«…и компания»

Блок Жан-Ришар

ЭПИЛОГ

[44] (1889)

 

 

I

Если бы даже каким-нибудь чудом удалось свести воедино разрозненные воспоминания, которые сохранились в памяти Зимлеров о кузене Вениамине Штерне, все равно они никак не совпали бы с обликом шустрого упитанного янки, выпрыгнувшего из вагона прямо в объятия Гийома.

За месяц до того дядя Абрам прислал из Парижа вырезку из газеты «Тан», которую он собственноручно обвел синим карандашом.

«Отметим, — гласила газетная корреспонденция, — среди пассажиров, прибывших сегодня на пароходе «Шампань», американского мультимиллионера мистера Бена Стерна. Огромное состояние мистера Бена Стерна, составленное им в рекордно короткий срок в таких отраслях, как железные дороги, хлопок, а также машиностроение, не исчерпывает всего своеобразия этой в высшей степени характерной для Америки фигуры. В отличие от некоторых наших сограждан, его состояние отнюдь не сомнительного происхождения, а широкий либерализм этого предпринимателя делает честь тому классу бизнесменов, благодаря которым с такой лихорадочной быстротой развивается деловая активность Нового Света. Господин Бен Стерн прибыл в Нью-Йорк бедняком в 1872 году. Таким образом, он, по тамошнему выражению, является типичным self-made man. Отметим также, что этот представитель американской энергии является нашим соотечественником. Он происходит из отторгнутых от нас провинций, сражался в рядах нашей армии в страшный год и получил боевое крещение под Гравелотом. Отец мистера Бена Стерна принадлежит к числу наиболее уважаемых коммерсантов квартала Бон-Нувель. Мистер Бен Стерн, как и многие его соотечественники, прибыл к нам с намерением посетить Всемирную выставку».

— Алло, Гийом! Не узнаешь?

Вениамин гнусавил по-американски и по-эльзасски одновременно, что производило довольно странное впечатление.

— Жена, дети, дела! All right! Presto! Я умираю с голоду и к тому же жажду видеть всех наших милейших родственников. И подумать только, что это Гийом! Ну совершенно не изменился!

Подпрыгивая на ходу, чтобы поспеть за быстро шагавшим мистером Беном, Гийом подумал про себя, что кузен тоже совсем не изменился.

Сара слегка смутилась, когда такой знатный иностранец дружески расцеловал ее в обе щеки. Но знатный иностранец чувствовал себя как дома, и все было по нем. Правда, он не мог сдержать веселой улыбки при виде зрелой дамы, в которую превратилась Элиза, предмет его юношеских воздыханий. Зато он был игриво почтителен с остальными дамами и весьма мил, без всякого оттенка покровительства, с мужчинами. Даже дядя Миртиль вынужден был признать, что миллионщик не убил в его племяннике чувства уважения к старшим.

— Старик здорово еще крепкий, — шепнул Вениамин Гийому, улучив подходящий момент и кивая на начальственную фигуру дяди Миртиля. — По-прежнему важен и по-прежнему туп. Это-то и продлевает жизнь. Надеюсь, дядюшка, вы покажете мне вашу фабрику? Должно быть, там многое переменилось за это время? Ведь вы прямо-таки здешние короли!

— Гийом тебя сводит, — ответил дядя, буро покраснев от похвал племянника. — Я теперь быстро устаю, а там есть на что посмотреть, когда, понятно, хотят смотреть. Нынче везде такие усовершенствования, что нам, старикам, и не поспеть.

«Что ж, посмотрим», — решил про себя мистер Бен. Он вспомнил то немногое, что запечатлелось в его памяти но дороге с вокзала.

В гостиную вошел Жюстен, он не без умысла задержался на фабрике. По его соображениям, столь поздний приход должен был выгодно подчеркнуть размах его бурной деятельности.

— А ну-ка, ну-ка! Значит, вот он, мой старый попутчик по шарабану! Да точно ли это был шарабан, а, Жоз? Но, видит бог, кобыла была чистокровным скакуном и задала нам перцу! Ну-ка подойди поближе, дай на тебя посмотреть, мистер Жюстен. Прекрасно! Вот моя рука. Пожимать разрешается? Спасибо. Ты уже больше не прыгаешь через канавы в лесу? Нет? А я бы с удовольствием попрыгал. Говорят, ты стал шикарным джентльменом. Да ты, кажется, вздумал церемонии разводить, вот еще дурачина! Я вернулся в эту дряхлую страну, чтобы повидать наше семейство и порадоваться, что мы все еще живы. Я люблю слушать: моя привычка много болтать, чтобы много узнать. Но где же остальные?

Маленькие красные глазки неугомонного кузена перебегали по лицам родственников, и Жозеф почувствовал, как в доброе старое время, какую-то неловкость, словно его поджаривали на медленном огне.

— Ты еще не видел моих ребятишек, — сказал он.

— Верно. А ну-ка представь мне их, фабрикант!

— Лора пошли за ними, — послышался бесцветный голос Гермины.

Завтрак устроили в доме Гийома, куда после смерти Ипполита переселились Сара и Миртиль.

— Разве у вас пет телефона? — осведомился Вениамин, резко повернувшись к Гийому.

— Пока еще нет, еще нет, — ответил тот улыбаясь.

— А на фабрике? Как? И на фабрике тоже нет? Но почему же?

Родимое пятно дяди Миртиля вдруг пошло складками — он тоже улыбнулся.

— Ну, знаешь, если вводить все эти новшества…

— Конечно, вводить, обязательно вводить!

— А из каких таких средств? — съехидничал дядя, и Бен узнал его охрипший от окриков голос.

— Но ведь в этом сама жизнь, и это дает сто на сто. А, вот она, молодежь!

Вениамин произвел настоящий смотр, причем результаты его наблюдений были частично высказаны вслух в многословных излияниях, но наибольшая и притом самая существенная часть утаена про себя:

— А ну-ка, посмотрим сначала на эту девицу. — «Рыженькая, конечно, любимица дедушки и бабушки Штернов. Жирновата. Есть грех!» — Д-да, черт побери!… — «Бог спас меня от ее мамаши; надеюсь, он спасет кого-нибудь и от дочки. Ого, эта девица не растеряется, но чувствуется еще неопытность — репертуар не богатый. Нужно разнообразить приемы, дочь моя». — А теперь посмотрим вот на этого свободного гражданина. Ей-богу Жозеф для них корму не жалеет! — «Если фирма «Зимлер и К°» рассчитывает на этого, чтобы угнаться за прогрессом, то…» — Славный мальчик, очень славный. Не отстает от старших. — «Хотел бы я посмотреть, что будет, когда этот откормленный мальчишка заполучит денежки, нажитые его папашей. Вандевр отомстит ему за себя. Да, печальная комбинация. В таком случае уж лучше эльзасское захолустье и тележка разносчика. А их правнуков сумеют ощипать еврейчики из Галиции. Галиция уж обязательно явится за добычей в этот богоспасаемый Запад, и от хваленого Запада не останется ничего, все пожрут!» — Ага! Ого! Вот это да! Это что еще за парочка? Так я и знал! Значит, я не зря сюда приехал.

В гостиную весело впорхнула Лора, позади нее слышался беззаботный детский смех, вдруг разом оборвавшийся на пороге при виде янки в золотых очках.

— Да пощадит господь мои сорок три года! О Юдифь, Руфь, Ревекка! О женщины моего племени! Почему я не встретил такую вот в двадцать пять лет? Молчу, молчу, старый грешник, и будем смотреть во все глаза, мы сюда за этим приехали. Честное слово, кто бы мог предвидеть? Ведь я помню, как вот эта самая Лора кокетничала со мной в шарабане. (Да точно ли еще это был шарабан?) — «Но кто же огранил этот бриллиант? Если не ошибаюсь, этот молодой человек с блестящими и немного сладкими глазами и есть тот Луи, который старается прикинуться смиренным, а жизнь так и бьет изо всех его пор. Запомни, мой мальчик, немножко лицемерия никогда не помешает, но только не слишком. Уверен, что вы, молодой человек, с утра до вечера только и делаете, что отрицаете сей мир, породивший вас. Что ж, это очень неглупо. Однако будет еще лучше, если вы не особенно затянете это хотя и нужное, но бесплодное занятие. И потом мне не нравится, что в ваших удлиненных глазах больше томности, чем положено вам по возрасту. Ведь, если не ошибаюсь, вам не так давно минуло четырнадцать лет? Но я еще к вам вернусь, мой юный друг. Пусть ваши беспокойные глаза наглядятся досыта, а я сейчас буду любезничать вот с этими ветхими портретами, а также с этой милой девицей, с которой вы так веселились за дверью. Потому что только ее одну да еще, пожалуй, меня ваше присутствие не превращает в плоскую хромолитографию». — Алло, Элиза, твои дети сама прелесть! А огурчики, Гермина, ну и огурчики! Целых семнадцать лет я не пробовал соленых огурцов, если не считать одного-единственного раза в еврейском ресторане в Чикаго. Там ножи и вилки приковывают к столу цепочкой (правда, при желании можно пользоваться собственным перочинным ножиком) по причине их огромной ценности, — они ведь железные. Ресторан существует и поныне. Непременно поведу вас туда обедать, когда вы отдадите мне визит. Надеюсь, что вы рано или поздно приедете. Могу взять в дело десяток таких толстяков, как Чарли. К тому же не следует допускать, чтобы немцы завладели Америкой. Что касается Жюстена — полагаю, ему будет полезно подышать с полгода тамошним воздухом. Поедешь со мной, и в пять лет вы удвоите ваши доходы. Ну, об этом еще поговорим. Тетя Сара, я привез тебе массачусетскую шаль. Если ты по-прежнему отказываешься стареть, о нас скоро будут говорить: «Вон идет отец с дочерью!»

Слова Вениамина ласкали слух его родственников — ведь молва как-никак приписывала ему шестьдесят миллионов долларов. Правда, мужчины были немного задеты, что их не принимают всерьез, — по крайней мере, такое у них создалось впечатление. Зато приезд племянника дал богатейшую пищу воспоминаниям Сары и Миртиля, они улыбались картинам своей воскресшей юности, а его приветливый голос смягчал самые далекие, полузабытые горести.

— У него голос совсем как у дедушки! Ты помнишь, Миртиль? Отец нашей Минны и Людовика, маленького Людовика из Дании. Ах боже мой, как сейчас вижу — на нашей свадьбе он танцевал с моей сестрой Пальмирой. Ах!

Поток слез хлынул из-под сморщенных век, обжигая лицо, как лава. На одну минуту обедавшие наклонились над тарелками, чтобы не спугнуть призраков ушедших времен. Потом снова пошли генеалогические изыскания — старинные брачные узы связывали Эльзас с Лотарингией, Саар с Франш-Конте.

— Да ведь я еще не видел тетю Бабетту! — вдруг воскликнул Вениамин, отодвигая чашку кофе, — Где тетя Бабетта, где дядя Вильгельм?

— Наша Бабетта уже давно не встает с кресел, — ответила Сара, покачивая головой.

— Ах, бедняжка! — сказал Вениамин. — Побегу сейчас же к ней. А они по-прежнему живут на… на… на какой нее это улице… в таком темном погребе? А как дядя?

— Его… гм… ты увидишь на фабрике, — ответил Мир-тиль, не то сдержанно, не то смущенно.

Пришлось немедленно отвести бойкого кузена к маленькому домику на улице Сен-Симплисиен.

— Как мило с твоей стороны, что ты не забыл старых калек, — встретил гостя пронзительный и певучий голос тети Бабетты. Водянка приковала ее к креслу, но кукольное личико по-прежнему приветливо улыбалось. — Каким важным господином ты стал! Неужели это тот самый Вениаминчик, который на каникулах бегал с несчастным Ламбером по нашему маленькому дворику в Кольмаре? Ты еще помнишь, Вениамин, наш домик в Эльзасе? Сколько воды с тех пор утекло и как все это далеко!

— Тетя Бабетта, посмотри, какие штучки делают у нас, я привез тебе одну игрушку, чтобы тебя позабавить.

Вениамин протянул ей хорошенькую серебряную брошку с эмалью, выбранную с таким расчетом, чтобы устранить всякую мысль об унизительной щедрости.

— Спасибо тебе, дорогой мой Вениамин, ты всегда был добрым мальчиком. Нагнись ко мне, я тебя поцелую. Нынче я уже не бегаю, как раньше. Теперь за мной приходится ухаживать другим.

«Да, здесь что-то не пахнет богатством! И почему, черт побери, они вели себя у тети Бабетты, как побитые псы?» — думал Вениамин, несясь к фабрике со скоростью локомотива. Зимлеры еле поспевали за ним.

Жозеф решил, что с него на сегодня хватит, и сразу же заперся у себя на складе. Жюстен тоже исчез под каким то благовидным предлогом, даже дядя Миртиль и тот помахал ручкой, когда слуга повез его на кресле для обычного осмотра мастерских.

В течение четырех долгих часов Гийому одному пришлось принять на себя весь шквал вопросов. Напрасно пропускал он мимо ушей две трети слов Вениамина, он вынужден был все-таки отвечать и под конец почувствовал себя совершенно разбитым. К счастью, Вениамин прекратил свой артиллерийский обстрел.

«Значит, это и есть их знаменитая фабрика, — брюзжал про себя кузен, не замечая, что возбуждает всеобщее любопытство своими тупоносыми ботинками, золотыми очками и пиджаком в коричневую клетку широкого английского покроя. — Гм! Нельзя сказать, чтобы она содержалась в образцовом порядке. У них, по-моему, нет специальных рабочих для уборки помещений. Гм! (Они вошли в чесальный цех.) Из этих оческов, плавающих в воздухе, можно одеть шерстью всех овец Австралии. Сытная пища для тех, кто торчит здесь с утра до вечера. Воображаю, каковы у них бронхи и желудок. Совершенно очевидно, что эти стекла не знают, что такое тряпка. Они пропускают каплю света, и это в три часа пополудни в июне месяце; интересно, как же здесь зимой? Конечно, совершенно бесполезно спрашивать моего кузена об электрическом освещении. Его от страха кондрашка хватит». А все-таки рискнул:

— Скажи, пожалуйста, Гийом, у вас производится переброска товара из одного этажа в другой и из одного здания в другое?

— Конечно! А что?

— А у вас это делается вручную?

— Ну да, вручную.

— Гм! Скажи, а ты никогда не слыхал об экономии времени, рабочей силы, о том, что это можно делать иначе, механическим, скажем, способом?

— Механическим?

— Да, с помощью движущихся транспортеров, простых подъемников, например.

Гийом пожал плечами.

— А к чему? Если бы мы начисто перестраивали производство, тогда другое дело. Но ведь паша фабрика строилась по частям, и, как видишь, дела идут не плохо.

«Боже мой! — вздохнул Вениамин. — И эти люди десять лет олицетворяли здесь прогресс! Лучшие их усовершенствования давно устарели».

— Ах черт! — крикнул он, судорожно хватаясь за шляпу, которую чуть было не сорвал с ого головы приводной ремень. — Значит, у вас трансмиссии ничем не ограждены? И много несчастных случаев?

— Кое-кто попадал, — сказал Гийом с непритворным сожалением. — Но что поделаешь?

«Конечно, тут уж ничего не поделаешь! Держу пари, что из трех тысяч этих каторжников, грязных, чахоточных и запуганных, вряд ли наберется тридцать, которые в один прекрасный день помоют руки, наденут пиджак и заявят хозяевам: «Мы пришли в качестве делегатов союза ваших рабочих, чтобы договориться об условиях труда. Мы желаем…»

— Покажи мне раздевалку и умывальную, — обратился он к Гийому.

— Раздевал… у нас их нет.

— А душевых и подавно! И машины для подметания тоже нет? А эти молодцы, зачем они колотят и скребут?

— Делают бархат. Хочешь поглядеть?

— Мерси, мерси. Что-то в этом роде я видел в Судане, в тамошней деревне.

Адский грохот станков помешал Гийому осознать это любопытное сопоставление.

— А сколько у вас генераторов? Котлов? — поправился Вениамин, видя, что Гийом его но понял.

— Семь.

— Семь? Боже милостивый, значит, вы поглощаете в семь раз больше угля, чем вам требуется. Сколько же у вас расходуется впустую энергии! Почему не построить центральную станцию? Правда, она вам обойдется в восемьдесят тысяч долларов, но вы сэкономите в год пять тысяч на топливе и персонале. Хороши же были те фабрики, которые вы сумели разорить.

Вениамин решил отложить до лучших времен свои, как он видел теперь, наивные вопросы относительно стоимости продукции, потерях при транспортировке, о нерациональном размещении мастерских и о перспективах финансирования строительства жилищ для рабочих.

Поверх очков он взглянул на засаленные книжки, куда, должно быть, заносились расчеты с рабочими. Он постарался также расспросить об организации труда, о рабочем клубе и о кооперативной столовой.

Быть может, кузен Вениамин был не совсем справедлив. Немалое расстояние все же отделяло это предприятие от фабрики в Бушендорфе, укрытой листвой каштанов. Но он познал за морем некий иной предел жизненного и технического уровня, и доброе старое время с его косностью не удовлетворяло приезжего господина.

«Гм! Однако эта страна наложила на них свой отпечаток. Кажется, это называется мимикрия».

Он быстро взглянул на своего спутника. «Гм! Они чертовски быстро состарились, и в первую очередь пострадал наш бедняжка Гийом. Сейчас это особетгао заметно. Кажется, я слишком допек его моими расспросами. Что это с ним такое?»

— Скажи-ка, Гийом («Это-то я уж во всяком случае могу спросить»), твои рабочие объединены в союз?

И, боясь, что фабрикант снова не поймет его, он уточнил:

— Профессиональный союз?

Взглянув на помертвевшего от страха Гийома, он понял, что попал в самое наболевшее место.

— Ага! Значит, забастовка?

Гийом ничего не ответил, но с каждой минутой какая-то тяжесть все сильнее давила ему на плечи.

Они так и не осмотрели всего, хотя ходили по фабрике целых четыре часа, после чего встревоженный Гийом устало опустился в кресло с резными завитушками — единственная эмблема хозяйской власти в маленьком чуланчике, примыкавшем к прядильной.

И вдруг этот самодовольный Гийом, не удостоивший ответом своего гостя, ответил, может быть для себя, на все заданные ему вопросы.

— Да, Вениамин, профсоюз есть. Он организовался, как только был принят этот роковой закон восемьдесят четвертого года. И подумать только, что эти рабочие, которых мы любим, как родных детей, которых всех знаем по именам, с которыми делим труд и заботы, бываем у них на дому, вытаскиваем из беды, — они, они при первом же удобном случае… отплатили нам черной неблагодарностью. Уже осенью тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, в самый разгар сезона, они без всякого предупреждения посылают делегатов, выставляют свои требования, ставят свои условия, спрашивают отчета… И кто же? Кто? Шесть жалких типов, которые и голоса-то не посмели бы поднять, если бы не тот краснобай механик, без году неделя принятый на фабрику. Он открыл пасть и выложил все, что ему натвердили парижские агитаторы, как будто мы уже раньше не видали этой комедии.

Так что же было делать? Удовлетворили их законные требования, а они начали кричать на своих собраниях, что победа за ними, и выставили новые бессмысленные требования. Работа стала. Фабрика — и чья же? Зимлеров! — замолчала впервые со времени войны. В эти три недели Гийом узнавал на улице своих рабочих по тому, что они не ломали перед ним шапки. Нелегко им это давалось, должно быть поэтому некоторые сжимали в кармане кулаки. А через четыре дня после объявления забастовки они явились в сумерки, позвонили на черном ходу и попросили хлеба. Пришлось им тогда на десять су наслушаться поучений и упреков.

Тогда он сам, Гийом, хотел все бросить, а дядя Миртиль, при виде такой катастрофы, кричал, что все нужно к черту ликвидировать, что пусть его племянники лучше будут биржевыми маклерами. Без Жюстена — да, да, именно без Жюстена (здесь отец гордо выпрямился) — никто не знает, чем бы все это кончилось. Через три недели профсоюз сдался. Хозяева и рабочие вернулись на фабрику опустив голову.

Пусть вот Вениамин сам скажет, разве это награда за такую каторжную жизнь? И разве стоило менять патриархальный покой Бушендорфа на бурный ход нынешнего мира?

Но, как видно, и этого было мало. Два года спустя, как раз в прошлом году, — в самый разгар выполнения заказов для Всемирной выставки, — новые требования. На сей раз профсоюз победил, пустившись на разные уловки, а Зимлеры, доверчивые и наивные Зимлеры, старались не верить, ходившим по городу слухам. В один прекрасный день является делегация, возглавляемая каким-то незнакомым субъектом, в котелке, с белыми, нерабочими руками, кладет па стол бумагу и молча удаляется… Такие нахалы, что Зимлеры прямо-таки обомлели. Жозеф нагнал их и бросил им в морду бумагу. Конечно, он разорвал ее в клочки. Детей держали дома, на улице хозяев оскорбляли. Пришлось перенести кровати на фабрику, где Зимлеры поселились вместе с десятком эльзасских мастеров. И что же — в конце концов появилась пехота и показала забастовщикам через решетку, как блестят штыки. И если все обошлось только криками и разбитыми стеклами, неужели Вениамин думает, что сейчас дела идут лучше? Он, Гийом, чувствует себя чужим на своей собственной фабрике, — вокруг враждебные взгляды, и ночью он просыпается в холодном поту при каждой вспышке света в окнах.

Пусть Вениамин сам скажет, кому на пользу такие методы.

Но Бен стал расспрашивать о заработках рабочих, записал что-то в свою записную книжечку и сделал свои выводы, о которых он не сообщил кузену.

Затем Бен спросил, что сталось с вожаками после окончания обеих стачек. Узнав, что их, конечно, выбросили на улицу при первой же возможности, он глубокомысленно пососал карандаш, внимательно разглядывая дверной плинтус. В ответ на что разошедшийся Гийом заявил, что набор трех тысяч рабочих становится просто опасным делом. Как уберечься от подстрекателей? Ах, кто вернет им Эльзас, домашние мастерские, спокойную власть богатого над доверчивым бедняком! Где теперь радость честно добытого заработка? Рабочий стремится дать хозяину как можно меньше! Рабочий не любит своего дела, и в современных условиях нет прежнего общего удовлетворения от хорошо выполненной работы.

Так, перед удивленными взорами мистера Бена, который жадно внимал речам Гийома, возникла мрачная картина фабричной жизни: хозяева, растерянно мечущиеся в океане зависти и враждебных помыслов и беспомощно ожидающие приближения новой, еще более грозной волны. Вениамин видел, что это за фабрика. Ведь ее не обойдешь и в четыре часа. Ведь она дает оборот в четырнадцать миллионов франков, и ежегодно эта цифра увеличивается на миллион! Понимает ли Вениамин, что эти миллионы тяжелым бременем ложатся на предпринимателей? Попробуйте свободно дышать в этих четырех стенах, не зная, что будет завтра! Человек беспомощен против пущенной в ход махины. Когда умер отец, через двадцать четыре часа после похорон станки пустили в ход, а мать обозвала их «бесстыжими». Но разве нарушают железнодорожное расписание из-за того, что кто-то попал под колеса? Не такова ли и их судьба? На всем ходу упадут и погибнут один за другим. И когда исчезнет последний Зимлер, скажи-ка, Бен, кто из-за этого посмеет остановить фабрику? Государство уже сейчас вмешивается в дела фабриканта, и, кто знает, может быть в один прекрасный день оно станет предписывать, сколько производить, сколько продавать, сколько наживать, установит часы отдыха Для рабочих, — и прощай тогда отдых хозяев.

Работай или сдохни. Сдохни — и все равно работай; у тебя же есть сыновья, наследники, честь фирмы, репутация…

Тут Бен решил прервать речь Гийома:

— Чего ты терзаешься? Ты можешь при желании выйти из дела! Сын у тебя есть, и племянники тоже.

Но сам удивился, заметив, какое действие произвели его слова. Закинув ногу на ногу, Гийом замолчал и погрузился в бездну невеселых размышлений.

Когда часы медленно пробили пять, Гийом поднялся и, не глядя на Вениамина, предложил:

— В это время мы все собираемся на складе. Пойдешь со мной?

Внизу лестницы Бен вдруг остановился. Кто это? Круглая спина, ковыляющая походка и бегающий взгляд маленьких глазок вдруг напомнили ему что-то знакомое.

— Дядя Вильгельм! — закричал Бен.

Хромой, поджидавший здесь племянника с раннего утра, обернулся и протянул ему обе руки.

— Вениамин, мой милый Вениамин!

Бен уцепился за борт его пиджака.

— Что ты здесь делаешь, дядя Вильгельм?

— Да так, мастерю… мастерю, что попадется, — пробормотал старик, переминаясь с ноги на ногу и безуспешно пытаясь спрятать за спину молоток.

«У него полны карманы гвоздей, на плечах опилки, да и все руки содраны в кровь… Они заставляют его сбивать ящики!»

Неподвижно стоя в дверях склада, Жозеф и Жюстен издали наблюдали за этой сценой. Когда Бен вошел в комнату, Жозеф взглянул ему прямо в глаза и сказал на прекрасном английском языке:

— Очень возможно, что вам представились какие-то ужасы, но меня это не волнует. Мы десятки раз предлагали дяде уйти на покой с приличной пенсией, а он отказывается.

— О благородные сердца!

— Вы мне не верите?

— Верю, верю, — ответил Бен, неуважительно сжав ему руку чуть повыше локтя и морща лицо. — Верю, что вы сообщили мне всю правду, выложили все. Вы неплохо говорите по-английски, мой друг, очень неплохо, но у вас небольшой йоркширский акцент, от которого следует избавиться.

Когда слуга вкатил в комнату кресло с дядей Миртилем и семейный совет был в полном сборе, в распоряжении мистера Бена оказался целый час для окончательных выводов. В течение всего этого времени он сидел в сторонке и что-то беспрерывно чертил карандашом. Господин Зимлер-младший буквально сгорал от любопытства.

Когда все ушли, Жюстен возвратился в контору, зажег спичку и замер в негодовании перед неслыханным варварством: на всех фирменных бланках, аккуратно лежавших в специальном ящике, кузен Вениамин вычеркнул имя Зимлеров и оставил только нелепое, загадочное:

«и компания».

 

II

На следующий день, по окончании уроков, Луи был неприятно поражен, увидев, что его товарищи, широко открыв рот, глазеют на какого-то янки в золотых очках, а тот, ничего не замечая, оживленно беседует с их классным наставником.

Янки чуть заметно махнул Луи рукой и тем избавил мальчика от необходимости признать перед одноклассниками свое родство с таким удивительным субъектом. Потом классный наставник представил «субъекта» учителю, который в свою очередь тоже изумился.

Со злобой и волнением поджидал Луи дядю неподалеку от базара. Наконец появился Вениамин. Он церемонно раскланялся с педагогом, подхватил племянника под руку и молча повлек за собой.

Только когда они вышли за город, Вениамин нарушил молчание:

— Прежде всего я хочу извиниться за столь бесцеремонное вмешательство в ваши дела.

Услышав это обращенное к нему английское «вы», Луп, сам не зная почему, растерялся.

— Я ведь здесь проездом, мне необходимо собрать кое-какие сведения, и иного способа не было. Я буду очень рад дожить до того дня, когда вы перестанете на меня сердиться.

Должен вам с огорчением сообщить, опять-таки вмешиваясь в ваши частные дела, что учитель и классный наставник хвалят вас не без оговорок. Оказывается, вы любите пофантазировать, рассеянны, беспорядочны, невнимательны и учите только те предметы, которыми интересуетесь. А директор прямо заявляет, что, в отличие от Жюстена, вы не блещете и что будущее ваше внушает ему опасения.

Вениамин прервал свою речь и взглянул на мальчика. Он увидел суровое и насмешливое лицо, которое от гнева пошло белыми пятнами. Вениамин добавил:

— Однако я лично полагаю, что ваш классный наставник и ваш учитель просто старые дурни.

Брови Луи тихонько вздрогнули, но выражение лица осталось прежним. Это наблюдение словно приободрило Вениамина, и он продолжал:

— Я пригласил вас на прогулку отнюдь не затем, чтобы передавать вам всю эту чепуху. Мне хочется поговорить о бесконечно более важном вопросе… о Лоре.

Луи резко вскинул голову. Вениамин раздельно произнес:

— Да, о Лоре. Ей двадцать два года, она до сих пор не вышла замуж и, как видно, не собирается выходить. Полагаю, что за это ответственны вы.

Луи остановился:

— Я? Я ответствен?

— Подождите, сейчас вы все поймете. Вы ведь знаете, что ваша кузина отказала двум или трем претендентам?

Луи утвердительно кивнул головой.

— Олл райт. Претенденты пришлись ей не по нраву, так я понимаю?

Тот же молчаливый кивок.

— Ну так вот. Это и есть ваша вина. Не возражайте, пожалуйста. И не уходите. Я очень тороплюсь, я здесь проездом, и поэтому волей-неволей приходится действовать несколько бесцеремонно, если вас, конечно, интересует наш разговор.

Видя, что Луи молча двинулся вперед, Вениамин продолжал:

— Друг мой, первое правило в этом мире, если желаешь в меру сил своих уменьшить зло, которое можешь причинить, — это прежде всего постарайся узнать, каков ты есть и на что способен. Вы не принесете пользы себе и станете опасны другим, если по-прежнему будете упорствовать и не пожелаете знать того, что ныне вам необходимо знать, — а именно: что вы — сила. Да, да, дорогой, и притом единственная сила, которая в данный момент ость у Зимлеров. Впрочем, вы и сами это знаете.

Луп вспыхнул, уши его запылали, и ему показалось, что они вот-вот отвалятся.

— Вы должны с этим согласиться, — заговорил янки, и голос его предательски дрогнул, — вы не можете не согласиться, ибо в противном случае вы рискуете пасть в глазах людей. Милый мой мальчик, у нас, — я имею в виду евреев, — есть два течения. Часто они идут рядом, не смешиваясь. И при всех случаях они противостоят друг другу. Вы представляете одно, а все прочие ныне живущие Зимлеры — другое. Были в свое время и Зимлеры, и Блюмы, и Штерны, и Леви, и Гаазы, и прочие, которые в своих маленьких кланах находились на том же берегу, что и вы. Поэтому-то в свою очередь появились на свет вы, и поело вас будут такие же. Вы сами прекрасно понимаете, о чем я говорю.

Луи по-прежнему молчал, но уже не так, как раньше; и Вениамин угадал в этом молчании желанный ответ.

— Я не собираюсь делать прогнозов относительно вашего будущего, как ваша бабушка или ваш наставник, во-первых, потому что это ваше личное дело, а во-вторых, потому что мы к этому еще вернемся. Итак, будучи таким, каковы вы есть, то есть будучи на берегу, который, за неимением более точного слова, я назову… — хм! никак не назову, — просто на берегу, который делает честь евреям, вы привлекли к себе существо, не столь ярко выраженное, но которое только и ждет, чтобы выразить себя. Не протестуйте. Я говорю о Лоре. Не берусь утверждать, что она вас любит и что вы ее любите. Если угодно, оставим вообще эти бредни. Лора здоровая и крепкая двадцатидвухлетняя девушка, а вы джентльмен четырнадцати лет от роду. Но она находится под вашим влиянием. Она искала — вы понимаете, искала, — и не вышла до сих пор замуж.

Какой-то комок застрял в горле Луи и не давал дышать. Вениамин притворился, что ничего не замечает.

— Тем самым это накладывает на вас определенное обязательство. А у кого преимущества — с того соответственно и спросится. Обязанность жены прилепиться к мужу своему, рожать детей, растить их и кормить. Не советую спешить с заключением о роли мужчины, вы можете рассуждать сейчас только умозрительно, и вообще это несколько сложно для четырнадцатилетнего подростка. Итак, подумайте о том, как бы в один прекрасный день покинуть среду, где каждый, с кем вы сталкиваетесь, ставит себе одну-единственную цель — разбогатеть возможно скорее, и притом самым недостойным образом.

Вениамин еще не слыхал ни одного слова от племянника, но казалось, это его даже устраивало.

— Не важно, какой путь вы изберете, это важно для вас одного. Можете стать слесарем, можете продавать на улицах газеты, в чем, к слову сказать, я лично не вижу ничего неудобного, — вопрос не в этом, важно другое: то, что вас может сбить с пути в самом начале и затруднить Дело. Ибо весьма примечательно, что в этой проклятой стране для ученика лицея куда легче стать председателем суда, нежели подметальщиком улиц.

По словам вашего учителя, вы имеете склонность к филологии. Что ж, прекрасная наука. Многие евреи проявляют к ней склонность. Говорят, вы увлекаетесь скрипкой. Вы собрали приличную коллекцию минералов; воображаю, как над вами издевались. Несомненно, у вас есть и другие склонности. О них я не спрашиваю. Единственная положительная цель нашего разговора, — а когда пускаешься в разглагольствования, необходимо иметь положительную цель, — это уведомить вас, что, если на вашем пути встретятся трудности, смело рассчитывайте на меня. Если даже в один прекрасный день вам придет мысль отправиться поучиться в Америку, где, кстати сказать, по многим вопросам опередили ваших милых европейцев, о чем они и не подозревают, я берусь быть посредником между вами и вашими родными. Говорю же я все это потому, что у вас в доме говорят, что на фабрике найдется дела и для троих Зимлеров, и со своей точки зрения они правы. Поэтому-то они и хотят сохранить вас при себе. Но с этим не следует считаться, — слышите, Луи, не следует.

Луи нахмурился, властный тон дяди пришелся ему не по душе, но Вениамин мягко коснулся его плеча:

— Я навел нужные справки. Приглядывался. С внешней стороны все безупречно. Но здание подточено червями. Оно дало течь. Ваши отец и дядя так и умрут, не догадавшись об этом, поверьте мне. И не успеют наследники взяться за руль, как корабль пойдет ко дну со всем своим добром, разве что экипаж примет героическое решение и освободится от своих командиров, что маловероятно. Вас же это совсем не касается, более того — вы уже взяли па себя достаточно серьезные обязательства в другом месте… о чем я имел честь вам докладывать.

Луи с трудом перевел дыхание. Когда он наконец решительно поднял голову, возможно даже захотел заговорить, Вениамин остановил его движением руки:

— Прошу прощения, я еще не кончил: я забыл сказать, что, когда я говорил «можете рассчитывать на меня», — так это означает: во всем, за исключением денег. Это обстоятельство, по-моему, должно вас только приободрить. Никто из здешних гроша от меня не увидит. Когда, дружок, я понял, что фирма Штернов начинает понемногу процветать, я сразу же удрал. Но когда я понял, что там я не просто наживаюсь, а становлюсь очень богатым человеком, я сказал себе: «А ну стой, мальчик, подумай о том, что ты делаешь». Вот тогда-то я и принял американское гражданство. Папа, конечно, ни в чем не нуждается, и я об этом позаботился. Но все остальное не должно попасть в руки частных лиц. Деньги жгут, и руки становятся негодными для работы. К тому же, по вашим проклятым французским законам, — иного средства не было. Все, что останется после меня, разделено на две равные части. Первая часть пойдет некоему институту философии, экспериментальной и прочей; кстати сказать, при наличии всех ваших метафизиков и краснобаев подобного учреждения здесь нет. Есть в Америке. Если тебе когда-нибудь захочется посмотреть — приезжай, времени зря не потеряешь. Другая половина предназначена Пастеру, для его парижского института, — ибо во всем мире нет равного учреждения. И согласись, что эти институты намного превосходят отдельного человека.

Тут заговорил Луи, и голос его прозвучал хрипло, отрывисто:

— Я думаю… я полагаю, что ничего неудобного в вашем разговоре с нашими школьными мудрецами не было. Что касается Лоры, то, надеюсь, вы ошибаетесь… я сам посмотрю. То, что вы сказали относительно меня лично, все это очень интересно. Но мне хотелось бы сначала узнать, что именно дало вам повод вынести такое суждение о фабрике и о нашей семье.

— Ага. Вот он где, животрепещущий вопрос, как говаривал папаша Клотц в Шлештадтском коллеже. Вы француз, вы буржуа, — и вы еврей. Всем прочим людям приходится решать уравнение второй степени, а нам — третьей. Давайте же рассмотрим его вместе. Француз и буржуа — получается. Француз и еврей — в этой комбинации задача решается легче, на мой взгляд, чем во всех прочих. А вот еврей и буржуа…

Вы меня спросили: что именно дало мне повод вынести о вашей фабрике и вашей семье подобное суждение, которое, в сущности, вас не особенно удивило. Я видел, уже давно видел, что род Зимлеров угасает, — я не касаюсь тех, что дали вам жизнь и теперь с полнейшим простодушием стараются отобрать ее обратно, я говорю о Зимлерах из Эльзаса, то есть о людях из народа и одновременно об аристократах. Понятно? Сила, возможности, нравы, честность у них народные, а мысль, культура, воспитание — аристократические. Вы не знали вашего дедушку. Впрочем, все равно, было уже поздно. Надо было видеть его там.

Когда я уехал из Франции, я был не особенно высокого мнения о дяде Ипполите; я думал: вот человек, для которого существуют только факты, причем факты из его собственной жизни. Но со временем, когда я нагляделся на людей такого типа, я понял: факты для него лишь видимость. И действительно, его стихией были не просто факты, он превращал их сначала в идеи и лишь после этого начинал действовать, прямолинейно, как настоящий идеалист. Он изготовлял сукно, — но как истый знаток Кабалы, а не как ткач. А это, милый мой Луи, большая разница и признак большой силы. Он совершил нечто куда более трудное, чем без хлопот осуществить известный идеал: университет, британская энциклопедия, комфорт; своего идеала он достиг не как те, что движутся к цели, лакомясь апельсинами, раскинувшись на сиденье в теплом купе пульмановского вагона, переваливающего через Скалистые горы. Но лишь только Ипполит умер — вы продали шпагу, дабы позолотить ножны.

Луи принадлежал к числу тех собеседников, которые не считают нужным заявлять вслух, что теперь-то они наконец поняли, о чем идет речь. Он решил, что его собственные соображения куда менее интересны, чем слова Вениамина, и поэтому молча продолжал идти вперед; Вениамина, по-видимому, это привело в восторг:

— Я вовсе не намерен делать вас глупее, чем вы есть на самом деле. Вы меня прекрасно поняли. Однако разрешите добавить две-три мысли для собственного моего удовольствия. Здесь у вас старая и прекрасная страна, где люди кое-как перебиваются остатками былого величия. Эти люди, — вы меня понимаете, — сыновья приказчиков или крестьян, которые вообразили себя силой, уходящей корнями в глубь прошлого, на том лишь основании, что приобрели гектар барского парка или крыло графского замка, и заставляют за мизерную плату работать своих батраков. Трудность была не в том, чтобы их обскакать, а в том, чтобы, обскакав, остаться самим собой и не стать просто богачом, подобно всем выскочкам мира. Тот, кто был на земле первым рабочим и первым аристократом, тому недозволительно скатываться вниз. У здешних буржуа есть нечто, чего не имеете вы, — привычка жить среди людей своей цивилизации (старой и прекрасной цивилизации!), своя религия, обычаи, язык; и поэтому рядом с ними вы будете лжебуржуа, полубуржуа, достойные смеха, — и они вправе над вами издеваться, а вы не можете не стыдиться.

Вениамин расхохотался:

— Сейчас я по этому поводу вспомнил свою вчерашнюю шутку, которую я учинил в конторе и гордиться которой особенно нечего, милый дружок; в том случае, если все, что я здесь наговорил, вас смутит и вы хотя бы чуточку умалите ваше уважение к отцу и матери, — позабудьте мои слова. Однако надеюсь, что это не так. Чти отца и мать свою. Чти имя Зимлеров. Но сейчас речь идет не о том, чтобы чтить, а о том, чтобы спасать.

Конечно, вы понимаете, что напечатано на ваших фирменных бланках. Две формулы, две силы: сначала Зимлер, — прекрасно; а затем — и компания. Вначале же Зимлер, один, как господь бог, а потом Зимлер разросся и, почувствовав, как господь бог, свое одиночество, сотворил компанию, как бог сотворил мир. Тогда в свою очередь разрослась и компания. И произошло с Зимлерами то, что происходит с любым основателем торгового дела, — дело съедает человека. Компания съедает Зимлеров. И если вы не будете глядеть в оба, ничего больше от Зимлеров не останется. Понятно? Ничего!

Луи остановился и взглянул на Вениамина:

— Прошу вас, объясните мне, пожалуйста, что вы понимаете под компанией?

— Что ж, ваше любопытство должно быть удовлетворено. Два человека ценой огромный усилий и стараний складывают кучу камней. Куча становится все выше, перерастает их, возвышается над ними, преграждает им выход. И так как у них нет иной цели, кроме возведения громадной кучи — так сказать кучи ради кучи, — они не желают терять зря времени ни на выбор камней, ни на обтеску, ни на цементирование. До того не желают, что в какой-то момент подымается ветер, и сооружение начинает шататься. Они бросаются на помощь, подпирают его. Как быть? Ветер разгулялся вовсю. Если они оставят кучу, они и шагу не успеют сделать, как вся эта махина рухнет им на голову. И они подпирают, подпирают и думают: какая их ждет смерть — погребет ли их каменная лавина, или умрут они возле своей кучи от истощения и усталости?

Черт побери! Да ваш вопрос совсем меня взбудоражил. Я, кажется, даже сочинил притчу. Мы в муках родим нечто более сильное, чем мы сами. Куча — это и есть мое нечто; но не только это, сюда относится многое другое, о чем за делами забываешь, а именно — рабочие, жены рабочих, дети рабочих, родня рабочих, их квартирохозяева, их кабатчики, их ростовщики, а далее: железные дороги, корабли, машинисты, матросы, шахтеры, — вот что это, дружок.

Вениамин порылся в кармане, вытащил монету и подбросил ее на ладони.

— Вот она, ваша компания.

И добавил самоуверенным тоном:

— Моя притча по существу отражает всю историю современного общества.

— Веселенькая история. А где же выход?

— Это уже не мое и не ваше дело. Будем заниматься своим ремеслом. Это дело рабочих, когда у них откроются глаза. А вы лично постарайтесь поскорее выйти из игры.

— Я? Но как же?

— Да, вы. И единственный для этого путь — заниматься своим ремеслом.

— Каким?

— Бросить ножны и взяться за шпагу.

— Против кого?

— Против всех, кто будет препятствовать вам стать самим собой.

— А кто же это будет?

— Кто же иной, черт возьми, кроме тех, кто в этом непосредственно заинтересован!

Луп задумался. Потом сказал:

— Признаюсь, я еще не совсем вас понимаю.

— Чудесно, и происходит это не из-за недостатка ума, а из-за избытка скромности.

Опять между ними, словно упругий канат, протянулось напряженное молчание. Первым заговорил Вениамин, и голос его вдруг изменился, стал тише:

— Я повидал Новый Свет, Соединенные Штаты Америки, — это горнило, где я проложил свою тропу, где встречал миллионы людей, подобных мне. Я исколесил страну от Эльдорадо до Новой Англии. Десятки раз пугался я ее размеров, десятки раз дивился ее цельности. Я сталкивался с новоиспеченными гражданами Америки, с гражданами двадцатилетней давности, с гражданами прошлого века. Как бы они ни коверкали английский язык, я узнавал на них всех печать Америки, и именно это делало их ее детьми и слугами. Я изучил закон максимального усилия, достигаемого минимальными средствами, закон лихорадочной и упорядоченной деятельности, координации всех в борьбе каждого против каждого. Америка великая и благородная страна.

И затем я возвратился на эту старую, покинутую мною землю, где ты недавно увидел свет. Ах, дорогой мой мальчик, вот она наша любимая страна, вот она родина, которой хочется служить. Ваши железные дороги из рук вон плохи, ваши фабрики устарели, ваши государственные лужи мелко плавают, ваша политика — и внутренняя и внешняя — направлена лишь на то, чтобы угнетать и внутри и вне. Вот что я увидел в течение первой же недели. Но все это лишь оболочка, и необходимо заглянуть глубже. Я стал искать — где же те реальности, которые были здесь раньше. И они оказались на месте, Луи, и сверх того еще множество другого, чего не было двадцать лет тому назад или что я проглядел в свое время. И когда я возвратился в Америку, я увидел, что она хаос, лишенный идеи, основного направления, древних традиций, красоты, — этакий гигантский комар, который, надсаживаясь, вьется вокруг старого быка.

Слушай: Америка нуждается в французах в такой же мере, в какой вы нуждаетесь в ней. Но только то, что ей надо усвоить, усваивается десятилетиями. А ее уроки промышленности и бизнеса — это дело каких-нибудь десяти лет, стоит только засесть за парту. Разве эта задача не достойна того, чтобы Зимлеры, все Зимлеры Франции, посвятили ей то, что им дано издавна?

— Говорите все что вам угодно, — горько заметил Луи. — Разве, покинув Бушендорф, мои родные ничего не сделали?

— Да разве речь идет о том, чтобы сделать что-то? Надо делать все, тогда ты… Зимлер. Как по-твоему, они уехали из Бушендорфа, чтобы служить родине или чтобы постепенно развратиться?

— Я думаю, они сделали… почти все, что могли сделать ради этой цели…

— Тогда нужно было идти до конца, а не останавливаться на полдороге, бить баклуши с местными денди и подпевать им.

— Стало быть, по-вашему, им следовало остаться немцами?

— Нет. Но не стоит спасать правую руку, если левая сохнет. Вы отлично понимаете, что я имею в виду.

— Да.

— Однако я не думаю, чтобы наши были вовсе бесполезны в этой стране. Возможно, они даже и необходимы. Будущее покажет это и еще многое другое. Но сейчас — баста! Вы многого не видите. Дело тут не в одном только Вандевре и не в одних Зимлерах. Я проехал весь север Франции, а также восточные области. Там можно сделать просто сногсшибательные открытия. И даже здесь эта глубокая и скрытая цивилизация не умерла, она, должно быть, просто спит…

Вы еще не можете этого понять. Кто-то из ваших родных, судя по рассказам, приблизился как-то к этой старой цивилизации, но ему не хватило мужества. Предсказываю, что через двадцать лет в этой древней стране произойдут такие потрясения, что — при желании конечно — она сможет выйти из них самой молодой страной в мире в области промышленности и мысли. Возможно, она спасется благодаря вам. А вы в свою очередь можете спастись только благодаря ей.

Если бы случайный свидетель взглянул на беседовавших, он, несомненно, решил бы, что из них двоих большо взволнован Лун, — такая лютая неприязнь к дяде горела в его глазах. Бен видел, какое впечатление производит первое веяние свежего воздуха на этого скрытного, замкнутого подростка. Сам он не чувствовал никакого волнения и продолжал говорить. Однако и он заторопился, желая поскорее кончить разговор. Было уже поздно, и Беи понял — прежде всего в силу нелепости их беседы, а также в силу усталости, дававшей знать о себе тяжестью в затылке, — Бен понял, что говорит уже давно и все время о самом главном.

— Стало быть, по-вашему, папа должен раздать все деньги бедным, в мы отправимся в одних рубашках на Оружейную площадь, где будем публично каяться в своих грехах?

— Что ж, получится прелестная церемония, но, боюсь, совершенно бесполезная. Деньги, которые раздают бедным, никогда еще не делали бедных богаче. А вот насчет рубашек, так это лишний раз доказывает живость вашего воображения, в чем я, впрочем, и не сомневался.

Но почему бы вам не предпринять подобный поход не на площадь, а в собственную душу? Вы уже давно туда не заглядывали. Там, должно быть, дьявольски пусто. Вы нащупали ту черту, благодаря которой мы выжили, — учителя называют ее «нашей миссией», объяснение, надо сказать, довольно-таки туманное. Полагаю, что на эту тему можно сделать более полезные открытия. Запритесь-ка на пару лет в самом себе. Станьте хоть отчасти отшельником. Только через своих отшельников страна додумалась до великих истин. Служит людям не тот, кто стремится на них походить, а тот, кто стремится от них отличаться. Страна равно нуждается и в тех, кто с ней спорит, и в тех, кто с ней согласен. Уразумейте же причину и смысл вашей долговечности, Луи, постарайтесь понять, что вы представляете собой в духовном отношении. Если нужно порвать с вашими — рвите. Когда спасают утопающего, его первым делом глушат ударом по темени, чтобы он не утащил вас с собой на дно. А что касается общественного мнения, то вы и сами понимаете: оно не облегчит вашего бегства, ибо отлично знает, что человек, вырвавшийся на свободу, становится осью, вокруг которой все начинает вращаться.

При этих словах Вениамин схватил Луи за правую руку и, прежде чем тот успел отстраниться, быстро ощупал его мускулы.

— Тренируйте кулаки, свободный человек!

Луи высвободил руку, впрочем, довольно мягким жестом:

— А Лора во всей этой суматохе, она тоже должна тренировать кулаки в качестве свободной женщины?

Вениамин расхохотался. Луи, который в тайниках души надеялся уязвить дядю, разочарованно взглянул на него.

— Только проложите путь, она сама пойдет за вами. После драки вам уже нечего будет делать, тут решает она и судьба. А вы уплатите свой долг.

Бредя наудачу по извилистым тропкам, они взобрались на выступ горы, которая нависала над железнодорожными путями, над всей долиной, над Вандевром, пригвожденным к обрывистой гряде серебряным копьем канала. Майское солнце весело и важно заливало своим светом округу. В небе над Вандевром сиреневым шарфом стоял дым. Со всех сторон, точно молодые всходы, подымался шум. В общем хоре каждый звук находил свое место — и шорох короеда, точившего сухую ветку, и одинокий лай собаки, доносившийся с фермы, расположенной в целом лье отсюда. Поезд пересек канал, и виадук привычно ответил металлическим гулом. Все пять фабрик Зимлеров в каком-то лихорадочном упоении деятельности выплевывали через трубы землисто-серый поток, и резкий возглас, утверждавший себя, прошел сквозь ватную пелену тумана и достиг слуха обоих путников.

— Вы осведомлены обо всем, — начал Луи, и по его голосу слышно было, что он не намерен сдаваться без боя. — В чем же моя миссия? В том, чтобы разрушать или защищать? И на чьей стороне? На стороне хозяев? На стороне рабочих?

— Повторяю, меня это не касается. На стороне справедливости. Вам самому надлежит выяснить долю справедливости, которая есть у тех и у других. Если вы сумеете достичь этого за свою жизнь, вы смело можете похвалиться, что оказали вашим ближним немалую услугу. А не удастся, тогда я сам подскажу ответ: на стороне страдания.

Луи зажал между колен сумку, которую он захватил из школы и которая ему ужасно надоела. Он расстегнул верхнюю пуговицу мундирчика, достал бумажник из глянцевитой кожи, вынул оттуда листок бумаги и протянул его Вениамину.

Это была та самая бумажка, которую Жюстен исписал короткими изречениями в тот день, когда избрал свой путь; Луп нашел ее и спрятал, чтобы потом подразнить двоюродного брата. Надо полагать, что впоследствии мальчик обнаружил в ней достаточно поводов для размышлений совсем иного рода, ибо листок был потерт, измят, как всякая бумажка, которую десятки раз сворачивают и разворачивают.

Луи внимательно следил за выражением рыжего от веснушек лица Вениамина, пока тот знакомился со странным документом. Потом, не глядя, он показал пальцем то самое место, где рядом с именем Элен Лепленье стояло имя его отца.

— Ну, а он, Вениамин, нашел или нет в тот день смысл своей миссии?

Бен ответил не сразу:

— Я не предполагал, что эта история дойдет даже до вас. Но, Луи, я сам тут ничего больше не знаю. Да и кто знает? Чти отца и мать твоих. Если бы Жозеф не женился на Элизе, тебя бы, возможно, не было на свете. Тебе нечего об этом думать! Ты не можешь выносить на этот счет свое суждение. Жозеф один из тех, о ком я говорил, — однажды он попытался приблизиться к этой старой цивилизации. Кто знает, не было ли это к твоему счастью. Иди, иди, не становись никому поперек пути и как зеницу ока охраняй свободу своего пути. Впрочем… если она не умерла и если ты ее встретишь, попроси… попроси, чтобы она тебя благословила. Такая не откажет. Только благодаря женщине и через женщину продолжается жизнь, и женщина в области неведомого мудрее нас, мужчин.

И снова воцарилось молчание, последнее в этой беседе.

— А пока, будь я на вашем месте, я не стал бы дольше носить на груди подобную власяницу. Пусть прошлое само себя уничтожает. Не судите! Действуйте! Ваши поступки и есть ваш единственный приговор. Они будут суждением ваших суждений.

Луи ничего не ответил, но потихоньку взял из рук Вениамина бумажку. Ткань ее стала такой тонкой, что одним легким движением пальцев ее можно было превратить в пыль. Сероватый пушок проплыл перед их глазами, затем слабый восточный ветер подхватил его, и бумажные хлопья, одно за другим, унеслись вдаль, исчезли над Вандевром, на крышах которого трепетало майское солнце, как трепещет сердце от внутренней боли.

Да Меригот, август 1911 г.

Флоренция, февраль 1914 г.