Лауреата многих премий Крис Нелскотт (это псевдоним писательницы Кристин Кэтрин Раш) хорошо знают в мире по циклу романов о Смоуки Дэлтоне. Первый из серии – «Опасная дорога» – получил премию «Геродот» как лучший исторический детектив и был включен в шорт-лист на премию «Эдгар». Третий – «Тонкие стены» – по версии «Чикаго трибюн» стал лучшим детективом года. «Дни ярости» и самый последний роман из цикла о Смоуки Дэлтоне «Уличное правосудие» номинированы на премию «Шеймус» за лучшее произведение года о частном детективе. Американский еженедельник «Энтертейнмент уикли» сравнивает Крис Нелскотт с Уолтером Мосли и Реймондом Чандлером. Журнал «Буклист» называет серию о Смоуки Дэлтоне детективами высокого класса, а интернет-журнал «Salon.com» пишет, что «Крис Нелскотт претендует на то, чтобы ее остросюжетные книги были признаны лучшей серией детективов американского автора».
В следующем романе Нелскотт «Спортзал», который должен появиться весной 2017 года, возникает новый персонаж – из второстепенных персонажей серии. Главное действующее лицо публикуемого в настоящем сборнике рассказа – герой из не названного еще проекта, который находится в стадии разработки. Рассказы о Лурлин выходили также в сериях антологий «Фикшн ривер».
Нелскотт – не единственный псевдоним, за которым скрывается Кристин Кэтрин Раш. Чтобы больше узнать о Нелскотт и подписаться на ее новости, откройте сайт krisnelscott.com. Обо всем, что пишет автор, сообщается также на kriswrites.com.
Натюрморт, 1931
[39]
Первое, что она отметила в Мемфисе, – в вагонах тут черные и белые ездили вместе. Сейчас она стояла напротив еще одного закрытого банка. Очередь огорченных клиентов вилась вокруг всего квартала: мужчины в пропыленных брюках, запятнанных спецовках и в кепках и женщины на низких каблуках, в затрапезных платьях и поношенных шляпках.
Лурлин выглядела иначе – и этого было вполне достаточно, чтобы она привлекала к себе внимание. Ее зеленая шляпка колоколом была чуть новее, чем у других, пальто чуть плотнее. Туфли, правда, сбиты, как у всех, но от путешествий, а не от длительной носки и времени. Она вцепилась в двойные ручки своей коричневой спортивной сумки и прочла свидетельство упущенной возможности. В окне была выставлена бумажка с безнадежной надписью: «Наличности нет. Приходите завтра». Ни даты, ни подписи. Неизвестно, когда это «завтра»: вчера, три дня назад или, в самом деле, на следующий день.
Она не хотела ничего уточнять у пропыленных унылых людей, выстроившихся в очередь, есть ли хоть малейший шанс, что в банке появятся деньги. За два прошлых месяца Лурлин видела ту же картину в шести других городах и не уставала удивляться, почему толпа не бьет окна, не ломает двери и не пытается забрать все, что можно за ними найти.
Вероятно, каждый здесь сознавал, что не осталось ничего. Вообще ни цента.
Она вздохнула и крепче сжала пальцами в перчатке толстые ручки спортивной сумки, стараясь показать, что в сумке пусто и в нее просто необходимо положить наличность. Она понимала, что не стоило бы ездить с такой суммой денег, но выбора не оставалось.
Неизвестно, какому банку можно доверять, учитывая, как много по пути сюда она видела уже закрытых или готовых закрыться. Боялась, что если разместит все свои сбережения в один из таких, то потом не получит обратно ни цента.
Ей было ясно, почему люди покупают сейфы и устанавливают в своих домах.
Но у нее дома больше не было. Никакого.
Дом она не стала продавать – не было смысла. Он превратился в лачугу. В плохую погоду ветер задувал в щели в стене и наносил в четыре комнаты столько грязи, что она не успевала убирать за день.
К тому времени, когда умер Фрэнк, ей было невыносимо там оставаться. Похоронив его на семейном участке, она собрала сохранившиеся после давних путешествий два чемодана – чистые и крепкие, словно их брали в дорогу две недели назад.
Она взяла нижнее белье и одно чистое платье, рассчитывая новое купить по пути. Забрала деньги, которые оставил ей Фрэнк – все 200 долларов, – планируя, что свои получит по дороге.
С любовью у нее не вышло.
У женщин такое случается. Они тонут в чьих-то карих глазах и теплых улыбках, надеясь ухватить последний шанс завести детей, которые никогда так и не рождаются, и обрести в будущем относительный комфорт, которого тоже никогда не получают.
До знакомства с Фрэнком она оставалась одинокой женщиной на одинокой дороге и хорошо делала то, что, кроме нее, никто не умел.
Тогда она была моложе, жизнерадостнее и, несмотря на все, что видела, верила в людскую доброту.
До тех пор пока…
Она покосилась на застывшую очередь у банка. Едва заметно покачала головой. Стоит бросить клич – и эти отчаявшиеся люди превратятся в толпу, безумно орущую и слепо изливающую ярость на все вокруг.
Катализатором послужит единственная фраза – можно придумать какую угодно гнусность.
Она надеялась, что ничего подобного ей больше не доведется услышать.
Это сделал он!
Мимо нее бежали люди с побагровевшими лицами, вопили и потрясали над головой кулаками. Она, не выпуская куклу, прижалась к столбу напротив универмага. Мама, держа за руку ее сестру Норин, осталась внутри. Норин вертелась, пытаясь вырваться, но у нее не получалось.
Отца с ними не было – он уехал в Атланту закупать для магазина товары. Мама потратила деньги на телеграмму, но ответа не получила. И вот ей пришлось все брать в свои руки, а Норин ей лгала.
Позапрошлой ночью Норин обжималась, а затем поцапалась с Джорджем Тарлином, велев Лурлин не подглядывать, потому что это взрослые дела. Лурлин пыталась сказать матери, что это был Джордж Тарлин, а не тот славный парень, который сидит у дерева в плохой части города, читает книжки и всегда спрашивает, как поживает ее кукла.
Но Норин заявила, что это был именно тот славный парень. Всегда он и только он. Это он ее обидел, а не Джордж Тарлин, который влепил ей вчера утром пощечину, когда она сказала, что не может выйти за него замуж без согласия отца. Нет, настаивала она, фингал ей поставил тот славный парень.
Слухи расползались с сумасшедшей скоростью, и теперь каждый знал, что Норин «испорчена», и сделал это тот славный парень, и он должен за это ответить.
Говорили, это его рук дело. И он поплатился.
Лорен сразу его увидела – он висел на дереве, глаз уже не было, лицо изувечено, одежда порвана, весь в крови. Отец вернулся домой и, несмотря на протесты матери, потащил ее сюда. Слабые это были протесты.
Мама хотела, чтобы она поняла, на что способны такие славные парни.
Вот почему отец привел ее на место, где уже побывали вопящие и свистящие люди, а потом сказал, что пожалел об этом. Когда она закрыла глаза, усадил ее в машину, а сам пошел и что-то сделал с телом – звук был чмокающий, словно топором рубили голову курице.
Норин изменилась и прежней никогда не стала. Ни с кем не разговаривала, и люди не сомневались: это из-за того, что сделал с ней тот славный парень. Джордж Тарлин больше ее не хотел тоже из-за того, что сделал с ней славный парень.
Вот только он ничего с ней не делал.
Лурлин и Норин обе это знали.
Вечером, перед тем как покончить с собой очень острой отцовской бритвой, Норин сказала сестре: «Запомни, крошка, ложь может тебя убить. Ложь может убить все. Никогда не лги о том, что сделала. Вообще не лги. Обещаешь?»
И Лурлин пообещала.
Долгое время вообще не лгала. А потом стала лгать по любому поводу.
Потому что постепенно поняла: все время лгать – единственный способ когда-нибудь отыскать правду.
Лурлин покачала головой. Очередь, толпа и недовольный народ ее всегда пугали – она боялась того, что люди могут натворить. Поэтому отвернулась от очереди у захудалого мемфисского банка, куда положила целых 50 долларов своих с трудом заработанных денег, которые теперь не сможет вернуть, и смотрела на проходящий поезд.
Из-за банка, очереди или воспоминаний на нее вдруг нахлынуло отчаяние. И дело было даже не в том, что у нее мало денег. Просто их стало меньше, чем когда бы то ни было.
Мимо проезжали товарные вагоны, боковые двери были открыты, на полу, свесив ноги, сидели в грязной одежде мужчины, и у нее появилась необычная мысль. Она смотрела на такие же грязные, как одежда, лица и поймала себя на том, что стремится увидеть под пятнами грязи светлую кожу, а под другими пятнами грязи – темную кожу.
Подумала: Это до добра не доведет.
И сразу себя одернула. Она не против смешения людей разных рас. Не как все остальные. До встречи с Фрэнком даже была знакома со смешанными парами (некоторые из них это старались скрыть). Давно поняла, что цвет кожи – то же самое, что цвет волос. Возможно, из-за того славного парня, с которым познакомилась, когда была маленькой. Которого убила ложь ее сестры. У него была темная кожа. Он любил читать, а Джордж Тарлин не любил. И славным он не был.
Но проблемы в том…
У Лурлин не осталось иллюзий. Она понимала, что здесь, где война еще шла, где до сих пор чтили ветеранов конфедератов и романтика прошлого затмевала правду о нем, расовое смешение – выбор не лучше, чем те лживые слова – его рук дело – вкупе с указующим перстом.
Лурлин отвернулась и поплелась на станцию, где под присмотром носильщика, оказывающего услуги людям с деньгами, остался ее второй чемодан.
Надо сосредоточиться на собственных сложностях. Именно это она сказала себе, когда покидала западный Техас, и именно это собиралась сделать.
Она путешествовала в поисках лучшей доли и, казалось, объехала полстраны. Но ездила в настоящих железнодорожных вагонах, в кресле, как благородная дама, с другими благородными белыми людьми, с которыми не заговаривала, поскольку считала, что должна из принципа их ненавидеть.
Ей надо было собрать деньги, которые она отложила, расставаясь со своей второй жизнью – той, что была до Фрэнка. Лурлин не могла этим заняться, пока он не умер, а он на целый лишний долгий год задержался в этом лучшем из миров.
Теперь все маленькие банки исчезли, частные банки, что работали самостоятельно, не являлись частью банковской сети, а были основаны местными жителями, самостоятельно принимавшими решения.
Маленькие банки, чьи владельцы заглядывали женщинам в глаза и говорили: Наступила новая эра, сестра. Женщины получили право голосовать, и вы – да-да! – можете открыть счет независимо от мужа. И они действительно хотели, чтобы так и было. Лурлин думала, что, поддерживая такие банки, творит добро. А в итоге – как сказал бы Фрэнк, если бы узнал, – просто разбазаривала деньги. Вот чем обернулось ее «разумное» решение.
Осталось всего несколько городов: Нэшвилл, Роанок и еще несколько пунктов на севере. Настоящем Севере, там, где обитают янки. На Севере, где она не была с довоенных времен. Как ни парадоксально, до Фрэнка она работала на Севере, принадлежащем янки – Белом Севере, – а работала на цветных. И не возвращалась туда с тех пор, как закончила Барнард-колледж.
Хотя не совсем так. Все это, разумеется, не совсем правда. Был диплом, квартира, временная работа машинистки и Эллиот. Затем отец спас ее от сожительства с «этим евреем» – приехал и утащил домой, куда Эллиот за ней не последовал. Не мог, признался он по телефону, когда Лурлин, потратив кругленькую сумму, позвонила ему из отцовского магазина. Ты же понимаешь меня, дорогая?
Она не понимала ни его, ни других мужчин. А когда снова выбралась ненадолго на Север – сколько продолжалось это «недолго» она не подсчитывала, Эллиот уже был женат. На женщине, которая «больше ему соответствовала», как объяснила его мать, глядя на Лурлин с мрачным неодобрением.
Она уехала, поклявшись никогда не выходить замуж, а когда узнала, что Эллиот погиб при наступлении в Аргонском лесу, сделала вид, что ее это нисколько не трогает.
Но не бросила работу, которую начала, чтобы произвести на него впечатление.
И не бросила до тех пор…
Лурлин откинула голову и закрыла глаза, не обращая внимания на вес полдюжины книг в черном чемодане. Она прочитала каждую газету из тех, что засунула между ручек сумки, чтобы со стороны казалось, будто она несет в ней газеты, а не деньги. Но обнаружила, что больше размышляет, чем читает.
Вспоминала, какой была практичной четырнадцать лет назад, когда взяла у матери Эллиота деньги, которые та ей навязала, чтобы она забыла, что была помолвлена с ее сыном. И больше никогда об этом ни слова, заявила мамаша. Еврейскую семью из высших слоев нью-йоркского общества смущало, что Эллиот связался с небогатой девушкой-христианкой из западного Техаса, как и ее родителей, что их дочь полюбила еврея. Только в Техасе об этой связи никто не знал. Зато были в курсе друзья из Барнард-колледжа.
Многие не сомневались, что это был бы брак по любви. И Лурлин была того же мнения до той поездки, в которой не считала дней.
До того визита, когда мать Эллиота предложила ей баснословную сумму в пять тысяч долларов, чтобы она забыла о знакомстве с ее сыном. Уничтожила их любовные письма, разорвала портрет, который они заказали для помолвки, и вернула кольцо.
Лурлин уничтожила письма, разорвала портрет и принесла матери Эллиота кольцо. От ярости, от злости. Надеясь при этом, что потеря такой крупной суммы нанесет ущерб наследуемому имуществу Эллиота.
Но потом, прочитав некролог, узнала, во сколько оценивали его семью. Предложенная ей сумма была больше, чем за десять лет заработал отец Лурлин, но родные Эллиота посчитали бы это мелочью на карманные расходы.
Вот почему Эллиот мог заниматься исключительно Добрыми делами – он знал, что у него нет необходимости зарабатывать на жизнь – нужду ему испытывать не придется.
Схема, которой занялась Лурлин, изначально придумал Эллиот для них двоих. Они хотели изменить мир, а ее бледную кожу и светло-рыжие волосы использовать как прикрытие. Он все разложил по полочкам, например, воспользовался дипломом юриста, желая убедиться, что они получают достоверную информацию.
Именно Эллиот установил связи с Национальной ассоциацией содействия развитию цветного населения. Он же заключил, что их исследовательский порыв нуждается в человеке, способном общаться с белыми с Юга – убеждать их прозреть и признать, сколько всякого ужаса они ежедневно творят. Это Эллиот назвал их проект Добрыми делами, а влекло его (Лурлин поняла это позднее) ощущение пьянящего возбуждения.
Его стремление к риску и опасности.
То же стремление к риску и опасности потянуло его в Европу против воли матери.
План Эллиота касательно Южных Добрых дел казался безупречным, но Лурлин быстро поняла: на практике ее избранник превратился бы в обузу, сунься он на Юг со своими курчавыми черными волосами, смуглой кожей, щетиной на щеках, сколько бы он ни брился, и необоримым нью-йоркским выговором. Их бы вышвыривали из одного города за другим, если, конечно, населенные пункты предвоенного и послевоенного Юга можно назвать городами.
Но его идея рассредоточить средства по местным банкам на случай, если их ограбят или они потеряют деньги, была здравой. У Лурлин всегда на ближайшей железнодорожной станции имелся фонд на непредвиденные расходы. Ведь бывали дни, когда требовалось экономить каждый цент.
Не вина Эллиота, что она на семь лет оставила деньги на счетах в банках.
Это были годы Фрэнка.
* * *
Лурлин взяла деньги из банка в Нэшвилле, а в Роаноке не получилось. Банк не просто был закрыт – его не стало еще в 1926 году. Значит, банковский кризис, о котором она прежде не слышала, все-таки разразился.
Банк в Ричмонде, когда она туда приехала, оказался открыт, но сохранил не все ее сбережения. Из пятидесяти положенных на счет долларов ей предложили двадцать пять, и она взяла, понимая, что ни остальные двадцать пять, ни накопившиеся с 1917 года проценты получить не удастся.
Следующим пунктом назначения был Нью-Йорк.
Поезд прибыл на Пенсильванский вокзал и остановился в клубах пара под крики проводников: Конечная станция! Состав идет в депо! Конечная станция!
Лурлин получила багаж. Она много часов не выходила из вагона и теперь на ветру ощущала себя грязной.
Вышла с другими пассажирами из дверей, спустилась по лестнице на платформу и, подобно окружавшей ее деревенщине, задрав голову, посмотрела вверх.
От величия увиденного у нее перехватило дыхание. Лестницы вели с платформы в главное помещение, и отсюда открывался вид на стальные арки, от обилия света резало глаза.
Платформа пахла дымом и сдобными крендельками, духами и по́том. Лурлин вцепилась в чемоданы, остерегаясь воров и карманников, наводнявших все вокзалы, какие ей доводилось видеть. Высоко подняв голову, она пошла наверх.
Было время, когда она выглядела провинциалкой, но теперь все будет по-другому. Она должна выглядеть как дама из Нью-Йорка, которая знает, куда ей идти. На деле это оказалось непросто. Пенсильванский вокзал был совсем не таким, каким она его запомнила. О! Металлические конструкции, свет остались прежними, а люди смотрелись совсем по-другому. Раньше не ходили такими толпами и так не шумели. И не было продавцов – по крайней мере, она их не помнила. Тогда тут все казалось новым, словно в музее, где ждут посетителей, а теперь слой копоти отражал эхо тысяч голосов.
Нью-Йорк. Янки. Быстрый пульс Севера.
Лурлин успела забыть, сколько энергии в этом месте.
Она уже проявила себя деревенщиной и сделала на этом пути завершающий шаг – остановилась у справочного бюро – такого же круглого и большого, как сам вокзал. Оно находилось в центре людского моря. Усталый мужчина за конторкой едва поднял на нее взгляд, но все же сообщил, что в районе Пенсильванского вокзала много отелей и в середине дня там наверняка будут свободные места.
– Однако такой даме, как вы, следует обходить большинство из них стороной, – добавил он. – Если бы вы были моей дочерью, я бы посоветовал гостиницу «Нью-Йоркер». Выход в ту сторону. Она на пересечении Тридцать четвертой улицы и Восьмой авеню. Там к вам хорошо отнесутся, и вы будете в безопасности.
Он отвернулся, не заметив, что глаза Лурлин наполнились слезами. С тех пор как заболел Фрэнк, никто не заботился о ее безопасности. Но и раньше об этом не слишком тревожились. Фрэнк видел в ней только жену, и притом неудачную: вести хозяйство не обучена, детей ему не родила. Моменты страсти, волнующие мгновения любви первых дней знакомства ушли в прошлое, словно никогда их и не было.
Лурлин заставила себя не думать о Фрэнке, поскольку мысли о нем вызывали звенящее чувство одиночества, не дававшее покоя последние полгода его жизни и пришедшее вместе с осознанием, что, когда он умрет (именно когда, а не если), она никому не будет нужна.
Она привалилась к справочному бюро и смотрела на сказочно освещенный арочный выход из вокзала. Даже с этого места разглядела табличку со словами «На Восьмую авеню».
Что ждет ее там? Гостиничный номер и… что еще? Работа? Но рабочих мест не было даже для квалифицированных людей. Да и не нужна ей никакая работа, даже при том, что четверть ее денег пропала или украдена банками, которым не следовало доверять.
Другие банки компенсировали потерю. Проценты за много лет без кризиса частично восполнили утрату.
Теперь следовало придумать, что делать с наличностью. После того, как в декабре страну потрясла новость – рухнул Банк Соединенных Штатов, – она решила забрать деньги из своих банков, так поступали многие американцы. После этого решения у нее появилась цель для путешествий, хотя завершать свою миссию с набитой деньгами сумкой здесь, где располагался Банк Соединенных Штатов, казалось полным безрассудством.
В глубине души она продолжала верить, что Нью-Йорк порождает только хорошее. Хорошее, правильное и желанное.
Таким был Эллиот.
На нее наткнулся мужчина, Лурлин быстро развернулась и ударила его по ноге тяжелым черным чемоданом. Он споткнулся, и она заметила, что в руках у него ничего нет – похоже, не карманник. А может, не получилось украсть, потому что она его вычислила. Лурлин обожгла его взглядом, и он без извинений, прихрамывая, отправился дальше.
Она крепче сжала сумку с деньгами. Газета по-прежнему торчала между ручками. Никто не сумеет добраться до долларов, не вытащив ее оттуда и не открыв застежку.
Но все равно нужно остерегаться, ведь, Бог свидетель, заботиться о ней некому.
Лурлин пересекла большой открытый зал, поднялась по лестнице и, выйдя на улицу, оказалась на Восьмой авеню с ее шумом, тусклым солнечным светом и автомобильными гудками. Мощеная проезжая часть и запах бензина. Ни одной лошади – еще одно несовпадение с воспоминаниями, как и то, что открылось взгляду.
Здание, настолько высокое, что нельзя увидеть верхушку, не задрав голову. По сторонам снижающийся каскад крыльев с окнами. Ее обошел мужчина и бросил на ходу:
– Глазей сколько хочешь, только не стой на дороге, сестричка.
Лурлин вспыхнула и отступила в сторону. Вот уж действительно деревенщина. Разъезжая столько лет по стране, она старательно училась изображать местную, и вот, пожалуйста, результат: провалилась в городе, где провела самые важные для себя годы. Над золотистыми дверями над тротуаром выступал навес. Большие буквы наверху здания сообщали название отеля – «Нью-Йоркер».
Она перешла улицу, сдерживаясь, чтобы больше ни на что не заглядываться, хотя это далось с трудом. Прогудел проезжавший мимо автомобиль, и Лурлин укрылась за стоявшей у кромки тротуара черной машиной. Юноша-коридорный вынимал из багажника чемоданы, а мужчина постарше подавал руку встававшей с пассажирского сиденья даме.
Лурлин пожалела, что не догадалась почиститься в поезде: из-за въевшейся в пальто дорожной пыли она ощущала себя той самой «белой швалью», какой ее считала мать Эллиота, не понимая, что даже на Юге (особенно на Юге) расслоение общества сильнее, чем кажется на первый взгляд.
Она умудрилась проскочить в дверь, прежде чем ее заметил кто-нибудь из коридорных. Один стоял в противоположной стороне большого мраморного зала, и она поспешила к регистрационной конторке, прежде чем он успел к ней подскочить. При этом мысленно одернула себя, чтобы не засмотреться на свисавшие с золотого потолка люстры и ограждение балкона второго этажа из матового стекла с рисунком.
Мужчина за конторкой при ее появлении и глазом не повел. Возможно, сыграли свою роль шляпка колоколом и пусть даже измявшееся в поезде, но модное пальто.
Стоимость номеров от трех с половиной долларов за сутки, сообщил он и поинтересовался, какая ей нужна комната. Что-нибудь небольшое и удобное, ответила она. Он спросил, как долго мадам намеревается жить в отеле. От этого «мадам» она на некоторое время потеряла дар речи – так к ней еще никто не обращался. Но она уже не сопливая девчонка и, очевидно, такой и не выглядит.
– Пока не знаю, на какое время у вас остановлюсь. По крайней мере, на несколько дней, – ответила она.
В качестве аванса она отдала ему последнюю хрустящую десятидолларовую купюру из кошелька и в обмен получила ключи. Номер, сообщил портье, на одном из «средних этажей» (его слова) с видом на Восьмую авеню. И пообещал, что там будет спокойно.
Все здесь было проникнуто атмосферой покоя, что удивило Лурлин, которая запомнила Нью-Йорк шумным, зловонным, непростым для жизни городом. Она никак не ожидала, что найдет место вроде этого.
К ней подлетел коридорный и предложил отнести в номер багаж. Отказаться значило привлечь к себе внимание.
– Спортивную сумку я понесу сама, – сказала она и поплыла, как ходят светские дамы в лучших отелях Юга. Коридорный потянулся за ней с черным чемоданом.
Пришлось миновать целую армию обслуги: коридорный, лифтер, горничная на этаже – все желали ей доброго дня. Лурлин отвечала, слегка наклоняя голову, и позволила коридорному открыть ее ключом комнату и показать номер: принимающее четыре станции радио, персональную ванную и окна, открывающиеся вверх, отчего (как он утверждал) почти невозможно ничего из них выбросить.
Лурлин чуть не спросила, что значит «почти невозможно» и каким образом они это выяснили, но удержалась. Она дала ему монету в 25 центов – наверное, слишком много, – но ей не терпелось, чтобы он поскорее ушел. Затем сняла шляпку, положила на трюмо и пригладила рукой волосы.
Сняв пальто, повесила его на плотно приставленный к коричневому столу стул, сбросила туфли и выскользнула из платья. Несколько мгновений в голове у нее царил полный сумбур. Опустившись на край кровати, она подумала, что нужно побыстрее принять ванну, но не могла сдвинуться с места.
Ложиться в чистую постель, не вымывшись, не хотелось, однако сначала следовало придумать, что делать с деньгами.
Необходимо было с ними как-то разобраться. Часть переложить в бумажник, остальные где-то спрятать. Лурлин не хотела оставлять деньги в номере. Отели такого класса должны гарантировать проживающим безопасность, но она бы при этом сильно нервничала. Банкам она не доверяла, даже личным ячейкам. Какая гарантия, что на следующее утро она не наткнется на закрытую дверь?
Можно отказаться от услуг горничной, но это вызвало бы подозрение. С чего вдруг? Что она прячет в номере?
Все это она заранее не обдумала. Стремилась в Нью-Йорк, словно к Святому Граалю. Словно здесь вся суть – все концы и начала. В школу она возвращаться не хотела, но не знала, какие еще есть возможности.
А вдруг удастся получить место в Национальной ассоциации содействия развитию цветного населения и наконец представиться мистеру Уайту? Он много лет получал от нее открытки, главным образом, без подписи. На всех – жуткие картины: линчевание, сжигание заживо или «наслаждающаяся» зрелищем толпа.
На каждой – дата, чтобы у мистера Уайта появился очередной материал для развернутой десять лет назад кампании против суда Линча. С тех пор, казалось, прошла целая вечность. Вспомнит ли он ее? Она не забыла его теплый голос во время нескольких очень дорогих телефонных разговоров, когда диктовала ему фамилии тех, кто рассказывал ей об ужасах.
У нее больше не было ее записных книжек. Перед тем как уехать с Фрэнком в западный Техас, она упаковала их и отправила по адресу: Нью-Йорк, Пятая авеню, 69, кабинет 518, где сама никогда не была. Она так и не узнала, дошли ли ее книжки по назначению.
Может, следует выяснить? После всех поездов прогулка ей не помешает.
Но сначала надо принять ванну. Сначала надо отдохнуть.
Сначала немного подумать, что делать дальше.
* * *
Лурлин поняла, что речь идет об искуплении.
Она давно призналась себе, что ее поездки по родному Югу не имеют никакого отношения к Добрым делам. Все было связано с Норин. Скажи Норин тогда правду, может, до сих пор была бы жива. И она, и тот славный парень, чьего имени Лурлин не знала. Коротали бы дни где-нибудь независимо друг от друга, и их жизни и судьбы никак не пересекались. Обзавелись бы каждый своей полноценной семьей, имели бы разные, но равноценные дома, жили бы отдельно друг от друга, но вели примерно одинаковое существование.
Хотя Лурлин достаточно всего насмотрелась, чтобы понимать: отдельно не значит равноценно и одинаково. Как правило, это означает отдельно и неравноценно.
Все говорило за это. Вся ложь, к которой она прибегала в поисках правды.
Иногда она представлялась Лурин Тейлор, чья семья жила в Атланте. Иногда Норин Дрейтон, приехавшей навестить родственников в нескольких милях отсюда. Иногда превращалась в миссис Вейси, подыскивавшую место школьной учительницы. А иногда, задержавшись в каком-то месте всего на день, говорила столько лжи, чтобы лишний раз убедиться, что жители маленьких городков – как бы эти городки ни назывались – сразу чувствуют правду.
Обычно она уезжала, прежде чем ее выдворяли из города, до того, как успевали выкинуть вон.
А кое-где вливалась в общество на неделю, на месяц, на лето. Объявляла себя вдовой, или старой девой, потерявшей надежду выйти замуж, или замужней женщиной, получившей от отца деньги и решившей купить дом, но так, чтобы преподнести супругу сюрприз.
Удивительно, что многие верили ее лжи. Особенно после того, как она научилась отличать выговор жителей Атланты к северу от Пидмонта от выговора новоорлеанцев из Паркового квартала. Она могла сойти за уроженку Хантсвилля и задурить голову каролинцам, убедив их, что приехала из Алабамы. Трудновато давался арканзасский выговор, и она не сумела усвоить различий в речи жителей Мемфиса и Нэшвилла, поэтому компенсировала пробел речью жительницы Атланты, поскольку всем известно, что тамошние уроженцы непоседы и вечно живут на колесах.
Ее редко ловили на лжи. В 1919 году чуть не случился прокол в Арканзасе. Местные женщины выгнали ее вон. И был еще тот день в Далласе, когда она познакомилась с Фрэнком. Она задавала слишком много вопросов, и, когда шла обедать, за ней следили какие-то мужчины. Лурлин скользнула за столик к Фрэнку, который пил кофе со сладким яблочным пирогом, и попросила разрешения немного с ним посидеть.
Фрэнк решил, что хулиганы заинтересовались тем, что у женщины под юбкой, а она не стала его разубеждать. Они разговорились, стали переписываться, и это привело к тому, что последовало за ее бегством из Уэйко.
Путешествуя, Лурлин, несмотря на трудности, обнаруживала много интересного. За обедом в меблированных комнатах ей рассказывали по секрету всякие истории. С гордостью показывали снимок, на котором родственники позируют рядом с убитым. Советовали не соваться в определенный городской район, если она не хочет напороться на вульгарных парней с бегающими глазками.
Ее миссия заключалась в том, чтобы разговаривать со всяким отребьем – с убийцами и их родными, горожанами, для которых линчевание стало развлечением. Она всегда приезжала слишком поздно, когда ей показывали открытку или фотографию или до нее доходили слухи. Она собирала информацию для статей, которые потом появлялись в газетах «Амстердам ньюс», «Кризис», «Защитник» или «Атланта индепендент». Беседовала с адвокатами, которым не хватало как раз этого свидетельства, этой информации, чтобы помочь клиенту. Даже общалась с великим Дэрроу, рискуя, что он, узнав, кто она такая, откажется от дела.
Она занималась тем, во что верила, что вдохновляло, пугало и наполняло смыслом ее существование. Это были Добрые дела Эллиота. Искупление за Норин.
И на какое-то время ее собственная жизнь.
Разбираться с деньгами пришлось полночи. Двадцатку она положила в бумажник. По сотне сунула в четыре конверта и спрятала в сумочку. Еще в один конверт тоже положила сотню и опустила на дно чемодана. Очередную купюру пристроила под плитку в ванной. Остальное поместила в спортивную сумку, завернув в несколько слоев нижнего белья и ночных рубашек. Поверх всего положила коробку со свадебным кольцом и жемчужным ожерельем, чтобы, когда она попросит менеджера отеля поставить сумку в сейф, с полным правом сказать, что поручает его заботам драгоценности. Потом обвязала сумку двумя веревками и затянула старинным двойным узлом, которому научил ее отец, чтобы быть уверенной – внутрь никто не влезет.
От отеля она выбрала направление по Манхэттену к дому номер 69 на Пятой авеню, которая, судя по карте, пересекала Четырнадцатую Вест-стрит. Лурлин успела забыть прелести и неудобства прогулки по большому городу. Ей попадались спешившие на работу мужчины в стильных костюмах и женщины в красивых платьях. Она проходила мимо витрин магазинов. Натыкалась на людей в обтрепанных пиджаках или в рабочей одежде, на стариков с табличками на шее «Согласен работать за еду» и сидевших за ними женщин в изношенных до дыр платьях с безучастными детьми на коленях.
Лурлин, как все, отводила глаза – слишком много горя, и это горе не ее. По дороге ей попались три открытых банка. Она не наводила о них справки, но это ее не тревожило. Никто не сомневался, что Банк Соединенных Штатов самый солидный в стране. Лучший банк в Нью-Йорке, говорили многие о нем за полгода до того, как он рухнул, напомнив людям, что банки – предприятие ненадежное.
Но это все же надежнее, чем таскать деньги в дамской сумочке или в спортивной сумке. У нее достаточно средств, чтобы снова рискнуть. Лурлин положила в каждый из трех банков по 90 долларов, оставив по две пятерки из конвертов, которые отдала первым двум встретившимся нищим женщинам с семьями. Мужчины, думала она, шагая дальше, деньги пропьют. А женщины что-нибудь купят для детей.
От собственной щедрости ей легче не стало. В каждом квартале через каждые несколько домов ей попадалось не меньше пяти человек, которым требовались деньги, чтобы протянуть дольше недели или месяца. Им требовалась работа, помощь, крыша над головой.
Приближаясь к Четырнадцатой Вест-стрит, Лурлин снова от всех отворачивалась, крепко держа сумочку. Если бы она не смотрела вверх после того, как перешла Шестую авеню, то не заметила бы дерзко трепещущего на холодном весеннем ветру флага. Он был в полуквартале от нее, но смысл послания был очевиден.
Вчера линчевали человека.
Лурлин моргнула и на мгновение превратилась в кого-то иного. В мужчину в Уэйко, которого волокли по Мэйн-стрит. Он вопил, взывая о помощи, и на миг его полные страха темные глаза встретились с ее глазами. Она пошла следом, завороженная зрелищем первой и единственной совершенной в ее присутствии расправы.
Она все запротоколировала, записала известные ей фамилии, даже сделала несколько поспешных зарисовок, в которых не было никакой надобности, поскольку фотограф местной газеты делал снимок за снимком, видимо, намереваясь превратить какие-то из них в открытки.
Молодой человек не переставал кричать, и Лурлин, не выдержав, спотыкаясь, ушла. Не нашлось никого, кто пришел бы на помощь, остановил самосуд и призвал к здравому смыслу. Власти находились тут же: полицейские, двое судей, несколько адвокатов, мэр. Все они подбадривали линчевателей или, обмениваясь мнениями, поносили жертву.
– Он это сделал!
Лурлин его не спасла. Дневным поездом уехала в Даллас писать заметки. Местные заинтересовались, чем она занимается, и она…
Прибилась к Фрэнку и влюбилась в него. По крайней мере, убеждала себя в этом.
Поскольку любовь – единственное, что могло оторвать ее от продолжения Добрых дел. Ведь добропорядочная женщина вроде нее не убегает. Она вмешивается, урезонивает мужчин, все исправляет.
Она же никогда так не поступала.
Лурлин отбросила воспоминания, заставляя себя отвернуться от флага и продолжить путь к коричневому зданию. Ей нужны этажи пониже, а не флаг.
Но превозмочь себя не могла.
Одолела еще полквартала и увидела растянутое на окнах объявление:
Кризис.
Еще бы не кризис. Целых несколько, и все переплетены в нечто такое, что она до сих пор не способна понять.
Но она знала, что вот эта надпись – название конкретного «Кризиса», журнала Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, который она все эти годы добросовестно читала. Даже Фрэнк не сумел ее отучить. Тряс перед ней номером и спрашивал: «Зачем ты читаешь эту мерзость?», – а она отвечала, почти умоляя: «Почитай сам, попытайся увидеть в тексте стиль, поэзию, сюжеты, голоса».
Но Фрэнк не стал, да она ничего такого от него не ждала. Он был человеком широких взглядов, насколько это возможно при том, как его воспитывали, ни единой живой душе он не сделал ничего дурного, но и против разделения людей по расовому признаку не протестовал.
Они поспорили по этому вопросу всего раз, и больше она этой темы не касалась. Иначе ей пришлось бы рассказать, зачем столько лет моталась по стране. Если бы Фрэнк узнал, что она добывала для Ассоциации сведения – причем делала это бесплатно – и снабжала фактами адвокатов, он бы… Нет, она не хотела выяснять, как бы он себя повел. Мог отреагировать как угодно: от небрежно брошенного «Я тебя не понимаю» до предложения убраться из его дома.
По спине пробежал холодок. В следующее мгновение Лурлин поняла, что снова повела себя как провинциалка: встала посреди тротуара и разглядывает флаг и слова в окне.
Крепче прижав сумку, она перешла Пятую авеню и заставила себя войти в здание. Своими четкими формами и обилием позолоченной отделки оно напоминало отель. Вестибюль с мраморным полом, в стене напротив несколько лифтов, двери некоторых открыты, в кабинках в ожидании замерли лифтеры.
Лурлин вошла в ближайшую и, не глядя на лифтера, четко проговорила:
– Пожалуйста, на пятый. – Такой уж выдался день: смотреть ни на кого не хотелось.
Кабинка пропахла табачным дымом, но чувствовался и легкий намек на аромат женских духов. Кабинку во время движения потряхивало, однако Лурлин этого не замечала. Все здесь казалось ей волшебным.
Дверцы раздвинулись, и за ними открылся коридор с потертой плиткой или каким-то другим дешевым покрытием, под мрамор в вестибюле. По сторонам тянулись закрытые двери из матового стекла, отчего вид казался еще более удручающим.
– Пятый этаж, мисс, – объявил лифтер, ожидая, что она выйдет.
Лурлин проглотила застрявший в горле ком и сделала шаг в коридор. Дождалась, когда дверцы кабинки закроются, и пошла искать дверь с табличкой 518.
Найти ее не составляло труда. Дверь была слегка приоткрыта, и из-за нее слышался стрекот пишущих машинок и гул голосов.
У Лурлин совершенно пересохло во рту. Она заглянула в щель и увидела склонившихся над столами мужчин и женщин – женщины печатали, мужчины вели беседы по телефону. На стенах висели листовки и плакаты. Одни призывали чернокожих быть начеку, другие приглашали сторонников демократии вступать в Ассоциацию.
Все в помещении оказались черными. Ни одного белого.
Она была не из их круга.
Лурлин отвернулась, и в этот момент услышала женский голос:
– Могу вам чем-нибудь помочь?
Она набрала в легкие воздух. Могла ответить: «Нет, спасибо, я перепутала двери». И это было бы самым разумным. Но в ней с прошлых лет еще осталось достаточно решимости, чтобы снова повернуться к двери и сказать:
– Я… пришла к мистеру Уайту.
Стоявшая на пороге женщина была молода и привлекательна. Зачесанные со лба волосы открывали полные сострадания глаза.
– Заходите. Он здесь.
Чувствуя, как все внутри сжалось, Лурлин прошла сквозь матовую дверь и оказалась в мире письменных столов, звонивших телефонов и картотечных шкафов у стены. Гул голосов стал громче.
Все, кто был в комнате, подняли на нее глаза и тут же, не встречаясь взглядом, отвернулись, и Лурлин поняла: снова совершила тот же промах – задала себе направление, не определив реальной цели. Что она скажет мистеру Уайту? Что имела честь заниматься для него расследованиями? Так ли это? Был ли он для нее кем-нибудь еще, кроме голоса в телефонной трубке и фамилии на конверте?
– Мистер Уайт на совещании, – сообщил ей подошедший молодой человек. Он был выше Фрэнка, в костюме с жестким воротничком. Его карие глаза напомнили ей глаза того, кого линчевали в Уэйко. – Могу я вам чем-нибудь помочь?
Лурлин покачала головой. Ей следовало уйти. У нее не было реальной причины оставаться в этой комнате и беспокоить хороших людей.
– Они обсуждают алабамское дело, – объяснил молодой человек, словно она могла знать, что́ за событие там произошло. – Должны скоро закончить. Если хотите, подождите.
Лурлин неловко стояла, не зная, как поступить. Вокруг энергичные лица занятых делом людей, которые верят в свою цель и пытаются переделать мир.
Она же, творя свои «добрые дела», не помышляла менять мир, даже когда работала на Ассоциацию. Изучала его болячки на расстоянии – болячки ее мира – и, пользуясь выпавшей ей возможностью «помочь», оставалась лишь сторонним наблюдателем, подглядывавшим за чужими жизнями.
Никому она не помогла и, когда появился шанс сделать что-то реальное, когда требовалось пойти на риск, открыто заявить о себе, может быть, спасти человека, отступила, растворилась в ценностях, в которых была рождена, укрылась в браке – союзе не по любви и отнюдь не результате сокрушительной страсти. Она бежала в мир, в котором была воспитана, но и там потерпела неудачу.
– Нет, – тихо ответила она. – Ждать не хочу. У вас и без меня достаточно забот.
Произнося эти слова, Лурлин почувствовала, как плечи отпускает напряжение, и разжала стиснувшие сумку пальцы. И тут сообразила, что у нее с собой.
– Я хотела бы… сделать пожертвование, – сказала она. – Примете?
– Конечно. – Молодой человек опустился за ближайший незанятый стол, вынул из ящика бланк квитанции и поднял на нее взгляд.
Лурлин достала из сумки последний конверт.
– Ваша фамилия? – спросил он.
Она облизнула губы. Ее фамилия значится в их списках – во всяком случае, раньше значилась. И она, чтобы не попасть в неловкое положение, не хотела ее называть.
– Могу я сделать анонимный взнос?
– Безусловно. – Он сказал это так, словно ожидал именно такого ответа. У Лурлин вспыхнули щеки. – Какая сумма?
Лурлин открыла конверт и помахала купюрами, чтобы все их видели. Поступила так, чтобы никому в голову не пришла мысль присвоить деньги.
– Сто долларов.
Было слышно, как ахнули за ближайшими столами. Молодой человек поднял на нее глаза, перевел взгляд на деньги и уставился на квитанцию. Ручка слегка дрожала, когда он выводил сумму.
– Хотите кому-нибудь посвятить этот дар? – По его интонации Лурлин поняла: он ждет, что она скажет «нет».
– Хочу, – ответила она. – Пожалуйста, напишите, что дар посвящается Норин Куорлз.
Он попросил продиктовать фамилию по буквам и покосился на соседнюю дверь. Она различила темные фигуры за матовым стеклом. Вероятно, там проходило совещание, на котором присутствовал мистер Уайт.
Молодой человек вырвал из чековой книжки квитанцию и, сложив пополам, поместил в нее доллары, а ей подал копию из-под заранее вложенной в книжку копирки.
– Большое спасибо.
Лурлин приняла квитанцию так, словно она могла ей как-нибудь пригодиться, и сделала шаг к выходу.
– По крайней мере, возьмите газету или что-нибудь еще, – предложил молодой человек. – Например, листовку с сообщением, над чем мы сейчас работаем. – Он сделал жест в сторону заваленного ежедневными и еженедельными газетами стола. Там были номера «Кризиса». Она не читала этот выпуск и взяла, но газеты не тронула: взгляд упал на сложенную страницу из новоорлеанской «Таймс пикаюн» двухдневной давности, подколотую скрепкой к блокноту с отрывными листами.
ВОСЬМИ НЕГРАМ ВЫНЕСЕНЫ СМЕРТНЫЕ ПРИГОВОРЫ ЗА ИЗНАСИЛОВАНИЕ
Несправедливые приговоры суда Алабамы обвиненным в изнасиловании
Лурлин не удержалась и легонько постучала пальцем по странице.
– Это и есть алабамское дело?
– Да, – кивнул молодой человек. – Слышали об этих ребятах? Две недели назад их выволокли из товарного вагона и уже успели вынести каждому по смертному приговору.
– Почти линчевание, – прозвучал чей-то негромкий комментарий.
Лурлин подняла голову, но не поняла, кто это сказал.
– Мы сейчас продумываем, кого послать представлять их после апелляции, – пояснил ее собеседник. И, помахав деньгами, добавил: – Ваше пожертвование пойдет на транспортные расходы.
Она кивнула, довольная, что сумела хотя бы немного помочь. Вышла из комнаты и, оставив позади половину коридора, вспомнила, что ни с кем не попрощалась.
Уже в лифте ощутила в себе прежнюю пустоту. Деньги, пожертвованные Ассоциации, ничего не изменили, как и пятерка милостыни нищим. Да, она помогла, но только в данный конкретный момент – оплатила дорогу какому-то адвокату и каким-то представителям. Единовременная помощь – деньги уплачены, и конец.
Возвращение в отель заняло, казалось, больше времени, чем дорога в Ассоциацию. Она вошла в здание через стеклянные двери со стороны Восьмой авеню и остановилась в вестибюле, прикидывая, сколько месяцев может кормиться какая-нибудь семья на то, во что обошлись все эти растения, отделка потолка и прочее внутреннее убранство.
Фрэнк бы, конечно, возразил, что это здание годами кормит сотни семей. Не говоря уж о том, сколько человек потеряли бы работу, если бы такие, как она, не останавливались в дорогих номерах.
Она ждала лифта у столика, заваленного брошюрами и самыми разными расписаниями – от подземки до поездов. Взяла несколько штук, чтобы рассматривать в кабинке и не давать повода лифтеру с ней заговорить.
Ей не стоило об этом беспокоиться. Лифтер поздоровался с ней кивком, когда она назвала этаж, и больше не открыл рта. Даже не смотрел в ее сторону и, когда она выходила на своем этаже, не пожелал удачного дня.
Кто-нибудь другой, кто-нибудь более важный, написал бы на него жалобу. Она же поняла: его, как и ее, просто вымотала жизнь. Везде кризис, везде что-нибудь не так. Люди умирают за то, чего не совершали.
Ни один человек не сказал: Он этого не делал. Он этого не совершал. Просто не смог бы.
По крайней мере, из тех, кто обязан был его выслушать.
Отпирая замок, Лурлин хмурилась – что-то не давало ей покоя. Закрыв дверь, она достала газету, которую прихватила в поезде. «Нью-Йорк таймс» вышедшая несколько недель назад, еще до того, как она отправилась в Мемфис.
Пролистав ее, она нашла то, что раньше привлекло ее внимание, – в середине газеты, перед страницей с рекламой.
НАЧАЛЬНИК ТЮРЬМЫ ПРОСИТ НА ПОМОЩЬ ВОЙСКА. ТОЛПА ГРОЗИТ РАСТЕРЗАТЬ НЕГРОВ
После того, как за изнасилование девушек были арестованы девять человек, в Скоттсборо опасаются бунта.
Опираясь на стол, Лурлин читала статью, стараясь разглядеть, что скрывается между строк. Из товарного вагона выволокли девятерых мужчин и обвинили в том, что они напали на двух девушек. Что-то еще насчет драки между черными и белыми, которым пришлось уносить ноги из поезда. Белые дали телеграмму на следующую станцию, требуя, чтобы негров арестовали.
Собралась толпа.
Лурлин поежилась.
Шериф вызвал войска, чтобы не допустить линчевания, которого так жаждали белые. Через несколько недель после произошедшего девять юношей были еще живы, но их успели допросить, осудить и вынести смертный приговор.
Неудивительно, что Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения решила вмешаться.
Читая статью, Лурлин поняла: конфликт не в том, что чернокожие посягнули на белых девушек. Черные и белые находились в одном вагоне и дышали одним воздухом. Конфликт заключался в том, что черные не захотели терпеть неравенство.
Она посмотрела число. Все случилось до того, как она уехала в Мемфис. До того, как увидела тот товарный состав с ехавшими вместе беднягами с кожей разного цвета.
До того, как ей пришла в голову странная для нее мысль: это до добра не доведет. Подумала так, потому что это уже породило проблемы.
Большие проблемы.
Она тогда скользнула взглядом по тексту статьи и тут же забыла о ней, потому что все последние годы учила себя не обращать внимания на материалы, которые в прежние времена погнали бы ее бог знает куда.
Лурлин швырнула газету на стол, сняла шляпку и устроила на ставшем уже привычным месте на трюмо. Разделась и повесила платье так, чтобы не помялось.
Затем сбросила туфли. Хотела перед обедом вздремнуть, но заснуть не смогла. Взяла одно из железнодорожных расписаний – руки словно понимали, чем, пока не признаваясь себе, интересовался мозг.
Деньги совсем не бесполезны. Они могут работать во благо. Но они не способны противостоять приливу бедности. Деньги даже не камень, уложенный в прорвавшуюся дамбу.
Она не в состоянии остановить линчевания или те страшные, страшные смерти, которым нет имени. Сожжения заживо. Выстрелы в упор.
Для этого у нее не хватит смелости. У нее вообще нет смелости. Достаточно вспомнить, как она испугалась в штаб-квартире Ассоциации.
Она там чужая.
Но она может заниматься расследованиями и успела это доказать. У нее есть дар убеждать людей ее расы признавать, какие ужасы они творят, а потом похваляются ими.
Обычно до нее доходили сведения, когда было уже поздно, люди были мертвы. Но юноши в Скоттсборо в штате Алабама еще живы. Их историю нужно обнародовать и расследовать, и не исключено, что кто-то сумеет их спасти. Официальные юристы уже привлечены и обсуждают дело в Алабаме. И если она что-нибудь понимает в таких обсуждениях, кого-нибудь отправят в семьи осужденных убеждать биться, и биться до последнего.
Но для того чтобы сражаться, необходимы улики.
Чтобы получить улики, требуется человек, который переговорил бы с обеими сторонами, после чего были бы признаны факты, которые до этого даже не обсуждались.
Она больше не станет называть подобные расследования Добрыми делами. Это не Добрые дела, а Необходимое зло, и им займется женщина, которая сама провела столько времени в этом зле, женщина, которая не способна ему решительно противостоять.
Зато сможет солгать во имя правды.
Лурлин склонилась над расписанием, выискивая поезд, который привезет ее туда, где она пересядет на другой – до Скоттсборо. По иронии судьбы ей пришлось приехать в Нью-Йорк, чтобы стало ясно: нужно возвращаться на родину, где она проведет еще несколько лет, притворяясь кем-то другим и узнавая, что происходит на самом деле, чтобы другие – смелые, толковые, решительные – могли рискнуть своими жизнями ради спасения чужих.
Такой она сама не сумеет стать.
Будет вечно прятаться в тени и посылать куда-то свои заметки.
Это самое меньшее – воистину самое меньшее, – что она должна сделать.
И не ради Норин, которая указала на человека и солгала.
Но ради того, на кого она указала, – ради молодого человека с книжкой, улыбавшегося маленькой девочке с куклой. Он был к ней очень добр – так добр, как может одно человеческое существо быть добрым к другому, – это так редко случается в нашем мире, и об этом нельзя забывать.
Она посвятит свои усилия ему и другим, как он, тем, кто в лучшем случае остался в списках, в худшем – на фотооткрытках.
Она будет трудиться, пока сможет.
Пока не кончатся деньги.
Примечание: автор рассказа Кристин Кэтрин Раш использовала псевдоним Крис Нелскотт. Обратите также внимание, что название рассказа «Натюрморт, 1931», хотя название выбранной картины «Номер в отеле. 1931». (Ох, уж эти писатели…)