песню без слов, чтобы создать ощущение жути космических пространств; но Штраус уже научился вставать и уходить, не дожидаясь этого момента. После нескольких таких демонстраций он мог быть уверенным, что в фойе его поджидает Синди Нанесс, агент, с которым его свел доктор Крис. Синди Нанесс взял на себя сбыт творческой продукции возрожденного к жизни композитора — сбыт того немногого, что успело за это время появиться. Синди уже перестали удивлять демонстрации клиента, и он терпеливо ждал, стоя под бюстом Джан-Карло Менотти: но эти выходки нравились ему все меньше и меньше, и последнее время он отвечал на них тем, что попеременно краснел и бледнел, как рекламные неоновые огни.

— Не надо было этого делать, — взорвался он после случая с «Песней дальнего космоса». — Нельзя просто так вот покинуть зал во время нового краффтовского концерта. Как-никак, Краффт — президент Межпланетного общества современной музыки. Как мне убедить их в том, что вы тоже современный, если вы все время щелкаете их по носу?

— Какое это имеет значение? — возразил Штраус. — В лицо они меня все равно не знают.

— Ошибаетесь. Они знают вас очень хорошо и следят за каждым вашим шагом. Вы первый крупный композитор, за которого рискнули взяться психоскульпторы, и МОСМ был бы рад случаю избавиться от вас.

— Почему?

— О, — сказал Синди, — по тысяче причин. Скульпторы — снобы. Ребята из МОСМа — тоже. Одни хотят доказать другим, что их искусство важнее всех прочих. А потом ведь существует и конкуренция: проще отделаться от вас, чем допустить вас на рынок. Поверьте мне, будет лучше, если вы вернетесь в зал. Я бы придумал какое-нибудь объяснение…

— Нет, — оборвал его Штраус. — Мне надо работать.

— Но в том-то все и дело, Рихард! Как мы поставим оперу без содействия МОСМа? Это ведь не то что писать соло для терменвокса или что-то, не требующее больших расх…

— Мне надо работать, — сказал Штраус и ушел.

И он работал — так самозабвенно, как не работал последние тридцать лет прежней жизни. Стоило ему коснуться пером листа нотной бумаги (найти то и другое оказалось невероятно трудно), как он понял: ничто из его долгого творческого пути не дает ему ключа к пониманию того, какую музыку он должен писать теперь.

Тысячами нахлынули и закружились старые испытанные приемы; внезапная смена тональностей на гребне мелодии; растягивание пауз; разноголосица струнных в верхнем регистре, нагромождаемая на качающуюся и готовую рухнуть кульминацию; сумятица фраз, молниеносно перелетающих от одной оркестровой группы к другой; неожиданные появления меди, короткий смех кларнетов, рычащие тембровые сочетания (чтобы усилить драматизм) — в общем все, какие он только знал.

Но теперь ни один из них его не удовлетворял. Большую часть своей жизни он довольствовался ими и проделал с их помощью поистине титаническую работу. Но вот пришло время начать все заново. Кое-какие из этих приемов сейчас казались просто отвратительными: с чего, например, он взял (и пребывал в этом заблуждении десятки лет!), что скрипки, мяукающие в унисон где-то на границе с ультразвуком, дают достаточно интересный эффект, чтобы повторять этот прием в пределах хотя бы одной композиции (а уж всех — и подавно)?

И ведь ни перед кем никогда, с торжеством думал он, не открывались такие возможности для того, чтобы начать все сначала. Помимо прошлого, целиком сохраненного памятью и всегда доступного, он располагал несравненным арсеналом технических приемов; это признавали за ним даже враждебно настроенные критики. Теперь, когда он писал свою в известном смысле первую оперу (первую — после пятнадцати когда-то написанных!), у него были все возможности создать шедевр.

И кроме возможностей — желание.

Конечно, мешали всякие мелочи. Например, поиски старинной нотной бумаги, а также ручки и чернил, чтобы писать на ней. Выяснилось, что очень немногие из современных композиторов записывают музыку на бумаге. Большинство из них пользовались магнитофонной лентой: склеивали кусочки с записями тонов и естественных шумов, вырезанные из других лент, накладывали одну запись на другую и разнообразили результаты, крутя множество разных рукояток. Что же касается композиторов, писавших партитуры для стереовидения, то почти все они чертили прямо на звуковой дорожке зубчатые извилистые линии, которые, когда их пропускали через цепь с фотоэлементом и динамиком, звучали довольно похоже на оркестр, с обертонами и всем прочим.

Закоренелые консерваторы, все еще писавшие музыку на бумаге, делали это с помощью музыкальной пишущей машинки. Машинку (этого Штраус не мог не признать) наконец усовершенствовали; правда, у нее были клавиши и педали, как у органа, но размерами она лишь в два с небольшим раза превосходила обычную пишущую машинку, и отпечатанная на ней страничка имела опрятный и приличный вид. Но Штрауса вполне устраивал его тонкий как паутина, но очень разборчивый почерк, и он вовсе не собирался отказываться от давней привычки писать пером, хотя из-за того пера, которое ему удалось достать, почерк стал крупнее и грубее. Старинный способ записи помогал Штраусу сохранять связь с прошлым.

При вступлении в МОСМ тоже не обошлось без неприятных минут, хотя Синди благополучно провел Штрауса через рогатки политического характера. Секретарь Общества, проверявший его квалификацию, обнаружил при этом не больший интерес, чем проявил бы ветеринар при осмотре четырехтысячного по счету больного теленка. Он спросил:

— Печатали что-нибудь?

— Да. Девять симфонических поэм, около трехсот песен, одну…

— Не при жизни, — в голосе экзаменатора появилось что-то неприятное. — С тех пор, как скульпторы вас сделали.

— С тех пор как скульпторы… О, я понимаю. Да. Струнный квартет, два песенных цикла…

— Хватит. Элфи, запиши: «Песни». На чем-нибудь играете?

— На фортепьяно.

— Хм. — Экзаменатор внимательно оглядел свои ногти. — Ну ладно. Музыку читаете? Или, может, пользуетесь нотописцем, или резаной лентой? Или машинкой?

— Читаю.

— Сядьте.

Экзаменатор усадил Штрауса перед освещенным экраном, поверх которого ползла широкая прозрачная лента. На ленте была во много раз увеличенная звуковая дорожка.

— Просвистите и назовите инструменты, на которые это похоже.

— MusiksticНeln не читаю, ледяным тоном изрек Штраус. — И не пишу. Я читаю обычные ноты, на нотном стане.

— Элфи, запиши: «Читает только ноты». — Он положил на стекло экрана лист плохо отпечатанных нот. — Просвистите мне это.

«Это» оказалось популярной песенкой «Вэнги, снифтеры и кредитный снуки»; ее в 2159 году написал на шлягер-машинке политикан-гитарист, певший ее на предвыборных собраниях. (В некоторых отношениях, подумал Штраус, Соединенные Штаты и в самом деле почти не изменились.) Песенка эта завоевала такую популярность, что любой насвистал бы ее по одному названию, независимо от того, умел он читать ноты или нет. Штраус просвистел и, чтобы не возникло сомнений в его добросовестности, добавил: «Она в тональности си-бемоль-мажор».

Экзаменатор подошел к зеленому пианино и ударил по замусоленной черной клавише. Инструмент был расстроен до невероятности (нота прозвучала куда ближе к обычному «ля» частотой в 440 герц, чем к си-бемоль), но экзаменатор сказал:

— Точно. Элфи, запиши: «Читает также бемоли». Ну что ж, сынок, теперь ты член Общества. Приятно знать, что ты с нами. Не так уж много осталось людей, которые умеют читать старинные ноты. Многие возражают, будто они для этого слишком хороши.

— Благодарю вас, — ответил Штраус.

— Я лично так считаю: что годилось для старых мастеров, то вполне годится и для нас. По-моему, равных старым мастерам среди нас нет — не считая, конечно, доктора Краффта. Да, великие были люди, эти самые Шилкрит, Стайнер, Темкин, Пэрл… Уайлдер, Янссен…

— Разумеется, — вежливо сказал Штраус.

Но работа шла своим чередом. Теперь он уже кое-что зарабатывал небольшими пьесками. По-видимому, публика питала повышенный интерес к композитору, вышедшему из лабораторий психоскульпторов; но и сами по себе (на этот счет Штраус не сомневался) достоинства его сочинений неизбежно должны были создать спрос.

Однако по-настоящему важной была для него только опера. Она росла и росла под его пером, молодая и новая, как его новая жизнь, всеведущая и зрелая, как его долгая цепкая память. Сначала возникли трудности: он никак не мог найти либретто. Не исключено было, что в море литературы для стереовидения (да и то навряд ли) можно найти что-нибудь подходящее; но выяснилось, что он не в состоянии отличить хорошее от плохого из-за бесчисленного множества непонятных для него сценических и постановочных терминов. В конце концов, в третий раз за свою жизнь, он обратился к пьесе, написанной на чужом для него языке, и впервые решил поставить ее на этом языке.

Пьеса эта, «Побеждена Венера» Кристофера Фрая, была, как он постепенно начинал понимать, идеальным либретто для оперы Штрауса. Эта пьеса в стихах, названная комедией, со сложной фарсовой фабулой, обнаруживала неожиданную глубину, а ее персонажи словно взывали о том, чтобы музыка вывела их в три измерения: и ко всему этому, скрытое в подтексте, но совершенно определенное настроение осенней трагедии, опадающих листьев и падающих яблок — противоречивая и полная драматизма смесь, именно такая, какой в свое время снабдил его фон Гофмансталь для «Кавалера роз», для «Ариадны в Наксосе» и для «Арабеллы».

Увы, фон Гофмансталя больше нет; но вот нашелся другой, тоже давно умерший драматург, почти такой же одаренный, и прямо просится на музыку! Например, пожар в конце второго акта: какой материал для композитора, для которого воздух и вода — это оркестровка и контрапункт! Или, например, та сцена, когда Перпетуа стрелой выбивает яблоко из руки герцога; одна беглая аллюзия в тот миг могла вплести в ткань его оперы россиниевского мраморного «Вильгельма Телля», который становился всего лишь ироническим примечанием! А большой заключительный монолог герцога, начинающийся словами:

Монолог, как будто специально написанный для великого трагического комика вроде Фальстафа; слияние смеха и слез прерывается сонными репликами Рийдбека, и под его звучный храп (тромбоны, не меньше четырех; может быть, с сурдинками?) медленно опустится занавес…

Что может быть лучше? А ведь пьесу он нашел по чистой случайности.

Сначала Штраус хотел написать комико-эксцентрическую оперу-буфф, только чтобы размяться. Вспомнив, что некогда Цвейг сделал для него либретто по пьесе Бена Джонсона, Штраус стал рыться в английских пьесах того периода и наткнулся на героический водевиль «Победила Венеция» некоего Томаса Аутвэя. Сразу за водевилем в предметном указателе шла пьеса Фрая, и Штраус заглянул в нее из любопытства: почему вдруг драматург двадцатого века каламбурит с названием, взятым из века восемнадцатого?

После десяти страниц фраевской пьесы мелкая загадка каламбура перестала его занимать: он был поглощен оперой.

Организуя постановку, Синди творил чудеса. Дата премьеры была объявлена задолго до того, как была закончена партитура, и это напомнило Штраусу те горячие деньки, когда Фюрстнер хватал с его рабочего стола каждую новую страницу завершаемой «Электры» прежде, чем на ней просохнут чернила, и мчался с ней к граверу, чтобы успеть к назначенному для публикации сроку. Теперь положение было еще сложнее, потому что часть партитуры предстояло написать прямо на звуковой дорожке, часть — склеить из кусочков ленты, а часть — выгравировать по старинке, соответственно требованиям новой театральной техники, и порой Штраусу начинало казаться, что бедный Синди вот-вот поседеет.

Но, как бывало обычно со Штраусом, опера «Побеждена Венера» отняла немало времени. Писать черновик было дьявольски трудно, и на новое рождение это походило гораздо больше, чем то мучительное пробуждение в лаборатории Баркуна Криса, скорее похожее на смерть. Однако Штраус обнаружил, что у него целиком сохранилась прежняя способность почти без усилий писать с черновика партитуру; ему не мешали ни сетования Синди, ни ужасающий грохот сверхзвуковых ракет, с быстротой молнии проносившихся над городом.

Он кончил за два дня до начала репетиций. Репетиции должны были идти без его участия. Исполнительская техника в эту эпоху настолько тесно сплелась с электронным искусством, что его собственный опыт (его, короля капельмейстеров!) никому не был нужен.

Он не спорил. За него все скажет музыка. А пока приятно отвлечься от многомесячной работы. Он снова вернулся в библиотеку и стал не спеша перебирать старые стихи, бессознательно ища тексты для песни. Новых поэтов он обходил: они ему ничего не скажут, он это знал. Но американцы его эпохи, думал он, возможно, дадут ему ключ к пониманию Америки 2161 года, а если какое-нибудь из их стихотворений породит песню — тем лучше.

Поиски эти действовали на него необычайно благотворно, и он ушел в них с головой. В конце концов одна магнитофонная запись пришлась ему по душе: надтреснутый старческий голос с гнусавым акцентом, выдающим уроженца штата Айдахо 1910 года — периода юности Штрауса. Поэт читал:

Он улыбнулся. Сколько твердят об этом со времен Платона! И в то же время стихотворение было как бы о самом Штраусе, оно словно объясняло ситуацию, в которую он оказался вовлечен, и, кроме всего прочего, оно волновало. Пожалуй, стоит сделать из него гимн в честь своего второго рождения и в честь провидческого гения поэта.

Внутренним слухом он услышал торжественный трепет аккордов, от которых перехватывало дыхание. Начальные слова можно дать патетическим шепотом; потом — полный драматизма пассаж, в котором великие имена Данте и Вийона встанут, звеня, как вызов, брошенный Времени… Он начал писать, и только потом, уже кончив, поставил кассету на стеллаж.

«Доброе предзнаменование», — подумал он.

И настал вечер премьеры. В зал потоком хлынула публика, в воздухе без видимой опоры плавали камеры стереовидения, и Синди уж вычислял свою долю от дохода клиента при помощи сложных подсчетов на пальцах; главное правило здесь состояло, по-видимому, в том, что один плюс один в сумме дают десять. Публика, заполнившая зал, была самой разношерстной, как будто собралась посмотреть цирковой аттракцион, а не послушать оперу.

Как ни странно, в зале появилось также около пятидесяти бесстрастных, аристократичных психоскульпторов, одетых в свои облачения — черно-алые робы того же покроя, что и их хирургические одеяния. Они заняли целый ряд кресел впереди, откуда гигантские фигуры стереовидения, которым вскоре предстояло заполнить «сцену» перед ними (настоящие певцы будут находиться на небольшой эстраде в подвале), должны были казаться чудовищно огромными; но Штраус подумал только, что они, наверное, об этом знают, — и мысли его переключились на другое. Когда в зале появились первые психоскульпторы, шум голосов усилился, и теперь в нем ощущалось возбуждение, природа которого была непонятна Штраусу. Ломать над этим голову он, однако, не стал; он был слишком занят борьбой со своим собственным волнением перед премьерой, от которого за столько лет жизни ему ни разу не удалось избавиться. Мягкий, неизвестно откуда лившийся свет потускнел, и Штраус поднялся на возвышение. Перед ним лежала партитура, но он подумал, что едва ли она понадобится. Между музыкантами и микрофонами высовывались рыла неизбежных камер стереовидения, готовых понести его образ к певцам в подвале.

Публика умолкла. Наконец-то пришло его время! Дирижерская палочка взметнулась вверх, потом стремительно ринулась вниз, и снизу, из оркестра, навстречу ей мошной волной поднялась первая тема.

На какое-то время его внимание целиком поглотила нелегкая задача следить за тем, чтобы большой оркестр слаженно и послушно следовал всем изгибам музыкальной ткани, возникающей под его рукой. Но по мере того как его власть над оркестром крепла, задача эта стала немного легче, и он мог оценить звучание целого.

А вот со звучанием целого явно было что-то не то. Отдельных сюрпризов, конечно, можно было ожидать: то или другое место звучало при исполнении оркестром иначе, чем он рассчитывал. Такие вещи случались с каждым композитором, даже если у него за плечами был опыт целой жизни. Порой певцы, начиная трудную фразу, становились похожими на канатоходца, который вот-вот свалится с каната (хотя на самом деле ни один из них ни разу еще не сфальшивил; с лучшей группой голосов ему не приходилось работать).

Но это были детали. Беда заключалась в звучании целого. Теперь у композитора угасало радостное волнение премьеры (оно, в конце концов, не могло продержаться весь вечер на одном и том же уровне) — более того, пропадал даже интерес к тому, что доносилось до его слуха со сцены и из оркестра. К тому же им постепенно овладевала усталость. Дирижерская палочка в руке становилась все тяжелее и тяжелее. Когда во втором акте прорвался бурлящий и блещущий страстью поток звуков, Штраусу стало скучно, так скучно, что им овладело острое желание вернуться к письменному столу и поработать над песней.

Второй акт кончился; впереди только один. Аплодисменты прошли мимо его ушей. Двадцатиминутного отдыха в дирижерской уборной едва хватило, чтобы восстановить силы. Он был ошеломлен. Казалось, что музыку написал кто-то другой, хотя он ясно помнил, как писал каждую ее ноту.

И вдруг в середине последнего акта он понял.

В музыке нет ничего нового. Все тот же старый Штраус — но только слабее, ниже прежнего, как будто какой-то злой волшебник вдруг превратил его в усталого старого неудачника, в ту карикатуру на него, которую критики выдумали в самые лучшие его годы. По сравнению с продукцией композиторов, подобных Краффту, «Побеждена Венера» в глазах этой публики несомненно была шедевром. Но он-то знал, что тогда критики ошибались; однако теперь вся его твердая решимость порвать со штампами и вычурностью, вся его тяга к новому обернулись ничем, когда на пути их встала сила привычки. Возвращение к жизни его, Штрауса, означало в то же время возвращение к жизни всех этих глубоко укоренившихся рефлексов его стиля. Стоило ему взяться за перо, как они овладевали им совершенно автоматически, не более доступные контролю, чем палец, отдергиваемый от пламени.

К глазам его подступили слезы. Тело у него молодое, но сам он старик… да, старик. Еще тридцать пять лет такой жизни? Никогда, никогда! Все это уже сказано им сотни лет назад. Быть осужденным на то, чтобы еще полвека снова и снова повторять самого себя голосом, который звучит все слабее и слабее, зная, что даже это жалкое столетие рано или поздно поймет, что от величия остался лишь пепел? Нет, никогда, никогда!

Пришибленный, он не сразу понял, что опера кончилась. Стены сотрясал восторженный рев публики. Знакомый шум: точно так же ревели на премьере «Дня мира» в 1938 году. Здесь аплодировали человеку, каким он был когда-то, а не тому, которым, как с беспощадной ясностью показала «Побеждена Венера», он стал теперь, — о, будь у них уши, чтоб слышать! Аплодисменты невежества — неужели ради них был проделан весь его тяжкий труд? Нет. Он их не примет.

Он медленно повернулся лицом, к залу. И с удивлением — с удивительным облегчением — понял, что аплодировали совсем не ему.

Аплодировали доктору Баркуну Крису.

Крис раскланивался, встав со своего места, оттуда, где расположилась секция психоскульпторов. Психоскульпторы, стоявшие неподалеку, отталкивали друг друга, чтобы скорее пожать ему руку. Все новые и новые руки тянулись к нему, пока он пробирался к проходу между рядами и пока шел по проходу к сцене. Когда же он поднялся к дирижерскому пульту и сам стиснул вялую руку композитора, публика, казалось, обезумела.

Крис поднял руку, и в один миг в зале воцарилась напряженная тишина.

— Благодарю вас, — проговорил он громко и отчетливо. — Леди и джентльмены, прежде чем мы расстанемся с доктором Штраусом, давайте снова скажем ему, какое огромное удовольствие все испытали, слушая его новый шедевр. Я думаю, что такое прощание будет наилучшим.

Овация длилась пять минут и продолжалась бы еще пять, если бы Крис не прекратил ее.

— Доктор Штраус, — продолжал он, — в тот миг, когда я произнесу некую формулу, вы осознаете, что вы — Джером Бош, человек, родившийся в нашем столетии и живущий своей жизнью. Искусственно введенные в вашу психику воспоминания, заставившие вас надеть на себя личину великого композитора, исчезнут. Мы очень хотели бы, чтобы Рихард Штраус остался с нами и прожил среди нас еще одну жизнь, но законодательство, регулирующее психоскульптуру, не позволяет нам навсегда исключить из жизни донора, который имеет право на свою собственную долгую жизнь. Я говорю вам об этом для того, чтобы вы поняли, почему сидящие здесь люди делят свои аплодисменты между вами и мной.

Слова Криса прервал гул одобрения.

— Искусство психоскульптуры (создание искусственных личностей ради эстетического наслаждения), возможно, никогда более не достигнет такой вершины. Вам следует знать, что как Джером Бош вы абсолютно лишены каких бы то ни было музыкальных способностей; мы потратили много времени на поиски донора, который был бы неспособен запомнить даже простейший мотив. И, однако, в такой малообещающий материал нам удалось вложить не только личность, но и гений великого композитора. Гений этот принадлежит исключительно вам, той личине Джерома Боша, которая считает себя Рихардом Штраусом. Это не заслуга человека, добровольно предоставившего себя для психоскульптуры. Это ваш триумф, доктор Штраус, и мы чествуем вас.

Теперь овация вышла из берегов. Криво улыбаясь, Штраус смотрел, как кланяется доктор Крис. Эта их психоскульптура — достаточно утонченный, на уровне века, вид жестокости; но само по себе стремление к такого рода вещам существовало всегда. То самое стремление, которое побуждало Рембрандта и Леонардо превращать трупы в произведения искусства.

Что ж, утонченная жестокость заслуживает столь же утонченного воздания: око за око, зуб за зуб — и неудача за неудачу.

Нет, не стоит говорить Крису, что в Рихарде Штраусе, которого он создал, гения так же мало, как в сушеной тыкве. Он и так подшутил над собой, этот скульптор: он сумел подделать великого композитора, но никогда не поймет, насколько пуста музыка, которая будет теперь храниться на лентах стереовидения. Домашнее задание по музыкальной критике Крис выполнил хорошо, по музыке — неудовлетворительно; он воссоздал Штрауса, каким его знали критики. Что ж, ради бога, если это его устраивает…

Но на какой-то миг словно мятежное пламя вспыхнуло в его крови.

Я — это я, подумал он, я останусь Рихардом Штраусом до самой смерти и никогда не превращусь в Джерома Боша, неспособного запомнить даже самый простой мотив. Его рука, все еще державшая дирижерскую палочку, резко поднялась вверх, но для того ли, чтобы нанести удар, или для того, чтобы его отвести, — этого он сказать не мог.

Он дал ей снова упасть и поклонился — не публике, а доктору Крису.

Он ни о чем не жалел, когда Крис повернулся к нему, чтобы произнести слово, которое должно было снова погрузить его в мир забвения, — только о том, что теперь ему уже не придется положить те стихи на музыку.

 

Расплата

Человек в белой куртке остановился у двери с надписью «Преобразовательный Проект — Полковник X.X.Маджетт, Офицер-Командующий» и подождал, пока сканер осмотрит его. Он проходил через эту дверь тысячу раз, но сканер так тщательно выполнял свою работу, словно никогда прежде его не видел.

Так было всегда, потому что фактически всегда была вероятность, что прибор действительно никогда его не видел, что бы там ни думали способные ошибаться человеческие существа, которым он отдавал рапорт. Сканер тщательно изучил его маленькое жилистое тело, начиная со стриженной ежиком головы и заканчивая непроницаемыми для любых реактивов ботинками, совместил его силуэт с образцом, проверяя посетителя на вкус и запах так, будто тот был залежавшимся апельсином.

— Имя? — спросил он наконец.

— Карсон, Сэмюэль, 32—454-0698.

— Занятие?

— Медицинский руководитель, Ре-Эд 1.

Пока Карсон ждал, далекое тяжелое сотрясение докатилось до него сквозь гранитную толщу над головой. В тот же миг буквы на двери — как и все прочее, что он видел — задрожали, и острая боль пронзила голову. Это была сверхзвуковая составляющая взрыва — безвредная, если не считать того, что она всегда причиняла ему боль и пугала.

Цвет огонька на дверном сканере, бывший до этого желтым, опять поменялся на красный, и машина начала всю работу заново, так как звуковая бомба перезагрузила ее. Карсон терпеливо вынес повторную проверку, еще раз назвал свое имя, серийный номер и миссию и на сей раз дождался зеленого. Он вошел, на ходу разворачивая кусок дешевой папиросной бумаги, который нес с собой.

Маджетт, оторвав взгляд от стола, наконец спросил:

— Что на сей раз?

Врач бросил перед ним кусок бумаги и сказал:

— Резюме: реакция прессы на речь Хэмлина прошлой ночью. Общее настроение против нас. До тех пор пока мы не заставим Хэмлина изменить решение, протест против Преобразования солдат прежде гражданского населения будет работать на наше поражение в войне. Стремление снова жить на поверхности зрело много лет; теперь появилась цель, на которой можно сосредоточиться. Крепкий, грузный, такой же низкорослый, как Карсон и с такими же серыми, коротко подстриженными волосами, Маджетт грыз карандаш, читая резюме. Год назад Карсон обязательно сказал бы ему, что никому в Ре-Эд не доставило бы удовольствия грызть случайные предметы даже изредка, не говоря уже о том, чтобы это вошло в привычку; сейчас же он просто ждал. Теперь не было ни мужчины, ни женщины, ни ребенка из уцелевших тридцати пяти миллионов «здравомыслящих» людей Америки, кто не был бы подвержен подобному тику после двадцати пяти лет подземной жизни.

— Он знает, что это невозможно, разве нет? — резко бросил Маджетт.

— Конечно, нет, — с нетерпением ответил Карсон. — Он знает истинную суть проекта не лучше, чем другие люди. Он думает, что Преобразование, которое мы проводим, является чем-то вроде техники выживания… Так же думают и газеты, ты же прекрасно видишь, что они пишут на первых страницах.

— Хм. Если бы мы сперва взяли газеты под контроль…

Карсон ничего не ответил. Маджетт прекрасно знал, что все аспекты гражданской жизни находятся под контролем военных и что человеческому сознанию необходима хотя бы видимость свободомыслия — видимость, которая не может сохраняться без хоть какой-то опоры на действительность.

— Допустим, мы это сделаем, — продолжил наконец Маджетт. — Положение Хэмлина в Государственном департаменте лишает нас возможности заставить его замолчать. Но у нас должна быть возможность объяснить ему, что ни одно незащищенное человеческое существо не сможет жить на поверхности, независимо от того, сколько знаков отличия оно имеет за умение мастерить из дерева или за оказание первой помощи. Вероятно, мы даже смогли бы взять Хэмлина в небольшую поездку наверх; держу пари, он никогда такого не видел.

— А что если он там умрет? — холодно спросил Карсон. — Мы и так теряем три пятых каждой партии, а Хэмлин неопытен…

— Возможно, это было бы лучше всего, не так ли?

— Нет, — ответил Карсон. — Это выглядело бы как специально запланированная акция. На следующее утро газеты заставили бы бурлить все население.

Маджетт тяжело вздохнул, оставив еще один двойной ряд вмятин на карандаше.

— Должен же быть какой-то выход, — сказал он.

— Он есть.

— Ну?

— Привести его сюда и просто показать, что мы делаем. Преобразовать его, если необходимо. Если мы сообщим газетам, что он прошел курс… Ну, кто знает, они просто могут возмутиться тем, что он злоупотребил своими привилегиями государственного служащего.

— Мы нарушим наш основной принцип, — задумчиво произнес Маджетт. — Верните Землю людям, которые сражаются за нее. Но все же план имеет некоторые достоинства…

— Хэмлин уже в вестибюле, — заметил Карсон. — Привести его?

В течение второй недели войны — недели, названной Смертью городов, — радиоактивность никогда особенно не превышала опасного уровня. Последние остатки благоразумия, сохранившиеся у высшего командования обеих сторон, не позволяли применять оружие со встроенным самоликвидатором, сбрасывать кобальтовые бомбы и постоянно отравлять территории. Генералы все еще помнили, что нейтральная территория, неважно насколько опустошенная, все же является нейтральной.

Но все это не относилось к биологической войне. Ее можно было контролировать: болезни, с которыми не умели справляться, никогда не использовались против врага. Конечно, могли быть некоторые промахи, но расплата…

Промахи случались. Но в основном биологическая война себя оправдывала. Сильнейшие лихорадки захлестывали Землю, словно волны, одна за другой. В уцелевших после бомбежки городах тишину нарушали только громыхание грузовиков, везущих груды вздувшихся трупов к братским могилам, и единичные выстрелы; но вскоре прекратились и они, а грузовики стояли рядами, ржавея.

Но человеческие существа не были единственными жертвами. Выпущенные болезни поражали животных и растения. Пшеничная ржавчина, рисовая плесень, кукурузные болезни, свиная холера, птичьи воспаления выбрасывались в воздух из секретных лабораторий или распылялись на большой высоте в реактивном потоке с помощью эскадрильи ракет. Желатиновые капсулы, начиненные жаберной гнилью, дождем падали на обширные рыбные угодья Ньюфаундленда, Орегона, Японии, Швеции и Португалии. Сотни видов животных были отобраны в качестве вторичных носителей человеческих болезней, их заразили и выпустили для переноса инфекции своим собратьям.

Выяснилось, что небольшие количества антибиотиков тетрациклиновой серии, долгое время использовавшиеся в качестве пищевых добавок для быстрого наращивания массы скота, также могли служить для выращивания самых больших москитов из всех когда-либо виденных, способных преодолевать большие расстояния против ветра и переносить необычайно интересный новый вид малярии и желтой лихорадки…

К тому времени, когда война окончилась, все оставшиеся в живых находились на милю под землей.

Навсегда.

— Я все еще не в состоянии понять, почему, — произнес Хэмлин, — если, как вы настаиваете, вам известны методы Преобразования солдат для жизни на поверхности, вы не можете сделать то же для гражданского населения. Или наоборот.

Заместитель министра, высокий худощавый человек с лысиной на макушке и выпуклым лбом, разговаривал со странным неопределенным акцентом опытного дипломата, хотя дипломатическая служба прекратила свое существование с полвека тому назад.

— Мы как раз хотим попытаться растолковать вам это, — ответил Карсон. — Но мы думали, что сначала постараемся объяснить еще раз, почему, на наш взгляд, это было бы неправильно, не говоря уже о физической невозможности.

Конечно, все стремятся как можно быстрее попасть наверх. Даже люди, смирившиеся с этими бесконечными пещерами и коридорами, мечтают о лучшей участи для своих детей — проблеске солнечного света, небольшом дожде, листопаде. Это сейчас более важно для всех нас, чем война, в которую мы больше не верим. Она даже не имеет военного смысла, так как у нас теперь недостаточно сил, чтобы занять вражескую территорию, а у врагов нет сил, чтобы занять нашу. Мы понимаем все это. Но нам также известно, что враг полон решимости довести войну до конца. В своих пропагандистских передачах они заявляют, что хотят нас уничтожить, и ваше министерство докладывает, что, похоже, именно так и есть. Таким образом, было бы просто самоубийством прекратить воевать с ними. Вы все еще согласны со мной?

— Да, но я не вижу…

— Подождите еще минуту Если нам придется сражаться дальше, мы должны иметь в виду, что та из сторон, которая первой выведет людей на поверхность — чтобы иметь возможность атаковать важные цели, а не просто держать их в изоляции среди морей чумы, — будет победившей стороной. Они тоже это осознают. У нас есть веские причины считать, что у них есть преобразовательный проект, который продвинут так же далеко, как наш.

— Взгляните на это следующим образом, — неожиданно вступил в разговор полковник Маджетт. — Сейчас мы в безвыходном положении. Диверсант случайно определяет местоположение одного из подземных городов и пускает туда чуму. Иногда это наш город, иногда их. Но это происходит постоянно — просто одно из занятий, которым мы, волей-неволей, предаемся, пока можем. Если мы первыми доставим войска на поверхность, то будем в состоянии в срочном порядке провести разведку их важных объектов и выдвинуть ультиматум о безоговорочной капитуляции. Они примут его. Другие действия будут равносильны медленному самоубийству, которое происходит и сейчас.

Хэмлин скрестил руки.

— Вы, джентльмены, читаете мне лекцию о политике, будто я никогда не слышал этого слова. Я прекрасно знаком с вашими аргументами в пользу первоочередной отправки наверх солдат. Вы считаете, что знаете мои доводы в пользу того, чтобы начать с гражданского населения, но вы ошибаетесь, потому что некоторые из них не обсуждались за пределами министерства. Я собираюсь привести некоторые; думаю, они заслуживают особого внимания.

Карсон пожал плечами:

— Я бы очень хотел, чтобы вы меня убедили, господин секретарь. Действуйте.

— Доктор Карсон, вам лучше других должно быть известно, насколько наше подземное общество близко к психологическому распаду. Например, число подростковых банд, бродящих по этим коридорам, увеличилось на 400 % с тех пор, как начали распространяться сплетни о Преобразовательном проекте. Или еще: количество отдельных немотивированных преступлений, совершенных лишь для того, чтобы отвлечь совершившего от мучительной монотонности жизни, которую мы все ведем, в настоящее время превысило общее количество всех других вместе взятых.

А что касается подлинного безумия, то из еще не госпитализированных тридцати пяти миллионов людей есть четыре миллиона потенциальных преступников, каждый из которых мог бы прямо сейчас совершить преступление на почве ранней параноидальной шизофрении — и тогда наша промышленность пострадала бы от потери рабочей силы больше, чем от врага. Каждый из этих четырех миллионов человек представляет серьезную опасность для общества, но как мы можем обойтись без них? И что мы можем сделать с нераспознанными, не наблюдавшимися в клинике случаями, которых, возможно, в два раза больше? Сколько мы еще сможем проработать в таких условиях?

Карсон потер бровь.

— Я и не подозревал, что все зашло настолько далеко.

— Очень далеко, — ледяным тоном произнес Хэмлин, — и положение все ухудшается. Ваш проект способствует этому. Полковник Маджетт упомянул о проникновении чумы в изолированные города. Рассказать вам, как пал Луисвилл?

— Предполагаю, опять шпион, — сказал Маджетт.

— Нет, полковник, не шпион. Банда мятежников. Я хорошо знаком с вашим лозунгом «Земля тем, кто сражается за нее». Известен ли вам народный лозунг?

Они ждали. Хэмлин улыбнулся и сказал:

— «Давайте умрем на поверхности.» Они захватили местное военное отделение, убили городскую администрацию и открыли шахту на поверхность. Около тысячи людей заполнили ее фактически доверху. Через двадцать четыре часа город был мертв. Зачинщиков предупреждали, что это может случиться, но предупреждение их не испугало, как не защитило и благоразумных горожан, не принимавших участия в событиях.

Хэмлин неожиданно подался вперед.

— Люди не станут дожидаться своей очереди быть преобразованными. Они устанут, до безумия устанут жить на дне норы. Они просто уйдут, джентльмены, оставив мир врагу… или, что более вероятно, крысам. Сейчас только у них есть иммунитет ко всем болезням.

Последовала долгая пауза. Наконец Карсон мягко спросил:

— Почему же у нас нет иммунитета ко всем болезням?

— А? Ну… новые поколения. Они никогда не болели.

— Среди нас еще остались люди, пережившие войну: люди, переболевшие одной или несколькими (некоторые до пяти) новыми болезнями, захлестнувшими мир, и все же выздоровевшие. У них до сих пор сохраняется иммунитет. Это факт: мы их проверяли. Взяв пробы, мы выяснили, что ни одна из сторон не выпускала новые заболевания более десяти лет. Против всех известных у нас имеются иммунизационные средства: сыворотки, антибиотики и тому подобное. Думаю, вам, как и всем, делают прививки каждые шесть месяцев, возможность заболевания невелика, а если и возникают инфекции, то они должны протекать легко, — говоря это, Карсон угрюмо смотрел на младшего секретаря. — Теперь ответьте мне на один вопрос: почему, несмотря на все меры защиты, каждый человек в открытом городе умирает?

— Не знаю, — ответил Хэмлин, внимательно смотревший на них. — Судя по вашим показаниям, некоторые из них будут выздоравливать.

— Должны, — сказал Карсон. — Но этого не происходит. Почему? Потому что сама природа заболеваний изменилась с тех пор, как мы ушли под землю. Сейчас повсюду в мире существуют виды бактерий, способные обходить все иммунные механизмы человеческого тела. Проще говоря, если такие микробы проникнут в ваш организм, он не сможет распознать их как захватчиков. Он не будет вырабатывать антитела. В результате микробы смогут размножаться без всякого труда, и вы умрете. Как и мы все.

— Понимаю, — произнес Хэмлин. Казалось, самообладание необычайно быстро вернулось к нему. — Я не ученый, джентльмены, но то, о чем вы говорите, делает наше положение определенно безнадежным. И все же, очевидно, у вас есть ответ.

Карсон кивнул:

— Есть. Но вам важно понять ситуацию, иначе ответ не будет ничего значить для вас. Итак, для вас сейчас очевидно, что никакое Преобразование мозга человека, будь это солдат или мирный житель, не поможет ему выжить на поверхности?

— Вполне очевидно, — с явной доброжелательностью ответил Хэмлин.

Карсон слегка оживился, а секретарь продолжил:

— Но если вы не преобразовываете его мозг, что тогда? Может, рефлексы?

— Нет, — сказал Карсон. — Лимфатические узлы и селезенку.

На тонких губах Хэмлина появилась насмешливая улыбка:

— Вам следовало бы выбрать лучший источник информации, — заметил он. — Если то, что вы говорите, правда (а я допускаю, что так и есть), тогда термин «преобразовать» не просто неправильный — он полностью вводит в заблуждение. Если бы вы с самого начала выбрали менее вызывающее и более точное название, я бы не причинил вам и половины теперешних неприятностей.

— Я согласен, что нам дали плохой совет, — ответил Карсон. — Но не совсем по этим причинам. Да, название вводит в заблуждение: это одновременно и характеристика, и функция названий сверхсекретных проектов. В данном случае название «Преобразование», как оказалось, неудачное: оно подвергло людей, выбравших его, роковому соблазну. Хотя, вообще говоря, оно точное.

— Игра слов, — произнес Хэмлин.

— Вовсе нет, — вмешался Маджетт. — Мы собирались поделиться с вами теоретическим обоснованием нашего проекта, господин секретарь, но теперь вам придется просто принять его. Фактически, способность организма отличать собственные клетки от чужеродной ткани — скажем, пересаженной кожи или бактерий, вторгшихся в кровь, — не является наследственной. Это приобретенное свойство. Немного поразмыслив, вы увидите, что так и должно быть. Клетки организма тоже умирают, и от них приходится избавляться. Что бы произошло, если бы удаление этих клеток вызывало реакцию антител, как происходит при разрушении чужеродных клеток? Мы бы умерли от анафилактического шока, еще будучи младенцами.

По этой причине организму приходится учиться выборочно удалять клетки. Человеческое тело полностью усваивает урок лишь по прошествии месяца после рождения. В течение этого времени новорожденный младенец защищен антителами, которые он получает с молозивом, «первым молоком», из груди в течение трех или четырех дней с момента рождения. Он не может вырабатывать собственные; это, так сказать, не позволено до тех пор, пока он не научится очищать организм, не пуская в ход защитные механизмы. Любые мертвые клетки с отметкой «свои» должны быть уничтожены каким-либо другим путем.

— Это кажется достаточно понятным, — сказал Хэмлин. — Но к чему вы об этом говорите?

— Сейчас мы в таком положении, что различие между собственным и чужеродным больше не работает. Эти бактерии стали «своими» с помощью мутации. Другими словами, некоторые из их белковых молекул, возможно молекулы дезоксирибонуклеиновой кислоты, имеют конфигурацию или «опознавательные единицы», идентичные нашим клеткам, и организм не может их различить.

— Но как это связано с Преобразованием?

— Очень просто, — ответил Карсон. — То, чем мы здесь занимаемся, это наложение на клетки тела — на все из них — нового набора опознавательных единиц под руководством лимфатических узлов и селезенки, которые являются органами, производящими антитела. Новые единицы достаточно сложны, и возможность копирования бактерий в процессе эволюции даже при усиленном отборе слишком мала, чтобы принимать её во внимание. Вот что такое Преобразование. Если хотите, мы покажем вам, как оно происходит.

Хэмлин затушил пятую сигарету в пепельнице Маджетта и задумчиво сложил вместе кончики пальцев. Карсон попытался угадать, сколько понятий о распознавательных метках впитал младший секретарь. Надо было признать, что он удивительно быстро схватывал абстрактные понятия, но конкретную теорию об иммунитете — как и все остальное в иммунологии — было практически невозможно объяснить неспециалисту, не важно, насколько умному.

— Этот процесс, — нерешительно произнес Хэмлин, — он занимает много времени?

— Около шести часов на каждого, и одновременно мы можем работать лишь с одним человеком. Понятно, что к концу века мы рассчитываем на вывод в поле не более семи отрядов. Если мы хотим быстро завершить войну, это должны быть профессионалы.

— Значит — никаких мирных жителей, — подытожил секретарь. — Понятно. Окончательно вы меня не убедили, но, в любом случае, давайте посмотрим, как это делается.

Оказавшись внутри, младший секретарь старался изо всех сил, чтобы всё как следует рассмотреть. Комната, вырезанная в скале, была приблизительно две сотни футов высотой. Большую ее часть занимал корпус Преобразовательного монитора, механизма высотой с пятнадцатиэтажный дом и площадью примерно с городской квартал. Часовые охраняли его со всех сторон, и поверхность машины кишела техниками.

— Невероятно, — пробормотал Хэмлин. — Такой огромный объект и может обрабатывать только одного человека за раз?

— Вы правы, — откликнулся Маджетт. — К счастью, ему не приходится воздействовать непосредственно на каждую клетку. Он работает через кровь, преобразуя клетки посредством небольших изменений в химии сыворотки.

— Изменений какого рода?

— Ну, — начал Карсон, старательно подбирая каждое слово, — это более или менее кладбищенский секрет, господин секретарь. Мы можем открыть вам следующее: машина использует огромную массу кристаллинов, сложных сахаров, они ведут себя как протеины, от которых зависит группа крови. Они внедряются в сыворотку в небольших количествах, под контролем ежесекундных анализов крови. Расчеты, с помощью которых определяются количество и конкретная природа каждого введенного химического препарата, очень сложны. Поэтому устройство имеет такие размеры. В общем, оно работает как искусственная почка.

— Я видел искусственные почки в больницах, — нахмурившись, произнес Хэмлин. — Они довольно компактные.

— Потому что их функция — удалять продукты обмена из крови пациента и восстанавливать жидкостный и электролитический баланс. Это лишь самые несущественные функции почек у высших млекопитающих. Основная же задача этого органа — химический контроль иммунитета. Если бы Вернет и Феннер знали это в 1949, когда формулировалась теория об иммунитете, мы уже давно бы имели Преобразование.

— Машина обязана своими размерами по большей части вычислительной секции, — подчеркнул Маджетт. — В организме эти вычисления проводит мозговой ствол, как орган, поддерживающий гомеостаз. Но мы не можем иметь мозговой ствол снаружи; он не находится под сознательным контролем. Как только тело будет преобразовано, оно переподготовит недоступный нам гипоталамус.

Неожиданно две вращающиеся двери у основания машины распахнулись, и оттуда появился передвижной операционный стол, направляемый двумя сопровождающими. На нем лежал человек, до подбородка накрытый белой простыней. Лицо пациента было неподвижным и почти таким же белым.

Хэмлин с явным замешательством смотрел на стол, выезжающий из огромной полости. Он спросил:

— Этот процесс — он болезненный?

— Нет, не совсем, — ответил Карсон. Его ужасно интересовало, чем был вызван вопрос, но он не осмеливался показывать это. — Но любая неосторожность с иммунными механизмами может привести к появлению симптомов: лихорадка, общее недомогание и т. д. Мы стараемся защитить наших людей, сперва проводя легкую шоковую анестезию.

— Шок? — повторил Хэмлин. — Вы имеете в виду электрошок? Я не понимаю, как…

— Зовите это стрессовой анестезией. Мы даем человеку стероидный препарат, действие которого похоже на анестезию, которую организм вырабатывает в моменты сильнейшего стресса — скажем, на поле битвы или сразу после серьезного ранения. Она действует быстро и не имеет побочных эффектов. Между прочим, в этом нет секрета; применяемое лекарство — это 21-гидроксипрегнан-3,20-дионсукцинат натрия, использовавшийся еще в 1955.

— О, — только и вымолвил младший секретарь. Звучное название химического соединения произвело, как и надеялся Карсон, ритуально успокаивающий эффект.

— Джентльмены, — с колебанием произнес Хэмлин. — Джентльмены, у меня к вам довольно… довольно необычная просьба. И, я боюсь, достаточно эгоистичная. — Короткий нервный смешок. — Эгоистичная во всех смыслах, извините меня за каламбур. Вы можете не колеблясь отказать мне, но…

Казалось, он не способен продолжать. Карсон мысленно скрестил пальцы и вступил в разговор:

— Вы хотели бы сами пройти процесс?

— Ну да. Да, именно так. Это кажется нецелесообразным? Мне следует знать, что я поддерживаю, не так ли? Знать это самому, из личного опыта, а не только из теории? Конечно, я понимаю, что нарушаю ваши принципы, но уверен, что вы не обратите это в какое бы то ни было политическое преимущество. И, возможно, не будет большим прегрешением, если вы преобразуете лишь одного простого человека наряду с семью тысячами ваших солдат.

Получилось, с Божьей помощью! Лицо Карсона, смотрящего на Маджетта, оставалось непроницаемым. Нельзя соглашаться слишком быстро.

Но Хэмлина было уже не остановить:

— Ваши сомнения мне понятны. Возможно, вы считаете, что я пытаюсь получить какое-нибудь преимущество или даже попасть на поверхность раньше моих последователей. Для вашего успокоения я с радостью пойду в ряды вашей наступательной армии. Не пройдет и пяти лет, как я смогу научиться некоторым техническим навыкам, полезным экспедиции. Все требующиеся документы будут подписаны незамедлительно.

— Едва ли это необходимо, — заметил Маджетт. — После вашего Преобразования мы сможем просто сообщить об этом и сказать, что вы согласны присоединиться к наступательной кампании, когда придет время.

— А, — произнес Хэмлин, — вот в чем проблема. Нет, это поставит меня в трудное положение. И если нет другого пути…

— Извините, мы ненадолго, — сказал Карсон. Хэмлин кивнул, и доктор отвел Маджетта в сторону, чтобы их не могли услышать.

— Не переиграйте, — пробормотал он. — Вы перегибаете палку с этим разговором об огласке, полковник. Секретарь предлагает нам взятку, но он достаточно умен, чтобы понять, что цена, которую вы предлагаете, равна всей его политической карьере — он не станет платить так много.

— Что тогда? — хрипло прошептал Маджетт.

— Найти кого-нибудь, кто подготовит нечто вроде неофициального контракта, который Хэмлин предлагает подписать. Наложить на него гриф секретности, так что его вообще нельзя будет показать прессе. Наш секретарь достаточно хорошо знает, что такая секретность может быть нарушена, если наша политика когда-либо опередит президентскую проверку — и это удержит его от проведения такой проверки. Не стоит требовать слишком многого. Когда он будет преобразован, ему придется пять лет жить со знанием того, что он может жить наверху в любое время, когда захочется — и у него нет ограничений, которые есть у наших людей. Держу пари, он свалит до того, как пройдут пять лет — и скатертью дорожка.

Они вернулись к Хэмлину, который рассеяно напевал, наблюдая за машиной.

— Я убедил полковника, — сказал Карсон, — что, когда придет время, ваши услуги в армии могут быть весьма ценными, господин секретарь. Если вы подпишете бумаги, то для вашей безопасности мы поместим их под гриф секретности, и тогда, думаю, мы сможем внести вас в сегодняшнюю программу процедур.

— Благодарю вас, доктор Карсон, — ответил Хэмлин. — Благодарю от всей души.

Через пять минут после инъекции Хэмлин, безучастный ко всему, исчез за вращающимися дверьми. Однако часовое обсуждение возможных последствий, проведенное в уединении офиса Маджетта, не принесло результатов.

— Это наш единственный шанс, — произнес Карсон. — Мы надеялись добиться этого от его визита, должным образом подстроенного под обстоятельства. Все сводится к одному: Хэмлин пошел на риск, и он это знает.

— Но, — спросил Маджетт. — думаете, он был прав? Что насчет всех этих разговоров о массовом безумии?

— Я уверен, это правда, — голос Карсона дрожал, несмотря на все попытки доктора контролировать его. — В течение следующих пяти лет здесь будет тяжелее, чем когда-либо, полковник. Наше единственное утешение в том, что у неприятеля должна быть точно такая же проблема, и если мы сможем выбить их на поверхность…

— Тсс! — сказал Маджетт.

Карсон замолчал. Он удивился, почему сканер продержал человека за дверью так мало времени, а потом без всякого предупреждения пропустил его. Неужели проклятое создание нельзя научить стучаться?!

Вошедший был служащим гематологического отдела.

— Здесь предварительное краткое изложение по вашему «пациенту X», доктор Карсон, — сказал он.

Отсалютовав Маджетту, служащий вышел. Карсон приступил к чтению. Через мгновение он покрылся холодным потом.

— Полковник, взгляните на это. Я ошибся. Ужасно ошибся. Я не видел образца, подобного образцу группы крови Хэмлина с тех пор, как был студентом-медиком, да и тогда это был всего лишь наглядный пример, а не живой пациент. Взгляните на этот образец с генетической точки зрения — миграционные факторы.

Он передал протокол через стол. Маджетт не был ученым, но он был необыкновенно способным администратором, из тех, что считают своей прерогативой знать частности, на которых в конечном счете основывается любой проект. Он едва ли прочел больше половины копии, когда его брови взлетели вверх.

— Карсон, мы не можем отправить этого человека в машину! Он…

— Он уже там, полковник, и вы это знаете. Если мы прервем процесс раньше срока, мы убьем его.

— Так давайте убьем его, — отрезал Маджетт. — Скажем, что он умер во время процесса. Страна будет нам только благодарна.

— Это вызовет адское количество неприятностей. Кроме того, у нас нет свидетельских показаний.

Маджетт взволнованно помахал протоколом.

— Это не доказательство ни для кого, кроме гематолога.

— Но, Карсон, этот человек — диверсант! — выкрикнул Маджетт. — Ни у кого, кроме азиата, не может быть такого состава крови! И он также не может быть продуктом плавильного котла — он классическая смесь, вполне возможно грузин. И каждое действие, произведенное им с тех пор, как мы впервые о нем услышали, было нацелено конкретно на нас — а еще более конкретно на то, чтобы обманом заставить нас поместить его в машину!

— Согласен, — угрюмо проговорил Карсон. — Надеюсь только на то, что у врага не очень много столь же блестящих агентов.

— Одного достаточно, — ответил Маджетт. — Он, несомненно, будет загружен катализирующими ядами до последнего эритроцита крови. Как только машина примется за его лимфу, мы пропали: перепрограммирование компьютера займет годы, если это вообще будет возможным. Процесс просто необходимо остановить!

— Остановить? — изумился Карсон. — Но он уже остановлен. Меня беспокоит другое. Машина прекратила работу 50 минут назад.

— Не могу поверить! Как она могла? У нее же нет необходимой информации!

— Конечно, есть. — Карсон подался вперед, забрал у полковника карандаш и сделал аккуратную пометку возле одной из записей протокола. Маджетт уставился на помеченный пункт.

— Тромбоциты Rh VI? — пробормотал он. — Но какое отношение это имеет к… Ах да, понимаю. Этого типа тромбоцитов сейчас вообще не существует среди нашего населения, не так ли? По крайней мере, я никогда не видел его раньше.

— Нет, — по-волчьи ухмыляясь, ответил Карсон. — Он никогда не был распространен на Западе, а погром 1981 уничтожил его. Об этом знает только машина. Как только она сделает ему стандартную прививку анти-IV, его тромбоциты начнут разлагаться, и он будет признан негодным из-за начинающейся тромбоцитонии. — Он засмеялся. — Для своей собственной защиты! Но…

— Но он получает в машине закись азота, и в любом случае будет находиться под наркозом в течение шести часов — также для собственной защиты, — перебил Маджетт, глядя на Карсона с идиотской усмешкой. — Выйдя оттуда, он будет считать, что его преобразовали, и пошлет врагам сообщение, что отравил нашу машину, так что они будут уверены в том, что смогут выбить нас наверх. И он пойдет кратчайшим путем — по поверхности.

— Да, — согласился Карсон. — Конечно, он пойдет по поверхности и обязательно умрет. Но что это даст нам? Мы не сможем скрыть, что он лечился здесь, если вообще будет проведено какое-либо расследование. А его смерть даст основания думать, что мы занимаемся мошенничеством. Общественность не давала нам покоя все это время! Тем не менее мы не заплатили музыканту — мы убили его. И «тромбоциты Rh VI» не будут достаточным объяснением ни для прессы, ни для последователей Хэмлина.

— Это меня не волнует, — проворчал Маджетт. — Кто об этом узнает? Он уйдет из нашей лаборатории крепким и здоровым. Он не умрет до тех пор, пока не выберется на поверхность. После этого мы сможем сочинить неплохой некролог для прессы. Героический государственный чиновник, известный политик, которому не терпелось вывести своих последователей на поверхность, умер от излишней поспешности. Преобразовательный проект с сожалением напоминает каждому, что никакая технология не опробована полностью…

Маджетт выдержал долгую паузу, во время которой успел прикурить — весьма необычное действие для человека, никогда не курившего.

— Собственно говоря, Карсон, — произнес он, — это естественно.

Карсон согласился с ним. Казалось, это должно было сработать. А «Хэмлин» получит такое сложное свидетельство о смерти, какое заслужил — не официально, конечно, но в умах тех, кто знает правду. Причиной его смерти, когда она наступит, будет объявлена тромбоцитония, из-за которой его забраковала Преобразовательная машина — а тромбоцитония является болезнью младенцев. Если вы не станете как дети…

Анемия новорожденного была подходящей причиной для признания его негодным к наземной жизни.

Доктор тяжело вздохнул, даже не заметив, что сдерживал дыхание.

— Это правда, — мягко произнес он. — Пора расплатиться с музыкантом.

— Когда? — спросил Маджетт.

— Когда? — удивленно повторил Карсон. — Ну, до того как он станет как дети.

 

"Би-и-ип!"

 

Пролог

Джозеф Фейбер слегка опустил газету, но, поймав взгляд девушки, сидевшей на парковой скамье, улыбнулся вымученно-смущенной улыбкой почтенного, сто лет женатого ничтожества, пойманного на созерцании птичек, и поспешно сунул нос в измятый лист.

Он был вполне уверен, что выглядит типичным безвредным, неплохо пристроенным гражданином средних лет, наслаждающимся воскресным отдыхом вдали от счётных книг и семейных обязанностей. Кроме того, его не покидала убежденность: несмотря на все инструкции начальства, играй он свою роль даже чуть хуже, вряд ли это имело бы хоть какое-то значение. Задания типа «мальчик встречается с девочкой» он всегда выполняет на все сто! Йо никогда не проваливает такие заказы, к тому же он чувствует себя в подобных обстоятельствах, как рыба в воде.

По правде говоря, материалы газеты, призванной служить всего лишь прикрытием, интересовали его куда больше работы. Десять лет назад, едва став агентом Службы, он был восхищен, как гладко, порой виртуозно, разрешаются действительно сложнейшие ситуации. Опасные ситуации, а не «мальчик встречается с девочкой».

Взять хотя бы дело туманности Черной Лошади. Несколько дней назад газеты и телевидение подняли волну по этому поводу. Йо моментально сообразил: заваривается крутая каша.

И вот сегодня варево перелилось через край: туманность Черной Лошади стала буквально выплевывать корабли — десятками, сотнями, тысячами. Такая массированная атака потребовала не менее века усилий со стороны всего звездного скопления, причем производство велось в условиях тотальной секретности…

И, конечно, Служба оказалась на месте как раз вовремя. С втрое большим количеством кораблей, расположенных с математической точностью, так, чтобы достойно встретить вражескую армаду в тот момент, когда она вырвется из туманности. Битва превратилась в побоище, атака захлебнулась прежде, чем средний гражданин успел что-либо заметить, — и Добро восторжествовало над Злом!

В чем, впрочем, никто не сомневался.

Фейбер вернулся к действительности, услышав осторожное шарканье по гравию. Он взглянул на часы: 14:58:03. Согласно инструкции, именно в это время мальчик должен встретиться с девочкой.

Агенту был дан строжайший приказ: проследить за тем, чтобы ничто не воспрепятствовало встрече. Свидание должно проходить, как полагается, без всякого вмешательства со стороны Йо.

Разумеется.

Джозеф со вздохом сложил газету, снова улыбаясь парочке, — он и это умел, — и словно нехотя отошел. Интересно, что произошло бы, вздумай он отклеить фальшивые усы, швырнуть газету на траву и умчаться с радостным воплем. Он подозревал, что поступь истории нельзя отклонить в сторону даже вторым потопом, однако экспериментировать не собирался.

Да и в парке было так хорошо! Двойное солнце согревало дорожку и зелень ласковыми лучами. Нестерпимая жара начнется летом. Ничего не скажешь, Рэндолф — наиболее приятная планета из тех, какие ему приходилось посещать. Немного отсталая, это верно, но такая мирная! Душа радуется.

Кроме всего прочего, отсюда до Земли немногим более сотни световых лет. Хорошо бы узнать, как земное управление Службы ухитрилось проведать о свидании мальчика с девочкой в определенном месте на Рэндолфе ровно в 14:58:03.

Или как управлению Службы удалось с микронной точностью перехватить межзвездный флот, без особенной, причем, подготовки, всего лишь с помощью статей в прессе да видеоматериалов из туманности.

Здесь, на Рэндолфе, пресса обладала такой же свободой, что и везде. Всякое из ряда вон выходящее скопление боевых кораблей Службы в районе Черной Лошади или где-то еще было бы замечено и немедленно прокомментировано. Служба не запрещала подобного рода материалы ни по причинам безопасности, ни по каким иным. Хотя о чем тут, собственно, говорить, кроме того, что: а) целая армада без всяких видимых причин вырвалась из туманности Черной Лошади; б) Служба оказалась готова.

Впрочем, все и так хорошо знали: Служба готова всегда. Ни одного промаха вот уже свыше двух столетий. Не было даже простого ляпа .

Взмахом руки Йо остановил хоппер. Оказавшись внутри, он немедленно избавился от усов, накладной лысины, морщин на лбу, словом, всего антуража, придававшего ему вид дружелюбный и совершенно безвредный.

Водитель хоппера наблюдал весь процесс в зеркальце заднего вида. Йо поднял глаза и встретился с ним взглядом.

— Простите, мистер, но я посчитал, что вам все равно, видят вас или нет. Вы, должно быть, из Службы.

— Верно. Отвезите меня в офис, хорошо?

— Будет сделано.

Водитель тронул с места машину, и скорость плавно поднялась до предельной.

— Впервые вижу агента Службы вживую. Глазам не поверил, когда увидел, как вы снимаете с себя лицо! Да уж, минуту назад вы выглядели по-другому.

— Иногда приходится, — рассеянно обронил Йо.

— Это точно. Неудивительно, что вы заранее знаете обо всем. Должно быть, имеете по тысяче лиц, так что собственная мамаша иногда не узнает сынка, верно? И вам плевать, что я видел вас в другом обличье? Да еще когда вы что-то вынюхивали?

Йо усмехнулся. Движение мышц вызвало небольшое тянущее ощущение на изгибе щеки, как раз рядом с носом. Йо оторвал забытый кусочек ткани и принялся критически исследовать.

— Конечно, нет. Переодевание — самая элементарная часть нашей работы. Всякий об этом знает. Собственно говоря, мы не часто этим пользуемся, разве что на самых простых заданиях.

— Вот как, — промямлил несколько разочарованный водитель. А он-то полагал…

Несколько минут прошло в молчании. Потом водитель задумчиво протянул:

— Судя по трюкам, которые выделывает Служба, вы должны путешествовать во времени и тому подобное… Вот мы и приехали. Удачи, мистер.

— Спасибо.

Йо направился прямиком в офис Красны. Красна был уроженцем Рэндолфа. И хотя учился на Земле и подчинялся земному отделению, здесь был сам себе хозяином. Тяжеловесное мужественное лицо носило отпечаток непоколебимой уверенности, отличавшей всех сотрудников Службы, даже тех, у кого, строго говоря, вообще не было лиц.

— Мальчик встречается с девочкой, — коротко доложил Йо. — То же время и то же место.

— Хорошая работа, Йо, — похвалил Красна, пододвигая к нему ящичек. — Сигарету?

— Не сейчас. Хотелось бы потолковать с вами, если есть время.

Красна нажал кнопку, и из пола вырос стул, похожий на гриб-сыроежку.

— Так что у вас на уме?

— Ну… — осторожно начал Йо, — я все гадаю, почему вы похлопали меня по спине за несделанную работу.

— Вы сделали работу.

— Ничего подобного, — невозмутимо возразил Йо. — Мальчик встретился бы с девочкой, независимо от того, был я здесь или на Земле. Река истинной любви всегда течет гладко. Так происходило во всех случаях, когда речь шла о свидании, и все равно, выполнял задание я или другой агент.

— Прекрасно, — улыбаясь, кивнул Красна. — Нам нравится, когда дела идут подобным образом. Но, Йо, мы хотели бы, чтобы кто-то из агентов при этом присутствовал. Из тех, кто имеет репутацию человека разумного и предусмотрительного, на случай, если произойдет сбой. Правда, сбоев почти никогда не случается, как вы уже заметили. А вдруг?

Йо презрительно фыркнул.

— Если пытаетесь заранее установить условия на будущее, предупреждаю: всякое вмешательство со стороны агента Службы только испортит конечный результат. Настолько-то я в теории вероятности разбираюсь!

— А что заставляет вас думать, будто мы пытаемся заранее определить будущее?

— Это очевидно даже для водителей хопперов на вашей собственной планете. Обыкновенный таксист знает, что агенты Службы могут путешествовать во времени. Не говоря уж об остальных гражданах, правительствах и целых народах, которых Служба без потерь и сбоев вытаскивала из серьезнейших ситуаций.

Йо передернул плечами и продолжил:

— Человека можно попросить охранять влюбленных на свидании, но достаточно сделать это несколько раз, чтобы понять: Служба охраняет будущих детей, которые могут родиться от этой встречи. Следовательно, Службе известно, какими должны вырасти эти дети, и она имеет основания заботиться об их будущем. Какие иные выводы тут возможны?

Красна вынул сигарету и принялся нарочито медленно ее разминать, явно стараясь оттянуть ответ.

— Никаких, — признал он наконец. — В нашем распоряжении, разумеется, не только предположения, но и точные знания. Невозможно создать столь высокую репутацию исключительно на одном шпионаже. У нас на вооружении разнообразнейшие средства: генетика, например, и оперативные расследования, теория игр, передатчик Дирака. Настоящий арсенал, не так ли? Кроме того, на нас работают превосходные прогнозисты.

— Понятно, — промямлил Йо, ерзая на стуле и соображая, как лучше сформулировать то, что он собирался сказать. Рука его машинально потянулась к сигарете.

— Но все это еще не означает непогрешимости, Красна. Возьмите хотя бы дело с армадой Черной Лошади. В тот момент, когда появляются их корабли, Земля, предположительно, узнает обо всем по передатчику Дирака и начинает собирать свою армаду. Но для этого требуется время, даже если система сообщений срабатывает мгновенно.

Однако армада Службы уже была на месте. Причем военных приготовлений никто не заметил, вплоть до самого сражения. А когда оно началось, население близлежащих планет вздрогнуло. Правда, не очень сильно: Служба всегда побеждает, таковы статистические данные, подтвержденные практикой многих веков. Веков, Крас! Господи Боже, да вы себе не представляете, сколько заняла бы на самом деле подготовка к некоторым кунштюкам, которые мы выкидываем. Дирак дает нам преимущество от десяти до двадцати пяти лет, но не более того.

Йо не заметил, что докурил сигарету до самого кончика, пока не обжег губы, и сердито придавил крохотный окурок.

— Это совсем иное, чем просчитать тактику врага и вычислить, какие дети могут получиться у данной пары по закону Менделя. Это означает: у нас есть способ считывать будущее до малейшей детали. А такой факт, в свою очередь, противоречит всему, чему меня учили… я имею в виду теорию вероятностей. Однако приходится верить своим глазам.

Красна рассмеялся.

— Впечатляющая речь, — заметил он, кажется, искренне довольный. — Думаю, вы помните, что когда еще только были завербованы на Службу, постоянно удивлялись, почему новости никогда не бывают плохими. Теперь все меньше людей обращают на это внимание, такие вещи становятся привычными.

Красна встал и провел рукой по волосам.

— Теперь вы поднялись на следующую ступень. Поздравляю. Вас только сейчас повысили.

— Правда? — недоверчиво протянул Йо. — Я пришел сюда в уверенности, что меня уволят.

— Нет. Обойдите стол, Йо, и я кое-что вам покажу.

Красна откинул столешницу. Под ней оказался небольшой экран. Йо послушно поднялся и уставился в пустой монитор.

— Неделю назад мне прислали стандартную учебную запись. Подразумевалось, что вы будете готовы ее увидеть. Смотрите.

Красна коснулся панели. В центре экрана появилось крошечное световое пятнышко и снова погасло. Одновременно раздался тихий писк, и на экране возникла картинка.

— Как вы и подозревали, — спокойно объяснил Красна, — Служба непогрешима и непобедима. А вот за счет чего она стала такой, рассказывается в истории, начавшейся несколько веков назад.

 

1

Дейна Лье — отец ее был голландцем, мать — уроженка острова Целебес — уселась на стул, указанный капитаном Робином Вейнбаумом, скрестила ноги и стала ждать. Смоляные волосы поблескивали в свете лампы.

Вейнбаум насмешливо рассматривал ее. Завоеватель-резидент , давший девушке чисто европейское имя, поплатился за это, ибо внешность его дочери не имела ничего общего с голландскими представлениями о красоте. Ни светлой кожи, ни белокурых локонов. На взгляд капитана, Дейна Лье была похожа на хрупких дев острова Бали, несмотря на имя, одежду и уверенный вид. Подобная комбинация считалась особенно пикантной для миллионов телезрителей, наблюдавших ее передачу, и Вейнбаум находил ее не менее очаровательной.

— Как одна из ваших последних жертв, — заметил он, — не уверен, что для меня это большая честь, мисс Лье. Кое-какие мои раны до сих пор кровоточат. Но я искренне недоумеваю, по какой причине вы надумали меня навестить вновь. Не боитесь, что я тоже умею кусаться?

— Не имела ни малейших намерений набрасываться лично на вас и не думаю, что отважилась бы на это, — серьезно заметила тележурналистка. — Просто было совершенно очевидно: наша разведка серьезно промахнулась в деле Эрскинов, и моей обязанностью было сказать это вслух. Наверное, как глава бюро вы оскорбились за всю службу, но, поверьте, я не хотела вас обидеть.

— Слабое утешение, — сухо заметил Вейнбаум. — Но тем не менее спасибо.

Евразийка равнодушно пожала плечами.

— Я пришла по другому поводу. Скажите, капитан Вейнбаум, вы когда-нибудь слыхали о конторе, называющей себя «Межзвездной информацией»?

Вейнбаум покачал головой.

— Похоже на агентство по розыску без вести пропавших. Нелегкий хлеб в наши дни.

— Именно об этом я и подумала, когда впервые увидела их логотип, — кивнула Дейна. — Но письмо под ним не похоже на то, какое дал бы частный детектив. Позвольте мне прочитать хотя бы часть.

Тонкие пальцы нырнули во внутренний карман жакета и извлекли оттуда листок бумаги. Вейнбаум машинально отметил, что письмо напечатано на машинке: должно быть, журналистка оставила оригинал дома. Копия, скорее всего, неполная: весьма серьезное обстоятельство.

— Содержание следующее: «Дорогая мисс Лье. Как телекомментатор крупного издательского синдиката, обладающий широкой аудиторией и немалой ответственностью, вы нуждаетесь в самых лучших из доступных источников информации. Мы хотели бы предложить вам услуги нашей службы и надеемся, что вы убедитесь: она превосходит любые другие агентства новостей на Земле. Ниже мы приводим несколько прогнозов, касающихся грядущих событий в созвездии Геркулеса и в так называемых областях Трех Призраков. Если предсказания сбудутся не менее чем на сто процентов, мы предложим кандидатуры своих людей в качестве корреспондентов для этих районов по ценам, которые будут согласованы позднее. Если же предсказания хоть в чем-то окажутся ошибочными, можете забыть о нас».

— Хм-м-м… — отозвался Вейнбаум. Ничего не скажешь, самоуверенности у них хватает, и… к тому же сочетание довольно странное. Три Призрака — всего лишь небольшая солнечная система, а область Геркулеса включает целое скопление звезд: огромный участок неба. Похоже, данная контора намекает, что в ее распоряжении — тысячи полевых корреспондентов, не меньше, чем у правительства. Гарантирую: они слишком много на себя берут.

— Готова с вами согласиться. Но прежде позвольте прочесть вам один из двух прогнозов.

Бумага неприятно зашуршала в руке Дейны.

— «Ровно в 03:16:10, в День Года 2090, межзвездный лайнер типа Гесса, „Бриндизи“, будет атакован вблизи системы Трех Призраков четырьмя…»

Вейнбаум стиснул подлокотники вращающегося кресла и выпрямился.

— Покажите письмо, — сдавленно произнес он, тщетно пытаясь скрыть тревогу.

— Минуту, — спокойно кивнула журналистка. — Наверное, я была права, уступив внутреннему голосу. Позвольте дочитать: «…четырьмя тяжеловооруженными судами, с опознавательными знаками флота Хаммерсмита II. В этот момент координаты лайнера будут таковы: 88-А-тета-88-алеф-Д, и на секундную погрешность…»

— Мисс Лье, — перебил Вейнбаум, — простите, что снова прерываю, но ситуация просто обязывает немедленно взять вас под арест, как бы громко ни вопили ваши спонсоры. Не знаю, что собой представляет эта «Межзвездная информация» и каким образом к вам попало письмо, которое вы якобы цитируете. Но могу сказать одно: вы обладаете информацией, которую надлежит знать исключительно вашему покорному слуге и еще четверым сотрудникам. Слишком поздно объявлять, что все вами сказанное может быть использовано против вас. По моему мнению, вас давно пора посадить под замок!

— Я так и думала, — ответила посетительница, казалось, нимало не встревожившись. — Значит, этот лайнер действительно окажется в указанном месте и кодированная временная координата соответствует предсказанному Универсальному Времени. Надеюсь, верно также, что на лайнере «Бриндизи» находится сверхсекретное устройство связи?

— Вы намеренно нарываетесь на неприятности? Не терпится попасть в камеру? — процедил Вейнбаум сквозь зубы. — Или разыгрываете спектакль с целью показать мне, что мое собственное бюро протекает по всем швам?

— Могло быть и так, — призналась Дейна. — Но до этого не дошло, Робин. Я была предельно честна с вами. До сих пор вы отвечали мне тем же. Я ни за что не стала бы вводить вас в заблуждение, и вы это знаете. Если неизвестная организация обладает подобными сведениями, вполне может статься, что они получили их оттуда, где это сделать проще всего. От полевых агентов.

— Невозможно.

— Почему?

— Потому что информация не достигла даже моих агентов и вряд ли могла просочиться с Хаммерсмита II и тем более с Трех Призраков. Письма перевозятся кораблями, как вам известно. Пошли я приказы своему агенту на Трех Призраках ультраволновой почтой, ему пришлось бы ждать их получения триста двадцать четыре года. Корабль же добирается туда менее чем за два месяца. Эти указания отправлены всего пять дней назад. Даже если бы кто-то из членов экипажа вскрыл их, все равно он не смог бы обогнать собственный корабль.

Дейна кивнула темной головкой.

— Хорошо. Какие еще версии, кроме утечки в вашем управлении?

— Вот именно, какие? — мрачно буркнул Вейнбаум. — Лучше скажите, кто подписал это ваше письмо.

— Некий Дж. Шелби Стивенс.

Вейнбаум нажал кнопку интеркома.

— Маргарет, посмотрите в регистрационных списках контор «Межзвездную информацию». Узнайте, есть ли такая и кто владелец.

— Разве вас не интересует остальная часть предсказания?

— Еще бы! Кстати, там указано название прибора связи?

— Да, — кивнула Дейна.

— А именно?

— Коммуникатор Дирака .

Вейнбаум со стоном потянулся к интеркому.

— Маргарет, немедленно пришлите доктора Уолда. Велите бросить все и мчаться сюда. Как насчет первого задания?

— Выполнено, сэр, — ответил интерком. — Весь персонал состоит из одного человека, он же и владелец. Дж. Шелби Стивенс. Рико-сити. Зарегистрирована контора только в этом году.

— Арестуйте его по подозрению в шпионаже.

Дверь распахнулась, и на пороге появился доктор Уолд, во всей красе своих шести с половиной футов. Почти белые волосы. Добродушная, смущенная и, прямо скажем, чуть глуповатая физиономия.

— Тор, эта юная леди — наша пресс-немезида, Дейна Лье. Дейна — это доктор Уолд, изобретатель коммуникатора Дирака, о котором вы чертовски много знаете.

— Это уже вышло на свет Божий? — осведомился доктор, угрюмо оглядывая Дейну.

— А вы как думали? — сказал Вейнбаум и, обратившись к гостье, продолжил: — Дейна, в душе вы добрая девочка, и я вам доверяю. Мне следовало бы задержать вас до Дня Года, несмотря на срочные репортажи. Но вместо этого хочу попросить вас молчать о том, что знаете, и сейчас объясню, почему.

— Валяйте.

— Я уже упоминал о том, как затруднены межзвездные сообщения. Приходится пересылать письма кораблями, как это мы делали на Земле до изобретения телеграфа. Средства ускоренной передачи позволили нам обогнать скорость света, но на длинных расстояниях преимущество весьма невелико. Это вам понятно?

— Разумеется, — согласилась Дейна, казавшаяся немного раздраженной, так что Вейнбаум решил выдать ей полную дозу убыстренным темпом. В конце концов, предполагается, что она информирована лучше любого агента.

— Долгое время мы нуждались в мгновенном методе передачи сообщений из одного места в другое. Любой временной лаг, каким бы малым он сначала ни казался, имеет тенденцию увеличиваться по мере удаления объекта. Рано или поздно мы должны получить этот метод, иначе нет никакой возможности соблюдать нашу юрисдикцию в отдаленных районах космоса.

— Погодите, — перебила Дейна. — Я всегда считала, что ультраволны распространяются быстрее света.

— С точки зрения эффективности — да, с точки зрения физики — нет. Вижу, вам непонятно?

Дейна покачала головой.

— В двух словах, ультраволны — это излучение, а скорость всякого излучения в свободном пространстве ограничена скоростью света. Мы утверждаем, что и в случае ультраволн, согласно старой доброй волновой теории, истинная передача энергии происходит со скоростью света, но есть еще такая воображаемая штука, как «фазовая скорость», и вот она-то может превышать скорость света. Однако прирост скорости передачи небольшой: ультраволны, например, переносят послание на Альфу Центавра за один год вместо четырех. Посылать на более длинные расстояния не имеет смысла: не хватает дополнительного быстродействия.

— Нельзя ли его увеличить? — поинтересовалась молодая особа, озадаченно сведя брови.

— Нет. Представьте ультраволновой пучок между Землей и Центавром III в виде гусеницы. Сама гусеница движется довольно медленно, а именно — со скоростью света. Но импульсы, проходящие по телу, движутся вперед быстрее, чем она сама, и если вы когда-нибудь наблюдали за садовой гусеницей, то сразу сообразите, что это правда. Однако есть предел количеству импульсов, прокатывающихся по телу гусеницы, и мы уже достигли этого предела. Поэтому нам необходимо что-то более стремительное. В течение долгого времени наши теории относительности опровергали саму возможность появления нового прибора. Даже скорость ведущей волны в высокой фазе не противоречит этим теориям; она попросту находит в них ограниченную, математически воображаемую лазейку. Но когда Тор начал исследовать скорость распространения импульса Дирака, он нашел ответ. Коммуникатор, иначе говоря, передатчик, изобретенный им, действительно срабатывает на больших расстояниях, любых расстояниях, причем мгновенно, так что вся теория относительности может накрыться медным тазом.

Стоило посмотреть на лицо девушки в этот момент! Ошеломленное неожиданным озарением, оно просто светилось!

— Не уверена, что все технические аспекты мне ясны, — протянула она, — но представляю, что за политический динамит эта штука!

— Которую вы пытались от меня скрыть, — буркнул Вейнбаум. — Хорошо, что пришли… На борту «Бриндизи» — модель коммуникатора Дирака, которой предстоит пройти последний тест на периферии. Оттуда корабль должен связаться со мной в определенное земное время, вычисленное чрезвычайно тщательно, с учетом преобразований Лоренца и Милна и множества других временных феноменов, не имеющих для вас особого значения. Если этот сигнал действительно будет получен в определенное земное время, в этом случае… кроме переполоха среди физиков-теоретиков, которых мы решили просветить, мы получим мгновенный коммуникатор и сможем включить весь освоенный космос в одну временную зону. И будем иметь огромное преимущество над любым нарушителем закона, которому придется полагаться на местную ультраволновую передачу и письма, пересланные с кораблями.

— Ничего этого не будет, — кисло вставил доктор Уолд, — если утечка уже произошла.

— А вот это мы еще посмотрим. Пока неизвестно, какая часть информации просочилась от нас, — возразил Вейнбаум. — Принцип довольно эзотеричен, Тор, и одно лишь название коммуникатора ничего не скажет даже опытному ученому. Насколько я понял, таинственный информатор Дейны не вдавался в детали, так ведь?

— Абсолютно, — заверила та.

— Откройте всю правду, Дейна. Уверен, вы что-то скрываете.

Девушка слегка вздрогнула.

— Ладно… признаюсь. Но ничего особенного. Вторая часть предсказания содержит список и класс кораблей, которые вы пошлете на защиту «Бриндизи». В предсказании утверждается, что их будет вполне достаточно, и… я не хотела говорить, чтобы своими глазами убедиться, так ли это окажется. Если да, я получу неплохого корреспондента.

— Если это так, вы наняли себе арестанта, — пообещал Вейнбаум. — Давайте посмотрим, сможет ли Дж. Как-Его-Там Стивенс столь же хорошо читать мысли из подземелий форта Йапанк.

 

2

Вейнбаум вошел в камеру Стивенса, запер за собой дверь и, передав ключи надзирателю, тяжело опустился на ближайший табурет.

Стивенс улыбнулся слабой благосклонной улыбкой мудрого старца. И отложил книжку. Книга, как знал Вейнбаум, поскольку его контора уже проверила ее, была всего-навсего сборником приятной, совершенно безвредной лирики поэта по имени Нимз.

— Оказались ли наши предсказания верными, капитан? — поинтересовался Стивенс высоким, мелодичным, почти мальчишеским сопрано.

Вейнбаум кивнул.

— Так и не хотите объяснить, откуда вы все узнали?

— Но я уже все сказал, — возразил Стивенс. — Наша разведывательная сеть — лучшая во всей Вселенной и, как показали события, превосходит даже вашу прекрасную организацию.

— Совершенно верно, превосходит, — хмуро согласился Вейнбаум. — Выброси Дайна Лье ваше письмо в мусоропровод, мы потеряли бы и «Бриндизи», и наш передатчик Дирака. Кстати, в этом послании точно указано число кораблей, которое мы собираемся послать.

Стивенс учтиво кивнул. Аккуратно подстриженная седая бородка чуть шевельнулась, когда он улыбнулся.

— Этого я и боялся.

Вейнбаум подался вперед.

— У вас есть передатчик Дирака, Стивенс?

— Разумеется, капитан. Иначе как же добиться столь эффективной работы моих корреспондентов?

— В таком случае, почему мы ни разу не перехватили сообщений ваших агентов? Доктор Уолд утверждает, что в принцип работы передатчика заложена возможность приема всеми соответствующими устройствами целевого назначения. А на этой стадии игры передач ведется так мало, что мы почти наверняка сумеем обнаружить всякую, которая делается чужими оперативниками.

— Отказываюсь отвечать на этот вопрос и прошу извинить мою невежливость, — проговорил Стивенс слегка дрожащим голосом. — Я старый человек, капитан, и это детективное агентство — мой единственный источник дохода. Если я объясню вам, каким образом оно действует, мы лишимся всяких преимуществ над вашей службой, если не считать ограниченной свободы в получении секретных данных. Я консультировался с компетентными адвокатами, заверившими, что у меня есть полное право открыть бюро частных расследований при наличии соответствующей лицензии и вести дела на любом уровне, какой только предпочту. Мало того, я имею также полное право держать свои методы в секрете, поскольку они являются так называемой «интеллектуальной собственностью» моей фирмы. Если хотите воспользоваться нашими услугами, ради Бога! Мы их предоставим с абсолютной гарантией, что вся информация, которой снабдит вас наше агентство, за соответствующую, естественно, плату, будет абсолютно достоверна. Но наши методы — наша собственность.

Робин Вейнбаум криво усмехнулся.

— Не настолько я доверчив, мистер Стивенс. Наивность не входит в число достоинств таких людей, как я. Вы прекрасно понимаете, что правительство не предоставит вам свободы поставлять совершенно секретные сведения любому, кто может заплатить. Даже если вы добыли эти сведения самостоятельно или посредством шпионажа, в этом еще предстоит разобраться. Если сможете дублировать передачи с «Бриндизи», значит, мы станем вашим эксклюзивным клиентом. Короче говоря, вы будете первым вольнонаемным штатским в моем бюро.

— Ясно, — отечески улыбнулся Стивенс. — Мы это предвидели. Однако у нас заключены контракты в другими планетами, например, с Эрскином. Если нам придется работать исключительно на Землю, в оплату, разумеется, должна быть включена компенсация за ликвидацию остальных счетов.

— С чего это вдруг? Патриотически настроенные слуги народа работают на свое правительство себе в убыток.

— Это мне известно, и я готов отказаться от остальных клиентов. Но требую, чтобы мне платили.

— Сколько? — вопросил Вейнбаум, внезапно обнаруживший, что сильно, до боли, стискивает кулаки.

Стивенс, казалось, размышлял, расслабленно кивая живописной белоснежной гривой.

— Нужно посоветоваться с коллегами. Но, приблизительно могу сказать, что удовлетворюсь суммой ассигнований, выделенных вашему бюро. Впрочем, дальнейшие переговоры вполне возможны.

Вейнбаум подскочил, как ужаленный.

— Ах вы, старый пират! Прекрасно понимаете: я не могу тратить все ассигнования на одно внештатное агентство! Неужели до вас никогда не доходило, что большинство организаций, подобных вашей, работают на нас на условиях «издержки плюс фиксированная прибыль». А вы требуете почти две тысячи кредитов в час, причем от собственного правительства, и одновременно претендуете на легальную защиту от того же правительства, в надежде, что фанатики с Эрскина сделают более выгодное предложение!

— Но цена достаточно разумна, — запротестовал Стивенс. — И услуги стоят каждого истраченного кредита.

— А вот тут вы ошибаетесь! На нас работает сам изобретатель. Менее чем за половину этой суммы мы найдем применение прибору, за который вы торгуетесь, в этом можете быть уверены.

— Опасная игра, капитан.

— Возможно. Скоро увидим, — прошипел Вейнбаум, злобно пялясь в безмятежное лицо старца. — Вынужден объявить, мистер Стивенс, что вы свободны. Мы не смогли доказать, что вы получаете информацию незаконными методами. Но рано или поздно мы возьмем реванш. Будь вы чуточку рассудительнее, могли бы получить выгодный заказ, гарантированный доход и прекрасную репутацию. Теперь же за вашей персоной будет установлена непрерывная слежка… вы и не представляете, насколько это унизительно… но я сделаю все, чтобы вы поняли, почем фунт лиха. Никаких сообщений для Дейны Лье или для кого иного. Я желаю видеть все послания, которые вы отправляете клиентам. Любое слово из тех, что нам могут пригодиться, будет пущено в дело, и вам заплатят за него ровно один цент: столько мы платим за анонимные сплетни. Все, что я найду непригодным, будет стерто и вычеркнуто. Со временем у нас появится та модификация передатчика Дирака, которая уже имеется в вашем распоряжении, а когда это произойдет, вы разоритесь вчистую и уже больше никогда не подниметесь.

Вейнбаум вдруг осекся, потрясенный степенью собственной ярости.

В замкнутом пространстве камеры кларнетом запел необычайно звучный голос Стивенса:

— Капитан, у меня нет сомнений, что вы исполните все свои обещания, пусть и не до конца. Но, верьте мне, ваши усилия бесплодны. Сейчас вы услышите от меня предсказание. Бесплатное. И, как все наши предсказания, гарантированно верное. Вот оно: вы никогда не найдете эту модификацию. Когда-нибудь я сам предоставлю факты, на своих условиях, но вам никогда не отыскать их. И даже силой вам не вырвать у меня секрета. Ну а пока вы не дождетесь от меня ни единого слова, ибо, несмотря на то, что вы рука правительства, я вполне могу позволить себе переждать ураган. Сколько бы он ни длился.

— Блеф! — бросил Вейнбаум.

— Факт. Это вы блефуете: хвастливые речи, подогреваемые смутными надеждами. Я, в противоположность вам, знаю, о чем говорю. Но давайте закончим эту бесплодную и совершенно бесполезную дискуссию. Придется вам усвоить тяжкий урок. Может, после этого поверите в мою правоту. Спасибо за то, что дали мне свободу. Поговорим снова в иных обстоятельствах, а именно… позвольте подумать… ах, да, девятого июня 2091 года. Кажется, этот год вот-вот наступит, не так ли?

Стивенс снова поднял книгу и добродушно кивнул Вейнбауму. Только руки дрожали, выдавая возраст. Вейнбаум, беспомощно глядя в пространство, подошел к двери и сделал знак надзирателю. Когда решетка за ним закрылась, до него донесся голос Стивенса:

— Кстати, капитан, совсем забыл: с наступающим Днем Года!

Вейнбаум ворвался в свой кабинет, разгневанный до такой степени, что разворошенное осиное гнездо в подметки ему не годилось, и в то же время отчетливо сознавая свои перспективы. Если второе предсказание Стивенса окажется столь же феноменально точным, как и первое, капитану Робину Вейнбауму скоро придется торговать целой кучей разнообразных мундиров «секонд-хенд».

Он вызверился на Маргарет Соумс, свою секретаршу. Она ответила столь же злобным взглядом: слишком долго знала она своего шефа, чтобы испытывать священный трепет.

— Ну? — рявкнул он.

— Доктор Уолд ждет вас в кабинете. Пришло несколько отчетов полевых агентов и пара сообщений с передатчика Дирака. А как там старый мерзавец? Упорствует?

— Это, — уничтожающе прошипел он, — совершенно секретные сведения.

— Ха! То есть в переводе на нормальный язык это означает, что никто, кроме Дж. Шелби Стивенса, до сих пор не знает ответа.

Вейнбаум внезапно словно развалился на глазах.

— Вы правы, все именно так. Но мы отомкнем и этот сейф, дайте срок.

— Ничего другого не остается, — кивнула Маргарет. — Что-нибудь для меня?

— Нет. Скажите служащим, что я отпускаю их с полудня, и сами сходите в стерео, или в кондитерскую, или куда-нибудь в этом роде. Нам с доктором Уолдом нужно потянуть за несколько личных нитей и, если я не ошибаюсь, опустошить личные запасы аквавита .

— Идет, — согласилась секретарша. — Выпейте и за меня, шеф. Насколько я понимаю, аквавит лучше всего догонять пивом — я велю прислать несколько банок.

— Если вдруг вернетесь после того, как я окончательно налижусь, — сообщил Вейнбаум, чувствуя себя гораздо лучше, — я поцелую вас за заботу. Это должно задержать вас в стерео по крайней мере до конца третьего фильма.

Он направился к кабинету. Вслед тихо донеслось:

— Разумеется, должно.

Однако стоило Вейнбауму закрыть за собой дверь, настроение его резко упало; он стал таким же мрачным, как полчаса назад. Несмотря на относительную молодость — ему только исполнилось пятьдесят пять, — Вейнбаум находился на этой службе много лет, и ему не нужно было разъяснять возможные последствия того обстоятельства, что коммуникатор Дирака находится в руках частного лица.

— Привет, Тор, — угрюмо проворчал он. — Передай бутылку.

— Привет, Робин. Я так понимаю, дела наши хуже некуда. Рассказывай.

Вейнбаум коротко объяснил, как прошла встреча.

— И отвратней всего, — закончил он, — что сам Стивенс предсказал наше бессилие найти модификацию Дирака, которую он использует, и что нам предстоит, так или иначе, купить ее по назначенной цене. Воображаешь реакцию Конгресса, когда придется доложить, что нужно истратить все ассигнования на одну внештатную контору? Меня немедленно вышибут из бюро.

— Возможно, это не окончательная цена, — возразил ученый. — Просто Стивенс решил поторговаться.

— Так-то оно так, но, откровенно говоря, до смерти не хочется давать старому нечестивцу даже единственный кредит, — вздохнул Вейнбаум. — Ладно, посмотрим, что пришло с поля.

Тор Уолд молча отодвинулся от стола Вейнбаума, пока тот раскладывал столешницу и настраивал экран Дирака. Рядом с ультрафоном, устройством, которое Вейнбаум всего несколько дней назад считал безнадежно устаревшим, лежали упомянутые Маргарет записи. Он заправил первую в Дирак и повернул основной переключатель в положение, обозначенное «Старт».

Экран немедленно побелел, и динамики испустили оглушительный визг, именуемый сигналом, который, как уже знал Вейнбаум, создавал непрерывный спектр от приблизительно тридцати циклов в секунду до более чем восемнадцати циклов в секунду. Потом и свет, и звук бесследно исчезли, сменившись знакомым лицом и голосом шефа локальных операций в Рико-сити.

— В офисе Стивенса не найдено никаких необычных передатчиков, — без предисловий заявил оперативник. — И никакого штата, если не считать стенографистки. А она глупа, как пробка. Все, что мы смогли из нее вытянуть: «Стивенс такой милый старичок!» Больше ничего не дождались. Никакой надежды на то, что она притворяется. Невероятная дура: такие рождаются раз в сто лет. Из тех, кто искренне считает, будто Бетельгейзе — что-то вроде боевой раскраски индейцев. Мы искали нечто похожее на таблицу кодов или список, который мог бы дать представление о штате полевых агентов Стивенса, но снова уперлись лбом в стену. Теперь установили круглосуточное наблюдение из бара напротив. Приказы?

Вейнбаум продиктовал:

— Маргарет, когда в следующий раз пришлете сюда записи Дирака, отрежьте сначала чертов сигнал. Скажите мальчикам в Рико-сити, что Стивенс освобожден и что из соображений безопасности я приказываю поставить подслушивающие устройства на его ультрафон и местные линии: это единственный случай, когда я смогу убедить судью в необходимости прослушивания. Кроме того, — и, черт возьми, вам лучше убедиться в том, что это закодировано, — передайте: я требую начать прослушивание немедленно и продолжать, независимо от того, одобрит это суд или нет. Всю ответственность за действия агентов принимаю на себя. Ни в коем случае нельзя цацкаться со Стивенсом — слишком велика потенциальная опасность, черт бы все это побрал!.. Кстати, Маргарет, пошлите ответ кораблем и распространите для всех заинтересованных лиц инструкции — не пользоваться Дираком, за исключением тех случаев, когда время и расстояние исключают применение иных средств связи. Стивенс уже признал, что получает копии сообщений с Дирака.

Он отложил микрофон и тупо уставился на завитки прекрасного эриданского орнамента, украшающего столешницу. Уолд вопросительно кашлянул и подвинул к себе бутылку.

— Извините, Робин, — побормотал он, — но я думал, что передатчик работает и в обратную сторону, если можно так выразиться.

— Я тоже так считал. И все же мы не смогли уловить даже шепота ни от Стивенса, ни от его агентов. Не понимаю, как они это проделывают, и все же факт остается фактом.

— Что же, обдумаем заново проблему, может, и решим что-то. Не хотел говорить это в присутствии вашей юной леди, по вполне очевидным причинам, — заметил Уолд. — Я, разумеется, имею в виду не Маргарет, а мисс Лье, но дело в том, что схема Дирака, в принципе, крайне проста. Серьезно сомневаюсь, что с него можно отправить послание, которое нельзя было бы перехватить, и пересмотр теории с учетом этого фактора может дать нам нечто новое.

— Какого именно фактора? — не понял Вейнбаум. Последнее время Тор выражался слишком заумно, и ему часто приходилось переспрашивать.

— Того, что передача с Дирака не обязательно идет во все коммуникаторы, способные ее принять. Если это верно, тогда причина, почему это верно, должна выходить из самой теории.

— Ясно… продолжайте в этом же духе. Пока вы говорили, я просмотрел досье Стивенса. Абсолютный нуль. Ничего существенного. До открытия конторы в Рико-сити он словно вообще не существовал. И при первом разговоре не постыдился ткнуть меня носом в то обстоятельство, что использует псевдоним. Я спросил его, что означает «Дж.», и он эдак небрежно бросил: «Ну, пусть будет Джером». Хотел бы я знать, что за человек кроется за этим именем.

— А что если он попросту пользуется своими собственными инициалами?

— Ни в коем случае, — решительно возразил Вейнбаум. — На это отважится только последний дурак. Многие еще переставляют буквы или каким-то образом сохраняют хотя бы часть собственного имени. Такие типы подвержены серьезнейшим эмоциональным срывам. Стараются загнать себя в безвестность и в то же время буквально горстями рассыпают улики и следы, ведущие к обнаружению их истинной личности… и эти-то следы в действительности представляют собой отчаянный крик о помощи. Просьба их обнаружить. Разоблачить. Открыть всему миру, кто есть кто. Разумеется, мы работаем и над этой версией: нельзя ничем пренебрегать, но, уверен, что Дж. Шелби Стивенс вовсе не тот случай.

Неожиданно Вейнбаум вскочил:

— Ладно, Тор, что стоит первым пунктом в вашей технической программе?

— Ну… думаю, стоит начать с проверки используемых нами частот. Мы исходим из положений теории Дирака, и это прекрасно срабатывает. Согласно этому положению, позитрон, проходящий через кристаллическую решетку, сопровождается появлением волн де Бройля , являющимися трансформами волн электрона, движущегося где-то во Вселенной. Таким образом, если мы контролируем частоту и путь позитрона, тем самым контролируем и размещение: заставляем его, что называется, появляться где-то в цепях коммуникатора. После этого прием становится всего лишь вопросом усиления взрывов и считывания сигнала.

Уолд насупился и покачал головой.

— Однако если Стивенс отправляет послания, которые мы не в силах перехватить, я вправе предположить: он использует схемы тонкой настройки куда более точные, чем наши, и передает свои сообщения под прикрытием наших. Единственный способ, которым это возможно сделать, на мой взгляд, достаточно фантастичен. Для этого Стивенс должен найти точный частотный контроль своей позитронной пушки. Если это так, логическим выводом для нас служит решение вернуться к началу наших опытов и пересмотреть дифракции, чтобы решить, нельзя ли уточнить измерения позитронных частот.

Излагая все эти соображения, ученый мрачнел на глазах, и к концу его речи волна безнадежности захлестнула Вейнбаума.

— Похоже, вы не рассчитываете, что ваши помощники обнаружат что-то новое, — сочувственно пробормотал он.

— Нет. Видите ли, Робин, ныне дела в физике обстоят иначе, чем в двадцатом веке. Тогда ее возможности считались безграничными. Недаром столь широко цитировалось изречение Вейля: «Природа истинных вещей неистощима по содержанию». Теперь мы знаем, что это не так, если не считать абстрактных, не связанных с практикой рассуждений. Физика в нашем понимании — весьма точная и замкнутая в себе наука. Ее возможности по-прежнему огромны, но мы больше не считаем их безграничными. Красноречивее всего физика частиц. Половина всех бед физиков прошлого века кроется в эвклидовой геометрии. Отсюда можно вывести причину, почему они развивают так много усложненных теорий относительности: это геометрия линий и, следовательно, может подразделяться бесконечно. Когда Кантор доказал, что бесконечность действительно существует, по крайней мере с точки зрения математика, это побудило к рассуждениям о возможности существования истинно бесконечной физической Вселенной.

Глаза Уолда затуманились. Тяжело вздохнув, он прервался, чтобы с громким хлюпаньем прихлебнуть глоток сдобренного лакрицей аквавита.

— Помню, — задумчиво продолжал Уолд, — человека, много лет назад обучавшего меня в Принстоне теории соответствий. Он обычно говаривал: «Кантор учит нас, что существует много видов бесконечности. Старик просто спятил!»

Вейнбаум поспешно отодвинул бутылку.

— Продолжайте, Тор.

— О! — промямлил Уолд, часто мигая. — Итак, мы знаем, что геометрия, применимая к критическим частицам, таким, как позитрон, вовсе не является эвклидовой. Скорее, пифагоровой. Это геометрия не линий, а точек. Как только мы измеряем одну из этих точек, становится безразличным, какое количество придется измерять позже: начало положено и можно идти дальше, пока хватит сил. С этого места Вселенная действительно выглядит бесконечной, и никаких уточнений не требуется. Я сказал бы, что наши измерения частот позитрона уже дошли до этого пункта. Во всей Вселенной нет элемента плотнее плутония, и все же мы получаем те же значения частот при дифракции как сквозь кристаллы плутония, так сквозь осмий: ни малейшей разницы. Если Стивенс оперирует всего лишь долями этих значений, он, по-видимому, делает то, что органисты назвали бы «игрой воображения», то есть вы можете воображать все, что угодно, но в реальности такое невозможно. У-уп!

— У-уп? — недоумевающе переспросил Вейнбаум.

— Простите. Икота.

— Вот как… А что, если Стивенс переделал орган?

— Только если одновременно перестроил метрические рамки Вселенной, чтобы организовать собственное агентство по розыску пропавших без вести, — твердо ответил Уолд. — Не вижу причин, почему мы не можем воспрепятствовать ему… у-уп… объявив весь космос несуществующим.

— Ладно-ладно, — ухмыльнулся Вейнбаум. — Я не собирался доводить ваши аналогии до абсурда. Расспрашивал без всякой задней мысли. Но, так или иначе, нужно действовать. Нельзя сидеть, сложа ручки, и позволить этому Стивенсу наглеть. Если частотная версия окажется такой безнадежной, как кажется, попробуем что-нибудь еще.

Уолд вожделенно таращился на бутылку с аквавитом.

— Весьма интересная проблема, — сказал он. — Кстати, я когда-нибудь исполнял для вас песню «Нат-ог-Даг», которую поют у нас в Швеции?

— У-уп, — к собственному изумлению, ответил Вейнбаум тонким фальцетом. — Простите. Нет. Готов послушать.

 

3

Компьютер занимал целый этаж здания бюро Безопасности. Идентичные ряды блоков шли вдоль усовершенствованного патологического состояния «заполняющей пространство кривой» Пино. На рабочем конце линии находилась главная панель управления с большим телевизионным экраном в центре. Здесь расположился доктор Уолд. За ним стоял Вейнбаум, молча и встревоженно вглядывавшийся в изображение через плечо ученого. Рисунок на экране удивительно напоминал сучок в куске хорошо отполированного красного дерева, если не считать различия в цветах: светло-зеленого на темно-зеленом фоне. Снимки подобных рисунков были сложены стопкой на столе, справа от доктора Уолда. Несколько глянцевых листочков выскользнули и рассыпались по полу.

— Ну вот, — вздохнул наконец Уолд. — Не стану ныть «я же вам говорил». Вы заставили меня вновь подтвердить половину основных постулатов квантовой физики. Поэтому у меня и ушло столько времени, хотя мы только приступили к исследованиям.

Он рассерженно выключил экран.

— Дж. Шелби ведет тонкую игру. Прекрасное исполнение. Ни одной неверной ноты. Это точно.

— Если бы вы сказали «ни малейшей фальши», получилось бы что-то вроде шутки, — кисло буркнул Вейнбаум. — Послушайте… неужели нет ни малейшей вероятности ошибки? Если не вашей, Тор, то хотя бы компьютерной? В конце концов, мы работаем исключительно с поправками, введенными современной физикой. Не имеет ли смысл отсоединить блоки, которые содержат эти поправки, прежде чем машина выполнит команды, имеющие отношение к частицам заряда?

— Отсоединить! Он говорит отсоединить! — простонал Уолд, судорожно вытирая лоб. — Эти поправки введены во все блоки, друг мой. Потому что функционируют повсюду, на одних и тех же единичных зарядах. Дело не в том, чтобы вывести из строя блоки. Наоборот, придется добавить еще несколько, но уже со своими собственными поправками, чтобы исправить те, которые уже имеются. Техники и без того считали меня безумцем. Теперь, пять месяцев спустя, я это доказал.

Вейнбаум невольно усмехнулся.

— А как насчет других версий?

— Все отработаны. Мы проверили все записи Дирака, сделанные с той минуты, как вы освободили Дж. Шелби из Йапанка. Пытались отыскать признаки интермодуляций, маргинальных сигналов или чего-то подобного. Ничего, Робин, абсолютно ничего. Это наш конечный результат.

— Что возвращает нас именно на то место, откуда мы начали, — возразил Вейнбаум. — Все версии зашли в тупик. Но я сильно подозреваю, что Стивенс не желает рисковать, отправляя послания полевым агентам из своей конторы… хотя он вполне уверен, что мы не перехватим его сообщения… Так оно и вышло. Даже наша прослушка не выявила ничего, кроме звонков секретарю Стивенса с просьбой назначить свидания различным клиентам, как существующим, так и потенциальным. Любая продаваемая информация' передается лично и с глазу на глаз, потому что «жучки» работают день и ночь, а мы ничего не слышим.

— Должно быть, диапазон его операций невероятно сократился, — заметил Уолд.

Вейнбаум кивнул:

— Вне всякого сомнения. Но, похоже, это ничуть его не беспокоит. Старикашка ничего не сообщил на Эрскин, потому что наша последняя стычка с этими фанатиками обернулась успехом, хотя пришлось воспользоваться Дираком, чтобы передать приказы нашему тамошнему гарнизону. Если он и подслушал нас, то даже не попытался их предупредить. Держит слово. Выжидает. Испытывает наше терпение…

Вейнбаум осекся.

— Погодите-ка, сюда идет Маргарет. И судя по решительной походке, у нее на уме нечто особенно омерзительное.

— Как вы догадались? — злобно прошипела Маргарет Соме. — Если я права, затевается грандиозный скандал. Команда опознавателей наконец прижала Дж. Шелби Стивенса. И сделала это всего лишь с помощью голосового компаратора.

— Как это получилось? — заинтересованно вмешался Уолд.

— Блинк-микрофон, — нетерпеливо пояснил Вейнбаум. — Изолирует модуляции на простых ударных слогах и гармонирует с ними. Стандартная система поиска опознавателей в подобных случаях, но занимает столько времени, что мы обычно получаем результат другими средствами. Ну же, Маргарет, не стойте, как соляной столп. Кто он?

— Он, — съязвила Маргарет, — ваша милашка, королева видеоволн, мисс Дейна Лье.

— Да они рехнулись! — ахнул Уолд, таращась на нее. Потрясение Вейнбаума было так велико, что потребовалось некоторое время, прежде чем он немного опомнился.

— Нет, Тор, — выговорил он наконец, — это вполне естественно. Если женщина собирается принять другое обличье, вернее, сыграть мужчину, у нее есть две возможности: юноша и глубокий старик. А Дейна — хорошая актриса: тут для нас ничего нового нет.

— Но почему она выкинула такое, Робин?

— А вот это я и собираюсь выяснить прямо сейчас. Так значит, мы не сумеем сами сделать новые модификации Дирака? Ладно, плевать на физику частиц, есть и другие способы получить ответы на загадку! Маргарет, вы выписали ордер на арест девчонки?

— Нет, — ответствовала секретарь. — Хотелось бы, чтобы именно этот каштан вы вытащили из огня своими руками. Как только отдадите приказ, я пошлю ордер. Но не раньше.

— До чего же злопамятна! В таком случае, немедленно высылайте ордер и наслаждайтесь моим зубовным скрежетом. Пойдемте, Тор, применим к этому каштанчику щипцы для орехов.

Когда они выходили из компьютерного зала, Вейнбаум внезапно замер и что-то пробормотал себе под нос.

— Что это с вами, Робин? — удивился Уолд.

— Ничего. Просто вспомнил чертово предсказание. Какое сегодня число?

— М-м-м… девятое июня. А что?

— Точная дата встречи, которую предсказал «Стивенс», дьявол бы его унес. Сдается мне, дело не так просто, как кажется.

 

4

Если Дейна Лье и имела некоторое представление о том, что ее ждет, то не выказала ни малейшего страха. Спокойная, как всегда, она сидела напротив стола Вейнбаума, с вечной сигаретой в пальцах, и выжидала. Соблазнительная коленка с ямочкой едва не упиралась офицеру в нос.

— Дейна, — начал Вейнбаум, — на этот раз мы собираемся получить все ответы, причем любыми, не самыми мягкими методами. На тот случай, если вам это неизвестно, должен заявить: существуют некоторые законы, карающие дачу фальшивых сведений офицеру безопасности. По этим законам вы можете провести в тюрьме пятнадцать лет и даже больше. Раскрытие государственной тайны, использование средств связи в целях мошенничества, плюс местные законы против трансвестизма, вымышленных имен и тому подобное… так что по совокупности всех статей мы можем держать вас в Йапанке до тех пор, пока вы в самом деле не обзаведетесь бородой. Так что советую раскалываться, да побыстрее.

— Поверьте, ни о чем другом я и не помышляю, — заверила Дейна. — И знаю практически каждое слово нашей предстоящей беседы: какую информацию я собираюсь вам сообщить, когда именно и сколько вы за нее заплатите. Знала это много месяцев назад. Так что мне нет смысла скрывать от вас что-либо.

— Так вы утверждаете, мисс Лье, — устало заметил Тор, — что будущее определено заранее и вы способны читать книгу Судеб?

— Совершенно верно, доктор Уолд. И то, и другое — чистая правда.

Последовало неловкое молчание.

— Так и быть, — вздохнул Вейнбаум. — Говорите.

— Так и быть, капитан Вейнбаум, — спокойно парировала Дейна, — платите.

Вейнбаум презрительно фыркнул.

— Напрасно, — отреагировала Дейна. — Я вполне серьезно. Вы так и не пронюхали, что мне известно о коммуникаторе Дирака. И никто не заставит меня объяснить подробности — даже под угрозой тюремного заключения. Видите ли, я точно знаю, что вы не собираетесь сажать меня за решетку, давать «сыворотку правды» или что-то в этом роде. Зато обязательно согласитесь заплатить, так что нужно быть последней дурой, чтобы развязать язык. В конце концов, вы покупаете великое открытие. Едва я открою тайну, вы сможете так же легко, как я, читать будущее, но для меня информация потеряет всякую цену.

Вейнбаум от возмущения лишился дара речи.

— Дейна, у вас сердце истинного офицера, — выдавил он наконец. — И нечего соблазнять меня своими коленками. Я уже сказал, что не собираюсь швыряться деньгами, независимо от того, что на этот счет высечено в будущем. Не собираюсь, потому что мое правительство, как, впрочем, и ваше, не одобряет подобных расходов. Неужели это ваша реальная цена?

— Совершенно верно… но существует и альтернатива. Назовите это моим капризом. Вместо запрошенной суммы, я желаю: а) быть принятой на службу в ваше бюро в качестве офицера по особым поручениям и б) стать женой капитана Робина Вейнбаума.

Вейнбаума словно ветром сдуло с кресла. Ему вдруг показалось, что из каждого его уха вылетает язык огня длиной не менее фута.

— Такой наглости… — начал он, но предательский голос подвел его.

С того места, где стоял Уолд, раздалось нечто вроде оглушительного хмыканья, правда, немедленно и жестоко задушенного в зародыше. Сама Дейна вроде бы слегка улыбнулась.

— Видите ли, — пояснила девица, — я не показываю свою лучшую и, можно сказать, точеную коленку каждому встречному мужчине.

Вейнбаум снова уселся, на этот раз медленно и осторожно.

— Спокойно, без паники, идите к ближайшему выходу, — пробормотал он. — Женщины и инфантильные офицеры первыми. Мисс Лье, вы, кажется, пытаетесь убедить меня, будто разыграли весь этот головоломный спектакль… борода и все такое… из пламенной страсти к моей неуклюжей и плохо оплачиваемой персоне?

— Не совсем, — честно призналась Дейна Лье. — Кроме этого, я хочу служить в бюро. Позвольте еще раз обратить ваше внимание, капитан, на тот факт, который вам, похоже, покажется весьма незначительным. Вы согласны, что я могу детально предсказывать будущее, и это означает, что будущее определено заранее?

— Поскольку Тор молчит и, вероятно, смирился с этим, думаю, я тоже… условно…

— В этом нет ничего условного, — решительно запротестовала Дейна. — Когда я впервые наткнулась на эту штучку, то прежде всего установила, что мне удастся затея с Дж. Шелби Стивенсом, я смогу втереться в бюро и выйти за вас, Робин. Сначала я удивилась, потом возмутилась. Я вовсе не хотела состоять в штате бюро. Мне гораздо больше нравилась вольная жизнь видеокомментатора. Кроме того, месяц-другой я противилась браку с вами. И, самое главное, маскарад казался мне просто вздором.

Но факты упрямая штука. И я поняла, что пройду через все это. Никаких альтернатив, идиотских «ответвлений времени», никаких поворотных пунктов, которые можно изменить, внеся тем самым поправки в будущее. Мое будущее — как ваше, и доктора Уолда, и остальных — определено заранее. И моральные соображения тут ни при чем. Мне все равно предстояло это сделать. Причина и следствие, как я поняла, просто не существуют. Одно событие следует за другим, потому что события так же неразрушимы в пространстве-времени, как материя и энергия.

И эта пилюля оказалась самой горькой. Много лет уйдет у меня, да и у вас тоже, на то, чтобы ее переварить. Думаю, доктор Уолд придет в себя намного быстрее. В любом случае, как только я твердо убедилась, что все именно так и случится, пришлось позаботиться о собственном рассудке. Я знала: невозможно изменить того, что предстоит сделать, и мне пришлось обзавестись соответствующими мотивами. Иными словами, дать всему разумное объяснение. Это, по крайней мере, нам по силам: сознание наблюдателя просто пронзает время и не может изменить события. Зато может комментировать, объяснять, изобретать. И это большое счастье, потому что никто из нас не способен предпринимать действия, совершенно свободные от того, что мы считаем личной значимостью.

Поэтому я и обзавелась очевидными мотивами. Поскольку я собираюсь выйти за вас и не могу избежать этого, пришлось убедить себя, что я люблю вас. Теперь это именно так и есть. И раз уж мне все равно надлежит оказаться в штате бюро, я попробовала отыскать в этой работе хоть какие-то преимущества, по сравнению с моим теперешним занятием, и, представьте, набрался солидный список! Вот и все мои мотивы.

Однако вначале никаких мотивов не было. Мало того, за действиями вообще нет мотивов. Все действия определены заранее. То, что мы называем мотивами, это всего лишь рассуждения беспомощного созерцательного сознания, достаточно умного, чтобы учуять наступление события и убедиться в его неизбежности.

— Вот это да! — невежливо, но достаточно выразительно перебил доктор Уолд.

— Либо «вот это да», либо «чушь собачья», не могу решить, что именно, — вставил Вейнбаум. — Мы оба знаем, что Дейна — актриса, так что восхищаться рано. Я приберег действительно разящий вопрос напоследок. Вот он, этот вопросик: как?! Как вы наткнулись на модификацию передатчика Дирака? Помните, мы знаем вашу биографию, пусть нам ничего не известно о Дж. Шелби Стивенсе. Вы не ученый. Среди ваших дальних родственников есть выдающиеся умы, но и только.

— На этот вопрос вы получите несколько ответов. Выберите тот, который больше понравится. Они все верны, хотя в чем-то противоречат друг другу. Начать с того, что вы правы насчет родственников. Но если вы снова проверите свое досье, сразу обнаружите, что так называемые «дальние родственники» до недавнего времени были последними остававшимися в живых членами моей семьи, если, разумеется, не считать меня. Умирая, эти троюродные и четвероюродные братья, седьмая вода на киселе, завещали мне свое имущество, и среди документов я отыскала чертеж возможного коммуникатора для мгновенной передачи информации, основанного на инверсии волны де Бройля. Правда, набросок был очень приблизительный, и принципа я не поняла, поскольку, как вы изволили указать, учили меня не тому. Но почему-то стало интересно. Я смутно сообразила, чего может стоить эта штука, причем не только в деньгах.

Мой интерес подогревали два обстоятельства из тех, которым не могут соответствовать причина и следствие, но которые все равно происходят в мире неизменяемых событий. Большую часть своей взрослой жизни я провела в информационной среде, правда, в основном, на видеостудии. Вокруг меня были самые разнообразные средства связи, и я каждый день пила кофе с пончиками в компании инженеров. Сначала я усвоила жаргон, потом кое-какую теорию, и, наконец, дело дошло до практики. Некоторые вещи нельзя было узнать другим способом, другие, доступные только таким высокообразованным людям, как доктор Уолд, дошли до меня случайно: в вихре развлечений, между поцелуями и всяческими путями, вполне естественными для моего образа жизни.

Вейнбаум, к собственному невероятному изумлению, обнаружил, что при словах «между поцелуями» его сердце неприятно защемило.

— А другое совпадение? — резко вырвалось у него.

— Утечка в вашем бюро.

— Дейна, вот это можете рассказывать кому-нибудь другому!

— Как изволите.

— Так и изволю, — хмуро буркнул Вейнбаум. — Я работаю на правительство. Так этот предатель доложил обо всем непосредственно вам?

— Сначала нет. Поэтому я все время твердила вам, что такая утечка может произойти. Потом стала намекать на это открыто, чуть ли не в каждой программе. Надеялась, что вы сможете законопатить швы, прежде чем произойдет непоправимое. Когда мне не удалось спровоцировать вас на принятие срочных мер, я рискнула сама встретиться с этим человеком, и первое же сообщение из той секретной информации, которую он мне выдал, было последней каплей, заставившей меня задействовать коммуникатор Дирака. Когда он был собран, оказалось, что дело не ограничивается передачей сообщений. Он предсказывает будущее. И я могу сказать, почему.

— Странно, но не так уж трудно с этим согласиться, — задумчиво протянул Вейнбаум. — Если убрать философские рассуждения, даже дело Дж. Шелби Стивенса приобретает некий смысл. Полагаю, рекламируя старого джентльмена как личность, знающую о передатчике Дирака куда больше, чем кто-либо в мире, и человека, который не прочь поторговаться с теми, у кого водятся денежки, вы полностью изолировали предателя, вернее, вынудили общаться исключительно с вами, вместо того, чтобы передавать сведения непосредственно враждебным правительствам.

— Именно так и вышло, — кивнула Дейна. — Но создание персонажа под именем «Стивенс» все же преследовало иные цели. Я уже объясняла, как все получилось.

— Ну а теперь назовите-ка мне вашего информатора, прежде чем он успеет сбежать.

— Только после оплаты, ни минутой раньше. Кстати, и без того слишком поздно препятствовать побегу. Ну а пока, Робин, я хочу дать вам еще один ответ на вопрос о том, каким образом я, в отличие от вас, смогла раскрыть пресловутый секрет Дирака. До сих пор все мои ответы были основаны на причинах и следствиях, то есть давались в более привычных для вас терминах. Но я хочу, чтобы вы поняли: все очевидные причинно-следственные связи случайны. Нет такой вещи, как причина. И нет такой вещи, как следствие. Я обнаружила разгадку, потому что ее обнаружила: это событие было заранее предопределено, некоторые обстоятельства, вроде бы объясняющие в старой, причинно-следственной терминологии, почему я обнаружила ее, совершенно не важны. Точно так же и вы со всем вашим сверхсовременным оборудованием и логическим мышлением не нашли ее по одной-единственной причине: потому что не нашли. История будущего гласит: так оно и было.

— Значит, я плачу деньги, окончательно и бесповоротно? — с сожалением вздохнул Вейнбаум.

— Боюсь, что так, и, поверьте, мне это нравится не больше, чем вам.

— Тор, какого вы мнения обо всем этом?

— Несколько неправдоподобно, — серьезно заметил ученый, — однако все сходится. Детерминистская вселенная, которую описывает мисс Лье, была типичной деталью старых теорий относительности, а как чистое предположение имеет еще более долгую историю. Если ее метод предсказания будущего можно продемонстрировать, тогда остальное становится совершенно правдоподобным, даже философия. Если же нет, можно считать, что мы посмотрели превосходный спектакль одного актера, неравнодушного также к метафизике, что хоть и весьма интересно, но отнюдь не оригинально.

— Это подводит итог так же четко, как если бы я сама вас натаскивала, доктор Уолд, — заметила Дейна. — Только хотелось бы указать еще кое на что. Если я могу читать будущее, значит, Дж. Шелби Стивенс не нуждался ни в каких полевых агентах. И ему ни к чему посылать сообщения, которые вы могли бы перехватить. Все, что ему остается, это делать предсказания, основанные на своих выводах, которые, как известно, безупречны. И никакая шпионская сеть не требуется.

— Понятно, — сухо обронил Вейнбаум. — Хорошо, Дейна, давайте говорить начистоту: я вам не верю. Кое-что из того, что вы утверждаете, возможно, справедливо, но в основном все это выдумки. С другой стороны, если ваши слова — чистая истина, вы, несомненно, заслуживаете места в штате бюро: было бы чертовски опасно не перетащить вас к нам. А вот что касается брака — это дело куда менее важное и зависит исключительно от нас обоих. Вам самой не хочется ставить условия, а мне — продаваться. Поэтому, если вы скажете, откуда идет утечка, мы посчитаем эту часть переговоров завершенной. Я ставлю это условие не в качестве оплаты. Просто не желаю иметь дело с человеком, которого в течение месяца расстреляют, как шпиона.

— Вполне справедливо, — согласилась Дейна. — Робин, ваш изменник — Маргарет Сомс. Она агент Эрскина и, уж поверьте, умнее нас с вами. Инженер высокой квалификации.

— Да будь я проклят! — изумленно ахнул Вейнбаум. — Значит, она уже успела смыться, поскольку первая объявила, что вы изобличены. Должно быть, и взялась за это для того, чтобы подготовить путь к бегству.

— Так и есть. Но послезавтра вы ее поймаете. И теперь вы сами попались на крючок, Робин Вейнбаум.

Из горла доктора Уолда вырвалось очередное сдавленное хрюканье.

— Я с радостью принимаю уготованную мне судьбу, — заверил Робин, не сводя глаз с круглой коленки. — А теперь, если объясните свой провидческий трюк, и дело обернется так, как вы обещали в письме, я сделаю все, чтобы вас приняли в бюро и сняли обвинения. Иначе, возможно, мне придется поцеловать невесту сквозь прутья тюремной решетки.

— Секрет очень прост. Дело в сигнале, — улыбнулась Дейна.

Челюсть Вейнбаума рефлекторно отвалилась.

— Сигнал? Это «би-и-ип» Дирака?

— Именно. Вы не обнаружили этого, так как сигнал вас раздражал до такой степени, что мисс Сомс было приказано отсечь его, прежде чем посылать вам записи. Мисс Сомс, имевшая некоторое представление о назначении противного писка, была более чем счастлива исполнить приказ, оставив считывание сигнала на долю Дж. Шелби Стивенса, который, по ее мнению, собирался пойти на службу Эрскина.

— Объясните! — встрепенулся Тор.

— Как вы и предполагали, каждое сообщение, посланное с передатчика Дирака, ловится любым приемником, способным его засечь. Любым, от самого первого, созданного вами, доктор Уолд, до сотен тысяч по всей галактике двадцать четвертого века и до миллионов, которые будут существовать в тридцатом. Сигнал Дирака — это одновременный прием каждого из посланий, которые были и будут когда-либо посланы. Однако кардинальное количество этих посланий сравнительно невелико и, разумеется, имеет конечное число, куда ниже действительно больших конечных чисел, таких, как число электронов во Вселенной, даже если разбить каждое на отдельные «биты» и сосчитать все.

— Ну да, — тихо выдохнул доктор Уолд. — Конечно! Но мисс Лье, каким образом вы ловите индивидуальное послание? Мы пытались задействовать частичные частоты позитронов, но ничего не вышло.

— Я не знала даже, что таковые существуют, — призналась Дейна. — Нет, это настолько просто, что любой удачливый непрофессионал вроде меня способен до такого додуматься. Вы выделяете отдельные послания из сигнала, посредством временного лага. Все послания прибывают в тот же момент: в мельчайшую частицу времени, называемую «хронон».

— Верно, — оживился доктор Уолд. — Это время, за которое электрон продвигается с одного квантового уровня на другой. Пифагорова единица измерения времени.

— Благодарю вас. Очевидно, ни один большой приемник не способен зарегистрировать столь короткое послание, по крайней мере я так считала сначала. Но поскольку в самом аппарате существуют реле, различные формы обратной связи и тому подобное, сигнал прибывает на выходное устройство в виде сложного импульса, «разбрызганного» вдоль временных осей на целую секунду или более. Этот эффект можно усилить, записав «разбрызганный» сигнал на высокоскоростную дейту, таким же способом, как вы записываете любое событие, которое желаете изучить в замедленном режиме. Потом настраиваете различные моменты отказа в приемнике, чтобы, усилив один, свести к минимуму все остальные отказы, и используете шумоподавляющую аппаратуру, отсекая тем самым фоновые шумы.

— Но насколько я понял, — нахмурился Тор, — у вас было еще немало сложностей. Предстояло отбирать послания…

— Именно так я и поступила. Та небольшая лекция Робина насчет ультраволн натолкнула меня на идею. Я решила узнать, каким образом ультраволновой канал способен переносить столь много посланий одновременно, и обнаружила, что люди отбирают импульсы каждую тысячную долю секунды и передают один короткий сигнал, только когда волна определенным образом отклоняется от средней. Я не совсем верила, что это сработает с сигналом Дирака, но оказалось, все получается: девяносто процентов как доступных, так и исходных передач после этого проходило через устройства устранения импульсов. Я уже достаточно разобралась в сигнале, чтобы осуществить свой план, но теперь каждое голосовое сообщение было не только понятно, но и отчетливо слышно. Если каждую тысячную секунды выбирать три коротких сигнала, можно даже разобрать вполне ясную передачу музыки… несколько фальшивую, но все же достаточно разборчивую, чтобы определить инструменты, входящие в состав оркестра, а это самый надежный тест любого прибора связи.

— Но я что-то не совсем понимаю, — вмешался Вейнбаум, для восприятия которого технические детали становились все более сложными. — Дейна, вы говорите, что знали, по какому руслу потечет наша беседа, и все же она не была записана коммуникатором Дирака, и я не вижу причин, по которым она может быть вообще записана потом.

— Совершенно верно, Робин. Однако, выйдя отсюда, я сама сделаю такую передачу на своем собственном коммуникаторе. Обязательно сделаю, потому что уже считала ее с сигнала.

— Иными словами, вы уже несколько месяцев назад собирались позвонить сами себе.

— Именно! — воскликнула Дейна. — Это не такой универсальный метод, как вы могли вообразить с самого начала, поскольку опасно делать подобные передачи, пока ситуация еще находится на стадии развития. Вы можете спокойно «отзвонить обратно» только после того, как ситуация уже устоялась, и по терминологии химиков «реакция завершена». Однако едва вы поймете, что, пользуясь Дираком, имеете дело со временем, как сможете извлечь из инструмента самые неожиданные вещи.

Помедлив, она улыбнулась.

— Я слышала голос президента нашей галактики в 3480 году. Он объявил о создании федерации Млечного Пути и Магелланового Облака. Слышала командира крейсера мировой линии, путешествующего из 8873-го в 8704 год вдоль мировой линии планеты Хатсфера, вращающейся вокруг звезды на орбите ИСС 4725. Несчастный просил помощи сквозь одиннадцать миллионов световых лет, но о какой именно помощи он взывал или будет взывать — выше моего понимания. Когда вы лучше поймете мой метод, услышите и не такое. И тоже будете гадать, что все это значит.

Вейнбаум и Уолд ошарашенно переглянулись.

— Большинство голосов, звучащих в сигнале Дирака, именно таковы: мольбы о помощи, которые вы перехватили за десятилетия или века, прежде чем их обладатели попали в беду. Вы почувствуете себя обязанными ответить на каждый, броситься на спасение несчастных. Будете слушать и спрашивать себя: мы успели? Добрались вовремя? Поняли все, как надо?

И чаще всего не получите ответа. Узнаете грядущее, но не поймете смысл событий. И чем дальше заберетесь в будущее, тем непонятнее станут послания, так что придется твердить себе, что время покажет и пройдет немало лет, прежде чем текущие события прояснят эти послания издалека. Но даже по прошествии столетий мы, по моему мнению, не будем обладать совершенным знанием. Наше сознание, вытекающее целиком из временного потока, позволяет рассматривать совершающееся лишь односторонне. Эффект же Дирака таков, что частица сознания скользит из настоящего на определенное расстояние. Какое именно? Нам еще предстоит узнать, то ли это пятьсот, то ли пять тысяч лет. На этом этапе вступает в силу закон уменьшающихся эхо-сигналов, или, если хотите, коэффициент помех начинает перевешивать информацию, и наблюдатель вынужден путешествовать во времени с прежней скоростью. Он всего лишь чуточку обгоняет себя.

— Вижу, вы много над этим размышляли, — медленно выговорил Уолд. — Не хочется думать, что случилось бы, узнай свойства сигнала менее порядочный человек.

— Такого в книгах Судьбы не было, — заверила Дейна.

В наступившей тишине Вейнбаум почувствовал слабое иррациональное ощущение разочарования, словно ему обещали больше, чем дали. Он распознал это чувство — обычные эмоции охотника, когда охота не удалась; профессиональная реакция прирожденного детектива, провалившего дело. Однако стоило как следует вглядеться в улыбающееся лицо Дейны Лье, как на душе стало почти легко.

— И еще одно, — заметил он. — Не хочу показаться неисправимым скептиком, но не мешало бы увидеть, как работает эта штука. Тор, можем мы установить устройство отбора и подавления импульсов и провести тест?

— Через четверть часа, — пообещал доктор Уолд. — Прибор почти собран на большом ультраволновом передатчике, но не потребуется никаких усилий, чтобы добавить устройство высокоскоростной записи. Сейчас будет сделано.

Он вышел. Вейнбаум и Дейна уставились друг на друга, совсем как впервые встретившиеся коты. Потом офицер безопасности поднялся и с угрюмой решимостью схватил невесту за руки, предвидя сопротивление.

Первый поцелуй получился довольно официальным. Но к тому времени, когда Уолд вернулся в офис, буква была полностью и самым решительным образом заменена духом. Ученый хмыкнул и сложил свою ношу на стол.

— Ну, вот и все, — пропыхтел он, — только пришлось перерыть всю библиотеку в поисках записи Дирака, где еще сохранился сигнал. Минута, и я все подсоединю…

Вейнбаум использовал передышку, чтобы вернуться к реальности, хотя ему и не вполне это удалось. Потом перемотка зажужжала, и душераздирающий визг сигнала наполнил комнату. Уолд остановил прибор, перенастроил, и стирающая лента начала очень медленно вращаться в противоположном направлении.

Из динамика донесся отдаленный гул голосов. Вейнбаум подался вперед, как раз вовремя, чтобы услышать один, очень четкий и ясный.

— Привет, Земное бюро. Говорит лейтенант Мэтьюз со станции Геркулес, НГК 6341, дата передачи 3-22-2091. Осталась последняя точка на кривой орбиты, данная вашими секретными агентами. Сама кривая указывает на небольшую систему, находящуюся примерно в двадцати пяти световых годах от здешней базы и пока не имеющую названия. Разведчики утверждают, что главная планета укреплена, по крайней мере, вдвое сильнее, чем мы предполагали, поэтому понадобится еще один крейсер. В сигнале имеется ваше разрешение, но мы ждем приказа, чтобы получить его в настоящем. НГК 6341. Конец связи.

После первого мгновения полного потрясения, ибо никакая готовность принять сообщенное Дейной как факт не могла подготовить их к самим поразительным реалиям, Вейнбаум схватил карандаш и принялся лихорадочно записывать. Когда голос затих, он отбросил карандаш и взволнованно уставился на доктора Уолда.

— До этих событий осталось целых семь месяцев, — выдохнул он, сообразив, что ухмыляется, как последний идиот. — Тор, вы знаете, сколько у нас было проблем с этой иголкой в стоге сена! Эта штука с кривой орбиты — именно то, что Мэттьюзу еще предстоит обдумать: по крайней мере, ко мне он с такого рода речью еще не обращался, и ситуация никоим образом не располагала к тому, что дело будет закрыто через шесть месяцев. Компьютеры утверждают: пройдет еще не менее трех лет!

— Это новые данные, — серьезно согласился доктор Уолд.

— Только, ради Бога, не останавливайтесь. Давайте послушаем еще.

Доктор Уолд повторил ритуал сначала, на этот раз быстрее. Из динамика донеслось:

— Нозентемпен. Эддеттомпик. Беробсилом. Эймкаксечос. Санбе-тогмау. Датдекамсет. Доматрозмин. Конец связи.

— Боже, — удивился Уолд, — а это еще что?

— Об этом я и толковала, — вмешалась Дейна. — По крайней мере половину того, что можно выделить из сигнала, понять нельзя. Думаю, это то, что произойдет с английским через много столетий.

— Ну уж нет, — возразил Вейнбаум, продолжая писать, несмотря на сравнительную краткость сообщения. — Только не этот образец. Это, леди и джентльмены, шифр. Ни один язык не может состоять только из четырехсложных слов, уж поверьте мне. Более того, это вариант нашего кода. Не могу расшифровать его полностью, для этого нужен эксперт, но общий смысл и дата ясны. 12 марта 3022 года. Началась массовая эвакуация. В послании содержатся указания по выбору маршрутов.

— Но почему используется шифр? — удивился Тор. — Значит, предполагается, что кто-то, имеющий передатчик Дирака, может нас подслушать? Ну и путаница!

— Да уж, — покачал головой Вейнбаум. — Но скоро мы все поймем. Давайте попробуем еще раз.

— Может, попытаться получить картинку?

Вейнбаум кивнул. Минуту спустя он, не отрываясь, смотрел в зеленокожее лицо создания. Хотя у существа не было рта, из динамика Дирака отчетливо неслось:

— Привет, шеф. Это Таммос, НГК 2287, дата передачи Гор, 60, 302 по моему календарю, 2 июля 2973 года — по вашему. Паршивая планетка. Отовсюду несет кислородом, совсем как на Земле. Но главное, что туземцам нравится. Ваш гений благополучно родился. Подробный отчет позднее. НГК 2287 Таммос отключается.

— Хотел бы я получше знать свой Новый Генеральный Каталог, — посетовал Вейнбаум. — Это не М-41 в созвездии Большого Пса, там, где красная звезда в центре? Там мы используем негуманоидов. И кто это создание? Неважно, прокрути ленту еще разок.

Доктор Уолд послушался. У Вейнбаума уже немного кружилась голова, и поэтому он перестал делать заметки. Ничего страшного, все это можно сделать позже. Сейчас он хотел только смотреть и слушать послания из будущего. Это куда лучше аквавита.

 

Эпилог

Учебная запись кончилась, и Красна коснулся кнопки. Экран Дирака потемнел и бесшумно сложился.

— Они не предвидели, чем все это завершится, — заметил Красна. — Не знали, например, что когда одна часть правительства, пусть и самая малая, делается почти всезнающей, вскоре это свойство становится присущим остальным членам правительства. Потом бюро превращается в Службу и вытесняет все остальные. С другой стороны, эти люди привыкли опасаться, что всевидящее правительство может превратиться в жестокую диктатуру. Такого не могло случиться и не случилось, потому что чем больше вы знаете, тем более динамичное и подвижное общество вам необходимо. Как может косное общество завоевать другие звездные системы, не говоря уже о других галактиках? Невозможно.

— А я считал, что возможно, — медленно проговорил Йо. — В конце концов, если вы знаете заранее, что произойдет и что каждый должен делать…

— Но мы не знаем, Йо. Это распространенное заблуждение, если хотите, отвлекающий маневр. В конце концов, не все, что делается в космосе, можно узнать, слушая передатчик. Мы способны уловить только те сообщения, которые посылаются через Дирак. Вы заказываете свой ланч по Дираку? Разумеется, нет. До сегодняшнего дня вы и слова не сказали в микрофон Дирака. Мало того, все диктатуры основаны на том предположении, что правительство каким-то образом может контролировать мысли народа. Теперь нам известно, что сознание наблюдателя — единственная свободная вещь во Вселенной. До чего же глупо мы выглядели бы, пытаясь управлять сознанием, когда вся физика показывает, что подобное невозможно? Вот почему Служба не имеет никакого отношения к полиции мысли. Нас интересуют исключительно действия. Мы — Полиция Событий.

— Но почему? — допытывался Йо. — Если вся история заранее предопределена, зачем напрягаться, отслеживая свидания? Так или иначе, они произойдут.

— Разумеется, — немедленно согласился Красна. — Но поймите, Йо, интересы нашего правительства и правительственных служб зависят от будущего. Мы действуем так, словно будущее настолько же реально, как и прошлое, и пока это приносило свои плоды: работа Службы успешна на сто процентов. Но и в самом успехе кроются предостережения. Что произойдет, если мы прекратим наблюдать за событиями? Мы не знаем и не смеем рисковать. Несмотря на все доказательства того, что будущее предопределено, приходится брать на себя роль смотрителя неизбежного. Мы верим, что все и дальше будет катиться по наезженным рельсам… но следует придерживаться известной философии: история благоволит только тем, кто помогает себе. Именно поэтому мы приглядываем за огромным количеством свиданий, начиная от самого первого и до заключения брачного контракта. Мы обязаны убедиться, чтобы каждая персона, упомянутая в послании Дирака, появилась на свет. Наши обязанности как Полиции Событий — позаботиться о том, чтобы все события будущего стали возможными, потому что эти эпизоды, даже самые, казалось бы, незначительные, являются решающими для нашего общества. Поверьте, это грандиозная задача, и с каждым днем становится все важнее. Очевидно, так будет всегда.

— Всегда? — переспросил Йо. — А как насчет людей? Рано или поздно они что-то пронюхают. Доказательства накапливаются с неумолимой скоростью.

— И да, и нет, — усмехнулся Красна. — Многие люди чуют это прямо сейчас, совсем как вы. Но число новых агентов, в которых мы нуждаемся, растет гораздо быстрее, и всегда превышает количество непрофессионалов, способных докопаться до правды.

Йо набрал в грудь воздуха.

— Вы так говорите, будто это так же просто, как яйцо сварить, — выпалил он. — Неужели вы никогда не удивляетесь тем вещам, которые вытаскиваете из сигнала? Той штуке, например, которую Дейна Лье извлекла из созвездия Гончих Псов, по поводу корабля, путешествующего назад во времени? Как это возможно? И какова цель всего этого? Неужели…

— Стоп, стоп, — перебил Красна. — Не знаю и знать не хочу. И вам не следует. Это событие произойдет в таком отдаленном будущем, что не нам о нем тревожиться. И контекст неизвестен, так что не имеет смысла пытаться его понять. Если англичанин семнадцатого века узнает об американской революции, то посчитает это трагедией. Англичанин середины двадцатого столетия будет о ней совершенно иного мнения. И мы в их положении. Послания, получаемые из отдаленного будущего, не имеют для нас смысла.

— Кажется, до меня дошло, — буркнул Йо. — Со временем привыкну, после того как немного поработаю с Дираком. Надеюсь, моя новая должность это позволяет.

— Позволяет. Но сначала я хочу изложить вам правило этикета Службы, которое никогда не нарушается. Исключений нет и быть не может. Вас не подпустят к микрофону Дирака, пока каждое слово не запечатлеется в вашем мозгу.

— Слушаю, и очень внимательно.

— Прекрасно. Правило состоит вот в чем: дата смерти сотрудника Службы никогда не упоминается в передачах с коммуникатора Дирака.

Йо моргнул, чувствуя, как по спине ползет холодок. За этим правилом, несомненно, стоят веские основания, хотя гуманизм и такт очевидны.

— Не забуду, — кивнул он. — Мне и самому понадобится такая защита. Крайне благодарен, Крас. А теперь о моем новом задании.

— Начнем, — ухмыльнулся Красна, — с самой простой работы, которую я когда-либо давал агенту, прямо здесь, на Рэндолфе. Из кожи вон лезьте, а найдите мне того таксиста, который упомянул о путешествиях во времени. Он неприятно близок к правде, ближе, чем были вы. Отыщите и приведите ко мне. Служба давно нуждается в новом, необученном, но смышленом рекруте!

 

День статистика

Уиберг четырнадцать лет проработал за границей специальным корреспондентом "Нью-Йорк Таймс", из них десять посвятил еще и другой, совсем особой профессии и в разное время провел в общей сложности восемнадцать недель в Англии. (В подсчетах он, естественно, был весьма точен.) Вот почему жилище Эдмунда Джерарда Дарлинга сильно его удивило.

Служба Контроля над народонаселением была учреждена ровно десять лет назад, после страшного, охватившего весь мир голода 1980 года, и с тех пор Англия почти не изменилась. Выезжая по автостраде номер четыре из Лондоне, Уиберг вновь увидал небоскребы, выросшие на месте Зеленого пояса, которым некогда обведен был город, — под такими же каменными громадами бесследно исчезли округ Уэстчестер в штате Нью-Йорк, Арлингтон в Вирджинии, Ивенстон в Иллинойсе, Беркли в Калифорнии. Позднее таких махин почти не возводили, в этом больше не было нужды, раз численность населения не возрастала, однако построили их на скорую руку, и потому многие через некоторое время придется заменять новыми.

Городок Мейденхед, где численность населения остановилась на отметке 20 000, с виду тоже ничуть не переменился с тех пор, как Уиберг проезжал его в последний раз, направляясь в Оксфорд. (Тогда он наносил подобный визит специалисту по эрозии берегов Чарлзу Чарлстону Шеклтону, тот был отчасти еще и писатель.) Однако на этот раз у Мейденхед-Тикет надо было свернуть с автострады, и неожиданно Уиберг оказался в самой настоящей сельской местности, он и не подозревал, что еще сохранилось такое, да не где-нибудь, а между Лондоном и Редингом!

Добрых пять миль он пробирался узеньким проселком — еле-еле впору проехать одной машине, сверху сплошь нависли ветви деревьев, — и выехал на круглый, тоже обсаженный деревьями крохотный пятачок, который, кажется, переплюнул бы ребенок, не возвышайся посередине десятифутовая замшелая колонна — памятник павшим в Первой мировой войне. По другую сторону ютилась деревня Шарлок-Роу, куда он направлялся, там, похоже, всего-то было — церквушка, пивная да с полдюжины лавчонок. Должно быть, неподалеку имелся еще и пруд: откуда-то слабо доносилось утиное кряканье.

Файтл, обитель романиста, тоже стояла на Хай-стрит — видимо, единственной здешней улице. Большой двухэтажный дом, крыша соломенная, стены выбелены, дубовые балки когда-то были выкрашены в черный цвет. Солому совсем недавно сменили, поверх нее для защиты от птиц натянута проволочная сетка; в остальном вид у дома такой, словно его строили примерно в шестнадцатом веке, да так оно, вероятно, и есть.

Уиберг поставил свою старую машину в сторонке и нашарил в кармане куртки заготовленный агентством "Ассошиэйтед пресс" некролог, бумага чуть слышно, успокоительно зашуршала под рукой. Вынимать ее незачем, он уже выучил некролог наизусть. Именно эти гранки, доставленные почтой неделю назад, и заставили его пуститься в путь. Некролог должен появиться почти через год, но в печати уже сообщалось, что Дарлинг болен, а это всегда неплохой предлог — в сущности, им пользуешься чаще всего.

Он вылез из машины, подошел к огромной, точно у сарая, парадной двери и постучал; открыла чистенькая, пухленькая, румяная девушка, судя по платью горничная. Он назвал себя.

— Да-да, мистер Уиберг, сэр Эдмунд вас дожидается, — сказала она, и по выговору он сразу узнал ирландку. — Может, хотите обождать в саду?

— С удовольствием.

Очевидно, эта девушка служит совсем недавно, ведь знаменитый писатель не просто дворянин, но награжден орденом "За заслуги", а значит, его надо величать куда торжественней; впрочем, по слухам, Дарлинг равнодушен к таким пустякам и уж наверно даже не подумал бы поправлять горничную.

Она провела гостя через просторную столовую, где дубовые балки потолка низко нависали над головой, а очаг сложен был из самодельного кирпича, отворила стеклянную дверь в глубине, и Уиберг оказался в саду. Сад размером примерно в пол-акра — розы, еще какие-то цветущие кусты, их огибают посыпанные песком дорожки, тут же несколько старых яблонь и груш и даже одна смоковница. Часть земли отведена под огород, в уголке под навесом высажены какие-то растеньица в горшках; от дороги и от соседей все это заслоняют плетень из ивовых прутьев и живая изгородь — стена вечнозеленого кустарника.

Но любопытней всего показался Уибергу кирпичный флигелек в глубине сада, предназначенный для гостей или, может быть, для прислуги. В некрологе сказано, что тут есть отдельная ванная (или туалетная, как до сих пор деликатно выражаются англичане из средних слоев); в этой-то пристройке Дарлинг писал свои книги в пору, когда с ним еще жила семья. Вначале у домика была островерхая черепичная крыша, но ее давно почти всю разобрали, чтобы оборудовать знаменитую маленькую обсерваторию.

"Здешние края не слишком подходили для астрономических наблюдений, даже когда самого Дарлинга еще и на свете не было, — думал Уиберг, — а впрочем, наверно, Дарлинга это мало трогало. Он любитель наук (однажды назвал их "лучшим в мире спортом для созерцателей") и свою обсерваторию построил не для настоящих изысканий — просто ему нравится смотреть на небо".

Уиберг заглянул в окно, но внутри не осталось и следа былых занятий владельца; видно, теперь этим домиком пользуется только горничная. Уиберг вздохнул. Он был человек не слишком чувствительный — просто не мог себе этого позволить, — но порой его и самого угнетала его профессия.

Он опять пошел бродить по саду, нюхал розы и желтофиоли. В Америке он желтофиолей никогда не видал; какой у них пряный, экзотический аромат… так пахнет цветущий табак, а может быть (вдруг подсказало воображение), травы, которыми пользовались для бальзамирования в Древнем Египте.

Потом его позвала горничная. Опять провела через столовую и дальше, по длинной и просторной, сворачивающей под прямым углом галерее с камином из шлифованного камня и стеной, сплошь уставленной книжными полками, к лестнице. На втором этаже помещалась спальня хозяина дома. Уиберг шагнул к двери.

— Осторожно, сэр! Голову! — крикнула девушка, но опоздала, он не успел нагнуться и ушиб макушку. В комнате раздался смешок.

— Вам не первому досталось, — произнес мужской голос. — Если несешь сюда кой-что за пазухой, лучше поостеречься, черт подери.

Ударился Уиберг не сильно и тотчас про это забыл.

Эдмунд Джерард Дарлинг в теплом клетчатом халате, опираясь на гору подушек, полусидел в огромной кровати — на пуховой перине, судя по тому, как глубоко утонуло в ней худое, слабое тело. Все еще внушительная грива волос, хоть они и поредели надо лбом по сравнению с последней фотографией, что красуется на суперобложках, и всё те же очки — стекла без оправы, золотые дужки. Лицо его, лицо старого патриция, наперекор болезни, чуть пополнело, черты отяжелели, появилось в них что-то от доброго дядюшки — странно видеть это выражение у человека, который почти шестьдесят лет кряду в критических статьях немилосердно бичевал своих собратьев за невежество, за незнание самых основ родной литературы, не говоря уже о литературе мировой.

— Для меня большая честь и удовольствие видеть вас, сэр, — сказал Уиберг, доставая записную книжку.

— Жаль, что не могу отплатить такой же любезностью, — отозвался Дарлинг и указал гостю на глубокое кресло. — Впрочем, я давно уже вас поджидаю. В сущности, мысли мои занимает только один последний вопрос, и я был бы весьма признателен вам за прямой и честный ответ… разумеется, если вам позволено отвечать.

— Ну конечно, сэр, к вашим услугам. В конце концов, я ведь тоже пришел задавать вопросы. Спрашивайте.

— Кто вы? — спросил писатель. — Только предвестник палача или палач собственной персоной?

Уиберг смущенно, через силу усмехнулся.

— Право, я вас не понимаю сэр.

Но он прекрасно понял. Непонятно было другое: откуда у Дарлинга сведения, которые помогли додуматься до такого вопроса? Все десять лет важнейший секрет Службы Контроля охранялся самым тщательным образом.

— Если вы не желаете отвечать на мой вопрос, так и мне на ваши отвечать необязательно, — заметил Дарлинг. — Но не станете же вы отрицать, что у вас в кармане лежит мой некролог?

Обычное подозрение, Уибергу не раз приходилось с ним сталкиваться, и проще простого было ответить словно бы прямо и чистосердечно.

— Да, правда. Но ведь вы, конечно, знаете, что у "Таймс", да и у каждой большой газеты и крупного агентства печати заготовлены некрологи на случай несчастья с любым выдающимся деятелем, с любой знаменитостью. Естественно, время от времени наши сведения приходится подновлять; и, естественно, каждый репортер, когда его посылают брать у кого-нибудь интервью, для справок в них заглядывает.

— Я и сам начинал как журналист, — сказал Дарлинг. — И прекрасно знаю, что большие газеты обычно поручают такую пустяковую работу новичку, молокососу, а вовсе не специальному корреспонденту за границей.

— Не всякий, у кого берут интервью, удостоен Нобелевской премии, — возразил Уиберг. — А когда нобелевскому лауреату восемьдесят лет и сообщалось, что он болен, взять у него интервью, которое может оказаться последним, — задача отнюдь не для молокососа. Если вам угодно, сэр, считать, что цель моего прихода всего лишь освежить данные некролога, я бессилен вас переубедить. Пожалуй, в моем поручении есть и нечто зловещее, но вы, конечно, прекрасно понимаете, что это в конечном счете можно сказать почти обо всякой газетной работе.

— Знаю, знаю, — проворчал Дарлинг. — Стало быть, если вами сейчас не движет желание выставить себя в наиблагороднейшем свете, понимать надо так: уже одно то, что ко мне прислали не кого-нибудь, а вас, есть дань уважения. Верно?

— Н-ну… пожалуй, можно это определить и так, сэр, — сказал Уиберг. По правде говоря, именно так он и собирался это определить.

— Чушь.

Уиберг пожал плечами.

— Повторяю, сэр, не в моей власти вас переубедить. Но мне очень жаль, что вы так поняли мой приход.

— А я не сказал, что понимаю ваш приход так или эдак. Я сказал — чушь. То, что вы мне тут наговорили, в общем верно, но к делу не относится и должно только ввести в заблуждение. Я ждал, что вы скажете мне правду, надо полагать, я имею на это право. А вы преподносите мне явный вздор. Очевидно, вы всегда так заговариваете зубы неподатливым клиентам.

Уиберг откинулся на спинку кресла, его опасения усиливались.

— Тогда объясните, пожалуйста, сэр, что же, по-вашему, относится к делу?

— Вы этого не заслужили. Но какой смысл умалчивать о том, что вы и сами знаете, а я как раз и хочу, чтобы вы все поняли, — сказал Дарлинг. — Ладно, пока не станем выходить за рамки дел газетных.

Он пошарил в нагрудном кармане, вынул сигарету, нажал кнопку звонка на ночном столике. Тотчас появилась горничная.

— Спички, — сказал Дарлинг.

— Сэр, так ведь доктор…

— А ну его, доктора, теперь-то я уже точно знаю, когда мне помирать. Да вы не огорчайтесь, принесите-ка мне спички и по дороге затопите камин.

День был еще теплый, но Уибергу тоже почему-то приятно было смотреть, как разгорался огонек. Дарлинг затянулся сигаретой, потом одобрительно ее оглядел.

— Чепуха вся эта статистика, — сказал он. — Кстати, это имеет самое прямое отношение к делу. Видите ли, мистер Уиберг, на седьмом десятке человека обуревает интерес к траурным извещениям. Начинают умирать герои твоего детства, начинают умирать твои друзья, и незаметно пробуждается интерес к смерти людей чужих, безразличных, а потом и таких, о ком никогда не слыхал.

Пожалуй, это не слишком достойное развлечение, тут есть и немалая доля злорадства — дескать, вот он умер, а я-то еще живой. Кто хоть сколько-нибудь склонен к самоанализу, тот, конечно, все острей ощущает, что становится день ото дня более одиноким в этом мире. И кто душевно не слишком богат, того, пожалуй, все сильнее станет пугать собственная смерть.

По счастью, среди всего прочего я уже много лет увлекаюсь разными науками, особенно математикой. Я перечитал многое множество траурных объявлений в "Нью-Йорк Таймс", в лондонской "Таймс" и других больших газетах, сперва просматривал мельком, потом начал следить за ними внимательно — и стал замечать любопытные совпадения. Улавливаете ход моей мысли?

— Как будто улавливаю, — осторожно сказал Уиберг. — Какие же совпадения?

— Я мог бы привести вам наглядные примеры, но, думаю, довольно и общей картины. Чтобы заметить такие совпадения, надо следить не только за крупными заголовками и официальными некрологами, но и за мелкими объявлениями в траурных рамках. И тогда убедишься, что в какой-то день умерло, допустим, необычайно много врачей сразу. В другой день — необычайно много юристов. И так далее.

Впервые я заметил это в день, когда разбился пассажирский самолет и погибли почти все руководители видной американской машиностроительной фирмы. Меня это поразило, ведь к тому времени в Америке стало правилом: одним и тем же рейсом могут лететь двое ведущих работников любой фирмы, но ни в коем случае не больше. Меня как осенило, я просмотрел мелкие объявления и увидел, что это был черный день для всех вообще машиностроителей. И еще одно престранное обстоятельство: почти все они погибли при разных дорожных катастрофах. Неудачное совпадение с тем злополучным самолетом, судя по всему, оказалось ключом к некоему установившемуся порядку.

Я занялся подсчетами. Обнаружил много других связей. Например, при дорожных катастрофах нередко погибали целые семьи, и в таких случаях чаще всего оказывалось, что жену соединяли с мужем не только узы брака, но и профессия.

— Любопытно… и даже попахивает мистикой, — согласился Уиберг. — Но, как вы сами сказали, это явно только совпадение. В такой малой выборке…

— Не так уж она мала, если следишь за этим двадцать лет подряд, — возразил Дарлинг. — И я теперь не верю, что тут случайные совпадения, вот только первая авиационная катастрофа случайно заставила меня присмотреться — что происходит. И вообще речь уже не о том, чему верить или не верить. Я веду точный подсчет и время от времени передаю данные в вычислительный центр при Лондонском университете, только, понятно, не говорю программистам, к чему относятся эти цифры. Последние вычисления по критерию хи-квадрат делались как раз, когда вы телеграммой попросили меня вас принять. Я получил значимость в одну десятитысячную при доверительной вероятности 0,95. Никакие противники табака не могли с такой точностью высчитать вред курения, а ведь начиная примерно с 1950 года тысячи ослов от медицины и даже целые правительства действовали, опираясь на куда менее солидные цифры.

Попутно я занялся перепроверкой. Мне пришло в голову, что все решает возраст умирающих. Но критерий хи-квадрат показывает, что возраст тут ни при чем, с возрастом взаимосвязи совсем нет. Зато стало совершенно ясно, что люди, подлежащие смерти, подбираются на основе занятия, ремесла или профессии.

— М-м… Допустим на минуту, что ваши рассуждения верны. Как же, по-вашему, можно все это проделать?

— Как — не велика хитрость, — сказал Дарлинг. — Не может быть, чтобы все эти люди умирали естественной смертью, ведь природа, силы биологические не отбирают свои жертвы так тщательно и не уничтожают их за такой строго определенный отрезок времени. Существенно здесь не как, а почему. А на это возможен только один-единственный ответ.

— Какой же?

— Такова политика.

— Простите, сэр, — возразил Уиберг, — но при всем моем к вам уважении должен признаться, что это… м-м… несколько отдает сумасшествием.

— Это и есть сумасшествие, еще какое, но так все и происходит, чего вы, кстати, не оспариваете. И сошел с ума не я, а те, кто ввел такую политику.

— Но что пользы в подобной политике… вернее, какую тут пользу можно себе представить?

Через очки без оправы старый писатель посмотрел на Уиберга в упор, прямо в глаза.

— Всемирная Служба Контроля над народонаселением официально существует уже десять лет, а негласно, должно быть, все двадцать, — сказал он. — И действует она успешно: численность населения держится теперь на одном и том же уровне. Почти все люди верят — им так объясняют, — что соль тут в принудительном контроле над рождаемостью. И никто не задумывается над тем, что для подлинной стабильности народонаселения требуется еще и точно предсказуемая экономика. Еще об одном люди не задумываются, и этого им уже не объясняют, больше того, сведения, которые необходимы, чтобы прийти к такому выводу, теперь замалчиваются даже в начальной школе: при нашем нынешнем уровне знаний можно предопределить только число рождений; мы пока не умеем предопределять, кто родится. Ну, то есть, уже можно заранее определить пол ребенка, это не сложно; но не предусмотришь, родится ли архитектор, чернорабочий или просто никчемный тупица.

А между тем при полном контроле над экономикой общество в каждый данный период может позволить себе иметь лишь строго ограниченное число архитекторов, чернорабочих и тупиц. И поскольку этого нельзя достичь контролем над рождаемостью, приходится достигать этого путем контроля над смертностью. А потому, когда у вас образуется экономически невыгодный излишек, допустим, писателей, вы такой излишек устраняете. Понятно, вы стараетесь устранять самых старых; но ведь нельзя предсказать заранее, когда именно образуется подобный излишек, а потому и возраст тех, что окажутся самыми старыми к моменту удаления излишков, далеко не всегда одинаков, и тут трудно установить статистическую закономерность. Вероятно, есть еще и тактические соображения: для сокрытия истины стараются, чтобы каждая такая смерть казалась случайной, с остальными никак не связанной, а для этого, скорее всего, приходится убивать и кое-кого из молодых представителей данной профессии, а кое-кого из стариков оставить до поры, покуда сама природа с ними не расправится.

И конечно, такой порядок очень упрощает задачу историка. Если тебе известно, что при существующей системе такому-то писателю назначено умереть примерно или даже точно в такой-то день, уже не упустишь случая взять последнее интервью и освежить данные некролога. Тот же или сходный предлог — скажем, очередной визит врача, постоянно пользующего намеченную жертву, — может стать и причиной смерти.

Итак, вернемся к моему самому первому вопросу, мистер Уиберг. Кто же вы такой — ангел смерти собственной персоной или всего лишь его предвестник?

Наступило молчание, только вдруг затрещало пламя в камине. Наконец Уиберг заговорил.

— Я не могу сказать вам, основательна ли ваша догадка. Как вы справедливо заметили в начале нашей беседы, если бы догадка эта была верна, то, естественно, я не имел бы права ее подтвердить. Скажу одно: я безмерно восхищен вашей откровенностью… и не слишком ею удивлен.

Но допустим на минуту, что вы не ошибаетесь, и сделаем еще один логический шаг. Предположим, все обстоит так, как вы говорите. Предположим далее, что вас намечено… "устранить"… к примеру, через год. И предположим, наконец, что я послан был всего лишь взять у вас последнее интервью — и ничего больше. Тогда, пожалуй, высказав мне свои умозаключения, вы бы просто вынудили меня вместо этого стать вашим палачом, не так ли?

— Очень может быть, — на удивление весело согласился Дарлинг. — Такие последствия я тоже предвидел. Я прожил богатую, насыщенную жизнь, а теперешний мой недуг изрядно мне досаждает, и я прекрасно знаю, что он неизлечим, стало быть, маяться годом меньше — не такая уж страшная потеря. С другой стороны, риск, пожалуй, невелик. Убить меня годом раньше значило бы несколько нарушить математическую стройность и закономерность всей системы. Нарушение не бог весть какое серьезное, но ведь бюрократам ненавистно всякое, даже самое пустячное отклонение от установленного порядка. Так или иначе, мне-то все равно. А вот насчет вас я не уверен, мистер Уиберг. Совсем не уверен.

— Насчет меня? — растерялся Уиберг. — При чем тут я?

Никаких сомнений — в глазах Дарлинга вспыхнул прежний насмешливый, злорадный огонек.

— Вы — статистик. Это ясно, ведь вы с такой легкостью понимали мою специальную терминологию. Ну а я математик-любитель, интересы мои не ограничивались теорией вероятностей; в частности, я занимался еще и проективной геометрией. Я наблюдал за статистикой, за уровнем народонаселения и смертностью, а кроме того, еще и чертил кривые. И потому мне известно, что моя смерть настанет четырнадцатого апреля будущего года. Назовем этот день для памяти Днем Писателя.

Так вот, мистер Уиберг. Мне известно также, что третье ноября нынешнего года можно будет назвать Днем Статистика. И, мне кажется, вы не настолько молоды, чтобы чувствовать себя в полной безопасности, мистер Уиберг.

Вот я и спрашиваю: а у вас хватит мужества встретить этот день? Ну-с? Хватит у вас мужества? Отвечайте, мистер Уиберг, отвечайте. Вам не так уж много осталось.