Много необычных людей повидали мы во время экспедиции, много услышали удивительных историй.

Взять, например, испанца, с которым мы встретились у устья реки Сан-Мигель, — небольшого роста, жилистый, пожелтевший от малярии, с седой щетиной на преждевременно постаревшем лице.

Пятнадцать лет назад он бежал из Испании от политических преследований, приехал в эти забытые богом края и поселился один в нехитрой бамбуковой хижине. Некоторое время жил вместе с красивой индианкой, потом она ушла от него — не ужились. Испанец кормился тем, что давало ему небольшое поле, на котором росли сахарный тростник, бананы и маниок. Кроме того, он гнал агуардиенте — ром. Кузнец по профессии, он охотно орудовал кувалдой, и его жилище служило одновременно спиртным заводом, кузней и курятником. Я спросил нерешительно, неужели ему действительно удалось свыкнуться с этой новой одинокой жизнью. Испанец заверил, что все эти годы чувствовал себя необычайно счастливым.

— Я тут словно король в своем собственном королевстве, — сказал он. — Никто не вмешивается в мои дела, поступаю и думаю, как хочу…

Здесь он, однако, нахмурился и добавил озабоченно:

— Да только теперь и тут покою приходит конец… Послушайте, что случилось месяца два назад. Явились сюда американцы; один назвался ботаником, другой — журналистом. Но я-то сразу их раскусил! Ботаник был вовсе не ботаником, а полицейским чиновником из Лос-Анжелоса, приехал с секретным поручением. В его багаже обнаружили жетон с надписью SHERIFF, а про Лос-Анжелос он сам проговорился, так что уж тут сомнений быть не могло. А второй был такой же журналист, как и я. На самом деле это был знаменитый атомник, а цель путешествия этих господ в Амазонас заключалась в том, чтобы подыскать надежное укрытие для американских политиков и ученых на случай атомной войны, когда все города сровняют с землей. Понятно, что лучшего места, чем бескрайные дебри Амазонас, и не придумаешь. На озерах в джунглях свободно могут сесть самолеты-амфибии. Так что в один прекрасный день здесь соберется знатное общество, помяните мое слово!

Тщетно пытался я успокоить испанца, говоря, что у него чересчур богатое воображение. Он только сочувственно посмотрел на меня и сказал, что я либо наивен, либо не хочу смотреть правде в глаза. Я попытался представить себе, какие слухи породит наш приезд в здешние края: уж не свяжут ли и его с международными событиями?

После трехдневного плавания по Сан-Мигель мы увидели еще одного белого — страшно исхудалого чернобородого экуадорианца, который уже несколько месяцев занимался здесь рыбной ловлей. Экуадорианец встретил нас радостными возгласами: он уже давно сидел без табака, без кофе и сахара и с трогательной благодарностью принял от нас немного продуктов. Экуадорианец прибыл сюда с двумя товарищами, но месяц назад его друзья отправились на большой лодке вниз по реке Сан-Мигель, к Путумайо, повезли на продажу тонну соленой и сушеной рыбы.

— Им уже давно бы пора вернуться с деньгами и провиантом, — произнес экуадорианец мрачно. — Они вам не попадались? Нет… Значит, отправились в Пасто и там все пропили. Поменьше надо полагаться на так называемых друзей, тогда не будешь попадать впросак!

Но не только это заботило экуадорианца: он побаивался индейцев тетé. Уверял, что кто-то видел их неподалеку, и опасался, что встреча с дикарями кончится плохо.

Небольшое племя тете обитает где-то между Рио-Агуарико и Рио-Сан-Мигель, а где именно — никто не знает. Слышанные мною описания совпадают с тем, что известно об индейцах племени аука, которых я разыскивал в Восточном Экуадоре в 1949 году. По-видимому, тете — маленькая группа племени аука, решившая переселиться дальше на север. Они ведут крайне примитивную жизнь, ходят совсем голые, но отличаются большой воинственностью и не хотят иметь дела ни с белыми, ни с обитающими по соседству индейцами других племен. Раза два делались попытки наладить с ними дружеские отношения, но безуспешно. Несколько лет назад к дикарям проник католический миссионер с двумя спутниками. Одного из спутников индейцы убили, а сам миссионер вместе со вторым спутником едва спасся.

Думаю, однако, что к тете относится то же, что можно сказать о многих других племенах Амазонас: они никого не задевают сами, лишь бы их оставили в покое. Белых гостей встречают нелюбезно, хорошо зная, что за появлением белых всегда следуют большие неприятности. Как раз в этих краях белые прославились зверскими расправами с индейцами, особенно в конце прошлого и начале нынешнего века, когда здесь добывали каучук. Десятки тысяч индейцев были убиты, часто после страшных пыток; по берегам Путумайо шла безжалостная охота за рабами. Все это крепко запомнилось индейцам, и неудивительно, что многие племена, которые раньше общались с белыми, теперь ушли в глубь лесов, чтобы жить там в мире и покое.

В том месте, где мы встретили экуадорианца, река Сан-Мигель уже становится бурной. Пенистые пороги и коварные водовороты быстро заставили нас понять, что здесь не так-то просто управлять лодкой.

На одном повороте, где течение было особенно сильным, винт нашего мотора ударился о камень и сломался. Мы попытались добраться до берега с помощью шестов и весел, но стремнина подхватила лодку и помчала ее с бешеной скоростью вниз по реке. Тогда мы с Куртом выскочили на мелком месте, чтобы притормозить. Куда там! Наше суденышко продолжало нестись дальше, с той лишь разницей, что теперь мы плыли на буксире, уцепившись за борт. Вдруг кто-то крикнул:

— Немедленно отпустите — разобьетесь о камни!

Лодку полным ходом несло на камень. Мы поспешили отпустить ее и направились вплавь к берегу. Меня пронесло еще метров сто, но я все-таки выбрался на сушу. С Куртом дело обстояло хуже: он наглотался воды и выбился из сил. Впрочем, он не растерялся — спокойно отдался на волю течения и поплыл на спине, пока его не выловили с лодки. После столкновения с камнем она развернулась в правильном направлении и возобновила свой путь вверх по течению, развив при этом еще большую скорость, так как теперь все налегли на весла.

Выяснилось, что наш новый экуадорский друг хорошо знает реку. В течение двух следующих дней он был нашим штурманом, и мы обошлись без серьезных происшествий. Но потрудиться пришлось основательно. С каждым днем Сан-Мигель становилась все мельче и стремительнее. Теперь мы могли включать мотор только на отдельных участках. То и дело приходилось вылезать из лодки и перетаскивать ее через пороги. Одновременно надо было следить, чтобы не напороться на хвостоколов, которыми кишела река. Немалые мучения причиняли нам также кровожадные мухи.

Незадолго до сумерек мы разбивали лагерь на песчаном бережку. Лино разжигал костер и готовил ужин, остальные натягивали палатку и старались навести уют. В ожидании ужина каждый был чем-нибудь занят. Курт и Олле возились со съемочной и звукозаписывающей аппаратурой (за ней требовался уход, как за грудным ребенком), упаковывали заснятые ленты, прослушивали магнитофонную ленту и писали отчеты о проделанной за день работе. Торгни помогал им. Мы с Муньосом разбирали и обрабатывали очередное пополнение наших коллекций. Хорхе, страстный охотник, уходил в лес с ружьем или на реку с острогой; нередко он возвращался с добычей. Каждый раз он надеялся встретить «эль тигре», но, хотя нам повсюду попадались следы пятнистой кошки, ему так и не удалось подстрелить ни одного ягуара. Зато Хорхе дважды приносил оцелотов — и то неплохо!

Впрочем, там, где Хорхе не мог доказать ружьем, он наверстывал языком. Слушать его рассказы у костра было все равно, что читать увлекательный приключенческий роман. Он был врожденный рассказчик. Мимика, жесты, различные звуки делали его повествование настолько правдоподобным, что мы невольно хватались за револьверы.

Однажды в Пуэрто-Асис Торгни наслушался воспоминаний Хорхе и всю ночь во сне видел ягуаров. А когда под утро на улице замычала корова, он вскочил с кровати и забегал по комнате в поисках ружья, крича: «Эль тигре! Эль тигре!» Лишь громкий хохот Хорхе привел Торгни в себя.

— Послушайте, как опозорились однажды охотники за ягуарами на реке Путумайо, — рассказывал Хорхе. — Двое охотников увидели с лодки переплывающего реку ягуара. Они выстрелили, но промахнулись, а ягуар направился прямо к ним и стал карабкаться в лодку. Охотники до того перепугались, что попрыгали в воду. А когда они выбрались на берег, то увидели уплывающую лодку и в ней ягуара — он сидел ужасно довольный и вылизывал шерсть…

Еще одна история Хорхе:

— Пожалуй, самая моя удачная охота происходила в 1938 году. Я служил тогда военным моряком на канонерке. (У Хорхе множество колумбийских наград за невероятные подвиги в войне против Перу.) И вот однажды на Путумайо мы увидели, как через реку плывут штук шестьсот — семьсот саинос, — диких свиней. А нам как раз нужно было любой ценой раздобыть провиант для частей. Ну, я и сел с двумя матросами в моторную лодку и отправился за котлетами. На лодке был установлен пулемет, да еще мы взяли с собой топоры. Хотите — верьте, хотите — нет, но мы добыли девяносто свиней! Кроме того, поймали немало поросят — они перебирались через реку на спинах взрослых животных. Конечно, хвастаться тут нечем, даже вспомнить стыдно: это была уже не охота, а бойня. Впрочем, свиньи потом отыгрались на мне. Случилось вскоре, что я оказался в окружении стада в двести саинос. Сам-то я спасся от них на дерево, зато от моих собак только клочья полетели, и я ничего не мог поделать…

Приготовление к празднику.

Вождь красится особенно тщательно.

Не старайся, Олле, все равно не будешь похож на кофана!

Кофаны отправляются на ночную охоту за тапиром.

На болоте Ла-Апая.

Волосатый паук-птицелов кровожаден и ядовит.

Ночью возле нашего лагеря бродил ягуар.

Приветливая улыбка.

Обитатель экуадорских джунглей — легуан.

Этот зверек похож на нашу выдру.

Наше появление насторожило ястреба.

«Лучше уйти от этих людей», — решила куанду.

Это детеныш тапира, а не слоненок из сказки Киплинга.

Насколько изящен богомол издали, настолько же уродлив он вблизи.

Местные жители считают чичарро мачако ядовитой, но это ошибка: она совершенно безвредна.

После утренней зарядки…

Лабан с удовольствием гложет косточку.

Пока он маленький, его можно не бояться.

Лино тоже развлекал нас своим искусством: он играл на гитаре и пел. Это было совсем не то, что «тру-ля-ля» черного Хокке! У Лино был чудесный голос и обширный запас песен — самба, порро и как там они еще называются…

Восьмой член экспедиции, Лабан, обычно уже спал в своем гамаке в столь поздний час. Гамаком ему служила вещевая сумка, а одеялом — мохнатое полотенце, так что Лабану было мягко, тепло и уютно. Если утро оказывалось прохладным или дождливым, он так же неохотно покидал свою сумку, как мы — наши гамаки и кровати. Однако валяться нам было некогда, даже в плохую погоду находилось достаточно работы. С рассветом всем приходилось вставать, несмотря на ворчанье и протесты.

Когда Лабана будили, он высовывал из сумки сонную рожицу, зевал во всю ширь своего маленького ротика и пытался снова юркнуть в постельку. Однако мы решительно возражали против того, чтобы он лежал и нежился после того, как все остальные встали. С большой неохотой, поругиваясь, Лабан оставлял постель и отправлялся на поиски кустика или ветки, которые служили ему уборной. Затем он спешил на кухню, где его ждал завтрак. Как и мы, Лабан любил начинать день вкусным спелым бананом и чашкой кофе, а чуть попозже, перед тем как приступать к работе, — подкрепиться поосновательнее: например, копченой рыбой и печеными бананами или овсяной кашей с диким медом.

Торгни был доволен Лабаном. Уморительная рожица с выражением мировой скорби во взоре, не покидавшим Лабана даже в самых смешных и нелепых обстоятельствах, как нельзя лучше подходила для кино. Это был настоящий обезьяний Бестер Китон, только несравненно темпераментнее знаменитого американского киноартиста. Лабан умел злиться так, что от него только искры летели — например, когда мы сажали его на обрубленную внизу лиану и ему приходилось лезть до самого верха, чтобы потом спуститься по дереву. Подобно всем нам, Лабан был не лишен слабостей и недостатков, среди которых не последнее место занимала лень.

— Послушай, Лабан, ведь ты обезьяна, — говорили мы, — а обезьяны всегда лазают по деревьям.

— Потому что они вынуждены! — отвечал Лабан сердито (во всяком случае, так мы его понимали). — А мне что делать на дереве? Листья и плоды мне ни к чему, я и так уже наелся каши до того, что живот чуть не лопается!

— Именно поэтому тебе полезно немного поразмяться. Ты должен двигаться, лазить… — настаивали мы.

— А вы будете сидеть и зубоскалить? Попробовали бы сами залезть по лиане за завтраком, так узнали бы, что это вовсе не так уж весело! Если говорить начистоту, то вы просто садисты!.. Впрочем, — продолжал Лабан, нехотя приступая к утомительному подъему по раскачивающейся лиане, — и я тоже могу досадить вам, если уж на то пошло!

После чего он взбирался на ветку над головой у кого-нибудь из членов экспедиции и обливал его — вы понимаете, конечно, что я имею в виду! — с удивительной меткостью.

Из сказанного вовсе не следует, что мы пребывали в постоянной ссоре с Лабаном. Можно поспорить иной раз, поругаться и оставаться, тем не менее, друзьями. Правда, Лабан был еще мал и зелен, и его следовало держать немножко в строгости. Если он, например, не соображал сам, что свежие зеленые листья для его желудка полезнее, чем бумажные листки моего дневника, то приходилось, естественно, втолковывать ему это.

(Кстати, я в жизни не видал более всеядного, чем Лабан! Он разделял все наши трапезы, после чего охотно принимался за пиретрум, динамит, магнитофонную ленту и так далее.)

Мы получили немало трогательных доказательств ответной привязанности со стороны Лабана. При всем своем отвращении к воде, он отважно плыл к нам, когда мы купались. Больше всего Лабан любил сидеть на чьем-нибудь плече. Это было не всегда приятно, особенно если он для верности цеплялся хвостом за вашу шею, а градусник в это время показывал тридцать пять — сорок в тени. В таких случаях Лабана ссаживали на землю. Он громко возмущался и пытался влезть обратно, но прекращал попытки, как только на него прикрикивали. Однако стоило Лабану заметить, что ваше внимание чем-то отвлечено, как он тихохонько, крадучись, стараясь сделаться возможно легче, начинал взбираться опять на плечо. Он был готов повторять свою хитрость снова и снова. Известно, что сердце — не камень; в конце концов Лабан оставался сидеть на излюбленном месте.