Джонатан Сантлоуфер – автор пяти романов, включая бестселлер «Живописец смерти» и роман «Анатомия страха», удостоенный премии Ниро Вульфа. Он выступил соавтором и иллюстратором сборника «Темная сторона улицы», а также редактором и соавтором сборников «La Noire: избранные рассказы», «Хроники марихуаны» и серийного романа «Покойник в наследство». Его рассказы печатались в журналах «Эллери Куин», «Стрэнд» и многочисленных сборниках и антологиях. Сантлоуфер дважды получал гранты Национального фонда поддержки искусств, преподавал в Американской академии в Риме и в международной художественной студии в Вермонте. Является членом правления «Яддо» – старейшего в США сообщества деятелей искусства.

Джонатан Сантлоуфер известен и как художник, его работы представлены в музее Метрополитен, Чикагском институте искусств, Ньюаркском музее и многих других. Сантлоуфер – давний поклонник творчества Эдварда Хоппера. Созданный им портрет Хоппера в 2002 году был представлен на выставке «Искусство об искусстве и художниках». Сантлоуфер живет и работает в Нью-Йорке, он директор Академии детективной литературы в Литературном центре. Сейчас он работает над новым детективным романом и иллюстрированным приключенческим романом для детей.

 

Ночные окна

[42]

Вот она, снова. Розовый бюстгальтер, розовая комбинация. В одном окне, потом в другом, то появляется, то исчезает. Картинка в зоотропе – мерцающая, неверная, сводящая с ума.

Да, именно так: сводящая с ума.

Потом он подбирает еще одно слово: аппетитная.

И еще одно: пытка.

Он не ожидал, что так скоро найдет замену. Та, последняя, Лора или Лорен, да, в общем, без разницы, как ее звали, съехала месяцев пять назад. Не то чтобы он их считает, но все же. Каждую легко заменить, одна ничуть не лучше другой. Хотя та, последняя, ему понравилась. Понравилась ее чистота и невинность – и как он их отобрал. Он пытается представить ее, но черты уже стираются в памяти, словно она была акварельным портретом и он провел мокрым пальцем по ее лицу, размывая черты, убирая с бумаги. Сначала создал ее, а потом уничтожил. Собственно, именно так и было. Так всегда и бывает.

Женщина в розовом наклоняется, ее задница нацелена прямо на него. Он бы расхохотался, но она может услышать, обернуться на звук и заметить его, мужчину в окне напротив, мужчину в темноте. Он еще к этому не готов. Встречу надо спланировать. И они обязательно встретятся. Уже скоро.

Женщина выпрямляется, оборачивается к окну, опирается о подоконник. Ее светлые волосы подсвечены сзади. Он думает: Боги послали мне новенькую.

Той последней повезло, что она встретила его. Неискушенная молоденькая провинциалка, которой оказалось просто манипулировать, даже как-то уж слишком просто. Он ее выдрессировал для себя – он ее просто сломал.

Так откуда у нее взялись силы, чтобы сбежать?

Впрочем, ладно. Все равно она уже ему надоела. Надоел ее тоненький писклявый голос, ее рвение ему угодить.

Эта новенькая – идеальный вариант. Она так и скользит мимо окон, не зная, что за ней наблюдают.

Она будет легкой добычей.

Он вытирает пот с верхней губы и смотрит на три сияющих в темноте окна эркера. Его собственный домашний театр. Он медленно выдыхает, и занавеска в ее окне надувается парусом, словно дышит с ним в унисон.

Аххххх…

Темнота скрывает его, как непроницаемая вуаль; он видит ее, а она не видит ничего.

Он смотрит на ее босые ноги на уродливом зеленом ковре, на том же самом ковре. Эта новенькая даже не удосужилась его поменять. Он чувствует покалывание в ногах и напряжение в паху, вспоминая, как сам касался босыми ногами этого ковра. Вспоминая лодыжку той, кто была у него последней, – лодыжку, прикованную наручниками к батарее.

Его окно распахнуто настежь, чтобы ему лучше было видно. Воздух жаркий и душный, льется в окно с улицы и растворяется в свежем кондиционированном воздухе квартиры. Он стоит у окна, снизу ощущая прохладу, а сверху – жару, он словно очутился на стыке двух атмосферных фронтов, холодный фронт против теплого, в его душе зреет буря. Он тянется за бутылкой, подливает себе виски. Лед в стакане почти растаял.

Он замечает у нее за спиной маленький металлический вентилятор. Лопасти крутятся, но толку чуть, он уверен. Хотя ему это нравится. Ветерок теребит ее комбинацию и развевает волосы. К тому же это значит, что в такую жару она не закроет окна на ночь.

Он подносит стакан к губам, виски обжигает язык, но по горлу проходит мягко. Он смотрит сквозь темноту – плотную, почти осязаемую, словно это дорожка от его окна к ее окну, прямиком в ее комнату. Его взгляд упирается в ее тело, прикасается, как будто трогает ее, сначала нежно, потом чуть жестче. И еще жестче, до боли.

Женщина уходит в глубь комнаты, словно почувствовав боль. Прочь от окна.

Он стоит, ждет.

Он представляет ее квартиру, которую знает как свои пять пальцев. Унылое и запущенное жилище – тесная спальня, потрескавшийся кафель в ванной, крохотная кухня, старомодные люстры.

Ничем не покрытая батарея в гостиной. Дом старый, давно без ремонта, что ненормально для этого города. Сам он владеет четырехэтажным особняком. Постройка начала века. С задним двором, который никогда не используется. Он купил этот дом во времена экономического спада, но и тогда он был отнюдь не дешевым, а теперь стоит и вовсе немыслимо дорого, даже по его собственным меркам. Он и не думал, что будет здесь жить. Он всю жизнь провел в Верхнем Ист-Сайде, в высотках со швейцарами на входе. Но теперь ему здесь даже нравится. Нравится уединение.

Он допивает виски и добавляет еще – быстро, нетерпеливо, – в темноте не рассчитывает и проливает немного себе на руку.

Что она делает? Почему так долго?

Он смотрит на свои часы – тонкий золотой циферблат на еще более тонком золотом браслете. Черт, из-за нее он опаздывает на деловой ужин.

Ну, давай же. Давай.

Может, она принимает душ? Или сидит на унитазе? Он представляет и то, и другое. Жалко, ничего не видно. Ну, ничего. Скоро все наверстает.

Он раскуривает сигару – рядом нет никого, кто стал бы возмущаться, ни первой жены, ни второй, так давно канувших в Лету, что не осталось даже плохих воспоминаний; нет ни той красотки, которая два года назад осмелилась заявить, что его сигары – гадкая привычка. Что ж, он показал ей гадкие привычки, разве нет?

Перед глазами встает картина: его отец – крупный мужчина, курящий сигару, – разъяренный, с багровым от гнева лицом, надвигается на него с ремнем в руке, или со стиснутой в кулак рукой, или с тлеющим кончиком сигары. Хотя, возможно, он сам это выдумал, или грозный образ отца был навеян рассказами матери, которая говорила, что тот умер, когда ему было пять. Лишь спустя много лет он узнал, что это было вранье, хотя с тех пор он этого человека не видел.

Вспышка розового, как мазок краски, в ее окне. Он подается вперед, тянет шею, как черепаха, выглядывающая из панциря. Потом она исчезает, но ее розовый образ остается в его сознании, наводит на мысли о мясе, о нежной телятине, о сочной свинине. Во рту собирается слюна, как у голодного пса.

Он затягивается сигарой, задерживает дым в легких, пока вот-вот не пробьет кашель, потом резко выдыхает. Серое облако перед лицом. Когда дым рассеивается, она снова в окне, в глубине комнаты, расстегивает бюстгальтер, стоя рядом с торшером, омывающим ее тело мягким золотистым светом. Он щурится сквозь дым, пытаясь рассмотреть детали, но они ускользают. Она словно на картине импрессиониста. Мерцающая. Красивая. Прямо хочется вставить в рамку и повесить на стену, или посадить в клетку, или приковать к стене.

Потом она вновь исчезает из виду, и он думает о той, последней – юной и чистой, – как он содрал с нее всю чистоту, соскоблил, словно старую, мертвую кожу.

Он смотрит на часы. Пора собираться на ужин, нельзя опаздывать на эту встречу. Важный клиент из Дубая. Но женщина в розовом возвращается, ее шелковая комбинация как будто струится на бедрах, в этом есть что-то трогательно старомодное. Спадающая комбинация и ее пышное тело с аппетитными формами – так непохожее на худосочных девиц с торчащими ребрами, морящих себя голодом по нынешней моде, ковыряющихся в салатах, пока их рыба, всегда только рыба, остывает, нетронутая на тарелке, обеды на две сотни долларов просто выкинутых на ветер, на женщин, которые не едят, – перевешивает ужин с бизнесменами из Дубая.

Он смотрит на нее и моргает, словно делает снимки. Жалеет, что у него не осталось старенького пленочного «Никона» с телеобъективом. Представляет себя Джимми Стюартом в «Окне во двор», наблюдающим за убийством, – было бы здорово, правда?

Женщина в розовом – так он мысленно ее называет – наклоняется, потом выпрямляется и вертится на месте, как будто красуясь перед зеркалом, и только теперь он замечает, что там и вправду есть зеркало, в глубине комнаты. Но прячется в тени, и это уже что-то новенькое, он не помнит, чтобы раньше там было зеркало. У него вдруг мелькает мысль, что она может увидеть его отражение, и он делает шаг назад, в клубах сигарного дыма.

Но это, конечно же, невозможно. Он далеко, и, давайте начистоту, вампиры не отражаются в зеркалах – попробуй поймать меня в зеркале! Он хрипло смеется, и если бы не уличные шумы – автобусы, такси, сирены, – она могла бы услышать, как он смеется, и тогда все пошло бы не так.

Но может, она слышит, поскольку прекращает вертеться перед зеркалом, подходит к окну и выглядывает на улицу.

У него перехватывает дыхание, и он отступает еще дальше в комнату, в плотную темноту.

Она смотрит на меня, действительно, на меня?

Ему не видно, куда устремлен ее взгляд. Освещенное сзади, ее лицо остается в тени, а ее светлые волосы – бледный, расплывчатый нимб.

Потом она исчезает, уходит. Ему тоже пора, и он уже собирается отойти от окна, но она возвращается, едва различимая в тусклом внутреннем освещении, и открывает входную дверь. Потом свет гаснет, окна темнеют.

Если он поторопится, то успеет перехватить ее у подъезда, но он остается на месте, в темноте. Курит сигару, допивает виски. Заставляет себя продлить ожидание. Ему нравится этот этап, когда они еще не знают о нем, а он уже знает о них.

Три недели и два дня. Еще дюжина представлений. Для него это маленькие спектакли, сценки, которые женщина в розовом разыгрывает ради него одного.

Но хватит. Время пришло. Откладывать дальше нельзя, иначе он просто сойдет с ума.

Это легко. Он видит, когда она приходит и уходит, свет зажигается, свет выключается, видит, как она одевается на работу и раздевается, когда приходит домой. Видит, как она уходит на свидания и возвращается одна. Всегда одна. Ему это нравится. Шлюхи его не интересуют.

Дважды он проследил за ней до одного и того же ресторана, наблюдал с улицы через стекло. Она ест одна, читает книжку, одинокая, застенчивая – хороший знак. С этим можно работать.

Он смотрит на часы. Скоро она вернется домой. Он уже приготовился к ее приходу, оделся, как на работу, – дизайнерский летний костюм, волосы тщательно уложены, но не зализаны гелем, как у какого-нибудь волка с Уолл-стрит, одна густая прядь с проседью как бы небрежно падает на лоб, смуглый от автозагара. Дорогой английский одеколон, запах типично мужской, но мягкий, едва уловимый, она почувствует аромат, только если подойдет совсем близко, а она подойдет, можно не сомневаться.

На другой стороне улицы, в маленьком кинотеатре на три экрана-окна, зажигается свет – горячий, слепящий, – на мгновение весь мир раскаляется добела. Потом свет остывает, и она уже там, проходит через гостиную, одетая в строгое деловое платье, прямое, темно-синее. Она исчезает в спальне, он ждет. Через пару минут она снова в гостиной, теперь – в топе без рукавов и белых джинсах. Идет в прихожую, открывает дверь и выходит из квартиры.

Он тоже выходит.

На улице – нервы напряжены, но сердцебиение нормальное, у него никогда не бывает больше восьмидесяти ударов в минуту – он мельком видит свое отражение в магазинной витрине и остается доволен. Привлекательный мужчина, это видно любому, привлекательный и успешный; его атрибуты богатства не нарочиты, но их нельзя не заметить.

Он заворачивает за угол и видит ее. Голубой топ, белые джинсы, светлые волосы блестят в бледнеющем свете летнего вечера. Она выходит из подъезда, словно на киноэкране в его личном кино: она вся видна так отчетливо, в мельчайших деталях. Он дрожит от предвкушения, в голове глухо гудит, он идет следом за ней по людной улице, заходит в ресторан, где она уже сидит одна за столиком на двоих, ресторан – подделка под французское бистро, народу не так уж и много. Он садится за соседний с ней столик, заказывает бокал мальбека и наблюдает за ней, глядя поверх меню, как будто она выступает на крошечной сцене над верхним краем листа, на сцене, которую он создал исключительно для нее.

Она заказывает белое вино, шардоне, отпивает глоток, и он замечает, что ее волосы и вино у нее в бокале – одного цвета. Она заказывает салат с анчоусами, и он дожидается, когда к нему подойдет официант, молодой человек с промасленными волосами и столь же масляным французским акцентом, кивает в ее сторону и говорит громко, чтобы она наверняка услышала:

– Мне то же самое, что у нее.

Она оборачивается к нему, он улыбается, и она улыбается в ответ. Вот и все: она на крючке, удочка – в его руках, и можно вытаскивать рыбку.

– Вы здесь в первый раз? – интересуется он.

– Что? – говорит она, отрываясь от книги. – А, нет. Не в первый.

– Стало быть, вам здесь нравится.

Она старше, чем ему представлялось. Наверное, чуть за тридцать. Приглушенный свет в ресторане смягчает ее черты, и он сомневается, даже опасается, как бы она не оказалась еще старше. Он любит, когда они младше его лет на десять, по крайней мере. Но не совсем малолетки, он ведь не какой-нибудь извращенец.

– Вы живете поблизости? – спрашивает он.

Она снова кивает. Он видит, что она присматривается к нему, настороженная, не уверенная, стоит ли вступать в разговор с мужчиной, явно старше ее, весьма привлекательным и представительным, но все равно незнакомым.

Он прекращает наматывать воображаемую леску, вернее, просто сбавляет обороты. Достает телефон, делает вид, будто проверяет почту, а сам украдкой наблюдает, как она читает книгу.

Слава богу, она не шевелит губами.

Он любит, когда они робкие, наивные и послушные, но не глупые. Только не глупые. Иначе в чем интерес? В чем прелесть?

Та, последняя, Лора или Лорен, не отличалась большим умом, но и не была полной дурой. Просто слишком доверчивая и молоденькая, чуть за двадцать. И девственница. Он был потрясен, когда узнал. Пришел в восторг. Он всегда что-то берет, но это… это был неожиданный подарок.

Когда приносят салат, он кивает и спрашивает:

– Вы сами не из Нью-Йорка, да?

– Из Салины, – говорит она. – Вы, наверное, и не слышали.

– Штат Канзас, – говорит он.

Она выглядит удивленной, но улыбается.

– Ким Новак, – поясняет он. – «Головокружение».

– Прошу прощения?

– Фильм Хичкока. Ким Новак, то есть ее героиня, она из Салины.

– А-а, – протягивает она.

– Вы не видели этот фильм?

– Нет.

– Потрясающий фильм, – говорит он, размышляя о том, как Джимми Стюарт изменяет героиню Ким Новак, словно воскрешая из мертвых. Полная противоположность тому, что любит делать он сам. – Сейчас в «Кинофоруме» идет фестиваль фильмов Хичкока. Непременно сходите. Нет, лучше я вас свожу.

Она удивленно приподнимает бровь, но без недовольства.

– Прошу прощения, я не хотел быть навязчивым… Возможно, вы замужем, или у вас есть жених. Я не должен был… – Он умолкает, не договорив, и смотрит смущенно, немного застенчиво. Этот взгляд он перенял у киноактеров.

– У меня нет жениха… я не замужем… просто только недавно сюда приехала, и, если честно, этот город немного меня пугает.

– Ну, тут не так уж и страшно, – говорит он и смотрит теперь не смущенно, а приветливо, сердечно.

– Если по правде, мне трудно знакомиться с новыми людьми.

– Знаете, что? – произносит он с лучезарной улыбкой. – Давайте я к вам пересяду.

И прежде чем она успевает возразить, а говоря откровенно, не похоже, что она собиралась возражать, он пересаживается за ее столик, прихватив тарелку с салатом. Делает знак официанту, и тот переставляет его бокал, и вот он сидит прямо напротив нее, пытаясь разглядеть в ней настоящую женщину, а не розовый силуэт в ночном окне, хотя этот образ накрепко въелся в его сознание.

После второго бокала вина она рассказывает ему всю историю своей жизни: закончила школу в Салине, училась на секретаря-машинистку в Топике, работала в бухгалтерской фирме, где, по ее словам, «сплошные бухгалтеры и до смерти скучно». При этом она морщит нос.

– Здесь вам не будет до смерти скучно, – говорит он. – И я не бухгалтер.

Он берет еще по бокалу вина, и она рассказывает ему, что ей тридцать два, она разведена, решила начать новую жизнь на новом месте, а он поощряет ее говорить, но о себе сообщает очень мало – только то, что он работает на себя, «в финансовой области, ничего выдающегося, но на жизнь хватает».

Она смеется. Потом пристально смотрит на него и говорит:

– Странно, что такой красивый мужчина, как вы, до сих пор не женат.

– Я был женат, один раз, – произносит он и добавляет: – И был бы не против попробовать снова.

Дергает за крючок, представляет, как он вонзается в ее плоть, кровь течет по щеке – красная, не розовая.

Потом он провожает ее до дома.

Прекрасный вечер, не обычная манхэттенская летняя духота. Легкий ветерок, низкая влажность, теплый воздух, как легкая маска поверх той маски, которую он уже нацепил.

– Вот и мой дом. – Она останавливается у подъезда.

Неловкий момент, но он не торопится нарушить молчание, ждет, что она сделает дальше.

– Ну, что ж… – Она протягивает руку, прощаясь.

Он берет ее руку в ладони, задерживает на мгновение.

– Приятно было познакомиться, – говорит он. – Так что вы решили?

– Насчет чего?

– «Кинофорум». Хичкок.

– А-а, – вспоминает она. – Когда?

– Фестиваль продлится две недели. Сеансы каждый вечер. Может, завтра?

Она задумчиво покусывает нижнюю губу.

– Давайте попробуем. А какой завтра фильм?

– Двойной сеанс. «Головокружение» и… «Психо».

– Всегда боялась смотреть «Психо».

– Не бойтесь, – говорит он. – Я вас защищу.

Он ждет, когда она войдет в подъезд, потом мчится домой и успевает как раз вовремя: она раздевается у окна, белые джинсы падают на пол, топ – долой, на секунду она замирает в освещенной гостиной, и он думает, может быть, она чувствует, что он за ней наблюдает, иначе с чего бы вдруг скрестила руки на груди?

– Мне понравились оба фильма, – говорит она, когда они выходят из «Кинофорума». Гринвич-Виллидж, ночь душная, жаркая. Воздух влажный. – Сфотографируй меня, – просит она и дает ему свой телефон.

Он фотографирует ее на фоне афиши «Психо». Она хихикает, как подросток, забирает у него телефон, поднимает повыше и фотографирует их обоих.

– Я не люблю, когда меня фотографируют, – говорит он. Это правда. Он никогда не разрешает себя фотографировать. Он даже подумывает вырвать у нее телефон и швырнуть его об стену. – Сотри этот снимок, ладно?

– Как скажешь. – Она нажимает на кнопки в своем телефоне. – Извини, я не хотела…

– Ладно, забыли. – Он заставляет себя улыбнуться, но улавливает ее напряжение. Это надо исправить.

– Как тебе «Психо»?

– Ой, такой страшный фильм.

– Но великолепный. Даже после многократных… – он медлит, подбирая нужное слово, с языка чуть не срывается оргазмов, – просмотров.

Внутри он весь бурлит, как готовая взорваться бутылка шампанского. Ему было непросто сохранять внешнее хладнокровие: он высидел два сеанса рядом с молодой женщиной, чувствовал запах ее духов, а она вскрикивала и хватала его за руку во время сцены в душе, и когда зарезали детектива, и когда обнаружили труп матери. К тому моменту он чуть не сорвался. Норман Бейтс на экране развлекался, как мог, а ему приходилось держать себя в руках.

На этот раз он везет ее домой на такси. В салоне холодно, кондиционер включен на полную мощность. Таксист всю дорогу болтает с кем-то по телефону.

– Хорошо, что приехали быстро, – говорит он, хлопнув дверцей такси. – Я бы там долго не выдержал.

– Да. Хотя прохладу я бы с собой прихватила.

– Зачем?

– У меня нет кондиционера. Давно собираюсь поставить, но все ленюсь.

– Лето почти закончилось. Сейчас уже нет особого смысла. – Ему хочется, чтобы ее окна всегда оставались открытыми, чтобы работал маленький вентилятор, развевая ее волосы, теребя ее комбинацию. – У меня дома прохладно. Может, зайдем ко мне?

Она смотрит себе под ноги.

– Не сегодня.

– Тогда к тебе? – спрашивает он и как бы смущенно смеется.

– Мы с тобой едва знакомы, – говорит она.

– Правда? А у меня ощущение, что мы знакомы давным-давно. – Он пытается поймать ее взгляд, но она по-прежнему смотрит вниз. Он легонько касается ее подбородка и чуть приподнимает заученным жестом, подсмотренным в кино. – Хорошо, – говорит он. – В другой раз. Когда ты узнаешь меня поближе. Когда будешь мне доверять.

– Я тебе доверяю. Дело не в этом. – Она неловко переступает с ноги на ногу. Сегодня на ней босоножки на низком каблуке, ногти на ногах накрашены розовым лаком. Очевидно, ей нравится розовый цвет. Ему тоже.

– Понимаю. Просто хочу, чтобы ты знала: ты мне очень нравишься. А я нечасто встречаю женщин, которые мне по-настоящему нравятся.

– Почему? – спрашивает она.

– Нью-йоркские женщины… как бы это сказать… они как сушеные воблы, заморенные голодом и унылые. Да и как тут не станешь унылой, если моришь себя голодом?

Она звонко смеется и раскидывает руки в стороны, мол, посмотри на меня.

– Я уж точно не морю себя голодом.

– И слава богу. – Он пожирает глазами ее аппетитные формы. Потом склоняется к ней и сдержанно целует в щеку, хотя ему хочется вонзить в нее зубы. – Я позвоню.

– Хорошо, – говорит она и заходит в подъезд.

Он смотрит ей вслед. Он знает, что она у него на крючке. Ей уже никуда не деться.

Он ждет неделю, ожидание для него столь же мучительно, как, наверное, и для нее, хотя у него есть свой собственный маленький театр на три окна: женщина в розовом, женщина в бюстгальтере и комбинации, женщина в трусиках, полностью голая женщина. Ожидание как тягучая карамель, липкая и сладкая.

Наконец он звонит, наблюдая за ней в окне.

– А, это ты… – Она стоит посреди гостиной, прижимая к уху трубку. – Я рада, что ты позвонил. – Но ее голос звучит равнодушно, такой холодный, далекий.

– Я был занят по работе. Пришлось уехать из города.

– И там не было связи? Где ты был?

Крючок засел даже крепче, чем ему представлялось.

– Просто был очень занят, – говорит он. – Извини.

– Ничего страшного, – смягчается она и пытается расстегнуть блузку одной рукой, держа телефон в другой.

Он все видит, все знает. Она только что пришла домой, зажгла свет, а теперь раздевается, снимает блузку, разговаривая с ним по телефону. Это как пантомима, а ее голос в трубке никак не соотносится с женщиной, за которой он наблюдает.

– Ты сегодня свободна? – спрашивает он.

– Мы с коллегой собирались в бар.

– Жаль. Впрочем, так мне и надо. Не звонил, не звонил, а потом вдруг в последний момент…

Долгая пауза.

– Знаешь, давай я сейчас перезвоню своему сослуживцу. Мы с ним можем встретиться и в другой день.

– С ним? – Слова вырываются сами, нечаянно. – Я пошутил. Кто я такой, чтобы тебя ревновать?

– А ты ревнуешь?

– Немножко.

– Мой бывший муж никогда меня не ревновал.

– Ладно, тогда я жутко ревную.

Она смеется.

– Давай встретимся через час. Мне надо принять душ и переодеться.

Он наблюдает, как она кладет трубку, снимает юбку, подходит к окну, выглядывает на улицу и задергивает занавески. Одну и вторую.

Она знала, что он за ней наблюдает?

Она увидела, что за ней наблюдает кто-то еще?

Черт.

Он так крепко сжимает в руке бокал с виски, что стекло трескается, кровь течет из ладони, капает на деревянный паркет, расцветает на нем бутонами крошечных алых роз.

Он идет в свою белую ванную, держит руку под холодной водой, наблюдая, как кровь стекает в слив раковины, и представляет себе сцену из «Психо», в которой потоки крови стекают в слив ванны, хотя, как известно, для съемок Хичкок использовал сироп «Хершис» – вполне правдоподобную замену крови в черно-белом кино, но не убедительную в жизни.

Рана не такая уж и серьезная, сосуды не задеты, хотя порез пульсирует болью, и чтобы остановить кровь, пришлось сменить целых три пластыря. Многообещающее начало вечера, думает он: кровь, боль.

– Что у тебя с рукой?

– Да так, ерунда, – говорит он.

Они сидят друг против друга во французском бистро, сегодня вечером здесь многолюдно и шумно. Он нарочно говорит шепотом, чтобы она наклонялась к нему поближе, ее лицо – буквально в нескольких дюймах от его лица.

Они снова заказывают по салату, хотя ему хочется мяса, полусырого, с кровью. Ему хочется ощутить вкус крови во рту, но можно и потерпеть, можно дождаться, когда все будет по-настоящему.

Ужин тянется бесконечно. Пустой разговор ни о чем. И все это время он думает только о том, как бы поскорее увести ее к ней домой, и ощущает тяжесть наручников в одном кармане и армейского швейцарского ножа – в другом.

На этот раз она приглашает его к себе. Квартира практически не изменилась. Осталась такой же, какой была раньше, когда здесь жила та, последняя. Новая обитательница не стала ничего менять. Он хочет спросить почему, но, конечно, не спрашивает.

– Твоя рука, – говорит она.

Кровь просочилась сквозь пластырь.

– Иди сюда. – Она ведет его в ванную комнату, резким движением сдирает пластырь с его ладони.

Он старается не морщиться.

– Неслабо порезался, – замечает она.

– «Китайский квартал», – произносит он.

– Что?

– Именно эти слова Фэй Данауэй говорит Джеку Николсону в «Китайском квартале». – Она озадаченно хмурится. – Один из величайших фильмов за всю историю кино, – поясняет он.

– Ты прямо киноман.

– Я смотрел его больше десяти раз. А какой там конец… – Он качает головой, представляя простреленную голову Фэй Данауэй.

– Плохой?

– Иногда плохой конец неизбежен. – Он смотрит на нее в упор.

– Ого, – говорит она, – это жестко.

– При случае обязательно посмотри, – советует он и снова старается не поморщиться, когда она клеит на рану свежий пластырь и осторожно разглаживает его пальцем.

Он не поморщился, но все-таки вздрогнул.

– Хочешь выпить? – спрашивает она, провожает его в знакомую крохотную кухоньку, берет два стакана, наливает бренди, один стакан передает ему.

Он осушает свой стакан одним глотком.

Она подливает ему еще, но сама не пьет.

– Когда я сюда въехала, бутылка бренди уже была здесь, – говорит она. – Наверное, осталась от прежних хозяев.

У него чуть не срывается с языка: Да, я помню, – когда он представляет себе ту, последнюю, жившую в этой квартире. Но он успевает вовремя остановиться. Он обнимает ее за талию, привлекает к себе, целует сначала мягко, потом жестче, настойчивее, заставляя разжать губы и впустить в себя его язык.

Она упирается ладонью ему в грудь и отталкивает:

– Подожди.

Он резко выдыхает, готовый взорваться.

– Долго ждать?

– У меня мало опыта.

– Но ведь ты была замужем?

– Это еще не гарантия опыта, – говорит она, и они оба смеются.

Потом она целует его сама, затяжным поцелуем, вновь отстраняется и спрашивает:

– У тебя есть презервативы?

Он молча хлопает по карману.

– Ты все продумал заранее? Я такая предсказуемая?

– Я всегда все продумываю заранее, – говорит он.

В спальне он наблюдает, как она раздевается. На ней – розовая комбинация и розовый бюстгальтер. Он с трудом сдерживает возглас изумления, когда видит все это вблизи, кружевные края, которые не разглядишь издалека.

Он думал, она будет робеть, как все остальные, что он возьмет на себя роль лидера, как было всегда, но она уже лежит в постели, голая.

– Ты не хочешь присоединиться? – спрашивает она чуть ли не раздраженно.

– Хочу, – отвечает он, прикасаясь к наручникам, спрятанным в кармане, но не успевает их вытащить, потому что она увлекает его на кровать, стягивает с него брюки, ее руки шарят по его телу, словно в бреду, ее губы буквально впиваются в него, так жадно, и он не может ее контролировать, он теряет контроль над собой, он забывает о наручниках, о предвкушении крови, у него кружится голова, его трясет, как в лихорадке, и ей приходится его удержать и напомнить о презервативе, а потом все заканчивается, и он полностью обескуражен потерей инициативы, такого с ним не было никогда, он не верит, что это случилось, ведь он так тщательно все продумал.

Его партнерша уже встала с постели и надевает комбинацию. Она бросает взгляд на его поникший член и едва не соскользнувший презерватив, и протягивает бумажную салфетку.

От стыда у него горят щеки.

Как она перевернула все с ног на голову?

– Где у тебя ванная? – спрашивает он, как будто не знает.

– Вон там. Да, и не спускай эту штуку в унитаз, а то он забьется.

Он разглядывает себя в знакомом зеркале в ванной. Он столько готовился, предвкушал – и в итоге не было ничего: ни женщины, извивающейся в наручниках, ни мольбы о пощаде, ни криков, ни даже слез. Ему хочется переломить ситуацию, показать ей, кто тут главный, силой надеть на нее наручники и взять все, что ему причитается, но это не в его стиле. Он джентльмен; ему нужно, чтобы ему подчинялись добровольно – сначала, – иначе будет неинтересно. Он комкает салфетку, в которую завернут использованный презерватив, и бросает в мусорное ведро вместе с надеждами на приятный вечер.

Может быть, с ней он ошибся.

Когда он возвращается в комнату, она уже полностью одета и вертит в руках его наручники:

– Смотри, что я нашла.

Он чувствует, как у него отвисает челюсть, но ему все-таки удается произнести:

– Это просто… игрушка.

– Ты же не собирался надеть их на меня?

Он уже справился с потрясением.

– А ты бы хотела?

– Возможно, в следующий раз, – говорит она и отдает ему наручники.

– Что у тебя с пальцем? – спрашивает он, заметив пятнышко крови.

– Прищемила «молнией». Ничего страшного. – Она подносит палец ко рту и сосет ранку. – Мне надо выйти купить молока. По утрам я пью кофе только с молоком.

Она нетерпеливо переминается с ноги на ногу.

Он стоит перед ней, голый, и его бьет озноб, хотя в комнате жарко, он представляет себя восьмилетним парнишкой, гонит воспоминание о том, что ему тогда было почти четырнадцать, он обмочился в постель, мама его искупала, а потом привела к себе в спальню и уложила с собой в постель, чтобы утешить, ее рыхлое, мягкое тело обхватило его, засосало в себя, обволокло… и густой, удушающий запах ее духов… ему нечем дышать…

Он поспешно одевается.

Когда они выходят на улицу, ему не терпится убежать от нее, но она первая говорит «до свидания», быстро чмокает его в щеку и уходит по своим делам, а он стоит, смотрит ей вслед, ощущая себя дураком.

Проходит день. Второй. Он не может сосредоточиться, не может думать ни о чем другом, кроме того, как ему не удалось исполнить задуманное, как женщина перехватила инициативу, подавила его и лишила способности действовать. Он никогда не позволял им главенствовать, ему невыносима сама мысль о том, что он потратил несколько недель впустую и не получил своего – не заставил ее жалко причитать и рыдать. Что это она им воспользовалась для своего удовольствия.

Это надо исправить.

Ее окна закрыты жалюзи, но он знает, когда она приходит домой, и на этот раз он готов.

Он сидит в кресле, в одной руке – бокал с виски, в другой – дымящаяся сигара. Он ждет.

Жалюзи поднимаются, и вот она, в розовом бюстгальтере и розовой комбинации. Такой он увидел ее в первый раз.

Он берет телефон, уже собирается ей позвонить, но тут она высовывается из окна и машет рукой.

Что?!

Он рефлекторно отклоняется назад, роняет телефон на пол. Поднимает и видит, что экран треснул.

– Черт!

Женщина снова машет рукой, зовет: «Иди сюда». По крайней мере, ему так кажется, хотя и не верится, ее голос тонет в шуме вечернего города.

Она знала, что он за ней наблюдает? Знала с самого начала?

Он стоит в глубине своей темной гостиной, сжимая в руке разбитый телефон, и пытается сообразить, что происходит. А когда решается снова подойти к окну, то видит, что она машет кому-то другому… кому-то внизу? Но кому?

Он должен узнать.

Он тушит в пепельнице сигару, залпом допивает виски.

Он подбегает к ее подъезду, в висках стучит кровь, он весь дрожит. Но у подъезда никого нет.

Может, они уже поднялись.

Он набирает на домофоне номер ее квартиры, и она открывает, даже не спросив, кто там.

Он бежит вверх по лестнице на пятый этаж, перепрыгивая через две ступеньки, дыхание сбилось, он запыхался, он уже собирается постучать в ее дверь – ему хочется ударить по этой двери кулаком, выкрикнуть имя женщины, ворваться к ней, влепить пощечину и наконец сделать с ней все, что давно собирался, – и вдруг замечает, что дверь приоткрыта. До него доносятся голоса.

Он входит в прихожую, замирает, прислушивается. В голове вихрем проносятся мысли о расправе: он убьет ее. И того, кто сейчас с ней.

В коридоре никого нет. Голоса доносятся из гостиной, металлические, неживые.

Работает телевизор.

Идет программа новостей. Все в комнате, где мерцает голубой экран, кажется зыбким, размытым, но постепенно обретает очертания. Подушки, разбросанные по полу. Перевернутый стул. Собранный в складки ковер, словно на нем боролись. Его обычно спокойное сердце сейчас бешено бьется в груди.

Алые пятна на светло-коричневом линолеуме. Следы, ведущие в спальню, где отдельные пятнышки превращаются в дорожки. Лужа крови на смятой белой простыне, сброшенной на пол с кровати. Еще больше крови – на голом матрасе. Рядом с окровавленной простыней валяется половина розового бюстгальтера. Вторая половина – в дальнем углу, рядом со знакомой розовой комбинацией, разодранной в клочья и забрызганной кровью.

Он судорожно сглатывает ком, вставший в горле. Во рту все пересохло. Остаточный вкус табака становится едким, противным. Он вздрагивает от рева сирен, которых не слышал еще секунду назад, но теперь они близко.

Кровь стучит у него в висках, приливает к лицу жгучей волной, щеки горят. Он озирается по сторонам, видит, как занавески у нее в спальне колышутся на ветру, вспоминает, что за этим окном есть пожарная лестница, и бросается туда. Но почему? Он ничего не сделал.

Он уже почти вылез в окно, но тут в комнату врываются полицейские с пистолетами наготове и приказывают ему остановиться.

Как они здесь оказались? Откуда узнали?

В комнате для допросов душно, но холодно. Сколько его здесь продержали? Он потерял счет времени. Ему разрешили пить кофе, он выпил три или четыре чашки, его мочевой пузырь сейчас лопнет, но когда он спрашивает, нельзя ли сходить в туалет, они делают вид, что не слышат.

Его допрашивало несколько человек, один следователь за другим, они задавали все те же вопросы, совершенно бессмысленные и глупые.

Вы знали эту женщину?

Где она сейчас?

Что вы с ней сделали?

Проходит не один час, прежде чем ему разрешают сделать положенный по закону телефонный звонок.

Его адвокат, Рич Ловенталь, которого он знает еще с колледжа – нет, не друг, у него вообще нет друзей, но человек, которому он доверяет, – смотрит на него в упор, вздыхает и сплетает пальцы на своем громадном животе.

– Что ты им рассказал?

– Ничего.

– Хорошо. – Ловенталь наклоняется к нему и шепчет: – Но мне-то можешь сказать. Эта женщина, кто она? Кем она была… для тебя?

– Она была… – Он долго думает. – Да никем. Я ее едва знал. Встречался с ней пару раз, вот и все.

Ловенталь откидывается на спинку стула.

– Ты не обязан мне ничего рассказывать, я в любом случае буду тебя защищать, но…

– Мне нечего рассказывать.

Ведь так и есть, правда? Он ничего с ней не сделал, только наблюдал. Он не совершал преступлений. Если не считать преступлением, когда ты подвергаешь молодых женщин предельному унижению, превращая их в жалкие скулящие существа, все в слезах и соплях. Но это не преступление. Они все соглашаются, поначалу, пока он их не сломает, не доведет до предела, за которым уже невозможно сопротивление. Причем многие из них были профессиональными проститутками, разве нет?

Он пытается представить этих женщин и вспоминает лица двух или трех и еще той, последней, Лоры или Лорен, которая была до женщины в розовом. Ее образ мелькает в сознании – как она рыдает, умоляет его прекратить, умоляет ее любить, – а потом все блекнет.

– Вы поссорились, и ты был в состоянии аффекта? – спрашивает Ловенталь. – Мне можешь сказать все, как есть.

– Ты говоришь, как коп.

Ловенталь вздыхает.

– Они утверждают, что у них есть улики.

– Улики?

Мелькает мысль, что его адвокат – недоумок. Такой же придурок, как все остальные, как все вокруг.

– Во-первых, твои отпечатки пальцев. По всей квартире.

– Ну, да. Я был у нее, один раз…

Нет, не один раз. Много раз с той, последней, но с этой действительно только раз.

– Один раз, – повторяет он.

– Хорошо. Но среди мусора нашли использованный презерватив. Отдали в лабораторию. Скажи мне, что там не твоя сперма.

Он судорожно сглатывает.

– Даже если мы с ней занимались сексом… Это не значит, что я ее убил!

– Так, дружище, спокойно. Тебя никто ни в чем не обвиняет. Тело еще не обнаружено, что говорит в твою пользу.

Он чувствует, что у него горят щеки.

– Это безумие. Я ничего не сделал.

Ловенталь задумчиво покусывает губу.

– Говорят, в ее телефоне были твои фотографии.

– Да? И что?

– И она писала заметки.

– Какие заметки?

– Мне не сказали. Просто упомянули, без деталей. Приберегают их для окружного прокурора. Как я понял, она делала записи у себя в телефоне. Писала, что боится за свою жизнь, боится тебя. Она обнаружила, что ты наблюдаешь за ней из окна, и…

– Но я…

– Твои окна располагаются прямо напротив ее окон, да?

– Да, но…

– Она писала, что ты за ней наблюдал, преследовал, морочил ей голову, а потом заковал в наручники и грозился убить.

– Я никогда… Все было не так.

Хотя именно так все и было. Но с другими, не с ней. С ней он ничего не успел, только наблюдал.

Ловенталь снова вздыхает:

– Если бы я знал, то не дал бы им обыскать твою квартиру. А теперь нашли наручники. И нож. Говорят, на ноже была кровь. Его тоже отдали в лабораторию.

Он смотрит на своего адвоката, пока лицо не расплывается и на его месте не возникает другое лицо: женщина в розовом сосет ранку на пальце. Прищемила «молнией». Ничего страшного.

– Она из Салины, – говорит он. – Это в Канзасе.

– И что?

– Разыщи ее.

– В Канзасе?

– Не знаю. Может быть. Я… мне кажется, она меня подставила.

– Почему?

Он не знает. Он не уверен, что это так.

– С ней в квартире кто-то был. Она махала кому-то из окна. Я видел.

– Когда это было?

– Как раз перед тем, как я пришел к ней и увидел…

– Значит, ты за ней наблюдал?

Один из детективов возвращается в комнату, держа в руках прозрачный полиэтиленовый пакет. В пакете – его швейцарский армейский нож.

Она представляет розовую комбинацию и бюстгальтер. Она сама толком не знает, почему выбрала именно их, просто они показались ей милыми и невинными. И вполне подходящими. Она вспоминает, как разорвала бюстгальтер пополам, разодрала комбинацию в клочья, щедро полила их кровью. Она никогда не расскажет об этом сестре. Она не уверена, как Лорен это воспримет. Милая, славная Лорен, совершенно подавленная и сломленная, держится исключительно на лекарствах. Ее младшая сестренка, которую она обожает и сделает все, чтобы ее защитить. Да, защищать уже поздно, но отомстить… отомстить можно всегда.

Она обнимает Лорен, гладит ее острые выпирающие лопатки, потом отстраняется и смотрит сестре в глаза. Такие красивые глаза, сейчас совершенно неподвижные.

– Ты сколько сегодня приняла таблеток, малышка?

– Таблеток? – Лорен медленно качает головой. Прошло уже два месяца, как ее выписали из больницы, но улучшения не наблюдается, хотя шрамы от порезов у нее на руках бледнеют, и уже почти не видны, как и шрамы на руках, животе и ногах. И все это сделал он. Однако те раны, которые остались внутри – в душе – затянутся еще не скоро. – Не помню, – говорит Лорен.

– Не надо пить много таблеток, малышка. Это опасно.

Тусклый взгляд Лорен падает на белый бинт на запястье сестры.

– Что… случилось?

– Да так, ерунда. Просто царапина.

Она прикасается к бинту, чувствует, как рана под ним пульсирует болью, вспоминает, как полоснула бритвой по запястью, и сама не поверила, как много вылилось крови, хотя она и надеялась, что крови будет много, она чуть не потеряла сознание, когда прекратила поливать кровью матрас и простынь, и ей пришлось извести два бинта, чтобы перетянуть рану. Это было совсем не похоже на мелкую ранку на большом пальце, который она проколола его ножом, а потом размазала кровь по лезвию, закрыла нож и вернула на место, в его карман.

– Где… ты была? – спрашивает Лорен.

– У меня были дела, но теперь я вернулась. И Мария прекрасно заботилась о тебе, пока меня не было, да? – Она улыбается молодой мексиканке, которую наняла, чтобы та присматривала за сестрой, и которая помогла ей купить дом. Она уедет вместе с ними.

– Я уже упаковала все вещи мисс Лорен, – говорит Мария.

– Куда… мы едем? – спрашивает Лорен, ее язык заплетается от успокоительных.

– В безопасное место.

Взгляд Лорен на мгновение проясняется, она бьет руками в воздухе перед собой, как будто отбивается от невидимого насильника.

– Нет! Нет! Не надо!

Она ласково прикасается к плечу Лорен.

– Все хорошо, малышка. Тебя никто не обидит. Я обо всем позаботилась.

Лорен затихает и прижимается к старшей сестре, которая заботилась о ней всегда.

К старшей сестре, которая знает, что полиция скоро придет побеседовать с Лорен, которая жила в той квартире и чье имя указано в арендном договоре.

Но ее имени никто не знает, его нет нигде.

Пусть приходят. К тому времени их здесь уже не будет. В Пуэрто-Морелосе их ждет дом, купленный на чужое имя. Это небольшая жертва ради спокойствия сестры, да и ей самой всегда нравилась Мексика.

– Все будет хорошо, – говорит она, гладя Лорен по голове.

Она знает, что его вряд ли осудят за убийство, поскольку тела не найдут. Но она знает и то, что судьи выносят обвинительные приговоры, имея на руках меньше улик, и в любом случае, пока идет расследование – а оно будет идти очень долго, – за ним будут пристально наблюдать.