Следующим днем была пятница, и я провел ее в центре города в новой попытке откопать что-то в официальных документах, пока все учреждения не закрылись на выходные. Но ничего особенно ценного не нашел.

Мне удалось закончить как раз вовремя, чтобы не угодить в час пик, и я вернулся домой подземкой. Меня ожидало сообщение от Элеоноры Йонт. Уже было пять часов, но я застал ее на рабочем месте.

Она с заметным удовлетворением информировала меня, что никаких мошеннических операций у себя ей обнаружить не удалось.

– Мой главный бухгалтер чрезвычайно удивился, когда я высказала предположение, что такое могло иметь место, – сообщила она. – И конечно, испытал огромное облегчение, установив ложность подозрений. Честно говоря, мне и самой ненавистна мысль о том, что Глен мог оказаться вором. Но то, что он ничего не украл у меня самой, не разрешает проблемы до конца, верно?

На самом деле я вовсе не рассматривал его в роли вора. Как не смог бы себе представить Элеонору Йонт, назначающую ему свидание в «Адской кухне», чтобы хладнокровно всадить в своего юриста четыре пули.

Она спросила, удалось ли мне узнать что-то новое.

Очень мало, ответил я. Мне стали известны некоторые факты, недоступные прежде, но я ничего не мог построить на их основе.

– Интересно, как это начинается, – сказала она.

Пришлось признать, что я не понял ее мысли.

– Мне это всегда было любопытно. И потому интересно знать ваше мнение, – продолжала она. – Рождается человек преступником или становится им, если в детстве ему наносят душевную травму? Или на преступный путь его приводит какое-то важное событие на более позднем этапе жизни? Глен казался идеальным образцом абсолютно заурядного молодого человека. Но выяснилось, что он постоянно всем лгал, и на самом деле вел совершенно не ту жизнь, которая была видна со стороны. Мне кажется, может вскрыться, что в детстве его часто избивал отец или сексуально домогался какой-нибудь там дядя. И однажды у него сформировалась мысль: «Я всем вам отомщу – стану крупным мошенником! Будете знать, как досаждать мне!» Или торговцем наркотиками, шантажистом. Бог знает кем еще. Было бы крайне интересно узнать, чем он промышлял на самом деле.

Ти-Джей тоже оставил сообщение. Я просигналил ему на пейджер, и он сразу мне перезвонил, но предмет нашего обсуждения не годился для открытой телефонной линии, и потому много мы друг другу сообщить не успели. По его намекам я понял, что пистолета он еще не раздобыл, но работает в этом направлении.

Сам он ни словом не обмолвился о Джулии, а я не стал задавать вопросов.

На собрании в соборе Святого Павла этим вечером главным выступавшим был мужчина из Кооперативного района в Бронксе. Он работал строителем, считаясь специалистом по оконным рамам, и поведал нам поучительную, но банальную историю своего пьянства. Мое внимание блуждало до тех пор, пока он не бросил такую фразу:

– И вот каждый вечер я запирался в своей меблированной комнате и пил, пока мне не начинало казаться, что я где-то в Боливии.

Джим Фейбер тоже пришел на собрание и в перерыве сказал мне:

– Тебе удавалось что-нибудь подобное? Я думал, что только ЛСД помогает совершать такие «путешествия», а этот парень улетал в Ла-Пас на чистейшем шотландском виски. По-моему, для них это неплохая рекламная идея.

– Мне показалось, он использовал это как фигуру речи. Он считает, что есть такой устойчивый оборот: «допиться до Боливии». На самом деле он ничего такого не имел в виду.

– Нет, он сказал то, что хотел сказать. Я ведь тоже не раз хотел допиться до Боливии, но в большинстве случаев просыпался с бодуна в Кливленде.

Когда собрание закончилось, мы договорились об очередном воскресном ужине. Я спросил, не хочет ли Джим выпить чашку кофе, но ему нужно было домой. Тогда я подумал, не позвонить ли Лайзе и, быть может, заскочить к ней. Но вместо этого присоединился к группе участников собрания, и мы отправились в «Пламя». Мысль позвонить Лайзе не оставляла меня и позже, но я так этого и не сделал. Добравшись до отеля, я поговорил с Элейн, и мы назначили свидание на субботний вечер.

Затем я немного посмотрел новости по Си-эн-эн, выключил телевизор и пролистал еще раз книгу стихов, снова сосредоточившись на том из них, которое дало пищу для размышлений. Вскоре после полуночи погасил свет и улегся в постель.

Это как не пить на начальной стадии, думал я. Сдерживаешь себя день за днем. И если уж я научился воздерживаться от бурбона, то смогу устоять и перед соблазном увидеться с Лайзой Хольцман.

В субботу после обеда мне позвонил Ти-Джей.

– Знаешь палатку, торгующую бубликами у автобусной станции?

– Знаю, словно в ней и родился.

– По-моему, пончики они пекут вкуснее бубликов. Не хочешь там со мной встретиться?

– Когда?

– Называй любое время. Мне нужно пять минут, чтобы туда добраться.

Я ответил, что мне потребуется несколько больше, и прошло примерно полчаса, прежде чем я сел рядом с ним у стойки закусочной на первом этаже автовокзала при порте Нью-Йорка. Он запивал колой пончик. Я заказал себе кофе.

– У них пончики действительно что надо! – сказал он. – Я бы съел пару на твоем месте.

– Сейчас как-то не хочется.

– Странное дело. Ешь бублик и знаешь, что мучное вредно. А с пончиками даже не думаешь об этом. Необъяснимо.

– Мир вообще полон таинственного и необъяснимого.

– Вот это верно, хотя и скверно. Почти решился позвонить тебе вчера, но было слишком поздно. Один тип предлагал купить «узи».

– Это не совсем то, что я ищу.

– Да, знаю. Но ствол потрясный, доложу я тебе. И дополнительная обойма за те же деньги. Упакован в металлический чемоданчик. Все прибамбасы. И главное, отдавал дешево, потому что срочно понадобилась доза.

Я вообразил, как Джен пытается застрелиться из короткоствольного автомата.

– Нет, не годится, – сказал я решительно.

– Да он его уже точно успел кому-нибудь толкнуть. Если только не воспользовался сам для ограбления. Но ближе к делу. Я достал и то, что тебе подойдет.

– Где он?

Ти-Джей похлопал по большой холщевой борсетке, которую носил на поясе.

– Прямо тут, – сказал он, понизив голос. – Револьвер тридцать восьмого калибра. С тремя патронами. В барабан входит пять, но у продавца остались только три последние. Быть может, из него двоих успели уложить. Этого никто не знает. Трех пуль хватит?

Я кивнул. Одной было бы достаточно.

– Помнишь, что тут мужской туалет снаружи справа? Заходи туда через минуту-другую.

Он соскользнул с высокого стула и вышел из заведения. Я допил кофе и расплатился за нас обоих. Он стоял в туалете, опершись о раковину и проверяя в зеркале прическу. Я встал рядом и принялся мыть руки, дожидаясь, когда мужчина у писсуара закончит свои дела и уйдет. Когда мы остались одни, Ти-Джей отстегнул борсетку и вместе с поясом подал мне.

– Проверь товар, – сказал он.

Я зашел в одну из кабинок. Это был пятизарядный револьвер с насечкой на рукоятке и стволом длиной два дюйма. Запах от него исходил такой, словно его вообще ни разу не чистили и не смазывали со времени первого выстрела. Мушку со ствола убрали напильником. Барабан был пуст, но в мешочке лежали три патрона, каждый отдельно завернутый в промасленную бумагу. Я развернул один из них, убедился, что он входит в барабан, а потом снова вынул и завернул, как прежде. Патроны я положил в карман, а пистолет сунул за брючный ремень сзади. Пиджак надежно скрывал его, и главное было не дать ему вывалиться.

Выйдя из кабинки, я подал синюю сумочку Ти-Джею. Он хотел спросить, что не так, но по весу борсетки догадался – пистолет там больше не лежал.

– Не хочешь взять и борсетку, чтобы таскать его, приятель?

– Я думал, она твоя.

– Нет, она продавалась как кобура к товару. Забирай.

Я вернулся в кабинку, уложил пистолет и патроны в сумочку, а потом застегнул ее пояс у себя на талии. Носить револьвер так было в самом деле и удобнее, и безопаснее, чем под брючным ремнем. Уже снаружи Ти-Джей объяснил, что теперь борсетки охотно использовали те, кто находился и по ту и по эту сторону закона.

– Как мне кажется, копы стали так поступать первыми, – сказал он. – Ты же знаешь, как они любят ходить при оружии даже во внеслужебное время? Им только не хочется, чтобы пистолет оттягивал карман, или из-за него пиджак сидел криво. Некоторые носили с собой рюкзачки, но уж больно это напоминало женские сумочки, и к тому же ты запросто мог где-то снять его и забыть. А борсетки продаются на каждом углу. Надеваешь ее, и можешь даже забыть, что она на тебе. Оставь молнию полуоткрытой, и ты готов выхватить свой ствол в одно мгновение. И еще они очень дешевые. Десять-двенадцать долларов. Но, конечно, если пожелаешь иметь кожаную, придется потратить больше. У одного торговца наркотой я видел такую вещь из шкуры угря, представляешь? Это считается рыбья кожа или змеиная?

– Рыбья.

– Даже не знал, что рыбья кожа на что-то годится. Хотя такие стоят действительно дорого. Наверное, можно купить борсетку из кожи крокодила, если хватит глупости захотеть такую.

– Наверное.

Я спросил про Джулию.

– Странная она все-таки, – отозвался он. – Как думаешь, сколько ей лет?

– Сколько лет?

– Попробуй угадать, промахнешься как пить дать. Так сколько?

– Не знаю. Лет девятнадцать-двадцать.

– Двадцать два.

Я передернул плечами.

– Почти угадал.

– А ведь выглядит моложе, – сказал он. – А захочет, станет выглядеть старше. Только что с тобой была маленькая девочка, которая нуждалась в твоей защите. Проходит минута, и она превращается в строгую учительницу, которая велит тебе остаться в классе после уроков. Она столько всего знает, ты не поверишь!

– Отчего же, охотно верю.

– Но не о том, что ты думаешь. У нее мозги набиты всякой всячиной. Кстати, она сама сшила ту пижаму, в которой встречалась с тобой. Вообрази! По своей выкройке. Она может делать деньги разными способами. Ей не обязательно для этого подсаживаться в машины на Одиннадцатой авеню. Вот только сейчас ей нужно зарабатывать побольше.

– А как обстоят твои дела?

– В каком смысле? – Его взгляд стал беспокойным.

– Просто интересуюсь, как у тебя с финансами. Ты что-нибудь заработал на револьвере?

– Да, здесь полный порядок. Пистолет мне достался почти даром. Реально пришлось потратиться только на дурь.

– Какую еще дурь?

– Ну, мне же пришлось торчать около Капитана, и все такое. Прежде чем начнешь задавать вопросы, надо чтобы парни успели хотя бы немного узнать тебя. А лучший способ – купить у них травку. Они на тебе зарабатывают, и ты начинаешь им нравиться.

– Тебе пришлось спустить на это крупную сумму? Потому что в таком случае будет справедливо, если я возмещу тебе расходы.

– Волноваться нет резона у старого бизона. Я свел концы с концами.

– Как тебе это удалось?

– Легко удалось, безрогий ты лось. Все, что я там купил, продал потом у себя на Сорок второй. На одной сделке немного потерял, зато на второй подзаработал. В итоге я внакладе не остался.

– Ты толкал наркоту?

– Только без нотаций, ладно? Что мне еще оставалось? Сам я это дерьмо не употребляю. Не выбрасывать же? Я же не занимаюсь этим постоянно. Как, кстати, и покупкой оружия. Ты же знаешь, у меня одно желание – стать сыщиком, но если приходится тратить деньги, грех не вернуть их. Ты считаешь, это неправильно?

– Нет, уже не считаю, – сказал я. – Когда объясняют так доступно…

У себя в номере я разобрал револьвер и почистил его. У меня, конечно, не было предназначенного для таких целей набора инструментов, но я обошелся ватными палочками и обычным машинным маслом – все лучше, чем ничего. Закончив, я убрал оружие в тот же ящик, где хранил пять тысяч долларов. Нужно было положить деньги в свою ячейку в банке, но я упустил время, и теперь приходилось ждать понедельника.

Я включил, но почти сразу выключил телевизор. А потом позвонил Джен.

– Думаю, что смогу добыть тебе ту вещь, которую мы обсуждали, – сказал я ей. – Но прежде чем продолжить, хотел убедиться в твоем желании все еще заиметь ее.

Она заверила, что желание никуда не делось.

– Тогда принесу тебе кое-что к концу недели, – пообещал я.

Повесив трубку, я проверил ящик комода, словно револьвер мог магическим образом испариться, пока шел телефонный разговор. Но таких волшебных удач просто не бывает.

* * *

Тем же вечером я передал Элейн большую часть своего разговора с Ти-Джеем, не упомянув, разумеется, только о револьвере. Рассказал, как он покупал и продавал наркотики, чтобы с успехом выполнить одно мое поручение, и о его очевидном увлечении транссексуалом, еще не сделавшим самую важную операцию.

– Входит в этот мир, – заметила она, – незаметно втягивается. Но ты хотя бы контролируешь, насколько все серьезно? Что мы будем делать, если он сам решит отрастить себе бюст?

– Не преувеличивай. Ему просто интересно. Что-то вроде эксперимента.

– «Проект Манхэттен» тоже сначала был всего лишь экспериментом. Но вспомни, во что потом превратилась Хиросима. Как далеко у них все зашло? Они стали парой?

– Думаю, она просто затащила его в постель и дала испытать подлинное наслаждение. По всей вероятности, новизна ощущений произвела на него не только глубокое впечатление, но и потрясла до известной степени. Но это не значит, что он бросится в ближайшую клинику на электролиз или инъекции гормонов. Или они станут настолько близки, чтобы вместе подбирать шторы для своего семейного гнездышка.

– Ладно. А ты сам? Ты это когда-нибудь пробовал?

– Подбирать шторы?

– Ты знаешь, о чем я. Так пробовал или нет?

– Не припомню.

– Не припомнишь? Как можно этим заниматься, а потом даже не помнить?

– Знаешь, чего только с тобой не происходит, когда допиваешься до Боливии. Я творил много такого, о чем не помню. Так откуда же мне помнить, с кем я чудил? А если девушка была после главной операции, и хирург над ней хорошо поработал, разве смог бы я обнаружить разницу?

– Но сознательно, значит, никогда не спал с ними. А хотел бы?

– Но у меня уже есть подружка.

– Я говорю гипотетически. Взять, допустим, ту же Джулию. Ты испытывал к ней что-нибудь? Что ты чувствовал? Ты хотел ее?

– Мне это даже в голову не приходило.

– Потому что цветок нежнейшей чистоты на родине ждет тебя. Только я перепутала, верно? Цветок чистейшей нежности… Я когда-нибудь удостоюсь чести познакомиться с мисс Джулией? Или мне придется самой поехать на Одиннадцатую авеню?

– Нет никакой необходимости, – сказал я. – Уверен, они нас пригласят на свадьбу.

Субботнюю ночь я провел у Элейн. В воскресенье утром сразу после завтрака вернулся к себе в отель и отключил переадресацию звонков. Потом проверил ящик и удостоверился в реальности денег и пистолета перед тем, как набрать номер Джен.

– Ты будешь дома в ближайший час или два? Мне бы хотелось заглянуть к тебе.

– Да, я у себя.

– Тогда скоро буду.

Через полчаса я уже стоял на тротуаре Лиспенард-стрит, дожидаясь, чтобы она бросила мне ключ. На мне была холщевая борсетка. Но молнию я полностью застегнул. Мне не предстояло быстро доставать оружие.

Стоило мне выйти из лифта, как она сразу обратила внимание на мешочек у меня на поясе.

– Шикарная вещь, – сказала она. – И очень практичная. Знаю, рюкзаков ты не любишь, но вот это очень удобная штука, верно?

– Да, руки остаются свободными.

– И тебе к лицу синий цвет.

– Их делают даже из шкур угрей.

– Нет, это не для тебя. Но входи же. Будешь кофе? Я как раз сварила свежий.

Мне показалось, что внешне она осталась такой же. Впрочем, не знаю, каких перемен я ждал. Прошла всего неделя. На первый взгляд Джен еще больше поседела, но это потому, что моя память успела вернуть ей более темные волосы. Она принесла кофе, и мы попытались найти тему для разговора. Я вспомнил пятничное собрание и рассказал ей, как можно допиться до Боливии. Под кофе мы принялись подшучивать над странными историями и смешными фразами, которые слышали на встречах АА за многие годы.

Нарушив паузу, я сказал:

– Принес тебе оружие.

– Принес все-таки?

Я похлопал по борсетке.

– Вот ведь странно, – заметила она. – До меня даже не дошло поинтересоваться, что ты там носишь. По твоим вчерашним словам я поняла, что придется ждать почти до конца недели, прежде чем ты добудешь его.

– Он уже у меня был, когда я звонил тебе.

– Почему же…

– Наверное, я смутно надеялся услышать от тебя, что он тебе больше не нужен.

– Теперь понятно.

– Так что я пытался тянуть время. По крайнее мере мне так казалось. Я не всегда сам хорошо соображаю, что делаю.

– Ты в этом далеко не одинок.

– Что ты знаешь о пистолетах, Джен?

– Ты нажимаешь на спусковой крючок, и из дула вылетает пуля. Что я знаю о револьверах? Да почти ничего. А нужно многое знать?

Следующие полчаса я посвятил объяснению ей основных правил обращения с малым стрелковым оружием. Наверное, было абсурдно обучать инструкциям по безопасности потенциальную самоубийцу, но она, казалось, не считала это глупейшим занятием. И даже сказала:

– Если я собираюсь застрелиться, то не в результате несчастного случая.

Я показал ей, как вращать барабан, как вставлять и вынимать патроны. Потом, убедившись, что револьвер не заряжен, продемонстрировал, как действовать, когда придет время. Предложенный мной метод был из старого полицейского арсенала, излюбленный и проверенный ритуал под названием «скушать пулю». Ствол вставлялся в рот под углом вверх, чтобы пуля, пробив мягкие ткани, поразила мозг.

– Это должно сработать, – объяснил я. – Пуля тридцать восьмого калибра пустотелая в наконечнике и потому расширяется при столкновении с твердым предметом. – Должно быть, я невольно поморщился, потому что она спросила, в чем дело.

– Я видел людей, которые делали такое с собой. Зрелище жутковатое. Лицо бывает обезображено.

– Рак меня тоже не красит.

– Пуля более мелкого калибра не наносит такого урона внешности, но возрастает и вероятность не попасть в жизненно важную точку.

– Нет, это самое подходящее, – сказала она. – Мне плевать, как я буду потом выглядеть.

– Зато мне не плевать.

– О, милый, прости меня. Мне очень жаль. А скажи: это должно быть жутко на вкус – ощущать сталь во рту? Ты когда-нибудь пробовал, каково оно?

– Много лет назад?

– То есть ты…

– Думал ли я о самоубийстве? Даже не знаю, что ответить. Помню, как-то поздно ночью засиделся один в нашем доме в Сайоссете. Анита спала. Понятно дело, я все еще был тогда женат и служил в полиции.

– И крепко выпивал.

– Само собой. Так вот, Анита спала, мальчики спали. А я сидел в гостиной и попытался сунуть дуло в рот, чтобы понять ощущения.

– Ты был в депрессии?

– Не сказал бы. Я крепко надрался, но не думаю, что совсем потерял тогда желание жить. Алкогольный анализатор у дорожных полицейских мог взорваться, если бы я в него дыхнул, но, черт возьми, я ездил в таком состоянии все время.

– И ни разу не попадал в аварии?

– Случилась парочка, но ничего серьезного. По мелочи, и у меня никогда не возникало с этим неприятностей. Если честно, то копу надо задавить кого-нибудь насмерть, чтобы получить выговор за вождение в нетрезвом виде. И хотя я за рулем не просыхал, со мной никогда не происходило ничего подобного. Задним числом я понимаю, что увольнение из полиции и переезд в центр города, вероятно, спасли мне жизнь. Потому что я перестал носить при себе оружие и больше не пользовался автомобилем. А либо одно, либо другое рано или поздно привело бы меня к гибели.

– Расскажи о той ночи, когда ты сунул дуло в рот.

– А о чем еще рассказывать? Помню вкус металла и оружейной смазки. И мысль: «Вот, значит, что ты испытываешь». А потом другая мысль: «Как мало осталось сделать, чтобы все кончилось». Но в последний момент я все же удержался. Не такого финала мне хотелось.

– И ты вынул ствол изо рта?

– Да, я вынул ствол изо рта, чтобы никогда больше так не делать. Но я и потом думал покончить с собой. Уже когда жил один в Нью-Йорке и допивался до безумия. Конечно, пистолета у меня уже не было, но город предоставляет тебе широкий ассортимент возможностей свести счеты с жизнью. Простейший способ – ничего не делать, а только пить, пить и пить.

Она взяла револьвер и покрутила в руках.

– Тяжеленький, – сказала она. – Даже не представляла, что они столько весят.

– Почему-то всех поначалу это удивляет.

– Мне самой не понятно, почему я не ожидала этого. Это же кусок металла. Ему положено быть тяжелым. – Она положила его на стол. – У меня выдалась совсем неплохая неделя. Поверь, я не стану торопиться пускать его в ход.

– Рад слышать.

– Но хорошо знать, что он лежит где-то дома. Всегда под рукой, если понадобится. Эта мысль утешает. Ты можешь понять мои чувства?

– Думаю, могу.

– Знаешь, что самое невыносимое? – спросила она. – Это когда люди узнают, что у тебя рак. Я, понятное дело, не бегаю по городу с плакатом на груди, но приходится участвовать в собраниях, где нужно честно рассказывать о событиях в своей жизни. А потому многие знают об этом. А когда слышат, что доктора поставили на тебе крест, и твоя болезнь считается неизлечимой, начинают давать тебе советы.

– Какие советы?

– Всякие. От макробиотической диеты и соков из ростков пшеницы до упования на молитвы и походов к экстрасенсам. Рекомендуют какие-то сомнительные клиники в Мексике. Полное переливание крови в Швейцарии.

– О Господи!

– Я забыла его фамилию, но какого-то лекаря тоже часто упоминают. Причем у каждого есть знакомый, которому когда-то дали пятнадцать дней жизни, а сейчас он легко валит деревья в лесу и пробегает марафон, потому что применил какой-то идиотский метод и получил нужный результат. И я даже не огрызаюсь в ответ, что они несут хрень. Наверное, иногда что-то подобное случается. Я и в чудеса тоже верю.

– Есть фраза, которую часто слышишь на наших собраниях…

– «Не убивай себя за пять минут до того, как произойдет чудо». Знаю. И не собираюсь этого делать. Я верю в чудеса, но считаю, что исчерпала отпущенную для меня магию, когда сумела встать на путь трезвости. И не смею рассчитывать на большее.

– Тебе не дано предугадать этого.

– Иногда дано. Но я завела свой рассказ не к тому. Я упомянула о множестве людей, горящих желанием помочь. И каждый приносит мне что-то совершенно бесполезное. А вот ты принес мне единственную вещь, которая реально мне нужна. – Она снова взялась за револьвер. – Разве это не забавно, а? Скажи, что это смешно.

Тем утром сначала ярко сияло солнце, но небо затянули облака к тому моменту, когда я покинул квартирку Джен. Неделю назад мне пришлось возвращаться домой под проливным дождем. Сегодня, по крайней мере, с неба не упало пока ни капли.

Вернувшись в отель, я встал перед необходимостью как-то убить пять часов, остававшихся до ужина с Джимом. Я размышлял, чем мне себя занять, часто поглядывая на телефон.

Это как не пить, постоянно приходила в голову мысль. Ты делаешь над собой постоянные усилия, чтобы воздержаться в конкретный день, не взяться за бутылку в конкретный час. Иногда даже минута имеет значение, когда совсем припрет. Ты не снимешь трубку, не позвонишь ей и не отправишься туда.

Напрасный труд.

Примерно в два часа я дотянулся до телефонной трубки. Искать запись с номером уже не требовалось. Пока автоответчик воспроизводил голос ее мужа, я думал не о словах убитого, а вспоминал строку Джона Маккрея. «И если осмелится сын их сынов ту веру предать…»

– Лайза? Это Мэтт, – сказал я. – Ты дома?

Она была дома.

– Мне бы хотелось зайти к тебе на несколько минут. Надо кое-что обсудить.

– Очень хорошо, – сказала она.

Из ее квартиры я поехал прямо в ресторан. Но сначала принял душ, и потому едва ли моя кожа пропиталась ее ароматами. Возможно, я нес их на своей одежде. Или, скорее, в своем сознании.

Определенно в сознании что-то осталось, и я даже несколько раз порывался рассказать обо всем Джиму. Я мог это сделать. Часть роли куратора как раз и заключается в том, чтобы быть для тебя исповедником, причем не слишком строгим в оценках твоих поступков. Ты мог сказать, например: «Этим утром я задушил свою бабушку». А он должен был ответить примерно так: «Что ж, ей по любому оставалось жить недолго. Самое важное, чтобы ты не запил после этого».

Но даже Мику я ни о чем не рассказал. Возможно, потому что у нас с ним не получилось полноценных ночных посиделок. После собрания в церкви Сент-Клэр я проводил Джима до дома, а потом заглянул в «У Грогана», но Мик сразу предупредил меня, что на этот раз нам не встречать вместе рассвет.

– Если только не пожелаешь поехать на ферму со мной, – сказал он, – поскольку через пару часов мне уже пора садиться за руль. Надо встретиться с О’Марой.

– Что-то случилось?

– Пока ничего, – ответил он. – Вот только Розенштейн вбил себе в голову, что О’Мара может умереть.

Розенштейн – адвокат Мика, а О’Мара с женой управляют ранчо в округе Салливан, принадлежащим Мику. Я спросил, не болен ли О’Мара.

– Здоров как бык, – сказал мой приятель. – Ему и положено быть здоровым при том образе жизни, который он ведет. Целый день на воздухе, пьет молоко моих коров, потребляет свежеснесенные яйца моих кур. Он так прожил уже шестьдесят лет, наш друг О’Мара, и ему еще столько же отпущено свыше. Это я и сказал Розенштейну. Все верно, отвечал мне он. Но предположим, О’Мара умрет, и в каком положении ты окажешься?

– Наймешь нового управляющего, – сказал я, но сразу понял, в чем загвоздка. – Хотя минуточку. Кто является формальным собственником?

Он грустно усмехнулся:

– О’Мара, и больше никто. Ты же знаешь – мне не принадлежит ничего.

– Кроме портков, которые ты носишь.

– Да, ничего, кроме пары джинсов, – кивнул он. – Официально у арендатора помещения бара «У Грогана» тоже другая фамилия. И еще один такой же фантом владеет самим зданием. И машина не моя, если судить по документам. А ферма принадлежит О’Маре и его жене. В этой стране невозможно стать собственником, чтобы тут же кто-то не пожелал все у тебя отобрать.

– Но ты ведь всегда действовал подобным образом, – сказал я. – Сколько я тебя знаю, ты не владел ничем.

– И правильно делал. В прошлом году они потянули ко мне свои ручонки, пытаясь пришить мне дело по закону о борьбе с рэкетом и организованной преступностью, и искали любую собственность, которая бы числилась за мной. Их паршивое дело развалилось, не дойдя до суда, слава богу и Розенштейну, но за это время они бы успели конфисковать в пользу государства все имущество, имей я несчастье владеть хоть чем-то.

– Так в чем проблема с О’Марой?

– А в том, – ответил он, – что если О’Мара умрет, а потом за ним последует его женушка, хотя эти бабы живут, кажется, вечно…

Не все, невольно мелькнула у меня мысль.

– …То что произойдет с моим ранчо? У них нет детей. У него племянник и племянница живут где-то в Калифорнии, а у нее брат – священник в Провиденсе, штат Род-Айленд. И кто станет наследником, зависит только от того, кто из четы О’Мара проживет дольше. Однако рано или поздно мои земельные владения достанутся либо племяннику c племянницей, либо святому отцу. И Розенштейн хочет знать, как я собираюсь внушить родственникам О’Мары, что ранчо на самом деле мое. Милости просим, они могут жить там, пасти коров и пить сырые яйца, но распоряжаться собственностью буду я по своему усмотрению. Понял теперь?

Розенштейн предложил несколько вариантов закрепления собственности за Миком – от акта передачи прав с открытой пока датой до внесения отдельного пункта в завещание О’Мары. Но все это шито белыми нитками, и федеральные власти легко доказали бы неправомочность сделок, стоило им вникнуть в суть вопроса.

– А потому мне придется потолковать с О’Марой, – сказал Мик, – хотя пока точно не знаю, как подойти к теме. «Будь осторожен, приятель. Опасайся сквозняков». Так? Одно я знаю четко: надо прожить жизнь, ничем не владея.

– Но ты так и живешь многие годы.

– В том-то и дело, что нет. Я живу на основе того, что Розенштейн любит называть «юридической фикцией». В какой бы форме ты ни обладал собственностью – тайно или явно, – ее все равно могут у тебя отобрать. – Он посмотрел на стакан в своей руке и допил виски. – Ты можешь чувствовать себя свободным, только если тебе на все плевать. Бога ради, пусть ранчо достанется племяннику О’Мары. Я все равно выкуплю его обратно. Или присмотрю себе другое. Или вообще обойдусь без фермы. Привязанность к своим владениям принижает тебя сильнее, чем опасение лишиться их. Вот, взгляни на меня. Я готов гнать машину всю ночь в страхе, что О’Мара может умереть, хотя он ни разу не болел со дня своего рождения.

– Индейцы говорят, что человек вообще не может владеть землей. Она вся принадлежит Великому Духу. А люди имеют право только пользоваться ею.

– Это как мы шутим про пиво. Ты не можешь им завладеть. Только берешь в аренду на время.

– То же самое верно и для кофе, – сказал я, вставая из-за стола.

– Это верно для любой собственности, – кивнул Мик. – Что ни возьми.