— Здорово, приятель! — Широкая улыбка демонстрировала зубы, которые давно не показывали дантисту. — Вы ведь тот парень, что звонил, верно? Только напомните еще раз имя, а то я сразу не усек.
— Мэтью Скаддер.
— Да, точно, правильно. Что ж, добро пожаловать, Мэтью. Извините за беспорядок. Уборщица придет завтра, прямо с утра.
На кресле с обивкой в цветочек высилась груда журналов. Он сгреб их и жестом пригласил меня присесть. Потом вывалил журналы на низенький столик, сварганенный из дверной панели, пододвинул складное кресло и уселся в него.
— Насчет девушки-уборщицы я пошутил, — опять расплылся в улыбке он. — В этом районе не принято вызывать уборщиц на дом. Так что обхожусь сам. Одно хорошо — мои услуги недорого стоят.
Для курильщика травки из окраинного Ист-Сайда в квартире было не так уж и грязно. По крайней мере, если убрать весь бумажный мусор и расставить мебель по местам, пол под ней окажется чистым.
Я позвонил ему прямо с утра, после затянувшихся вчерашних посиделок с Ванном Стеффенсом. Прежде чем набрать номер, сверился с телефонным справочником, и он там был, значился под именем «Уильямс, Робт П.», и номер телефона, и адрес на Лудлоу-стрит те же, что дал мне Ванн. Мог бы и не записывать мелкими и аккуратными заглавными буковками, а просто посоветовать заглянуть в справочник. Но ведь он сам сказал, что оказывать людям услуги — его ремесло, и оказать эту услугу ему не составило большого труда.
Уильямс снял трубку после нескольких гудков, и голос у него был запыхавшийся, точно он мчался к аппарату со всех ног, чтобы успеть снять трубку. Я представился и сказал, что хотел бы поговорить с ним о Джеке Эллери. И он повторил имя Джека несколько раз, а потом воскликнул:
— О черт, да я же об этом слышал! Прямо ужас какой-то, да? Поначалу говорили, будто он покончил с собой, но мне это показалось бессмыслицей. То есть я хочу сказать, люди часто накладывают на себя руки, и это никогда не имеет смысла. Но просто Джек, он был не такой. Вы его знали, дружище?
— Очень давно.
— Я тоже давно. А потом услышал, кто-то его убил, и это тоже показалось странным: на кой хрен кому-то понадобилось убивать Джека? Они вроде бы его застрелили, да?
Я подтвердил.
— Именно так мне и говорили, — затараторил он, — и все это поразительно, просто поразительно.
— Можно приехать и поговорить с вами? — поинтересовался я.
— Конечно, почему нет, я все равно торчу дома весь день.
— Когда я смогу заехать? Может быть, днем?
Утром я позавтракал, затем отправился на собрание в Фаэрсайд, потом сел в метро на линии «F» и доехал до конечной остановки на Манхэттене. Там вышел, сверился с картой и дошел пешком до Лудлоу-стрит, и уже в половине третьего сидел у него дома в этом кресле. Подлокотники протерлись, из сиденья вылезали пружины, но в целом находиться в нем было столь же удобно, как и журналам, сваленным с него.
Кухонные запахи в коридорах и на лестничных площадках дома носили смешанный латиноамериканский и азиатский оттенок, а вот запах в квартире Скутера Уильямса был преимущественно растительный. В этих трех маленьких комнатушках было выкурено столько марихуаны, что специфический ее аромат въелся в стены и пол, будто вобрал в себя всю жизнь Скутера, и на этом она остановилась.
Было ему где-то за сорок, но выглядел он одновременно и моложе, и старше своих лет. Густые темно-каштановые волосы растрепаны, вихры торчат в разные стороны, точно он сам их подстригал. Неровно подстриженные усы прикрывают уголки губ, и еще, похоже, он давненько не брился.
На нем была рубашка темно-бордового цвета с длинными рукавами и удлиненными кончиками воротника, поверх нее он носил жилет цвета хаки с двадцатью маленькими кармашками. Такие жилеты обычно носят фотографы и кинооператоры, их так и называют — «киношными», хотя как им удается запоминать, в какой именно кармашек они положили пленку, выше моего понимания. Джинсы расклешенные, такие уже давно не носят, протертые на коленях и сильно обтрепавшиеся внизу.
Он принялся рассказывать мне о том, что видел по телевизору, о какой-то научно-фантастической программе, которая произвела на него впечатление с чисто философской точки зрения. Я особо не вникал, решил дать ему выговориться и включился, лишь когда он упомянул имя Джека.
— Прямо как гром среди ясного неба, — покачал он головой. — Сто лет о нем не слышал, даже ни разу не вспомнил за все эти годы, и тут вдруг звонит телефон, и на тебе, Джек. Спрашивает, может ли зайти. Ну, естественно. Я все там же, на прежнем месте. Живу здесь… Ого, да с тех самых пор, как бросил учебу в колледже. Как въехал, так и не выезжал, и прошло уже больше двадцати лет, можете себе представить?
— И он к вам пришел?
— Ну да, через пару часов. Звонок в дверь, и на пороге он. И знаете, что я тогда подумал? Ну, догадайтесь? Решил, что он пришел за травкой.
— Купить… э-э…
— Ну да, травку, ее самую. Нет, меня убивает, когда люди называют марихуану средством ухода от действительности. Да сам я ни разу никуда не выходил, даже за дверь этой квартиры. Начал еще в сентябре, как только поступил в колледж, и не прошло месяца, как мой сосед по общежитию подсадил меня на какую-то дрянь, подсунул сигаретку. И я затянулся, глубоко так. И знаете, что произошло?
— Что?
— Ровным счетом ничегошеньки. Выкурил всю эту хреновину до конца, и никакого результата, ноль. Но почему-то после этого вдруг почувствовал, что проголодался. Достал из ящика банку с арахисовым маслом и начал есть его прямо ложкой. И оно показалось таким удивительно вкусным, словно впервые я оценил всю изысканность арахисового масла, все таинственные нюансы его вкуса. И только тут до меня дошло, что я, черт побери, рехнулся.
Уильямс доел все масло из банки, и до него дошло, как именно он хочет строить свою жизнь. Он хотел провести ее в аналогичных ощущениях.
— В молодости, — продолжал откровенничать Уильямс, — люди склонны ставить себе грандиозные задачи, но со временем понимаешь тщетность усилий. Совсем не обязательно карабкаться выше и выше. Взлетел высоко — хватит, там и сиди.
Он никогда не испытывал тяги к другим наркотикам — галлюциногенам, возбуждающим и успокаивающим средствам. Однажды попробовал грибы, другой раз — мескалин, пару раз — упаковку кислоты, просто из любопытства, стремясь понять, что это такое. Но затем решил, что лучше марихуаны все равно ничего нет. Поэтому курил травку каждый день и приторговывал ею, чтобы было на что курить, и даже порой зарабатывал на этом несколько лишних долларов.
— И ни разу меня не прищучили, — ухмыльнулся он, — наверное, просто рекорд установил или близко к тому. Ведь я продавал травку только знакомым. Местные копы знали меня, они были в курсе, чем я занимаюсь и что никому не причиняю вреда: торгую себе по мелочи, никогда не зарываюсь. Так что они меня не трогали. И я всегда сводил концы с концами, всегда был немного на взводе, и если есть лирическая песня, описывающая это состояние, может, вспомните?
— Но Джек не за травкой приходил, — успел я вставить словечко.
— Вау! — воскликнул он. — Мы малость отклонились от темы, верно? Нет, не за травкой. Я, знаете ли, предложил, может, он хочет попробовать? Но не успел договорить, как Джек выдал: я, дескать, алкоголик, но только завязал, и это означает, мне ничего нельзя. Ни травы, ни колес, ничегошеньки, если это вредит голове. Он ни к чему не прикоснется. Я поначалу ни черта не понял, ну а потом Джек объяснил, доходчиво и просто.
— Нельзя быть на взводе и трезвым одновременно, — продолжил я его мысль.
— Именно! В точности так он и сказал, чтобы я мог вникнуть. Чтобы дошло. Вот я и не стал предлагать ему ничего другого, кроме апельсиновой содовой, которую, к слову, собираюсь предложить и вам, поскольку вижу: вы с ним одного поля ягоды. Я и сам выпью с вами за компанию. Принести?
Мы пили апельсиновую содовую прямо из банок. Не помню, когда последний раз я вкушал этот напиток. И решил, что в следующий раз отведаю его еще очень не скоро.
— Вы парень, пьющий содовую. Так что должны знать, зачем он приходил.
— Догадываюсь.
— Поправки, так он это называл. Решил идти по жизни, пытаясь исправить все плохое, что сотворил прежде. Вы тоже так делали?
— Пока что нет.
— Бог ты мой! А вы знаете, я никогда не был пьяницей. В день окончания колледжа в Пемброке гулял на вечеринках и явился домой пьяный в дым. Рухнул на постель прямо в одежде, и комната начала вращаться вокруг меня. А потом наклонился, блеванул на ковер и вырубился. Проснулся утром и поклялся себе, что никогда больше не буду пить. И не пил.
Пока он не произнес эти последние три слова, я подумал, что слышал подобные истории несчетное число раз.
— Исправить все и попросить прощения, — изумленно пробормотал Уильямс. — Да что он такое сделал, чтобы извиняться передо мной? Мы с Джеком знали друг друга много лет. Вместе работали в компаниях по перевозкам, покуривали травку, тусовались. Сейчас только одно приходит на ум: он пытался уговорить меня сообщать о людях, в чьих домах можно поживиться. Ну, понимаете, люди переезжают, и многие перевозят хорошие вещи. Я так понял, Джек собирался наведаться к ним и обнести их квартиры.
— Но вас это предложение не заинтересовало.
— Ни боже мой! — Уильямс покачал головой. — Смошенничать с департаментом соцобеспечения, получить чек, на который не имею права? Или пробраться в магазин «Клейн» и стибрить с прилавка носки или рубашку? О’кей, почему нет? Я ведь тоже не святой, и к таким выходкам отношусь нормально. Но красть у человеческих существ? У людей, с которыми знаком, которые платили мне за то, чтобы я аккуратно перевез им вещи и еще давали щедрые чаевые? Нет, это не мое. — Он отпил большой глоток содовой. — И что тут было исправлять? Я ведь сразу и напрочь отказался от затеи. Не стал строго судить Джека, но сразу дал понять: мне такие дела не по душе. Да, кстати…
— Что?
— Если вдуматься хорошенько, наверное, это я должен был просить у него прощения. — За то, что, работая в двух компаниях по перевозкам, как-то намекнул ихнему начальству, чтобы поостереглись нанимать Джека. Об истинной причине, правда, умолчал. Просто сказал, он не самый надежный человек для работы в перевозках, плечо не подставит, большие тяжести поднимать не способен, темпа не держит. Нет, ничего такого, чтобы заклеймить его, как типа с преступными наклонностями. Просто намекнул: если есть выбор — нанимать надобно кого угодно, только не Джека. А ведь я числился у него в друзьях и не давал ему возможности получить работу. Так что, наверное…
Уильямс умолк, и я увидел, как напряженно и сосредоточенно он размышляет. И подумал: «Только этого не хватало — посвятить весь следующий час его философским размышлениям».
— Но на уме у него было совсем другое.
— О да, — кивнул он. — Ничего подобного. Муть одна.
— Как это понимать?
— Полная ерунда. Пшик. Люсиль, вот что, боже ты мой! Моя старушка. — Он отвел взгляд, улыбнулся потаенным своим воспоминаниям. — Давненько это было, я вам скажу. И она больше не моя старушка. С тех пор заводил знакомство еще с несколькими. Они приходят и уходят, вот что я усек. И знаете, что самое смешное?
— Что?
— Все они примерно одного возраста. Из тех девушек, которые никогда не теряют надежды захомутать парня. Нет, конечно, минут на пятнадцать можно подцепить цыпочку любого возраста. Но те, что перебираются к тебе в квартиру, ставят свои домашние тапочки под кровать, им всегда года двадцать четыре, ну, может, двадцать пять. Когда мне было девятнадцать, у меня была дамочка лет на шесть старше. А теперь сколько мне самому? Да уже сорок семь стукнуло. И последняя моя старушка съехала отсюда год назад и была на целых двадцать лет моложе меня! Бог ты мой, просто какой-то «Портрет Дориана Грея» получается. Можете себе представить? — Он нахмурился. — За тем разве что исключением, что я не совсем Дориан Грей. Но вы поняли, к чему я клоню, верно?
— Люсиль, — напомнил я.
— Ах, ну да. Черт, та еще штучка! Немного тронутая на голову, но такая милашка! Тяжелое детство и все такое прочее. — Он взмахнул рукой, словно отметая прошлое. — И вот приходит Джек и говорит, что трахал ее. Только представьте! Он и Люсиль трахались, как какие-нибудь, ну я не знаю, суслики, что ли. И он решил, что за это надобно попросить у меня прощения?
— Вы ведь уже знали об этом?
— Да я, черт побери, воспринял это как должное! Само собой. Ведь Люсиль трахалась с каждым встречным-поперечным. Мы и двух месяцев не прожили, как она пустилась во все тяжкие. Ни о какой верности и речи не шло. Мы ходили на вечеринки, где каждый трахался с кем попало, кто только под руку попадется. Да после того, как увидишь, что твою женщину трахает какой-то незнакомец, ты или с ума сойдешь от ревности, или соберешь ее шмотки в коробку и вынесешь на обочину. И я сказал ему: «Вот что, Джек, если это не дает тебе спать по ночам, забыли, проехали». — «Но ведь ты был моим другом, а я тебя предал», — говорит он мне. «Тем, что трахался с Люсиль? Так ты за это просишь прощения? Хочешь сказать, когда-то стоял к ней в очереди, и это была, надобно заметить, очень длинная очередь…»
— А ребенок имел к этому отношение?
— А, ну да, правильно. Он почему-то вообразил, что заделал ей ребеночка. Да, кто-то заделал. Еще во время нашей совместной жизни она пару раз забеременела. Первый раз сделала аборт, второй раз прозевала все сроки и решила завести ребеночка. А потом вдруг случился выкидыш — плохая новость и одновременно хорошая. — Он опять уставился в сторону. — И заставляет задуматься.
— Это о чем же?
— Ну, допустим, родила бы она. Спасло бы это наш брак? Да Люсиль хоть тройню могла родить, мы бы все равно рано или поздно разбежались. Ой, у нас родился ребеночек, и пойду работать на Ай-би-эм, и мы приобретем двухуровневую квартиру где-нибудь в Территаун, но ничего этого все равно бы не случилось. Или же она бросила бы меня с ребенком, и что тогда прикажете делать? Завернуть его в одеяльце и оставить на пороге сиротского приюта?
И тут передо мной предстало неожиданное видение: мои сыновья, Майк и Энди, стоят у запертых железных ворот и ждут, когда их заберут Маленькие сестры бедняков. Я глубоко вздохнул и отогнал видение.
— Интересно, где она сейчас, — пробормотал Уильямс. — Последний раз слышал, будто в Сан-Франциско. Уже наверняка обзавелась парой ребятишек. Но не от меня. И не от Джека. — Он снова мечтательно зажмурился. — А может, и у меня где-то есть ребятенок. Которого я зачал с другой женщиной и о котором ничего не знаю.