Ветр налетит, завоет снег, И в памяти на миг возникнет Тот край, тот отдаленный брег… Но цвет увял, под снегом никнет… И шелестят травой сухой Мои старинные болезни… И ночь. И в ночь — тропой глухой Иду к прикрытой снегом бездне… Ночь, лес и снег. И я несу Постылый груз воспоминаний… Вдруг — малый домик на поляне, И девочка поет в лесу.

Шар раскаленный, золотой Пошлет в пространство луч огромный, И длинный конус тени темной В пространство бросит шар другой. Таков наш безначальный мир. Сей конус — наша ночь земная. За ней — опять, опять эфир Планета плавит золотая… И мне страшны, любовь моя, Твои сияющие очи: Ужасней дня, страшнее ночи Сияние небытия.

Повеселясь на буйном пире, Вернулся поздно я домой; Ночь тихо бродит по квартире, Храня уютный угол мой. Слились все лица, все обиды В одно лицо, в одно пятно, И ветр ночной поет в окно Напевы сонной панихиды… Лишь соблазнитель мой не спит; Он льстиво шепчет: «Вот твой скит. Забудь о временном, о пошлом И в песнях свято лги о прошлом».

Благословляю всё, что было, Я лучшей доли не искал. О, сердце, сколько ты любило! О, разум, сколько ты пылал! Пускай и счастие и муки Свой горький положили след, Но в страстной буре, в долгой скуке Я не утратил прежний свет. И ты, кого терзал я новым, Прости меня. Нам быть — вдвоем. Всё то, чего не скажешь словом, Узнал я в облике твоем. Глядят внимательны очи, И сердце бьет, волнуясь, в грудь, В холодном мраке снежной ночи Свой верный продолжая путь.

Летун отпущен на свободу. Качнув две лопасти свои, Как чудище морское в воду, Скользнул в воздушные струи. Его винты поют, как струны… Смотри: недрогнувший пилот К слепому солнцу над трибуной Стремит свой винтовой полет… Уж в вышине недостижимой Сияет двигателя медь… Там, еле слышный и незримый, Пропеллер продолжает петь… Потом — напрасно ищет око: На небе не найдешь следа, В бинокле, вскинутом высоко, Лишь воздух — ясный, как вода… А здесь, в колеблющемся зное, В курящейся над лугом мгле, Ангары, люди, всё земное — Как бы придавлено к земле… Но снова в золотом тумане Как будто — неземной аккорд… Он близок, миг рукоплесканий И жалкий мировой рекорд! Всё ниже спуск винтообразный, Всё круче лопастей извив, И вдруг… нелепый, безобразный В однообразьи перерыв… И зверь с умолкшими винтами Повис пугающим углом… Ищи отцветшими глазами Опоры в воздухе… пустом! Уж поздно: на траве равнины Крыла измятая дуга… В сплетеньи проволок машины Рука — мертвее рычага… Зачем ты в небе был, отважный, В свой первый и последний раз? Чтоб львице светской и продажной Поднять к тебе фиалки глаз? Или восторг самозабвенья Губительный изведал ты, Безумно возалкал паденья И сам остановил винты? Иль отравил твой мозг несчастный Грядущих войн ужасный вид: Ночной летун, во мгле ненастной Земле несущий динамит?

Тяжкий, плотный занавес у входа, За ночным окном — туман. Что теперь твоя постылая свобода, Страх познавший Дон-Жуан? Холодно и пусто в пышной спальне, Слуги спят, и ночь глуха. Из страны блаженной, незнакомой, дальней Слышно пенье петуха. Что изменнику блаженства звуки? Миги жизни сочтены. Донна Анна спит, скрестив на сердце руки, Донна Анна видит сны… Чьи черты жестокие застыли, В зеркалах отражены? Анна, Анна, сладко ль спать в могиле? Сладко ль видеть неземные сны? Жизнь пуста, безумна и бездонна! Выходи на битву, старый рок! И в ответ — победно и влюбленно — В снежной мгле поет рожок… Пролетает, брызнув в ночь огнями, Черный, тихий, как сова, мотор. Тихими, тяжелыми шагами В дом вступает Командор… Настежь дверь. Из непомерной стужи, Словно хриплый бой ночных часов — Бой часов: «Ты звал меня на ужин. Я пришел. А ты готов?..» На вопрос жестокий нет ответа, Нет ответа — тишина. В пышной спальне страшно в час рассвета, Слуги спят, и ночь бледна. В час рассвета холодно и странно, В час рассвета — ночь мутна. Дева Света! Где ты, донна Анна? Анна! Анна! — Тишина. Только в грозном утреннем тумане Бьют часы в последний раз: Донна Анна в смертный час твой встанет Анна встанет в смертный час.

И вновь, и вновь твой дух таинственный В глухой ночи, в ночи пустой Велит к твоей мечте единственной Прильнуть и пить напиток твой. Вновь причастись души неистовой, И яд, и боль, и сладость пей, И тихо книгу перелистывай, Впиваясь в зеркало теней… Пусть, несказанной мукой мучая, Здесь бьется страсть, змеится грусть, Восторженная буря случая Сулит конец, убийство — пусть! Что жизнь пытала, жгла, коверкала, Здесь стало легкою мечтой, И поле траурного зеркала Прозрачной стынет красотой… А красотой без слов поведено: «Гори, гори. Живи, живи. Пускай крыло души прострелено — Кровь обагрит алтарь любви».

Да, знаю я: пронзили ночь отвека Незримые лучи. Но меры нет страданью человека, Ослепшего в ночи! Да, знаю я, что в тайне — мир прекрасен (Я знал Тебя, Любовь!), Но этот шар над льдом жесток и красен, Как гнев, как месть, как кровь! Ты ведаешь, что некий свет струится, Объемля всё до дна, Что ищет нас, что в свисте ветра длится Иная тишина… Но страннику, кто снежной ночью полон, Кто загляделся в тьму, Приснится, что не в вечный свет вошел он, А луч сошел к нему.

Был скрипок вой в разгаре бала. Вином и кровию дыша, В ту ночь нам судьбы диктовала Восстанья страшная душа. Из стран чужих, из стран далеких В наш огнь вступивши снеговой, В кругу безумных, томнооких Ты золотою встал главой. Слегка согбен, не стар, не молод, Весь — излученье тайных сил, О, скольких душ пустынный холод Своим ты холодом пронзил! Был миг — неведомая сила, Восторгом разрывая грудь, Сребристым звоном оглушила, Секучим снегом ослепила, Блаженством исказила путь! И в этот миг, в слепящей вьюге, Не ведаю, в какой стране, Не ведаю, в котором круге, Твой странный лик явился мне… И я, дичившийся доселе Очей пронзительных твоих, Взглянул… И наши души спели В те дни один и тот же стих. Но миновалась ныне вьюга. И горькой складкой те года Легли на сердце мне. И друга В тебе не вижу, как тогда. Как в годы юности, не знаю Бездонных чар твоей души… Порой, как прежде, различаю Песнь соловья в твоей глуши… И много чар, и много песен, И древних ликов красоты… Твой мир, поистине, чудесен! Да, царь самодержавный — ты. А я, печальный, нищий, жесткий, В час утра встретивший зарю, Теперь на пыльном перекрестке На царский поезд твой смотрю.

Сквозь серый дым от краю и до краю Багряный свет Зовет, зовет к неслыханному раю, Но рая — нет. О чем в сей мгле безумной, красно-серой, Колокола — О чем гласят с несбыточною верой? Ведь мгла — всё мгла. И чем он громче спорит с мглою будней, Сей праздный звон, Тем кажется железней, непробудней Мой мертвый сон.

Приближается звук. И, покорна щемящему звуку, Молодеет душа. И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку, Не дыша. Снится — снова я мальчик, и снова любовник, И овраг, и бурьян, И в бурьяне — колючий шиповник, И вечерний туман. Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю, Старый дом глянет в сердце мое, Глянет небо опять, розовея от краю до краю, И окошко твое. Этот голос — он твой, и его непонятному звуку Жизнь и горе отдам, Хоть во сне твою прежнюю милую руку Прижимая к губам.

И вновь — порывы юных лет, И взрывы сил, и крайность мнений. Но счастья не было — и нет. Хоть в этом больше нет сомнений! Пройди опасные года. Тебя подстерегают всюду. Но если выйдешь цел — тогда Ты, наконец, поверишь чуду, И, наконец, увидишь ты, Что счастья и не надо было, Что сей несбыточной мечты И на пол-жизни не хватило, Что через край перелилась Восторга творческого чаша, И всё уж не мое, а наше, И с миром утвердилась связь, — И только с нежною улыбкой Порою будешь вспоминать О детской той мечте, о зыбкой, Что счастием привыкли звать!

Миры летят. Года летят. Пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз. А ты, душа, усталая, глухая, О счастии твердишь, — который раз? Что счастие? Вечерние прохлады В темнеющем саду, в лесной глуши? Иль мрачные, порочные услады Вина, страстей, погибели души? Что счастие? Короткий миг и тесный, Забвенье, сон и отдых от забот… Очнешься — вновь безумный, неизвестный И за сердце хватающий полет… Вздохнул, глядишь — опасность миновала… Но в этот самый миг — опять толчок! Запущенный куда-то, как попало, Летит, жужжит, торопится волчок! И, уцепясь за край скользящий, острый, И слушая всегда жужжащий звон, — Не сходим ли с ума мы в смене пестрой Придуманных причин, пространств, времен… Когда ж конец? Назойливому звуку Не станет сил без отдыха внимать… Как страшно всё! Как дико! — Дай мне руку, Товарищ, друг! Забудемся опять.

Есть минуты, когда не тревожит Роковая нас жизни гроза. Кто-то на плечи руки положит, Кто-то ясно заглянет в глаза… И мгновенно житейское канет, Словно в темную пропасть без дна. И над пропастью медленно встанет Семицветной дугой тишина… И напев заглушенный и юный В затаенной затронет тиши Усыпленные жизнию струны Напряженной, как арфа, души…

И пора уснуть, да жалко, Не хочу уснуть! Конь качается качалка, На коня б скакнуть! Луч лампадки, как в тумане, Раз-два, раз-два, раз!.. Идет конница… а няня Тянет свой рассказ… Внемлю сказке древней, древней О богатырях, О заморской, о царевне, О царевне… ах… Раз-два, раз-два! Конник в латах Трогает коня И манит и мчит куда-то За собой меня… За моря, за океаны Он манит и мчит, В дымно-синие туманы, Где царевна спит… Спит в хрустальной, спит в кроватке Долгих сто ночей, И зеленый свет лампадки Светит в очи ей… Под парчами, под лучами Слышно ей сквозь сны, Как звенят и бьют мечами О хрусталь стены… С кем там бьется конник гневный, Бьется семь ночей? На седьмую — над царевной Светлый круг лучей… И сквозь дремные покровы Стелятся лучи, О тюремные засовы Звякают ключи… Сладко дремлется в кроватке. Дремлешь? — Внемлю… сплю. Луч зеленый, луч лампадки, Я тебя люблю!

Леса вдали виднее, Синее небеса, Заметней и чернее На пашне полоса, И детские звончее Над лугом голоса. Весна идет сторонкой, Да где ж сама она? Чу, слышен голос звонкий, Не это ли весна? Нет, это звонко, тонко В ручье журчит волна…

Вот ворона на крыше покатой Так с зимы и осталась лохматой… А уж в воздухе — вешние звоны, Даже дух занялся у вороны… Вдруг запрыгала вбок глупым скоком, Вниз на землю глядит она боком: Что белеет под нежною травкой? Вон желтеют под серою лавкой Прошлогодние мокрые стружки… Это всё у вороны — игрушки, И уж так-то ворона довольна, Что весна, и дышать ей привольно!.

Ризу накрест обвязав, Свечку к палке привязав, Реет ангел невелик, Реет лесом, светлолик. В снежно-белой тишине От сосны порхнет к сосне, Тронет свечкою сучок — Треснет, вспыхнет огонек, Округлится, задрожит, Как по нитке, побежит Там и сям, и тут, и здесь… Зимний лес сияет весь!.. Так легко, как снежный пух, Рождества крылатый дух Озаряет небеса, Сводит праздник на леса, Чтоб от неба и земли Светы встретиться могли, Чтоб меж небом и землей Загорелся луч иной, Чтоб от света малых свеч Длинный луч, как острый меч, Сердце светом пронизал, Путь неложный указал.

Бушевали ночные метели, Заметали лесные пути, И гудели мохнатые ели, И у ангелов не было силы Звездный свет до земли донести. Но полночные силы устали В небе черные тучи клубить, И деревья стонать перестали, И у ангелов силы хватило Звездным светом леса озарить. И деревья торжественным строем Перед ясным лицом тишины Убеляются снежным покоем, Исполняются светлою силой Ледяной и немой белизны. Чье там брезжит лазурное око? Как поляна из звезд — небеса. В тишине голубой и глубокой С дивной ратью своей многокрылой Бог идет сквозь ночные леса.

Болотистым, пустынным лугом Летим. Одни. Вон, точно карты, полукругом Расходятся огни. Гадай, дитя, по картам ночи, Где твой маяк… Еще смелей нам хлынет в очи Неотвратимый мрак. Он морем ночи замкнут — дальный Простор лугов! И запах горький и печальный Туманов и духов, И кольца сквозь перчатки тонкой, И строгий вид, И эхо над пустыней звонкой От цоканья копыт — Всё говорит о беспредельном, Всё хочет нам помочь, Как этот мир, лететь бесцельно В сияющую ночь!

Не лукавь же, себе признаваясь, Что на миг ты был полон одной, Той, что встала тогда, задыхаясь, Перед редкой и сытой толпой… Что была, как печаль, величава И безумна, как только печаль… Заревая господняя слава Исполняла священную шаль… И в бедро уперлася рукою, И каблук застучал по мосткам, Разноцветные ленты рекою Буйно хлынули к белым чулкам… Но, средь танца волшебств и наитий, Высоко занесенной рукой Разрывала незримые нити Между редкой толпой и собой, Чтоб неведомый северу танец, Крик Handa [23] и язык кастаньет Понял только влюбленный испанец Или видевший бога поэт.

В небе — день, всех ночей суеверней, Сам не знает, он — ночь или день. На лице у подруги вечерней Золотится неясная тень. Но рыбак эти сонные струи Не будил еще взмахом весла… Огневые ее поцелуи Говорят мне, что ночь — не прошла… Легкий ветер повеял нам в очи… Если можешь, костер потуши! Потуши в сумасшедшие ночи Распылавшийся уголь души!

Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный Решал всё тот же я — мучительный вопрос, Когда в мой кабинет, огромный и туманный, Вошел тот джентльмен. За ним — лохматый пес. На кресло у огня уселся гость устало, И пес у ног его разлегся на ковер. Гость вежливо сказал: «Ужель еще вам мало? Пред Гением Судьбы пора смириться, сор». «Но в старости — возврат и юности, и жара…» — Так начал я… но он настойчиво прервал» «Она — всё та ж: Линор безумного Эдгара . Возврата нет. — Еще? Теперь я всё сказал». И странно: жизнь была — восторгом, бурей, адом, А здесь — в вечерний час — с чужим наедине — Под этим деловым, давно спокойным взглядом, Представилась она гораздо проще мне… Тот джентльмен ушел. Но пес со мной бессменно. В час горький на меня уставит добрый взор, И лапу жесткую положит на колено, Как будто говорит: Пора смириться, сор .

Есть в напевах твоих сокровенных Роковая о гибели весть. Есть проклятье заветов священных, Поругание счастия есть. |И такая влекущая сила, Что готов я твердить за молвой, Будто ангелов ты низводила, Соблазняя своей красотой… И когда ты смеешься над верой, Над тобой загорается вдруг Тот неяркий, пурпурово-серый И когда-то мной виденный круг. Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда. Мудрено про тебя говорят: Для иных ты — и Муза, и чудо. Для меня ты — мученье и ад. Я не знаю, зачем на рассвете, В час, когда уже не было сил, Не погиб я, но лик твой заметил И твоих утешений просил? Я хотел, чтоб мы были врагами, Так за что ж подарила мне ты Луг с цветами и твердь со звездами — Всё проклятье своей красоты? И коварнее северной ночи, И хмельней золотого аи, И любови цыганской короче Были страшные ласки твои… И была роковая отрада В попираньи заветных святынь, И безумная сердцу услада — Эта горькая страсть, как полынь!

Мой бедный, мой далекий друг! Пойми, хоть в час тоски бессонной, Таинственно и неуклонно Снедающий меня недуг… Зачем в моей стесненной груди Так много боли и тоски? И так ненужны маяки, И так давно постыли люди, Уныло ждущие Христа… Лишь дьявола они находят… Их лишь к отчаянью приводят Извечно лгущие уста… Все, кто намеренно щадит, Кто без желанья ранит больно… Иль — порываний нам довольно, И лишь недуг — надежный щит?

В сыром ночном тумане Всё лес, да лес, да лес… В глухом сыром бурьяне Огонь блеснул — исчез… Опять блеснул в тумане, И показалось мне: Изба, окно, герани Алеют на окне… В сыром ночном тумане На красный блеск огня, На алые герани Направил я коня… И вижу: в свете красном Изба в бурьян вросла, Неведомо несчастным Быльём поросла… И сладко в очи глянул Неведомый огонь, И над бурьяном прянул Испуганный мой конь… «О, друг, здесь цел не будешь, Скорей отсюда прочь! Доедешь — всё забудешь, Забудешь — канешь в ночь! В тумане да в бурьяне, Гляди, — продашь Христа За жадные герани, За алые уста!»