— Смотри на себя!

Даша улыбнулась просьбе, почти приказу и послушно уставилась на огромное лицо, изображенное на стене.

— Не поворачивайся. — Данила что-то делал за ее спиной, топал и шуршал, а потом, скрежетнув железом, щелкнул.

— Глаза закрой и руку, дай руку.

Ее рука повисла в воздухе, шевеля пальцами. И схватившись за его, горячую, Даша, натыкаясь на спутника, пошла за ним мелкими шагами.

— Сюда.

Запахло краской, дунул по щекам и шее ветерок. Шаги звучали гулко, запах краски шел по пятам, вызывая в голове ощущение большого пустого пространства. Пару раз на поворотах Даша стукнулась локтем, тихонько ойкая. И, наконец, наступив Даниле на ногу, остановилась, когда остановился он.

— Открывай.

Открыла и сразу прищурилась, в глаза метнулся яркий, просторный свет от неоновых панелей на потолке. Помещение было пустым, только у ближней стены стояли в ряд три промышленные машины, крашенные серо-зеленой краской. Кое-где на углах краска облезла, открывая затертый от работы черный и серый металл. Перед машинами торчал похожий на спортивного коня, но с плоской широкой спиной, верстак, с привинченными на краях тисочками и прочими полезными приспособлениями.

— О-о-о, — сказала пораженная Даша, бросая руку Данилы. Быстро подошла к машинам, оглядывая отполированные деревянные поверхности, облезлые скругленные углы.

— Это же… Это скорняжная. Черт, а эта, любую кожу возьмет, как крепдешинчик! А тут? Это ведь пресс. Блин, а молоток какой! Дани! Дан-и-и!

И, повернувшись к нему, блестя глазами и зубами, кинулась, обхватывая за шею. Прыгнула, обвивая ногами распахнутую дубленку и, сползая вместе с ней, попросила, цепляясь:

— Скажи, скажи, что мне можно тут, на этом. Да?

— Сверзишься! Ну вот!

Смеясь, Данила стал поднимать Дашу вместе с дубленкой с пола. Кивнул:

— Можно. Для тебя и поставили. Да не скачи, коза!

Но Даша, вывернувшись, уже ускакала к огромной машине, села на полированный временем табурет, привинченный, как сиденье к школьной парте. И, пощелкав тумблерами, наклонила голову, слушая, как усиливается низкий рокот мотора.

— Дай! Дай скорее что-нибудь!

— Нету ничего.

— Шапку дай свою!

Схватила поданную Данилой пыжиковую шапку, откинула меховое ухо и сунула его под широкую лапку. Нажала педаль.

— Ууурррыр, — сказала машина, без усилия продергивая через себя толстый мех.

— Вваа, — Даша выдернула шапку, рассматривая прошитое насквозь ухо, — смотри! Берёт. Беррёт, ласточка!

— Дашка. Ты мне головной убор загубила.

— Тоже мне, убор, — рассеянно сказала Даша, складывая пополам второе ухо и толкая его под лапку, — разве ж красивые молодые Данилы ходят в таких уборах…

— Уууыырррыых, — натужно сказала машина, но справилась. Даша встала, вертя в руках шапку с задранным и прошитым ухом. Отвела руку, любуясь.

— Даничка, я тебе знаешь, какой летчицкий шлем отгрохаю, за три часа! Будешь не мужчина, а сплошной стимпанк! Или тебе эта дорога? Так я сейчас же распорю…

Данила сел на табурет и засмеялся, вытирая лоб.

— Не дорога. Я ее купил, когда с тобой хотел познакомиться. Галя сказала, что ты с югов, я думал, понравлюсь — солидный. Положительный такой.

Даша засмеялась:

— Странные вы тут. Миша тоже поначалу спрашивал нелепицы. А что, говорит, вам зачем вообще деньги, у вас там фрукты-море-сады, ешь не хочу, рыбу лови. Потом удивлялся, чего это мы хотим отопления центрального зимой, у вас, мол, юг, нафига батареи. Такое впечатление, что я не из Крыма, а из Атлантиды понаехала. Одни легенды и сказки.

— Ты ему разобъяснила?

— А то! Стала в ответ сказки плести. Ве-ерил. И с клиенткой, бывшей крымчанкой, решил как-то разговор светский поддержать. Спросил, сколько было коз в стаде, которым за нее калым платили. Потом за мной с линейкой гонялся.

Данила свернул толстую дубленку, сунул подмышку.

— Смешно. Но, наверное, обидно.

— Да привыкла я. Они хорошие. Ты лучше скажи, откуда это все? Это же денег стоит!

Она, наконец, оторвалась от маленького машинного парка и, оглядываясь, прошла по гулкому залу, потрогала заляпанное побелкой большое окно, тоже смотрящее на огромный парк. Голоса вспархивали, бились под потолком, расчерченным металлическими трубками.

— Эта контора еще долго пустая будет стоять, до осени. Я с арендатором связался, попросил разрешения, пока ремонт то се, а машинки видишь, старые все, списанные. В доме «Северная Сакура» обновляли технику швейную, я и выпросил. Продал себя в рабство. Буду теткам бесплатно услужать, портреты делать, а через два месяца эти монстры будут наши.

Даша, снова подойдя, погладила рукой старый крашеный металл.

— Какие же они монстры. Работяги. Как мне тебя благодарить, Дани? Теперь к показу всю кожу отошью, спокойно. А мы с Галкой головы сломали, прикидывая, к кому напроситься. У нас все машинки легкие, для ткани. А эти — чистая роскошь.

— И он нашел себе женщину со странными понятиями о роскоши, — прокомментировал Данила, — не нужны ей драгоценности и наряды, дайте ей рычащую промышленную машину, шкуру с мертвой говядины и она все сделает себе сама! Кстати, о драгоценностях, Даш, а где твои в ушках сережки? Старинные, они тебе очень шли. И колечко?

Даша нахмурилась. По ушам с непривычно раздетыми мочками будто потянуло холодным сквознячком. Сказала неохотно:

— Разонравились.

И тут же в кармане куртки приглушенно запищал телефон. Даша стояла, дергая замочек на молнии. На седьмом звонке Данила не выдержал:

— Может, возьмешь трубку?

— Не хочу.

— Ну, посмотри хоть, кто звонит?

— Не хочу. Пойдем к нам, я голодная. Устала…

Еще раз провела рукой по сложному кубику скорняжной машины, накрепко привинченной к большому столу. И пошла к выходу. Сунула руку в карман, телефон пискнул и смолк. Данила шел следом, глядя на опущенные плечи. Что мучает ее? Отчего вздрагивает от каждого телефонного звонка? Это не тот хлыщ, который приходил с худенькой женой и осматривал Дашу в ателье, будто маслом намазывал. Тот в ответ на его угрозы по телефону рассмеялся мягко, уверил, что никаких претензий к Дашиному нынешнему положению не имеет. Пожелал удач всяческих. И что-то в голосе его заставило Данилу поверить. Хотя паскудник еще тот. Здесь что-то еще. Кто-то еще… из ее прошлой жизни. Наверное, тот самый недорокер, полупанк, осветитель.

Встретить бы его, набить морду, как следует… — мечтал Данила, пока Даша, уже привычно отстранив его в кухне от холодильника, готовила простой и быстрый ужин, что-то разогревала, выкладывала на тарелки и, беря в руку вилку, показывала — ешь давай, хватит смотреть…

— Ешь давай! Хватит смотреть!

— А?

— Бэ, Данилкин. Смотри, ухо наколешь и в рот занесешь.

Она села сама и похлопала по колену, зовя Патрисия. Обняла кота, целуя в большую голову.

— Ты мой котей, соскучилась. Раньше весь день на работе вместе. А теперь ты тут трудишься, а я там.

— Ма-арр…

— Марку держишь.

Кот переступал лапами, сверкая белыми носками, прикрывал глаза и бодал Дашу под локоть большой башкой. Она, одной рукой удерживая на коленях тяжелую кошачью тушку, цепляла вилкой лапшу, политую соусом. Что-то обдумывала, поглядывая на Данилу. Отодвинув пустую тарелку, сказала:

— Смешки смешками, но я тебе кругом должна. Живу бесплатно, еще машинки эти, а в рабство — тебя. А у меня даже времени нет — лишний заказ взять, сейчас самая запарка, пока Эллочки нет. Что мне делать, Дани?

— Патрисий за тебя отработает, — утешил ее Данила, острым ножом разваливая апельсин на оранжевые круги с каплями сока, — на, ешь. Мы теперь знаешь, какие популярные? А вчера явилась некая дама, принесла своего сфинкса, жаждала в кресле Патрисия сделать парадный портрет. Но не с ним, а со своим голоховостым.

— Ой…

— Угу, верно ойкаешь. Патрисий ему показал, кто в кресле хозяин. Хорошо на сопернике шерсти не было, не летала. А дама снялась. Но как положено, с Патрисием.

— Мморрда, — неодобрительно подтвердил кот, то ли о внешности голохвостого отозвался, то ли о его хозяйке. И стал вылизывать лапу, попадая шершавым языком по Дашиной ладони.

— Вы мне зубы заговариваете, оба, — расстроилась сонная Даша, с трудом держа глаза открытыми, — я серьезно, а вы. Все против меня. Заговор! А я хочу сама.

— Даже Шанель не сама. Ты же знаешь. Иди-ка спать, а то снова тащить тебя на руках.

— Шанель пошила шинель, — Даша выбралась из-за стола и покачнулась от усталости, — шарфом замотала дрель. Нет, дверь. И жить убежала в отель.

Когда Данила укрывал ее одеялом, сказала жалобно:

— Мне бы времени, Дани. Побольше. Сесть и смотреть, как краска сохнет. Ну, как трава растет. Вот было бы…

— Спи. Я домой поеду, сегодня обещал. Закрою сам. Утром вернусь рано, разбужу.

Он взял со стула Дашин телефон и отключил его, чтоб не затрезвонил посреди ночи. Поцеловал ее, уже спящую, и ушел, обдумывая по дороге, как избавить свою женщину от ненужных звонков.

Даше снилось время. Оно было похоже на густой туман, который казался совсем плотным, кучерявился упругими комками, но поднесешь руку — схватить, проскальзывал сквозь пальцы и утекал, все быстрее. Таял, дразнясь, и показывая в себе картинки: недошитые вещи, задуманные дела, темную фигуру Олега и, вдруг, автомобиль Саши — завоевателя женских сердец, шапку Данилы с простроченным ухом, а потом самого Данилу, с улыбкой, открывающей просвет между зубов, и на голове его — прекрасный шлем с длинными ушами, на теплой флисовой подкладке, с медными клепками и пряжками. Она повернулась, сбивая одеяло, хмуря брови во сне. К такому шлему все надо менять, не таскать же с дурацкой пенсионерской дубленкой или попугайной спортивной курткой… Куртку бы ему, тоже стильную, с меховым воротником и теплой подкладкой. Даша умела такую. Но время. Время! Течет, становясь прозрачным, не хочет остановиться и подождать ее, туманной рекой забирает, унося, все, что не успевается. А Даша стоит с растопыренными пальцами, хватает прозрачные хвосты, хоть самое нужное успеть, сделать в срок, не подвести Галку.

Так и шло оно, текло, все ускоряясь, когда проснулась утром, после быстрого завтрака побежала на работу, поцеловав Данилу в губы, а Патрисия в шелковый затылок. И не останавливалось все три недели, поделенное на отрезки-куски. Кусок в ателье, где шумно и временами весело, а чаще — все со склоненными к машинкам головами, и только согнутые плечи видны. Из примерочной стрекот очередной заказчицы, и Галкин медленный голос. Кусок — в сером свете стылой московской зимы, когда — в магазин и обратно, прижимая к боку пакет с банкой кофе, упаковкой сахара и колбасной нарезки. Еще кусочек — под хруст снега, такого вечного, будто он испокон и навсегда и весны не будет, в темноте, расцвеченной яркими фонарями, а у бока локоть Данилы и у щеки его неторопливые слова о том, как прошел день и что было в нем смешного и грустного. Новый кусок — в гулком и холодном большом зале, где Даша, закутанная в старую куртку, крепко подпоясанная солдатским ремнем, мерно передвигалась от машинки к верстаку, отбивала молотком шов на блестящей коричневой коже, колотила по бронзовым кнопкам и совала очередную вещицу под пресс, затягивая винты. И последний кусок, отрезок тихого полусонного времени в студии, в узкой кухне или в горячей воде маленькой ванной, откуда Данила снова и снова вынимал ее, кутая в большой махровый халат. Смеялся, иногда ругался, сокрушаясь, ну откуда упала на его голову такая! Нет, чтоб сидеть, ноготки крашеные разглядывать, затевая от скуки уютный семейный скандал, а после, помирившись, улечься спать. И не спать, любясь.

И через три недели, аккурат к приезду отягощенной глянцевыми дипломами Эллочки, Галка однажды вытащила всех из-за швейных машин, выстроила в ряд посреди мастерской и распахнула занавеску, за которой висели на вешалках готовые вещи Дашиной коллекции. Первой в ее жизни.

— Ну? — требовательно сказала Галка, оглядывая своих, в меру изможденных соратников-рабов, и повторила, — ну?

Четверо стояли в рядок, молча смотрели. Настя, глубоко семейная, всегда первая во время получения зарплаты (за эти три недели ее старшая дочка научилась варить борщ и лепить домашние пельмени — «чтоб папа не ушел», а младшая привыкла сама делать уроки). Миша, которого дважды бросала огромная Любаня, кидая в унылое лицо поклонника упреки «никуда не ходим, мне скучно и вообще», но не бросила, потому что Галкой была проведена воспитательная беседа, нарисованы радужные перспективы и Любу усадили по вечерам обметывать швы на платьях. Алена, за которой каждый вечер приходил заброшенный муж Соник, и, вздыхая, оставался — заваривал чай, разносил по ателье горячие кружки, покрикивая над склоненными головами «держи, держи, а то зальешь же, черт, переделывать будешь»…

И — Даша, виновница и хозяйка идеи, не заметившая, как пролетели эти двадцать дней, машинально говорившая в телефон «алло», в ответ на голос Олега нажимая кнопку отбоя, бормоча про себя «потом-потом, извини».

За широкими окнами, вскрикивая машинами и лязгая вечными подъемными кранами на вечных столичных стройках, ворочался мегаполис, деревья прислушивались к себе, баюкая тугие еще стылые почки с искрой жизни внутри, дома мигали огнями квартир и неутомимо хлопали дверями подъездов. А на вешалках висели пять белых платьев, разных, от коротенького, как детская сорочка, до длинного, с туманным шлейфом. И под ними на полке разложены были поскрипывающие даже на вид, тугие на взгляд, разные и похожие кожаные вещи, которые, казалось, смотрели на платья и поднимались, как змеи — схватить, обнять, стянуть в кожаных крепких ладонях. Взнуздать, протягивая через локоть или плечо ладные ремешки…

Платья висели, пояса и корсажи, оплечья, браслеты и ноговицы лежали, но пятеро мастеров уже видели тонких девочек, чьи волосы бегут по плечам мелкими кудрявыми водопадами, звеня тихим шепотом леса.

— Вот это я хочу, — вытягивая руку, уверенно сказала Алена.

Галка улыбнулась.

— Ага. Работает. Работает?

Не отвечая на вопрос, Алена повторила требовательно:

— Я надену! Миша!

Миша подошел и поддел вешалку длинным шестом с крюком на конце. Платье, спорхнув, медленно упало на вытянутые руки Алены, и она оглядела всех с восторгом. Сказала тихонько, шевеля пальцами под тонкой тканью:

— Уййй…

Галка собрала с полки кожаную сбрую и подтолкнула Алену к примерочной.

— Пойдем.

Оглянулась и увидела, как поспешает за ними Настя, тоже неся на руках платье, а Миша идет следом с кожаным поясом и охапкой ремешков и браслетов.

А позади, под тонкими нежными подолами осталась Даша, и Галка кивнула ей:

— Мы сейчас.

Потом было много суеты и разговоров, Алена и Настя послушно вертелись, поднимая руки с ниспадающими прозрачными рукавами, и Даша, тихая и пустая внутри, подчиняясь командам Галки, что-то затягивала, шнуровала, прилаживала, чтоб лучше сидело… И, расцелованная всеми, была уведена в чайный угол, где ей вручили кружку, до краев налитую шустрым шампанским, выпрыгивающим на руку щекотными пузырьками.

— Чтоб не последняя, — строго сказала Галка, — поняла? Чего киваешь, язык отнялся?

— Чтоб не последняя, — послушно повторила Даша. И, опрокинув кружку, выпила колючее шампанское крупными глотками. Смеясь, вытерла слезы.

Снятые и снова аккуратно развешанные платья парили над привычным беспорядком, как белые туманные облака. За окнами чернел вечер, весь в золотых пятнах фонарей и автомобильных фар.

— Попросишь Данилу, пусть отснимет. Нас тоже, для памяти. Мишка! — Галка обняла Мишу за плечи, — тебе придется вместо Любани платьице надеть. Она не влезет.

— А мы ее ремнями! — радостно предложил Миша, слегка уже невнятно, наливая себе еще.

— Ну, тоже дело, затянем вдоль и поперек, снимки продадим в эротический журнал, — Галка аккуратно потерла накрашенные глаза, хлопнула по столу сильной ладонью:

— Так. Завтра всем выходной, песни-пляски, винище, водка, все, что захотите. Послезавтра — похмелочный день, кто хочет — на работу, кто не хочет — дом-диван-телевизор. А в понедельник все с цветами, в парадной форме, встречать Эллочку. И снова в бой. Пойдем, Даша, покурим в подъезде.

В большой тишине подъезда бормотал из раскрытой двери вахтерской каморки телевизор. Консьержка высунулась, оглядела девочек и скрылась, оставив дверь настежь и под нос себе рассказывая про «ходют и ходют, милиции на них нет». Даша курила, пуская дым в черное стекло, и он расплывался прозрачной медузой. Галка тыкала пальцем в телефон, набирая смску.

— Аниска двоек нахватала, придется воспитывать теперь и за прошлый месяц и на будущий.

— Галь? А вот скажи мне. Кто-то пишет романы, или картины рисует. А мы с тобой — платья шьем. Ведь их сносят. Выкинут в тряпье. А мы всю жизнь на это положим. Ты думала об этом?

Тилиликнул телефон, отчитываясь — доставлено. Галка спрятала его в карман накинутого пальто, затянулась тонкой сигареткой с золотым пояском.

— Даш, я просто мастер. Делать вещи люблю, людям их носить радостно. Мне хватает.

— А мне нет. Мне хочется знать, для чего я и зачем все это.

Даша потушила сигарету, тыкая окурок в старую жестянку, запахнула куртку на груди. В подъезде гуляли сквозняки. И заговорила горячо:

— А я вот что думаю. Если у человека есть талант к чему-то, пусть это даже не романы и не картины, то человек должен это делать, как можно лучше. И наплевать, что вещи износятся, придут другие мастера и сошьют еще платьев — уже для новых людей. Так идет жизнь и так — правильно. Потому что это согревает души.

— Ты, Дашка, философ. И настоящий мастер. Знаешь, как во всяких сказках, там если пишут «Мастер», то обязательно с большой буквы. И не зря. Потому у тебя и получилась коллекция.

— Если бы не ты…

Галка замахала рукой, придерживая пальто:

— Ладно тебе. Я пойду, надо на завтра план расписать и по домам.

— Ты иди, я постою еще.

Оставшись одна, Даша прислонилась к черному стеклу плечом, царапая его ногтем, выписывала буквы. Орхидея. Единорог… В дальнем конце подъезда, за углом, хлопала дверь, впуская с улицы замороженных людей, слышались голоса и шаги, гудение лифта. И когда запиликал в кармане телефон, Даша достала его и, глядя на номер, спокойно нажала кнопку.

— Алло? Привет, Олег. Помолчи, пожалуйста. Сережки тебе нужны? Верну. Сам приедешь? В среду? Отлично. Что я еще тебе должна? Ах, за квартиру, за три месяца последних? Прекрасно. Найду. А потом вычеркну твой телефон и заявляй, куда хочешь. Значит, в среду, в обед. Я выйду к тебе.

Дав отбой, сунула телефон в карман и пошла в мастерскую. Когда за ней закрылась дверь, из-за угла выступил Данила. Расстегивая молнию дутой ярко-синей куртки, постоял, размышляя над услышанным обрывком разговора.

После чая с шампанским, и поздравлений народу, забрав Дашу, он шел молча, поглядывал на ее серьезный профиль, ожидая, расскажет или нет. Но она молчала и Данила, закипая, обиделся. Неужели она настолько не доверяет ему, что боится рассказать о своих неприятностях? Ведь живут вместе и, кажется, все у них складывается. Он ее любит. Любит?

Он споткнулся, и Даша схватила его рукав:

— Не упади, ты чего?

— Ничего, — буркнул Данила и, освободив руку, сунул ее в карман. Шел, независимо посматривая по сторонам, и что-то насвистывал. Допрыгался, значит. Любит…

— Да что с тобой? — снова спросила Даша, глядя, как желтые полосы света проплывают по серьезному, почти злому лицу.

— Не мешай. Я думаю.

— И думай, — обиделась Даша, — подумаешь, мыслитель какой, — и, выдернув руку, пошла поодаль, надув губы.

Так по отдельности, но рядом, молча вошли в холл высотки и молча поехали в лифте наверх. Перекидываясь отдельными словами, поужинали, и Даша ушла в спальню, прихватив книжку. Положила ее, раскрытую, на грудь поверх одеяла и скорбно задумалась, глядя в смутно белеющий потолок. Приехали… Она такой подвиг совершила, а он, видите ли, думает. Ну и ладно. Вот Патрисий, он теплый и родной, он Дашу не бросит. Вот если бы и вправду Патрисий получал денег за свое позирование, то сразу отдал бы их Даше, и она ка-ак швырнула бы Олегу в лицо, и полетели бы купюры, переворачиваясь в воздухе, а он кинулся бы их собирать, ползая на карачках, ловя руками… Черт знает что, ведь такая была любовь. Нужна она, если так заканчивается?

Книжка на груди поднималась и опускалась, а Даша, закрыв глаза, следила за полетом цветных бумажек, которых все больше — целая метель…

Данила, сидя в кухне, ждал, слушая мерно капающий кран, чтоб уж заснула наверняка. И когда нога совсем затекла и прижатая к стене спина заныла, встал. Тихо прошел через темную студию, тихо открыл дверь в спальню. Оглядываясь на спящую Дашу, зашарил рукой в кожаном рюкзачке, кинутом на низкий табурет. Нащупал гладкий камешек телефона, выудил его, сжал в руке и вышел, плотно прикрыв за собой двери.

Не включая свет, сел на пол за тахтой в студии и, время от времени прислушиваясь, стал тыкать кнопки телефона.

Вот. Принятые звонки. 19.30. Олежа. Олежа! Ишь как ласково…

— Еще бы зайчик написала или котик… — он, размышляя, смотрел на белые буквы. Это не сизый красавчик Саша, у которого всего грехов — поухаживал за Дашей в ресторане. Это похоже, тот самый. Из-за которого полетела в Москву, бросив хорошую работу и свой дом. Конечно, в столицу многие рвутся, хоть тушкой, хоть чучелком, но она не похожа на охотниц за пропиской, совсем не похожа. Или он ошибается?

Он встал, держа палец на кнопке вызова. Выйти сейчас к лифту, позвонить этому козлу, под которым она лежала, такая длинная, долгая ногами и волосами, закрывала темно-серые глаза от наслаждения. Любила… И сказать ему…

Аккуратно убрал палец и заблокировал телефон. А вдруг она ждет, не дождется среды? Вон как разговаривала с ним по телефону, спокойно, свободно.

Прокравшись в спальню, сунул телефон в рюкзак и поворошил в нем вещички, чтоб закопать поглубже. Постоял над спящей Дашей. И снова ушел. Пройдя тихую пустоту студии, выскочил к лифту и, открыв соседнее помещение, вошел в холодный зал, где у стены молчали черные в темноте уставшие машины.

А на захламленном верстаке, яркий даже в сумраке, расцвеченном дальними огнями за голыми стеклами, красовался букет, разбросав в стороны тонкие руки веток. Данила ездил за ним на окраину, в ботаническое хозяйство, где в оранжереях цвели тюльпаны и фрезии, заходились в тонком зимнем запахе розы. Он выбрал не розы. И не орхидеи. Только там, у пожилой хозяйки с цепким взглядом, цвели задолго до весны срезанные ветки миндаля, абрикоса и сливы. Цвели по-настоящему, и невидимым шлейфом стекал с лепестков медовый запах.

Данила взял двумя руками стеклянную вазу, грубую, с пузырями в толще синего гутного стекла — свою любимую, специально из дома тащил. И понес ее Даше в спальню, на тумбочку у кровати.

— Мыслитель, ага, — прошептал себе на ходу.

Если весь день потратил на эти цветочные нежности, изо всех сил стараясь не ошибиться, попасть в самое сердце, тут и коту понятно — любит…