После недельного плавания по реке Сан-Мигель мы впервые встретили индейцев племени кофан. Встреча состоялась у притока Сан-Мигель — Кебрада-дель-Конехос.

Кофаны — очень статный народ. Мужчины, сильные и суровые, одеваются в нечто вроде тоги, на шее носят целые килограммы фарфоровых бус. Мочки ушей и носовые хрящи пробуравлены, и в отверстия вставлены пестрые перья попугая. Лица причудливо раскрашены ачиоте — красной растительной краской. На головах у многих можно увидеть великолепные украшения из перьев, на шеях — ожерелья из клыков ягуара.

Женщины одеваются и красятся скромнее, чем мужчины. Впрочем, так заведено у большинства диких народов (в отличие от так называемых цивилизованных людей): мужчины наряжаются гораздо пышнее женщин.

Вождь индейского поселения (он же был верховным вождем всех кофанов вообще) носил христианское имя Франсиско. У него было умное и живое лицо, да он и вообще казался подвижнее остальных индейцев, которые держались весьма важно и сдержанно.

Дня через два, когда я познакомился с Франсиско поближе, он признался, что вовсе не кофан по происхождению и вообще не чистокровный индеец. Родился в начале столетия совсем в другом конце Амазонас, в деревне, населенной белыми.

— В молодости, — рассказывал он на хорошем испанском языке, — я ходил, как и вы, в рубашке, штанах и ботинках. Однако жизнь белых была мне не по душе; я отправился к индейцам сиóн, на реке Какета, и поселился там. Меня выбрали вождем. Но и там мне не понравилось; я продолжал путешествовать, пока не оказался здесь, на Сукумбио (так называют кофаны Сан-Мигель). У кофанов я почувствовал себя хорошо. Оделся на их лад, женился на местной женщине — в общем, зажил, как все кофаны. Здесь меня тоже выбрали вождем. После белые назначили меня губернатором или верховным вождем всех кофанов. Уже шестнадцать лет я занимаю этот пост. Не раз и с белыми приходилось поспорить! Когда началась война с Перу, они хотели забрать кофанов в армию. Но я сказал «нет». А потом появились миссионеры — хотели проповедовать среди кофанов. Я опять сказал «нет». Кофаны лучше всего чувствуют себя тогда, когда в их жизнь не вмешиваются чужаки!

На хижине Франсиско висит доска с надписью «Гобернадор, Сан-Мигель, Колумбия». Кроме того, его наградили жезлом с серебряным набалдашником, на котором выгравированы слова: «Гобернадор де Путумайо».

Самая крупная группа кофанов живет в верхнем течении реки Сан-Мигель, в поселке Санта-Роса-де-Сукумбио. Чтобы попасть туда, нам требовались еще лодки и люди. Франсиско вызвался помочь; три дня спустя наш отряд смог продолжать путь, пополнившись двумя лодками и девятью кофанами. Наши новые спутники прекрасно знали реку и отлично управляли лодками, и нам потребовалось всего четыре дня, чтобы добраться до цели.

Санта-Роса-де-Сукумбио находится на острове там, где белопенная Рио-Руми-Яку сливается с Сан-Мигелем. Впрочем, индейцы обитали здесь только временно. Выше по реке Руми-Яку находилась настоящая деревня, большая, с удобными хижинами, но жителей выгнали оттуда… тараканы! Правда, и на новом месте было немало этих неприятных насекомых; в остальном же кофаны устроились довольно уютно. Мы разбили большой лагерь неподалеку от индейских хижин, сделали из бамбука настоящие нары, столы и скамейки и даже оборудовали темную комнату для проявления негативов. (Она служила также нашим тайным баром.)

Кофаны приняли нас не слишком холодно, но и не очень сердечно. Они вели себя сдержанно и недоверчиво, и первые дни нашего знакомства не обещали ничего хорошего. Собственно, иного приема не приходилось и ждать. Я уже говорил, что индейцы по прежнему опыту составили себе не очень-то лестное представление о белых. Понятно, что кофаны не приветствовали наше вторжение, хотя бы и с разрешения их верховного вождя. Особенно нас смущала их замкнутость. Мы мечтали записать на магнитофон песни кофанов, но индейцы отказались петь: заявили, что у них вообще нет песен и они никогда не поют! Такой же ответ мы получили и насчет плясок. Трудно было поверить этому: песни и пляски распространены среди всех диких народов. Шли дни, отношения улучшались, и индейцы стали общительнее. Они убедились, что мы приехали с мирными намерениями; сыграли свою роль и наши товары и подарки. А кроме того, в нашу пользу говорили игрушки, которые мы раздавали ребятишкам, и… музыка.

Однажды мы торжественно пригласили соседей на концерт, и вечером кофаны пришли к нам в лагерь послушать музыку. Наш звукозаписывающий аппарат был оснащен усилителем и динамиком, а в багаже имелось много записей, начиная от Моцарта и Бетховена, кончая шведскими рождественскими плясовыми мелодиями и матросскими вальсами. Концерт прошел с огромным успехом. Больше всего захватила кофанов классическая музыка; они слушали ее затаив дыхание. И позднее, когда они просили нас сыграть что-нибудь, то всегда заказывали Бетховена и Моцарта. Чтобы оценить подлинно прекрасное искусство, вовсе не обязательно обладать высокой культурой.

— Ну что ж, — сказал я как-то вождю, — теперь вы послушали нашу музыку и наши песни. А когда вы споете для нас?

Индейцы посовещались, причем совещание время от времени перебивалось громким смехом, наконец вождь объявил:

— Мы, мужчины, поем, только когда выпьем яхé (наркотический напиток), но наши женщины споют для вас.

И женщины спели, притом с величайшей готовностью. Это было все равно, что слушать стайку щебечущих птиц. Песни кофанов подчинены определенному канону: женщины вступали одна за другой и так же поочередно смолкали: заканчивала песню та, которая вступила последней.

Много песен услышали мы в тот вечер, и магнитофону пришлось основательно поработать. А потом Олле дал индейцам прослушать запись. Восхищению кофанов не было предела, их взоры, устремленные на Олле и его чудесные аппараты, выражали почтение и восторг.

Я спросил нашего переводчика, о чем говорится в песнях кофанов. «Обо всем на свете», — ответил он. Так, женщины прямо на ходу сочинили песню о белых мужчинах, которые приехали в гости и очень понравились индианкам, потому что не пили сами и не спаивали их мужей!

Обычно бывает как раз наоборот. Комерсиантес, торговцы, которые иногда пробираются сюда, чтобы выменять себе лодки, шкуры и другие товары, охотно подпаивают индейцев: пьяных легче надуть…

По прошествии двух недель вождь пригласил нас на праздник. Это был замечательный вечер, настоящий маскарад. По случаю торжества все принарядились и выкрасились. Даже мы с Олле ходили размалеванные красной краской — сам вождь поработал над нашими физиономиями!

Подходя к дому вождя, мы впервые услышали кофанскую музыку. Вождь бил в барабан, обтянутый обезьяньей кожей, два других индейца играли на дудочках. Мы присели на скамеечки и бальзовые бревна, и нам тут же поднесли чаши с чичей. Чича — национальный напиток. Его изготовляют из плодов или корней и дают основательно перебродить, так что он получается довольно крепким. Предложенная нам чича была приготовлена из маниока и бананов, вкусом она напоминала приятное кисловатое фруктовое вино. (Впрочем, о вкусах не спорят: Курт называл чичу «кислым пивом, от которого пучит живот».)

Несмотря на чичу, праздник поначалу как-то не ладился и больше всего напоминал поминки. Тогда Олле решил для поднятия настроения сыграть на магнитофоне несколько вальсов и рождественских песен, а Торгни и Курт исполнили для индейцев «дикие пляски» нашей страны. Кофаны страшно веселились, да и мы тоже: два шведа, отплясывавших в огромных башмаках, представляли собой, конечно, скорее смешное, чем красивое зрелище. Но главное было достигнуто: настроение поднялось, и ближе к полуночи, когда было выпито уже немало чичи, наши друзья преодолели наконец застенчивость, и настал черед индейцев показать свои пляски.

Мы увидели три различные пляски с участием и мужчин и женщин. Танцоры шли навстречу друг другу, потом расходились, кружились и менялись местами в рядах.

В свете костра пляшущие и поющие индейцы представляли такое живописное зрелище, что мы стали просить вождя, чтобы он разрешил нам сходить за съемочной камерой. Сначала он не соглашался — еще никак не мог заставить себя привыкнуть к нашим удивительным аппаратам, — но, когда мы обещали зажечь невиданные факелы, уступил. Мы имели в виду магниевые лампы, которые захватили специально для ночных съемок.

Первые магниевые вспышки произвели на кофанов потрясающее впечатление. «Они горят ярче солнца!» — воскликнул ослепленный вождь не без испуга. Но постепенно индейцы оправились от своего смятения, пляска возобновилась, и мы засняли немало уникальных кадров.

В эту ночь кофаны преодолели последние остатки недоверия к нам, и мы почувствовали, что они окончательно признали нас своими друзьями.

Когда я говорю, что «мы засняли немало уникальных кадров», то это звучит очень просто. Однако записи Курта показывают, что ему пришлось не так-то легко:

«Нам предстоит запечатлеть на киноленте с помощью наших драгоценных магниевых вспышек индейский праздник.

Между тем за последнее время аппарат стал все чаще царапать ленту. Из-за сырости и жары целлулоид набухает, а светочувствительный слой размягчается и легко отслаивается. Достаточно нескольких пылинок, чтобы на негативе появились длинные царапины. Поэтому я взял за правило открывать камеру и протирать фильмовый канал после каждого второго или третьего эпизода. Вот гаснут первые вспышки, оставив белое зловонное облако, и Торгни направляет на аппарат луч своего фонарика. Но едва я открываю механизм, как в кадровое окно устремляются большие и маленькие ночные бабочки. Я не могу даже ругаться — настолько я поражен отчаянием… Надо разбирать весь механизм. Индейцы самым наглядным образом познают, что значит ждать: им приходится замереть на месте, пока я не заканчиваю чистку. До сих пор кофаны жили в счастливом неведении, что существует нечто, именуемое временем. Нам удалось просветить их…

…Ночью проявляю несколько проб, но результат ненадежен. Проявитель перенес все то же, что и мы, да еще проделал перед этим длительное путешествие и теперь находится при последнем издыхании. Остается только надеяться, что пленка обладает большей сопротивляемостью…»