«Дорогой незнакомый Икар!

Вы воскресли из мёртвых, вызвав у всех честных людей восхищение своим подвигом. На вашем примере должны учиться наши дети быть верными своей Родине.

«Дорогой товарищ Пичкарь!

Только что видел Вас по телевизору на «Огоньке».

Ваша жизнь в тылу врага была соткана из приключений.

Своей опасной работой Вы приближали светлый день Победы.

Подвиги разведчиков не забываются.

Крепко жму Вашу мужественную руку!

I

Икар приподнялся, и сразу какие-то раскалённые клещи впились в его затылок. Боль опрокинула навзничь, красной паутиной затянуло глаза. Он пытался смахнуть эту паутину и удивился, почему она тёплая и липкая. Но тут по рукам резонуло пилой, нестерпимо сдавило грудь — будто легла поперёк неё подпиленная ель. Почудился запах хвои…

Лязгнула дверь. Он приоткрыл веки, увидел мундир и сразу всё вспомнил.

Надзиратель поставил на пол жестяную кружку:

— Можешь пить!

Мгновенное воспоминание обожгло Икара, он попытался сесть и опустил на цемент ещё ощутимую правую ногу.

— Кофе! — нарочно громко сказал надзиратель и покосился на открытую дверь. — Пей! А пообедаешь уже на том свете. После полудня. Понимаешь?

По спине пробежал холодок: «Значит, казнь. Значит, ничего им не сказал, ничего! Если бы хоть что-нибудь узнали — тянули бы из меня жилы дальше. Как из того лондонского радиста, о котором прошёл слух в подполье: не выдержал, сдался — потом немцы включили его в радиоигру, пока под Шумавой не выловили десантников. Тогда того радиста кинули к ним же в камеру…»

И вновь обожгла мысль: «А если в беспамятстве я простучал для них настоящие свои позывные, а не сигнал тревоги, и теперь они сами выходят в эфир? Нет, нужен мой почерк, без почерка игра не пойдёт…»

В первый раз внимательно взглянул на надзирателя. Спросил, сам удивившись незнакомому охрипшему голосу:

— Какой сегодня день?

Долговязый стоял у двери, побрякивая ключами. Перехватив взгляд узника, он опять же громко, словно глухому, крикнул:

— Дни нечего считать — ты часы по пальцам пересчитывай. Недолго тебе, москвичок, осталось. — И вдруг бросил чуть слышно:— Пятое мая. Держись…

Выглянул в коридор, вышел, захлопнул дверь.

«Всё же они считают меня русским, — подумал Икар, потянувшись к кружке. — А почему он сказал: „Держись?“ Что тогда означает — „недолго осталось?“ Интересный этот надзиратель. Очень интересный. А если провокатор? Но тогда зачем столько предупреждающей информации?»

Мысли путались, он никак не мог найти надёжного ответа. Тогда себя заставил не думать о том, что произойдёт после полудня. Закрыл глаза, pi воспоминания — пронзительно острые, от которых даже перехватывало дыхание, — нахлынули на него, как горный поток. Казалось, снова чувствует запах смерек и видит бурлящий в половодье Шипот. Наверное, правда, что в момент перед казнью у человека перед глазами проходит вся жизнь. Что же было в ней, в его жизни, что?

* * *

…Глухо ворчит израненный лес. Белые пни просеки захламлены хворостом — ни проехать, ни пройти. Но по Деревянному жёлобу-ризе — беспрепятственно летят с горы колоды. Посредине склона, у изгиба ризы, стоит он, Дмитрий Пичкарь — ловко орудует цапиной, подгоняя колоды.

— Гей-гов, Илько, лови!

Бревна мчат почти впритык. Нужны ловкие руки, чтобы успеть вовремя подправить колоду и не дать ей выскочить из ризы. И надо быть крепким, как дуб, чтобы вот так, не разгибая спины, до вечера выстоять у желоба. А когда непогода — застонет лес, взъярится Шипот, затянет прореку низенькими тучами — каково лесорубу?

И мелькают в памяти картинки босоногого детства, как короткие просветы в тёмных облаках. Сколько лет было ему, когда пошёл по хазяевам — пас чужих коров? Семь, наверное, не больше. Четверо детей в хате, он самый младший был, да и то послали зарабатывать на хлеб. А сколько лет минуло ему, когда начал рубить лес для «Сольвы»? Кажется, восемнадцать. Вот он поднимается раньше петухов, одевает серак и, прихватив торбинку, бежит за село, вскакивает в вагон узкоколейки. С лязгом тащится порожняк наверх, а он с хлопцами поёт. Ведь молодой, здоровый.

Дни были похожими, как в лесу деревья. И когда лесорубы садились пообедать, им уже не пелось — слышался печальный, неторопливый разговор. А разговор шёл один и тот же: и раньше здесь была нужда, и нынче — нужда. Вечная она, что ли, как эти горы?..

Шла лютая, голодная зима 1932 года.

Коммунисты организовали «голодный поход». Ранним утром толпа верховинцев вышла из Турьи Быстрой и направилась к Перечину. По дороге присоединялись безработные из Турьих Ремет, Симерок. Несли красные знамёна, лозунги: «Хлеба!», «Работы!», «Земли!». Дмитро шагал со всеми. Ветер кидал в лицо колючий снег, цепенели от холода руки. Но люди шли…

Перед Перечином, у моста через Уж, шествие голодающих преградили жандармы. Офицер-поручик крикнул:

— Это беспорядок! Разойдись!

Колонна продолжала двигаться вперёд.

— Взвод, в штыки! — скомандовал поручик. Дмитро понял — надо обхитрить жандармов, перекрывших мост. И крикнул товарищам:

— Наверное, лёд крепкий. Пойдём врассыпную прямо через Уж.

Жандармы били демонстрантов резиновыми дубинками. Дмитро схватил булыжник, но досталось и ему: привезли в село на санях.

Хозяин фирмы выгнал Пичкаря с работы. А в хате — ни хлеба, ни картофеля.

Организаторы похода приметили парня… В те дни на Свалявском лесохимическом заводе объявили стачку. Потухли реторты. Хозяин «Сольвы»—немец Шпиц—спешно набрал штрейкбрехеров. Стачечный комитет собрал в ответ надёжных людей. На берегу Латорицы, у заводских заборов, горели костры: здесь дневали и ночевали пикетчики, посменно охраняя проходные.

Впервые стал на боевой пост и Дмитрий Пичкарь.

* * *

Вот-вот жандарм хлестнёт по лицу. Он рванулся, чтобы отвести голову от удара, но опять тупая боль привела его в себя. Открыл глаза. Потолок качался. Сквозь узкое окно, затянутое решёткой, по-прежнему струилось майское утро. Оглядел камеру и, чтобы отвлечься, стал мысленно измерять её: от двери до окна — шагов семь — не больше, три шага будет в ширину. Заметил стол. Даже полка есть. Полотенце. Горько усмехнулся: «Все удобства для смертников». Перевёл взгляд на стенку у нар. Совсем низко было нацарапано: «Правда витези!», «Аве, Мария» «Виват СССР!», «Смерть фашистам!» чуть повыше — пятиконечная звезда. Икар посмотрел на опухшие пальцы. Расписаться бы: «Оттакар Вашал». А что? Хорошая идея — подтвердить «легенду»…

Но скрипнул засов на смотровом окошке. Мелькнуло лицо старшего надзирателя. Этот скрип раздавался время от времени: охрана была обязана внимательно следить за приговорёнными к казни. Откуда-то слева, приглушённый стенами, донёсся страшный крик.

Икар попытался опять привести в порядок свои мысли. Допрашивали не здесь — это он запомнил. Тащили по коридору, потом по двору, потом везли в машине. Там, где его допрашивали, было душно и темно. Только над зубоврачебным креслом, к которому пристёгивали узников, мерцала слабенькая лампочка. И ещё там были деревянные тиски… для ног. Ещё делали «маникюр» — загоняли под ногти раскалённые иглы. Это была «Печкарня» — здание гестапо, где пытали. Здесь — тюрьма. Камера-одиночка. Значит, Панкрац. Значит, все понятно — надзиратель его не стращал, когда сказал, что скоро казнят.

Снова открылась дверь.

«Пришли за мной? Но вроде бы рано. Разве уже после обеда?»

Надзиратель молча вытянулся у входа. В дверном проёме показалось узкое лицо.

«Тот самый лейтенант, который стрелял в меня на Михельской улице. А кто это с ним?»

Вместе с лейтенантом вошёл штатский — он тоже брал его на вилле. А тот, в тёмном плаще? Круглое красное лицо… Где же я его встречал?..»

Лейтенант раскрыл папку. Штатский сказал по-чешски:

— Нам все о вас известно, пан Вашал… Никакой вы не Вашал. Пани Ружена во всём призналась: вы готовили диверсию на вокзале. Иозеф арестован. Позывные у нас. Вот они: вы — «Рак». Выйдете на связь — гарантируем жизнь.

«Вот оно что: всё же им нужна моя рука, мой почерк для игры, — узник отвернулся: пусть считают, что переживает. — Черта, лысого им что-нибудь известно. Они нашли взрывчатку и придумали сами насчёт диверсии. Я этот тол в кровати впервые в жизни видел. Ружена — и та, знай она, что каждую ночь спит на взрывчатке, со страху бы умерла. „Рак“ — сигнал тревоги. Неужели они такие идиоты? Нет, просто им некогда, они очень спешат…»

— Который час? — приподнялся неожиданно Икар.

— Сколько тебе надо на размышление? Минуту, две? Времени ведь у тебя в обрез.

— И у вас тоже…

— Ты, свинья! — гестаповец в штатском выругался по-русски и со всего размаха ударил по раненой ноге. Падая, Вашел услыхал, как круглолицый, похожий на доктора и неуловимо чем-то ему знакомый, сказал по-немецки:

— Он будет молчать. Возможно, это русский, возможно, и чех. Они все одинаковы. В конце концов, «Рак» он или «Щука» — это сейчас не имеет большого значения, Закрывайте дело…

Как во сне, увидел у койки священника. И тут же сознание начало медленно меркнуть. Уловил раскаты грома, которые ворвались в камеру снаружи. «Весенний гром — это хорошо!.. Пойдут тёплые дожди», — последнее, что подумал он и все вокруг исчезло, словно в тумане…

II

…Сентябрь 1938-го. Пичкарь служил в Судетах, на границе…

В небе заунывно гудел самолёт. Потом рокот раздался поближе — казалось, над самой звонницей костёла святого Якуба, вонзившейся в тёмное небо. Двое пограничников, приехавших сюда, в Железный Брод, на воскресный день по увольнительной, остановились на площади у дверей «Белого петуха». Задрав головы, вслушивались.

— Опять «Хейнкель».

— Летают, как дома. Пойдём, ещё успеем наслушаться…

Из распахнутых окон ресторации на крохотную городскую площадь со средневековым памятником в сквере падали пятна света — жёлтые, как будто осенние листья. Нестройные голоса тянули немецкую песню.

— Может, не стоит заходить? Как думаешь, Дмитрий?

— Пойдём, я на них уже насмотрелся, посмотри и ты. Зашли. Сели в углу, возле скрипачей. Заказали пиво.

Зал был набит судетскими немцами. Крепкие затылки, квадратные плечи склонились над столиками, уставленными высокими кружками. Три стола по центру были сдвинуты. Нагловатые парни, сняв пиджаки и закатав рукава, постукивали кружками в такт запевале, тянувшему песню про Августина. И вдруг певец, вскочив, заорал:

— Мы, немцы, подчиняемся только нашим, немецким, законам, только голосу нашей, немецкой, крови! Так сказал наш Генлейн! И каждого, кто прольёт хоть каплю арийской крови, вобьём в эту, нашу землю. Каждого! Слышите вы, чешские свиньи, каждого!

Маленький рыжий пограничник так сжал свою кружку, что хрустнули пальцы.

— Не горячись, Франта, — Дмитрий легко, без видимых усилий, разжал его пальцы.

— Не могу, понимаешь? — яростно прошептал Франта. — Не могу привыкнуть. Знаешь, почему бесятся? Из-за тех самых типов, которых наши подстрелили на границе…

Месяц назад группа гитлеровцев нарушила чехословацкую границу, двое немцев в перестрелке были убиты, и дикий вой, поднятый потом фашистской прессой, ясно свидетельствовал о том, ради чего затеяли эту провокацию.

— Взгляни, — Франта протянул газету, зажатую в деревянной держалке. — Кто-то уже обвёл карандашом…

Крупные аншлаги кричали о военных манёврах на Гельголанде. Гитлер демонстрировал иностранным военным атташе мощь своего флота: 110 кораблей во главе с линкором «Гнейзенау» должны были устрашить не только гостей. Фотоснимки переносили читателей на сушу: нескончаемым потоком двигались танки, над ними проносились самолёты…

— Наше правительство запугивают, а оно и так пуганое, — горько сказал Франта.

— Хватит, насмотрелись и наслушались.

Не оглядываясь, вышли.

Пичкарь вот уж второй год, как нёс пограничную службу. Вышел парень и ростом, и силой — именно такие нужны были на переднем крае. Вскоре подружился с чехом Франтой Войтой — отчаянным, смелым и надёжным. Франта до армии работал в этих же краях, у землевладельца Галлахова. В армии вместе изучили радиодело и стали связистами. Франта свёл товарища с коммунистами Железного Брода, привлёк его к подпольной работе. Эти люди из Северной Чехии были настоящими патриотами, они хотели защищать свою родную землю от фашистов. Не в пример правителям. Но не все, далеко не все тогда зависело от них…

В дождливое утро 26 сентября 1938 года на пограничном посту у скалы Медведь тонко запищал зуммер телефона. Пичкарь поднял трубку…

— Это Франта… Слышишь меня? — взволнованный шёпот прерывался. — Взгляни-ка на ориентир пять… Ну, там, левее мыловарни. Видишь? Звони надпоручику.

И без бинркля можно было разглядеть, как на той стороне зелёная гусеница ползла по дороге, потом расчленилась — и машины, разворачиваясь, высыпали горстями на обочину фигурки в касках. За ними горбатились зачехлённые орудия. Фашисты уже не стеснялись.

Надпоручик, выслушав донесение, долго молчал. Потом ответил мрачно:

— Продолжайте наблюдение.

Появился Франта. Он спрятался рядом, под каменным козырьком, жадно затянулся сигаретным дымом. «Продолжайте наблюдение!» Они все понимали, все видели: последний год в наряде всегда были вместе.

Пичкарь оглянулся, прикрыл полой шинели винтовку, осторожно выкрутил из приклада маслёнку. Просунул палец и нащупал тонкий лист бумаги: «Не промок ли?..» Уже наизусть знал текст листовки, поступившей утром:

«Солдаты! Буржуазия предаёт народ. Она готова сделать любые уступки Гитлеру, потому что больше фашизма боится революционного подъёма рабочего класса. Нашей Родиной, нашей свободой торгуют капиталисты. Не выпускайте из рук оружие! Оно необходимо пролетариату для борьбы с фашизмом, для защиты своего будущего. Комитет КПЧ».

Чуть ниже приписка: «Прочти и передай другому».

Франта взглянул и только вздохнул:

— Я уже все раздал. Думают солдаты, крепко думают. Когда нам придётся перейти в подполье, — а это время близко, — винтовки останутся у многих в руках…

Где-то через неделю после того случая, как побывали в ресторане, отряд подняли по боевой тревоге: генлейновцы напали среди ночи на склад с оружием. Пограничники схватили троих. Но поступил приказ — отпустить. На другом участке три дня перед тем вспыхнула перестрелка — приказали не вмешиваться. А позавчера они с Франтой в районе поста задержали одного «туриста». В клетчатом костюме, жёлтых крагах, этот «турист» сидел над обрывом. Увидев пограничников, что-то сунул в карман. Подошли. Лицо его не дрогнуло — спокойно смотрел на них сквозь золочёное пенсне, даже улыбался.

Привели «туриста» на заставу. Там посмотрели документы и его тут же отпустили…

Когда стемнело, из ущелья, где разворачивались утром немецкие машины, послышались выстрелы, и в скалу воткнулись трассирующие пунктиры. Чех Франтишек Войта и украинец Дмитро Пичкарь залегли рядом, за камень…

Надпоручик им сказал, не глядя в глаза:

— Есть приказ готовиться к отходу на новую границу… В тот же вечер, 26 сентября, в берлинском Спорт-паласе на фашистском сборище бесновался фюрер:

«Если к 1 октября Судетская область не будет передана Германии, я, Гитлер, сам пойду, как первый солдат, против Чехословакии!»

1 октября 1938 года гитлеровские войска беспрепятственно вступили на крутые дороги Судетов. Ночью часть, в которой несли службу Войта и Пичкарь, начала отходить, согласно приказу, «на новую границу». Они двигались вместе с тяжёлыми обозами местных переселенцев. И всюду — в узких улочках старинных городков, на горных дорогах — обстреливали их судетские фашисты: оружия у тех оказалось предостаточно.

Пограничники отходили, не открывая ответного огня.

В начале марта 1939 года Дмитрию Пичкарю вручили приказ о демобилизации.

— На сгледаноу— пожал руку Франта. — Ты к себе в лес?

— Куда же ещё?

— Я тоже в лес. На этот раз, правда, не только с топором… И тебе советую взять домой винтовку.

Двенадцатого марта Пичкарь вернулся в Родниковку, где жили его родители.

* * *

Голодно и холодно было в отцовской хате. Надо было помочь старикам. Рубил лес за Ждениевом — подальше от хортистских жандармов и карателей. Хотя оккупанты были одеты не в немецкие, а в венгерские шинели, — он видел их всяких и знал: два сапога — пара.

Шла осень 1939 года. Советская граница, к которой думал пробираться Дмитрий, была уже рядом, на самом перевале, над Нижними Воротами. Но никому Пичкарь не говорил о том, что замышлял. Был теперь поопытней того паренька, который отчаянно стягивал штрейкбрехеров с глухих заборов «Сольвы». Умел сдерживать себя.

Как-то с утра по узкоколейке на лесоучасток всё же приехали жандармы, забрали двух-хлопцев: те были комсомольцами. Пичкарь в это время работал повыше, на гребне горы, и все хорошо видел.

Домой заявляться было уже рискованно. Соседи говорили: ищут и его. А кругом, казалось, тишь да благодать: бархатные пояса лесов охватывали могучие горные массивы, в белой дымке таяли серебристые змейки речушек… Всё же Пичкарь спустился в долину и прихватил винтовку. Вечером они с дедом Ильком из соседнего села Голубиного устроили засаду на кабаньей тропе. Дед пыхтел-пыхтел короткой трубкой, потом кивнул на его винтовку:

— На дичь приберёг?

— А что, дед?

— Да ничего. Так, к слову… В другой раз он заметил:

— Слыхал, за перевалом уже и землю разделили бедным? Сам бы сходил посмотреть, да ноги не те…

— Я тоже поглядел бы, — заговорил Пичкарь. — Только как же идти одному?

— А ты один и не ходи. Есть ещё… охотники. Которые с винтовками. Кто, как ты, зверьё подстерегает.

— Где ж они?

— А ти не спеши, — дед выбил трубку, медленно поднялся. — Приходи в субботу, когда солнце сядет, к кривой сосне…

— Так я тогда приду не сам — ещё с одним хлопцем. Из вашего же села Голубиного.

— С Улиганцем? — прижмурился дед.

— Айно, с Василем…

— А я думал, с тем, что живёт по соседству со мной, с Иваном Улиганцем.

— Хитрые вы, диду…

— Да и ты, как погляжу, не из простачков.

Дмитро пришёл в село, чтобы попрощаться. Сосед Петро Матущак устроил его на ночь в своём сарае — в метрах двадцати от отцовской хаты. Устроил просто вовремя: тёмные тени появились под вечер у дверей. Зазвенели окна, вскрикнул старый отец.

Дмитро сжал винтовку, но сдержал себя — и бросил её в сено: ничего не поможет, а навлечёт беду на всех — и родных, и соседей.

Только на третью субботу у кривой сосны дед Илько собрал восемь человек. Сюда пришли оба Улиганца, Иван и Василь, ещё Анна Гецянин из села Уклина. Пришли и незнакомые — все с оружием.

На рассвете выбрались к Ждениеву, пошли через узкие ломтики огородов. Вдруг Василь насторожённо схватил Пичкаря за руку:

— Смотри!

У корчмы появились солдаты в накидках — не разберёшь, жандармы или пограничники. Кто-то из друзей дорвал с плеча винтовку…

— Не надо, — сказал дед. — Мы-то уйдём, а над людьми учинят расправу.

Потом провёл их молча к перевалу. Перекрестил каждого:

— Ну, с богом!

В стороне услыхали стрельбу. Анна шепнула:

— Не мы одни выбрали эту ночь…

За перевалом командир, к которому доставили восьмерых перебежчиков, устало вздохнул и потёр помятое бессонницей лицо:

— Что же, и в обед начали уже переходить?

Пичкарь пристально всматривался в незнакомую форму: три красных квадратика в зелёной петлице. Прикинув в уме звание, сказал:

— Мы свои, пан… хочу сказать, товарищ старший лейтенант, совсем свои.

— Конечно же, свои, — усмехнулся командир. — Все свои. Ночью идут с малыми детьми, а у венгров — минные поля. Видно, большая беда гонит, если, рискуя жизнью, всей семьёй границу переходят. А вот — пожаловали в полдень. И страху, выходит, уже никакого…

— А мы страх за теми горами оставили…

— То-то и оно…

Командир добродушно ворчал, но пока расспрашивал, успел распорядиться, чтоб их накормили. Затем вышел проводить беглецов к машине:

— Поедете в город, там ваших много собралось…

Подошёл к Пичкарю поближе, заглянул в лицо.

ЇВроде бы коллеги мы с тобой, пан-товарищ Пичкарь, — сказал командир. — Тоже был пограничником?

Откуда вы знаете? — удивился Дмитрий.

В прошлую субботу один старичок привёл двух девчонок. Сказывал: «Ожидайте хорошего хлопца — пограничника…» Ожидали, как обычно, ночью, а ты решил, значит, поспеть прямо к обеду…

* * *

Здесь, на западных бастионах Советской страны, предгрозовая тишина не вводила людей в заблуждение. Потоки беженцев, спасавшихся от страшного фашистского нашествия, только усиливали напряжение. Но закарпатцы отправлялись все дальше на восток, и ужасы, тревоги оставались позади.

Вот когда жалел Пичкарь, что не шибко грамотен — школа его прошла на чужих пастбищах, потом вместо ручки пришлось топор держать в руке, а то — и винтовку. Новый мир быстрее открывался тем, кто имел больше знаний. Но в Советской стране Дмитрий не почувствовал себя одиноким. Даже казалось поначалу, что это просто счастье такое выпадает — встречается столько участливых друзей. А вскоре он понял: здесь, в стране трудящихся, люди не привыкли быть равнодушными к судьбе других.

И вот началась война.

Память просеивает сквозь сито времени случайные встречи, оставляя на поверхности самые драгоценные. Тронешь их воспоминаниями — сразу заблестят, оживут события… Вот мелькнуло бледное, худощавое лицо кадровика из далёкого леспромхоза на востоке, где Пичкаря устроили на привычную для него работу. Кадровик часто приходил к рабочим в общежитие, усаживался у раскалённой печки. Беседовал и с Дмитрием: расспрашивал его про Карпаты, верховинские села, Родниковку. Когда Пичкарь заводил разговор о фронте, кадровик нервно закуривал:

— Погоди немного…

Откуда было знать, что кадровик присматривается к этому лесорубу, прощупывает характер? Однажды у печурки, слушая рассказы Пичкаря о родном Закарпатье, Иван Степанович — так звали этого человека — вдруг затянул простуженным голосом:

«Верховино, світку ти наш,

Гей, як у тебе тут мило…»

По его щекам пошли красные пятна:

— Были у меня хорошие друзья, тоже… лесорубы.

— В Карпатах?

— Да нет… В другом краю. Там было очень жарко. Тем не менее они пели свои песни.

Пичкарь удивлённо поглядывал на кадровика. Покрасневшее лицо собеседника стало каким-то молодым, и, казалось, был он где-то далеко-далеко…

— Вот так-то, камрад… Лесорубы — они всякие песни знают. Сейчас спать тебе пора, а завтра продолжим…

Но не пришлось выслушать продолжение рассказа Ивана Степановича: кадровика увезли в больницу, а Пичкаря вызвали в контору. Там военный сообщил, что в Бузулуке формируется Чехословацкая бригада.

— Мы получили насчёт вас ходатайство, так что считайте — все в порядке, — сказал он Дмитрию.

— Кто же — если не секрет — ходатайствовал?..

— Отдел кадров леспромхоза.

Шофёр лесовоза, подкинувший Пичкаря на станцию, сдержанно вздохнул:

— Повезло тебе. Дмитрий согласился:

— Конечно, повезло: начальник отдела кадров оказался тоже лесорубом…

— Лесорубом? — хмыкнув, переспросил шофёр. — Не совсем так. Он и партизанил, воевал с Колчаком, потом бил фашистов в республиканской Испании… Под Гвадалахарой прострелили лёгкие, поэтому болеет: месяц на работе, два — лежит в больнице. Сыновья на фронте…

Человеку трудно самому заметить, как у него меняется характер. В дни войны — тем более не до самоанализа. Ещё труднее уловить, как на изменение твоего характера влияют обстоятельства — особенно, когда ты живёшь в напряжённом ожидании самого важного, чего хочешь добиться. В сложные обстоятельства попадал и молодой верховинский лесоруб, с различными людьми он встречался, часто даже не зная, какое влияние потом окажут эти встречи на его судьбу. И когда Дмитрий Пичкарь нёс обычную солдатскую службу на войне, ему порой казалось: вот здесь, во второй десантной бригаде Чехословацкого корпуса, идущего дорогами сражений вместе с Красной Армией, — и есть его главная точка… И только позже он поймёт, что все, им прожитое, — и в горном селе, и на западной границе Чехословакии, и в далёком леспромхозе на востоке, — все это. было лишь началом настоящей его биографии. Шёл 1943 год…

III

В столовой висела большая карта, исколотая разноцветными флажками. Пичкарь всегда смотрел на них взволнованно — ведь каждый флажок отмерял километры до родного дома. Только по прямой их, эти километры, отсчитывать было ни к чему… Спустя полтора года, уже увидев вдалеке синие Карпаты и даже прикинув, за сколько дней можно бы добраться домой, до Родниковки, Дмитро убедится, что на войне самый близкий путь к родному дому — далеко не тот, что самый короткий, если смотреть по карте.

Сначала ему дали отделение, потом взвод: пополнение в корпус все прибывало. Пичкарь обучал новичков обычному солдатскому делу: бесшумно и быстро ползти между кочками, молниеносно вскакивать, колоть серо-зелёные чучела, карабкаться по крутой стене… Да и сам учился: десантник должен был набрать нужное количество парашютных прыжков, овладеть всеми действиями в тылу противника, в том числе радиосвязью, и вообще пройти в короткий срок то сложное искусство, которое потом сохранит ему жизнь и позволит выполнить задание… Закончил специальные курсы связистов-десантников — «без отрыва от фронта».

Пичкарю доставалось больше других курсантов. Ведь часто бывает, что самым серьёзным и усердным людям поручают больше. Однажды его вызвал командир батальона:

— Принимай женский взвод, надо обучить наших связисток… военному порядку. А то ходят как на вечер танцев…

Сказал и покосился: как будет реагировать?

— Есть принять женский взвод, — ответил Пичкарь.

Но его невозмутимость была, конечно, внешней. Вечером в казарме не давали проходу:

— Привет женскому генералу!

— Дмитро, а откуда командир узнал, что ты дал обет остаться холостяком?

— Чудак, он же в биографии написал: «Не женат и не буду…»

Огрызаться не было никакого смысла. Дмитро лишь улыбался. Может быть, вспомнил в эти вот минуты храбрую девушку Анну, которая переходила с ним границу?

Окажется, и это задание было не случайным. Комбат — потом признается:

— Ну и выдержка у тебя, ротный!. Честно говоря, я бы не смог с этими юбками возиться…

Но это, конечно, ещё далеко было от испытания. Войдут они в самый ад войны, когда будут драться один на один с фашистскими танками, сбивать клятую «раму» под Проскуровым, выкуривать немцев из предгорий Карпат… Но и тогда будет Пичкарю казаться: подвиг — впереди.

Когда фронт приближается к родному селу, и солдат шагает с этим фронтом — разве он обращает внимание на то, что ему трудно, холодно? Унылый, надоедливый подосенний дождь казался светлым майским ливнем. В такой дождливый день под Коломыей Пичкаря вызвал командир, объяснил задачу:

— Пойдёшь за «языком». Напарника себе подыщи. Только учти — «язык» нужен знающий. Глупого не бери. Умного притащи.

— Как же я узнаю — умный или дурак? Политбеседу с ним проводить, что ли?

— Это уж твоё дело. Вчера мне разведчики доставили одного такого — глазами хлопает, трясётся: «Гитлер капут, их бин арбайтер…» Все они теперь — арбайтеры — неизвестно, куда фашисты девались… Ничего, кроме номера своей части, не знает. А этот номер нам давно известен. Мне нужны на перевале у высоты 115 огневые точки, понял?

…Стемнело. Пичкарь и его боевой напарник быстро переоделись, натянули короткие куртки. Оружие оставили— взяли только ножи да тонкие кожаные ремни, которые Дмитро предусмотрительно разыскал в обозе. Поднимались лесом тяжело, ноги скользили по листве. Пичкарь — на что привык к таким подъёмам с детства — и то приустал. Он приказал напарнику сесть и обождать, а сам исчез в темноте. Появился спустя минут десять — так неслышно, что напарник вздрогнул. Пичкарь шепнул:

— Тут немного влево — миномётный расчёт, он нам ни к чему…

Спустились в лощину, пошли по скользким камням вдоль ручья. Через полчаса наткнулись на запруду. Пичкарь лёг и начал рассматривать следы. Жестами объяснил: здесь фрицы берут воду, поэтому устроили плотинку. Решили засесть. Действительно, вскоре послышались голоса. Шли двое. Остановились на берегу. Один, сняв накидку, присел и, накрывшись, посветил фонариком. Дмитро прижался к напарнику, одними губами прошептал:

— Беру того с фонарём, а ты — другого.

И, выскочив из кустов, бросился на фашиста, оглушил рукояткой кинжала, крепко зажал рот. А его напарник поскользнулся, упал прямо в воду. Гитлеровец направил на него автомат, но какое-то мгновенье колебался, опасаясь в темноте попасть в своего. И это спасло товарища: Пичкарь кинулся фашисту под ноги. Падая, схватился за ствол автомата, дёрнул на себя — немец взвыл и рухнул навзничь. Напарник, злой, как черт, — надо же упасть в такой момент! — уже сидел верхом на оглушённом, прилаживая кляп. Пичкарь остановил его:

— Не спеши, сначала поглядим, чего они стоят. Говорил же командир…

Связанных немцев уложили под деревом. Пичкарь своим фонариком посветил в лицо тому, которому вывернул плечо. Немец заморгал:

— Аллее эрцелен, майн готт, аллее, аллее… Даваю унзер гехаймнис, даваю… Ферштейн зи?

И вытащил у «камрада» карту.

Выяснилось, что и они — разведчики. Таких стоило брать.

…Да, это были уже не те вояки, которых он видел в 38-м. Эти не станут орать по любому поводу: «Зиг хайль!» и не торопятся талдычить о голосе немецкой крови. Идут смирные, как овечки в отаре, и даже довольны, что попали в плен, — вот как спешат подальше от своих…

«Языки» оказались настолько «образованными», что за ними прислали машину из дивизии. Командир батальона — довольный, ободрённый — расхаживал по комнате, потом остановился возле Пичкаря — тот всё ещё стоял у дверей.

— Покажи, где брали.

Пичкарь разгладил карту, поискал, обвёл кружком ниточку ручья.

— Ну-ну, — протянул командир. И непонятно было — хвалит он ротного или осуждает. По его приказу Пичкарь изложил разведку в подробностях. Умолчал только о том, как напарник свалился в ручей.

— Ну, а если бы они схватили вас?

Ротный ответил, не отводя взгляда:

— Что ж, пошёл бы Пепик. Или ещё кто… Командир отпустил его. И задумался: вспомнил, что недавно в разведотделе корпуса спрашивали о подходящих людях для заброски за линию фронта. Колебался — предлагать ли Пичкаря: жаль было расставаться с этим ловким парнем. Но в разведотделе сами упомянули о ротном, спросили его мнение. Командир знал, в чём дело: в боевых сводках все чаще и чаще упоминались партизанские отряды, терзавшие фашистские тылы в Закарпатье, в горах Словакии и в лесах Моравии. А Пичкарь очень подходил для такого дела. Но командир не был осведомлён о главном. Офицер, выполнявший задание начальника своего отдела по отбору будущих разведчиков, интересовался Пичкарем не случайно. Фамилию Пичкаря подсказал сам начальник разведотдела, отбиравший надёжных людей вместе со своим советским коллегой — добродушным майором. Он остановился на личном деле Пичкаря потому что сам майор спросил — не слыхал ли его чехословацкий друг о таком товарище — Дмитрие Пичкаре бывшем пограничнике? И узнав, что есть такой в их корпусе, начальник попросил выяснить — насколько он готов для работы в фашистском тылу.

Но ни начальник разведотдела корпуса, ни его друг советский майор не знали другого. Что смертельно больной кадровик из далёкого леспромхоза, вспомнив молодого лесоруба, напоминавшего ему боевого друга из Карпат, с которым бил фашистов в Испании, напишет о Пичкаре своему командиру, вышедшему в отставку. И что старый генерал при случае подскажет своему ученику, навестившему его, фамилию и координаты этого закарпатца — так, на всякий случай. И что этот случай действительно придёт, когда по всему фронту советские войска развернут свои освободительные бои в Восточной Европе и когда фронт будет нуждаться в тысячах новых смельчаков, умеющих действовать на чужой территории, захваченной фашистами. Вот ученик седого генерала и назвал фамилию Пичкаря майору, откомандированному к боевым чехословацким друзьям…

Однажды утром его вызвали в штаб и вручили предписание: отбыть в Москву.

С тех пор Дмитрий Пичкарь перестал существовать надолго. Его будут искать — сначала враги, а потом друзья. Он будет значиться расстрелянным — по крайней мере, по документам гестапо, по тюремным книгам. И только спустя много лет отыщется утерянный след…

IV

Просыпались рано, когда за окном даже не просматривался разлапистый дуб над прудом, прикрывавший полдома. Просыпались из-за непривычной, какой-то оглушительной, всеобъемлющей тишины. Вот уже месяц, как жили вдвоём в этой угловой комнате, на втором этаже старинного дома, сохранившего следы былой роскоши. Они — Людвиг Крейчи из Чехословакии и черноусый приземистый галичанин, которого называли здесь Володей. Что Володя из Западной Украины, Дмитро догадался в первый же час знакомства — по выговору: сосед очень мягко произносил шипящие.

Казалось, труднее всего забыть своё «я», стать другим человеком, с чужой биографией, с положенной, согласно этой биографии, речью, образом мыслей и даже характером. Ведь он, Пичкарь, никогда не мечтал о профессии разведчика. Его всегда тянула к себе мирная, обычная, трудовая жизнь. И как только вспоминал о родных Карпатах, горечь и тоска сжимали его сердце. Он во многом уже разбирался: годы жизни на советской земле, годы самых тяжёлых испытаний прошли не бесследно. И встречи с добрыми людьми — они тоже оставили в сердце глубокие следы. Пичкарь понимал, что на Верховине не может остаться после войны по-старому, верил, что жизнь изменится. И, наверное, тоска и мечта по этой новой жизни, хранимые глубоко в душе, позволяли быстрее осваивать трудные уроки невидимой войны.

Он очень скоро свыкся с биографией Людвига Крейчи, даже ловил себя на том, что как будто видит себя со стороны — в качестве чиновника лесосплавной конторы. Ему подобрали очень подходящую легенду, в какой-то мере близкую его мирной профессии — должность управляющего отделением фирмы «Сольва» в Сваляве. Правда, потом он совсем легко расстанется с Крейчи. Но произойдёт это не на учебном занятии…

Новичок преуспевал. Он обладал отличной реакцией, казалось, даже прирождённой. Ведь в родных горах, стоя на крутом склоне у длинного желоба, которым со скоростью курьерского поезда неслись с горы колотые бревна, он должен был молниеносно орудовать цапиной. Стоило зазеваться — и деревянная «торпеда» могла запрудить ризу или выскочить. У него был зоркий, цепкий глаз, схватывавший мельчайшие детали. Именно такой глаз был необходим будущему разведчику.

Рассвет медленно проявлял в окне пушистые ветви. Они уже не спали.

— У нас тоже ставок и над ним такой же дуб, — хрипло басил Володя. — А в ставке — раки. Ух, и рачищи — в два кулака!

— А у нас — форель, королевская рыба, — улыбался Дмитро.

— Форель — тоже ничего… Наш ставок ещё при графе выкопали и для панов разводили раков. Слыхал про Потоцких?

— Н-нет.

— А я про ваших Шенборнов слыхал.

— Что именно?

— Да то же самое, что про своих Потоцких. Жадные да лютые. Все графы такие — будь они неладны, чтобы о них тут вспоминать. Этот дом, конечно, тоже панского роду. Говорят, построил один фабрикант для своей коханки, которую вывез, кажется, из Турции. И парк устроил для неё. Да как привёз её сюда, сообразил такую пьянку, чтo дошло до пожара. Сгорела турчанка. А он с досады приказал весь дом развалить, разобрать по камешкам. Только сын не разрешил и не пустил людей, поскольку — наследство…

— Откуда все ты знаешь?

— Наша сторожиха, тётя Даша, рассказывала, она прислуживала лично той самой турчанке.

— Лично, говоришь?

— Эге ж!

— Сколько же лет тётке?

— Ну, под шестьдесят. А что?

— А то, — Дмитро поднялся и прошлёпал босиком к окну, открыл форточку. — А то, что возле парадного входа с северной стороны, который забит, имеется чугунная табличка. А на ней написано: «1865 год». Пойди, почитай…

— Да я что, — не теряясь ответил Володя. — За что купил, за то продал… Подъем?

— Подъем.

После такой «разминки» следовала другая. Выбегали во двор. Полуплоские гипсовые львы смотрели со стены пустыми глазницами. Друзья шли в старый парк и приступали к занятиям: сначала бег трусцой по аллеям, потом гимнастика на толстых ветвях. Возвращались медленно — ни дать, ни взять встретились на отдыхе. В чём-то они были даже похожи. Но в школе, расположенной в старом особняке, учились в разных группах: Володя работал с минами, взрывчаткой. Дмитро же осваивал компактную рацию «Север»— вспоминал занятия на фронтовых курсах…

Только спустя много лет Пичкарь узнает, что Володя, с которым свела его боевая судьба, а позже — Бронислав, — это никто иной, как Михаил Веклюк, бывший народогвардеец.

После того, как были освобождены западные области республики, пути партизан разошлись. Одни двинулись дальше, с действующей армией, другим выпала нелёгкая работа — восстанавливать разрушенное хозяйство. Веклюка срочно отозвали в штаб соединения, вступившего на территорию Польши. Из бывших партизан-подпольщиков формировалась группа для выброски в тыл, в помощь польским патриотам. Членов этой группы Михайло не знал. Разве что одну радистку Асю — видал её раньше в отряде Наумова. Ася обрадовалась встрече.

Вечером перед вылетом Веклюк зашёл в комнату к радистке. Она сидела у окна, склонив на руки голову.

— Ты что, не заболела ли случайно? — спросил Ваклюк, дотронувшись к острому плечу.

Ася встала, подошла к дверям и закрыла их на ключ. Лицо было бледным, губы слегка подрагивали:

— Ой Мишко, что я хочу сказать… Не надо нам лететь.

— Да ты что? Чёрную кошку увидела?

— Хуже, Мишко, хуже чёрной кошки…

И Ася рассказала, как в саду общежития случайно подслушала разговор двух «типов».

Веклюк знал, что в городе находится штаб 1-го Украинского фронта. Ночью на попутных машинах добрался до штаба. Там впервые встретился с молодым подполковником, которого звали Соколовым…

Вылет отменили: схваченные оказались абверовскими агентами.

А Соколов предложил Веклюку отправиться в спецшколу. Так он оказался вместе с Пичкарем на далёкой базе, в старинном особняке с гипсовыми львами…

Володю отправили раньше.

— Майся добре! — крепко обнял друга Пичкарь-Крейчи. Они даже не подозревали, при каких обстоятельствах и где встретятся снова.

А февральским утром сорок пятого года Пичкарь и сам улетал на запад. Самолёт приземлился в расположении войск Первого Украинского фронта, на территории Польши, близ города Ченстохова.

Звякнул над входом колокольчик, в лавчонку с чудом сохранившейся довоенной вывеской: «Колониальные и мешанные товары» — зашёл посетитель. Хозяин, взглянув, сразу же нагнулся к нему через прилавок:

— Прошу пана…

На посетителе ладно сидел тёмно-серый, с меховыми отворотами макинтош. Из-под мягкой шляпы глядели глубоко посаженные глаза. Привычным, неторопливым движением он приподнял шляпу в знак приветствия и принялся осматривать полки со скудными товарами, какие можно было видеть в подобных магазинах лишь в эти военные годы. Пузатая 500-ваттная лампа «Орион» лежала рядом с гранёным флаконом парижской лаванды, пушистое опахало — сметать пыль с мягкой мебели — покоилось возле зубоврачебных щипцов. На гвоздике висела обыкновенная уздечка, а поверх неё свисал седой парик…

Посетитель начал объясняться на неудивительном в то время диалекте, состоявшем из польских, словацких, украинских слов.

— Пан есть серб анебо словак? — на этом же «славянском эсперанто» спросил продавец, стараясь найти общий язык с посетителем.

— Ано, ано, я сём из Словацка, с-под Попрада…

— Дому, пане? — продавец нырнул в джунгли своей лавчонки и откуда-то извлёк огромную, как скатерть, географическую карту, расстелил на прилавке:— Они уж тут. Видите? То — Дукельский перевал, то — Попрад… Все отмечено. Карта ещё с той войны, австрийская, таких теперь нет…

Действительно, карта была очень подробная, посетитель с завистью взглянул на неё и, попросив завернуть ему кисточку для бритья, полез в карман за злотыми.

— Может, пан желает и леза «Жиллет»? Имею шведские, — прошептал хозяин.

Посетитель взял себе и лезвия, неторопливо попрощался и вышел в сжатую домами тёмную улочку…

Его поселили в городе отдельно — в гулкой, пустынной квартире сбежавшего с немцами владельца ночного клуба. Тот был заядлым игроком в биллиард, и целую комнату занимал тяжёлый, инкрустированный биллиардный стол без луз, для карамболя. Кии покоились в специальной застеклённой стойке. По углам стояли кривоногие, хрупкие столики. Поскольку в этой комнате был и телефон, Крейчи перетащил сюда из спальни матрац и спал на биллиарде, укрываясь тёплым макинтошем, выданным ему со штабного склада. Его экипировали очень тщательно — в соответствии с разработанной для него легендой. Приказали здесь практиковаться, проверять себя. Вот и бродил по магазинам, затевал разговоры со словоохотливыми продавцами, выяснял реакцию.

Но главная практика проходила всё-таки иначе: в сырых, каменных мешках городских подвалов развёртывал рацию, вёл двустороннюю радиосвязь из развалин зданий. Телефонный звонок поднимал его бычно на рассвете: нужно было вскочить по тревоге, уходить чёрным ходом…

По вечерам приходил советский офицер — просил называть его просто Соколовым. Садился напротив, начинал беседу — легче было десять раз по разбитой лестнице взбираться на чердак, таща в руке рацию, чем вынести подобный экзамен. Тихим, потерянным от усталости голосом Соколов гонял его на память по карте, переспрашивал мельчайшие детали: как торгуются на рынке в большом чешском городе, как бы он повёл себя при виде идущего навстречу священнослужителя высокого сана. Интересовался всеми городами в Чехословакии, где ему приходилось бывать. Подробно расспрашивал о железнодорожниках — как одеты, какие у них профессиональные жесты, привычки.

— Все это к делу, Крейчи, — пояснил он коротко. — Никто из нас не может сейчас предугадать, в каких обстоятельствах вы окажетесь в разведке.

Через несколько дней, оставшись довольным своим учеником, Соколов начал вводить его в курс задания:

— Предстоит работать в два этапа. Видимо, вначале подключим вас к одной из разведывательно-диверсиопных групп для совместных действий в прифронтовой полосе. Тут, так сказать, двух зайцев убьём: во-первых, в такой группе вы со своим знанием языка и обычаев окажетесь ценным человеком. Во-вторых, вживётесь в роль, почувствуете живую обстановку. Легче будет сориентироваться для выполнения задания на следующем этапе. Об этом пока что могу сказать лишь вот что: будете, очевидно, переброшены в большой, густонаселённый чешский город.

— Это я понял, — улыбнулся Крейчи. — Кажется, изучил здесь уже все подвалы да лестницы…

— Вот-вот… А для этой цели понадобятся надёжные документы, соудруг Людвиг Крейчи. Те, что получите от нас, конечно, неплохие. Но когда осядете — обзаведётесь лучшими. Ну и, — немного помолчав, Соколов вздохнул, — на сегодня хватит. Да, вот вам, так сказать, «домашнее задание»: предположим, немцы вас запеленговали, схватили вместе с рацией. Пулю в лоб пустить себе — это очень просто. Придумайте выход поумнее.

Через два дня, во время очередной встречи, Соколов, по обыкновению, заставил Крейчи пройтись снова по своей легенде, а потом спросил:

Как же с нашим домашним заданием?

Придумал кое-что…— протянул радист листок бумажки. — Если прочесть мои позывные наоборот, видите, что оно получается? Почти «Рак». Бумажку с подготовленной «шифровкой» положу в карман. При обыске, конечно, найдут. Если выйдут в эфир — будете знать, что я провалился.

Соколов несколько раз перечитал записку и расчесал пятернёю волосы.

— Что ж, это идея. Может быть предложена для разработки.

Прошёлся по комнате и, остановившись возле биллиарда, подбросил тяжёлый жёлтый шар.

— Играете?

— Н-нет.

— И я не играю. А есть мастера. Встретятся вам эти, карамболисты… В общем, вы учтите: самое страшное для разведчика — это переиграть. Будьте самим собой. У вас есть выдержка, вы не спешите отвечать на вопросы. Всё должно выглядеть самым естественным образом. На дураков в гестапо не рассчитывайте — их давно на фронт поотсылали… Ладно, не будем наперёд придумывать страхи. Пойдёмте знакомиться с группой…

Боевая группа, в которую Соколов рекомендовал включить Людвига Крейчи, была лишь одной из многочисленных групп военных разведчиков, выполнявших задания, описание которых могло бы показаться читателю знакомым. Но так же, как и после разыгранного шахматного дебюта, хорошо разработанного теорией, проверенного практикой, невозможно предугадать все осложнения, возникающие в ходе борьбы между соперниками, так и в операции данной конкретной группы возникнут варианты, отличающие её от действий десятков подобных.

Крейчи познакомили вначале с худощавым майором Крыловым. Беспокойно теребя белесые волосы, тот ощупывал радиста острым взглядом. На поверку Крылов оказался щедрым и на шутку, умел расположить к себе людей, ободрить. Судя по репликам, был опытным подпольщиком. Поговорив с радистом, Крылов ему назвал других членов группы. Представив взрывника, немало удивился, что они шагнули друг другу навстречу и молча обнялись…

Спустя двадцать лет, в Праге выйдет книга «Чего не было в сводках», в которой будут напечатаны воспоминания руководителя группы Крылова — Харитонова. Опытный партизанский командир, воевавший под началом Героя Советского Союза Медведева, расскажет о том, как создавалась и действовала его группа, поведает о боевых товарищах.

V

«…Боевой приказ.

Для выполнения особого задания в тылу противника назначается группа в составе восьми человек. Командир группы — Харитонов Б. П. (псевдоним Крылов). Заместитель командира и старший радист — Лобацеев С. И. (псевдоним Радий). Радисты — Пичкарь Д. В. (псевдоним Икар), Саратова М. Д. (псевдоним Лера). Разведчики Сапко И. Д. (псевдоним Поль), Веклюк М. П. (псевдоним Бронислав), Богданов А. Е. (псевдоним Козырь).

Группе приказываю высадиться в тыл противника авиадесантом в районе города Чёска Тржебова (Чехословакия) с задачами:

— Связаться в городе Чёска Тржебова с чешскими подпольщиками-патриотами Дмитром, Фиалой и Габерманом и помочь им наладить радиосвязь с Центром.

— Разведать дислокацию частей противника в пунктах: Чёска Тржебова, Забржег, Моравска Тржебова, Оломоуц, Басковице. Установить нумерацию частей, состав, организацию и численность войск противника.

— Выявить наличие и характер оборонительных сооружений противника, места нахождения аэродромов, количество и типы базирующихся на них самолётов в районе деятельности группы.

— Освещать переброску войск и техники противника по железным и шоссейным дорогам в направлениях: Усти — Чёска Тржебова, Чёска Тржебова — Моравска Тржебова — Забржег.

— Обратить особое внимание на передвижение танковых и моторизованных частей противника.

— С целью получения документальных данных о противнике нападать на штабные машины, брать в плен отдельных лиц высшего и старшего офицерского состава, также связных и посыльных. Уничтожать склады боеприпасов и горючего в районе действия группы…

Все полученные сведения группа сообщает в Центр по радио и добытые документы направляет в Центр со связными, выделенными из состава группы. Пароль для перехода линии фронта: «Я от Крылова иду к Соколову. Доставьте меня в крупный штаб».

Пароль для связи с подпольщиками в Чёска Тржебова: «Вас здрави Лаушман, ктери паматуе на ваши праце в жупанстве и на ваши чланки в „Виходочешскем обзоре“.

Все радиограммы направлять на имя Соколова.

Радиосвязь круглосуточная.

Действующая Армия. 20 февраля 1945 года».

* * *

Вечером 20 февраля 1945 года на аэродроме Ченстохова немного в стороне стоял военный самолёт. К нему цепочкой направилась группа людей в штатском. Заработали моторы. Машина поднялась и взяла курс на юго-запад. Крейчи, усевшись в левом ряду, стиснул в руках ремни парашюта.

Вскоре началась качка.

— Зенитки? — спросил кто-то из ребят.

— Наверное, горы под нами, — успокоил Крейчи. — Наши Карпаты…

Крылов взглянул на часы: вот-вот самолёт будет над точкой высадки. Да, из кабины вышел один из пилотов:

— Ну, ни пуха, ни пера!..

Крейчи подошёл к люку предпоследним…

Сырой воздух обжигал лицо, ветер метался в стропах, относя в сторону. Под парашютом оказался лес. Купол парашюта запутался в сосняке. Радист достал нож, освободился от ремней. Заметил короткие вспышки фонаря: это Крылов подавал сигнал к сбору.

Явились Саратова и Лобацеев. Затем отыскался Богданов. А Веклюка нашли под дубом: лежал на спине и глухо стонал. Оказалось, парашют зацепился за верхушку дерева. Веклюк раскачался, схватился за ствол. Но, обрезая стропы, сорвался и упал. На него свалился тяжёлый рюкзак.

Саратова наскоро перевязала Бронислава.

Группа уходила от места приземления. Веклюка несли по очереди на сбитых из осины, неудобных носилках. Богданов шёл последним — обрабатывал табаком следы. Только в глуши леса устроили привал. Крылов внимательно осмотрел подрывника: было видно — у того серьёзно повреждён позвоночник. А медлить нельзя: гитлеровцы слышали, наверное, ночной самолёт и начнут облаву. Решили поискать ближайшее село. Крылов вместе с Крейчи пошёл разведать местность, двое остались с раненым, а остальные выдвинулись для круговой охраны.

Разведчики шли медленно, вслушиваясь в ночную тишину. На окраине села увидели дорожный указатель. Пичкарь прочитал надпись: «Рабштайнска Льгота, окрес Хрудим».

Развернули карту. Крылов, присев, осветил её карманным фонариком.

—Чёрт возьми!—ругнулся он. — Мы же очень далеко от Чёской Тржебовы!

Вернувшись, послали радиограмму: «Центр. Соколову. Группа выброшена в районе города Хрудим с ошибкой в 35 километров от намеченного места, у Бронислава сильное повреждение при десантировании… Принял решение уходить в лес в направлении города Високе Мито. Крылов».

Тащить дальше груз — четыре рации, комплекты запчастей и медикаменты — было рискованно. Все закопали в чаще, замаскировали. Потом двинулись в путь.

Утром вышли к небольшому селению Мезигожи. На окраине виднелась одинокая хата. Вперёд двинулись трое. Два разведчика остались у ворот. Крейчи, знавший чешский, зашёл во двор. На стук открыл хозяин. Крейчи, поздоровавшись, начал осторожный разговор. Хозяин, назвавшийся Йозефом Новотным, кивнул в сторону леса:

— Вы оттуда? Русские?

Дмитро не стал таить, сказал прямо: «Да!». И добавил, что в лесу — раненый товарищ, ему нужны помощь и убежище.

— Чего же стоишь? Неси своего соудруга, — ответил хозяин.

Вскоре Крейчи и Сапко принесли Веклюка. Хозяйка к тому времени нагрела воды, вскипятила кофе. Веклюку приготовили место в сарае.

Там у нас солома, — сказал Новотный. Ему будет тепло…

— Вы не беспокойтесь: мы — честные чехи.

И всё же оставляли Бронислава с неспокойным сердцем. Как-никак, эти Новотные — люди незнакомые, а к ним в любое время могли прийти гестаповцы. Но выбора не было.

Разведчики двинулись дальше. К утру следующего дня подошли к большому селу Луже. Надо было передохнуть, справиться о дороге. Заметили мельницу — решили зайти и попытать счастья. Вскоре Крылов беседовал с хозяином. Франтишек Прохазка — как назвался мельник — все понял с полуслова. Согласился доставить разведчиков до села Радгоста на своём грузовике.

Ещё одна приятная встреча: познакомились с чешскими патриотами. Они рассказали, что связаны с бежавшими из плена советскими бойцами, носят им в лес продукты. Посоветовали наведаться в село Рзи, к деду Маклакову.

— Кто этот дед? — спросил Крылов.

— Он русский, а живёт здесь с первой мировой войны.

Пошли по лесной кромке, тянувшейся вдоль узкой дороги. С огородов пробрались к избе на опушке. Стали ждать, присматриваться. И вот дверь открыл неторопливый, спокойный человек. Подошли к нему Крылов и Крейчи. Маклаков посмотрел на них прозрачно серыми глазами, чуть задержал взгляд на оружии и сразу же заговорил по-русски, сильно окая:

— Что стоять-то на ветру? Заходите, заходите, люди добрые.

— Как угадали, кто мы? — обеспокоенно спросил его Крылов.

— Как же мне своих-то не признать? — пожал плечами дед. — С первого взгляда понял, что вы — русский. А друг ваш, видать, местный…

Судьба человека, с которым довелось встретиться разведчикам, была столь необычайной, что о нём стоит рассказать.

В метельную зиму крестьянского сына со Смоленщины Степана Маклакова призвали в царскую армию, послали на фронт. Раненый, попал в австрийский плен. Увезли в глубь Чехии.

— Ты мой брат, — сказала ему девушка, присевшая у больничной койки. — Я тебя тут выхожу. Работаю сестрой милосердия. Разумеешь, брат?

— Да-да. Но скажи, как звать-то тебя?

— Марией. А тебя?

— Степаном крестили.

— Штефан? Брат Штефан…

Добрая Мария выходила Маклакова. Они поженились. Построились здесь, у села Рзи. Степан многое умел и все делал просто, бескорыстно: покроет вдове хату, поможет соседу сочинить прошение, а то обучает охочих ребят плотницкому делу…

Разведчики и расположились у гостеприимного русского человека.

Дед был рад гостям:

— Жил, как отрезанный ломоть. Сушила меня здесь тоска-кручина по родной земле, совсем извела — никого, кроме Марии, видеть не хотел. А тут ещё война. Не сплю — думаю: «Вот так, Степа, немец на твоей Смоленщине целые села сжигает да детей убивает, а ты, старый чёрт, русским себя считаешь!».

— Я вас понимаю, — заметил Крылов.

— И вдруг чувствую, как будто повернулся во мне тайный ключик, а злость — поверите? — вот тут, в горле стала, даже дышать трудно. Пленные бегут из лагерей — наши, русские ребята, я их одену, соберу — и в путь, на волю-волюшку. Там, в горах, они свою дорожку обязательно найдут…

Изба Маклакова стала надёжной базой. Можно было приступать к работе. И командир послал радиограмму:

«Центр. Соколову. Прибыли в район действия. В лесах много бежавших военнопленных. Местное население относится к нам хорошо. Сегодня с Икаром выезжаем в Чешску Тржебову. Крылов».

Предстояло пойти по адресам явок, которыми их обеспечили перед отправкой в тыл.

* * *

Хмурым утром 27 февраля 1945 года из села Рзи в Чешску Тржебову ехали два велосипедиста. Один — среднего роста, в чёрном вязаном свитере, второй — ростом выше, в сером полупальто и старой, окаймлённой выцветшей лентой шляпе. Этому второму, Людвигу Крейчи, городок казался каким-то знакомым: такие же разноцветные фасады домиков, островерхие красные крыши, как и в Сваляве. Домики рассыпались по обе стороны железной дороги.

Но как только два велосипедиста свернули за угол, наткнулись на патруль:

— Хальт! Документен!

У Крейчи перехватило дыхание: Крылов знал всего несколько чешских выражений. Протянул своё удостоверение.

— Людвиг Крейчи, — прочитал патрульный. Глянул ему в лицо и громко сказал:— Этот документ уже недействителен. Что, для вас — особые порядки?

— Простите, господин обер-лейтенант, — приподнял шляпу Крейчи. — Мы работаем для фронта и все некогда.

— Ступайте.

Это была их первая встреча лицом к лицу с врагом. Разведчики обхитрили фрицев. Но появляться в городе с такими документами было уже рискованно. А как их заменить? Нужны связи, надёжные люди…

Хозяин одной из явок — Вацлав Фиала — работал в Народном доме. Разведчики направились туда. Людвиг открыл массивную металлическую дверь и замер: коридор был забит гитлеровцами. Но взял себя в руки, подошёл к офицеру с белой повязкой на рукаве:

— Извините, герр гауптман. Не знаете случайно, где здесь кабинет пана Фиалы?

— Таких тут нет. Ты что — слепой?

Встретили на улице девчонку лет двенадцати. Людвиг спросил просто на всякий случай:

— Голка, не знаешь, где живёт Вацлав Фиала?

Оказалось, что девчонка знает пана Фиалу. Провела к его дому.

На стук открыл пожилой мужчина. Остановился на пороге, не приглашая в комнату.

— Здесь живёт Вацлав Фиала? — спросил по-чешски Крейчи.

— Я Фиала, — ответил мужчина. — Прошу, что вам нужно?

Людвиг назвал пароль: «Вас здрави Лаушман…» Хозяин не ответил. Крейчи покосился на Крылова.

— Жаднего Лаушмана не познавам , — проворчал Фиала.

— Но ведь Лаушман сказал, что он знает вас очень хорошо! — настаивал Крейчи, раздумывая: «Ошибка? Но нет! Фиала подтвердил, что мы пришли по нужному адресу!». Ещё раз выжидающе посмотрел на хозяина. Тот вздохнул:

— Ну, вот что, gанове… На каждом шагу немцы, сами понимаете. Меня вызывали в гестапо. Уходите, иначе погубите и себя, и меня…

Всё же Фиала под покровом ночи провёл их на квартиру одного знакомого. Там заночевали. Людвиг проснулся на рассвете. Хозяин квартиры стоял у окна, наблюдая за улицей.

Фиала принёс адреса других. Но и там разведчиков ждали неудачи: хозяин одной явки перед тем скончался, другой продался нацистам..

Центр в тот же день получил радиограмму:

«Были в Чёской Тржебове. Габерман умер. Фиала труслив, от сотрудничества с нами отказался. Дмитр связан с гитлеровцами. Постараемся найти надёжных людей. Крылов».

Предстояло на свой страх и риск искать новые связи.

* * *

Крылов провёл весь вечер в избушке Маклакова. Старик только теперь рассказал: в окрестностях действует разветвлённая подпольная организация. Она тесно связана с партизанскими группами в районе Добржикова, Большой Чермни и других мест.

— Хотите, познакомлю вас с одним… дровосеком, — предложил Маклаков. — А там смотрите сами.

— Дело стоящее, — согласился руководитель группы.

В сумерках в хате старика Крылов встретился с лесорубом Ярославом Гашеком. Хозяин тем временем наблюдал за дорогой… Разговор вели о том, о сём. Ярослав обмолвился, что брат его, Франта, работает диспетчером на железной дороге. Крылов уцепился за это сообщение— Франта же мог доставлять хорошие сведения!..

Встреча с братом Гашека состоялась прямо в его доме, в селе Тыништко. Тот выслушал Крылова и попросил Крейчи, чтобы перевёл: как брат Ярослав — так и он… Договорились о работе, а также о связи через «почтовые ящики».

С тех пор почти каждый день Франтишек Гашек оставлял записки — сведения, добытые им и его помощником на станции Замрек, железнодорожном узле, связывавшем тыл гитлеровцев с фронтом. Радисты Крылова передавали данные на Большую землю.

Дом Маклакова стал местом, где Крылов и ого люди могли иметь все новые интересные знакомства с чешскими патриотами. Как-то командира познакомили с Инджихом Штейнером, жителем села Сруб. А тот, в свою очередь, свёл советского майора со своим братом Франтишеком, инженером авиазавода в Хоцене. Как было не встретиться с таким человеком!

Вскоре Франтишек Штейнер раскрыл свою тайну: он входит в подпольную организацию ЧСОК — Чехословацкий освободительный комитет… Центр организации находился в Хоцене. Из этого нетрудно было установить, что, по сути дела, ЧСОК — подпольная организация всего Пардубицкого края.

— А кто руководитель? — вскользь спросил Крылов.

— Велки Гонза.

— Большой Гонза, — перевёл командиру Людвиг,

— И как бы нам свидеться с вашим великаном? Тут же условились о встрече.

VI

Большой Гонза… Кто он?

Придётся вернуться к событиям других дней, в Западную Чехию.

…Длинные приземистые домики на окраине Плзеня оживали только после заката солнца. Здесь жили рабочие «Шкоды». Возвращаясь со смены, копались в огородах, отделённых от улицы аккуратными заборами. В августовский вечер 1943 года в калитку, за которой начинался сад, постучалась изящная женщина. В руках она держала плетёную корзинку, с какими обычно стоят на площадях и вокзалах женщины, продающие цветы. Открыл седой старик в брезентовом фартухе. Женщина спросила:

— Просим… у вас можно купить гладиолусы?

— А вам какие нужны, драга пани, — тёмные или посветлее?

— Я хотела бы выбрать из жёлтых или оранжевых, скажем, «Сеньориту».

— Ну, если вам нужна «Сеньорита», тогда заходите, — ответил старик и плотно прикрыл за посетительницей калитку. — Пройдите в сад, и там мой племянник поможет вам подобрать букет.

Старик остался у забора — и принялся подрезывать лопатой дорожку, а гостья прошла в сад. Её встретил бледнолицый парень в таком же, как старик, брезентовом фартуке. Пригласил в беседку. Молодая женщина вынула из корзинки пачку листовок, отпечатанных на жёлтой обёрточной бумаге. Парень, щурясь, начал всматриваться в текст, потом достал очки.

Это был Карел Соботка. Посыльную он знал.

— Все правильно, Мария, — сказал Карел, прочитав листовки. — Можно пускать их в ход. Только постарайтесь, чтобы они попали в поезда, идущие на восток, на фронт: пусть и немцы знают, что мы живы, боремся… А теперь пошли к цветам.

Ходили между клумбами, наконец, остановились возле одного кустика гладиолусов:

— Вот она, красавица.

Карел срезал ножницами стебли, унизанные крупными оранжевыми цветами с красными прожилками, протянул связной.

— А это возьмите для разнообразия, — срезал и гладиолусы с прозрачно-голубыми, как утреннее небо, цветами. — Запомните название: «Маскарад». Вы же торгуете цветами…

Мария засмеялась:

— «Маскарад»! Подходит, правда?

Потом, что-то вспомнив, схватила Соботку за рукав: Есть человек. Может быть, пригодится. У меня подруга одна, Анна, работает машинисткой в ратуше. А к ней ходит офицер со «Шкоды». Сам-то он, чех, Ян… На фашистов злой. Ругает их страшно.

Фашистов многие ругают… дома, под подушкой, — ответил задумчиво Карел. — Зачем нам этот офицер?

— А дело в том, что он «дефект-майстер», то есть контролёр: проверяет качество артиллерийского вооружения. Вот так! — торжествующе взглянула на Соботку связная.

— Тогда стоит подумать, — Карел снял очки, начал протирать стекла. — Может, рискнём. Только вашей Анне об этом — ни слова. Сами познакомимся.

Соблазн был велик: иметь своего человека на военном заводе. Долго собирал Срботка данные о надпоручике. В конце концов решился. Встречу ему организовал буфетчик фирменной пивной знаменитого пльзеньского завода. Пивная была расположена напротив заводских ворот, из неё очень хорошо просматривались площадь, и самое главное — имела не два, а даже три выхода. Надпоручик заходил по утрам в пивную.

Разговор за столиком начался, естественно, с пивка. Соботка с сожалением вспомнил довоенное пльзеньское пиво. Надпоручик поддакнул.

Встретились они и на второе утро — уже как знакомые… Через несколько дней Карел завёл разговор о деле. Надпоручик съёжился — он, мол, присягу давал.

— Кому? Оккупантам? — жёстко спросил Соботка, уже кляня себя за эту встречу.

Ян уткнулся в пиво. А Карела душила досада. Не выдержал, добавил:

— Или ты храбрые слова произносишь только в девичьей постели? Ладно, не пугайся да не хватайся за карман — я стреляю быстрее. Живи, пребывай… Обойдёмся без тебя. Но забудь, что ты чех!

«Такой глупый срыв! Как же я поддался искушению?»— спрашивал себя Карел уже потом, спокойнее анализируя положение. Возвращаться к старику теперь было рискованно — мог провалить явку. Он петлял по городу, а затем отправился на запасную квартиру. Переждал неделю. Товарищи ему сообщили: старика-садовника никто не трогает. Установили наблюдение за машинисткой, связанной с надпоручиком. Вокруг неё тоже как будто было чисто. Лишь через две недели Соботка вышел на улицу. Сел в переполненный трамвай. Его взяли через две остановки: агенты в штатском повисли на плечах — не мог шелохнуться. Взяли, как потом понял, по словесному портрету. Это было несложно: Карел выделялся двухметровым ростом…

Шёл ноябрь 1943 года.

На допросы возили в Печкарню, оттуда — в Панкрац. Так почти всю зиму. Прямых улик, связанных с деятельностью Соботки в Пльзене, у следствия не было. Нажимали в основном на старые дела, относящиеся к Союзу Коммунистической молодёжи, пытаясь тут же строить логические домыслы. Карел это легко разрушал, удивляясь, почему не применяют пыток: он готовил себя каждый день к страшным испытаниям.

Удалось связаться со своими: в Панкраце служили люди, работавшие по заданию пражского подпольного комитета КПЧ. Однажды надзиратель сунул ему записку, которая объясняла многое: «Они ищут людей для проникновения в наше подполье. Ожидай провокаций. Если будут предложения, сообщи об их характере. Т-Л».

«Т-Л» — это была подпись его старого наставника Терингла.

К весне из общей камеры Карела перевели в одиночку. И, когда уже не ожидал ничего особенного, когда в душе спало напряжение в ожидании побоев, — именно тогда начали истязать. Разбудили прямо среди ночи, увезли в Печкарню. Били трое, — натянув халаты, чтобы себе не испачкать формы. Били гибкими резиновыми палками. На рассвете очнулся. Рядом со столом, к которому его пристегнули кожаными ремнями, сидел толстяк в беленьком халате. Казалось, врач. Из нагрудного карманчика торчал стетоскоп, на пухлом лице поблёскивало золотое пенсне, губы добродушно оттопыривались. Заметив, что Карел приоткрыл глаза, толстяк глянул на дверь и, отстегнув ремни, спросил по-чешски:

— Вам необходима помощь?

Потом пощупал пульс и, вздохнув, откинулся на спинку кресла, молча, сожалеюще посмотрел на Соботку.

— Вы, кажется, цветовод?

— Да, кажется…

— До войны я тоже разводил цветы… Да, было время… Какими увлекаетесь?

— Шпажником.

— А, гладиолусы… Прелестные цветы, прелестные… У меня был тоже один изящный сорт. Такой, знаете, красный, с белыми пятнышками… Кажется, «Швебен», не так ли?

— У «Швебена» листья лимонного цвета, — устало произнёс Карел и отвернулся. Тоже подослали «врача», идиоты! Проверяют то, что можно бы и не проверять: его имя, как цветовода, называлось во всех довоенных журналах.

— Да, да, конечно же, жёлтые цветы, — продолжал толстяк, угадав мысли Карела.—Только не подумайте ничего такого. Я об этом спрашиваю вас просто от себя, меня никто не уполномачивал. Признаться, не знал, с чего заговорить.

— Могли бы начать с «Голиафа», — насмешливо ответил Соботка. — У этого сорта цвет тёмно-коричневый, вам очень к лицу.

— Что вы, что вы! — испуганно замахал руками толстяк. — Я же к вам со всей душой. Мне вас очень жаль. — И торопливо прошептал:—Учтите, вас могут уговаривать начать работать на гестапо. Это страшно: не дай бог, узнают свои — вас сразу уберут.

— Кто это — свои? — Соботка раскрыл широко глаза. Толстяк минуту молча смотрел на него, потом вытер платком уголки полных губ:

— Видит бог, я вас предупредил. Вы — интеллигентный человек. Мне очень жаль…

Хлопнула дверь — вошли два офицера. Один, не обращая на «врача» внимания, подошёл к столу, пнул Соботку ногой:

— Пришёл в себя? Вставай!..

Его опять увезли в Панкрац.

А толстяк в белом халате поднялся из подвала, где допрашивали арестованных, на второй этаж и вошёл без стука в кабинет шефа отдела «IV-C» — контршпионажа пражского гестапо — доктора Герке. Там он снял халат, аккуратно повесил в шкафу, оставшись в гражданском тёмно-синем костюме. Герке, сидевший за столом, вопросительно взглянул на него.

— Сложная штука, гер оберштурмбаннфюрер, — сказал толстяк и плюхнулся в кресло.

Макс Крюгер к тому времени был уже не рядовым агентом, каким его послали из спецшколы в Судеты с целью «набить руку» и подготовить почву для аннексии Северной Чехии гитлеровским рейхом. Он совершил головокружительную карьеру, отличившись во время карательных операций в Праге в 1942 году, после убийства Гейдриха, и официально стал заместителем Герке, а неофициально — особоуполномоченным самого рейхс-министра CС и СДИ в пражском районе. Занимался он ещё какими-то делами, о которых сам Герке не имел представления. Шеф со злостью метнул взгляд на особоуполномоченного: «Хорошо этому типу — может советовать, может не советовать, а решать задачу должен он, Герке. При случае Крюгер всегда окажется в тени».

— Всё же — есть смысл вербовки или нет? — спросил напрямик Герке.

— Как сказать, как сказать… У меня какое-то лёгкое сомнение. Расскажите лучше, что для него придумали.

Шеф пододвинул Крюгеру папку:

— Вот, убедитесь. Мать же — немка…

— Да, но отец — чех…

— В их семье все хорошо говорят на немецком языке. К тому же не станет он рисковать родными. Прекрасно понимает, что его дом под Пльзенем взят под наблюдение, а там — жена, две дочери.

— У меня такое впечатление, что к разговору о вербовке он уже кем-то подготовлен.

— Не хотите ли сказать, что среди моих следователей…

— Нет, нет, милый шеф. Я говорю чисто о внешнем впечатлении. Можете попробовать, хотя мне он чем-то и не нравится.

— Чем же?

— Его нельзя напугать. И потом очень длинный. За квартал заметён.

— Это облегчает наблюдение.

— Да, облегчает. Но не только вам. Надеюсь, понимаете, что когда он выйдет из тюрьмы, свои начнут за ним следить не менее пристально, чем ваши агенты.

— Мы отошлём его в небольшой город. У нас есть уязвимые, точки, где прямо болезненно ощущаются действия подпольщиков.

— К сожалению, этих точек у вас слишком много, — вздохнул Крюгер.

«У вас…— опять зло подумал Герке. — Сам уходит в кусты».

На следующий день к нему с утра доставили Соботку.

Герке сидел на своём излюбленном месте — в нише между окнами. Наблюдал за допросом, который вели следователи. Он изучал Соботку. И неожиданно вмешался:

— Вы могли бы сейчас же выйти из кабинета, герр Карел. Вспомните о том, кто подарил вам жизнь: вас родила немецкая мать.

— Я её не стыжусь, — резко ответил Соботка.

— Конечно же, вы должны ею только гордиться. Я напоминаю вам об этом для того, чтобы вы не чувствовали угрызений совести, если вдруг начнёте работать на нас. Не обещаю вам, конечно, золотые горы — это не в моих правилах. Я обещаю вам другое: ваша жена и дочери останутся в живых… А теперь — о моих предложениях…

Ночью Соботка передал по линии связи записку Теринглу. Утром ответа не было. Он сообщил следователю, что должен подумать о сделанных ему предложениях. Целый день вышагивал по камере. К вечеру появился, наконец, надзиратель, которого ждал. Положив на стол миску с похлёбкой, подбородком показал на эту жестянку. Соботка уселся в углу есть. Хлебал долго, тщательпо осматривая миску. Заметил выцарапанное на ободке: «Да».

Утром он дал согласие. Но прошёл целый месяц, пока его выпустили на волю, взяв нужную подписку и оформив его по картотеке гестапо.

Шёл июль 1944 года.

Соботку направили в Високе Мито. Судя по сведениям, полученным Карелом в гестапо, там знали о существовании подпольной организации в городе, вокруг которого активно действовали партизанские отряды. Гестапо готовило удар по антифашистам и хотело с помощью агента выловить активистов. Тогда партийный комитет дал ему задание: вести игру с фашистами, взяв на себя и руководство и охрану високомитского подполья.

Два месяца, два невообразимо долгих месяца, Карел ходил, словно по натянутой проволоке. Всё же ему удалось предупредить и спасти товарищей. Убедившись, наконец, что подпольщики надёжно законспирированы, а семьи перебазированы, Соботка в одно осеннее утро скрылся и сам — отправился в окрестности Хоценя. Впрочем, бегство то было необычным: здесь Соботка создал свою подпольную группу. Так возник отряд Большого Гонзы.

…Получив приглашение от Франтишека Штейнера встретиться с Крыловым, Большой Гонза очень взволновался: по существу, был нарушен закон конспирации. Локализация действий каждой группы была залогом безопасности. Прежде, чем пообещать Крылову устроить их встречу, Штейнер должен был спросить разрешения. Ведь фактически он ничего не знал о десантниках.

Основания для тревоги были и у Крылова. Гестапо засылало в подполье агентов. Поэтому крыловцы тоже осторожно готовились к встрече.

И вот наступил долгожданный вечер. Высокий человек, назвавший себя Большим Гонзой, представил товарищей. Крылов начал знакомить гостей со своими людьми.

— Людвиг Крейчи, чех, ваш сполукраян— сказал коротко майор, представляя радиста.

Подпольщики взглянули на него с особым любопытством.

Договорились о системе связи и совместных действиях.

Для крыловцев создали три «почтовых ящика». У радистов группы прибавилось работы.

«Центр. Соколову. По дороге Пардубице — Чети за два дня прошло на восток войск СС 315 вагонов, танков „Тигр“ 28 штук, самоходных орудий 19 штук, бронемашин 30 штук, орудий 54 штуки, автомашин 649. На запад ушло войск 117 вагонов, раненых 185 вагонов, автомашин 197 штук, нефти 248 цистерн, Крылов».

Такого содержания донесения поступали в Центр круглые сутки.

* * *

На дорогах близ Хоценя часто можно было встретить велосипедистов. Одни уже с мешками возвращались домой, другие ехали навстречу — это были железнодорожники, живущие в сёлах.

У села Сруб в одно зимнее утро тоже появился велосипедист. К багажнику была привязана тощая котомка. Выехав за село, остановился у дороги и принялся накачивать камеру. Проехал километров пять — снова остановился…

Связной Иван Сапко объезжал таинственные «почтовые ящики». Люди Большого Гонзы сообщали о движениях воинских составов, о событиях на аэродромах в Хоцене и Високом Мито.

Крылова познакомили с Иозефом Смекалом, хозяином пекарни из Високого Мита. Иозеф часто отвозил партизанам хлеб. Теперь он тоже добывал ценную информацию. Части гарнизона получали хлеб по бумагам, заверенным круглой печатью и подписью командира подразделения. Эти карточки Смекал имел право держать у себя в течение месяца, а потом сдавал и получал взамен наряды на муку. По даным документам пекарь сумел составить полную информацию о количестве частей гарнизона, даже узнал фамилии и звания командиров.

Как-то Иозеф завёл разговор с офицером, прибывшим из Хоценя, где вышла из строя пекарня. Спросил, как будто между прочим, почему так мало берет хлеба.

— Как мало? — удивился обер-лейтенант. — Каждый солдат получает в день семьсот граммов хлеба, а больной — пятьсот.

Смекал подсчитал и установил, сколько солдат в гарнизоне Хоценя.

В другой раз в пекарню зашёл офицер аэродромной службы. Объяснил, что хочет послать своей девушке печенья. Смекал пригласил его на склад.

— А как поживает ваш командир Бем? — он назвал фамилию, которую просто где-то слышал…

— Наш командир не Бем, а Неффе, — уточнил офицер. — Что-нибудь передать?

— Нет, спасибо, ничего, — ответил пекарь. — Неффе я не знаю, а вот Бема знал: он как-то заказывал своей жене торт.

Информации из Високого Мита стали поступать в таком количестве, что Крылов решил поселить радиста прямо в городе. И попросил помощи у Большого Гонзы. Тот обратился к Смекалу.

— Подумаем, — потёр щеку пекарь, выслушав Соботку. Радиста согласился принять Карел Балцар, работник пекарни. Однако вскоре выяснилось, чтодом, в котором снимал квартиру Балцар, находится под наблюдением: хозяина посадило гестапо за участие в подполье. Тогда Смекал и Балцар отправились к знакомому Мирославу Микулецкому. Тот имел свой дом на околице Високого Мита. Рядом был большой сад, а сразу за ним — лес. Радисту здесь понравилось. Но связь из дома Микулецкого не ладилась. Всю информацию, добытую патриотами, пришлось через связных доставить на базу, где другие радисты продублировали передачи.

Смекал решил временно расположить Икара на складах пекарни. По соседству находилась казарма, и Иозеф сообразил, что лучше всего будет вести передачи с чердака пекарни, под носом у немцев. Но как же доставить радиста на склад, который охраняется солдатами? Был намечен рискованный план. Смекал сел за руль машины, гружённой мешками муки, а радиста устроили в кузове, накрыв пустым мешком. У проходной дежурный остановил машину. Прыгнул на подножку и заглянул в кузов.

— Гут! Фарен зи вайтер!

Машина тяжело заехала во двор. Грузчик Суханек незаметно провёл Икара на чердак. Тот развернул рацию…

Обжитая одежда — как обжитая квартира: удобна, привычна, и чувствуешь себя в ней естественно. Крейчи носил чужую грубошёрстную куртку, чужие ботинки, даже чужую кепку так, словно сам заказывал все это у портного. Подобно привык жить в постоянном напряжении. Почти целый месяц ждал каждую минуту: вот загудит рядом «зелёный Антон» — пеленгатор, залают овчарки.

Всё это время, естественно, не знали покоя и его товарищи — другие радисты, Саратова и Лобацеев. Много смелых поступков было уже на счёту Богданова, Сапко. Включился в дело выздоровевший Веклюк-Бронислав. Группа разрасталась, боевые акции становились шире. Теперь Крейчи реже виделся с друзьями. Но вся информация стекалась в одно русло, и по этим данным наша авиация наносила врагу ощутимые удары. А люди Крылова с помощью чешских патриотов пускали под откос поезда с фашистами, взрывали мосты и военные склады, освобождали узников.

И крыловцы были не одни…

VII

Глухо ворча, длинный «Хорьх» брал крутой подъём. Впереди, на сером фоне облаков, мелькнули мотоциклисты охранения, скрылись за поворотом. Позади, поотстав, ползли чёрные фургоны колонны. Крюгер, откинувшись на широкое заднее сиденье, удовлетворённо улыбался: представлял, как вытянется лицо Герке, когда он вернётся в Прагу. Машина, взяв перевал, мягко вписалась в поворот — начинался пологий спуск. И вот среди нависших облаков показались шпили пражских башен. Заканчивался апрельский день.

Накануне рано утром Крюгера попросил зайти шеф пражского гестапо. Герке был крайне возбуждён и то и дело останавливался возле столика с неначатым завтраком, доливая в рюмку коньяк. Перед ним навытяжку стоял гаупштурмфюрер — командир батальона СД, двое агентов в штатском торчали в углу. Герке протянул Крюгеру листок с оперативным донесением и, пока особоуполномоченный читал, продолжал допытываться у бледного как стена офицера.

— Кто же в него стрелял, кто?

— Не могу знать, герр оберштурмбаннфюрер,—вытянул тот шею, — бандит открыл страшную пальбу из автомашины, положив двух лучших моих проводников с собаками, и я приказал…

— Значит, это приказали вы?

— Я приказал брать его живьём. Все точно, все абсолютно точно, но, сами понимаете, поднялась такая кутерьма!

Герке махнул рукой, повернулся к Крюгеру. Тот, широко зевнув, спросил сонным голосом:

— Ну и что же дальше?

Герке на него уставился выпуклыми, на выкате глазами. Шеф никогда не мог уловить ход мыслей толстяка. И сейчас не мог его понять.

Крюгер зажёг сигару:

— Повторите, гауптштурмфюрер, как это было. Или нет, лучше они, — повернулся к агентам.

Кашлянув, один из них начал излагать события. В ночь на 3 апреля станции наблюдения засекли самолёт северо-восточнее Праги. Было обнаружено два парашюта. Вызвали мотобатальон СД. Продолжая преследование, вышли в направлении села Неханице. Парашютистов окружили в десяти километрах от этого села, в густом дубняке. Один, как уже сообщил командир батальона, убит, второй взят и сейчас подвергается обработке третьей степени. Изъята рация, четыре комплекта батарей — в донесении все перечислено.

— Ну что с ним делать? Расстрелять? — Герке бросил уничтожающий взгляд на гауптштурмфюрера.

— Кто второй? — спросил Крюгер.

— Судя по произношению, поляк. Упорно утверждает, что направлялся к родственникам.

— Что у него найдено?

— Ничего, кроме того, что сказано в описи в донесении.

— Пойдёмте к нему, — предложил шефу Крюгер. — И прикажите командиру батальона подождать — возможно, он потребуется.

Гауптштурмфюрер благодарно щёлкнул каблуками и вытянулся…

Допрос парашютиста ничего не дал. Он был избит до крайности и посиневшими губами шептал только ругательства.

Когда поднимались уже из подвала, Крюгер вдруг остановился.

— Вы заметили, Герке?

— Что именно?

— Этот тип ругался очень любопытно. Он был в состоянии гроги…. как после нокаута — ваши люди, видимо, начали обработку с затылка и позвоночника. А в таком состоянии человек часто путается в обстановке и обстоятельствах. Так вот, он сказал: «Двадцать пять чертей вам в бок!». А потом ещё раз назвал эту цифру… Помните?

— Не помню.

— Ну как же, он пробормотал даже что-то насчёт четверти стоимости вещи. То есть, в бреду он повторил то, что до того в мыслях повторял про себя, ну, скажем, двадцать пятую встречу с резидентом… Впрочем, до двадцать пятого ещё далеко… Или это значило название квартала? Есть такой квартал в Праге? Надо немедленно проверить…

Герке с интересом прислушивался к рассуждениям толстяка.

— А может быть, это…— Крюгер как бы нарочно недоговорил и взглянул на шефа. — Впрочем, обождём. Помните, как вы провалились со своей идеей завербовать этого длинноногого цветовода?

«Паразит, пытался сделать это сам, меня только подставил», — нахмурился Герке.

— Так вот, поскольку я в какой-то мере перед вами в долгу, — словно угадав его мысли, продолжал толстяк, — дайте мне этого перепуганного гауптштурмфюрера с его батальоном. Я поеду в Неханицу, прощупаю немного обстановку.

— Думаете найти резидента?

— Нет, шеф, они шли не к резиденту. Заметили, сколько было с ними батарей питания? Они шли на связь с одной из тех раций, которыми кишат окрестности Праги и с которыми никак мы не управимся.

И, довольный шпилькой, Крюгер удалился к себе — переодеваться для предстоящей операции.

…Если бы Курилович знал о том, какой матёрый волк напал на его след!.. Ришард был отправлен через линию фронта как руководитель «микрогруппы», состоящей из двух человек. А группа была выброшена с особым заданием. На него очень надеялись. В своей бурной революционной жизни Курилович не раз попадал в сложные ситуации. В 38-м его, тяжело раненого, испанские друзья переправили во Францию. Там он снова встретился с фашистами — и стал бойцом Сопротивления. Потом из Парижа перебрался в Польшу и работал в польском коммунистическом подполье. Наконец, Львов, «Народная Гвардия»: Ришард стал одним из основных военных командиров.

Сейчас Курилович действовал под Прагой — с документами словака Штефана Шулыги. Помощника дали ему надёжного — радиста Шагура, который по паспорту значился Яном Колларом. Их забросили в тыл за сутки до рейда группы Крылова, дав задание держать штаб фронта в курсе всех передислокаций фашистских войск и концентрации их в Праге и её окрестностях. Опыт Куриловича сказался: он быстро внедрился и наладил широкие связи с местными патриотами. Сам командир группы устроился в небольшом селении Точне, а для радиста оборудовал отличную базу в доме почтальона Франтишека Глухи в Неханице. Отлично усвоив методы конспирации, Курилович редко навещал Шагура сам — поддерживая связь через третьих лиц по отдельным, созданным им же цепочкам. Людям Куриловича удалось установить, где находится штаб командующего группы «Центр», и он сразу сообщил своим, что генерал-фельдмаршал Шернер обосновался в спецсоставе, стоящем в тупике на станции Яромир. Затем обнаружили замаскированные группировка танковых соединений и моторизованной артиллерии установили места расположения крупных складов взрывчатки… Информация была такой обширной, что один Коллар-Шагур был не в состоянии её обрабатывать без риска оказаться запеленгованным. Курилович запросил помощников. К нему и отправили двух новых радистов — белоруса Павла Зуйковича и офицера Первой польской армии Зенона Чеха. Их засекли сразу же после приземления. В неравной схватке с фашистами Зуйкевич погиб, а его напарника схватили живым. Спецслужбы гестапо усилили наблюдение за районом, где приземлились радисты. Пеленгаторы рыскали по всем окрестным дорогам…

Такое оживление не прошло незамеченным для Куриловича. Он, правда, не ведал, с чем связана эта активность эсэсовцев, но на всякий случай решил предпринять меры предосторожности: раньше и он, и Шагур наведывались в Прагу, сейчас от этих выездов приказал воздержаться. Утром 4 апреля сын почтальона Иозеф Глухи, один из активных участников группы, отправился в Прагу — подыскать другую квартиру для Коллара. Курилович решил перебазировать радиста непосредственно в столицу и приехал в тот же день к нему в Неханицу.

— Разверни-ка рацию, передай, что мы уходим в Прагу, — сказал он Шагуру. — Сколько займёт времени?

— Секунд тридцать, не больше, — ответил радист.

— Отлично. Возле села сейчас как будто нет «зелёных Антонов». Вот тебе шифровка — действуй.

Шагур ловко отстучал свои позывные и как раз собрался передавать текст, когда вбежала дочь почтальона Марийка:

— Эти, в чёрных шинелях, эсэс! Село оцепили, сюда идут машины!

— Что за чёрт! — Курилович ничего не понимал. — Не могли же нас сейчас запеленговать — прошло секунд пять…

Он не знал, что «Хорьх», проезжая по селу, остановился у домика Тихи только потому, что Крюгер заметил на фасаде номер «25». Он действовал, в общем, наугад, по своей интуиции: закинул сеть, не зная, что выловит. И сам немало удивился, когда запыхавшийся гауптштурм-фюрер доложил о результатах обыска:

— Вы гениальны, герр Крюгер! Мы взяли двух бандитов вместе с рацией и оружием.

Когда связанных разведчиков вывели на улицу, Куридович заметил возле чёрной машины толстого эсэсовца в кожаном пальто с меховыми отворотами.

«Важные персоны нас ловили, — подумал он. — Надо бы узнать, случайно мы попались или как? Если случайно — полбеды. Последнее слово будет за другими…»

Потом, греясь у камина у Герке, Крюгер говорил:

— Разведчиков должен искать настоящий разведчик. Вы, дорогой Герке, отлично владеете методами допроса, но у вас притуплён нюх. Моё дело — искать, ваше — добиваться остального. Что вы сделаете с этими двумя — меня уже не интересует, как не интересуют сведения, которые вы попытаетесь из них вытянуть вместе с жилами. Меня интересует сам процесс охоты. Но тогда за цветовода поплатились вы и за меня. Можете в отместку сообщить рейхсфюреру, что это вы нашли резидентуру русской разведывательной группы. Я вам дарю пойманную дичь.

Герке, провожая его до двери, думал про него: «Как бы не так!.. Наверное, уже сообщил в Берлин или Шернеру… Похвастался…»

И позвонил по внутреннему телефону:

— Новичков — в «кинотеатр», а завтра костюмируйте их по-настоящему.

Пятиэтажный особняк на улице Бредовской в Праге был построен угольным магнатом Остравы Печеком и в годы оккупации снискал мрачную славу. «Печкарня» стала сущим адом: здесь, в верхних этажах, размещались службы пражского гестапо, в нижних — комнаты пыток. В подвале был оборудован и так называемый «кинотеатр», в котором гестаповцы заставляли свои жертвы сутками стоять но стойке «смирно» и глядеть на белую стену. Полуживых, поднимали выше, на другой этаж.

Здесь и увидел «новичков» шеф гестапо Герке. На избитых разведчиков натянули жёсткие костюмы, впивавшиеся в разбухшее тело. Оба лежали на полу. Курилович глянул на красное испитое лицо, на змейки в петлице и понял: перед ним — не менее важная птица, чем тот, который его брал в селе.

«Плохо, — подумал про себя, — плохо, если мной интересуются высшие чины. Неужели меня опознали? Нет, вряд ли: им в Праге мало дела до моего участия во французском сопротивлении и да и в Народной Гвардии».

Герке спросил:

— Ну, как, будете сразу давать показания или повеселитесь в этих вот костюмах?.. Потом мы вас «полечим» от зубовного скрежета, — показал на зубоврачебное кресло, стоявшее в углу.

— А ведь вы — дурак, — тяжело ответил Курилович. — Разве разведчиков пугают? Пойманному разведчику предлагают сигарету, горячий кофе и перевербовку.

— Погрейте их! — скомандовал Герке.

Палачи пододвинули к ним электропечь, и Курилович почувствовал, как огонь жжёт ноги. Коллар застонал, а Ришард слабо улыбнулся:

— Все это известно. Всё это было… было…

— Где? — нетерпеливо спросил Герке.

— Вспомните, где вы были на Украине, в Белоруссии, во Франции и Югославии. И где вы теперь…

Герке дал знак рукой: печи придвинули ещё… Поднявшись наверх, шеф гестапо вызвал своего помощника, ведавшего Панкрацом, и распорядился.

— Двух пойманных «птичек» отправить в одиночки. Строгий режим. Лечить, чередуя с манипуляциями. Если чего-либо добьётесь, сразу же сообщите У меня хватает забот кроме них…

* * *

Примерно в то же время в штабе 1-го Украинского фронта подполковник Соколов зашёл к своему начальнику. Генерал кивнул и пригласил сесть. Одев очки, он сразу же спросил о Дидро — под этим псевдонимом значился в советской военной разведке Иван Курилович.

— По-прежнему молчит, — ответил Соколов.

— А как те, которых отправили для помощи?

— Тоже связи нет. Прошло семь дней…

Соколов взглянул на генерала, тот кивнул головой:

— Взяты… Нужна замена. — Генерал поднялся и, потянувшись к карте, обперся рукой на подлокотник кресла: — Ваши предложения?

— Есть один человек. Работает в группе Крылова, знает чешский язык.

— Чех?

— Нет, закарпатский украинец. Я захватил с собой его папку. Взгляните…

Генерал молча полистал несколько бумаг, а характеристику, выданную спецшколой, зачитал вслух.

— Серьёзный, значит, парень? А как он у Крылова?

— Использовался и как разведчик, и как радист.

— Перебрасывайте в Прагу. Мы не можем ждать ни одного дня. Разработка наступательной операции закончена, и обстановка в Праге должна быть известна буквально каждый час.

— Товарищи из Хоценя помогут. Подполье там мощное, активное, найдёт для него связи.

— Добро! Действуйте!

Так была задумана операция «Вашел» — короткая по времени, но очень опасная по ходу событий…

В доме старика Маклакова Крылова познакомили с черноглазой девушкой — Ольгой Лошановой. Она училась в Пражском университете, говорила хорошо по-русски. Родные жили в Замрске, и студентка часто наведывалась к ним. Она могла стать нужным для группы человеком, и Крылов вовлёк её в работу.

Однажды Лошанова передала майору: с ним желает встретиться некто Милослав Вовес.

— Кто он такой? — поинтересовался командир.

— Раньше — офицер чехословацкой армии, был штабс-капитаном. Теперь управляет государственным животноводческим имением в Замрске. Честный, серьёзный человек.

Уже во время первой встречи Вовес передал неожиданно важные сведения. Оказалось, до войны работал в разведывательном управлении Генерального штаба чехословацкой армии, обладал известными навыками работы в разведке.

И вот, когда на повестку дня встал вопрос о новых документах для Пичкаря-Крейчи, Крылов решил: Вовес и только Вовес может справиться с задачей!

Управляющий имением обладал ценнейшим для подпольщика даром — он был «незаметен»: на него не обращали внимания ни патрули на улицах, ни чиновники в Учреждениях, ни служба СД, устраивавшая облавы, Также незаметно появился он у знакомого замрского фотографа: нужны были специальные карточки, выполнение на немецкой бумаге, а она находилась на строжайшем учёте.

Правда, Вовес зашёл не один, а с товарищем, который не мог остаться незаметным…

Утром они с Икаром отправились в центр города. Радист взял на руку плащ и в любое время мог выхватить пистолет. Мастерская фотографа имела один выход — на главную площадь. Икар на мгновенье даже остановился: большая группа гитлеровцев толпилась рядом с мастерской — у дома, где на стене висела карта. Мелькали серебристые офицерские погоны. Площадь была запружена грузовиками. Очевидно, какая-то часть, уходившая на фронт, остановилась передохнуть.

Икар приказал Вовесу отстать. Сам, не меняя шага, ровно перешёл площадь. Вовес последовал за ним.

Фотограф вынырнул из лаборатории. Щурясь после темноты, посмотрел на клиентов, протянул руку знакомому. Тот заговорил:

— Мы вот едем в Прагу, нужны фотографии на какие-то новые пропуска: сам знаешь, обстановка…

Фотограф изучающе взглянул на незнакомца.

— А кто этот пан?

— Работает в нашем маетке — ответил просто Вовес. — Жил на Подкарпатье, в местечке Сваляве, теперь бежал от фронта.

— Гм, — фотограф снова оглянулся на пана, который рассматривал на стене фотографии. — Время, понимаешь… Но для тебя сделаю…

— Я завтра заеду, — сказал, прощаясь, Вовес.

С готовыми фотографиями он уехал в Чёску Тржебову. Разыскал в управе школьного товарища:

— Мне очень нужны два чистых «аусвайса» и один бланк «кенкарты». Если можешь — сделай. Об остальном не спрашивай.

Товарищ замялся:

— Но чистые бланки под таким учётом, что добыть невозможно.

— Понимаю, — согласился Вовес. — И всё же — очень нужно!

— Вот что, приди после обеда. Только осторожно. Человек, который дважды появляется в управе, может показаться подозрительным.

Нужные бумаги оказались в кармане. Потом тот же Вовес достал справку городской больницы. В ней значилось, что пан Отакар Вашел был на лечении в больнице города Чёска Тржебова с 5 марта по 8 апреля в связи с расстройством зрения. Осталось вписать фамилию Отакара Вашела в новые документы, сделать на них отпечатки пальцев и научить радиста расписываться своим новым именем.

Так создавалась легенда для Пячкаря-Вашела. По ней он — фольксдойч. Родился в Подкарпатье, в селе Турье Быстрой, отец — чех, мать — немка. Был лесничим, потом управляющим имением «Сольва» — в Сваляве. Бежал сюда, спасаясь от красных: сначала жил в Попраде, а в феврале 1945 года приехал в Чёску Тржебову. Теперь едет в Прагу — для лечения глаз нужны специалисты.

Ушла ещё неделя. Пичкарь прожил все эти дни в Хоцене, у колбасника Богуслава Гоудека. Здесь «обживал» свою новую роль, практиковал подпись Отакара Вашела, привыкал держаться так, как это бы делал управляющий имением.

Близился день отъезда.

«Центр. Соколову. Готовлю передислокацию Икара в Прагу… Руководить операцией „Икар“ будет чех Ярослав Аккерман… Имеет большие связи и полную возможность осветить положение в Праге и окрестностях. Крылов».

И в этом знакомстве неоценимую услугу оказала Ольга. Как-то она рассказывала о своей жизни в Праге, о друзьях-товарищах. Упомянула Ярослава Аккермана.

— Живёт в Праге, в отдельной квартире, — ответила на вопрос Крылова. — Но каждую субботу приезжает в Замрск — там его семья. Настоящий чех, по-моему, связан с подпольщиками…

— А чем он занимается?

— Работает в земельном отделе… До войны редактировал небольшую пражскую газету.

Разговор об Аккермане руководитель группы продолжил потом с Вовесом. Бывший штабс-капитан тоже знал новинаржа. Он взялся познакомить их. Крылов поверил товарищам, и во время встречи спросил Аккермана сразу:

Как вы смотрите на то, если с вами в Прагу отправим радиста?..

— Что-нибудь придумаем.

— Спасибо, Ярослав!

— Я же коммунист, — и Аккерман глянул в лицо собеседнику.

Все вопросы, связанные с отъездом Икара в чешскую столицу, были решены. Вашел ждал команды: «В путь!»

И вот Икара доставили на станцию Замрск, к вечернему поезду Брно — Прага. Вскоре сюда прибыли Ярослав Аккерман, с которым радист был уже знаком, Милослав Вовес и его жена Власта. Подошёл Крылов, крепко обнял радиста.

Диктор на немецком и чешском языках строго предупреждал: у каждого пассажира на руках должны быть пропуска, а у тех, кто отправляется на расстояние свыше 70 километров — ещё и специальное разрешение военной комендатуры.

Объявили посадку. Вашел заметил знакомый, видавший виды чемодан, который несла Власта Вовесова. Крылов решил, что женщина не вызовет особых подозрений. Было условлено, что Власта провезёт чемодан с рацией до самого Колина: перед этой станцией немцы проверяли документы и багаж пассажиров.

Всё шло хорошо, словно по расписанию.

Ещё в Замрске Вовес зашёл в купе, в котором сидели два немецких офицера, и вежливо спросил:

— Не примете в компанию мою манжелку, господа? Она едет до Колина…

Офицеры согласились. На остановке в Пардубице в купе заглянули фашисты, но тут же дверь закрыли: зачем проверять вещи офицеров? А в Колине Власта незаметно передала чемодан друзьям, в соседнее купе. Все испытания, казалось, позади. Но перед самой Прагой внезапно раздвинулись двери тамбура, и снова вошли немцы:

— Всем оставаться на местах!

Вашел покосился на Аккермана. Тот спал, надвинув на лоб шляпу. Подошёл патрульный. Вашел положил на колени портфель: там лежало мясо, завёрнутое в вощённую бумагу. Под ним— пистолет.

Патрульный спросил:

— А чемодан чей?

Вашел вспомнил, как Крылов ему говорил: «У немцев плохо с табаком. На всякий случай захвати побольше сигарет — может, пригодятся».

— Чей чемодан? — повторил немец.

— Не мой, — пожал плечами Вашел. — Женщина оставила, чтобы занять место. В соседним вагоне у неё ребёнок…— Спокойно так ответил и протянул патрульному пачку сигарет: — Угощайтесь, «Люкс». — В Праге таких нет, можно достать разве что в провинции… Ах, да, документы… Прошу.

Немец взял сигареты, вытащил одну, а пачку сунул в карман. Прикуривая, искоса заглянул в «аусвайс», потом бросил документ на колени Вашелу и вышел.

Пассажир заискивающе глянул на соседей: вот, мол, свинья, фриц, даже спасибо не сказал…

Поезд замедлил ход. Синими огнями мерцал в темноте Вильсоновский вокзал чешской столицы.

Тем временем Крылов подписал для передачи в Центр радиограмму. В ней сообщал, что Икар отбыл в Прагу.

VIII

Странное и страшное зрелище представляла собою Прага в те весенние дни. Белыми могильными крестами глядели заклеенные окна домов на Пршикопе, прежде одной из самых оживлённых торговых магистралей города. По улицам рыскали бронемашины, из переулков с треском выскакивали мотоциклисты: останавливались возле какого-нибудь здания, и тогда в гулкой тишине раздавался крик…

Ночная траурная темень обволокла противоположный высокий берег Влтавы. Только у «Альгамбры» шумели голоса гитлеровцев, вывалившихся из офицерского кабаре. По Ружовой Аккерман и его спутник добрались до перекрёстка, там нырнули в Железную улицу, свернули на Гавельскую и прошли дворами до Бетлемской площади. Здесь было безопаснее: в лабиринте Старого Места фашистские патрули ночью не появлялись: на висячих балконах, перекинутых через улицы, в мрачных старинных подворотнях — всюду врагов поджидала месть.

Аккерман открыл резные двери большого серого дома. Спустились по ступенькам в полуподвальное помещение, где изредка ночевал Ярослав. Вашел оглянулся: окна чуть поднимались над мостовой, выход во двор был лишь наверху. Лучшей ловушки не придумаешь. Аккерман согласился: конечно, надо поискать что-нибудь понадёжнее Впрочем, Вашел может появляться и в этой квартире. Но прежде надо навестить домоуправа Мирко.

— Это интересный человек, — сказал Аккерман. — Сейчас увидишь сам…

— Отакар Вашел, мой друг из Лидне, ужедник лесосклада, — отрекомендовал он домоуправу гостя. — Помните, пан Мирко, я вам рассказывал? Вполне лояльный человек. Голосовал за Гаха. Можете считать, что он — это я, а я — это он. Приехал по делам. Я думаю, что временная регистрация не составит затруднений. Всего на три дня.

Домоуправ заморгал глазами:

— Вы же знаете, пан Ярда, что приехавшие в Прагу обязаны проходить регистрацию согласно параграфа 12-Ц, пункт пятый, по месту прибытия, а уже потом отметиться в регистрационной книге домоуправления, предъявляемой каждый понедельник…

— Ясно, пан Мирко, мы понимаем, срочная регистрация… Однако пан Ота не причинит беспокойство дому — ведь у лесозаготовителей всегда много дел, не правда ли, они всё время на колёсах?

— А вы, значит, пан Ота… Отакар. Это очень хорошо, что Отакар, — бормотал домоуправ, внимательно разглядывая «аусвайс» Вашела. — Очень хорошо… Ведь это древнее чешское имя… Помните нашего князя Пршемысла Отакара Первого? Приличный был князь… Да, да — тот, который мечтал стать королём и действительно добился королевского титула, но, бедняга, умер. Говорят, подавился пражскими сосисками — очень их любил и пожирал неимоверно много, но вот одна стала ему поперёк горла — и скончался тут же, за столом. А Отакар Второй? Ну, вы, конечно, помните — его в четвёртом классе проходили. Этот Отакар хотел даже сделаться германским императором — на том основании, что бабушка его переспала с австрийским мясником, которого звали не то Шикль, не то Шакль, не то Грабер, не то Грубер…

Вашел улыбнулся и, прислушиваясь к совсем не безобидной болтовне хозяина, продолжал рассматривать комнату.

А пан Мирко, выписывая что-то из его «аусвайса», все не умолкал:

— Так вы, значит, не наш, не брненский?.. А ваш отец случайно не из Брно? Не был он парикмахером в той мастерской, которая возле костёла чёрных монахов? Нет, нет, не у костёла святого Якуба, где иезуиты, а у того, что возле вокзала, в котором капуцины… Был у меня знакомый парикмахер Вашел, он, значит, брил однажды капуцина и порезал ему нос, а капуцин спешил на свидание… Вот, пожалуйста, ваш паспорт, правильный паспорт, — закончил он без перехода. — Я все выписал, что надо. Только дам совет: старайтесь реже пользоваться своим документом. И вообще храните подальше. Знаете, сколько жуликов сейчас развелось…

И посетители вышли. Аккерман улыбнулся: — Видишь, свой человек… Насчёт «отца» — учти. А паспорт, действительно, используй осторожно. Мирко в этих делах разбирается.

Возвратились в подвал. Вашел открыл чемодан, раскинул антенну. Аккерман вышел на улицу, чтобы подежурить. Через полчаса Отакар позвал:

— Сильные помехи. Не могу выйти на связь. Ярослав потёр затылок.

— Ладно, завтра что-нибудь придумаем. Теперь давай спать.

Утром, оставив Вашела в квартире и на всякий случай закрыв на двери висячий замок, Аккерман сел на третий номер трамвая. Потом пересел на одиннадцатый, доехал до предпоследней остановки и пересел на четырнадцатый. Все это он проделывал не раз, добираясь по столь путанному маршруту до Михельской, где жил Пепа — руководитель группы.

Естественно, ни Смекалу, ни Вашелу об этом человеке ничего не говорил. Ведь закон подполья сурово гласил: каждый должен знать только то, что ему необходимо для выполнения задания. Согласившись доставить советского разведчика в Прагу и надёжно устроить его, Аккерман ликовал: он выполнял также задание Пепы, который давно уже стремился заполучить для группы радиста, ибо дел здесь было очень много…

Разговор с руководителем происходил не в доме, а в соседнем дворе, принадлежавшем другому подпольщику — Франте Марзлику. Из предосторожности в дом Пепы связные не являлись, а пройти огородами к соседскому двору не составляло трудности.

Условились, что вначале Аккерман отправил радиста в пригород Праги, к Ладе, члену группы.

* * *

Днём на красивых улицах Малой Страны можно было встретить только шинели и мундиры. Здесь, у Градчан, гитлеровцы укрепили каждый дом, каждую подворотню, особенно усердствуя вблизи архитектурных памятников: знали, как дорожат ими в Чехословакии.

Тут, у главного логова эсэсовцев, осмеливались появляться разве что коммерсанты, слетевшиеся в последнее время из различных городов Германии — грабить музеи да дворцы. Видимо, один из них и забрёл сейчас на Малостранске наместе. Щуплый господин в шляпе и мягком пальто, дымя сигарой, разглядывал костёл святого Микулаша. Памятник сильно пострадал ещё в феврале, во время налётов американской авиации, бомбившей отнюдь не стратегические объекты… Господин прошёл под стрельчатые своды, не обращая внимания на артиллеристов, возившихся напротив, у Лихтенштейнского дворца. Он вытащил справочник и начал рассматривать остатки фресок Карела Шкерты… Потом недовольно покачав головой, прошёл дальше и тронул кольцо на дверях иезуитской гимназии. Священник впустил гостя…

Через час священника можно было встретить в магазине текстиля в Старом Месте. Придирчиво выбирал чёрное сукно, советуясь с опытной продавщицей.

А ещё примерно через час в Жидкове к воротам Ольшанского кладбища подошла одна женщина в траурной вуали. Под стеной в длинном ряду старухи продавали подснежники, фиалки и пучки лаврового листа. Женщина, присмотревшись, наконец, остановилась возле самой бойкой цветочницы.

— Мне нужно три букета цветов и два пучка зелени.

— Прошу, пани, у меня остался только один пучок. Пройдите к часовне, там, на пятой скамейке от входа моя сестра продаст вам сколько нужно…

Женщина купила у неё цветы. Торговка, покопавшись в кошельке, дала сдачи скомканными бумажками. И женщина медленно побрела на кладбище…

В три часа дня в комнату, отдуваясь, ввалился Аккерман и снял тесный костюм коммерсанта.

— Собирайся, в пять нас будут ждать. Нашлись приличные соседи.

Вашел, не расспрашивая, начал одеваться. Он понимал, что Аккерман — не простой знакомый Смекала. Он снова убедился, как слаженно и быстро работают в подполье чехословацкие коммунисты, умело используя традиции старой революционной гвардии и накопив опыт борьбы за годы оккупации. Они были точны, немногословны и изобретательны в конспирации, ясно представляли себе главную цель.

Одел модное, с регланом, ворсистое пальто, поправил «альпийку» — традиционную шляпу судетцев: «Готов!»

В этот момент у низкого подвального окна остановились сапоги. Металлически звякнул о камень приклад винтовки. Улицу прорезал пронзительный свисток. Где-то хлопнул выстрел. И тут же в наружную дверь громко постучали.

Вашел выхватил пистолет…

— Спрячь и ложись на койку! — скомандовал Аккерман. — Мы пьянствуем!

Он потянул со стола скатерть, налил в рюмки коньяк.

— Пей!

— Но я же…

— Прополощи рот, шило тебе в бок! Учти — ты пьян, как шумавский лесник, набравшийся сливянки на святого Иозефа, — приказал Ярослав и, повалившись в кресло, положил ноги на стул. За дверью слышалась скороговорка домоуправа. Он первым вкатился в подвальную комнату, за ним вошёл полицейский в каске, с нарукавной повязкой.

— Видите, пан офицер, я же говорил! К этим пьяницам никогда не достучишься. Пан Ярда, поднимитесь! Обход! Пан Ота, вы слышите?.. Даже за квартиру вперёд уплатили, чтоб я их не трогал.

— Кто этот тип? — спросил полицейский, кивнув на Вашела.

— Специалист по лесоторговле. Его дядя имеет в Судетах фабрику хмеля, к тому же из фольксдойчев, — вот и гуляет племянничек в Праге и по две недели. Паспорт на прописке — посмотрите, я книгу захватил…

Полицейский подошёл к Аккерману, тряхнул его за ворот.

— Ваши документы!

— Выпьем за любовь? — Аккерман поднялся, взял два бокала и запел: «Любовь, любовь, что знаешь ты… больше дырявых носков?..»

Полицейский сплюнул, но коньяка выпил. Потом толкнул Аккермана в кресло и уставился на жёлтый чемодан, стоявший под столом.

Аккерман небрежно толкнул чемодан ногой, забормотал:

— Ну, выпьем ещё…

На улице опять раздались выстрелы. Полицейский выскочил…

Ярослав поднялся и, вздохнув, спрятал пистолет: он на всякий случай держал его под мышкой.

— Если это начало, то каково будет продолжение? — мрачно сказал Вашел, подняв чемодан с пола. — Ну и грохнул ты его! Ещё не хватало, чтобы повредил рацию…

— Понимаешь, я ведь отвлекал внимание, — почёсывал затылок Ярослав.

Оба задумались над тем, как бы мог закончиться этот экспромт с выпивкой. Ведь полицай мог оказаться и не таким увальнем…

Вскоре друзья втиснулись в переполненный пригородный поезд, шедший в сторону Добриша. Сошли на станции Клинец.

Не успев познакомиться с Ладой, Вашел расположился в его хате, в спальне, проверил аппаратуру и облегчённо вздохнул: «Север» работал. Составив донесение, отстучал позывные.

«Центр. 16 апреля. Соколову. Нашёл родственников. Немцы укрепляют левый берег Влтавы, установили в Граде четыре зенитные батареи. В город прибывают составы со взрывчаткой. Сильно охраняются. На Восточном вокзале в течение суток разгружены два состава. Икар».

Аккерман и Лада сидели в кухне. Они, тихо беседуя, ждали конца передачи. И вдруг дверь спальни отворилась. Возбуждённый Отакар сказал:

— Наши уже начали наступление на Нейссе — это значит — на Берлин…

Аккерман и Лада переглянулись. Ярослав поднялся.

— Мог бы ты все это написать? Сколько уничтожено в первый день фашистов, сколько подбито техники. Я еду в город — захватил бы.

Вашел крутнул головой:

— Расскажу на словах. Письменные работы мне противопоказаны…

Листовки с известием о мощном наступлении войск 1-го Украинского фронта на реке Иейссе появились ночью на улицах Праги.

* * *

Подпольная группа Пепы — Иозефа Покорны, — созданная пражскими коммунистами, состояла из профессиональных революционеров: она существовала все годы оккупации, и, хотя несла потери, к концу войны имела хорошо законспирированные явки, сеть связных, работавших преимущественно на транспорте и военных заводах, а также звенья боевиков, занимавшихся охраной явок и тайных складов с оружием. Вначале этой группой руководил рабочий Ярослав Микеш. После поражения немцев под Сталинградом подпольщики активизировали свои действия, и Микеш был схвачен гестаповцами. Попался, как это нередко бывает, случайно, глупо.

…С улицы Панской до Вацлавского наместе две минуты ходу. Человек, нёсший под мышкой чёрную папку для нот, куда-то спешил. На площади заглянул в «Корону» и протянул буфетчику карточку. Быстро скушал сосиски и, заметив подошедший к остановке трамвай, выскочил на улицу. От тумбы с объявлениями отошёл человек и поспешил в трамвай вслед за ним. Курьер группы, нёсший в нотной папке оттиски подпольного издания газеты «Рудее право», был ещё неопытным. Он выполнял второй и, как показалось его руководителям, не такой уж сложный рейс — должен был доставить несколько экземпляров из подпольной «экспедиции» на одну из явок.

Курьер шёл по Новаковской, не замечая, что за ним последовал шпик. Агент был со стажем: сворачивал в подъезды, приставал к девицам, шнырявшим по городу в поисках клиентуры. И засёк, конечно, дом, куда вошёл курьер. Здесь был «почтовый ящик» группы. Хозяин лежал тяжело больной — острое воспаление лёгких.

Случайно здесь оказался Микеш: он привёл врача. Но не успел даже расспросить, как курьер шёл к «ящику», — в комнату ворвались полицейские… В гестапо несказанно обрадовались «жирному улову»: Микеш значился в картотеке тайной полиции уже не первый год…

Покорны дал по сети сигнал тревоги. Подпольщики предприняли меры предосторожности. В группу входили не только одиночки — в борьбе с оккупантами участвовали целыми семьями. Но, несмотря на пытки, Микеш выдержал. Он погиб, не выдав ни одной души. Подпольный комитет КПЧ назначил Покорны новым руководителем группы.

Иозеф жил в Михле — старом рабочем районе. Работал он на заводе ПЭВ французско-чешской фирмы, занимавшейся производством и торговлей электрооборудования. В подпольной организации вместе с ним участвовал брат Ярослав и жена Ружена. А шестнадцатилетний брат жены Иозеф Фагл — механик радиомастерской — и его друг слесарь Лада Врана несли вооружённую охрану явок.

У Покорны имелись надёжные помощники — Франта Пешек, Ярослав Аккерман, Франтишек Марзлик — человек большой выдержки и острого ума.

Последний год подпольщики не только распространяли нелегальную литературу и готовили диверсии на военных базах. По цепочке связи они получали ценнейшие сведения из военных предприятий и учреждений и передавали их за линию фронта. В январе обстановка в столице стала накаляться. По предложению партийного комитета, группа начала готовить рабочих заводов к вооружённому восстанию. Да и сами подпольщики стали запасаться всем необходимым для открытой борьбы с оккупантами. Иозеф Файгл с друзьями собрал комплект для радиостанции. В мастерской, построенной в саду, за домом Покорны, ребята по ночам монтировали мощный передатчик. Станция, предназначенная для вещания в черте города, должна была возвестить пражан о начале восстания. Собрав аппаратуру, искусно заминировали всю мастерскую — на случай провала.

Покорны знал: приезд Вашела придаст работе группы более оперативный характер. Учитывая горький опыт прошлого, он особенно тщательно позаботился о сборе информациидля советского радиста.

IX

Ярда Бобур, сцепщик вагонов на товарной станции, слыл грубияном и нелюдимом на всём вагонном участке. Даже мастер Фихтель — из судетских немцев — и тот его побаивался. Бобур в лютые морозы ходил без фуражки, медвежьей походкой двигался вдоль вагонов. Несмотря на свой огромный рост, ловко нырял и делал расцепку. Мог при случае катнуть пустую теплушку: страшной силы был этот Бобур. Рассказывали, что где-то в Южной Чехии каратели сожгли его семью. Впрочем, этого никто точно не знал. Работал Бобур за четверых, и мастера это устраивало.

Самым деликатным и любимым словом в лексиконе Бобура было «дерьмо». Соберутся вагонники на перекур, говорят о том, о сём, а Бобур молчит. Потом неожиданно скажет:

— Все это дерьмо!

— Ты о чём, Ярдик? — ласково переспросят товарищи.

— Про табак, — ответит Бобур.

Подойдёт во время смены мастер, поёжится:

— Ну, как, Ярда?

— Собачье дерьмо, — сплюнет Бобур.

— Ты это про что?

— А про крючок, — подбросит крюк сцепа. — Дерьмо, а не металл. И все дерьмо.

— Что — все?

— А так — все…

Вечерами Бобур садился в поезд и уезжал в пригород. Говорили, живёт на квартире у какой-то вдовушки.

— Не завидую ей, — сказал мастер рабочим. — Держать квартиранта с таким вот характером — нужно обладать мужеством.

— А откуда вы её характер знаете? — посмеивались рабочие. — Может быть, Ярда подходящую и нашёл…

Бобур сходил в Моджанах и брёл по улицам посёлка Клинца. Действительно, его встречала женщина — худенькая, остроносая. Он брал её рукой за плечо, и так доходили до маленького опрятного домика в глубине посёлка. Оттуда по тропинке, пользуясь темнотой, Бобур добирался до дома Пешека. Он появлялся так внезапно, что даже чуткое ухо Вашела не могло уловить его

— И как это ты ходишь? — удивлялся Отакар, разглядывая Ярду.

— Ножками, — отвечал тот, усаживаясь на скамью.

Вашел глядел на эти «ножки» 48-го растоптанного размера, а Бобур тем временем стаскивал сапог и вынимал из-под стельки сводку.

В тот вечер он доставил особенно ценную информацию. Вашел ушёл в соседнюю комнату готовить радиограмму. Ярда постучался:

— Я подожду, есть разговор.

Отакар сел за рацию.

«20 апреля. Соколову. В квадрате сорок пять две многоствольные батареи 31 зенитного дивизиона. Прибыл в Жишков 20-й полицейский полк, размещается возле заводов. В квадрате 60 подземные склады артснарядов. ПВО в этом районе слабое. Икар».

Закончив сеанс, вышел:

— Какой же разговор?

— Да вот беда с поездом, собачьи они души, три дышла им в печень!..

— С каким поездом?

— Да вот объявили: не будет ходить больше пригородный поезд. А на дорогах этого дерьма полицейского — полно.

— Так что же будем делать?

— Поедем с вами к Ладе, на дачу его тёщи.

Начали собираться. Бобур развернул принесённый им рюкзак, уложил на дно аппаратуру. Подумав, попросил у Пешека картофеля и засыпал рацию. Вашел восхищённо посмотрел, как Бобур легко закинул рюкзак за плечи…

* * *

Здесь, за городской чертой, тянулись пёстрые «боуды» — дачные домики, выстроенные горожанами ещё до войны. Сейчас было, конечно, не до отдыха. Домики пустовали. У одной «боуды» Вашела и Бобура встретил хозяин.

— Прошу пана, — громко сказал Лада, оглянувшись по сторонам. — Здесь тихо, уютно, сможете отдохнуть и подлечиться…

Днём Вашел превращался в настоящего дачника. Усердно копался в огороде, потом брал рюкзак и, прихватив удилища, отправлялся к речке. В кустарнике погуще он разворачивал антенну. Однажды услыхал: рядом хрустнула ветка. Упал плашмя, выхватил пистолет…. Из кустов испуганно шарахнулся заяц. Пот мелкими бисеринками покрыл его лоб. «Нервы начали пошаливать, что ли?» Иногда, казалось, ощущал физически, что они натянуты, как на цимбалах струны. Было от чего нервничать: накануне Фиала привёз на дачу объявление — сорвал его с забора на Староместской площади. Комендатура обещала 100 000 оккупационных марок тому, кто укажет местонахождение подпольных радиостанций, поможет в поимке радистов.

— Действуешь не ты один, — задумчиво заметил Фиала. — Но вести передачи теперь придётся в особенно короткие отрезки времени. А ваши передачи сейчас особенно нужны. Ведь каждая радиограмма приближает спасение Праги. Мы выделим охрану, когда будешь выходить на связь…

Вскоре в дачном посёлке появилось несколько молодых землемеров. Привезли с собой в тяжёлых сумках нехитрое оборудование. Объяснили жителям: управа проверяет границы участков землепользования…

Да, Отакар понимал, почему подпольщики отрывают из своих отрядов отважных парней для его охраны. Каждое слово, каждая фраза, переданные им отсюда в Центр, были на вес не одной жизни… И он не довольствовался только теми сведениями, которые ему доставляли чехословацкие патриоты. Наметив важные стратегические квадраты города, объезжал их сам и определял, где гитлеровцы готовят опорные узлы обороны.

Он научился теряться в толпе, не бросаясь в глаза. Волнистые волосы аккуратно причёсаны, чуть печальный взгляд из-под густых бровей — но кто сейчас, весел в Златой Праге? — чисто выбритый подбородок, тёмный галстук, всегда свежая рубашка — преуспевающий делец по лесоторговым операциям, осторожный и немногословный. Политика его не интересует, он нигде не вмешивается в острые беседы, никогда не заглядывает через плечо соседа в свежую газету. В общем — обыватель, и его хата с краю.

В один апрельский день гитлеровцы устроили пир во время чумы: солдаты получили увольнительные и шнапс, офацеры собрались за банкетными столами в варьете, а в кинотеатрах крутили хронику: на каждом экране бесновался, словно в предсмертной агонии, фюрер. Праздновали его день рождения.

Чехословацкие патриоты отметили этот день по-своему: возле Градец-Кралова взлетели на воздух склады авиабомб, а на подъездных путях к Праге исчез целый вагон с боеприпасами… Вашел тоже использовал фашистское гульбище: в самый полдень он передал в Центр очень важную радиограмму.

По мере того, как приближался фронт, обстановка в Праге накалялась, опасность во время сеансов возрастала. Но это был необходимый риск — Вашел не мог молчать, просто не имел права. И чувства иногда берут верх над разумом, особенно, если разведчик недавно был просто солдатом и истосковался по боевому делу. После того, что с ним произошло в один апрельский вечер, Вашел сам себя судил строже любых судей. И всё же тогда он не мог быть равнодушным — даже внешне… Блестящие логические построения с заранее обдуманными ходами и совершенно очевидным положительным исходом — удел профессиональных героев из детективных романов. Жизнь предлагает обстоятельства внезапные, как будто простые, да вот выпутаться из них удаётся не всегда и не всем…

В тот вечер Вашел возвращался трамваем на виллу. Ехал без пистолета — предпочитал совершать свои дневные рейсы без оружия. На задней площадке стояли два человека с мотками проволоки, тяжёлыми сумками — судя по всему, какие-то монтёры. Полупустой трамвай всползал на горку. Шепталась на скамейке молодая парочка, слева, у окна, уткнулся в журнал белесый господин. Возле вагоновожатого устроилась старушка — лицо было закутано в чёрный мохнатый платок, на коленях держала плетёнку и всё время терзала водителя расспросами — не пора ли ей сходить: приехала из села к дочке.

Но вот на остановке с передней площадки вошёл обер-лейтенант. Две ленточки над правым карманом мундира говорили о его ранениях. Обожжённые скулы подёргивались, глаза влажно блестели. Обер пьяно оглядывал вагон и почему-то уставился именно на старушку. Она, прижав корзинку к груди, съёжилась и замерла. Фашист начал тыкать в табличку над скамьёй и грязно ругаться.

А потом… Старушка упала, по разбитому лбу потекла струйка крови.

От внезапного толчка гитлеровца кинуло к двери: вагон затормозил. Водитель сквозь зубы, ни на кого не глядя, объявил:

— Авария. Трамвай дальше не пойдёт.

Словно по команде, парни-монтёры кинулись на обера, повисли на нём и, что-то яростно крича, пытались вытолкнуть его из вагона. Вашел видел все это, как в замедленной съёмке: вот водитель снимает никелированный рычаг, приготовившись вмешаться; вскочил белесый пан; парочка в углу насторожилась… Обер-лейтенант расстегнул кобуру… Парни были горячие, неопытные, гитлеровец — дюжий, понаторевший в драках. Размахивая пистолетом, крикнул:

— Перестреляю всех… Ложись!

И тут Вашел метнулся, перехватил руку офицера, — тот взвыл, уронил оружие. Отакар вывернул ему руку за плечо, подтолкнул его к двери. Подскочили монтёры. Спустя мгновение фашист брякнулся на мостовую. Тут же трамвай рванулся, как пришпоренный. Через несколько минут, остановив вагон, водитель скомандовал:

— А теперь — исчезайте!

Вашел не клял себя за неосторожность. Единственное, чем был обеспокоен, — приметил ли фашист его лицо. Улица была пустынна, но вскоре он услыхал за спиной шаги. По выработанной привычке свернул в подъезд и осторожно выглянул. За ним уцепился тот белесый пан, что сидел в трамвае.

«Этого ещё не хватало!» — подумал Вашел.

«Хвост» тащился следом упорно. Но господин всё время оглядывался — то ли тишина его пугала, то ли патруля высматривал. Уйти от него, наверное, труда не представляло. А где же гарантия, что шпик не составил уже для себя словесный портрет? Значит, пришёл тот «крайний случай», который он, Вашел, предусматривал, оговаривая с подпольщиками свои рейды.

— Ты желаешь встречи? Что ж, получишь все сполна,—прошептал про себя Вашел. Неподалёку был кабачок, в котором он нередко встречался с Фиалой и где гостили все свои. Будто не замечая за собой неясной тени, Вашел остановился у тусклого фонаря, мерцавшего над вывеской пивной «У дуба», на берегу Влтавы. Ещё раз оглянулся — и исчез за дверью.

— Людку, драгий! — шепнул он буфетчику, который возвышался за стойкой горой. — Увязалась «щука». Кажется, одна. В общем — это, по-моему, тот самый случай…

Тем временем шпик остановился у вывески, разглядел её и, мгновение помедлив, решил, было, ретироваться. Но распахнулась дверь — и перед ним выросла здоровая фигура.

— Какое счастье, пан, что вы остановились! Заходите, прошу вас. Не стесняйтесь, — ласково пропел буфетчик Людек и взял шпика за локоть.

Тот начал извиняться, уверяя, что очень спешит и остановился совершенно случайно. Но не успел опомниться, как очутился в пивной. Озираясь по сторонам, шпик лихорадочно нащупал в кармане оружие. Того, кого он преследовал, тут не оказалось. Несколько стариков, морщась, потягивали суррогатное пиво, покуривали трубки и весьма равнодушно отнеслись к появлению нового посетителя. А буфетчик все подталкивал господина к стойке, не отпуская его руку, опущенную в карман:

— Не обижайте, пан, не обижайте! Это ведь и для меня — счастье, и для вас — особенно. Я целый час ожидал, пока вы появитесь, потому что для ровного счёта нужен был двухсотый посетитель. А вы, значит, этот ровный счёт как раз мне и сделали. И вроде бы выиграли в «сазку». Бланка, подай пану выигрышный погар.

Такая же солидная жена Людека тащила на подносе высокую двухлитровую кружку.

У шпика со страху округлились глаза, и он начал что-то бормотать.

— Нельзя обижать нашего маленького Пепика, — мягко приговаривал буфетчик. — Нашего дорогого мальчика. Кто не выпьет до дна, на того Пепик обидится. А каково нам, его родителям, это переносить? Правда, Пепичек?

Шпик оглянулся. У двери, отрезая выход, стоял, опираясь руками на бочку, угрюмый детина в плотном свитере.

Пан потянулся к кружке.

Потом ему подали вторую…

На рассвете полицейские выловили у Карлова моста утопленника. Патрульный опознал:

— Это же Карфик из десятого отделения. Нализался — вот и утонул. Так ему и надо, жаднюга был ужасный, — и полицейский принялся обшаривать карманы утопленника.

Вечером, когда на даче Лады обсудили это происшествие, один из подпольщиков сказал Вашелу.

— Пепа хочет встретиться.

Встреча Пепы-Покорны с радистом состоялась в центре, у входа в Староградскую ратушу. Ровно в двенадцать к Аккерману и Вашелу подошёл средних лет коренастый мужчина. Испытующе глянул на радиста и протянул руку:

— Наздар, соудруг Вашел.

Трамваем добрались почти до конца Михельской. Потом пошли пешком. Остановились у особняка под номером 472.

— Мой дом, — сказал Покорны радисту. — Будете жить в комнате на втором этаже.

Во дворе Иозеф показал небольшую постройку, где размещалась мастерская: оттуда можно будет вести передачи.

В тот же день поехали в полицейское управление для оформления прописки.

X

Дождь легко барабанил по занавешенным окнам. Пепа сидел в кресле, не зажигая света. Всматривался в светящийся циферблат часов и время от времени осторожно отодвигал занавесь. Он ожидал брата — тот ещё днём дал знать: есть важные вести. Появляться после комендантского часа было делом рискованным. На противоположной стороне, у заколоченной доски булочника, дежурил парень из боевого охранения. Он должен был подать знак, когда в сад за лавкой придёт Ярослав.

И наконец замигал фонарик…

Пепа натянул плащ и вышел во двор. Через мастерскую — в проход позади дома…

В саду, в тесной сторожке, Ярослав торопливо рассказывал брату:

— Зденек из городского архива сказал, что утром к ним ворвались эсэс. Согнали всех в зал. Офицер с нашивками танкиста приказал не выходить. Затем начали вызывать по одиночке. Зденека тоже вызвали. Знаешь, что их интересовало? Мосты через Влтаву. Зденек же — специалист по мостовым сооружениям… Разложили перед ним старые чертежи, заставили объяснять. Потом эти чертежи увезли с собой.

— Ясно, почему мосты.

— Постой, но зачем тогда взяли и схемы канализации. И ещё одно. Эсэс были также на квартире профессора Войтека. Изъяли старинные чертежи замков на Малой Стране. Градчанами интересовались. Понимаешь, что грозит столице?

— Все понимаю, Ярда. Но это лишь догадки. А ты знаешь, чего стоит связь. Мы дадим, конечно, знать, но ведь нужны факты. Если это подрывники — откуда они? Цифры, фамилии командного состава, расположение частей, их номера. Понял? Этим надо заняться.

— Ещё одна новость: эсэс уже сменяют пехотные части в Смихове и Житкове.

— Тем более нужна осторожность. Пепа поднялся к Вашелу.

В эту же ночь Центр узнал об опасности, грозящей Праге.

* * *

Ночной дождь стучался и в другие окна — высокие, стрельчатые. Разноцветные стекла мерцали в мертвенно бледном синем свете, который отбрасывала массивная люстра. Штандартенфюрер Дангофер распахнул окно. В зал ворвался шум огромного Петржинского сада. Между кронами торчали хоботы зениток. По ту сторону Влтавы, на правом берегу, темнела громада Национального театра. Штандартенфюрер медленно оторвал взгляд от окна и уселся в кожаное кресло с причудливой спинкой. Он взглянул на гауптмана с петлицами инженерных войск, почтительно вытянувшегося перед его столом. Мизинцем стряхнул пепел с лацкана кителя:

— Продолжайте, гауптман…

Начальник спецслужбы дивизии СС «Рейхс» обожал тёмную одежду. Он всегда считал, что чёрный мундир, как и чёрный фрак, оттеняют профиль его холёного лица… Слева от штандартенфюрера, в глубокой нише под тяжёлой старинной картиной, за резным столиком сидела стенографистка. Рядом с ней стоял молоденький лейтенант, не спускавший глаз с капитана. Поодаль, у дверей, торчал эсэсовец в плаще.

Внезапно Дангофер прервал доклад гауптмана и, улыбаясь, спросил:

— Кстати, вам известно, к какому веку относится дом, в котором вы находитесь?

Гауптман недоуменно взглянул на штандартенфюрера.

— Не знаете? — лёгкая гримаса тронула губы Дангофера. — Начало XIX века, стиль ампир. Дальнейшая реконструкция в духе поздней готики. Памятник архитектуры. — И, не делая паузы, повысил тон: — Его нужно было давно уничтожить, этот памятник! И другие тоже! Все уничтожить, все — и тот театр! — ткнул рукой в окно. — Армейские тюфяки, засевшие по комендатурам, проявляли преступный либерализм, за который с них ещё спросится, не волнуйтесь. Только разрушенные города — безопасные. Мы должны оставлять за собой мёртвое пространство. А чешская столица раньше других заслужила кары: одна жизнь незабвенного нашего Гейдриха стоила того, чтобы уничтожить здесь все до тла!

Штандартенфюрер снизил голос до хриплого шёпота:

— Это мы, именно мы, выполнив волю фюрера, оставили Варшаве только камни, в то время как ваш генерал и вся ваша трусливая шайка…

— Но, осмелюсь напомнить, я вам помогал… — от волнения полные щеки гауптмана покрылись испариной.

— К вам это не относится, но учтите, гауптман: вы знаете Прагу — предместье Варшавы. Танки и огнемёты в сочетании с минированием подвалов — это было великолепно. Теперь от репетиции с маленькой Прагой мы перейдём к большой. Вы меня понимаете?

Дангофер нажал кнопку. В дверях вырос рыжий штурмбаннфюрер.

— Генрих, — сказал Дангофер, — поручаю гауптмана с его молодцами вашей охране. Он начнёт минирование в восемь утра. Срок — пять дней. Возьмите карты, — подвинул рулон, лежавший на столе. — Вы, гауптман, свободны.

Капитан вышел, эсэсовец задержался в дверях.

— Когда они закончат работу, позаботиться о здоровье гауптмана?..

— «Натюрлих, майн либер фрейнд», — словами популярной песенки ответил Дангофер.

Штандартенфюрер кичился своей эрудицией.

Стенограмма сохранила окончание ночного разговора в старинном зале.

Дангофер: — Клаус, как с радистом, которого схватили вчера?

Клаус:— Он оказался слабее, чем мы думали. Судя по аппаратуре и тексту, работал на Лондон.

Дангофер:— Будете консультировать лейтенанта Кирстнера. Лейтенант, вам придаются восемь пеленгаторов комендатуры и моторота СД. Мы покажем этим ожиревшим боровам из гестапо, как надо работать. Каждый дом, в котором будет обнаружен радист, уничтожайте тут же танками. Агентов подвергать немедленной обработке. Исключение составляют лишь радисты военной разведки русских. Они нам нужны живыми, их связные тоже. Понимаете, только они сейчас меня интересуют! Мы должны сделать Прагу глухонемой, иначе передышки не будет.

Да, штандартенфюрер был предусмотрительным человеком. И он не ошибся в своих предположениях: передышки оккупантам, действительно, не было.

* * *

Покорны приносил отпечатанные в подпольной типографии сводки от Советского Информбюро. Вашел молча читал, хотя и сам слушал передачи прифронтовых радиостанций и знал, как сжимается стальное кольцо вокруг логова гитлеровцев. Он мог бы слушать эти вести и десятки раз!

Понимал, что в Центре знают многое об обстановке в Праге. И сознание того, что он тут не один, его согревало. А Центр сейчас интересовали любые детали, которые по мере стремительного развития событий могли приобрести огромное значение.

Вашел присел к радиоприёмнику. Москва передавала:

— …Сегодня, в 21 час, столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам 1-го Белорусского фронта, в том числе 1-й польской армии генерал-лейтенанта Поплавского, ворвавшимся в Берлин, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырёх орудий…

Вашел не мог сдержать своих чувств и прибежал в кухню.

— Что такое, Ота? — спросила Ружена.

— Наши в Берлине! В Бер-ли-не!..

Этобыла огромпая радость. Казалось, все горести, опасности уже позади. Но в Праге фашисты свирепствовали. Исчезло несколько связных, погибли явки на Малой Стране, на товарной станции. Да и сами гитлеровцы держались в этом городе, словно на вулкане. На стенах домов появлялись листовки, рассказывающие о боевых делах партизанских отрядов имени Яна Жижки, о жизни в освобождепных от врага районах. Подпольщики информировали жителей столицы о наступлении советских войск.

Вечером 28 апреля прибыл взволнованный Аккерман:

— Страшное дело, Отто! Прагу хотят сдать американцам!

И рассказал всё, что было известно. Протекторат обратился к главнокомандующему американскими войсками в Европе генералу Эйзенхауэру с предложением сдать столицу. Епископ Пиха, в свою очередь, отправил письмо Папе — просит посодействовать вступлению англо-американских войск в Чехию.

Вашел поспешил в мастерскую, включил рацию.

«Центр. Соколову. Немцы хотят сдать Прагу американцам. Протектор доктор Франк 27 апреля выслал на переговоры к американцам в город Эгер премьер-министра протектората Бинерта и министра Грибы. 28 апреля министры вернулись обратно. Икар».

Понимая важность этой информации, Икар отправил текст через Аккермана и на базу Крылова. Но посланная им радиограмма была получена Центром. Будто коснулась его плеча рука Соколова, когда оттуда ответили: «Большое спасибо. Сведения очень ценные. Соколов».

Когда будут опубликованы документы Великой Отечественной войны, мы узнаем о том, что Эйзенхауэр сообщил руководителям Генерального штаба Красной Армии о намерении американцев наступать на Прагу. В ответ было заявлено, что советские войска уже приступили к операции, в результате которой от фашистов будут очищены берега Влтавы.

Но осуществление этой операции стоило огромнейших усилий, и началась она, как всегда, бойцами невидимого фронта.

Информации накапливалось столько, что один Икар не в силах был её обработать. По заданию Центра Крылов искал пути для переброски в Прагу на подмогу Вашелу радистки Майи Саратовой. И снова на помощь пришёл Аккерман. Всё было подготовлено.

Первого мая Соколов получил радиограмму:

«Резидент для Леры — Выккаря — рабочий завода ЧКД — Прага. Старый коммунист. Имеет связь с подпольной коммунистической организацией. Может осветить Прагу и окрестности. Его адрес: Прага, Выршковице, ул. Булхарска, 23. Крылов».

В руках Майи были документы на имя пражанки Даны Чёрной. Она обживалась с новой легендой и ждала команды. Но поступил приказ отменить переброску: 29 апреля ЦК Компартии Чехословакии принял решение о вооружённом восстании.

В этот день Соколов получил короткую радиограмму. Радисты сообщили, что Икар торопился и слышимость была плохой, видимо, он передавал откуда-то из тесно застроенного района столицы. Вашел сообщал:

«29 апреля. Соколову. В Прагу введены три немецкие дивизии и 70 тысяч эсэсовцев. Коммунисты готовят массы к вооружённому восстанию. На всех предприятиях созданы боевые отряды рабочих. Икар».

Восстание цланировал специально созданный штаб. Но удержать людей, взявших в руки оружие, было невозможно. Первого мая восстание вспыхнуло стихийно на заводах в Смихове и Подбродах. В Праге появились первые баррикады. И уже начались массовые расстрелы людей в восставших районах…

Вашел и его друзья не могли, естественно, знать, что могучие танковые соединения, штурмовавшие Берлин, вскоре после падения фашистской столицы повёрнут на юг, чтобы начать беспримерный в военной истории стремительный рейд на помощь объятой пламенем Праге, и что одновременно с юга и востока тоже движутся к городу советские и чехословацкие войска.

Спустя много лет маршал И. С. Конев в своих мемуарах «Сорок пятый», подробно анализируя пражскую операцию, расскажет об обстановке, предшествовавшей боям за Прагу. Он подчеркнёт, что пражская операция носила отнюдь не символический характер. В распоряжении гитлеровского фельдмаршала Шернера, командовавшего группировкой «Центр», в Чехословакии находились значительные военные силы: советским войскам противостояла группировка из 50 полнокровных дивизий и ещё шесть боевых групп, сформированных из бывших фашистских дивизий. А на пути воинов-освободителей были укреплённые горные районы, были Рудные горы… Вот что писал прославленный советский военачальник, один из освободителей города над Влтавой:

«Чтобы как можно скорее разгромить засевшую в Чехословакии миллионную группировку Шернера, взять Прагу, спасти город от разрушений, а жителей Прага, да и не только Праги, от гибели, не оставалось ничего другого, как прорваться прямо через Рудные горы. Иного пути не было…»

Но 2 мая Иозеф Покорны и его помощники, живя начавшимся восстанием, конечно, не ведали, как развернутся события. Понимали одно: надо сообщить через линию фронта обо всём, что творится в столице.

В обед Покорны позвал Вашела вниз, в гостиную. Семья собралась за праздничным столом.

— Выпьем за праздник на нашей улице!—Иозеф поднял штамперлик — маленькую рюмку. — За победу, друзья!

Вашел выпил, потом налил снова и сказал:

— И ещё за наших — за тех, что в лесу!

Он не мог сказать — за кого. Да чешские друзья и пе расспрашивали. Тост был безымённым…

* * *

В то время, когда Вашел поднимал этот тост, его боевые товарищи, действовавшие в районе Хоценя, хоронили Сашу Богданова. Погиб он, как герой…

К концу апреля группа имела на счёту уже немало проведённых боевых операций. В канун Первого мая разведчики вместе с отрядом Большого Гонзы готовили операцию, дерзкую по замыслу. В Хоцене действовал небольшой авиасборочный завод, выпускавший самолёты типа «Хейнкель-126». Завод имел свой аэродром, предназначенный для испытания самолётов. Возник план: напасть на «летище», уничтожить на нём самолёты, а один захватить и отправить с ним на Большую землю важную информацию, передать которую по радио было невозможно. В группе был бежавший из фашистского плена лётчик Александр Поргинов. Вместе с ним должен был лететь Саша Богданов, чтобы лично передать пакет в штаб фронта и рассказать об обстановке в прифронтовой полосе.

В ночь на 1 Мая разведчики вышли на операцию. Группу вёл Богданов. В ней были подрывники Веклюк и Сопко, Станислав Кулганек, крестьянин из Сруба, вызвался быть проводником: он хорошо знал подходы к аэродрому.

Бесшумно сняв часовых, разведчики заблокировали караульную комнату. Но тут неожиданно завыла сирена — их заметили. Из ангаров выскочили немцы. Богданов начал стрелять в них в упор. Понял: взлететь теперь невозможно. Тогда приказал Веклюку и Сопко забросать гранатами расчехлённый уже самолёт. Кинули гранаты и в ангары, где стояло ещё несколько самолётов. Вскрикнул Кулганек — его тяжело ранило. Разведчики начали отходить, унося с собой проводника. Богданов прикрывал отход. Упал сразу, без звука, сражённый пулей. Веклюк и Сопко подняли товарища, но было уже поздно.

Веклюк потом отомстил за друга. В то майское утро, когда в лесу хоронили Сашу, он подорвал в туннеле вражеский эшелон и до конца войны вывел из строя участок железной дороги на Прагу…

XI

Когда Вашел поднялся к себе, к Покорны зашли двое парней из группы. У Пепы оказалось новое срочное дело. Накануне на вокзал прибыл эшелон с австрийскими солдатами. Фашисты к ним приставили охранников: австрийцы стремились домой, дезертирство среди них стало массовым. Подпольщики договорились с несколькими унтер-офицерами, и те охотно согласились продать им оружие.

Но как сломить охрану? Иозеф зашёл к Отакару и в двух словах рассказал, в чём дело: не хотел, чтобы Вашела видели связные. Ребята эти действовали в других подразделениях и не были знакомы с радистом, а расширять круг его знакомых Иозеф, естественно, не мог.

— Охранение пока что я снимаю, — сказал Покорны. — Нам нужны люди для операции на вокзале. Поэтому в эфир не выходи. Рацию сверни да спрячь получше. Мало ли что…

— Ладно. Возьми мой пистолет, тебе пригодится, — и Отакар протянул Иозефу свой «вальтер».

Примерно через час появился Аккерман. Свалился в своём клетчатом пальто на кровать, сбросил котелок:

— Прошёл дворами. Есть свежие данные. Вот они…

Вашел прочитал, задумался: без внешнего охранения выходить на связь было особенно опасно. Но что же делать? И решился…

— Ладно, Ярда, уходи!

Аккерман, однако, запротестовал.

— Уходи, уходи. Все сделаю сам, — настаивал Вашел.

Он наладил рацию. «Обожду немного — может быть, Иозеф появится». Но Покорны всё не было. Тогда Икар простучал свои позывные.

«Центр. Соколову. Население Праги с нетерпением ждёт прихода Красной Армии… Почти во всех окнах больших домов установлены пулемёты. Марионеточное „правительство“ протектората укрылось в Градчанах. На всех дорогах, ведущих к Градчанам, усиленные патрули с тяжёлыми пулемётами. Коммунистическая организация заканчивает последние приготовления к вооружённому восстанию. Икар».

Передал всё, что сообщил Аккерман. После быстрого, но нелёгкого сеанса выпрямил спину. Спрятав рацию, вышел из мастерской и прислушался. Было вроде тихо. Вашел вернулся в дом. Он решил побриться и взял кружку, чтоб подогреть воды. И вдруг — лай овчарок… рокот моторов, Вашел машинально сунул руку в карман и ужаснулся: «Пистолет — у Иозефа!». Открыл дверцы бельевого шкафа: «Там должен быть автомат!» Автомат тоже взяли с собой на операцию… Вашел с горечью подумал, что за свои короткие пражские недели он не стрелял ни в одного гитлеровца. Но, овладев чувствами, принялся за бритьё: хоть есть внешний повод показать, что он не ждёт никакой опасности.

Вбежала Ружена:

— Ота, драги, немцы!

— Иди вниз, — спокойно сказал он. — Мы же договорились: у вас остановился беженец — фольксдойч. Ты ничего не знаешь. И Ярослав не знает. И мать тоже. Ну, рихле!

Раздалась автоматная очередь. Выстрелы повторились. «Неужели наши возвратились и затеяли бой?» — мелькнула надежда. Но в комнату вбежали фашисты. Впереди был обер-лейтенант с нашивками СД. Узкое лицо с острыми скулами, красное от возбуждения.

— Хенде хох! — крикнул обер, не отходя от двери. Автоматчики схватили Вашела за руки. За обер-лейтенантом вошёл гестаповец, потом появился какой-то тип в штатском.

— Документен!

Вашел хотел достать сам — солдаты не дали. Вывернули карманы, выложили на стол пачку денег, носовой платок, расчёску… Удостоверение и рабочую книжку передали обер-лейтенанту. Тот подал документы офицеру в чёрном.

— Откуда приехал? — спросил по-чешски гестаповец, взглянув на печати.

— Из Чёской Тржебовы.

— Давно?

— Недели две.

Неожиданно гестаповец спросил его по-русски:

— Кто ты?

— Не вим, пане , — ответил Отакар по-чешски.

Он решил особенно внимательно следить за своей речью.

Тем временем солдаты, раскрыв саквояж, выкинули на пол две рубашки, туфли. Вашел опять увидел себя как бы со стороны: увидел чеха Людвига Крейчи, сидящего в грубошёрстном пиджаке и тупоносых лыжных ботинках перед Соколовым. «О чём тогда я твердил себе? Ах, да: у меня нет семьи, у меня нет ни жены, ни детей. Мне будет легче, чем другим… Легче? Посмотрим, Людвиг, посмотрим…» Даже в уме не назвал себя родным именем, данным ему матерью… Только бы не забыться, когда приступят к главному! Приволокли Ружену. Она уже не могла стоять на ногах.

— Не знаю! — твердила женщина упрямо и закусывала губы, чтобы не кричать. — Это все мой муж, даже в такое время ему в голове коммерция.

— Коммерция? — криво усмехнулся обер-лейтенант и коротким пальцем показал на кровать: солдаты, проводившие обыск, стащили перины, и между отполированными боковыми досками двуспальной кровати зачернели аккуратно перевязанные кубики тола.

Настало время удивляться и самому Вашелу: «Это Покорны. Ах, Иозеф, Иозеф, упрямый ты человек! Мог бы посоветоваться, как все это прятать. Хотя бы предупредил».

Снизу притащили жёлтый чемоданчик. Вашел не поверил. Это казалось дурным сном. Не может быть!.. Как?.. Но из чемоданчика уже извлекли рацию, и обер-лейтенант вспыхнул:

— Ну, рус, выходи в эфир!

Отакар пожал плечами. Он не понимает, что от него хотят. Он впервые видит эту штуку. Он был владельцем имения, а сюда приехал, спасаясь от Советов. Кроме того, у него больные глаза, ему нужна помощь опытных окулистов. Он даже не имеет представления, что это такое — выходить в эфир.

Сильный удар швырнул его к стенке. Мелодично запели старинные часы.

«Восемь, — механически отметил про себя Вашел. — Взять все на себя? Не поверят. Посторонний человек не мог один устроить пороховой погреб в чужом доме. Впрочем, ещё есть время. Здесь всё обойдётся — отвезут в гестапо, а потом займутся опознанием моей личности».

Но Вашел ошибся: допрос начался тут же, в доме Покорны, и длился шесть часов.

* * *

Все, как на зло, было в этот день не так. Иозеф задержался на вокзале. Возвращался четырнадцатым трамваем. Последняя остановка на Михельской — прямо напротив дома. Глянул — улица оцеплена. Все в нём похолодело. Свернул на Кочеровскую, параллельную Михельской. Пролез в сад за двором. Сверлила одна мысль: может быть, успеет замкнуть мины, заложенные под мастерскую. Было там одно хитрое приспособление. Но из дома к мастерской бежал брат Ярослав. А тут автоматчики дали очередь. Целились в ноги. Брат упал.

Покорны через лазы пробрался к Секирке. Сосед рассказал, что недавно появлялся Аккерман. Иозеф понял: Аккерман принёс что-то важное, и Отакар выходил на связь.

— Мы его погубили! — казнил себя Покорны. — Ведь эсэс, наверное, нашли взрывчатку и рацию… Теперь все повесят на него!

Только тогда вспомнил: в доме оставалась ещё Ружена с сыном.

* * *

Вашел был наслышан о методах допроса в гестапо. Не знал только, что у палачей имеются в запасе изобретательные приёмы. Один из них был продемонстрирован: вести быструю психологическую атаку, истязая жертву немедленно после задержания, не давая ей передохнуть, опомниться…

Его повели вниз. Мария, мать Ружены, которой гестаповцы вырвали на голове седые волосы, сидела на кровати, глядела обезумевшими от боли глазами, стонала: «Не знаю никого, я не знаю никакого пана!..» Ярослав, брат Ружены, лежал окровавленный. Его притащили из сада.

Допрос продолжался опять наверху. Вашел упрямо повторял свою последнюю легенду. Особенно напирал на то, что не знает ничего о толе. Просто легче было об этом говорить: ведь он действительно не знал о многих делах Иозефа, не ведал о взрывчатке. Но гестаповцев теперь интересовала только рация: пусть выйдет в эфир, пусть назовёт связи!

Палачи, сменяясь, не давали ни секунды отдыха. Опаснее всех был гитлеровец в штатском: он вёл допрос, вставляя в чешскую речь вопросы на русском языке, внешне как будто невинные — вопросы «с двойным дном». И Отакар внутренне подбирался весь, вступая в поединок с этим палачом. Его снова прислонили к шкафу, били по лицу мокрыми полотенцами, чтобы привести в чувство, и полуживого сажали на стул, выкручивая руки за спину.

— Кто доставлял сведения? Адреса, явки — живо!..

—Ты из Тржебовы? А почему приехал из Високого Мита? Твоя группа схвачена. Говори все — и спасёшь себя!

«Чудаки, неужели они думают, что я им поверю? Насчёт Високого Мита — это они по печатям поняли».

Голова раскалывалась, боль на рассечённом затылке не давала поднять глаза.

Опять истязали. Усердствовал теперь лейтенант. Он изобретательно бил по кистям рук: так, чтобы не переломить. На руки Икара они ещё рассчитывали. Кисти, однако, вспухли, посинели, тупая боль отдавалась в плечах.

— Мы перебросим через фронт «свидетеля», и он расскажет вашим, что ты предал группу. Ты погибнешь вместе со своей глупой храбростью, погибнешь изменником. Будешь говорить? Ну!

«Грубая работа — мясники, а не следователи, — размышлял Вашел. — Нет, месяц назад было бы тяжелее. Просто они торопятся, им некогда, очень некогда. У пих нет времени вести усложнённые перекрёстные допросы, о которых он знал от подпольщиков. Они чувствуют верёвку уже па своей шее».

А затылок нестерпимо жёг, комната поплыла перед его глазами. Чувствуя, что может потерять сознание, Вашел начал отвечать окольным путём, подавая палачам надежду. Когда он говорил, побои прекращали.

Время тянулось бесконечно. Он ощущал, что может потерять контроль над своей речью. Оставалось последнее средство, чтобы оттянуть время: пустить в ход записку. Когда наступила короткая пауза, Вашел закрыл глаза, застонал и, будто бы забывшись, с усилием поднял опухшую руку к визитному карманчику.

— Шнеллер! — крикнул гестаповец. Лейтенант сорвался с места, перехватил руку Пошарил в карманчике и вытащил скомканный комочек папиросной бумаги. Осторожно развернул его и начал рассматривать.

Вашел, вскочив со стула, хотел кинуться к штатскому и вырвать записку. Уже потом он понял, что переиграл: можно было обойтись без этого жеста отчаяния. Такой жест, наверное, был не совсем в характере того человека, роль которого он тут исполнял. Но было уже поздно. Лейтенант отбросил его в сторону, выхватил парабеллум и, не целясь, начал стрелять в ноги. Расстреляв всю обойму, скомандовал:

— Убрать!

Вашела усадили в одну из машин, мать, Ружену с сыном и брата Покорны — в другую. Когда их выводили, Отакар, словно сквозь запотевшие очки, увидел: вся улица, вплоть до трамвайной остановки, забита людьми. Автоматчики теснили толпу подальше, эсэсовцы, развернув мотоциклы, навели пулемёты…

Когда свернули к Вышеграду, донеслись звуки громкоговорителя. Потом раздался лающий кашель миномётов, затрещали выстрелы. В Праге начался бой.

Вашела везли в тюрьму Панкрац, откуда никто ещё живым не возвращался.

XII

В первую же ночь начальник гестапо даст команду отправить Ружену вместе с сыном назад, на Михельскую, чтобы устроить там засаду — либо хозяин дома клюнет па приманку, либо другие подпольщики явятся.

Друзья, закрыв Покорны, чтобы пришёл в себя, тем временем быстро разрабатывали план освобождения Ружены. Они боялись за неё: хотя Ружена и была опытной подпольщицей, всё-таки — мать, женщина. Не случайно гестапо вернуло её с сыном на квартиру. Если никого не поймают, могут приняться за Ружену, да ещё возьмутся истязать на её глазах сына — такие случаи известны… Ещё во время ареста гестаповец на глазах Ружены приставил к голове ребёнка пистолет. Ружена поседела в течение десяти минут. И, видя такое её состояние, гестаповцы, видимо, рассчитывали, что в ловушке, устроенной дома, да ещё под угрозой расправы над сыном, женщина не выдержит, признается…

Два дня Ружену сторожили в доме полицаи. Вооружённая засада была спрятана в саду. Переодетые в штатское гестаповцы дежурили рядом, на перекрёстке, откуда просматривались и Михельская, и соседние улицы.

Утром Ружена с мальчиком на руках под конвоем полицейских переходила улицу — шла в магазин за молоком. На второй день в тот момент, когда она брала молоко, к магазину подкатил молочный фургон. Грузчик взвалил на плечи бидон и вошёл во внутрь. За ним двое рабочих в клеёнчатых фартуках несли ящики из-под масла.

Всё произошло мгновенно. Грузчик вдруг обрушил тяжёлый бидон на одного из полицейских, потом хватил кулаком второго. Ярда Бобур — а это был он — умел действовать надёжно… Подпольщики связали полицейских, сняли с них оружие и спокойно вышли. Ружена с малышом пошла между ними. Сели в фургон. Через три квартала услыхали позади стрельбу… Жену Покорны спрятали на квартире сестёр Фиалы, сына увезли за город.

Вашела допрашивали в Печкарне. Затем его отправили в Панкрац. Бросили в одиночку, где содержались смертники. Здесь допрос продолжали помощники начальника Папкраца — большие «знатоки», следователи Тифа и Кройц. Отокар, конечно, не знал их фамилий, но чувствовал, в какие попал руки. Истязали медленно, подвергая перекрёстным вопросам. Равнодушно жевали какие-то таблетки, пока Вашел собирался с мыслями.

— Называй резидента. С кем работал? На кого? Называй! — цедил над ним Кройц. — Ничего не скажешь — отдадим Визнеру. Знаешь, кто такой Визнер? Напрасно, его вся Прага знает.

Отакар слыхал о палаче Панкраца. Он доводил сначала свои жертвы до состояния прострации, а потом ложил под гильотину, установленную в одной из комнат первого этажа.

В первый день тюремный врач перевязал Вашелу раненую ногу. То ли лейтенант был неважным стрелком, то ли таким везучим был Вашел, но попали в ногу лишь две пули. Раздробили пальцы. Нога вспухла, до неё нельзя было дотронуться. Когда опять явился врач, Отакар обрадовался: «Может быть, клюнули на „Рака“?» Но утром 5 мая он понял: не такие уж легковерные эти гестаповские ищейки…

Последний допрос в это утро не оставил в нём никаких надежд. Он очнулся после ухода палачей. В воспалённой памяти начал восстанавливать события. Нет, не промахнулся. Всё же оттянул время. Три дня — это много. Этого достаточно, чтобы все, кто с ним был связан, могли себя обезопасить. Значит — не гильотина, значит — расстрел. Он же сам слыхал, что сказали насчёт приговора: «Расстрелять». Какая-то мысль не давала покоя. Пытался поймать, а она ускользала. Ага, вот! Он вспомнил, где видел те пухлые щеки, вздёрнутый нос и большие губы того, штатского, который не поверил в его легенду, дал команду скорее кончать с ним. Неужели тот же самый тип, которого он с Франтой поймал на границе ещё в 38-м?

Вдруг услыхал за окном стрельбу. «Не успевают вывозить, расстреливают тут же», — приподнялся, собираясь с духом. В коридоре тоже началась стрельба, залязгали двери в соседних камерах. Потом он услыхал скрежет и увидел в дверях камеры фигуру, заслонившую весь проход. Как же было не узнать это широкое лицо с копной чёрных кудрей: в камеру ввалился связной Ярда Бобур. «Бред», — устало подумал радист и опустился на койку, закрыл глаза. Ему показалось, что он во сне слышит знакомый хриплый голос: «Ота, Ота!» Снова открыл глаза — Бобур стоял уже позади Пепы, размахивая железным засовом, который он сорвал с дверей камеры.

— Который час? — спросил Отакар Иозефа.

— Без пяти двенадцать. Мы уже полчаса дерёмся здесь в Панкраце.

Тяжёлое здание тюрьмы содрогнулось от взрыва: немецкие самолёты бомбили Панкрац, захваченный восставшими пражанами.

Покорны и Бобур подняли Отакара.

— Попробую сам, — Вашел шагнул к дверям.

Пламя пражского восстания, поднятое могучими ветрами освободительной борьбы, перекинулось на весь вражеский тыл. В прифронтовых восточных районах партизаны отряда имени Яна Жижки уже были полновластными хозяевами, на юго-западе восстал город Бероун, 4-го мая вступили в вооружённую схватку с эсэсовцами рабочие славного города Кладно, поднялся на борьбу Пльзень. В Праге администрация многих предприятий, стремясь спасти положение, объявила «отпуска» рабочим. Но оккупанты опоздали. Листовки оповещали: «Руда армада близко! К бою, товарищи!» Ведомые коммунистами, пражане заняли почту, телеграф, радиостанцию, центральные вокзалы, захватили гитлеровский штаб ПВО со специальным узлом связи. Во всех районах патриоты нападали на фашистских солдат, вооружаясь для борьбы с оккупантами. На узкие улицы из окон домов летели шкафы и кровати, из пивных подвалов выкатывали бочки. Магистрали перегородили разбитые трамваи и машины. За какие-то сутки восставшая Прага возвела 1600 баррикад…

Икар вышел с друзьями в переполненный тюремный двор. В толпе вдруг мелькнуло знакомое лицо. Он громко позвал:

— Штефан, Штефан!

Штефан Шагур сразу обернулся и вскрикнул от радости. Они крепко обнялись.

— И ты здесь был? — прошептал Шагур, разглядывая Вашела.

— Выходит, так, — ответил Отакар.

— Знакомься, — Штефан показал на заключённого, стоявшего рядом. — Это друг мой по делу, Шулыга. Приговорили к расстрелу, да, видишь, не успели…

Они расстались тут же, во дворе, договорившись встретиться завтра. Но судьба снова развела их на долгое время.

Покорны отвёз Вашела на трофейной машине к себе, вызвал знакомого врача и приказал домашним не выпускать больного на улицу.

Но уже утром Вашел был на баррикадах. Он не мог оставаться в квартире, не мог. Один из самых горячих центров баррикадных боев был в Михле. Вашел искал здесь Покорны, но не нашёл. Тогда решил пробраться на свою первую квартиру — к Аккерману. Один из знакомых рабочих сказал, что Покорны с группой сражается где-то там.

* * *

Чёрные хлопья вылетали из высоких окон сквозь решётки и садились на ветви каштанов, на пустынную мостовую. Кафельные печки на всех этажах Печкарни были покрыты трещинами от жара. Канцеляристы жгли дела. По полутёмным коридорам эсэсовцы из роты охраны тащили во двор тяжёлые, оббитые жестью ящики, грузили в транспортёры.

Шеф гестапо в чёрном, лоснящемся плаще стоял на балконе, сурово наблюдая за погрузкой. Через полчаса Крюгер тоже вышел на балкон. Герке скривился: на Крюгере отлично сидел, видимо, давно подогнанный под его размер френч английского покроя, без знаков отличия, на лоб натянут берет.

— Спешите?

— Давайте-ка сверим часы, — вместо ответа сказал Крюгер. — Итак, я жду вас с грузом завтра, в двенадцать, у озера. Езжайте не через Клатов, а через Стракопице и Впмперк. Меньше шансов наскочить на русских парашютистов.

— А если там уже американцы?

Крюгер пожал плечами:

— Танки Бредли гораздо севернее.

— Вы сейчас из Панкраца?

— Да, заходил к этому последнему вашему клиенту.

— К Вашелу?

— Он такой же Вашел, как вы — вождь племени лимпо в лесах Парагвая… Впрочем, кто может поручиться, что вы им не станете?

— Перестаньте шутить!

— А почему вы думаете, что Парагвай — шутка?

Они многозначительно переглянулись.

— И всё же я хочу на прощание стукнуть дверьми, — упрямо сказал Герке.

— Зачем? Вы занимались когда-нибудь футболом?

— Нет, у меня в детстве были другие увлечения.

— Напрасно. В футболе есть тактический приём, именуемый «искусственным офсайдом». Вы можете опередить защитников, пройти к чужим воротам. Можете занять выгодную позицию, получить отличный пас: защитники все это заметили. Они намеренно ушли вперёд, оставляя вас, так сказать, «вне игры». Вы можете даже забить гол. Однако все впустую. Он не будет засчитан. Так вот, можете сейчас забить этот «гол». Вы же опытный человек, Герке: разве не видите, что мы «вне игры»? Нужно менять поле…

Когда «Хорьх» умчал, шеф гестаповского отдела IV-C позвонил начальнику Панкраца, проверил, выполняются ли там последние приговоры. Тот заверил, что расстрелы идут полным ходом. После этого Герке вызвал к себе гауптмана из сапёрной части. Вместо него явился обер-лейтенант, объяснив, что гауптман подорвался на мине. Герке махнул рукой: ладно, его не интересуют подробности.

— Покажите, где это на севере вы приготовили для русских самый большой пирог с начинкой?

Обор-лейтенант почему-то помялся.

— Может быть, мне вызвать своих помощников? — жёстко спросил Герке.

Офицер подошёл к карте…

— Вы свободны, — бросил штурмбаннфюрер.

Третьего мая Аккерман чудом выбрался из Праги. По дороге в Замрск заехал к Крылову и сообщил печальную весть:

— Вашел погиб. И все там, в Панкраце, погибли. Все расстреляны.

— Ты знаешь это точно? — спросил майор.

— Наш человек служит в надзирателях. Сам видел: Вашел имел номер 35691. Его истязали в отделе контршпиопажа. Значит, не мог остаться живым.

В Центр полетела радиограмма:

«Приехал из Праги резидент Икара. Сообщил, что 2-го мая радиостанция была запеленгована. Икар схвачен немцами. Крылов».

…6 мая утром по другую сторону от Праги, в Железной Руде — тихом туристкой посёлке в Шумавских лесах — появился серый «Хорьх», сопровождаемый двумя бронетранспортёрами. После полудня жители Шумавы наблюдали, как серая машина и броневики с эсэсовцами отправились к Чертовому озеру, спрятавшемуся в нескольких километрах от Железной Руды, в сосновом лесу.

На берегу озера стояла заколоченная ресторация «У вепря». За неделю до этих событий эсэсовцы выселили отсюда хозяев и оцепили весь район. Бронетранспортёры подъехали к берегу. Солдаты перегружали длинные ящики в лодки, отвозили к середине озера и сбрасывали в воду. Возле ресторации стоял толстяк в синем плаще и рядом с ним худой, с воспалёнными щеками гестаповец. Они наблюдали за солдатами.

После полудня серый «Хорьх» нырнул в сосновый лес. Позади синели мохнатые вершины Шумавы и торчала шапка самой высокой горы — Панциря. Переехав границу протектората, «Хорьх» остановился только по ту сторону, в маленьком немецком городке Вайер-Ейзенштадт. Там пассажиров автомашины ждал самолёт.

ХІІІ

…События в Праге развивались не так, как предполагали бежавшие на запад гестаповцы. И не только в Панкраце. Ожесточённые бои, шедшие во всём городе, не давали фашистам возможности перебазировать силы для защиты позиций и на подступах к столице.

Вашел оказался в самом эпицентре восстания — у Старого Места. Он не нашёл Аккермана на его квартире, не знал, что тот уехал в Хоцень… Обшарив компату, нашёл запасные батареи. «К чему? — вздохнул тяжело. — Если бы теперь рядом был родной „Север“… В шкафу неожиданно обнаружил оружие. Вытащил из окровавленной кобуры парабеллум.

Побрёл к Карлову мосту. Почувствовал — пе дойдёт. Расспросил прохожих насчёт больницы, и ему подсказали: на Напрстковой улице — один из медпунктов восставших. В пивном подвале.

Когда человек освобождается от невероятного напряжения, он часто теряет контроль над ставшими уже незначительными, наигранными прежде жестами и словами. Отакар был среди своих. Он, улыбаясь, поглядывал на девушек с белыми повязками, которые подхватили его под руки у входа в подвал. Потом начал что-то объяснять и во время рассказа произнёс неправильно какое-то чешское слово. Позже вспомнил: так произносил это самое слово гестаповец во время допроса, а ведь тот был немцем. Теперь Вашел только удивился: девушки стали в стороне и, глядя на него, о чём-то пошептались. Тут же подозвали часового — паренька с трофейным автоматом, вооружённого для внушительности ещё и двумя гранатами:

— Тоник, поговори с ним!

Документов у Вашела, естественно, не оказалось. Паренёк вытащил у него из кармана парабеллум, отскочил назад, наставив автомат:

— Это — судет! Фашист! Зовите патруль! Рихле!

Странно, но к Вашелу вернулась его выдержка. Попросил закурить. Паренёк отрицательно мотнул головой.

— Напрасно ты так, — улыбался Вашел. — Гестаповцы — даже те свои жертвы угощали…

— Молчи, гад! Становись к стенке! — заорал паренёк.

— У стенки я уже стоял. Позови-ка лучше домоуправа Мирка.

Ота назвал номер дома.

— На том свете с ним встретишься.

— А я только что оттуда возвратился, — все так же спокойно проговорил Вашел.

Подошла медсестра, наклонилась к Вашелу, оттолкнула Тоника.

— Вы извините его, пан, — тихо сказала женщина, перевязывая Вашела. — Молодой, горячий. Да и время такое…

Придвинулись раненые. Один протянул Вашелу сигарету:

— Закури. Что там на улице делается, рассказывай…

Паренёк вернулся, ведя за собой домоуправа. Мирко ахнул:

— Куда же вы исчезли, пане Вашел? Что с вами? Ранены? Вам же надо полежать. Ай-яй! Как же так…

Потом схватил Тоника за шиворот:

— Сморчок несчастный! Это же… из-за него гестапо всю Михельскую перевернуло вверх ногами, его только что из Панкраца освободили, от смерти спасли, а ты… В войну играешь?

Тоник так побледнел, что Вашелу стало жалко парня. Прервав этот бурный поток речи, он протянул руку:

— Ладно, Тоник, чего не бывает. Ты — бдительный боец, это главное… Только, прежде чем стрелять, надо вот эту штуку опустить. Называется она «предохранитель»…

В ночь с 7 на 8 мая герои Праги услышали воззвание Чешского Национального Совета:

«Мы знаем, за что сражаемся, за что умираем, — не только за свободу своего народа, но и за наше социальное раскрепощение. Рождается новая свободная республика, ради которой мы проливаем свою кровь. Это будет наша республика — республика трудового народа! Вперёд, на борьбу! На стройку баррикад! На баррикадные бои! Да здравствует борьба! Да здравствует революция!»

Утро 8 мая застало Икара на баррикадах в излучине Влтавы. Над рекой медленно оседал дым пожарищ. Стояло затишье: обе стороны прекратили огонь, гитлеровцы как будто вели переговоры об условиях своей капитуляции. Вашел вдруг столкнулся лицом к лицу с Тоником — тот с ватагой ребят вытаскивал из дзотов фаустпатроны. Не сказали друг другу ни слова.

Потом Тоник куда-то исчез. Рабочие укрепляли баррикаду — разворотив мостовую, укладывали камень. Внезапно на площади разорвался снаряд, и сразу же от взрывов задрожали старинные здания. Фашисты, использовав передышку, подтянули танки, начали штурм баррикад. Появился Тоник — весь мокрый, облепленный тиной. Возбуждённо зашептал:

— Командир, видите того седого старика в шинели? Он посылает меня разведать, можно ли пробраться под мостом. Там ящики с минами. Но никак пе пролезть: пристреляна каждая точка.

Мины. Мины. Была б рядом рация!..

С той стороны, через мост, уже поползли фашистские танки. Артиллерия вела беспрерывный обстрел, расчищая путь своим машинам.

Два танка загорелись, а все новые ползли и ползли, приближаясь к восставшим. Слева из переулка показался бронетранспортёр, над которым болтались длинные змеи антенн. Поливая баррикаду пулемётным огнём, транспортёр начал корректировать действия танковой колонны. Один из танков закрутился близко, около фонтана. Вашел взял фаустпатрон, прицелился, выстрелил. Танк запылал. Бронетранспортёр, шедший под прикрытием этой машины, попятился назад. У его люка рвались гранаты… Бронетранспортёр забуксовал на месте.

Гитлеровцы снова отступили за мост.

Начинало темнеть. И Вашел решился добыть рацию. Он подозвал Тоника, объяснил, что делать. Прячась за подбитыми немецкими танками, они подползли к бронетранспортёру. Тоник вьюном проскользнул в люк, открыл изнутри дверцы. Отакар осмотрелся и оттащил от аппаратуры убитого радиста…

Танкисты 10-го гвардейского корпуса знаменитой 4-й гвардейской танковой армии генерал-полковника Д. Лелюшенко, мчавшие с северо-запада к Праге, под вечер 8 мая уже видели вдали туманные очертания города. Вдруг в одной из армейских машин радист уловил странные слабые сигналы. Настроился получше и подозвал офицера:

— Послушайте, товарищ капитан, кто-то шпарит открытым текстом!

Капитан надел наушники, взял в руку карандаш.

Прерывисто стучал далёкий ключ: «Я — Икар, я — Икар… Мост Манеса… Мины… Танки. Передайте Соколову… Я — Икар, я — Икар…»

Капитан, прочитав запись, озабоченно сдвинул шлемофон.

— Ты ему ответь, — сказал радисту.

Долго стучал армейский радист: «Ты слышишь нас, Икар? Ты слышишь нас, Икар…» Неизвестная рация молчала.

Гигантскими свечами пылали в темноте баррикады, отражаясь в тихих водах Влтавы. На одной из узких улиц, неподалёку от Вацлавского наместе, командовали сражением Ярда Бобур и ещё один участник группы Покорны — Ладислав Пезл. С лица Бобура слетел его угрюмый вид. Он вошёл в азарт боя, ведя огонь из трофейного пулемёта. Домоуправ Мирко, выполнявший у него роль второго номера, в короткие передышки затевал с ним спор.

— Стреляешь ты, Ярдо, — слышался тихий говорок Мирко, — и не знаешь, дурья твой голова, что тебя осеняет сам святой Маркета, которого изобразил под крышей этого вот дома, у которого мы сейчас находимся, сам Пауль Ферд ещё в XVII столетии, большой специалист насчёт барокко, имевший, кстати, любовницу из княжеского рода Пфуцелей…

— Дерьмо твой Ферд или Пфери, или как там его ещё звали, — ворчал в ответ Бобур. — Сделал бы уж лучше бетонный козырёк, чтобы снаряды нам на голову не падали.

— Железобетон из другого века, дорогой мой Ярда.

— То-то и оно, что из другого.

— А у той любовницы из князей Пфуцелей, — невозмутимо продолжал Мирко, — был ещё один тип, который за ней ухаживал. С тебя ростом. Значит, на тебя похожий…

— Ну и что? — оглянулся Ярда.

— И вполне возможно, что тот ухажёр был твоим пра-пра-прадедом…— закончил Мирко под хохот баррикады,

Бобур не успел в ответ ругнуться — его оглушило неожиданным взрывом. Когда дым рассеялся, он в свете пламени увидел: Пелз лежит, подогнув руку, глаза его смотрят безжизненно в небо, рядом сидит, скорчившись, домоуправ и стонет.

— Что с тобой, Мирко? — нагнулся Бобур.

— Да так, пощекотали фашисты по спине, посмотри-ка, что там у меня.

Бобур содрогнулся: на спине домоуправа зияла рваная рана. Поднял Мирка, отнёс его в подвал:

— Поищи Отакара, — шептал ему в подвале обессилевший Мирко. — Я забыл тебе сказать — баррикаду у Манесового моста разбили, а Вашел был там.

— У того моста уже фашисты, — угрюмо заметил Бобур. — Никого из наших не осталось — немцы, как утюгами, всю площадь проутюжили…

Мирко закрыл глаза. Его полное лицо заливала синева. Бобур опять выбежал на улицу…

9 мая в 2 часа 30 минут ночи советский танк № 23 вырвется на холм и, мчась к мосту Манеса, примет на борт проводника, имя которого станет известным позже. Это был участник боев на баррикадах Франтишек Соучек. Экипаж танка, как и другие экипажи, ещё раньше получив приказ захватить мост Манеса и не дать взорвать его, рванётся с хода в бой. Погибнет в том бою командир Иван Гончаренко, тяжело будут ранены его боевые товарищи, но мост они спасут.

Пройдёт время — и встанет на вечную вахту у Влтавы, на площади Красноармейцев, танк № 23, почётными гражданами своего города назовут пражане танкистов легендарного экипажа. Но ещё долгие годы будут неизвестными имена тех, кто им помогал спасти мост Манеса…

И вот — Победа! Цветы, цветы… Весеннее белоснежное половодье залило свободные улицы Златой Праги. Медленно двигались по магистралям краснозвёздные машины. Ликующая столица встречала своих братьев, своих освободителей. Тысячи метров киноплёнки запечатлели для потомков кадры освобождённой Праги. Если бы в этот майский день кинооператоры отправились на одну из улиц, где в известной клинике временно разместился советский военный госпиталь, они могли бы снять ещё несколько кадров. Вот снова подъехала запылённая машина с красным крестом, и два человека, перепоясанные ремнями, увешанные оружием, вывели под руку третьего — согнутого, грузного, у которого была перевязана нога и гарью покрыто лицо. Он распрощался с друзьями.

На второй день, уступив настойчивым просьбам раненого, его отвезли из госпиталя в город, где находился штаб Первого Украинского фронта.

Он искал Соколова…

XIV

Горы и горы… Застывшими гигантскими волнами тянутся они к небу. Столетние дубы глядят из подножий, как карабкаются по склонам крепкие буки. Повыше лес темнеет — лиственницу сменяют красавицы-ели, а ещё выше, у поднебесья, раздвинув чащу, подставляют солнцу свои просторы полонины.

Горы и горы. С высоты орлиного полёта они, кажется, укрыты зелёными каракулевыми смушками. Шумит бесконечный лес, журчат безымянные серебристые потоки. И лепятся на склонах, подобно птичьим гнёздам, хаты верховинцев.

Шло первое мирное лето. Для трудящихся Закарпатья оно было особенно волнующим, незабываемым: в июне сорок пятого осуществилась их заветная мечта — Закарпатская Украина была воссоединена с родной матерью — Советской Украиной.

Этим летом вернулся с войны солдат Дмитро Пичкарь. Хозяевами имения «Сольва» — «Свалява», в котором он согласно легенде числился «управляющим», стали его земляки, его друзья, с которыми когда-то участвовал в «голодном походе».

Разыскивая знакомых, угнанных фашистами из родных мест, Пичкарь пришёл на приём к начальнику районной милиции.

— Послушай, Дмитро, — сказал ему начальник. — А ты хочешь и другим помочь разыскать родных? Школа у тебя боевая. Всю войну прошёл. Нам такие солдаты нужны — для мирного дела.

Так он, Дмитро Пичкарь, стал участковым уполномоченным. Действительно, пришлось помогать и в розыске пропавших на войне. Но это было только частью его многотрудных обязанностей. Пичкарю поручили один из самых сложных участков — горные села Стройное, Мартинка, Дусино, Россоши, Черник, Обава. Рассыпались они по горам, попрятались далеко от шоссе — за день их ни обойти, ни объехать. Доберёшься порожняком по узкоколейке до Стройного, а дальше по тропинкам с одной горы на другую…

Советская жизнь на Верховине только утверждалась. Здесь всё было внове, всё было впервые: и школы для детей, и хаты-читальни для молодёжи, больницы и столовые, кинопередвижки и трактора… Пичкарь помогал многодетным матерям оформлять непривычные для них пособия и участвовал в организации первых сельских Советов, заботился об оставшихся без родителей сиротах и вместе с людьми радовался, когда в селения пришло электричество… Он был представителем Советской власти, и люди обращались к нему со всем, что их тревожило, волновало, интересовало.

Но перед рассветом все чаще ныли раны, напоминали о себе военные годы. Он не знал, что такое больничный бюллетень. Товарищи сами выхлопотали путёвку в Кисловодск. Первую в его жизни путёвку — на пятнадцатом году службы. Утром, перед отъездом, решил заглянуть в районный отдел, попрощаться с хлопцами.

— Езжай, Дмитрий Васильевич, нечего тебе тут расхаживать, — сказал торопливо начальник и быстро пожал ему руку.

Недоумевая, Пичкарь сошёл вниз, на первый этаж, и заглянул в дежурную часть. Там возбуждённо переговаривались двое практикантов, дежурный названивал по телефону. Не составило труда выяснить причину такого оживления. Опять поднялся к начальнику:

— «ЧП» в Дусино, это же мой участок!..

— У тебя — путёвка.

Он не уехал на курорт.

Да, этот человек привык быть на посту. Но он всегда считал, что воевал, как всё, что подобных ему было тысячи. А ведь того, что пережил, хватило бы с избытком на две жизни. Что ж, настоящий солдат скромен: он говорит о себе последним, говорит после того, как скажут о нём другие.

А тем временем…

Специалисты, занимавшиеся историей пражского восстания, обнаружили в архивах бывшей тюрьмы Панкрац дело Отакара Вашела, приговорённого фашистами к расстрелу. В деле сохранились его фотокарточки. Сама же папка находилась среди «закрытых» дел, по которым приговоры были приведены в исполнение. Начались поиски семьи погибшего. Вести их было трудно: ведь по материалам дела явствовало, что расстрелянный был мнимым Отакаром Вашелом.

Шло время. И однажды бывший участник восстания, которому показали фото, высказал сомнение, что этот узник был расстрелян: он видел его после пятого мая…

Обратились к помощи бывших воинов Чехословацкого корпуса. Так установили, что радист Отакар Вашел и ротный Дмитрий Пичкарь — одно и то же лицо. Но и такого человека на территории Чехословакии не оказалось.

Спустя много лет на Чехословацкой выставке в Киеве один из пражских журналистов поделился с советскими коллегами заветной мечтой — найти Вашела-Пичкаря. На всякий случай попросил поискать его на Украине. Послали запросы во все области. Однако ответы были безрезультатными.

Тогда журналисты обратились к известному языковеду, который посоветовал искать Пичкаря в Закарпатье: такие фамилии здесь распространены.

И вот спустя много лет, боевые соудруги, наконец, узнают, что Икар, вернувшись в родные Карпаты, сменил фронтовую гимнастёрку на милицейскую форму, работает в Свалявском райотделе внутренних дел. Здесь стал коммунистом.

И полетят письма в село Драчино…

* * *

«Дорогой друг мой Дмитрий! Помнишь Володьку — Бронислава? Это я. Прямо не верится! Оказывается, многие годы жили совсем рядом, ты — за перевалом, а я здесь, перед Карпатами, в посёлке Стебник. Мой сын служит в армии. Я ему часто рассказывал, как ты меня от смерти спас. В газете он прочитал о нашей группе и прислал мне вырезку. Не поверил я своим глазам: там было написано, что ты жив-здоров! Помнишь, как мы расстались в лесу под Добржиковым? Ты ещё тогда отдал мне свой носовой платок.

Я про платок вот к чему пишу. Когда тебя отправили в Прагу, немцы засекли нашу рацию. Охотились они за нами долго, но мы часто меняли место передачи, и это нас спасло. Через несколько дней, как ты уехал, мы связались с Центром, чтобы договориться насчёт груза, который нам должны были сбросить. Три дня жгли костры для встречи самолёта, тут нас и нащупали фрицы. Пришлось быстро уходить. Но нужно было передать, что не можем встретить самолёт. Оторвавшись от погони, мы свернули в Добржиково, к тому самому товарищу Иозефу, которого ты знал — он часто-часто помогал. Иозеф запер нас в доме, повесил на двери большой замок. Семью отправил к соседям, а сам уехал в поле — вроде бы пахать. Это был мужественный человек, ведь он знал, что если немцы нас найдут, то его расстреляют вместе с семьёй.

В доме спрятались наш проводник, Майя Саратова, Сергей Лобацеев, Иван Сопко и я. Только радисты передали сообщение в Центр, как мы услышали стрельбу и через щели в чердаке увидели, что к дому подъехали две автомашины с эсэсовцами. Несколько карателей подбежали к дому, а один стал дёргать на двери замок. Тут на меня напал такой насморк — удержаться не могу. Вытащил платок, зажал нос, а Сергей меня сверху ещё плащом накрыл. Если бы чихнул — нам конец. Эсэсовец оставил замок, потом солдаты сели в машины и уехали. Держу я потом платок и думаю: что же с тобой там, в Праге, Дмитрий? Вот мы первый раз в такую историю попали, а тебе ведь каждый день надо передавать, а вокруг тебя фашистов куда больше, чем тут вокруг нас.

А потом Крылов — Борис Харитонов, наш командир, рассказал, что тебя всё же засекли да и расстреляли в пражской тюрьме. И я все эти годы считал тебя погибшим.

До скорой встречи

твой Михаил Веклюк».

«Дорогой Митя!

Поздравляю тебя с праздником Победы и днём освобождения Чехословакии. Спешу сообщить тебе, что ты представлен к правительственной награде. И ещё одна новость — всех нас чехословацкие друзья пригласили к себе на праздник Победы. Так что встретимся со многими боевыми друзьями.

Есть к тебе, Митя, просьба. Напиши мне подробнее о своих делах в Праге. Я тут пишу книгу о нашей работе в тылу. Будет в ней и рассказ о тебе.

Ты писал мне, что сын твой уже солдат. Как ему служится? Передавай ему от меня большой привет.

Твой Крылов — Борис Харитонов.

г. Ровно»

«Дорогой Митя!

Ты интересуешься, как мы живём и трудимся. Времени прошло много, и ты не удивляйся, что малый Людек, с которым ты всегда любил возиться, работает уже на заводе и сам стал отцом, а я уже — дедушка… Горячо поздравляет тебя с наступающим праздником Ружена. И её мать Мария тоже шлёт тебе поздравления. С братом Ярославом дела плохи. После пыток в гестапо он очень болеет — вот уж двадцать лет… Я работаю на заводе «Тесла». Жив и тот врач Фишер, который лечил твои раны. А дома в полу мы не заделываем следы пуль, которые посылал в тебя гестаповец во время допроса. Шлю тебе фотографии, сделанные после обыска, когда тебя увели в тюрьму. Эти снимки сделали подпольщики тайком — участвовал в этом Марзлик, который и сейчас живёт рядом з нами.

Жду тебя на твоей последней явке.

Твой Иозеф Покорны.

Прага, Михальская, 472».

«Друг Митька!

После войны я долго разыскивал следы боевых советских друзей. Но только через многие годы довелось в Праге встретиться с одним из них — Борисом Харитоновым — Крыловым, с которым мы действовали в районе Хоценя. Помню, в сорок пятом он сообщил мне, что ты расстрелян в Панкраце. А через несколько лет я получил письмо от Миши Веклюка, в котором он рассказывал, что ты шив. И поэтому твои письма уже не оыли для меня неожиданными.

Я живу в Хомутове и работаю на заводе. Все свободное время посвящаю цветам. В моём саду есть уже 4000 гладиолусов самых разных сортов. После войны я долго разыскивал жену и дочерей. К счастью, они остались живы, и я разыскал их быстрее, чем тебя.

Крепко обнимает тебя Большой Гонза — Карел Соботка.

г. Хомутов».

…Письма, письма. Добрые слова. И награды…

Его наградили чехословацкой «Партизанской звездой», ему торжественно вручили дома, в Закарпатье, орден Красного Знамени.

Через много лет после войны, в канун Дня Победы, в опрятном белом домике в селе Драчино Дмитрий Васильевич прощался с семьёй: жена и дети провожали его в Прагу, к боевым друзьям.

Участники группы Крылова в те майские дни побывали в Хоцене и Високом Мите. И на опушке леса, где фашисты сожгли дом Маклакова, тоже побывали. Там установлен памятник. Возложили венки на могилу Саши Богданова. А затем была Прага, солнечная Прага…

Седой уже, высокий человек со смутной тревогой переступил в Панкраце порог камеры, в которой томился в майские дни сорок пятого. Потом долго стоял с непокрытой головой у стены Панкраца. Стоял, вспоминал…

Каменные фигуры сурово глядели с мемориальной доски. Литеры врезались в его память — навсегда:

«НАСЛЕДНИЦА МАЯ БАРРИКАДНАЯ ПРАГА УСТРЕМЛЕНА В ВЕЧНОСТЬ, ВО ИМЯ ЕЁ ПАВШИЕ, ПАВШИЕ В КОНЦЛАГЕРЯХ, ПАВШИЕ НА ВИСЕЛИЦАХ, РАССТАВЯТ ДОЗОР ДЛЯ ОХРАНЫ ЕЁ БУДУЩЕГО».

И ему — Людвигу Крейчи, Отакару Вашелу, Икару, Дмитрию Васильевичу Пичкарю — посвящена была эта надпись. Ведь и его считали павшим.

Но для храбрых смерти нет…