Старая китайская пословица гласит, что когда два чокнутых собираются вместе, они быстро находят общий язык. Это объясняет странную дружбу Лютера Хокинса и Стивена Айреса.

Возможно, вы не знаете Лютера Хокинса, и не захотите встретиться с ним сейчас, потому что он мертв, а Стивен Айрес в данный момент также персона недосягаемая. Но я уверен, что все любители фэнтези знают и Хокинса, и Айреса под их псевдонимами, поскольку оба написали достойные фантастические романы. Хокинс создал бестселлер, и многие из его рассказов были перепечатаны (под его псевдонимом, естественно) в антологиях ужасных историй. Стивен Айрес, молодой человек, также много трудился в этом направлении и недавно написал удивительную серию рассказов в стиле своего покойного друга. Как писатели, оба заслуживают признания в своей области.

Но они были сумасшедшими. Хокинс — и какое жалкое, скучное имя для писателя-фантаста! — думал что он Эдгар Уоллес, персонаж Э. Филлипса Оппенгейма, саксофонист Ромер. Он относился к себе очень серьезно, Лютер Хокинс, деревенщина из Южной Дакоты с кривыми зубами и дурацкой копной соломенных волос.

Какая странная сила рождала в нем необычные истории и диковатые стихи, сделавшие его знаменитым? У этого человека, с его происхождением и внешностью фермера, было что-то, что заставляло его стремиться к образованию, эрудиции; что-то, что привело в Нью-Йорк, заставило сесть за пишущую машинку, ради создания уникального мира литературной фантазии. Гений и деревенщина в одном лице, он был чужд своему окружению и своей внешности; словно Свенгали в теле крестьянского болвана; словно дьявол, глядящий глазами дяди Эзры.

Конечно, я преувеличиваю. Но Лютер Хокинс тоже преувеличивал. Он был, как я уже сказал, персонажем Эдгара Уоллеса. Сознательно, я имею в виду. Когда он добился успеха, когда его рассказы принесли ему определенный гарантированный доход и признание, Хокинс начал оправдывать свою репутацию. Он, должно быть, придал голосу басовые нотки, а потом посмотрел в зеркало. Там был Лютер Хокинс, писатель ужасов. И он был похож на свинопаса Лютера Хокинса. Его веснушчатые руки, державшие экземпляр «De Masticatione Mortuorum in Tumulis» Ранфта, выглядели более подходящими для того, чтобы схватить экземпляр каталога Сирса-Робака. Поэтому Хокинс решил кое-что предпринять.

Хокинс, деревенский увалень, купил костюм и переехал в «холостяцкую квартиру», обставив ее в стиле до Бердсли: черные бархатные шторы, потайные светильники, бронзовые статуэтки с рогами, Сетом и Тифоном, японские курильницы — словом, все нужные атрибуты, похожие на декорации к одной из сцен соблазнения Лью Коди. Но для Хокинса это были признаки гламура и тайны.

Понимаете ли, сам я никогда не встречал этого человека, но слышал, что он носил длинный черный фрак, хмурился, как Борис Карлофф от несварения желудка, и расхаживал по комнате, словно налитый свинцовой меланхолией. Один наш общий друг уверяет меня, что Хокинс в последнее время начал шепелявить а-ля Питер Лорре, но я думаю, что он шутит. Как бы то ни было, Лютер Хокинс стал позером, персонажем мелодрамы с амплуа «писатель ужасов».

Во всяком случае, он не был дураком. Разжившись деньгами, покупал книги — редкие старые трактаты по демонологии, за которые я бы отдал все свои зубы. Он учился также у настоящих мастеров-оккультистов и прорицателей с международной репутацией в кругах поклонников культов. Ведь кое-кто из них жив до сих пор: это прямые потомки Апполония, не коммерческие шарлатаны, но серьезные знатоки черной магии.

Поговаривают, что под конец Хокинс увлекся сатанизмом и ритуалами Черной мессы. Говорят, что в некоторых тайных местах в сердце современных городов все еще поклоняются Люциферу. Правда это или нет, и действительно ли Хокинс участвовал в богохульных церемониях, я не могу сказать. Но я знаю одно — он искренне познавал все это и верил в колдовство, а значит вполне мог наткнуться на некоторые странные вещи. Под маской фермера и позера скрывался неизвестный; темная личность, которая ничего не говорила, но создавала ужасные, неотразимые истории о чудовищных мирах и жутких существах; некто, изъяснявшийся языком пламени, чьи слова сползали со страниц в вашу душу с отвратительной, пугающей искренностью.

Вот вам и загадка Лютера Хокинса. Прочтите его рассказы, и, возможно, вы поймете то, что я не в состоянии объяснить.

Личность Стивена Айреса — еще один важный вопрос. Я могу охарактеризовать Стивена одним словом — пиявка.

Айрес был паразитом в мире литературы. Он представлял из себя лентяя, мечтателя, фантазера. Он писал мне длинные бессвязные письма, описывая ещё более длинные и бессвязные истории, которые хотел, чтобы я «покритиковал». В его понимании под «критикой» подразумевалось восхваление собственной отвратительной халтуры в комплекте с полным ее переписыванием за него и для него. Как писатель, по переписке я знакомился только с интересными людьми, но Стивен Айрес стал в этом списке досадным исключением. Некоторое время я терпел его абсурдные требования, но однажды толерантность покинула меня. Как-то раз я проснулся с головной болью и четырьмя редакторскими отказами в адрес собственных произведений, а потому ответил на его последнее письмо, приложив к нему самые ничтожные правки и посоветовав переделать рукопись в фантастическом ключе. И это было очевидно.

Но Лютер Хокинс так не думал. Должно быть, Айресу надоело докучать мелкой сошке вроде меня, и он решил попробовать сыграть по-крупному. Он написал Лютеру Хокинсу почти то же, что и мне. Он «восхищался» работой Хокинса. Он был «поклонником» Хокинса. Между прочим, он и сам был «писателем», но никогда еще «ничего не продал». И так далее, до тошноты.

Хокинс клюнул на это. Стивен Айрес был умен — он быстро узнавал увлечения и интересы своих жертв, копировал их манеру письма и проявлял большой энтузиазм к предметам, которые они почитали. Айрес, должно быть, излил из себя целый поток слов, проявив «глубокий интерес к оккультизму», и побежал в Публичную библиотеку, нахватался «верхушек» по демонологии и колдовству, чтобы цитировать отрывки в своих письмах. Во всяком случае, он поладил с Хокинсом. Они стали постоянными корреспондентами друг друга. Хокинс читал прогорклые рукописи Айреса — он был добрым и щедрым человеком — и критиковал их.

Хокинс правил для Айреса его тексты. Он давал советы, помогал и, что еще важнее, хорошо ладил с редакторами. Должно быть, Айреса раздражало откровенное препарирование текстов его знаменитым другом, но через некоторое время он сдался. В течение года Стивен Айрес стал известен в печати под кричащим псевдонимом. Он регулярно продавал свои рукописи и стал писателем.

Ну, вы же знаете, как бывает с блефующими людьми. Назовите игру такого человека блефом, и в девяти случаях из десяти он будет работать головой, чтобы сделать это лучше, а не признать поражение. Так было и с Айресом. Он начал продавать ужасные истории; поэтому действительно начал интересоваться сверхъестественными знаниями. Он изучал драматургию и литературу.

Причём зашел так далеко, что даже попытался научиться писать.

Сначала, я думаю, ему было трудно на этой колее, но он продвигался вперед. Еще один год, и Стивен Айрес действительно стал публиковать довольно неплохие истории. Их хорошо читали, сюжет был цельным, а фактическая основа из настоящего оккультизма была подлинной.

Но вы же знаете, как бывает с блефующими, когда они хорошо блефуют. Как сказал великий поэт Джордж С. Кауфман: «по секрету, он воняет». Боюсь, это было ровно про Стивена Айреса. Там, где Хокинс в результате успеха превратился в настоящего мистика, Айрес стал большой шишкой. Его голова распухла от успеха.

Теперь он раздавал «советы» молодым писателям. Он был «знатоком колдовства», ведь в своих собственных глазах писал так же хорошо, как и его учитель, Лютер Хокинс.

Не забывайте, я все это наблюдал. Новости быстро разлетаются в маленьком сообществе фантастов. Я все еще переписывался с Хокинсом и кое-что выяснил. Через некоторое время Айрес начал нагнетать давление. Теперь он был не только равен Хокинсу, но и превосходил его! В последние месяцы позволял себе критиковать работы Хокинса, указывая с иллюстрациями из своих собственных материалов, где именно ученик превосходит учителя. Он сказал, что Хокинс — «старая шляпа», и зашел так далеко, что высмеял эксцентричные привычки старика.

«Вы претенциозная подделка… ваша так называемая студия — не что иное, как цирковая арена для клоунов Гринвич-Виллидж… сбросьте свой черный фрак, ваши руки заплетаются в нем, когда вы пытаетесь писать… Черная месса — это не что иное, как название темного облака над вашим мозгом… продажа души дьяволу вышла из моды вместе с покойным доктором Фаустом».

Стивен Айрес был достаточно прозорлив в своих обвинениях.

Я не мог не восхищаться, когда читал их, — восхищаться и мечтать о том, чтобы выбить ему зубы. Хокинс тоже не выдержал. Думаю, он не возражал, чтобы его собственную работу критиковал даже такой дурак, но не мог допустить, чтобы его серьезный интерес к магии подвергался сомнению. Нося фрак и хмурясь, он был искренен. Я знаю это слишком хорошо. Лютер Хокинс, изучая и исследуя, пришел к вере в некоторые вещи, о которых я предпочел бы умолчать, но он знал достаточно, чтобы разозлиться на этих жалких невежд, насмехавшихся над силами, о которых они не могли даже помыслить, не говоря уже о том, чтобы понять их.

Итак, Хокинс отчитал Айреса, спокойно и деловито. Нет, он не наложил на него проклятие. Не угрожал Айресу местью сверхъестественных существ. Не перерезал себе горло, а потом не выползал из-за двери Айреса с кровью, капающей на ковер. Он не посылал маленьких зеленых человечков в трубу юного Стивена.

Он просто прекратил общение. Хватит писать, хватит критиковать и помогать. Он даже не послал Айреса к черту — потому что Хокинс питал к рогатому определенное уважение.

Однако то, что он сделал, было очень тонко. Хокинс сел и написал статью для журнала. Это была короткая, не очень глубокая статья, в которой он рассказывал о своем опыте общения с «поклонником». Понятное дело, «поклонником» являлся Стивен Айрес, и вся история была рассказана довольно просто, с убийственным, ироничным юмором. Он был саркастичным, едким и безошибочно узнаваемым. Все причастные сразу узнали «поклонника», и редакторы сразу же сделали правильные выводы.

Стивен Айрес больше не продаст рассказов. Он больше не получал «писем от поклонников» и похвал. Он вылетел из игры из-за своей ослиной натуры.

Этого хватило. Произошел простой инцидент, возможно, бессмысленный. Ссора между писателями, не представляющая интереса ни для кого, кроме других писателей. Небольшая «производственная» история, без особого смысла или эффекта. Но на этом история не заканчивается, а только начинается.

Потому что Лютер Хокинс умер. Просто так. Он звонил мне во вторник. В четверг утром он уже был мертв. Сердечный приступ.

Тело нашли в его экзотической комнате, на полу. Ни дьявольских следов копыт на лице, ни синих отпечатков лап какой-то чудовищной обезьяны на шее, ни даже кинжала в спине. Сердечный приступ. Простой, сердечный приступ пожилого человека. Лютер Хокинс, писатель-фантаст и исследователь тайн, был мертв.

И Стивен Айрес приехал в город. Да, в мой город, на жительство. Не прошло и двух недель, как он переехал приехал и сразу же позвонил мне. Я все еще очень хотел ударить его — причем сильно. Но был очень расстроен смертью Хокинса, умиротворён жалкими стонами Айреса, его мучительными и, по-видимому, искренними воплями и обвинениями в свой адрес. Я смягчился, пригласил его к себе, поговорил с ним.

Стивен Айрес выглядел просто развалиной. Что-то проникло под его крысиную шкуру и коснулось сердца, каким бы оно ни было. Запоздалая совесть жгла его яростно. Он был сломлен смертью своего бывшего благодетеля, раскаиваясь в собственной подлости. Вполне, казалось бы, искренне: он целый час просидел на моем диване и рыдал.

— Я думал, Лютер меня ненавидит, — наконец выдавил Айрес. — Я не хотел, чтобы он умер. Но он прислал мне кое-что. Свою пишущую машинку.

— Что?

— Да, его личная пишущая машинка и записка.

— Хочешь сказать, что он знал, что умрет? — начал я.

Но Стивен Айрес порылся в кармане пиджака и протянул мне смятый листок. Я стал читать.

«Дорогой Стивен!

Лютер Хокинс».

Теперь я понимаю. То, над чем ты всегда смеялся, приказало мне. Прежде чем я подчинюсь этому приказу, позвольте мне сыграть роль пишущей машинки, которую я посылаю тебе как наиболее подходящий символ нашей прошлой дружбы. Если моя работа не всегда нравилась тебе, возможно, твоя работа при помощи этого же инструмента окажется более подходящей. Как бы то ни было, мне нравится этот жест, и пусть он всегда будет напоминанием о том, что произошло между нами.

Мы прошли через многое вместе — этот простой старый ящик и я. Именно с этим чувством я и предлагаю ее тебе. Используй машинку так же хорошо, как ты использовал меня.

Прощай.

Стыдно признаться, но я улыбнулся. Это был стиль Лютера — мрачная мелодрама. «То, над чем ты всегда смеялся, сказало мне.

Прежде чем я подчинюсь тому, что должно произойти» и так далее. Мелодрама, так тщательно выписанная в его рассказах, перешла в его личную переписку. Это письмо было типичным. Последний подарок. Прощение, с оттенком насмешливого злорадства — «используй ее также, как вы пользовался мной». Действительно, стиль Лютера.

Однако это ужасно расстроило Айреса. Его неблагодарность была так велика, и все же Хокинс подставил другую щеку. Попросил его «продолжить», выбрал его в качестве получателя самого заветного имущества. Айрес не мог вымолвить ни слова. Он просто выл.

— Заткнись, — мягко сказал я.

Нужно быть мягким, когда обращаешься к начинающему истерику. Я рывком поднял Стивена Айреса на ноги и взял его за плечи, встав с ним «лицом к лицу», словно в фильме.

— А теперь послушай меня. Я знаю, что ты чувствуешь, но мой совет — возьми себя в руки. Лютер мертв. Ты жив. Вместо того чтобы ныть о том, как тебе жаль, лучшее, что ты можешь сделать, это начать работу над ошибками.

— Как?

— У тебя его пишущая машинка. Как насчет того, чтобы использовать ее по назначению, писать хорошие истории, которые будут прославлять творчество Хокинса, чтить его память? Используй ее, чтобы писать достойные истории, а не дешевые критические замечания о тех, кто лучше тебя, или сентиментальные детские триллеры. Займись работой.

Смуглое лицо Айреса расплылось в странной улыбке, когда он стряхнул с себя скорбную гримасу. Он повернулся ко мне, его худое тело все еще было вялым, но в серых глазах светилась жизнь.

— Да, — тихо сказал он. — Да, именно так. Спасибо, что сказал это.

Я ценю это. Так я и сделаю.

— Дай мне знать, как идут дела, — сказал я, подталкивая Айреса к двери.

Он кивнул. Я посмотрел ему вслед, а потом вздохнул с облегчением. «Сцены» всегда смущают меня, и эта роль вроде «ступай и больше не греши», которую я только что сыграл, не моя сильная сторона. Я сел и закурил сигарету, но она не помогла.

Какого черта Хокинс отдал Айресу свою пишущую машинку? И откуда он знал, что умрет? Неужели этот деревенщина с душой колдуна действительно предвидел конец? Действительно ли он обладал ключом к неким тайным силам, о которых постоянно упоминал в своих рассказах? Возможно. Лютер Хокинс был удивительным человеком, сложной личностью. Мне показалось, что в его подарке Айресу был насмешливый намек. Вместо того чтобы сломать свое орудие, он презрительно швырнул его в безрукого. Пишущая машинка в его руках была инструментом странной магии — ведь, в конце концов, это и есть магия, описывание образов, особенно таких образов из снов, которые вызывал Хокинс.

Это Кейбл сравнивал писательство с волшебством? Хокинс, обладал ли он оккультными способностями или нет, был истинным волшебником со своей пишущей машинкой. Он сардонически предпочел сдать ее внаем — иронический жест, точно такой же, как ведьма вуду могла бы подарить одну из своих восковых кукол смерти ребенку, который невинно играл бы с ней и никогда не понял бы ее ужасной силы.

Так я размышлял, покуривая. В тот день я много размышлял — почти как философ-любитель, вроде Спинозы. Три месяца спустя мне пришлось подавиться своими словами, и они были действительно горькими. Стивен Айрес сделал невозможное. Он снова начал писать и продавать. Он не мог не продать то, что написал.

Когда появилась первая история, я прочитал ее. Я боялся признаться себе в догадке. Но следующий месяц принес другую историю, и еще одну. Я больше не мог этого отрицать. Стивен Айрес превратился в мастера.

Он пришел ко мне вскоре после публикации третьего рассказа.

Я приветствовал Айреса с искренним удовольствием, хотя, признаюсь, был несколько шокирован его изможденностью. Он больше не был худым, он выглядел аскетом. Его длинные руки висели не вяло, а словно налитые свинцом. Его яркие глаза стали слишком яркими. Три вещи могут сделать это — наркотики, страх или интенсивные творческие усилия. Я заподозрил последнее.

— Отличная работа, Стивен, — прокомментировал я. — Особенно последний рассказ.

Айрес улыбнулся.

— Сейчас у меня на столе еще шесть, и они гораздо лучше.

— Это все тот же старый Айрес, вечно съеживающаяся фиалка в саду фантазии. — Я предпочел вставить шпильку. Вернее, целый стилет; я не очень-то хитро-мудрён.

— У тебя такой вид, словно ты много работал, — сказал я. — Должно быть, трудно копировать стиль Хокинса.

— Что?

— Не рычи на меня.

— Что ты имеешь в виду. Я копирую стиль Хокинса?

— Ну а разве нет? Используя его мифологию, его теории — да, и его выбор слов, его структуру предложений и ритмику слога. Я читал книги по искусству письма, мой друг, и произведения Хокинса тоже. Сейчас ты пишешь рассказы как Хокинс, хотя, должен признать, делаешь это превосходно. Эти истории звучат… признаю это — даже лучше, чем его обычные тексты.

Сказано было справедливо. Никакой лишней горечи. Немного фактов, но никаких угроз, никакого запугивания. И я не хмурился, когда говорил это; не скалил зубы, словно обезьяна. Но видимо что-то напугало его. Стивен Айрес задрожал всем телом. Никогда я такого не видел. Его тонкие руки дрожали, лицо передернулось, и он быстро проглотил ком.

— Как ты смеешь так говорить?

— А почему бы и нет? Ведь это правда, не так ли?

Стивен Айрес вдруг снова разревелся. Мне становилось скучно на этом празднике слез. Я так ему и сказал.

— Ты не понимаешь. Я получаю письма — от редакторов, фанатов. И ты, так хорошо знавший Хокинса, говоришь то же самое.

Что это его истории. Его!

— Я говорю, что ты копируешь его стиль, вот и все.

— Все? Я сажусь за его пишущую машинку и пишу свои рассказы. Неужели ты не понимаешь? Выходит неправильно. Я думаю о том, что собираюсь сказать, и оно пишет себя по-другому. Пишет само.

В этот раз я не попросил его заткнуться. Вместо этого замолчал сам. Его выпученные глаза уставились на меня.

— Клянусь тебе, я не виноват. Это не я пишу — это машинка. Машинка Хокинса! Она пишет рассказы, говорю тебе. Я пытался скрыть это от себя, даже когда начали приходить письма. А теперь и ты говоришь… о, какой же я был дурак! Почему я вообще принял эту чертову штуку? Лютер, должно быть, знал, когда посылал ее; он так и не простил меня. В его записке этого не было, помнишь? Он передал мне эту машинку из чистой мести. Он хотел, чтобы она была у меня, чтобы меня преследовал его призрак.

И это сводит меня с ума.

— Сводит с ума, — передразнил я. — Полагаю, ты как марионетка в истории ужасов. Теперь прислушайся к голосу разума, Айрес. Во-первых, Хокинс не призрак. Его пишущая машинка тоже не призрак. Мне кажется, ты страдаешь симптомами обычного комплекса вины. Ты обидел Хокинса, и твоя нечистая совесть была глубоко удручена его неожиданным подарком. Глупая болтовня о том, что он ждет смерти, расстроила тебя. Теперь, подсознательно, всякий раз, когда ты садишься за эту пишущую машинку, все это возвращается тебе в голову. Твое подсознание направляет тебя на путь искупления вины. Поэтому ты бессознательно стремишься воспроизвести его почерк и стиль. Возможно, Хокинс невзлюбил тебя. Я бы не стал винить его за это. Возможно, он был достаточно проницательным психологом, чтобы понять твои реакции именно таким образом. Возможно, он хотел, чтобы это произошло. Но все же не стоит расстраиваться.

Ты делаешь хорошую, отличную работу. И пока будешь продолжать в том же духе, твои истории будут продаваться. Ты заработаешь большие деньги. Будь благодарен Лютеру Хокинсу, Айрес, благодарен за его дар или за его месть. Это будет твоим творением.

— Но я боюсь. Я каждый день сижу рядом с призраком, который направляет мои пальцы. Говорю тебе, я почти чувствую, как его руки двигаются по клавишам! Когда я пишу, это похоже на сон.

Потом я читаю и не помню, как записал эти слова. Я знаю, что материал хорош, поэтому предоставляю его, и он продается. Но это не я, это Хокинс выполняет работу.

Я начал фыркать, но Айрес продолжал:

— Это сводит меня с ума, особенно когда начинаю размышлять об этом. Хокинс был странным человеком — ты это знаешь. Он родился в маленьком городке — но Салем тоже был маленьким городком, и там рождались ведьмы. Он был обыкновенным фермером — но дьявол рядится в странные одежды. Он был довольно вульгарным позером, но под этой оболочкой скрывался человек, или существо, или нечто, писавшее эти его чертовски пугающие истории. Да, я называю это тем, что подтолкнуло его к изучению демонологии. В конце концов, он изучал странные культы и мог узнать какие-то тайны. Твой психоанализ может сработать, если применить его к Хокинсу. Он был двойственной личностью; с одной стороны, деревенский парень, пытающийся жить в образе успешного странного писателя. Как таковой он был гротеском, клоуном. Но другая сторона, та, что внутри него! Другая, которая писала его рассказы, выражалась в погружении в темные тайны — это была часть Лютера Хокинса, которую мы никогда не узнаем.

Именно эта часть управляла им, когда он прислал мне свою пишущую машинку. Его пишущая машинка! Когда он писал, то превращался в кого-то другого. Руки другого «я» нажимали клавиши.

Мысли этого другого «я» лились потоком из диких бездн воображения. Пишущая машинка имеет ауру, она пронизана чуждой личностью. У нее есть душа.

— У тебя… разболелся живот, — грубо отрезал я. — В это невозможно поверить!

— Я знаю. — Айрес уже был на ногах. — И я знаю больше. О, гораздо больше! Хокинс был колдуном, по крайней мере, он знал секреты, которые мы бы назвали темной магией. Он знал, что умрет, и послал мне пишущую машинку из ненависти. Должно быть, он что-то с ней сделал. Знаешь, как его нашли мертвым? Не на полу — над машинкой. Его последний вздох, уходящий в клавиши — и записка на валике, которую он прислал мне, последнее, что он написал! Разве ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать?

Неужели ты не понимаешь? Лютер Хокинс мертв, но его душа заключена в пишущей машинке!

Это показалось мне настолько смешным, что захотелось расхохотаться. Гротескность этой фразы была убийственной. Я подумал: «Тело Джона Брауна гниет в могиле, но его душа продолжает идти вперед». Это было очень, очень смешно. Только Стивен Айрес смешным не казался. Когда он выкрикнул последние слова, то упал в обморок, и мне потребовалось пять минут, чтобы привести его в чувство, — пять минут и остатки моего драгоценного бренди.

В течение этих пяти минут у меня было немного времени на размышления, и мысли мои были не из приятных.

На этот раз я сыграл роль Фрейда-любителя и оказался не прав. Предположим, Айрес изрекает истину. В конце концов, в этом мире существуют странные вещи, необъяснимые тайны. Каталепсия, телепатия и странные трансы, навязчивые идеи, ликантропия и безымянные страхи признанной психопатологии. В 1600 году все это сошло бы за колдовство, но сегодня было научными фактами. Гипноз и все остальное, ведущее в царство скрытых, неведомых, ментальных сил. Предположим, Хокинс вложил свою личность в пишущую машинку, которая представляла собой столь значительную его часть, как раз перед смертью, последним желанием он влился в то, что было такой же частью его самого, когда он писал, как и его руки. Конечно, Айрес верил и боялся. Но чего? Почему он так уверен, что Хокинс ненавидит его достаточно сильно, чтобы сделать это? Почему он так беспокоится? Здесь скрывалось больше, чем казалось на первый взгляд.

Я много думал и волновался, пока не привел Айреса в чувство.

Когда он сел, мы оба притихли.

— Послушай, Стивен. Ты немного дрожишь. Давай я отвезу тебя домой.

— Да… Нет. Нет! Не приходи! Я в порядке, пожалуйста…

Но я вытащил его за дверь и посадил в машину. Он что-то пробормотал, слабо протестуя, но я настаивал. Мы приехали, я помог ему выйти и вошел с ним в холл его дома. А потом началось. Я услышал это. Стивен жил на втором этаже. Но я услышал это, доносящееся сверху сквозь стену. Щелк-щелк-щелк — от пишущей машинки. Щелк-щелк-щелк. На клавиши нажимали. Тинг! Звякнул колокольчик. Заскользил рычаг каретки. Щелк-щелк-щелк.

Стивен тоже услышал. Он начал стонать.

— Да, да, да! Я предупреждал тебя, пытался держать подальше.

Теперь ты знаешь, почему я боюсь, почему не понимаю, как я это делаю. Это моя пишущая машинка, ты слышишь? Это пишущая машинка Лютера Хокинса. И теперь ты знаешь, что я не столько боюсь, а скорее злюсь, понимая, что нахожусь в здравом уме! Я полностью сохранил рассудок, и все же слышу это.

Я был уже на середине лестницы, и Стивен нашел в себе силы бежать за мной по пятам, все еще бормоча.

— Видишь? Понял? Я сказал, что Лютер пишет мои рассказы. Но я не хотел рассказывать все. Я вообще не пишу. Даже не сажусь за стол. Я заправляю бумагу — ты знаешь, что я использую рулоны облигаций вместо отдельных листов — и машинка запускается.

Она начинает работать! А я сижу и смотрю, как опускаются литеры, как возвращается каретка, как нажимается клавиша пробела, а человеческие руки к ней не прикасаются. И теперь, когда все это закончится, появится новая история. Рассказ Лютера на пишущей машинке, напечатанный его мертвыми руками!

Он снова чуть не потерял сознание. Я взял ключи и открыл дверь. Признаюсь, был ошеломлен, но не настолько, чтобы не пойти в гостиную; не настолько, чтобы не ошибиться в направлении звуков, которых не должно было быть. Я ворвался в комнату, Айрес был рядом. Так все и обстояло. На столе стояла пишущая машинка Лютера Хокинса и бешено стучала, стучала, стучала у меня в голове. Маленькие щелчки с ужасом отдавались в моей голове; маленькие колокольчики звенели, когда строчки заканчивались.

— Это длится уже несколько месяцев, — прошептал Айрес. — Я боюсь выбросить ее или разбить, ведь Хокинс может сотворить что-нибудь похуже. Я знаю, что это не все, что он планировал — он, должно быть, знал с самого начала и разработал какой-то дьявольский план, частью которого является это. Но я не смею вмешиваться. Я испробовал все, все.

Его голос перекрыл стук машинки в одинокой комнате. Почему-то, понаблюдав за ней некоторое время, он не показался мне таким уж страшным. Механическое устройство, автоматически нажимающее на клавиши, вот и все. Мои глаза искали электропровод связи, его не было, и было глупо даже допускать подобное. Айрес испугался, и на мгновение я почувствовал то же самое.

Но сейчас настало время для здравомыслия.

— Что ты испробовал?

— О, многое. Я заправил первый рулон бумаги; ты в курсе, что они бывают тридцатифутовой длины. Машинка завелась еще до того, как я сел за нее, в тот первый раз. Я не поверил, пока не увидел, как история выплеснулась наружу. Его рассказ. С обратным интервалом по ошибкам. Линии перечеркнуты, как в рукописях.

Машинка остановилась примерно в футе от конца рулона, потому что история была закончена. Я вынул бумагу, вырезал, прочитал.

Заправил еще одну пачку, наверное, чтобы не сойти с ума, потом сел печатать. Литеры не сработали. Слышишь меня? Когда я печатаю, клавиши не работают! Я никогда не напечатал ни строчки на этой машинке, клянусь!

Щелк-щелк-щелк, стучала призрачная пишущая машинка, там, в этой комнате, щелкая над словами Айреса в ужасной насмешке.

— Я решил поэкспериментировать. Заправил еще рулон бумаги.

Появилась другая история, покороче. Машинка не печатала, когда в ней не было бумаги — я хотел оставить так навсегда, но не осмеливался, как не смел уничтожить машинку. Потому что если бы Хокинс мог так поступить со мной, то сделал бы еще хуже, если бы я вмешался. Понимаешь?

Щелк-щелк-щелк. Да, я понял. И содрогнулся.

— Однажды я попытался перекрыть каретку. Это не сработало.

Я попытался запутать литеры. И не смог сдвинуть их с места. Несколько раз я вставлял обычные листы бумаги. Машинка щелкала, но останавливалась в нижней части страницы. Машинка разумна. В других случаях я заправлял новые рулоны, и ничего не происходило; сначала ничего. Машинка не была готова писать.

Это было… размышление! А потом, нередко, посреди ночи я просыпался и слышал ее щелканье. Слышал, как машинка работает в темноте, призрачные руки клацали по клавишам в непроглядной тьме. Из каких непостижимых глубин рождалось это творчество?

В какие черные бездны попадает разум, сочиняющий эти истории? Истории, написанные из могилы, мысли из мозга, уже гниющего и разъеденного червями!

Щелк-щелк-щелк. Я не мог этого вынести и подошел к столу.

Машинка печатала на середине рулона, и я прочитал три предложения, как раз, когда они появились. Предложения Лютера Хокинса. Его стиль, его набор слов. Я провел рукой по клавишам.

Они не двигались. Я не чувствовал, что ими что-то руководит. Печать литер работала, и я ошарашенно посмотрел на метку стандартной модели машинки Л. С. Смита. Это был не призрачный инструмент из человеческих костей, а старая пишущая машинка Лютера Хокинса. Сбоку я прочел дату, печать и серийный номер устройства.

Она щелкала, понимаете, о чем я? Солнечная комната, обычная пишущая машинка на обычном столе, печатающая рассказ-ужастик без человеческих рук. Каждый щелчок отдавался болью в моем мозгу. Айрес уставился на меня остекленевшими глазами.

Я начал шептать, сам того не зная.

— Но почему? Почему? Почему Хокинс так ненавидит тебя и мучает? С какой целью, если бы он каким-то странным образом догадался, что умирает, он проклял тебя? Что он может надеяться получить, оживляя пишущую машинку своим духом и делая это?

Почему, Айрес?

«На то есть причина! — это был почти крик. — Я не осмеливался рассказать, но я был ему как сын. Он знал, что умрет и как. Я не рассказал тебе, как жутко мы поссорились перед его кончиной. У него были причины ненавидеть меня, а потом он узнал о своей смерти. У него была причина, поверь мне, и я не знаю, что он собирается делать, но ты должен остановить его, ради бога, останови его».

Я не сводил с машинки глаз. В конце последней строки прописными буквами было написано:

КОНЕЦ

Как всегда писал Хокинс. В машинке оставалось футов шесть бумаги. Я машинально выдернул ее — и саму историю. Не знаю почему. Наверное, я был немного не в себе, когда на меня кричал Айрес, а мой разум отвечал ему тем же. Знаю только, что без всякой причины заправил в пишущую машинку чистый лист обычной белой бумаги. Просто чтобы посмотреть, что произойдет, полагаю. Затем я повернулся к Айресу, думая о его последних словах.

— В чем дело, Айрес? Почему он так тебя ненавидел? Что ты такого сделал с Лютером Хокинсом, что так боишься?

Айрес побелел, как лист бумаги, который я только что вставил в пишущую машинку. Глаза у него были черные, как уголь. Его зубы блестели, как ключи.

— Я тебе скажу! Я украл два его рассказа — первые экземпляры, которые он прислал мне, когда мы были друзьями. Украл их, а он угрожал разоблачить меня. И он грозил мне еще, в безумном порыве своей силы. Он рассказал мне часть того, что узнал о демонологии, и я испугался. Так что я… я… о, нет!

О да. Пишущая машинка щелкнула снова. Поршень ходил вверх-вниз, щелкали клавиши. Это оборвало Айреса на полуслове и заставило меня опустить глаза. И я прочитал… это…

«Дорогой Блох!»

Да, мое имя! Мое имя, напечатанное на пишущей машинке, которая двигалась без помощи человеческих пальцев. Двигалась вперед.

«Дорогой Блох!

Твой, Лютер Хокинс.»

То, что пытается сказать вам Айрес, очень просто. Он убил меня. Это все объясняет. Молодой дурак испугался меня и прибегнул к очень простому трюку, который я должен был заподозрить, зная его талант к дешевой мелодраме. Он прислал мне отравленное письмо. Очень просто, как я уже сказал; я открыл его, уколол палец и умер. Детская хитрость, которая сработала с Борджиа — только такой дурак, как Айрес, был настолько безумен, чтобы придумать подобный план. Его нездоровая ненависть ко мне, должно быть, исказила его суждения; забавно, однако, что абсурдный план удался. Но не полностью.

У меня есть сила. Скорее, я обладал силой, поскольку меня больше не существует. С помощью прорицания я смог предсказать свою приближающуюся смерть и имя того, кто ее вызвал, хотя по законам чародейства не мог определить точный способ смерти и таким образом предотвратить ее. Все, что я знал, — это то, что я должен умереть, и Айрес каким-то образом убьет меня.

Поэтому я все спланировал. Отправил свою пишущую машинку, после того как сделал все необходимое, к Айресу. Он не посмеет уничтожить ее после того, что я ему сказал. Я хотел, чтобы он хранил ее, пока не сойдет с ума. Но теперь ты здесь, и я знаю лучший способ.

Эта записка, которую я сейчас пишу, разоблачит его как убийцу.

Спроси его о письме от 19 ноября, которое все еще заперто в моем столе. Телеграфируй в нью-йоркскую полицию, чтобы его доставили — крошечный кусочек отравленного дерева, застрявший в конверте, все еще виден. Задержи Айреса для полиции; не разглашай источник информации.

Итак, мой друг, задача выполнена. Не сомневайся в моих силах, но помни, что за пределами жизни существуют темные тайны, и тот, кто осмелится заплатить за них, может направить перст судьбы — и даже нажимать клавиши пишущей машинки.

Я пишу по памяти, в которой эти слова горят. Жгучий ужас последнего щелчка, которым была окончена подпись мертвеца, почти парализовал мои чувства. Я и не заметил, что Айрес стоит передо мной, глядя безумными глазами на обвиняющие слова, которые прозвучали в призрачном ритме мести. Тут он закричал во весь голос, опустил руки и выдернул бумагу из машинки.

— Да, да, это правда… я сделал это… но вы не можете обмануть меня, Хокинс… вы не можете… — Он разорвал бумагу, его безумные руки сжимали пишущую машинку, когда он поднял ее, чтобы швырнуть проклятую вещь на пол.

Потом Стивен Айрес упал. Нет, буду честен. Он не упал. Его толкнула пишущая машинка. Он держал ее в руках, и она рухнула прямо на него. Он упал на пол под ее напором; пишущая машинка врезалась ему в грудь, Стивен Айрес перестал кричать, и ее поверхность окрасилась кровью. В аппарате остался крошечный клочок бумаги. Теперь, на застывшем навеки теле, щелчки возобновились. Слабо, но верно, была напечатана последняя строчка. А потом — последний удар. Машина подпрыгнула и раскололась от взрыва. Литеры, клавиши, внутренние детали разлетелись по всей комнате в беспорядочных обломках того, что когда-то было пишущей машинкой Лютера Хокинса.

Прежде чем выбежать, я подобрал клочок бумаги, поднял его и прочел последнюю эпитафию:

«Здесь покоится тело Стивена Айреса и душа Лютера Хокинса».

Я пишу все свои рассказы авторучкой.