Вполоборота ты встала ко мне, Грудь и рука твоя видится мне. Мать запрещает тебе подходить, Мне — искушенье тебя оскорбить! Нет, опустил я напрасно глаза, Дышит, преследует, близко — гроза… Взор мой горит у тебя на щеке, Трепет бежит по дрожащей руке… Ширится круг твоего мне огня, Ты, и не глядя, глядишь на меня! Пеплом подернутый бурный костер — Твой не глядящий, скользящий твой взор! Нет! Не смирит эту черную кровь Даже — свидание, даже — любовь!

Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне Притаился, глядит. Каждый демон в тебе сторожит, Притаясь в грозовой тишине… И вздымается жадная грудь… Этих демонов страшных вспугнуть? Нет! Глаза отвратить, и не сметь, и не сметь В эту страшную пропасть глядеть!

Даже имя твое мне презренно, Но, когда ты сощуришь глаза, Слышу, воет поток многопенный, Из пустыни подходит гроза. Глаз молчит, золотистый и карий, Горла тонкие ищут персты… Подойди. Подползи. Я ударю — И, как кошка, ощеришься ты…

О, нет! Я не хочу, чтоб пали мы с тобой В объятья страшные. Чтоб долго длились муки, Когда — ни расплести сцепившиеся руки, Ни разомкнуть уста — нельзя во тьме ночной! Я слепнуть не хочу от молньи грозовой, Ни слушать скрипок вой (неистовые звуки!), Ни испытать прибой неизреченной скуки, Зарывшись в пепел твой горящей головой! Как первый человек, божественным сгорая, Хочу вернуть навек на синий берег рая Тебя, убив всю ложь и уничтожив яд… Но ты меня зовешь! Твой ядовитый взгляд Иной пророчит рай! — Я уступаю, зная, Что твой змеиный рай — бездонной скуки ад.

Вновь у себя… Унижен, зол и рад, Ночь, день ли там, в окне? Вон месяц, как паяц, над кровлями громад Гримасу корчит мне… Дневное солнце — прочь, раскаяние — прочь! Кто смеет мне помочь? В опустошенный мозг ворвется только ночь Ворвется только ночь! В пустую грудь один, один проникнет взгляд, Вопьется жадный взгляд… Всё отойдет навек, настанет никогда, Когда ты крикнешь: Да!

Испугом схвачена, влекома В водоворот… Как эта комната знакома! И всё навек пройдет? И, в ужасе, несвязно шепчет… И, скрыв лицо, Пугливых рук свивает крепче Певучее кольцо… …И утра первый луч звенящий Сквозь желтых штор… И чертит бог на теле спящей Свой световой узор.

Ночь — как века, и томный трепет, И страстный бред, Уст о блаженно-странном лепет, В окне — старинный, слабый свет. Несбыточные уверенья, Нет, не слова — То, что теряет всё значенье, Забрезжит бледный день едва… Тогда — во взгляде глаз усталом Твоя в нем ложь! Тогда мой рот извивом алым На твой таинственно похож!

Я ее победил, наконец! Я завлек ее в мой дворец! Три свечи в бесконечной дали. Мы в тяжелых коврах, в пыли. И под смуглым огнем трех свеч Смуглый бархат открытых плеч, Буря спутанных кос, тусклый глаз, На кольце — померкший алмаз, И обугленный рот в крови Еще просит пыток любви… А в провале глухих окон Смутный шелест многих знамен, Звон и трубы, и конский топ, И качается тяжкий гроб. — О, любимый, мы не одни! О, несчастный, гаси огни!.. — Отгони непонятный страх — Это кровь прошумела в ушах. Близок вой похоронных труб, Смутен вздох охладевших губ: — Мой красавец, позор мой, бич…. Ночь бросает свой мглистый клич, Гаснут свечи, глаза, слова… — Ты мертва наконец, мертва! Знаю, выпил я кровь твою… Я кладу тебя в гроб и пою, — Мглистой ночью о нежной весне Будет петь твоя кровь во мне!

Над лучшим созданием божьим Изведал я силу презренья. Я палкой ударил ее. Поспешно оделась. Уходит. Ушла. Оглянулась пугливо На сизые окна мои. И нет ее. В сизые окна Вливается вечер ненастный, А дальше, за мраком ненастья, Горит заревая кайма. Далекие, влажные долы И близкое, бурное счастье! Один я стою и внимаю Тому, что мне скрипки поют. Поют они дикие песни О том, что свободным я стал! О том, что на лучшую долю Я низкую страсть променял!

Весь день — как день: трудов исполнен малых И мелочных забот. Их вереница мимо глаз усталых Ненужно проплывет. Волнуешься, — а в глубине покорный: Не выгорит — и пусть. На дне твоей души, безрадостной и черной, Безверие и грусть. И к вечеру отхлынет вереница Твоих дневных забот. Когда ж в морозный мрак засмотрится столица И полночь пропоет, — И рад бы ты уснуть, но — страшная минута! Средь всяких прочих дум — Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта Придут тебе на ум. И тихая тоска сожмет так нежно горло: Ни охнуть, ни вздохнуть, Как будто ночь на всё проклятие простерла, Сам дьявол сел на грудь! Ты вскочишь и бежишь на улицы глухие, Но некому помочь: Куда ни повернись — глядит в глаза пустые И провожает — ночь. Там ветер над тобой на сквозняках простонет До бледного утра; Городовой, чтоб не заснуть, отгонит Бродягу от костра… И, наконец, придет желанная усталость, И станет всё равно… Что? Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость! Ну, разве не смешно?

Поглядите, вот бессильный, Не умевший жизнь спасти, И она, как дух могильный, Тяжко дремлет взаперти. В голубом морозном своде Так приплюснут диск больной, Заплевавший всё в природе Нестерпимой желтизной. Уходи и ты. Довольно Ты терпел, несчастный друг, От его тоски невольной, От его невольных мук. То, что было, миновалось, Ваш удел на все похож: Сердце к правде порывалось, Но его сломила ложь.

Всё свершилось по писаньям: Остудился юный пыл, И конец очарованьям Постепенно наступил. Был в чаду, не чуя чада, Утешался мукой ада , Перечислил все слова, Но — болела голова… Долго, жалобно болела, Тело тихо холодело, Пробудился: тридцать лет. Хвать-похвать, — а сердца нет. Сердце — крашеный мертвец. И, когда настал конец, Он нашел весьма банальной Смерть души своей печальной.

Когда невзначай в воскресенье Он душу свою потерял, В сыскное не шел отделенье, Свидетелей он не искал. А было их, впрочем, не мало: Дворовый щенок голосил, В воротах старуха стояла, И дворник на чай попросил. Когда же он медленно вышел, Подняв воротник, из ворот, Таращил сочувственно с крыши Глазищи обмызганный кот. Ты думаешь, тоже свидетель? Так он и ответит тебе! В такой же гульбе Его добродетель!

Пристал ко мне нищий дурак, Идет по пятам, как знакомый. «Где деньги твои?» — «Снес в кабак». — «Где сердце?» — «Закинуто в омут». «Чего ж тебе надо?» — «Того, Чтоб стал ты, как я, откровенен, Как я, в униженьи, смиренен, А больше, мой друг, ничего». — «Что лезешь ты в сердце чужое? Ступай, проходи, сторонись!» — «Ты думаешь, милый, нас двое? Напрасно: смотри, оглянись…» И правда (ну, задал задачу!), Гляжу — близ меня никого… В карман посмотрел — ничего… Взглянул в свое сердце… и плачу.

День проходил, как всегда: В сумасшествии тихом. Все говорили кругом О болезнях, врачах и лекарствах. О службе рассказывал друг, Другой — о Христе, О газете — четвертый. Два стихотворца ( поклонники Пушкина ) Книжки прислали С множеством рифм и размеров. Курсистка прислала Рукопись с тучей эпиграфов ( Из Надсона и символистов ). После — под звон телефона — Посыльный конверт подавал, Надушенный чужими духами. Розы поставьте на стол — Написано было в записке, И приходилось их ставить на стол… После — собрат по перу, До глаз в бороде утонувший, О причитаньях у южных хорватов Рассказывал долго. Критик, громя футуризм , Символизмом шпынял, Заключив реализмом. В кинематографе вечером Знатный барон целовался под пальмой С барышней низкого званья, Ее до себя возвышая… Всё было в отменном порядке. Он с вечера крепко уснул И проснулся в другой стране. Ни холод утра, Ни слово друга, Ни дамские розы, Ни манифест футуриста, Ни стихи пушкиньянца, Ни лай собачий, Ни грохот тележный — Ничто, ничто В мир возвратить не могло… И что поделаешь, право, Если отменный порядок Милого дольнего мира В сны иногда погрузит, И в снах этих многое снится… И не всегда в них такой, Как в мире, отменный порядок… Нет, очнешься порой, Взволнован, встревожен Воспоминанием смутным, Предчувствием тайным… Буйно забьются в мозгу Слишком светлые мысли… И, укрощая их буйство, Словно пугаясь чего-то, — не лучше ль, Думаешь ты, чтоб и новый День проходил, как всегда: В сумасшествии тихом?

Греши, пока тебя волнуют Твои невинные грехи, Пока красавицу колдуют Твои греховные стихи. На утешенье, на забаву Пей искрометное вино, Пока вино тебе по нраву, Пока не тягостно оно. Сверкнут ли дерзостные очи — Ты их сверканий не отринь, Грехам, вину и страстной ночи Шепча заветное «аминь». Ведь всё равно — очарованье Пройдет, и в сумасшедший час Ты, в исступленном покаяньи, Проклясть замыслишь бедных, нас. И станешь падать — но толпою Мы все, как ангелы, чисты, Тебя подхватим, чтоб пятою О камень не преткнулся ты…

Когда осилила тревога, И он в тоске обезумел, Он разучился славить бога И песни грешные запел. Но, оторопью обуянный, Он прозревал, и смутный рой Былых видений, образ странный Его преследовал порой. Но он измучился — и ранний Жар юности простыл — и вот Тщета святых воспоминаний Пред ним медлительно встает. Он больше ни во что не верит, Себя лишь хочет обмануть, А сам — к моей блаженной двери Отыскивает вяло путь. С него довольно славить бога — Уж он — не голос, только — стон. Я отворю. Пускай немного Еще помучается он.

Как океан меняет цвет, Когда в нагроможденной туче Вдруг полыхнет мигнувший свет, — Так сердце под грозой певучей Меняет строй, боясь вздохнуть, И кровь бросается в ланиты, И слезы счастья душат грудь Перед явленьем Карменситы.

На небе — празелень, и месяца осколок Омыт, в лазури спит, и ветер, чуть дыша, Проходит, и весна, и лед последний колок, И в сонный входит вихрь смятенная душа.. что месяца нежней, что зорь закатных выше? Знай про себя, молчи, друзьям не говори: В последнем этаже, там, под высокой крышей, Окно, горящее не от одной зари…

Есть демон утра. Дымно-светел он, Золотокудрый и счастливый. Как небо, синь струящийся хитон, Весь — перламутра переливы. Но как ночною тьмой сквозит лазурь, Так этот лик сквозит порой ужасным, И золото кудрей — червонно-красным, И голос — рокотом забытых бурь.

Бушует снежная весна. Я отвожу глаза от книги… О, страшный час, когда она, Читая по руке Цуниги, В глаза Хозе метнула взгляд! Насмешкой засветились очи, Блеснул зубов жемчужный ряд, И я забыл все дни, все ночи, И сердце захлестнула кровь, Смывая память об отчизне… А голос пел: Ценою жизни Ты мне заплатишь за любовь!

Среди поклонников Кармен, Спешащих пестрою толпою, Ее зовущих за собою, Один, как тень у серых стен Ночной таверны Лиллас-Пастья, Молчит и сумрачно глядит, Не ждет, не требует участья, Когда же бубен зазвучит И глухо зазвенят запястья, — Он вспоминает дни весны, Он средь бушующих созвучий Глядит на стан ее певучий И видит творческие сны.

Сердитый взор бесцветных глаз. Их гордый вызов, их презренье. Всех линий — таянье и пенье. Так я Вас встретил в первый раз. В партере — ночь. Нельзя дышать. Нагрудник черный близко, близко… И бледное лицо… и прядь Волос, спадающая низко… О, не впервые странных встреч Я испытал немую жуткость! Но этих нервных рук и плеч Почти пугающая чуткость… В движеньях гордой головы Прямые признаки досады… (Так на людей из-за ограды Угрюмо взглядывают львы.) А там, под круглой лампой, там Уже замолкла сегидилья, И злость, и ревность, что не к Вам Идет влюбленный Эскамильо, Не Вы возьметесь за тесьму, Чтобы убавить свет ненужный, И не блеснет уж ряд жемчужный Зубов — несчастному тому… О, не глядеть, молчать — нет мочи, Сказать — не надо и нельзя… И Вы уже (звездой средь ночи), Скользящей поступью скользя, Идете — в поступи истома, И песня Ваших нежных плеч Уже до ужаса знакома, И сердцу суждено беречь, Как память об иной отчизне, — Ваш образ, дорогой навек… А там: Уйдем, уйдем от жизни, Уйдем от этой грустной жизни! Кричит погибший человек… И март наносит мокрый снег.

Вербы — это весенняя таль, И чего-то нам светлого жаль, Значит — теплится где-то свеча, И молитва моя горяча, И целую тебя я в плеча. Этот колос ячменный — поля, И заливистый крик журавля, Это значит — мне ждать у плетня До заката горячего дня. Значит — ты вспоминаешь меня. Розы — страшен мне цвет этих роз, Это — рыжая ночь твоих кос? Это — музыка тайных измен? Это — сердце в плену у Кармен?

Ты — как отзвук забытого гимна В моей черной и дикой судьбе. О, Кармен, мне печально и дивно, Что приснился мне сон о тебе. Вешний трепет, и лепет, и шелест, Непробудные, дикие сны, И твоя одичалая прелесть — Как гитара, как бубен весны! И проходишь ты в думах и грезах, Как царица блаженных времен, С головой, утопающей в розах, Погруженная в сказочный сон. Спишь, змеею склубясь прихотливой, Спишь в дурмане и видишь во сне Даль морскую и берег счастливый, И мечту, недоступную мне. Видишь день беззакатный и жгучий И любимый, родимый свой край, Синий, синий, певучий, певучий, Неподвижно-блаженный, как рай. В том раю тишина бездыханна, Только в куще сплетенных ветвей Дивный голос твой, низкий и. странный, Славит бурю цыганских страстей.

О да, любовь вольна, как птица, Да, всё равно — я твой! Да, всё равно мне будет сниться Твой стан, твой огневой! Да, в хищной силе рук прекрасных, В очах, где грусть измен, Весь бред моих страстей напрасных, Моих ночей, Кармен! Я буду петь тебя, я небу Твой голос передам! Как иерей, свершу я требу За твой огонь — звездам! Ты встанешь бурною волною В реке моих стихов, И я с руки моей не смою, Кармен, твоих духов… И в тихий час ночной, как пламя, Сверкнувшее на миг, Блеснет мне белыми зубами Твой неотступный лик. Да, я томлюсь надеждой сладкой, Что ты, в чужой стране, Что ты, когда-нибудь, украдкой Помыслишь обо мне… За бурей жизни, за тревогой, За грустью всех измен, — Пусть эта мысль предстанет строгой, Простой и белой, как дорога, Как дальний путь, Кармен!

Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь. Так что так влекло сквозь бездну грустных лет, Сквозь бездну дней пустых, чье бремя не избудешь. Вот почему я — твой поклонник и поэт! Здесь — страшная печать отверженности женской За прелесть дивную — постичь ее нет сил. Там — дикий сплав миров, где часть души вселенской Рыдает, исходя гармонией светил. Вот — мой восторг, мой страх в тот вечер в темном зале! Вот, бедная, зачем тревожусь за тебя! Вот чьи глаза меня так странно провожали, Еще не угадав, не зная… не любя! Сама себе закон — летишь, летишь ты мимо, К созвездиям иным, не ведая орбит, И этот мир тебе — лишь красный облак дыма, Где что-то жжет, поет, тревожит и горит! И в зареве его — твоя безумна младость… Всё — музыка и свет: нет счастья, нет измен… Мелодией одной звучат печаль и радость… Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.