Да, обстановка осложнялась. День и ночь перебрасывались к границе войска, спешно сооружались подземные склады: фашисты готовились к очередной агрессивной акции. Все данные о состоянии военных гарнизонов в Ужгороде, Мукачеве, Берегове, Хусте, доставленные Явору товарищами, говорили об этом. А между тем главная линия связи не действовала: лесник повредил ногу — разрыв связок заставил его слечь.

Рущак понадеялся, что и в этом деле выручит Канюк — самый активный, находчивый из его людей. И Грабовский начал готовиться в дорогу. Но поездка сорвалась…

Боясь повторения предмайских событий 40-го года, контрразведка организовала акцию «профилактики»: 1—4 апреля она провела в Хусте массовые аресты. Был задержан и Канюк. Спрашивали одно: кто готовил и распространял год назад листовки? Спрашивали и били, но ничего выбить им не удалось. Из переполненных бараков слышно было крики и стоны на весь город. Избитых отпускали, а вместо них приводили новых. На четвёртый день вышел на волю и Грабовский; но его отправили по месту роботы — в Мараморош-Сигет, под надзор полиции. Выезжать из города он больше не мог…

Разведданные накапливались, а наладить связь не удавалось. Явор решил отправиться за перевал сам. Спасаясь от злостной «хустской эпидемии», он поехал в Буштину и не ожидал здесь особенных встреч. Но 5 мая среди ночи послышался условный стук в окно. Явор открыл дверь. На пороге стоял Микулец. Друзья молча обнялись, вошли в комнату.

— Ты пришёл за почтой? — нетерпеливо спросил Явор. Охотник глянул на него, высоко вскинув брови:

— С чего ты взял?

Явор рассказал, что не имеют связи, и он уже, было, собирался идти с почтой сам.

— Тебе больше нельзя, — сухо сказал Охотник и закашлялся. — Я едва пробрался: понатыкали гонведов за каждым кустом, шёл часа два потоком — и вот простыл, теперь трясёт всего. Короче, рисковать тебе как руководителю нельзя. Выход? Я скажу: намечено перевести вас на радиосвязь. Поэтому есть важное задание…

По мере того, как Охотник излагал суть нового задания, Явор становился всё более взволнованным. Только тут он понял: нет, не тупик, а новый простор — выход к настоящему боевому делу. Настоящее — вот оно: группе поручалось подобрать и оборудовать площадку для посадки советского самолёта. Нужно было найти подходящую базу для радиста, который будет переброшен самолётом в помощь местным разведчикам. Одновременно требовалось перевести внимание на сосредоточение фашистких частей в пограничной полосе, строительство военных укреплений… Покончив с информацией, Микулец добавил:

— Есть ещё одна просьба от наших товарищей — узнать о судьбе Ингбера.

— Узнаем, — спокойно пообещал Рущак. — В окружной управе работает один человек, который нам уже помогал.

А сам теперь думал о новой операции. Сон пропал…

Ещё через день, утречком, на берегу Теребли появилось трое рыбаков. Медленно брели вверх по течению. Останавливались, забрасывали удочки, потом двигались дальше. Уже остались далеко крытые красной черепицей дома на окраине посёлка. А они как будто все искали хорошего клёва. Потом, свернув налево, пошли через луг. У рыбака, который был в плаще, то и дело вываливалось из связки длинное удилище… Он отставал, наматывал леску, потом догонял товарищей… Рущак тщательно исследовал удилищем грунт, пока Микулец обозревал окрестности. И если бы кто-нибудь оказался рядом, он услышал бы разговор вовсе не на рыбацкую тему… Одна поляна казалась им лучше другой — обсуждали детали и спорили. Третий, дед Вовканич, настоящий рыбак, был глуховат и молчалив, лишь посапывал, потягивая трубку…

В конце концов остановились на одном участке, которому хозяин дал в это лето отдохнуть — отвёл под пастбище. Грунт на нём был твёрдый, не болотистый, справа — река, слева — молодой лесок. Вдоль и впоперек измеряли шагами, записывая приблизительный метраж.

Рущак достал крупномасштабную карту и вдвоём с Мнкульцем обозначили на ней местонахождение посадочной площадки. Базу решили оборудовать у старого рыбака. Молчаливый хозяин Теребли был готов на все…

А потом весь вечер разрабатывали план приёма самолёта, условные сигналы, запасные варианты связи. Охотник ушёл — он ночевал у родственников в Буштине: на чердаке для него устроили надёжный тайник. Явор остановился у своих.

Но рано утром к Рущаку прибежал племянник Микульца:

— Вуйко захворал, у него горячка, зовёт вас. Микулец трудно дышал, даже не приподнялся, когда к нему взобрался Микола.

— Сегодня восьмое, — подсчитывал он. — Меня ждут не позже двенадцатого, через четыре дня. Сделай все, чтобы доставить карту и все данные.

Рущак потёр лоб:

— Есть тут один человек… Недалеко, в Хусте. Грицюк Юрко, друг моего детства. При чехах работал в Ужгороде, в театре, и собирается уйти в Советский Союз: мечтает о большом украинском театре. Может, воспользоваться этим?

— Надёжно ли? — Микулец устадо отвернулся.

— Человек он честный. Вот насчёт характера — не знаю…

— Где уж тут характер изучать, — вздохнул Микулец. — Если честный, то надо рискнуть. Другого выхода ведь нет.

— Всё ясно, — веселее ответил Рущак. — Повторим ещё раз: значит, три костра вдоль берега Теребли. Дед организует ночную рыбалку. Вот знаки, о которых ты мне говорил. А это вот данные, подготовленные Грабовским. И ещё — об Ингбере: он в ясинянском концлагере…

— На Думене?.. — уточнил Охотник. — Значит, не по нашему делу. Иначе был бы в контрразведке. Так и сообщи…

Возвратившись в Хуст, Микола первым делом нашёл Грицюка. Спросил, как тот думает переходить границу. Грицюк открыл, что в Нижнем Студёном — селе под перевалом, работает поднотарем его родственник — двоюродный брат Юрко Ясинка. «Раз родственник — то дело надёжное», — решил про себя Явор и попросил Грицюка попутно перенести пакет. Актёр согласился.

Вскоре Явор разработал план, как безопаснее добраться посыльному к границе. Тщательно замаскировав полученный пакет, Грицюк должен был на грузовой машине Михайла Голинки приехать в Келечин. Там ожидал другой человек — Василий Клепарь, в задачу которого входило через дебри провести артиста до Нижнего Студёного.

…Утром 18 мая Юрий Грицюк добрался до Нижнего Студёного. После грозы дорогу развезло. Долго чистил сапоги перед дверьми нотариальной управы. Зашёл в комнату поднотаря. За столом сидел маленький остроносый человек в чёрном пиджаке. Прищурившись, глянул на вошедшего:

— Чем могу служить?

— Ты что, не узнал? Ясинка приподнялся:

— Юрко! Каким ветром?

— Пока что попутным.

— Гляди, а я даже не ожидал гостя.

— Не беспокойся, я к тебе — просто по дороге.

— Куда держишь путь?

— Да туда ж…

Ясинка глянул исподлобья и больше не расспрашивал. Спохватился:

— Да ты весь промок! Давай пойдём ко мне домой. Там обсушишься, и спокойненько поговорим о деле.

В доме поднотаря было полупустынно.

— Хозяечка уехала в Хуст — заболела тётушка, — пояснил Ясинка. — Но ничего, у холостяцкой жизни — свои прелести.

Он снова глянул исподлобья.

— Так ты что, действительно собрался в Россию? — присел на краечек дивана.

Грицюк чистосердечно сказал ему все и попросил помочь…

Ясинка вздохнул:

— Помочь-то я могу, но всё-таки подумай. Кому ты там нужен? Кто ты для Советов? Шпион! Понимаешь?

— О нет…— улыбнулся Грицюк. — Мне они поверят…

— Это с какой стати?

И Грицюк открыл, что он несёт пакет. Ясинка умолк, но вдруг засуетился — начал снова натягивать плащ.

— Ну, ты пока что отдыхай, а я сбегаю в корчму за «согревающим», — подмигнул и исчез.

Грицюк был артистом и потому многое читал по лицу. А в лице Ясинки что-то сразу ему не понравилось. Что — он ещё не мог уловить. Подсев к окну, следил за перекрёстком.

Родственничек отсутствовал долго. Наконец, вернулся с бутылкой сливянки. Сбивчиво начал объяснять:

— Встретил одного нотаря… из Драгова. Как-никак — коллеги, а не хотел его вести сюда… раз такое дело..

Поспешно накрыл стол, нарезал ломтиками сало.

— Ну, дай бог здоровья, — сказал, налив в стаканы. — Между прочим, предыдущий гость… то есть связной из Хуста, почему-то так и не явился, хотя я ждал, как раньше. Значит, ты вместо него?

Грицюк насторожился: что он плетёт, какой там посыльный, если Рущак о нём не знал? Опять, бестия, хитрит. И Грицюк, ответив на игру, широко улыбнулся:

— Что ты, Юрко! Я сам по себе.

Ясинка внезапно хлопнул себя по лбу:

— Вот дурацкая башка — забыл закрыть рабочий стол. А там ведь бумаги, печать. Ты ешь, ешь — я мигом…

И вправду, на этот раз он вернулся быстро. Заметил:

— Похоже, что попутный ветер будет служить и дальше: я осмотрелся по селу — пока что спокойно.

Понемногу начали собираться сумерки. Переобувшись в сапоги, Ясинка вслух подумал:

— Захватить ружьишко? В случае, если выйдем на какой-нибудь патруль, будет отговорка: вышли, мол, поохотиться и сбились с пути.

Ветер разогнал тучи. Бледный месяц заливал ущелье синеватой мглой. Они прошли молодой дубняк и вошли в хвойный пралес. Ясинка, видать, знал эти места: шагал впереди уверенно, ловко перепрыгивал небольшие овражки. Пробрались в криволесье и очутились на вершине.

— Вон видишь? — Ясинка показал рукой на другой край покатой поляны, где смутно белели берёзки. — Пойдёшь прямо, прямо… а у берёзок свернёшь влево — и метрах в ста уже будут русские. Ну, прощавай…

И он легонько подтолкнул родственника в спину. Грицюк шагнул, прислушался: кругом стояла тишина. Направился к берёзам. Только дошёл до кустов и повернул влево, как в спину уткнулся ствол винтовки. Послышался свистящий шёпот:

— Руки вверх! Не двигаться!

Грицюк, подняв руки, не выдержал — оглянулся: сзади стояли два жандарма.

Для виду погнали вместе с ним и Ясинку, но в селе отпустили. Как охотника, который заблудился…

* * *

Все они были молоды — ни одному из них не исполнилось ещё и тридцати, разве что курьер Василь Яцко годами был старше — ему уже минуло за сорок.

Чекисты, которые спустя много лет изучали деятельность группы, получили из архива краткую характеристику Яцко, которую составил майор Гусев: «Яцко — смелый и решительный в выполнении заданий. Быстро ориентируется в сложной обстановке. По собственной инициативе, рискуя жизнью, в мае 1941 года доставил важнейшие сведения о передислокации фашистских войск у границы от села Синевир в направлении Вышковского перевала…»

Это было за месяц до войны.

…Всю ночь дрожали стёкла в окнах хат Синевирской Поляны. Урчали моторы. Через село двигались в горы крытые брезентом грузовики. Возле церкви гонведы маскировали орудия, в здании управы разместили штаб. Яцко на рассвете решил осмотреться: взял несколько овец, погнал к лесным полянам. Его остановили. Уже не пограничный — военный патруль приказал вернуться. Днём по хатам пошёл сельский староста в сопровождении жандармов — сгонять людей на работу в горы.

— Хорошо будут платить, — обещал крестьянам.

Но люди не шли: один кряхтел, ссылаясь на ревматизм, у другого была перевязана рука — пилой, мол, повредил. И, конечно, староста обрадовался, когда лесник взялся ему помогать. Он о чём-то переговорил с одним, с другим односельчанином — и собрал бригаду. Потом вместе со всеми поковылял к ущелью, где шумел поток и урчали машины. Солдаты сгружали какие-то железные прутья. Крестьянам приказали рыть канаву поперёк берега речушки. Яцко хлопотал по-настоящему: покрикивал, метался по всему участку, несколько раз посылал в село за инструментом. Записывал на клочке бумаги, кто сколько сделал. Даже офицеру показал — вот как, мол, наши трудятся… Вечером он уселся в корчме у стола, поближе к военным. Потягивал вино.

А через неделю Яцко вдруг исчез. Это заметил командир сапёрного отряда, руководивший работами. Но люди успокоили его: у лесника, дескать, в соседнем селе болеет сестра, скоро, он появится. И, действительно, Яцко через день вернулся — побледневший, заросший щетиной. Сидел, опустив руки, уже не ковылял по ущелью. Будто и впрямь плохо было с сестрой…

Никогда ещё Быстрый так не ходил через границу, как на этот раз. Обычно выбирал он звериные тропы и каменистые завалы, двигался украдкой, скрытым шагом. Теперь, казалось, все решало время. Он уже не заделывал на влажной земле следы, не обращал внимания на кустарники, сквозь которые продирался вверх. Нетерпение подхлёстывало его: оторванный от группы, он решился и с больной ногой доставить на ту сторону свои разведданные.

Майор Гусев крепко пожал ему руку, попросил сесть и передохнуть. Но Быстрый торопился рассказать о своих наблюдениях.

— Строят, значит, так…— И он подробно объяснил, что делают в ущелье. Потом сообщил, что в их село прибыл пограничный егерский отряд — полк «гатарвадас». Назвал вооружение, обрисовал форму. Под конец добавил: — А те, что строят, — с синими петлицами. Их теперь полно…

По мере того, как связной рассказывал, лицо майора становилось жёстче, уголки губ как-то опустились.

«Регулярных пограничных войск у хортистов нет, — раздумывал он. — Раз появились „егери“— значит, в горах готовится что-то очень важное, и границу решено прикрыть наглухо…»

Взглянул в глаза связному:

— Благодарю, товарищ Быстрый. Не говорю тебе остаться — там ты нужнее, понимаешь. Но пока что нашу непосредственную связь придётся оборвать. Будешь нужен — сообщим.

Это был последний переход Василия Яцко через перевал…

Прошло два дня. Вечером, как обычно, лесник сидел за столом корчмы, прислушиваясь, о чём беседуют гонведы. В помещении было очень душно. То и дело на дверях гремел колокольчик — заходили новые посетители. Вошли и жандармы.

— Может, паны присядут? — предложил Василь. Один из жандармов смущённо оглянулся:

— Сейчас некогда. Выйдем, разговор есть.

Яцко, чувствуя неладное, переступил порог. На улице стояли у машины ещё два жандарма и человек в штатском. «Неужели напали на след?»— пронизала мысль. Жандармы, ступавшие сзади, схватили его за руки, накинули наручники. Яцко усадили в машину и увезли из села в Воловое (теперь Межгорье).

* * *

— Будет исполнено! — подполковник ужгородского отдела «Кемельхарито осталь» Антал Пинеи стоял навытяжку даже перед телефонным аппаратом: из Будапешта звонил барон Томаи.

— Есть повторить! Немедленная обработка в Хусте, затем сразу же, без перерыва — в Ужгороде. Да, да, ваше высочество, у нас все становятся разговорчивыми…

Первым попал в руки палачей Грицюк. Его начали бить ещё в горах, не прекращая истязаний до самого Хуста.

К утру лицо артиста стало черным, спина превратилась в кровавый синяк. Опухшие пальцы кровоточили, ныло все тело. Ни по своей чувствительной артистической натуре, ни по степени участия в деле Грицюк внутренне не был подготовлен к таким испытаниям. Как многие закарпатские интеллигенты, он не мог смириться с жестоким режимом и всеми помыслами был устремлён к стране Советов, видел себя там на театральной сцене. Он с радостью согласился выполнить просьбу Рущака, не подозревая о важности этого поручения, так как не знал о работе группы. А палачи не верили: тщательно исследуя одежду арестованного, обнаружили в подкладке пиджака текст донесения; изъяли и пакет с настенной картой края, схемой посадочной площадки…

…Ледяная вода обожгла лицо. Грицюк открыл глаза, сразу же дюжие тюремщики схватили под мышки — посадили перед следователем.

— Значит, просто хотел эмигрировать? — саркастически улыбнулся тот.

Грицюк утвердительно кивнул головой.

— А это было пропуском? — и следователь прочёл вслух записку: «Охотник тяжело болен. Ингбер в Ясинях в концлагере. Гостей готовы принять в следующий вторник. Явор». Кто такие Охотник и Явор? Что знаешь об Ингбере? Говори!

Грицюк молчал.

— А это для ваших гостей приготовлено? — продолжил офицер, развернув карту-схему, на которую было нанесено место посадочной площадки вблизи Буштины.

Заметив в глазах Грицюка смятение, следователь сыпал вопрос за вопросом. Он знал, что имеет дело с новичком. За двое суток его агентура собрала все сведения о задержанном, включая фамилии тех, с кем артист встречался в последнее время.

— Кто такой Ингбер? Где находится Охотник? Не знаешь? А вот…

Следователь отлично владел всеми провокационными методами допроса. Называя несколько фамилий, он внимательно следил прищуренным глазом за выражением лица своей жертвы. Назвал Рущака — и уловил во взгляде Грицюка отчаяние.

— Боишься признаться? Твой Рущак уже всех выдал. Да, да. Мы знаем все. Твоё дело — только подтвердить, сознаться. А будешь отпираться — расстреляем!

Грицюк, конечно, не мог знать, что Рущак, взятый жандармами по подлому доносу Ясинки, упорно молчал. Не знал, что следователь просто его провоцирует…

Арестовав утром Рущака, днём установили, кто у него бывал. А к вечеру в Буштине на чердаке отцовского дома нашли Микульца. Его все ещё трясла лихорадка. Выволокли в одном бельё на улицу, потащили через весь посёлок — для устрашения сельчан. Вскоре был арестован и агент фирмы «Галамбош»: в последнее время Рущак приезжал к нему в Мараморош-Сигет. Проверив все поездки Рущака и Канюка, следователи «вышли» на Томаша и Яцко…

Разведчиков перевезли в Ужгород. Здесь они попали в лапы известных палачей — следователей органов «К-осталь» Федака и Сатмари. То, что пережили в хустской жандармерии, оказалось только прелюдией к пыткам, которым их подвергли в застенках ужгородского отдела контрразведки. По-разному переносили истязания участники группы, но всё-таки держались.

Долго избивали фашисты Яцко, но лесник отлично сыграл роль наивного в политике крестьянина. Начинал допрос Федак, обычно среди ночи. Бил по пояснице, старался попасть в печень. Яцко только мотал головой и твердил одно:

— Хиба я что знал? Люблю выпить, а мне подносили, вот и проводил через границу. Сколько их бежало за перевал — знаете. Сотни уходили…

— Молчать! Говори, какие сведения нёс!

— А что это такое? Говорю — давали выпить, потом деньги тоже.

— Кто давал? Рущак и Микулец?

— Не знаю. Паны не представлялись. Приходили — давали мне деньги, я и переправлял…

— Ты не играй дурня! Вот показания свидетелей, доверенных лиц: в мае ты собрал сведения о линии Арпада и перешёл границу…

— Никакой я линии не знаю. Работал на строительстве, как и другие люди… Человек тридцать было. Их тоже будете так бить?

Уставшего Федака сменял «кровавый Пишта», — так называли узники капитана Сатмари. Этот даже мало разговаривал. Он приказал Яцко снять сапоги, всунул между пальцами кусочки бумаги и клацнул зажигалкой.

— По-нашему это называется «медвежий танец», —| мрачно пояснил Сатмари, ожидая увидеть, как лесник отчаянно запрыгает, начнёт извиваться.

Однако сломать Быстрого не удалось даже «кровавому Пиште». Нашла коса на камень. Не случайно затем в приговоре палачи признали за Яцко усугубляющим вину обстоятельством, что он «не испугался опасностей и упорно осуществлял своё решение».

Особой обработке по методу «повышения температуры» подвергали Микульца и Рущака. Сначала били дубинками — и тело покрывалось сплошной синевой. Затем устраивали «танец» на горящих углях. Наконец загоняли под ногти иголки. Ослабленный болезнью, Микулец то и дело терял сознание. Тогда Рущак все взял на себя. Он давал показания — но только такие, которыми уже должны были располагать тюремщики. Умело выгораживал Канюка и Грицюка, делал вид, что не помнит Василия Яцко. По его показаниям только он один собирал разведданные, а все остальные были его связными, не имевшими понятия о существе этих донесений. С Микульцом договорились заранее — и тот теперь играл роль связного, ходившего через границу ради денег.

Начались очные ставки. На одной из них Рущака свели с человеком средних лет — низким, коренастым, с усталыми серыми глазами.

— Кто он такой? Какую роль играл в вашей группе? — показывая на него, орал Сатмари.

В истерзанном палачами узнике Рущак едва узнал земляка: это был тот самый Федор Ингбер, о котором просили узнать советские товарищи.

Профессиональный революционер трезво может оценить случайный провал. Ингбер, в отличие от участников группы, ещё в юные годы прошёл школу подпольной борьбы. Хотя в последнее время случай за случаем мешали ему выполнять заветную мечту и бросали в руки контрразведки, он верил — ещё будет драться с оккупантами, ещё не всё потеряно. Когда Чехословакия была расчленена гитлеровцами, он действовал в подполье — был членом городского комитета компартии в Брно. Затем коммунисту поручили опасное дело — поддерживать связь с венгерской компартией, действовавшей также в глубоком подполье. И не только с ней — войти в контакт с коммунистическими деятелями, находившимися в политэмиграции в Советском Союзе. Родственники Ингбера жили в Буштине, и оттуда он шесть раз переходил границу с нелегальной почтой. Летом 1940 года, видя, какая опасность грозит стране Ленина, он предложил представителям советской военной разведки свою помощь — создать разведгруппу из венгерских патриотов. План его был одобрен. Вернувшись в Закарпатье, Иигбер начал действовать. Он сумел наметить кое-какие связи и уже готовился выехать в Будапешт для организации группы. Но во время массовых арестов коммунистов весной и летом 1940 года (тогда было схвачено 395 антифашистов) его бросили в концлагерь под Говерлой.

Обнаружив в донесении упоминание об Ингбере, его разыскали, втолкнули в машину, отвезли на вокзал. Два жандарма сопроводили в Хуст. Ингбер внешне был спокоен, хотя в кармане у него находился скомканный носовой платок, на котором он зарисовал отрезок линии Арпада. Сделал его, работая на строительстве в районе Ясиней. Ингбер готовился к побегу в СССР и эту схему решил взять с собой, в последнюю ходку. Мысль работала лихорадочно. Обнаружат платок — виселица. Как от него избавиться? На запястьях наручники, рядом жандармы. Попросился в туалет… Связанными руками стал вытаскивать платок из кармана. Лоб покрылся испариной. Спустил платок в унитаз…

Яцко однажды его видел на советской пограничной станции, у Гусева. По счастливому стечению обстоятельств перед судом их поместили в одну камеру. Этого было достаточно — держались оба стойко, ничем не выдавая своего знакомства. Контрразведка установила, что Ингбер нелегально переходил границу, проследила также его действия в Буштине. Он спокойно принял обвинения. Знал: в живых оставят. Значит, можно будет думать о побеге, о новой борьбе.

В ужгородской тюрьме Рущак и его друзья узнали о нападении Гитлера на СССР. Ещё больше начали свирепствовать изверги, но добиться новых показаний они не смогли. Следствие длилось до ноября 1942 года — сначала в Ужгороде, потом в Будапеште. Больше года ждали патриоты решения участи в сырых казематах тюрьмы «Маргиткэрут». И вот в крепости Вац началось судилище…