Глава 1

Пятно на стенке напоминало карту Италии, так же спускалось вниз по диагонали длинным корявым сапожком, на каблуке которого топорщился лоскутик старой краски. Ленка протянула руку, поддела чешуину ногтем. Та упала и сходство с Италией увеличилось. Ленка хихикнула и прикусила губу, встала, натягивая джинсы, жикнула молнией. Пуговицу застегивать не стала, чтоб не втягивать живот. Нужно было смыть воду и выйти, но в спящей квартире ждала настороженная тишина и Ленка тоскливо вздохнула, топчась острыми каблуками полусапожек. Мама открыла ей, громыхнув задвижкой, и ушла в спальню, с упреком негромко хлопнув дверями. Негромко, чтоб отца не разбудить, ему утром на вахту. Сейчас наверняка сидит на кровати, слушает, когда блудная дочь выйдет, наконец, из туалета, куда спаслась сразу из прихожей. И тогда выйдет тоже, станет ходить следом, злым шепотом страдальчески упрекая. А Ленке придется молчать и отворачиваться, чтоб та не унюхала выкуренную сигарету и запах выпитого ранним вечером сухаря.

Но не сидеть же в сортире три часа. Ленка аккуратно взялась за щеколду. И подпрыгнула, загрохотав сердцем: в прихожей зазвенел звонок. Вернее, провизжал противно и пискнул в конце. Ленка опустила потную руку и прислушалась. Почти полночь, кто там вдруг?

Первый этаж, бывает всякое, иногда из подвала вылезал очередной бомж, недовольный тем, что снова прорвало трубу и спать мокро. Бился почему-то именно в их квартиру, ноющим похмельным голосом требуя вызвать аварийку или еще чего, да и сам утром не вспомнит. Или соседи прибегали, если вдруг скорую, — в подъезде на пять этажей и пятнадцать квартир было всего три телефона.

В спальне родителей скрипнула дверь, мамины осторожные шаги остановились в тесной прихожей, через стену от замершей Ленки.

— Кто? — недовольно спросила мама. Выслушала что-то невнятное и загремела щеколдой.

Ленка закатила глаза и прислонилась к голенищу облезлой Италии. Подумала, ладно, пусть там решат свои полуночные дела, пересижу и выйду потом.

— Никуда она не пойдет, — сказала мама металлическим голосом, впрочем, негромко, чтоб отец не проснулся.

Ленка насторожилась и встала вплотную к двери, приближая ухо к стене.

— Оля… — сказала мама дальше, перебивая невнятное бормотание, и снова с упреком и уже громче, — О-ля!

Ленка дернула щеколду и распахнула дверь туалета. Голоса умолкли. Под неяркой лампочкой в прихожей стояла Рыбка, нервно, как всегда, поправляя спутанные пышные волосы рукой с длинными ногтями. Переступила каблуками, через плечо ленкиной мамы глядя на подругу.

— Что? — вполголоса спросила Ленка, стараясь не дышать в мамину сторону.

— Семки. Ой. Вика пропала. К нам мать ее заходила, сейчас вот. Ну…

Мама громко и раздраженно вздохнула. Развела руками, сердясь от того, что не знала, как быть.

— Как пропала? — Ленка дернула куртку, распахивая, уставилась на горестное лицо Рыбки, — подожди, мы же вот только что… ну ладно, когда, час назад. Или полтора уже?

— Алла Дмитриевна, — просительно сказала Рыбка и прижала руки к плащу, сверкая багровыми ногтями, — тут недалеко, она, наверное, там, стоит. Сидит. Мы можно сходим, с Леной?

— Где недалеко? Оля, ты сошла с ума? Ночь на дворе! Где?

— У девочки. Ну тут, рядом совсем. Где частные дома. Алла Дмитриевна. Ну вы же знаете, она какая. Там лавка. Во дворе. Она там сидит. А мы ее приведем, а? Тут всего пять минут, на Перепелкиных.

Ленка с интересом и раздражением смотрела на мать. А та на нее, с таким же раздражением и беспомощностью. Не пустить, было написано на блестящем от ночного крема лице. Но там бегает Викочкина мать, и еще прибежит сюда, а ночь, а будет шуметь. А отцу утром… и так далее-далее…

— Мам, правда. Через полчаса вернемся, точно.

Ленка примерилась, аккуратно обходя маму и дыша в сторону вешалки с куртками и старыми плащами.

— Значит так, — строго сказала Алла Дмитриевна, — полчаса… А если ее там нет…

— Мы все равно домой, — кивнула Ленка, продираясь следом за Рыбкой в приоткрытую дверь, — ты ложись, я сама открою потом.

— Лена, — еще строже воззвала Алла Дмитриевна, — О-ля! Полчаса! Я не лягу! Я…

Ленка сунула ключ в скважину и щелкнула, нажимая посильнее, провернула три раза. Пихнула ключ в карман и застучала каблуками по ступенькам.

Оля Рыбка шла впереди, как всегда, задрав остренький подбородок и глядя перед собой. Поводила плечиками, по которым ползли черные тени от старых деревьев. Стук шагов резко прыгал к стенам, залетал в распахнутые двери подъездов, отскакивал от лавочек и увязал в черных кустах.

— Оль, да подожди уже. Скажи, что там? Она что, серьезно…

Но Рыбка, не оглядываясь, свернула за угол и полетела дальше, сворачивая на другую сторону дома.

Тут светила высокая луна, стена была белой и тихой. И от подъезда художественных мастерских падала на белесый асфальт квадратная черная тень. Спутанные волосы Рыбки посеребрила луна, и они исчезли в темноте под квадратным навесом.

— Оля? — Ленка влетела следом, оглядываясь в бетонном закоулке.

— Тут мы, — шепот метнулся, Ленка пошла на него, щурясь на смутное шевеление фигур, где бордюр из бетона огибал стену широкой каменной лавкой. На ней сидели днем и вечерами курильщики и футболисты, свистели вслед Ленке, когда она независимо проходила мимо.

— Вы? — удивилась множественному числу, — Оля, а кто тут? Вы где?

И почти упала, схваченная цепкими руками, уперлась в плечи, отталкивая и разглядывая в темноте гладкие светлые волосы, — Семки? Блин, это ты тут?

И когда Викочка засмеялась, валясь на ее руки головой, придержала, шепотом ругаясь:

— Да она бухая в задницу. Семки, а ну сиди. Оля, что за фигня?

Рыбка коротко и зло рассмеялась, сидя и обнимая Викочку за плечи.

— Ага. У нее спроси. Ой, Валек, ой он меня проводит. Проводил, бля. Я ж домой, а она сидит, на пятом, прям у меня под дверями. Ваще никакая. Ты же ушла, а я прикинь, не могу домой, она там рыдает, в углу нарыгала. Ну я ее потащила вниз, говорю, пошли, я тебя домой. Блин, а Зорик уже ушел, так бы помог. Нет, не надо, а то будет потом ржать с нее. Короче, смотри, куда ее домой-то, она шо грязь.

— Валек, — трудным голосом согласилась Викочка. Икнула и заплакала, дергая головой по Ленкиным рукам, — Ва-а-лек… с-скотина.

— Ага, — согласилась Рыбка, — вот прям рот тебе открывал и лил туда. Ты что пила, дура? Водку? Водку да? Фу, вонь какая. И куртку вывозила всю. И плащ вон мне.

— С-само-грай, — возразила Семки. Повозилась, усаживаясь прямо.

Вдалеке проехала машина, посветила на белое лицо с россыпью еле видных сейчас веснушек, с зажмуренными глазами и открытым черным ртом. Поднялась дрожащая рука и легла поверх рта. Зато открылись глаза, темные в неверном зыбком свете.

— Ой, — невнятно сказала Семки, и глаза стали круглыми, — ы-ы-ы…

— Так, — Рыбка вскочила, дернула ее, поднимая, и поволокла к углу, где кончалась бетонная стенка. Нагнула через широкий бордюр-лавку.

— Рыгай.

— Не-е, — простонала страдалица, выдираясь из дружеских объятий.

— Малая, помоги, — пропыхтела Рыбка, железной рукой нагибая несчастную викочкину голову.

Ленка подскочила и, обхватывая дергающуюся спину, затопталась, бормоча что-то утешительное.

— Ну, давай, давай, Семачки. Тебе же легче станет, сразу. Ты, блин, как домой пойдешь? И меня там мать ждет. Да давай уже, чучело!

Через пять минут все втроем сидели на каменной лавке, привалившись к стене. Ленка и Оля стискивали боками вялую дрожащую Семки. И вполголоса переговаривались через ее поникшую голову.

— Когда она успела-то? Блин, она же ушла всего на полчаса раньше нас. Ах, девачки, ах Валек.

— Валек, — пробубнила Семки в собственные колени, — В-валек.

И добавила, поясняя, — любимый.

— Угу, — саркастически согласилась Рыбка, — аж три дня любимый. Чего ж он тебя не проводил, если такой любимый?

— Я… а я лахнула. От него. Он злой. Стал. Ненавижу, — непоследовательно рассказала о дальнейшем Семки, согнулась и икнула в колени.

— Оль, — после небольшой паузы сказала Ленка, — он ее хоть не трахнул? Как думаешь? Она же вообще никакая.

— Нет, — уверенно сказала Рыбка, — у меня свет, на площадке, я проверила. У нее колготки подвязаны резинкой, чтоб не сползали. Там узел, ну ты ж знаешь, как Семки его крутит, хрен распутаешь. Ну, я джинсы оттянула, смотрю, торчит. Как и был. Ты что ржешь? Вы достали, блин, ты чего ржешь?

— Пояс верности, у нашей Семки. Невинности. Она б еще проволокой колючей подвязалась. Ну ладно, хоть это хорошо. Оль, нужно по домам уже. А то мать выскочит, начнет тут шариться по углам, искать меня. Слушай, так ты про тетю Таню набрехала, да? Что она Викочку ищет?

— Ну. А что делать было?

— Да не, ты правильно. А то меня мать не пустила бы ни в жизнь.

Они замолчали. Вокруг тихо стояла октябрьская чернильная ночь, далеко ехали машины, за длинными почти уже спящими пятиэтажками, и это иногда меняло ночной свет. А когда шум их стихал, становилось слышно, как шепотом погромыхивают листья, которые еще в августе сожгло яростным солнцем и они остались ждать осеннего разрешения свалиться, наконец, с корявых и гладких веток.

Сейчас бы куда на берег, подумала Ленка, и повела плечами, представив себе море с блеском лунных скобочек на мелких волнах. Вот днем всегда ветер-ветер, а сейчас такая тишина. Туда бы, на Остров. И пусть бы там Кострома. Паршиво как вышло, уехал, поссорились, так и не получилось ничего. Ну, вернее, странно все получилось. А теперь кажется, что это все просто сон. Такой весь из воды и песка. И солнца. Ну да, еще там была такая же чернота и звезды. Такие звезды…

Оля пошевелилась, блеснули часики с зелеными точками цифирок.

— Ой, блин, скоро час уже. Семки. Ты заснула, что ли? Ленк, поднимай ее давай.

— Ей бы кофе щас. Или чаю кружку.

— Угу. Батя ей сейчас приготовит. Кружкой по башке. Семки, у тебя ноги идут? А ну постой.

Она отошла, разглядывая вытолкнутую под фонарь фигуру. Викочка послушно стояла, качаясь, как водоросль в текучей воде. Вдруг сказала внятно:

— Не пойду. Там. Батя там.

— Угу. Тут заночуешь, да? Иди уже, чучело малолетнее. На наши головы.

Они подхватили подругу под локти и потащили обратно, вдоль белой стены в черную тень торца дома, за угол, поросший бирючиной, и втолкнули в подъезд. Повели вверх по ступеням. Семки послушно влеклась, подламывая ноги на каблуках. Иногда начинала что-то рассказывать, про Валька и любовь, но Оля прерывала ее злым шепотом, и снова на лестнице только возня, пыхтение и неровных перестук каблуков.

Ну, хорошо хоть, я продышалась, размышляла Ленка, таща рукав, сползающий с Викочкиного плеча, теперь ни перегара, ни сигареты. А курить не буду, ну нафиг, тошнотные такие сигареты, пусть девки курят, надо Семки отдать пачку. Нет, у нее мать проверяет сумочку и карманы. Ладно, у меня будут. Для них.

— Ты завтра где? — спросила Оля, выравнивая Семки перед дверями, чтоб не заваливалась, — может, в парк дернем? К Петьке зарулим.

— Контрольная в понедельник. По алгебре. Надо бы посидеть. Если ненадолго только. А Семки?

— Угу. Ее теперь неделю с дома не выпустят. Викуся, ты стоишь? Ключ где? Угу, щас.

Оля задрала Викочке куртку и выудила ключ из заднего кармана. Семки послушно отклячила круглую задницу, помогая подруге. Та сунула ключ в скважину. Толкая Семки и кладя ее руку на ключ, наставляла шепотом:

— Открывай. И сразу в койку. Ты поняла? Под одеяло. И не води там обизяну, не лазий в кухне, газ не включай. Может, спят твои. Давай, ну.

Замок щелкнул. Семки, что-то мыча, ввалилась внутрь. И в щель, что становилась все уже, обрезая звуки, донесся визгливый крик:

— Тебя где носило, пьянь ты подзаборная? Витя, иди сюда. Скажи ей, Витя.

— Не повезло, — констатировала Оля, слетая вниз и потряхивая легкой гривкой русых волос.

Ленка летела следом, убирая от лица длинные пушистые пряди.

— Сейчас еще ты получишь, — мрачно сказала Оля на крылечке, задирая голову к желтым квадратикам Викочкиной квартиры на пятом этаже. Там свет загорался в одном окне, гас и загорался в другом. Видимо, мать ходила за Семки по квартире, таская следом сонного злого папу Витю.

— Та не, — покачала головой Ленка, — пошли, я скажу, что все нормально и провожу тебя, до серединки.

— Сразу бы проводила.

— Не.

На лестничной площадке Ленка, не вынимая ключа из своей двери, сунула голову в темную прихожую, позвала тихим голосом в желтую щель приоткрытой двери спальни:

— Мам? Все нормально. Я Олю сейчас провожу до конца дома. Я быстро.

И быстренько снова закрыла двери.

Они медленно шли мимо спящих домов, к углу третьего, что стоял как раз посередине между их пятиэтажками. Издалека, за спинами, сонно брехали собаки в частных дворах. Плыла над головами маленькая белая половинка луны.

— Как хорошо, — сказала Оля, — и нет никого. Класс, да?

Ленка удивленно сбоку глянула на длинноватый нос и впалые щеки, прикрытые спутанными волосами. Чтоб Оле да нравилось, когда никого вокруг? И спросила, вдруг что-то понимая:

— А ты чего с Зориком ушла? Я думала, чисто по дружбе, ну проводил типа джентльмен такой.

— Угу. Джентльмен, как же.

— Блин, — Ленка остановилась, дергая рукав Олиного плащика, — ты что, ты из-за Гани, что ли? Оль, ну это же будет херня полная.

— Я с ним встречаюсь, — железным голосом ответила Оля и выдернула рукав, — с Зориком. С сегодня вот.

— Дура ты. И целоваться будешь?

Та задрала подбородок. Зацокали каблуки, кидая ровный стук в стены.

— Оль, ну подожди. Ну ладно, не дура. Извини. Откуда я знала, что ты, так вот.

Они снова пошли рядом, все медленнее, потому что угол третьего дома — вот он, совсем близко. Через дорогу, закрутив хвост, прошел ночной кот примерился и вспрыгнул на край мусорного контейнера.

— Он сегодня ушел с Лилькой, — сказала Рыбка, внимательно разглядывая кота, — они танцевали и целовались, а потом он ее на сцену поволок, и она там. Танцевала. А все орут и хлопают. Звезда.

— А я где была? — глупо спросила Ленка, собирая мысли в кучу, — погодь, а, я как раз в сортир уходила, с Натахой. Блин, так ты поэтому такая примороженная была, в конце? Ну, Оль. Ты же его знаешь. Знаешь ведь! У него все время какие-то бабы! Ну, Лилька, просто еще одна…

— Зорик сказал, у них любовь.

— Пф. Он скажет, ага. Да Зорик что угодно скажет, он же в тебя влюблен аж с самой весны. И вообще он гад!

— Проехали.

— Оль.

— Сказала, проехали! Короче, я с ним хожу. Ясно?

— Та ясно. Вчетвером теперь будете лазить, ага. И ты будешь смотреть, как Ганя лижется со своей Звездой. Пока Зорик тебя лапает. Подожди. Ты куда?

Она побежала следом, пытаясь схватить Олю за рукав. Но та выдергивала руку, каблуки стучали все чаще. Угол третьего дома остался позади. У подъезда Ленка, наконец, схватила Олю за капюшон плаща. И тут же отпустила, когда та резко и неловко замахнулась на нее кулаком.

— Тю ты, — крикнула Ленка, отступая, — да делай, что хочешь. Из-за козла этого. Нашла в кого втрескаться. Вообще.

Оля опустила плечи, сунула руки в карманы. Вокруг по-прежнему было пусто, только коты ходили по своим помоешным делам. И за Олиным домом шумел поздними автобусами автовокзал, почти не нарушая тишины.

— Он ее трахает, — тоскливо сказала она, опуская лохматую голову, — а я же не дала. Помнишь, мы с ним на дачу ездили. Ну, я и не дала. А теперь вот.

— Рыбочка, не дала и молодец. Ты что думаешь, если с ним спать будешь, вы прям станете ах-ах, какая щасливая пара! Да у него таких бывших девочек сто штук. Ты мне это прекрати, Оль. Блин, меня гнобила, помнишь, от Костромы отговаривала. А сама?

— Кострома летний. Он бы тебя трахнул и свалил все равно. Его вон в армию забрали. А Ганя, он тут. Все время. Ладно. Пойдем я тебя провожу. До серединки.

Они вышли из черной тени и медленно пошли обратно, к третьему дому. Молчали. На углу кивнули друг другу и разошлись, иногда оглядываясь и проверяя, нормально ли обеим идется. Когда Рыбка пропала в тени своего крыльца, Ленка свернула за угол и побежала к своему подъезду, грустно думая о великой Олькиной любви. Такой великой, что та согласна ходить с низеньким толстым пошляком Зориком с его масляными глазками и липкой улыбочкой, лишь бы рядом каждый вечер был Ганя. Колька Ганченко, Колясик Ганя, гитарист ансамбля судостроительного техникума, бабник и алкаш с мокрыми губами и светлыми глазами на широком лице. И что нашла, спрашивается. Поет, конечно, хорошо. Но все равно противный. И это еще Олька не знает, что Ганя два раза провожал ее, Ленку, когда Рыбка была в деревне у бабки, и лез целоваться. Нет, целоваться как раз не лез, а просто пару раз поцеловались, честно поправила себя Ленка, стукая мимо черных кустов и редких желтых окошек. А вот под рубашку лез, аж пыхтел, и страшно удивился, когда она выдралась и запретила. И на дачу эту свою поганую тоже звал. Абрикосы собирать. Ага, ночью, после дискаря, абрикосы… Хорошо, что Ольки не было всего неделю, и хорошо, что Ганя больше не лез провожаться.

Она замедлила шаги. На лавочке возле подъезда маячила светлая фигура. Куртка с широкими плечами, вытянутые ноги, одна положена на другую. И огонек сигареты у смутного неразличимого лица.

Ленка быстро глянула на кухонное окно. Если мама там, то сбоку белая шторка сдвинута, и за ней черная внимательная щель. Но штора висела ровно.

— Привет, Малая, — сказал веселый негромкий голос. Огненная точка улетела в кусты. И добавил, — привет, прекрасная соседка.

— Пашка? — Ленка засмеялась от облегчения. И валясь рядом, тоже вытянула уставшие ноги.

— Фу, напугал. Я думала, кричать надо. А это ты. Чего ты тут?

— Соскучился, — заявил Пашка. Выдернул руку из кармана и, облапив Ленку за плечи, притиснул к себе.

— Врешь. Ты провожал эту, с глазами. Которая хлоп-хлоп.

— А-а-а, — шепотом заорал Пашка, бодая Ленку стриженой головой, — ты прикинь, она живет аж на Куоре. Ах, Пашечка, давай еще постоим, а я на часы через ее плечо смотрю, ой думаю емае, щас автобус уйдет, и мне через полгорода пилить пешком! Еле вырвался.

— Успел?

— Та полчаса торчал на остановке. Сел вот отдохнуть, дай думаю, спою соседке серенаду.

— Дурак ты.

— Ясно, дурак. Давай, Малая, мы с тобой будем встречаться, а? Тебя так удобно провожать, хлоп и уже дома.

Ленка слегка обиженно засмеялась. Пашка был мальчик красивый. Такой красивый, что она, в общем-то, не надеялась ни на что, вон за ним какие красотки бегают. Ну и ей тоже удобно: соседка, никаких проблем, даже пару раз на море вместе ездили, он, конечно, полез, куда не надо, но быстро руки убрал и вполне мирно согласился отношений не портить. Но все равно обидно, значит, только, потому что рядом живут.

Кухонное окно треснуло, звякнуло и приоткрылось. Пашка быстро убрал руку с ее плеча и сунул в карман.

— Лена, — замороженным голосом сказала темная кухня, колыхая штору, — у тебя совесть есть?

— Мам, я сейчас, — покаянно ответила Ленка, пытаясь встать и снова валясь — Пашка дернул ее за подол куртки. И вдруг громким ясным голосом поздоровался:

— Добрый вечер, Алла Дмитриевна. Это Павел, Санич. Лизы Васильевны сын.

— Лизы? Лизаветы Санич? — окно раскрылось пошире, — Паша? Ах, Паша… Пашенька, я очень рада, и маме привет. И от папы тоже. Лена, еще полчаса и все, поняла? Скажи спасибо, завтра воскресенье. Откроешь сама.

После паузы, дождавшись, когда окно треснет и звякнет, вставая на место, Ленка, сдавленно смеясь, привалилась к Пашкиному плечу, а он обхватил ее крепче.

— Ничего себе! Паш, это что такое?

— Мать с твоим батей в рейсах вместе были, раза три, наверное. И в институте она работала. Так что, соседка, никуда тебе от меня не деться, поняла?

 

Глава 2

Старый парк был разбит над обрывом, и деревья осторожно подходили к самому краю, где ветер срезал пласты глины, вывернув наружу корни кустарников. Казалось удивительным, что обрыв остается на одном месте, а не идет навстречу деревьям, подминая и обкусывая заросшие густой травкой поляны и шеренги диких зарослей сирени.

Тут всегда было хорошо и спокойно. Особенно осенним днем, когда старый летний кинотеатр, где летом располагалась дискотека, спал, слепо глядя на редких прохожих облезлыми деревянными ставенками с полустертыми надписями «Касса».

Девочки прошли мимо, смеясь и вспоминая какие-то мелочи, связанные с шумными вечерами, полными музыки и тревожных пульсирующих огней. Рыбка тащила пакет с измятым лицом Пугачевой, закатанным в грубый полиэтилен. В пакете увесисто лежали две бутылки кефира и сверток промасленной бумаги.

— А помнишь, Вова Индеец с дерева прыгнул? На забор и вниз. Семки как заорет, все визжат, а он такой, прям индеец-индеец, только перьев на голове не хватает.

Рыбка сбоку посмотрела на разгоревшееся Ленкино лицо. Сказала привычно-саркастически:

— Угу. Рубля у мальчика не было, за билет заплатить. Вот и сиганул через забор.

— Ну тебя, Рыбища, никакой с тобой романтики, — расстроилась Ленка, пиная сапожком шуршащие листья и распахивая куртку, — смотри, солнце какое, теплынь.

— Зато ты у нас сильно романтичная. Ты к нему не лезь, поняла?

Рыбка задрала подбородок и, как всегда, когда волновалась, а волновалась она беспрестанно, ускорила шаги. Под ногами то цокало, то шуршало. В макушках деревьев гулял теплый ветерок, ероша перья скандальным скворцам.

— Я лезу, да? — обиделась Ленка, — ну, была влюблена, сколько там, месяц? Весной.

— Угу, — ядовито ответила Рыбка, суя руки в глубокие карманы плаща и на ходу размахивая полами, как крыльями.

Ленка пристроилась рядом, тоже сунула руки в карманы куртки и стала старательно копировать рыбкины взмахи. Переглянувшись и сделав каменно-серьезные лица, они прыжками и подскоками двинулись по дорожке к обрыву, старательно вытягивая носочки и задирая коленки, как можно выше.

— Одеяла на сторону сброшены, — пыхтя, умильной скороговоркой зачастила Рыбка, — и зеленки яркие горошиныыыы…

— Носики! — заорала Ленка, торопясь успеть раньше подруги, — курррносики!

И хором, понижая голоса до хриплого баса, закончили:

— Сопят!

С хохотом упали на теплую парковую скамейку, Рыбка пристроила рядом пакет, звякающий бутылками.

— Весь локоть оттянула, давай уже пожрем, и к Петьке.

— Вроде неохота еще, — Ленка вытянула ноги, расстегнула пуговицу самопальных джинсов, — о-оххх.

— Надо, — наставительно заявила Оля, вынимая сверток и вытаскивая из него тонкий, как мокрая бумага, блинчик, — жри давай, аж полкило купили, бери кефир.

— Петечке унесем.

Рыбка свернула блин трубочкой и, разевая рот, упала головой на коленки подружки. Кинула ноги на лавку, жуя и жмурясь. Прожевав, покрутила лохматой головой:

— Нельзя Петечке, он взрослый, а мы ему — блины.

— С кефиром! Кушай, наш Петечка, носики-курносики сопят.

— Ленка, не смеши! У меня кефир открыт.

— Носики, — немедленно добавила Ленка. На коленях запрыгала Рыбкина голова, в откинутой руке затряслась бутылка с кефиром.

— Курносики, — усугубила Ленка, и завизжала: кефир в ослабевшей от хохота рыбкиной руке опрокинулся, выливаясь вязкой белой струей.

— Малая, ты чучело. Что мы теперь — Петечке? Он там, плачет… кефиру ждет. Носиком сопит.

— Кур-кур-носиком, — рыдая, уточнила Ленка, приваливаясь к Олиному плечу.

Отсмеявшись, методично съели все блинчики, запивая их остатками кефира. Ерзая по скамейке, Рыбка отползла на край, выбросила бумагу и пустые бутылки в урну. Легла снова, свешивая ноги и болтая полусапожком.

— А-а-а, кайф какой, да, Малая?

— Угу.

— А к Индейцу ты все равно не лезь. Ну, мало ли проводил пару раз. Вы с ним целовались, да?

— Ну…

— Как еще Панчуха не узнала. А то лазила бы ты в синяках. Чего фыркаешь?

— Я не фыркаю, — задумчиво отозвалась Ленка, укладываясь валетом и свешивая ногу с другого края скамьи, — блин, я их не пойму. Она страшная такая. Ну, не совсем страшная, но все равно. А он такой лапочка.

Она вспомнила стройную фигуру и узкое смуглое лицо, черные глаза и красивый рот с резкими губами. Индеец носил на гладких волосах кожаную ленту, стянутую на затылке узлом, и был поэтому похож на настоящего индейца, как в кино.

— Они с детства дружат, в один, наверное, детсад ходили. Живут рядом. У Вальки знаешь, какие предки богатые? А еще у нее тетка, в рейсы ходит, буфетчицей. Вальке привозит всякое шмотье.

— Да то видно, — теперь Ленка вспомнила королеву дискотеки Вальку Панчуху, среднего роста крепкую девочку с голубыми чуть навыкате глазами и темной короткой стрижечкой. Валька славилась тем, что никогда не приходила два раза подряд в одних и тех же шмотках, а еще у нее были солнечные очки, наверное, десяток разных, это когда одни купить — мечта несбыточная. А еще Валька дралась. Вполне себе как пацан, такой нехилый. Ленка передернула плечами. И правда, чем она думала тогда. Индеец пригласил ее танцевать, молчал, бережно водя среди черных силуэтов, не прижимался, красивое лицо маячило где-то над ленкиным плечом, а она помирала от восторга и удивления. Потом увел к рядам ломаных кресел, где сидела надутая, никем не приглашенная Семки, сторожа легкие курточки и сумки, поклонился, как мальчик-отличник, только что ножкой не шаркнул. И скрылся в толпе.

Ленка тогда упала на кресло — слабые ноги не держали. Следующий танец просидела, глядя на яркие огни и черные силуэты. А еще через десять минут Вова пригласил ее опять. И когда все расходились, нашел и сказал:

— Я провожу?

Она кивнула, боясь говорить, а то голос захрипит или пискнет. Так до самого дома и молчала почти все время. И он почему-то молчал, искоса под фонарями посматривая на светлое лицо с круглым подбородком, карие глаза и гриву пышнейших волос, из-за которых Ленку до шестого класса дразнили Анжелой Дэвис. А еще — нещадно ругали учителя, но она все равно не плела косу и не убирала волосы заколками. Гордилась.

Целовались? Ну да. Не в этот раз, а потом, когда удрала из дома, чтобы попасть на дискотеку не в субботу, а в четверг. Семки по четвергам не пускали, а Рыбка пойти не смогла, так что Ленка поехала одна, чего раньше никогда и не делала. Сама купила билет, вошла, независимо задирая подбородок. Стреляя глазами по сторонам, прикидывала лихорадочно, к каким бы дальним знакомым девахам пристроиться, чтоб не торчать, как дура, в одиночестве. Вот тут он ее и поймал. Подхватил за локоть, разворачивая к себе. И Ленка почти умерла от восторга, когда наклонился к ее лицу своим, красивым и смуглым. Сказал, трогая губами пылающее ухо:

— А пошли в парк, хочешь? К морю.

И они пошли в парк. К морю.

— Ты чего дергаешься? — лениво спросила Оля, подняла руку, заслоняя лицо от солнца и разглядывая часики, — ой черт, мне ж через час уже надо вернуться. Мать в гастрономе очередь заняла, за варенкой. С утра она стоит, а после обеда сказала, чтоб я пришла.

— Ничего, — ответила Ленка на первый заданный вопрос. И прогнала воспоминания о прогулке к морю, которая чуть не закончилась для нее не очень-то хорошо. А после прогулки Вова Индеец в ее сторону даже и не смотрел. Ни разу не глянул. Фу. И правильно Рыбка сказала, хорошо, что так вышло, это после она уже узнала, почему Вова один лазил полмесяца. Оказывается, они с Панчухой подрались. И она попала в больницу. А Вова — на дискотеку ходил, будто так и надо.

— Ой, — спохватилась, усаживаясь и поправляя волосы разомлевшей рукой, — как это через час? Мы же с тобой хотели, к Петьке?

— Ну, хотели, — согласилась Рыбка, тоже садясь и отряхивая вельветовые брючки, — я думала, успеем. А видишь, валялись, чуть не заснули тут.

— Оля, ну во-от…

Мимо прошла старушка в черном длинном плаще и белой торчащей беретке. Яростно оглядела сидящих барышень и, плюнув сухими губами, ускорила шаги, бормоча что-то про пьяных позорных девок, тьфу.

— Угу, — лениво согласилась Рыбка, — с кефира ужрались, аж окосели. Вот уже кошелка старая.

— Да ну ее. Ей завидно. Оль, ну пойдем на полчасика хоть?

— Ладно, — Рыбка вскочила, оглядывая себя и поправляя съехавший капюшон, — пошли, Петечка ждет ведь.

На старом крыльце техникума, заколоченном накрест досками, сидели воробьями на перилах пацаны, незнакомые. Издалека посвистели, что-то крикнули, блеснув граненым стаканом, который передавали друг другу. Девочки благоразумно обошли крыльцо по широкой дуге и вошли в железную калитку, приоткрытую в больших воротах.

Пустой по случаю воскресенья двор млел в теплом осеннем солнце. На клумбе никли растрепанные розы — желтые и белые. И одна яркая, винно-красная, тугая, как кукольный капустный кочанчик. За клумбой чернела полуоткрытая дверь в подсобном корпусе, рядом с каморкой сторожа и сараем.

— О, — сказала Оля, — ждет.

Они постукали в двери и вошли, щурясь после яркого полуденного света.

— Девочки, — сказал из сумрака медленный, чуть насмешливый голос, — милые девочки, привет, красавицы.

Оля независимо фыркнула, аккуратно проходя мимо табуреток, придерживая плащик, чтоб не смахнуть наваленные на грубом стеллаже стопки бумаги и старые папки.

— Привет, Петя, — поздоровалась за двоих Ленка, — а мы тебе несли блины. С кефиром. Но Оля все съела.

— Малая, — возмутилась Оля, валясь на свободный стул, — фух, жарко, я плащ сниму, мы ненадолго к тебе. А это что? А вот там можно я посмотрю? Эту вот папку.

— Эту нельзя, — в полумраке блеснули светлые глаза, Петя повернулся на крутящемся табурете, положил локоть на стол между кюветами и фотоувеличителем — огромным, как башня. Протянул другую руку, зацепил пакет фотобумаги:

— Лови, гурия, этот можно.

Рыбка ойкнула, хватая брошенный пакет. Ленка встала над ней, а Петя, так же, не вставая, щелкнул выключателем. В каморке, узкой и длинной, с черной плотной шторой на окне, засветила неяркая желтая лампа. Улыбаясь, смотрел, как девочки, сомкнув головы и перемешивая волосы — светло-русые длинные и русые покороче, вынимают и разглядывают скользкие снимки.

— О-о-о, — сказала Ленка, — ой, смотри, это тебя Зорик топит. Класс получилось.

— Да ну, — расстроилась Оля, — рожа косая вся. И брюхо, гляди. Фу. Дай.

— Не дам, ты выкинешь.

— Ну и выкину.

— Оль, не дури, отлично же вышло! Смотри, брызги какие!

— Та шо мне брызги. Дай сюда!

Ленка беспомощно оглянулась на Петю. Тот улыбнулся и кивнул, разрешая. Оля сердито выхватила пару фотографий, смяла, суя в карман плаща. Ленка вздохнула и стала смотреть дальше.

Маленький пляжик, он тут же, под парковым обрывом, чуть в стороне от высоких деревьев. Сверху над ним скала, на ней древнее городище, а внизу лысая полоса камня, усыпанная колючей каменной крошкой. И острые валуны торчат из воды.

Они с Петей и познакомились там. Девчонки ушли поплавать, Семки, Рыбка и еще одна девочка, со странным именем Элида, маленькая, как пластмассовый пупс, но с грудью третьего размера. Ленка вернулась раньше, подошла к расстеленному покрывалу и открыла от возмущения рот. Рядом лежал спортивный велик, весь в блестящих цацках. А на их коврике сидел посторонний молодой человек, уже явно не пацан-школьник, а совсем взрослый. Загорелый, как черт, в белых спортивных шортах и цветной импортной майке с полосками. Улыбнулся Ленке, как родной, и стал ей что-то там трепать, какие-то шуточки. Она села сбоку, надуваясь от злости, и очень ядовито на каждую шуточку отвечала. Ждала, когда ж, наконец, поймет, нефиг садиться, когда не приглашали. В конце-концов внезапный гость соскучился, и, глядя снизу вверх на подошедших мокрых девчонок, грустно подытожил, имея в виду, конечно, Ленку:

— Мегеры вы, девочки. Так и замуж никогда не выйдете.

Ленка аж задохнулась от возмущения. Открыла рот, да так и осталась с открытым сидеть — парень перевернулся на колени, опираясь на руки, приподнялся, нашаривая свой велик, вскинул его, ставя перед собой привычным каким-то движением. И поднялся сам, волоча непослушные ноги. Уселся, рукой поднимая каждую ногу и суя в стремена на педалях. Улыбнулся и поехал между полураздетых людей, кивая и смеясь знакомым, что окликали его со всех сторон.

— Это Петька, — сказала Элида, садясь и отжимая густые темные волосы, гладкие, как блестящее полотно, — он с моей сеструхой в один класс ходил. Нырнул вот, ударился об камни. С тех пор почти не ходит. Ездит на велике. Он в техникуме фотограф.

— Черт, — пробормотала тогда Ленка, садясь и маясь стыдом, — вот черт же и черт…

А когда Петя в следующий раз через пару дней появился на пляжике, она, уже устав его высматривать и ждать, вскочила и закричала сердито и звонко, размахивая мокрой рукой:

— Петя! Мы тут. Иди к нам.

— А тебе нравится?

Она подняла голову, держа в руке десяток скользящих снимков:

— Что? А…

Вытащила один, показывая его хозяину:

— Этот вот, — и заторопилась, уточняя, — тут все хорошие, правда. Этот мне совсем нравится, сильно. Ну…

— Я понял, — он засмеялся и повернулся, откидываясь. Над столом, среди криво и косо пришпиленных фотографий появилась новая, такая же, как в ленкиной руке, только раза в три больше. На ней, на фоне клумбы, заваленной ворохом летних роз, взявшись за руки, кружились две босые девочки, раздувая широкие подолы над блестящими коленками. Сверкали зубы, летели по жаркому воздуху рассыпанные пряди русых волос — длинных и покороче. И у обеих — пушистые, насквозь просвеченные солнцем.

— О, — сказала Ленка, оглядываясь на Олю, — ну смотри, смотри, класс какой!

— Я рад, — Петя церемонно прижал к груди сильную руку с длинными пальцами. Темные ровно стриженые волосы свесились, закрывая лоб.

Ленка смущенно смеясь, сделала книксен. Передавая Оле пакет, отошла, садясь на заваленную покрывалами тахту и скидывая курточку. Прислонилась к стене, завешенной облезлым ковром. Так тихо и так спокойно, и за распахнутой дверью — сонная тишина.

— Пакет вам, там каждого снимка по два, поделите. А я буду печатать, утром пленки проявлял, к понедельнику для директора надо откатать сотню картинок. Оленька, дорогая, дверь прикрой поплотнее, и замок там. А то влезет кто, засветит бумагу.

Рыбка вскочила, дергая плащ. Сказала деловито, пробираясь обратно к свету:

— Так. Нам пора. Пошли, Малая.

Ленка вздохнула. Ну вот, как всегда. Оля скомандовала и надо идти.

— Или что? Остаешься?

— Да, — помедлив, сказала Ленка, — если можно, я побуду, можно, Петя? Я дома тоже печатаю фотографии, только у нас увеличитель совсем простой. Я люблю.

Оля закатила глаза и быстро прошла мимо, держа плащ на груди. Отрывисто попрощалась и исчезла. Дверь хлопнула. И сразу стало тихо, в углу что-то капало и тикали на столе большие заграничные часы на толстом браслете. Ленка тихонько вздохнула. Получается, что она бросила подругу. Поедет Рыбка обратно одна. Хотя как раз Рыбке это не в лом, она вообще самостоятельная девица. Это Ленка терпеть не может где-то путешествовать в одиночку. А еще Петя, наверное, обидится, он всегда улыбается именно Рыбке, следит за ней светлыми глазами под темной глянцевой челкой.

— И отлично, — сказал от стола спокойный голос, щелчок погрузил каморку в сумрак и второй окрасил все в глубокий темно-красный свет, — устаю я от твоей подружки, слишком резкая, дерганая. Иди сюда, Елена прекрасная. Будем творить чудеса. Хочешь?

 

Глава 3

Ночью пришел ветер — занялся с вечера, и вместо того, чтоб улечься спать, как делал обычно, стал сильным, и будто растерянным, дергал макушки деревьев, кидался в проходах между каменных коробок домов, рвал ветки, раскачивая, и листья сваливались, сбегаясь в тайные вороха под густой частокол кустарника и железные ноги скамеек.

Ленка доела печенье, запивая теплым молоком, умылась в ванной, и ушла к себе, в комнату, где, с тех пор как уехала старшая сестра, к тетке в город Иваново, чтоб там учиться, она обитала одна.

В кухне остался папа, глянул поверх раскинутой газеты, кивнул на дочкино «спокнок» и зашуршал страницами. Когда Ленка закрывала дверь, из спальни вышла мама и стала строгим голосом отцу что-то говорить.

— Сергей, ну ты же отец, в конце-концов, скажи ты ей. Сергей!

Ленка вспомнила вопли Викочкиной матери, про «Витя, скажи ей!», вздохнула и закрыла дверь плотно. Чтоб не слушать. Папа протестующе кашлял в ответ на мамины уговоры и, конечно, знала Ленка, газету не бросит, не встанет и не пойдет, чтоб сказать ей… Наверное, если бы встал и пошел, то Алла Дмитриевна первая бы удивилась и дальше не знала бы, что и делать.

Ленка в темноте прошла к окну, задернула шторы. Потом пролезла под плотную ткань и встала, трогая рукой ледяную батарею. Зябко отодвинулась подальше и положила ладони на стекло. Спиной все равно слышно, как мама там… она подумала, подбирая слово, и усмехнулась, митингует, ага. Потому что папе через неделю в рейс, они с командой сначала едут в Симферополь, а оттуда полетят самолетом в Москву, а уже оттуда в далекий Лас-Пальмас, сменять экипаж на научно-исследовательском судне, где папа третий помощник капитана. А мама едет в Симферополь с ним, и после остается в командировке, в областном архиве. И сейчас хочет в запас навоспитывать Ленку, на полгода папиного отсутствия.

Ленка потопталась старыми шлепанцами и прислонила к стеклу ухо. Ветер гонял по черному двору, и стекло еле слышно звенело, тоненько, как невидимый комар. А если отойти к самому краю окна…

Она отошла и вытянула шею, засматривая за черные силуэты деревьев, машущие ветками. В соседней пятиэтажке на четвертом этаже наискосок горело окно с темной синей шторой. Там рядом были еще всякие, но синюю Ленка знала. Это в Пашкиной комнате штора. Еле видна отсюда.

Она протянула руку и приоткрыла форточку. Встала на цыпочки, прислушиваясь. Так и есть, Пашка крутит музыку. Орет она у него так, что слышно через двор.

— Лена, — с упреком сказала за дверью мама, — ты что там, окно открываешь? Сквозняк такой.

Ленка хлопнула форточкой и громко села на старый диван. Тот прозвенел свою музыку, стеная пружинами. Мама еще постояла и ушла, вполголоса что-то рассказывая отцу.

А Ленка сняла халат и носки, подумала, надела другие — потолще. И погасив свет, легла, укутываясь в одеяло, так, чтобы торчала одна макушка и нос.

Ужасно. Просто ужасно хочется влюбиться. И как-то вот… никак…

Она повертелась, вздыхая. Вывернулась из одеяла и, пробежав к окну, отодвинула штору, чтоб были видны ветки и тусклый фонарь. И квадратики окон соседнего дома. Успокоенная, снова легла, перетащив подушку на другую сторону дивана. стала сонно смотреть на черное, желтенькое, квадратное и вспышками. И ветки — носятся туда-сюда.

Наверное, это здорово, влюбиться, как Рыбка. Чтоб ничего не видеть, кроме своего ромео. Ганя конечно, ромео еще тот, но наверное, какая разница. Зато, когда он приглашает Рыбку потанцевать, ей такое счастье, о котором Ленка и не понимает даже — как это. Наверное, это как летать в облаках, где звезды и солнце одновременно. И еще — радуга. Может быть даже и лучше, что Ганя не сильно большой красавец, потому что сразу и ясно Рыбке: ее счастье, оно от любви. А не кайф посмотреть, какое лицо и какие глаза. Ну, плечи еще там. И всякое. Вот, как например, Кострома…

У Костромы было имя, конечно же. Звали его Вася, и Ленку это просто убивало. Вася… Еще бы — Федя. Нет, ну посмотреть на тех родителей, что в роддоме бедному мелкому — а ты у нас будешь Васечка!

Так она возмущалась, и Рыбка скорбно кивала в ответ. Соглашалась.

Из-за имени Вася Костромин стал на Острове Костромой, и не девочки это придумали, а уже у него эта кликуха была. И был Кострома жутко красив, в своих маленьких плавках и летчиковских очках-каплях. За очками было не видно, что у него маленькие глаза с выгоревшими ресницами и курносый, сильно облупленный нос. А вот все остальное, это — да-а-а. Росту в Костроме было два метра без двух сантиметров, и когда они в первый раз попытались поцеловаться, Ленка ойкнула, наступив на большую босую ногу, и чуть не упала. Сказала деловито:

— Тебе нужны высокие девочки, а то им с кем ходить. А нам, мелким, видишь, можно с любыми.

Кострома ухмыльнулся, неловко пожимая широченными плечами:

— А мне высокие не нравятся. Я люблю вот таких. Маленьких… Ленок.

И замолчал выжидательно.

Они тогда шли от пансионата на самый конец Острова, где песчаный хвостик заворачивался дугой, оставляя на широкой части стройные заросли высокой сухой травы. И в завитке стояла бассейном прозрачная, с кристальной зеленью вода, над зыбким текучим песком. Ленка тащила на локте полотенце, а Кострома — старое покрывало и бутылку с водой. И время от времени стелили свой коврик у границы травы. Лежа целоваться было намного удобнее. Устав от жары, вставали и шли к воде. И Ленка в ошеломлении медлила, чтоб дать Костроме уйти первому. Он шел, загорелый и гибкий, кожа глянцево играла на мышцах бедер и рук. Оборачивался, махал ей, и она вставала, не отрывая глаз от его фигуры. А мимо гуляли женщины и мужчины, девчонки и парни. И как ей казалось, тоже смотрели только на него, студента пловца, такого вот немыслимого тарзана.

Ну не мог он всерьез, насчет «люблю маленьких Ленок», думала, ныряя рядом и оставаясь у берега, пока он там кроил сверкающую воду мерными взмахами рук. Вон он какой, прям аполлон. А она — просто Ленка Малая. Среднего роста, с круглой задницей и маленькими сиськами. С круглыми щеками и еще зубы не так чтоб ровные, вон клычок вырос позднее других и торчит, если приглядеться. И губищи как у негры. И…

Свои недостатки Ленка могла перечислять бесконечно, и потому старалась этого не делать, а то что — повеситься разве. Тем более, дома с фотографий на нее смотрела роскошная красавица Алла — темные волосы мягкой волной, точеное смуглое лицо, темные глаза в половину лица. Не мама, а просто какая-то итальянская графиня. Куда уж Ленке.

Она повозилась под одеялом, стаскивая носок с согретой ноги. Высунула ее, устраивая поверх одеяла, и вздохнула, восстанавливая ход мыслей. Так вот, Кострома. Он обиделся, когда уезжал. Ждал чего-то, посматривал испытующе, доедая мороженое — сидели на лавочке у морвокзала. А Ленка вертелась, смеялась и вообще старалась не особенно грустить, с легкой паникой думая, вдруг сейчас начнет спрашивать, будет ли она его ждать. До следующего лета. И с одной стороны ей ужасно этого хотелось, потому что тогда станет ясно, он правда, влюблен, и у него это всерьез. А с другой Ленка думала, ну а у меня? Разве всерьез? Было бы настоящее, как у Рыбки, наверное, не нужны и уточнения всякие. И вообще, разве она виновата, что он ей нравится. Как Аполлон. На пляже. И — все.

А еще очень хотелось его развеселить, пусть бы ехал без этой тоски на лице. Но Кострома в ответ на ее усилия вдруг сказал с горечью, а времени не осталось совсем, уже подходили к автовокзалу и его автобус стоял у платформы:

— Я вижу тебе все хи-хи и ха-ха. Ну и ладно…

Отвернулся и ушел, замаячил в темном стекле выгоревшими до пеньки вихрами, уселся с другой стороны.

Удивленная и расстроенная Ленка обошла автобус, вставая на цыпочки, постукала пальцами в окошко. Но Кострома не повернулся. И постояв, она медленно ушла, оглядываясь на еле видный, но все равно — затылок.

И вот кончается октябрь, если ветер повернет на юг, то в городе на всех клумбах зацветут пышные астры, как говорят бабули на базаре — дубки. Вылезет новая зеленая трава, трава ноября. А у Ленки в дальнем углу за книгами спрятано письмо, из Львова, Кострома написал ей, о всяких пустяках, и в конце тремя словами, что вот, можно мне было пойти в армию на два года офицером, или на год — солдатом, так я на год иду.

И все. И подпись. И Ленка совершенно не знает, а что ему отвечать.

Она закрыла глаза. Наверное, если бы любовь или хотя бы влюблена, как тогда, совсем зеленая, страдала по Димочке в пионерлагере, лежала бы сейчас и мечтала. Воображала всякое. Но никого из знакомых не хочется на место Димочки приклеить.

Она сердито отвернулась к горбатой спинке дивана, нажала пальцем, слушая, как в глубине тонко отозвалась пружина. А еще кошмар и ужас, что на время маминой командировки сюда едет бабушка. Елена Гавриловна, папина мать. Большая и злая старуха с бледными глазами и сжатым ртом. Ее боялась и ненавидела мама, боялся сам папа, а Ленка не боялась, но ненавидела. И только старшая сестра Светлана бабку не боялась, командовала ей, как хотела, и вообще они со старухой жили душа в душу. Хотя внешне Светка была копия матери, а вот Ленка уныло выяснила, разглядывая свои детские фото и бабкины портреты в молодости, что они с Еленой Гавриловной сразу видно — одной крови.

Думать о бабке было вовсе невмоготу и Ленка, маясь, высунула руку, зажгла лампу на стене. Нашарив под диваном сунутую туда книгу, уселась повыше, сердито открыла ее там, где был загнут уголок странички. Ну их всех, подумала. И углубилась в чтение.

Утром мама бегала от зеркала в ванную, оттуда на кухню, снимая с плиты горячую кастрюлю с картошкой, зло чертыхалась, посматривая на часы, бежала в комнату, и оттуда сразу слышалось нервное:

— Сергей! Ты совсем меня не слушаешь, да? Как придешь… и не забудь разогреть, не таскай заклялое из холодильника.

Тут же кричала, топая ногой и нагибаясь к ремешкам полуботинка на каблуке:

— Лена. Ле-на! Ты что решила себе еще выходной сделать? У тебя выпускной класс, в конце-концов. Аттестат, экзамены. А у тебя в голове танцульки и мальчики. Сережа, да скажи ты ей.

— Нам сегодня к третьему уроку, — соврала Ленка, протискиваясь мимо матери в ванную, — Валечка заболела.

— Какая она вам Валечка, Лена. Чтоб после школы никуда. Поняла? Папа сегодня с обеда дома, он проконтролирует.

— Угу, — сказала Ленка сумрачному зеркалу и хлопнувшей в прихожей двери.

Вышла и, сверкая умытым лицом, направилась в кухню, осмотрела оставленный в спешке кулинарный разор.

— Значит так, — пропела рассеянно и, сливая картошку, размяла ее деревянным пестиком, подливая горячего отвара. Кинула в пюре кусочек масла. Вытащила из холодильника две сардельки, поколебалась, разглядывая сиротливую одинокую в бумажном растрепанном свертке, достала и ее тоже. Сварив, поставила на папину сторону стола тарелку с горкой пюре и двумя сардельками, положила рядом на блюдце хлеб, и как отец любил — ворошок мытой зелени, петрушку с укропом. Сунула обок парадную вилку.

— Па-ап? Я тебе положила.

Ей нравилось, что отец, выходя на кухню, довольно хмыкал, оглядывая торжественную сервировку. И поев, вставал, церемонно наклоняя голову, благодарил:

— Ай, спасибо, Летка-Енка.

— Чего одну всего съел, — хмурясь, пеняла Ленка, ерзая на холодном табурете.

— Наелся, — кратко отвечал отец, уходя, и она, кивнув, привычно съедала еще одну сардельку.

Оставшись одна, походила по комнатам, ленясь убирать раскиданные в спешке вещи. Собрала учебники и тетради, покидав их в потертый дипломат. И села в углу дивана, укладывая на коленки телефон.

— Оль? Ты че там, собралась? Та на первый все равно опоздали. У вас что? Физика. Плохо. Да? Ну ладно. А у нас алгебра. Давай в пышечную сгоняем? Угу. Да успеем. К третьему как раз.

Оля ждала ее на углу дома, прижимая к бокам синюю широкую юбку. В одной руке болтался такой же, как у Ленки, дипломат. Ветер, гуляя в проеме, наскакивал, хватал трепещущий подол, не осилив, рвался к лицу и залеплял рот и глаза короткими русыми прядками.

— Тьфу, — прокричала Оля, неловко поворачиваясь и не убирая рук от боков, — та тьфу, пошли скорее отсюда! На!

Она пихнула Ленке дипломат, и крепче вцепилась в синий штапель. Пояснила на ходу:

— У тебя ж узкая, вот и неси.

Вдвоем, смеясь осеннему солнцу и отворачивая от ветра лица, проскочили сквозняк, и побежали через автовокзал к Милицейскому переулку, в котором старые дома так близко прижимались к узкому тротуарчику, что в каменных щербатых стенах на уровне локтей прогибалась неглубокая, но ясно видимая впадина. Ленка всякий раз зачарованно представляла себе почему-то осликов и всякий мусульманский народ, женщин в покрывалах, что шли и шли, терхая рукавами камень. Неужто, правда, вытерли?

Мысли о неутомимых прохожих исчезали, когда из огромных железных ворот выходил привычный старый песик, крошечный, седой, и глядя на девочек полуслепыми глазами, перхал. То ли лаял, то ли кашлял, но видно было — думает, что лает. И всякий раз Рыбка привычно сгибалась от хохота, тыкая в песика пальцем:

— Ой, не могу, динозавыр наш вышел. В жопу дунешь — голова отвалится.

В неуютной алюминиево-пластиковой пышечной Ленка, отпивая серую горячую жижу из граненого стакана (ее наливали из большого хромированного аппарата и называли «кофе»), жевала мягчайшие горячие пышки, посыпанные сахарной пудрой. С трудом проглотив пятую, охнула, отодвинула стакан.

— Что там с физикой? Давай посмотрю.

— Та, — отказалась Рыбка, обкусывая седьмую пышку, — мне Натуся сделает, вчера обещала. Мы ж успеем, к перемене?

Ленка поглядела на часики, прикидывая. Кивнула и взяла еще одну пышку.

— Я Петьку видева, — через мягкое тесто доложила Рыбка, — тебя спвашивав. Чего не приходишь. Ох, я лопну сейчас.

— Та, — Ленка отвернулась и стала разглядывать через тусклую витрину редких прохожих за большими белыми буквами наоборот. Через огромную Ы женщина толкала детскую красную коляску. А из-за Ш выскочил пацанчик и убежал к Ч.

— А ну колись, Малая. Чего случилось-то? Ты как с ним фоточки попечатала тогда, так и молчишь.

Оля вытерла рот скомканным платочком, сунула его Ленке и стала внимательно смотреть, как та мнется, отводя глаза.

— Поругались. Угу. Да хватит моргать. Он что приставал к тебе? Хромой, а туда же!

— При чем тут! — Ленка сердито сунула платок обратно, — вовсе нет.

— Поклянись!

— Оля!

— Угу, значит, приставал. Вот чмо.

— Ну тебя. Мы просто про институт говорили, там всякое. Спрашивал, куда я хочу. Ну, я сказала, мать хочет, в торговый чтоб. Чтоб не ехать никуда. Ну и он заржал, говорит, ну да, вам барышням все равно, главное, чтоб диплом не так открывался, — Ленка раскрыла воображаемую книжечку пальцами вдоль, — а вот эдак, — сделала жест, раскрывая поперек.

— Я обиделась. А он мне…

— Малая, ты врешь. Брешешь, аж я не знаю, как. Мне! Тете Оле. Я тебя старше между прочим, аж на десять дней. А ты тут фигню разводишь. Еще что было? Ну?

И тут Ленка разозлилась. Ну не могла она Оле рассказать, что там было, в тот день, когда они с Петей остались вместе с темной каморке, освещенной тусклым красным фонарем. Потому что не было ничего, но она все равно не поймет.

— Пойдем, — ответила, подхватывая свой дипломат, — совсем уже опаздываем, у тебя полтинник остался?

— Да.

— Тачку возьмем.

— А…

— Я тебе потом расскажу.

Потом они стояли на тротуаре, обсаженном лохматыми астрами, высматривали машину с оранжевым фонариком на макушке и махали руками.

Через пять минут рядом притормозила светлая волга. Крутанув счетчик, шофер искоса поглядел, как Рыбка усаживается, расправляя синий подол и трогая пуговки беленькой рубашки.

— За мост и налево, — сказала та, суя в ноги дипломат.

— В школу, чтоль? — шофер хмыкнул, глядя теперь уже на Ленкину лохматую голову в зеркало.

Та закивала, улыбаясь.

— Ну даете, девки.

Успели как раз. Под дребезжание звонка и вопли первоклашек, изливающихся на плиты школьного двора, выскочили, отдав шоферу положенный по счетчику рубль. И побежали, на ходу договариваясь насчет вечера.

На астрономии Ленка сидела одна, невнимательно слушая монотонное гудение Марты Ильиничны, ожидаемо прозванной Мартышкой еще в те времена, когда она преподавала географию, и вот теперь — Мартышка — великий астроном. И звезды в ее интерпретации были такими же серыми и скучными, как великие открытия земных путешественников и мореходов.

Иногда через плечо на парту прилетали жеваные бумажки, это развлекался Эдгарчик, немыслимой красоты двоечник, чей папа, как смутно догадывалась Ленка, где-то там в сильно нужном месте работал, потому что девственно тупого Эдгарчика всем учительским коллективом тащили из класса в класс и теперь готовили к поступлению в институт, разумеется, местный торговый.

На парту шлепнулась еще одна бумажка и Ленка, брезгливо поддев ее линейкой, скинула на пол. Красивый Эдгарчик был туп до такой степени, что никаких эмоций ни у одной девочки в классе не вызывал. Хорошо, что Стеллочка болеет, подумала Ленка, скидывая еще одну бумажку, а то с ее фанатической страстью к чистоте, она или сама удавилась бы, или убила Эдгарчика, затолкав ему в глотку эти самые жеваные комки. Нет, пожалуй, не стала бы, их же надо трогать руками.

Двери открылись, класс лениво приподнялся, свалился обратно, переговариваясь. Мартышка умолкла и, встав, отошла к окну, разглядывать высокие тополя с трепещущей листвой.

— С первого ноября школа переходит на зимнюю форму, — сообщила классная, математичка Валентина Георгиевна, оглядывая подопечных равнодушными глазами, — так что никаких поддергаек, никаких мини-юбок и прочих мерзостей. Синие костюмы, светлые рубашки. Галстук. Девочкам — коричневые платья, школьные. Я повторяю — школь-ны-е, Каткова! А не твои жуткие наряды с разрезами.

Ленка насупилась, опуская глаза. А все лица были повернуты к ней, маячили пацанские ухмылочки.

— И вырезами, — усилила Валечка, машинально ведя рукой по кримпленовому боку немодного платья.

— Обещали же отменить, — протянула Инка Шпала, поправляя кольца цыганских длинных волос.

— Ткани было мало, — сказала Ленка вполголоса.

— Что? Каткова. Ты мне? Может, вспомнишь, как именно надо разговаривать со старшими?

Ленка поднялась, тоже проводя руками по тугой темной юбке. Она выкроила ее из бостоновых папиных брюк и очень радовалась тому, как ловко та сидела. Только узкая вышла, пришлось разрез на ноге делать, а то и не шагнуть.

— Я говорю, мало было ткани, потому и разрез, — честно повторила для Валечки, глядя, как та багровеет под слишком светлой, будто мучная пыль на щеках, пудрой.

— Ах… — саркастически протянула классная. Оглядела других, призывая разделить сарказм, — мало! У кого-то тут папа ходит в рейсы! И вдруг — мало у нее там чего-то!

— Не ваше дело, ходит или не ходит, — ясным злым голосом оборвала ее Ленка и села, тоже отворачиваясь к тополям.

— И насчет твоих прогулов мы отдельно поговорим! Ты уже месяц не была ни на одном моем уроке! Каткова!

Народ, устав слушать, гудел и смеялся, перешептывался, изредка прорезались сказанные почти громко слова. И Валечка, постояв, пожала плечами и еще раз перечислив признаки приличной школьной формы, а голос ее становился все менее слышным, развернулась и вышла, продолжая нервно водить ладонями по широким бокам.

На перемене Ленка отошла к белому подоконнику. Она расстроилась из-за классной и злилась на себя. Пора бы уже привыкнуть, Лена Каткова, к этим ее постоянным вслух громким насмешечкам насчет отца. Стеллка ей рассказывала, кое-кто таскает в школу подарки, может быть, Валечка ждет и от них, что как вернется отец из рейса, то Ленка притащит ей. Чего там ей притащить-то? Упаковку косыночек с золотой ниткой? Или мохеровый шарфик в клетку? Или кусок вырвиглазного кримплена? Да папа и домой никогда толком ничего не возил, а как привезет, то вечно пальцем в небо. То туфли маме на два размера меньше, то бракованный кусок гипюра. В ответ на мамины укоры крякал, хмыкал и, сердясь, кричал ноющим голосом:

— Да не умею я, магазины эти ваши, тряпки. У нас два захода были в порты, за шесть месяцев, чего я там куплю-то?

Сильно расстроившись, уходил в кухню, вытряхивал из пачки беломорину, дымил под форточкой, сутуля худую спину под нейлоновой рубашкой.

Мама грохала посудой, злым шепотом пересказывая, кому какие нормальные достались мужья, все в дом тащат, и денег приносят, и не сидят жены в долгу как в шелку, да скажи кому, что у загранщика в квартире не на что краски купить, ремонт какой-никакой сделать, не поверит никто. Папа сминал в пепельнице окурок, совал в полиэтиленовый пакет стеклянную банку под пиво. Говорил матери:

— В гараж пойду.

А она заходила в комнату к Ленке и, падая на диван, мрачно сообщала:

— Ну вот. Опять там с мужиками нажрется.

Ленка молчала в ответ. И тогда мама, вытирая пальцами уголки накрашенных глаз, предупреждала ее испуганно:

— Леночка, ты ему смотри, не скажи чего грубого. Папа у нас хороший. Только видишь, не умеет, как люди. Ну, такой уродился.

Только один раз Ленка сказала ей в ответ:

— Да ты бы сама не орала на него.

Тогда Алла Дмитриевна разрыдалась и ушла к себе, капать в чашку корвалол. Ленка вздохнула, и целый час просидела на диване, прислушиваясь к тому, как мама сначала громко плачет, потом сморкается, выразительно говоря вслух о несчастной своей жизни, потом ходит по коридору, громко хлопая дверями и скрежеща посудой. Ленка знала, мама ждет, когда она придет, клоня повинную голову, покается и позволит маме прочитать мораль, простить и успокоиться. Но как-то ей не шлось и не каялось. Так что после бывали еще день-другой тяжелого молчания и выразительных взглядов. И все забывалось, до следующего раза. Насчет отца уже разговору не было, но мама всегда находила, из-за чего устроить домашний театр, и Ленка, слушая ее высказывания, думала часто, тебе бы, мама, на сцене выступать, там и зрителей побольше.

А еще у отца была тайна. О ней Ленка знала, но вслух не говорила. Это когда она была совсем мелкая, родители разбежались и даже хотели развестись, но после помирились. А через год выяснилось, что пока они отношения выясняли, у папы успел родиться сын, и теперь его заочная почти было жена существует где-то в Ялте, и отец платит ей алименты, не по закону, а так, по договоренности. Это не слишком волновало Ленку, пока вдруг совсем недавно она не поняла, что где-то, буквально в пяти часах езды на автобусе, у нее есть брат. Младший. А знает она только, что ему сейчас двенадцать лет (мама говорила на кухне подруге, вертя в красивых руках пустой бокал из-под вина, еще пять лет, Томка, пять лет ему туда платить, да если бы по закону, то после и все, так он же придурок, и дальше будет помогать, ох и ох), и что зовут его — Валик. Дурацкое такое имечко, почти как Вася-Федя. Наверное, вырастет и станет Валентин. Ах да, еще он часто болеет, что-то с легкими, и потому папа вечно привозит красивые коробки с золотыми китайскими надписями, лечебные чаи и травяные сборы. Еще бы, откуда тут деньги лишние на Валечку Георгиевну, обойдется.

— Каткова. Слышь, Каток, чего сычом торчишь?

Ленка вздрогнула, поворачиваясь и скользя по крашеному подоконнику потными пальцами. Саня Андросов, первый в классе пацан, темноволосый, с волчьим лицом, темными глазами и смуглыми высокими скулами. В него Ленка влюблялась каждый год, начиная с пятого класса, вот каждый сентябрь, как придет после лета, а тут — Санька, черт шальной с нахальными глазами, быстрый, тяжелый в плечах и сильных ногах. Весь сентябрь мучилась, а после все проходило, и каждый раз Ленка надеялась, ну может и все. Потому что с четвертого класса, а может и с третьего, Санька любил Олесю Приймакову, конечно же первую красавицу в классе, да нет, наверное, сразу во всех девятых и десятых, в которую и без него были влюблены полсотни, наверное, пацанов. Саньку Олеся держала при себе, никуда не отпуская, но и никогда с ним не встречалась. Так что, ну их, понимала Ленка, себе дороже. В девятом стало ей легче, вернее вот сейчас, потому что год бегали они с Рыбкой на дискотеку, и теперь у них там совершенно другие знакомые, от школы напрочь отдельные. Оказалось, этого хватило, чтоб про Саньку не думать. Но сейчас, когда сам говорит…

— Напугал, черт, — сказала Ленка, — чего тебе?

— Физику дай списать. Кочка сказал, сегодня домашку вместо самостоятельной выставит. Давай, не жмись.

— Я не жмусь, — она вытащила тетрадь, раскрыла на подоконнике.

Саня отклячил задницу, ложась локтями, закрыл тетрадь лохматой головой.

Ленка встала рядом, чтоб бегающие по коридору мелкие не толкали их. И разглядывая украдкой Санины плечи и шею в завитках темных волос, представила, что она вот с ним, вместе. И никакой Олеси не существует.

— Санек, — удивился за ее спиной девичий голос, и Ленка усмехнулась мысленно, ага не существует, как же, — ты что это, под нашу Леночку подкатываешься? Подкатился под Катка…

Ленка хотела сказать, про физику, пусть спишет и идет, куда хочет. Но Саня дернул недописанную домашку, сунул под локоть. И не глядя на Ленку, подскочил, обнимая и тиская Олесю, а та отбивалась, хохоча. Оттолкнув влюбленного, цепко осмотрела подоконник, хмурую Ленку и сказала уже строгим голосом:

— Андрос, иди уже. Не маячь, если писать не будешь. А нам с Каточком надо переговорить кое о чем.

Она просунула руку Ленке под локоть и мягко подтолкнула в другую сторону.

— Бери чумадан свой. Пошли на лестницу, к зеркалу.

 

Глава 4

Папа был дома, и когда Ленка открыла двери, вошла, дернулся от телефона, криво суя на аппарат глянцевую трубку. Сказал бодрым и еще чужим голосом:

— Мама сказала картошки. Так я в магазин. Сумку возьму вот.

— Угу, — Ленка топталась, скидывая полусапожки, и машинально первая взяла трубку, когда телефон снова зазвенел.

— Был разговор с Ялтой, — утвердительно сказал женский голос, — ваши десять минут.

— Да, — ответила Ленка коротким гудкам.

Папа завозился в кладовке, дергая с вешалки старую кожаную суму, кашлянул смущенно. Ленка не стала ему ничего говорить, развернулась и ушла в комнату. Но на всякий случай дверью треснула, как следует. Пусть поймет, что она знает. И тут же сама себя обругала. За то, что сильно вышло похоже на мать.

— Я ушел, — виноватым голосом сказал за дверью отец. И — ушел, скрежетнув ключом.

Ленка повалилась на диван, кидая на живот подушку и мрачно глядя в потолок. Какая-то совсем дурная жизнь. Со всех сторон. Любви никакой у нее нету, в школе сплошная фигня. То Валечка со своим ядом, то биологичка с придирками. Еще Кочка, устроил цирк, ах я такой грозный, ах вам щас оценки за домашнюю выведу как зачетные за самостоятельную. А сам свалил в лаборантскую и там с трудовиком сидели квасили, ржали тихонько и пару раз выбегал, морда красная, на щеке хвостик от соленой хамсы прилип. И сразу к Инке Шпале, суется боком за парту, ах Инночка, ну что тут у нас с приложением сил на массу… Инка бедная уже в стенку вжалась, пацаны ржут, как дебилы. Хоть кто-нибудь встал бы да вмазал алкашу, чтоб сам не позорился и руки не распускал. Оно понятно, всерьез лезть не станет, но все равно противно, старый уже мужик.

Еще Ленка расстроилась из-за русачки. Почти единственная нормальная училка была. Всегда Ленка завидовала десятому А, вот повезло им с классной. Они к Элине Давыдовне и в гости домой ходили, чай пить, и в кино всем классом. Посмотришь, почти как в фильмах показывают, такие отношения. Она умная, быстрая такая, пошутит, посмеется. И класс у нее поэтому совсем другой, не такой как Ленкин Б. Где чуть что — не ссы Каток, да дай скатать, Каток. В общем, была у Ленки до сегодняшнего дня нормальная такая белая зависть к ашникам. И сочинения писать она любила, писала, будто с Элиной разговаривала, рассказывала что-то по-настоящему, а не просто, как Олеся, передовицы с газет копировала про радостные достижения трудового советского народа. Потому и согласилась дипломы для фестиваля оформлять. Сидела ночами, довольная, как слон, обложилась книгами и альбомами, а еще папины смешные дипломы вытащила, о переходе экватора. С них рисовала всякие виньетки, а по бокам, вместо русалок и Нептуна нарисовала атлантов, тех, что в Эрмитаже. Они держат витиеватую надпись. И в серединке место для текста. Как дура, намалевала тридцать штук, красками. А Элина сегодня на уроке ее подняла и ясным, вдумчивым таким голосом рассказала, никуда не годится, Каткова, твоя живопись. Потому что у атлантов — груди нарисованы. Ленка как услышала, то и рот не смогла закрыть. Все сидят, ржут, пацаны радуются, орут про лифчики. А Элина смотрит так ясно-ясно, вроде не она только что сморозила полную чушь, будто она — Эдгарчик Русиков, а не умная преподавательница русского языка и литературы. Ленка хотела возразить, что мускулы это совсем не женская грудь, и что же на месте мускулатуры рисовать — пустое гладкое что ли? Но именно эта ясность в глазах ее остановила. Стало понятно, там, в учительской голове, уже все решено. Так что промолчала.

Телефон снова зазвонил, и Ленка накрыла голову подушкой. Сейчас еще слушать, как папина бывшая почти жена молчит в трубку. Боится, что он уйдет в рейс и уже полгода ничего она ему не скажет. А он ей.

И еще это платье…

Телефон протрещал, заикнулся и умолк. И сразу зазвонил снова.

Платье вышло очень красивое. Узкое, в талии отрезное и с вшитым широким поясом. Воротник стойка. Все швы отстрочены желтой ниткой, на коричневом просто класс получилось. И впереди на вырезе кожаный черный уголок. Ясно, что Валечка теперь всю зиму будет мозги полоскать за это платье, но покупать школьное страшилище денег нет, да и носить его Ленка все равно не будет. Не будет и все.

Она кинула подушку и встала. Ушла к телефону, сорвала трубку и рявкнула:

— Але!

— Лен, — сказал далекий Рыбкин голос, — Лен…

— Оля? — Ленка вдруг испугалась, прижала трубку к уху, — ты чего там? Оль. Что случилось?

— Давай сегодня на дискарь?

— Меня мать придушит, ты что. Сегодня ж среда. Потерпеть не можешь, до субботы?

— Лен…

Голос становился все тише и потеряннее. И Ленка подумала с испугом, что-то там правда, серьезное.

— Ну. Ну, ладно, я попробую. Скажу чего. Ну. День рождения может? У… у Инки допустим. У них телефона нет.

— Да. Да! А еще вина надо, Лен. Давай купим вина. Две бутылки.

— Олька, ты с дуба упала, точно. У нас завтра контрольная, первым уроком. Ты… Ладно. Не реви. Мне щас прийти к тебе?

— Я обед варю, — прорыдала Оля, — не-ет, в-в восемь давай, внизу.

В семь вечера Ленка быстро цокала каблуками, но не к Рыбкиному дому, что там делать, целый час. А просто бежала вокруг вечернего сквера, выбирая места, где уже светили фонари, чтоб не нарваться на какую пьянь. Думала, выйду к автовокзалу, там в кассах посижу, где пассажиры. И после уже к подъезду.

В здании автовокзала села на длинную скамью, расправляя полы плаща. Она его не любила, но мама заставила надеть, потому что вечерами холодно и будете там на остановке стоять, когда от Инночки, и не забудь, купи цветов, сейчас астрочки недорогие…

— Мам, — сказала Ленка, выходя, — у Инки тех астрочек полный огород. Да не волнуйся, мы с Олей вместе приедем, к одиннадцати я уже дома.

Теперь, сидя под огромной финиковой пальмой, клонящей длинные веера листьев, она волновалась сама. Ужасный был у Рыбки голос. Наверное, что-то случилось там с ее Ганей. И нужно будет Ольку утешить, а еще нужно сбегать в тот дальний магазинчик, где они покупают сухарик, и не нужно две, куда им две, одного огнетушителя вполне хватит.

И, еле дождавшись назначенного времени, кинулась в темный проем между домами.

Оля стояла там, переминалась, держа локтем сумочку. Глядя в маленькое зеркальце, красила губы, и помада в свете тусклой лампы казалась черной.

— Оль?

— О, пришла, — бодрым голосом обрадовалась убитая горем подруга, — ну класс, а мне так влом стало дома торчать, думаю, ну чего мы сидим…

— Оля, ты балда. Я думала, у тебя тут горе.

В почти пустом автобусе Оля привалилась к плечу надутой Ленки, ухватила удобнее сумочку с торчащим из нее горлышком бутылки.

— Не дуйся. Квакнем, я тебе все расскажу. Викочка там что? Не звонила?

— Звонила. Обиделась, что мы сегодня идем. А она не может.

— И хорошо. У меня к тебе разговор, а не к Семки.

По черному парку Ленка бежала, подламывая каблуки и сдавленным голосом рыча в целеустремленную спину Рыбки:

— Да подожди уже! Черт, О-ля, заколебала ты скач-ка-ми свои-ми. Темно!

— Тут! — торжественно сказала та, замерев у толстого ствола, где приткнулась кособокая лавочка.

Ленка выдохнула с облегчением.

— Нет! — решила Оля и исчезла в черном кустарнике, треща и хрустя ветками.

— Ы-ы-ы, — ответила Ленка, пробираясь следом.

Наконец, самый темный и тайный угол был найден, и Оля, пошебуршась в кустах, выдернула оттуда дощатый ящик, установила на крошечной полянке и уселась, хлопая рядом ладонью и настороженно глядя на светлую диагональ парковой дорожки. Сбоку высоко висел фонарь, мигал лениво, освещая кусочек Олиного лица с впалой щекой, укрытой пушистыми прядками. Блестел на круглом боку зеленой бутылки.

— Чашку взяла? — Оля маникюрными ножницами пилила полиэтиленовую пробку.

Ленка вынула из кармана маленькую пластмассовую чашку, почти как из детской посудки, полосатую, с ручкой крендельком. Подставила, пытаясь разглядеть невидимое в желтом полумраке вино, которое Оля наливала, устроив горлышко на краю.

— Пей, — скомандовала та.

Ленка зажмурилась, глотая кисляк, от которого сводило скулы. Передавая чашку, улыбнулась, качнувшись на ящике, и расставила ноги, упираясь крепче. Оля налила себе, ляпнув вином на ногу, чертыхнулась и тоже выпила, сразу же наливая еще.

— Куда ты гонишь?

— Слышишь? Музон уже. Давай, полчаса у нас, а то чего ехали?

Оля уже совала подруге снова налитую чашечку.

— Так что там, с Петькой? Не давись. Ты с базара свалила, я жду-жду… молчишь, как партизанка.

Ленка откашлялась, недоумевая. Думала, Рыбка станет плакаться на свои несчастья, а та пристала, как банный лист. Голова уже легко кружилась и она подумала, ну а что, и расскажу, да фиг с ним.

— Ты ушла тогда. А мы с ним сели печатать.

— Угу.

— Чего угу. Правда, сели. И целых два часа еще ковырялись, в темноте.

… а потом Петя откинулся на спинку стула и обнял Ленку за плечи длинной рукой:

— Устала, Елена прекрасная? Ликера не хочешь? У меня есть, в сейфе.

— Нет, — отказалась Ленка, а спина сразу заныла и нужно бы потихоньку отодвинуться, чтоб не обиделся. И вообще, дурак. Так славно сидели.

Но Петя руку убрал. Повернулся, нашаривая что-то в темноте, сдвинул остро пахнущие кюветы — в одной чернел бракованный снимок, и чернота становилась гуще и сильнее. Положил на стол пакет, цепляя клапан. И выдернул из пакета фотографию.

Ленка почти не увидела, что там, но поняла. Сказала сразу же:

— Убери, а?

Он убрал. Снова согнул клапан, постукивая по нему пальцем.

— Тебе не предлагали, нет? У тебя фигура хорошая. Такая, как надо. Я могу хорошо сделать. Боишься, узнают? Глупо. Это же картинки. Лицо можно так подкрасить, никто и не поймет, что это ты. Зря не стала смотреть. Там есть твои знакомые барышни, зуб даю, не узнаешь, кто именно. Что молчишь?

А она молчала. Темный свет, еще час назад такой уютный и таинственный, в котором из серых теней на гладкой площадке под лампой увеличителя нужно было сотворить лица и фигуры, деревья, а еще ту самую розу — винно-красную, хотя на снимке она была серой разных оттенков, но так прекрасно ложились по ней тени… Этот свет стал вдруг душным, багровым, будто высасывал воздух из петиного маленького тайного королевства, где так хорошо было сидеть на тахте с ногами, болтать, рассказывать о книгах и слушать, что скажет. Он умный, он с ней так говорил, как никто с ней не говорил, никогда.

Петя подождал. И сказал снова, втолковывая, как маленькой:

— Это просто тело, золотко. Хорошее, молодое, прекрасное, такое как надо. Понимаешь? Оно у тебя есть, сейчас. А потом, еще года три и ты родишь, поправишься. И грудки станут не те.

От слова она дернулась, закусывая губу. Обвела глазами плоские ванночки, в которых поверхность жидкости морщилась слегка, когда снаружи ехали машины. Башню увеличителя. Поблескивающие на стене снимки. Там за спиной, она знала, глядит на ее лопатки старая тахта. Будто прощается.

Ленка разозлилась. И растерялась одновременно. Хорошо бы ему сказать, вот это все. Чтобы понял. Сказать самыми настоящими словами, верными. Но она не сумеет. Когда открывает рот, то все слова мнутся и рассыпаются, и вместо них лезут на язык самые обычные. Как у всех.

— Мне уже надо. Идти надо. Я, наверное, пойду.

— А ты трусишка, Елена Прекрасная. Я думал — смелая. Не такая, как другие.

Ленка поднялась молча. Не знала, как ответить. И суя руки в рукава курточки, открыла двери, роняя там что-то с полки, что торчало углами.

— Пока.

Она почти вышла за ворота, когда Петя крикнул:

— Подожди!

Он не мог быстро, и она остановилась, держа рукой теплую железную витушку, от прикосновения к которой во рту стало кисло. Ждала, глядя как он, опираясь на две металлически палки, медленно тащит себя, не к ней, а к большой клумбе. И повисая на рукоятке палки, тянется к розе — той самой.

Когда выпрямился, держа в руке и пытаясь удобнее встать, но повисая подмышками на своих палках, Ленка вернулась сама. Взяла цветок из его смуглых пальцев. Сказала:

— Спасибо.

И ушла.

— Вот… — она допила вино и снова сунула чашку Оле. Та зашевелилась, тряся перевернутой бутылкой.

— Ну, какой же козел! Ой-й, блин, ну чмошина какой! Да ты могла заяву на него накатать, а? Это ж порнография! А про деньги он тебе говорил?

— Что? Какие деньги?

— Забесплатно хотел? — потрясенно догадалась Оля, — ну-у-у…

— Откуда я знаю. Не успел, может. И вообще, нафиг мне его деньги.

— Ой, богатая какая буратина!

— Оль, я не поняла, ты меня запродать, что ли, решила? Ты чего тут базар устроила?

Рыбка подняла руки, белея ладонями. Замотала головой, заплетающимся языком протестуя. И чихнула.

— Началось, — расстроилась Ленка, — Господи, ну что делать мне с тобой.

— Я, — прохрипела Рыбка, чихая без перерыва, закрывая лицо рукой и снова маша ладонью, — щас, щас. Аааа… ой. Еще три, аааап… и все.

Ленка терпеливо ждала. Наконец, Оля прочихалась и прислонилась к ее плечу, вздыхая.

— Фу. Ну чего от этого сухаря меня вечно на чихи пробивает? Слушай, может нам уже водку пить, а? Натаха с девками берут пузырь, один всего на всю шарагу. Пара глотков и целый вечер щастя. И в сортир не надо бегать каждые пять минут. Ой. Кстати.

— В колючки не сядь, — на всякий случай позвала Ленка в темные вороха кустов, где трещала и ворочалась Оля.

Через пять минут Оля, обращаясь к шорохам и треску с другой стороны кустов, снова рассердилась:

— Все равно козел! Думает, если с костылями, так ему можно… всякое… Я скажу. Поеду и скажу, завтра же!

— Оля! — Ленка бросила пуговицу, джинсы поползли вниз, а она опять дернула их на талию, — я же сказала — секрет. Ты обещала!

— Мало ли, — ответила неумолимая Оля, покачиваясь и дергая рукой по волосам, — такое нельзя спускать на руки. С рук. С рук да?

— Я тебя убью.

Они быстро шли по дорожке, а впереди за деревьями вырастало здание клуба — белое с желтым, нарядное, с яркими лампами под длинным козырьком входа. Тут кучковался народ, черные фигуры заходили внутрь, кто-то выбегал, истошным голосом матеря козлину Генку, козлина в ответ ржал по-конски, матерясь в ответ.

На углу Оля замедлила шаги и толкнула подругу в густую тень старого платана.

— У меня же разговор. К тебе.

Ленка подвела глаза к невидимому небу. Оля, как всегда. Устроила театр, а после все переиграла. А потом опять передумала и по-своему надумала. Чего бы ей в кустах не поговорить, как собиралась.

Белеющее лицо Оли стало мрачным, темнели глаза под пушистой челкой.

— В общем. Мы туда пойдем, я тебя хочу попросить. Как самую свою настоящую подругу. Ты сегодня с Ганей потанцуй. И попроси, чтоб проводил. Тебя.

— Я? — Ленка ошарашенно пыталась разглядеть выражение олиного лица. Та, вздохнув, кивнула, повела плечиками, удобнее прижимая сумочку.

— А Лилька Звезда? Он же…

— Кончилась Звезда. Поругались они. Насмерть.

— Ну, Оль. Так и хорошо получается. Ты сама его и проводи, то есть пригласи. Пусть тебя проводит. Вы только меня проведите сперва.

— А Зорик?

— Угу. Так я и поверила, Зорика тебе жалко. — Ленка усмехнулась.

Оля покачала головой.

— Не жалко. Ну, немножко только. Но понимаешь. Если я его так сразу брошу, Ганя подумает что я, ну такая, легкомысленная вся. А я хочу, чтоб знал, я серьезная.

— О-о-о, — больше Ленка слов не нашла.

— Да, — сердито сказала Оля, и повторила, — да! А про тебя он тыщу раз говорил, вон Малая у нас какая вся прикольненькая, я говорит, на Малой женюсь.

— Фу. Трепло твой Ганя. Он про всех треплет. На всех женится. Ручки целует и орет женюсь женюсь. Помнишь, на Острове, сельсовет искал, хотел с москвичкой расписаться, забыла, как ее.

— Лен, не юли. У меня тут судьба решается. Я тебя прошу. Ну что ты хочешь, чтоб я сделала?

Ленка молчала, не понимая, как быть. Оля все переворачивала с ног на голову и так уверенно это все объясняла, хотя молола полную ерунду. Но не слезет ведь, пока своего не добьется. Так вот у них всегда, с самого третьего класса.

— Я ж не прошу, чтоб ты целовалась с ним. Или гуляла. Ну, просто, пока я буду Зорика бросать, вы с Ганей ходите рядом. Что ты ржешь? У меня горе. А ты ржешь.

Ленка держалась за живот, согнувшись и завесив лицо длинными волосами. Перед глазами ее маячила чинная пара — Оля, бросающая несчастного Зорика, а мимо она, Ленка, с Ганей под ручку, ходят и ходят, туда-сюда, как привязанные…

Фонарь мигнул, показывая мокрые дорожки на худых щеках Рыбки. Зашипев и всхлипывая, та вытаращила глаза, оттягивая нижние веки пальцами.

— Во-от, — пожаловалась через частые всхлипы, — ту-ушь потечет сейчас. И вообще я домой.

— Куда домой? А танцевать? Оля, ты блин достала меня. Достала! Пошли уже.

— Ты согласна? Да? Малая, Леночка-еленочка, ну котик, ну шаша-малашаша. Ты мой самый-самый, лучший-лучший.

— Тьфу на тебя, — сказала размякшая Ленка, — тащи своего Ганю, буду его соблазнять.

 

Глава 5

Просторный вестибюль пылился мутновато-желтым светом от натыканных вдоль вычурной лепнины плафонов. Только два черных пятна посреди желтого с белым — стадо ломаных кресел у стены, да на другой, короткой стенке — квадратные окошечки касс. Одно чернело — закрытое, с налепленной в незапамятные времена выцветшей бумажкой с каким-то списком. А ко второму толпилась неровная очередь, яркой бугристой лентой. Девчонки в джинсах, мини-юбках, распахнутых курточках, все на каблуках, у кого туфли, а кто-то уже в сапожках. И вперемешку с яркими волосами, накрашенными губами и цветными тенями, плащами и куртками, — черные и серые куртки парней. Голоса сливались в неровное бормотание, рассекаемое вскриками и смехом, шуршали и топали каблуки и подошвы.

Белым призраком, почти подметая пол длинным плащом, промчался низенький Валера Омчик, кивая, кому-то кричал, с кем-то здоровался, нес перед собой на вытянутых руках стопку виниловых дисков в растрепанных обложках.

— Покажь, Омчик, — кричали ему, кто-то протягивал руку — уцепить верхний, но Валера шарахался, возмущенно ругаясь. И протолкавшись через очередь, исчез в боковой двери, откуда вела лесенка в диджейскую комнату. Крикнула и порвалась сверху музыка, это Валера протиснулся в двери, и они захлопнулись за ним.

— Роллингов потащил, — докладывал некто в узких ярко-синих джинсах, с пуговицей, туго застегнутой выше талии, — и Дорз там у него.

— Какие Дорз, — вступала барышня с оттопыренными локтями, на которых висела полуснятая красная курточка, — то Донна Саммер, у меня дома такой же диск, я знаю.

— Бед гел, аха бед гел! Ка-ка! Пи-пи! — заблеял высокий голос из-за голов и плеч.

— Зорик дурью мается, — отметила Рыбка, бросая тяжелую дубовую дверь и отходя к свободной стене, — Малая, а ну посмотри?

Ленка встала рядом, добросовестно оглядывая спутанное каштановое каре, впалые щеки с тщательно наведенным румянцем, карие глаза под жирными накрашенными ресницами и тонкие губы в алой помаде, которые Оля нервно покусывала.

Опустила глаза, проверяя, не прицепились ли репьи и колючки к вельветовому сарафанчику с торчащим коротким подолом.

— Колготки хоть целые? — испугалась Рыбка, вспоминая походы и пробежки по сумрачному парку.

— Угу, порядок. А я? — Ленка скинула на локти плащ, перетопталась полусапожками, в которые были заправлены узкие джинсы. Вдохнула и выдохнула, дергая молнию на джинсовом топе, который смастерила из оставшихся джинсовых лоскутов.

— Не ссо, — ободряюще кивнула Оля, — норм-норм. Чего сначала, сдадим или билеты? Холодно тут, — решила сама и устремилась к кассе, вертя головой и кивая знакомым.

С билетиками и номерками из гардеробной в руках, держа на плече сумочки, прошли у подножия широкой мраморной лестницы, полной цветного шумного народа. Сверху, из-за лестничного поворота временами рявкала музыка, мелькали яркие вспышки. Будто кто-то огромный разевал пасть и захлопывал ее. Там была дверь, такая же, как на улицу, высокая, с тяжелыми створками.

Наверное, иногда думала Ленка, днем тут проходят всякие торжественные собрания, все сидят рядочками, зевают и тянут руки, когда нужно голосовать. А потом, перед вечером, деревянные кресла стаскиваются к стенам, Валерка Омчик в своем плаще бегает, как толстая шустрая бабочка, и следом ходит, деревянно сгибая локти и колени, утянутые в неизменную коттоновую пару, любимчик дискотечных девочек — Вовочка Лях, с лицом, почти невидным под мелкими пружинами торчащих волос. Девочки знали, это он хочет, как Макаревич, и согласились, что Макаревича из него никак не получилось, потому что у того зубы как у зайца, а Вовочка Лях мальчик хорошенький, только уж очень кукольный весь.

Но перед тем, как подняться, нужно было забежать в туалет, и они свернули под лестницу, где напротив, в замызганной стене, без перерыва распахивались две грязно-белые двери.

Мужской был подальше, у самого окна с широким подоконником. За год дискотечных вечеров подружки ни разу туда не подходили, и хорошо — у черного окна постоянно шли какие-то разборки, дверь с треском вшибалась в стену, из сортира выволакивали жертву, бить не били, чтоб не явилась милиция, но голоса звучали с привычной дежурной угрозой, и кто-то там, в ответ на «ты шо, бля не поэл шо ли, смари у меня», испуганным голосом клялся смареть и понимать, или возражал с беспомощной звенящей злостью.

В женском туалете шуму тоже хватало, и на драку можно было нарваться, тем более, что в предбаннике с фаянсовыми раковинами вместе с гудящими покуривающими девахами вольготно стояли и парни. Тоже курили, сминали бычки, бросая на рыжий кафельный пол, хватали кого-то в охапку или, топчась у прохода к кабинкам, нетерпеливо выкликали по имени. Но в женском парни не дрались, если и случалась битва, то или пьяная Персяниха, давно уже не юного возраста тетка, таскала за волосы очередную молодую соперницу, всю в размазанной помаде и с черными потеками на щеках (Ленка, увидев разок и услышав о причинах, с недоуменным ужасом пыталась себе представить предмет женского спора и никак не могла), или местные деловито договаривались с теми, кто вдруг «зарулил не туда», попутно тыкая испуганных или не очень испуганных гастролерш кулаками под ребра.

Ленка и Оля, а позже Викочка, которая была на год младше и с трудом вымолила у родителей разрешение на субботние танцы, так случилось — никаких вступительных обрядов и разборок не проходили. Впервые пришли они танцевать в девятом классе, поздней осенью, и на танцполе их ждала компания Олиных одноклассниц, куда девочки временно влились, и провели под крылышком старожилов первые несколько вечеров. А еще в самый первый вечер Ленку внезапно пригласил на медляк сначала совершенно пьяный брюнет с косящими глазами в мохнатых ресницах, и заваливаясь на нее, строго спросил (с третьей попытки):

— Лет с-сколько?

— Пятнадцать, — почти честно ответила Ленка, переступая дрожащими ногами и удерживая рыцаря на благоразумном расстоянии в полсантиметра от кофточки-распашонки. Герой что-то пробубнил, пытаясь разглядеть ее лицо в мелькающих вспышках стробоскопа, поверил и от притязаний отказался.

А второй… Со вторым танцором была в тот вечер немного другая история, но главное было то, что оба кавалера оказались известными и крутыми, и потому на всякий случай наезжать на барышень никто не стал, и в женском сортире отнеслись к новеньким благосклонно.

Потом Ленка, узнавая дискотечные порядки и ритуалы, правила поведения и безопасности, просто диву давалась, как, ничего совершенно не зная, они проскочили мимо неприятностей и вполне реальных опасностей. Однажды, когда сидели втроем на обрыве в парке и лениво смотрели на подернутое ледком море, а в лица светило зимнее ласковое солнышко, сказала подругам:

— Чтоб вы знали, они ж еще сесть боятся. Не зря про возраст спрашивают. Пока мы для них — малолетки. А чего малолеток трогать, когда вон — нормальные бабы стадами ходят. Так что, вы смотрите, чтоб держались.

— А если любовь, — сипло спросила Семки и закашлялась, краснея бледным конопатым лицом.

— Та-ак, — плохим голосом начала Рыбка, — Семки, ты что? Ты это…

— Я просто! — обиделась Викочка и, поерзав на сухом хворосте, плотнее укрыла ноги мохнатым пальто.

— Любовь только платоническая, — постановила Ленка, — вот вырастешь, как мы, когда будем в десятом, тогда и люби себе. На здоровье.

— Угу, — еще больше обиделась Семки.

Но всерьез возражать не стала.

Благополучно миновав вхождение в общество, дальше девочки не рисковали, и правил, которые постепенно узнавали, старались придерживаться. А их было много. Нельзя было уводить провожаться чужого мальчика, особенно, если это, к примеру, Вова Индеец, и Танька Панчуха не постесняется насажать синяков в следующую субботу, загнав в угол женского сортира. Нельзя грубить незнакомцам, фыркать, задирая нос, а нужно отвечать — внимательно и мягко, кивая, держа в голове пути к отступлению. И если случалось, что кто-то опасный цеплялся, приглашая на один танец и после еще раз, то самое правильное — не ждать, когда загремит прощальная мелодия, а внезапно испариться на десять минут раньше, пока все еще танцуют и орут, выпрашивая у Вовочки Ляха «ну, Вовчик, ну, еще один, посследниий»…

Нельзя «ходить» с тем, о ком совершенно ничего не знаешь, а нужно сначала повыспросить, кто он, чтоб не оказалось, вчера только вышел и начхать ему на все, все равно скоро снова загремит в зону.

Нельзя скандалить с местными барышнями, которые могут собраться толпой и повоспитывать непокорных в том же злополучном сортире или за углом клуба, или же прямо на остановке, за старой каменной коробкой, что упиралась в темные заросли бирючины.

А что же можно тогда? И зачем все эти риски, спросите вы. У них, у девчонок, что выскочили из туалета, сдали курточки и плащи в гардероб, где сидит непробиваемая Надя Федоровна, пенсионерка, единственный в дискотечные вечера человек не комсомольского возраста, и бегут сейчас по широкой мраморной лестнице к черным высоким дверям, постукивая каблучками дешевых сапожек.

Не стоит спрашивать. Лучше зайдите следом, оттягивая тяжелую дверь, встаньте у темной стены, рядом с притиснутыми к ней деревянными креслами-раскладухами. И щурясь, почти оглохнув от бумканья барабанов и визга гитарных запилов, смотрите и слушайте.

— О-о-о, мисс Бродвей! — кричали колонки, бросая женские голоса бликами на грани зеркального шара, и он раскидывал их дальше, вздергивая танцующим плечи и лица, и те поворачивались к большому экрану, что клонился над их головами плоскостью чуть вниз, чтоб удобнее смотреть.

— О-о-о, — закричала неслышная в музыке Ленка, вклиниваясь в толпу и уже танцуя, пробираясь на родное, их собственное натанцованное место — почти перед эстрадой, на которой толпой стояли микрофоны и сверкала большая ударная установка, а дальше, наискось и выше, на небольшом подиуме с перилами по пояс, мелькала кудрявым шаром голова Вовочки Ляха.

Смеясь, Ленка поднимала руки, подпевала, а внизу в темноте сами двигались ноги, маленькими мерными шажками, кидая короткую волну ритма через коленки к бедрам и к талии, и дальше, прогибая спину и запрокидывая голову к ярким вспышкам — синим, зеленым, белым, красным.

— Ля бель э-по-ок! — кричала, здороваясь с тремя блестящими женскими фигурами на экране, а те улыбались, пели звонко и радостно, специально для нее, чтоб ей — танцевалось.

Рядом уже танцевала Рыбка, топыря острые локотки и иногда прижимая один к боку, чтоб не упала сумочка. КрУгом прыгали девчонки Наташкиной компании, и она сама величаво пришагивала вперед и назад, колыхая тяжелыми бедрами тугую короткую юбку.

— Зорик! — через музыку рассказала Рыбка, тыкаясь в Ленкино ухо губами.

— Где?

— Нет! Я говорю, Зорик записи приносит, Омчику. У него блат, диски.

— Что?

Рыбка махнула рукой с длиннейшими ногтями. Ленка засмеялась. Слайды сменялись, на месте позолоченных вокалисток высветился гибкий черный парень с микрофоном, зажатым в руке. Потом — женское лицо с раскрытым ртом и надкушенным розовым мороженым. И снова — обложка диска с надписями, обрамляющими картинку.

— Петька! — закричала теперь уже Ленка, хватая Рыбку за плечо и поворачивая к экрану.

— Бед гел, бед гел, а-а-а! — голосила певица, а на экране она же улыбалась белыми зубами с черного лица, усыпанного блестками.

— Что? — Олино лицо прыгало над прыгающими плечами, и становилось темным, а после — цветным, блестели на висках серебряные мушки.

— Я говорю, Петька им слайды делал. Я видела. Это… это вот с журнала. Реклама.

— Что? Где Петька?

— Та…

Среди черных голов образовалась пустота, там закричали, скандируя. Девочки, не останавливаясь, подобрались ближе, заглядывая за плечи и смеясь. Высокий Строган в распахнутой кожаной курточке танцевал маленькую тонкую Светку Козу, подтаскивая к себе, подхватывая и поднимая надо головой, крутил, опрокидывая и та визжала, шаря руками по его согнутым джинсовым коленям. Музыка стихла и все захлопали, Строган, блестя зубами, одной рукой прижал к боку Светку, а другую приложил к груди, обтянутой синим батником, раскланялся и унес добычу к стене, сваливая на кресло.

— Девки, — гаркнула позади Наташка и засмеялась, хватаясь за плечи, — водки хотите? У нас там полбутылки сныкано. В пальто у Рубана.

— Летний вечер теплый самый, — затосковал мужской голос и Наташкин голос смеясь, удалился, прерываемый еще чьим-то.

Ленка опустила руки, тяжело дыша и оглядываясь. Оля комкала в руке платок и вертела головой, рассматривая качающиеся пары. Ищет своего Ганю, подумала Ленка и вздохнула. Так хорошо пляшется, так нет, начнутся тут всякие интриги. Но все же немножко лукавила, потому что ей стало интересно, как же это все будет. Ну и потом, что ж такого Рыбка в этом Гане нашла?

Кто-то взял Ленку за руку, поворачивая к себе и сразу прижимая к мягкой пушистой вязке. В макушку ткнулись губы, поерзали, и голова, бодая ухо, устроилась почти на ее плече:

— Привет, соседка!

— Пашка? Да ты бухой, что ли?

— Нем-нож. Чуть-чуть я.

— Смотри, если свалишься… — пообещала Ленка, топчась и отдыхая от прыжков.

* * *

Ветер ходил в ветвях ивы, и они раскачивались, как лохматые истертые веревки, очень истертые, с торчащими как волокна узкими высушенными листьями. А под ногами и на плитках площадки качались такие же ветки, перекрещивая тени, от дальнего фонаря — бледные, а от того, что нависал над деревом — такие черные и острые, что хотелось зажмуриться.

Ленка смотрела на качания и перехлесты, чтоб не смотреть напротив, там на скамейке сидели рядышком Рыбка и Зорик. Фонарь укладывал белый свет на Рыбкины ноги, бликовал на коленках, перечеркнутых чуть выше черной тенью от подола сарафанчика. А с Зориком свету приходилось нелегко. Димочка Зорик все время крутился. Маленький и толстый, дышал тяжело, почти всхлипывая, тыкал в сторону рукой с тяжелыми часами на запястье, тут же тащил обе руки к голове, ероша негустые жирные волосы, утирал щеку, совал руку в карман, поворачивался всем корпусом к неподвижной Оле, смеялся, вытаскивал руку, вскидывал обе, складывая пальцы перед собой, откидывался на спинку лавки, вытягивая через ивовые тени короткие ноги в дорогих туфлях под отворотами новеньких, колом стоящих джинсов. И без перерыва болтал.

— Она мне говорит, а вы, мужчина, не пустите ли меня на верхнюю полочку, а я улыбнулся, эдак, со значением, я, говорю, не только пущу, но и подсажу, вы не бойтесь, миледи, я мужчина высокой душевной организации, вы не смотрите, что я роста небольшого, зато ум, ум какой. Ну, Ганя знает, как я умею баки заливать, она мне, ой, а вы где работаете, а я такой та плавсостав, старпом на танкере. А она дальше, а называется как, ну я думаю, приплыл ты, Димон, откуда я знаю, как там танкеры эти, ну я ей, Дербент, говорю. Кино, да? Фильм такой был. Танкер Дербент.

И Зорик залился всхлипывающим смехом. Рыбка вежливо улыбнулась, складывая на коленках руки и пряча их поглубже в рукава.

Зорик сейчас, конечно, не врал, такой вот он был, никак не дашь ему его семнадцати лет, со спины так вообще дядечка.

Ленка тоже улыбнулась и покивала, с ужасом чувствуя, как рука Гани под плащом обнимает ее талию. И ей это нравилось. А на него она тоже смотреть не хотела, боялась снова увидеть в исчирканном тенями свете уверенную ухмылку на крупном лице со светлыми глазами. Сидеть было тягостно, и хотелось скорее домой, но одновременно совсем не хотелось. Мне хочется уйти, чтоб не было Рыбки, и Зорика, догадалась о себе Ленка. И снова испуганно затосковала. Откуда она знала, что получится так вот?

На дискотеке, оттанцевав с веселым и хмельным Пашкой, она сама оттащила его к стене, толкнула в перекошенное кресло и он свалился туда, улыбаясь ей пухлыми губами.

— Сиди, сосед, — сказала строго, — и не бухай больше, а то кто тебя домой потащит?

— Ты, — радостно предположил Пашка и уцепился за ее руку, не давая отойти.

Музыка грохнула, замелькали огни. Ленка нагнулась, слушая. И смеясь, покачала головой, возя по его лицу длинными прядями.

— Я не могу. У меня сегодня дело, важное. И вообще я тебе скорая помощь, что ли? Сиди, меня Рыбка зовет.

— Стой. Сядь, — Пашка усадил ее на колени, привалился лбом к плечу, фыркая и мотая башкой, чтоб волосы не попадали в рот, — чего там тебе? Чего? А давай повстречаемся, а, Ленуся? Ты вот… соседка…

— Рядом живу, да? — весело разозлилась Ленка, отпихивая его руки, — да пусти уже.

— Нет, ты скажи. Скажи, я же нравлюсь, да? Тебе?

— Паш… да, да, нравишься. Сиди только. Ну, хочешь, я попозже приду и тебя на автобус?

— Хочу, — умиленно согласился Пашка, — приходи.

К ним, расталкивая толпу, уже продиралась Оля, кивнула Пашке и, оттаскивая в сторону растрепанную Ленку, прошипела в ухо:

— Блин, искать тебя. Сейчас. Белый танец сейчас. Иди.

— Я…

— Вон он. Иди!

Ганя приглашению слегка удивился, надул щеки, с юмором оглядывая сверху невысокую Ленку. И подхватив, прижал к свитеру, так что она уткнулась носом в треугольный вырез, откуда волнами шел запах одеколона.

Топтались, Ганины руки лежали на ее талии, иногда прижимая к себе совсем плотно, и тогда в ее ребра давила пряжка ремня.

— Вон ты, — сказал он, нагибаясь к ее уху и обдавая щеку запахом сигарет.

— Что?

Он развернул ее так, чтоб увидела наклоненный экран. Там смеялась девушка, очень красивая, лицо сердечком, глаза, как два лесных ореха, а вокруг личика — мешанина кудрявых волос. Ленка уставилась с восхищением. Такая красивая. Ну да, волосы похожи и глаза. Но та — такая красивая…

— Такая же, как ты — красивая, — пересказывал в ухо Ганя. Подумал и добавил, — не, ты красивее. Чего ржешь?

— Ой. Нет, не прынцесса, а эта — королевна! Ну, помнишь, в фильме?

— Королевна, — смеясь, согласился Ганя, прижимая ее к себе.

И Ленка вдруг улетела. От его сильных рук, от шагов, там внизу, что трогали ее колени его коленями, направляя. От этого внезапного запаха чистоты, а со стороны глядела когда, думала, от такого, наверное, всегда перегаром да потом. А тут вдруг хороший одеколон, по мягкому дорогому свитеру и чистейшей под ним рубашке. Да кто знает от чего, это все догадки, а на самом деле — просто кружилась голова и сильно стучало сердце, пересохло во рту, и хотелось, чтоб танец был-был и никогда не кончался…

— А это Олька твоя.

— Где, — чересчур живо спросила Ленка, завертела головой, отступая. И все для того, чтоб не слышать, что его голос и движения вдруг изменились, совсем чуть-чуть, но…

— Наверху. Видишь?

С экрана на них и, правда, смотрело почти Олино лицо, ее серьезные глаза и губы в алой помаде, резко очерченные скулы и тонкий, чуть длинный носик. Только волосы — прямые и почти белые.

— Бонни Тайлер. Крутая телка. Я потом попрошу Вовчика, пусть поставит.

Ленка молчала, пробуя разобраться в себе. Топталась, покачиваясь не в такт шагам. Так, приехали. Она с ним всего пять минут танцует, а уже успела забалдеть от обжиманий, и теперь еще приревновать к Рыбке. Эй, Малая, она ж тебе лучшая подруга, что за дела?

Она сама так захотела, прошептал внутри ехидный и растерянно-злой голос, вот и пусть получает, а как она хотела-то? Думает, ей все игрушки, да? Иди, Лена, туда, сделай это, сделай то…

— Что?

Ганя рассмеялся в наступившей тишине, не отпуская Ленку. Стоял неподвижно, прижимал все сильнее, так что у нее кончился воздух, и нечего было вдохнуть.

— Тебя кто провожает, я спросил.

Она шевельнулась, ступая в сторону, и за плечом Гани увидела пристальный взгляд настоящей, живой Оли.

— Ты. Если хочешь.

— Хочу, Малая. Смотри, не убеги без меня.

Отпустил и ушел, исчезая за лицами, плечами и затылками — широкой спиной, обтянутой цветным свитером.

И вот они сидят вчетвером, потому что Ганя решил выйти из автобуса на одну остановку пораньше и пройтись «пешкодралом», проветриться и перекурить всем вместе. В пустом крошечном сквере возле управления порта, где над пустым прудиком гнутся старые ивы и торчат фонари с лебедиными шеями, сидят, слушая бесконечные байки Зорика. И давно уже пора домой, знала Ленка, потому что мать там не спит, будет грохать дверью, капать себе корвалол, а после уйдет в спальню, и оттуда станет слышно «скажи ты ей, Сережа, ну что же это…». Но Рыбка молчит, и как ей — Ленке, начать прощаться? Это ведь значит, что она хочет увести Ганю. От света фонарей, от влюбленной в него Оли. Забрать себе на последние полчаса вечера. А как завтра встретиться с ней и говорить, будто ничего не произошло?

— Спать хочу, аж, не знаю как! — заявил Ганя, вставая и поднимая Ленку за руку, — короче, Димон, вы как хотите, а мы с Малой двинули. Оля, бай-бай! Димба, утром звякни.

Черные улицы были полны теней, каблуки стучали по ним, но теням ничего от этого не становилось. Высоко летал ветер, почему-то там, где крыши. И Ленка почти бежала, болтаясь на локте Гани, а тот свистел и шел быстро, поглядывая по сторонам.

— Туда? — спросил, показывая на черный проем рядом с Олиным домом.

— Да. И еще дальше, шестая. Пятиэтажка шестая.

— Угу.

У подъезда Ганя сел на скамейку, так же, как Пашка, вытягивая ноги в узких джинсах и кладя один ботинок на другой. Похлопал по вылощенным деревяшкам.

— Мне пора уже, — сказала Ленка. И села рядом.

А через пять минут встала, отрывая от себя его руки.

— Подожди. Да стой. Окно, видишь, там вдруг мать. Не спит еще.

Отступила к распахнутой двери в подъезд. Ганя тоже встал, заходя следом. Ленка стояла, прижимаясь спиной к плоской батарее у стены. И он наклонился, кладя руки на теплый металл над ее плечами. Перед поцелуем удивился довольно:

— Ух ты, ж. Топят. У тебя тут всю зиму кайф стоять, да?

Но ответа не стал ждать.

Мама выглянула через полчаса. И они замерли, когда над головами упал на бетон и перила неяркий свет.

— Лена? Лена, у тебя совесть есть? Немедленно домой! Я сейчас выйду!

Ганя молчал, не убирая руки с ее голого живота под расстегнутой молнией топа и задранной рубашкой. Ленка, молясь, чтоб голос был нормальным, ответила:

— Мам, я сейчас. Три минуты еще.

Двери снова закрылись.

— Пусти, — прошептала Ленка, — мне правда, надо иди уже.

— Завтра, — шепнул он ей, — в семь часов, на остановке, за мостом. Придешь?

— Да.

Заперев входную дверь, Ленка прокралась в свою комнату, не разуваясь в коридоре и стягивая у горла воротник плаща. Настороженно слушая, не выйдет ли мама из спальни, быстро разделась, скидывая джинсы, измятую рубашку с оторванной на животе пуговкой, залезла на диван, выворачивая шею перед зеркалом и поднимая руками волосы.

— Черт, вот же черт.

На шее чернело изрядных размеров пятно. Ленка вздохнула и слезла, расстелилась и легла, слушая, как мама все-таки, выйдя в коридор, щелкает замком, проверяя, закрыт ли. Лежала, придумывая, как сделать так, чтоб Рыбка не увидела на шее Ганиного поцелуя.

 

Глава 6

У классной — Валечки — было квадратное гладкое лицо, на котором, как на листе бумаги, нарисованы светлые глаза в рамочке черной туши, прямой обычный нос и обведенный красной помадой рот, сложенный в брезгливой гримаске. Примерно так смотрела в раскрытый ленкин рот стоматологиня в детской поликлинике, когда вздыхая, лезла туда своими жуткими сверлилками.

Светлые глаза прошлись по ленкиному коричневому платью с воротником-стойкой, остановились на узком вырезе, отделанном кожаным уголочком. Вздернулись выщипанные в нитку брови — Валечка разглядывала намотанный на шею беленький шарфик.

— Тебе, Каткова, что ли, холодно? Или декольте свое закрываешь? Так все равно вся грудь наружу.

Глаза прошлись по желтой строчке и кожаному уголку.

— Горло болит, — сдержанно ответила Ленка, качнув в руке увесистый дипломат.

Пустой коридор блестел солнцем в огромных надраенных окнах. Валечка деревянно переступила каблуками лакированных туфель и, держа на локте журнал, по своей привычке огладила свободной рукой широкое бедро, укрытое хрустящим кримпленом.

— Насчет твоих прогулов мы еще поговорим. А сейчас — к директору. Лидия Петровна тебя вызывает.

Подумала еще, и не удержавшись, посулила:

— Вот она тебе и скажет. Насчет всего.

Снова прошлась глазами по шарфику, вырезу, узко стянутой платьем талии и высоким тугим сапожкам на каблуке. Сапожки Ленке достались по какой-то сказочной случайности — недорогие и ужасно красивые. Мама как-то прибежала с работы, бросая в прихожей на пол сумку, авоську и пакет с продуктами, быстро рассказала, скидывая туфли и шлепая в комнату ногами в нейлоне:

— Лена, в универмаге сегодня выкидывали обувь, мне сказали девочки, вроде недорого. Вот тебе пятьдесят рублей, быстро иди, может что осталось.

Ленка взяла деньги и Рыбку, вместе они рванули на центральную площадь, на второй этаж полупустого универмага, в обувной отдел. Там тоже было пусто, и еще ничего не разглядев, Ленка с облегчением приуныла: раз нет очереди, значит, обуви нет, но значит, и толкаться не придется, среди орущих теток с крепкими злыми локтями.

Но среди рядов черных уродливых ботов, что стояли годами, никем не купленные, вдруг увидела — да вот же они, ее сапожки. Темно-коричневые, совсем простые, но изящные, с каблучком и узким, как мордочка ящерки, гладким носочком. Подходя, не веря своему счастью, Ленка взяла в руки один, медленно вжикнула послушной молнией. Села на кожаный диванчик, сколупывая ногой старую туфлю и думая — лишь бы не маленькие, большие ладно, можно стельку и еще ваты напихать в носок, главное, пусть влезет нога!

Сапожки сели, как для Ленки сшитые. И на ценнике было волшебно написано «50 руб. 00 коп.»

Держа в руке снятые туфли, Ленка ушла к кассе прямо в них. Оля ревниво сказала, пока она расплачивалась и забирала картонную раздолбанную коробку:

— Ясно, не кожа. Кожа разве стоит такие деньги. Дерьмантин, но хороший такой дерьмантин.

— Кожа, — обиделась Ленка, топая ладной ногой и радуясь, как облегает икру мягкое голенище, — там же видно, кожа. И понюхать если, то запах.

— Угу. Щас сядем и станем нюхать.

— Оль, а мне Олеся рассказывала, они ездили в Симферополь. У нее, ты видела же, вишневые такие. Классные. Так там просто стоят, в магазине, она поехала, билет пять рублей. И обратно пять. Сапоги — шестьдесят. Может тебе тоже поехать?

— У них шпилька, — мрачно отказалась Рыбка, — девки меряли линейкой, аж десять сантиметров. Я и так шпала, куда мне еще шпильки.

— Тю, — расстроилась, как всегда, Ленка, — тыщу раз тебе говорила, нормальный у тебя рост! Ну метр семьдесят. И что?

— Семьдесят три, — уныло поправила ее Рыбка, опуская голову к растоптанным полусапожкам, — я и говорю — шпала.

— Шпала это Инка у нас — Шпала. Метр восемьдесят, между прочим! И ничего, в нее полкласса влюблены пацаны, слюнями капают. Лезут в раздевалку, подсмотреть, как Инка на физ-ру переодевается.

— Угу. Твоей Шпале тока бабочки-цветочки, она же с теми пацанами не знает, что делать. Ей хоть два метра рост.

Ленка не стала тогда дальше спорить. Такой вот был у ее сердечной подруги пунктик, когда лет в четырнадцать она вдруг переросла Ленку сразу на пятнадцать сантиметров. И с тех пор без всякой жалости отвергала попытки знакомиться мальчиков, если те были одного с ней роста. Может быть, она и в Ганю влюбилась, потому что тот вполне высокий пацан, предположила Ленка и улыбнулась дурацкой догадке. Если любовь, разве же важно, какой рост. Хотя Рыбка иногда вобьет себе в башку, самое что ни на есть дурацкое, и фиг переубедишь.

Сейчас Ленка переступила сапожками, разглядывая черные кожаные двери, обитые тусклыми бронзовыми гвоздиками. Вздохнула. На блестящей табличке красовалась надпись «директор школы № 13 Маковецкая Л.П.»

Не к месту вспомнила, на втором этаже такая же табличка на двери в хим-кабинет. И на ней написано «преподаватель химии Орехова Ж.П.». Разумеется, как всем Жаннам Петровнам, Ореховой Ж.П. не повезло с инициалами, и табличку давно сняли, потому что вечно там приписывали фломастером буковки «о» и «а».

— Звени, отваги колокол! — заорал нестройный хор голосов из приоткрытой двери актового зала и Ленка вздрогнула.

Рявкнул баян, и раздраженный голос Петра Василича остановил пение:

— Какой гиколокол, тоже мне, робертины лоретти! Паузу делайте, артисты погорелого театра, па-у-зу! И раз-два-три!

— Запомните их имена! — разорялись певцы, — любовь! Комсомол. И весна!

Ленка еще раз вздохнула, с усилием открывая тяжелую дверь. Ей кивнула из-за пишущей машинки секретарь Оля по прозвищу Карамеля, поправила на плечах пуховую розовую кофточку. Ленка открыла еще одну дверь, зашла, вытягивая руку и неловко прикрывая ее за собой.

— Садись, Каткова, — равнодушным голосом сказала директор.

Неяркое с этой стороны солнце нехотя просвечивало взбитые башней волосы, такого же цвета, как шкафы в кабинете — фальшивого красного дерева. В тени белело массивное лицо, утопленное подбородком в высокий пуховый воротник серого джемпера. Темные глаза смотрели без всякого выражения. Ленка ни разу и не видела на лице директрисы никакого выражения. Даже когда та приходила в вестибюль на школьные танцы, которые по молящим просьбам десятого «А» устраивались после торжественных праздничных вечеров, посвященных торжественным датам, мерным шагом подходила к колонкам в углу и, выдергивая шнур, говорила металлическим голосом:

— Вечер закончен. По домам.

Уходя, не вела широкими плечами, обтянутыми жакетом, а вслед неслись сердитые вопли ашников:

— Лидь Петровна, ну мы же только начали вот, всего семь часов, детское время!

Директриса раскрыла на столе какую-то папку и качнула башней-начесом. Сверкнули золотые серьги с розовыми рубинами размером с вишню. Легли на бумаги короткие пальцы с малиновым лаком. Четко проговаривая слова, тоже без всякого выражения директриса сказала:

— У тебя что за четверную контрольную по алгебре?

— Пять. Пятерка, — сиплым голосом призналась Ленка, готовясь к выволочке.

— Да, — кивнула башня, — так… и геометрия? Последний зачет? Тоже пятерка?

— Да.

Темные глаза поднялись от папки. Ленка хотела поправить съехавший шарфик, вдруг той виден синяк на шее сбоку. И не стала.

— Мы решили, Каткова, что можем повести тебя на золотую медаль. В этом году у нас пятеро медалистов. С тобой.

— Ч-то? — Ленка раскрыла рот, нагибаясь и подхватывая качнувшийся у ноги дипломат, — а… я…

— Ты, Каткова, ты, — в мерном голосе прорезалось раздражение, — оценки у тебя хорошие. Даже вот математика, на которой ты с начала года присутствовала только на контрольных и самостоятельных, и то одни пятерки.

Разгибаясь, Ленка нервно хихикнула, вспоминая, как Валечка исписывает половину доски «подобными примерами», а после задает такие, где нормальному человеку и напрягаться не надо — вписывай свои цифирки и готова работа. И сжала губы, глядя на равнодушное лицо директрисы. Та продолжала мерно вещать, покачивая башней в такт словам.

— Конечно, тебе придется много трудиться. Никаких гулянок и никаких мальчиков-танцев-обниманцев по-за углами. Физику и биологию будешь учить дополнительно, с преподавателями, на факультативах. Ты ведь посещаешь факультативы?

Ленка кивнула. Башня качнулась в ответ.

— С английским у тебя нормально. Что еще? Ах, да. К новому году напишешь сочинение на городскую олимпиаду по русскому языку, и если победишь, пошлем тебя в область. Тему нам уже прислали, вот я тебе записала на листке.

Палец двинул по столу бумажку с крупными буквами.

— Сочинение на тему «Мы твои, революция, дети». Походишь в библиотеку, торопиться не надо, в середине декабря сдашь.

Ленка, прислонив дипломат к ножке стула, подошла, беря в руку листок.

— Ну? — спросила Лидия Петровна, вынимая из воротника массивный подбородок.

— А? — глупо переспросила Ленка, уже вся в тоске, видя себя в пустых кабинетах после уроков, и в библиотеке с подшивками революционных газет.

— Ты согласна?

Темные глаза пристально ждали ответа. Ленка молчала, пытаясь сообразить хоть что-то. Как Семки говорила в таких случаях «ты как пыльным мешком из-за угла трахнутая»…

Медаль? Золотая медаль? Да за последние пару лет никто никогда ей особо хорошего и не говорил, в школе. Ставили оценки, садись, Каткова, пять, садись, четыре. Иногда ловила трояки, это там, где в сочинениях ставила Элина дробью, первая оценка за грамотность, а вторая — за содержание. Вот содержание чаще всего русачку не устраивало, потому что Ленка, соскучившись писать дежурные слова о тяжкой доле героев в царской России и о радостном светлом их будущем при коммунизме, иногда катала, что хотела, добавляя в конце, что это ее, Елены Катковой личное мнение, извините, конечно. Ей страшно хотелось Элину взбесить, пусть бы оставила после уроков и что-то сказала такое… человеческое. Да хоть бы спросила когда: Лена, ну ты почему так. Зачем написала? Но ответом на вольнодумство были кислые трояки и непойманный взгляд русачки. Да и ладно, думала тогда Ленка и, выходя из школы, выкидывала кислое из головы.

За порогом была совсем другая жизнь. Даже две других жизни. И одна такая же кислая, дома, где папа курил у кухонного окна, покашливая и стараясь не слушать маминых горестных жалоб, а зато другая — полная ярких вспышек, смеха, вечерних щекочущих опасностей и страстных влюбленностей… Куда там школе с ее политинформациями и торжественным враньем с фанерного президиума в актовом зале…

— Значит так, — сказала директриса в ответ на ленкино молчание, вставая и складывая папку, — ты подумай. И скажешь мне, когда напишешь сочинение. Поняла?

— Я могу отказаться? — удивилась Ленка.

Обе, вздрогнув, повернулись — устав ждать, дипломат, наконец, громко свалился плашмя. Директриса пожала плечами, из-под пиджака выперло пышный мохеровый свитер. Она подцепила его снизу, натягивая и поправляя.

— Конечно, можешь.

— Да… Я подумаю, Лидия Петровна.

— Иди.

Ленка медленно пошла к стулу, подняла дипломат и шагнула к двери. Взялась за ручку, все еще ожидая, что крупная женщина с вишневым начесом и толстыми плечами, усаживаясь за стол, скажет еще что-то… Что-то человеческое. Но та, выбрав с полки другую папку, уже раскрыла ее и опустила начес.

— До свидания, — сказала Ленка начесу и вышла. Проскочила мимо Оли Карамели и с облегчением притянула тяжелую дверь.

В полутемном вестибюле висели на длинной стене шестиугольные зеркала, и Ленка пошла вдоль, разглядывая себя и поправляя волосы рукой с зажатым листком. Дипломат оттягивал другую руку. Мимо прошаркала техничка тетя Нила, поднимая к старому лицу запястье с часиками. Сейчас будет звонок, с урока. Забегают под ногами первоклашки, дико оря, на подоконники усядутся старшеклассницы, хихикая и разглядывая себя в зеркалах-сотах. Отклячив задницы, кто-то быстро скатает домашнее задание из выпрошенной у отличника тетрадки. А Ленка должна теперь ходить и думать о том, что мы твои, революция, дети… И это надо расписать на десять тетрадных листов, да еще так, чтоб эта муть победила три десятка таких же по выражению Рыбки «херомантий». А в семь вечера за мостом ее будет ждать Ганя… Высокий, с улыбкой, открывающей крупные зубы, с влажным лбом под светлыми перепутанными волосами. Ленка наденет мини-юбку и курточку до талии, она ее перешила из старой, длинной и мешковатой. И они вдвоем куда-то пойдут, скорее всего, просто гулять, поддавая ногами шуршащие листья, а может быть в кино, сразу на две серии. И пусть идет индийская туфта, какая разница, главное, будут сидеть рядом, в темноте, и он ее снова поцелует.

— Каткова, — сказал в ухо хриплый голос, и Ленка вздрогнула, отступая и поворачиваясь. Эдгарчик Русиков шагнул, преграждая ей выход к лестнице. Зачмокал губами, бегая жирным взглядом по сбитому на шее шарфику. Протягивая руки, зашевелил пальцами, будто доил невидимую корову:

— Пошли, Каток на стадион, а? На кониках покатаю, а, Каток? Пц-пц-пц…

Он согнул колени, продолжая шевелить пальцами, пошел к ней на расставленных ногах, похожий на обезьяну, засунутую в дорогой костюмчик с щегольским галстучком.

— Ебс-ебс-ебс, а, Каток? Уже катаешься на кониках, а Каток?

— Иди ты, — выкрикнула Ленка, толкая его в плечо и вывертываясь, побежала в светлый проем. А в спину заверещал, оглушительно дзынькая, звонок, перекрывая какие-то эдгарчиковы угрозы.

Перед последним уроком к парте подошла Олеся, убирая за уши густые прямые волосы, скомандовала задумчивому Диме Доликову, который на химии сидел вместе с Ленкой:

— Димочка, вали отсюда на мое место. Мне с Каточком посекретничать.

Дима вынул изо рта обкусанную линейку, с обожанием улыбнулся олесиной груди, обтянутой школьным платьем, и, кинув на плечо сумку, удалился.

Олеся села, вытащила из сумки альбом, кинула на парту. Снова поправила волосы — тяжелые и гладкие, они никак не хотели лежать на спине, сваливались на маленькие ушки с сережками-гвоздиками, закрывая щеки и шею.

— Вот, смотри. Это я была в гостях, там девка такая, просто супер у нее. Тут вот на жопе два кармана, а впереди такие маленькие и на них клапаны.

Сорок пять минут, прерываясь на опрос молодой химозы по прозвищу Держиморда — прозванной так за круглейшие огромные щеки, видные даже со спины, они чиркали в альбоме и шептались, не забывая, впрочем, и записывать формулы в общие тетрадки по химии. Держиморда, уныло рассказывая о валентностях, иногда подходила, сперва с упреком сверля девочек глазами, а потом уже с интересом заглядывая через две головы в альбом.

Когда прозвенел звонок, Олеся ушла, оставив Ленке выдранный из альбома лист, а в кабинет вошла Валечка, провела руками по кримпленовым бокам.

— Никто никуда не уходит! Ты меня слышал, Евсеев? Перебейнос, а ну на место, я кому сказала! Тимченко, убери зеркало, тоже мне красавица нашлась. Молчать!

Треснула об стол журналом. Обвела недовольно гудящий класс светлыми глазами.

— Все — в актовый зал! Собрание. Что значит, не буду? А двойка в четверти нужна? По алгебре да. И по поведению тоже!

— У меня музыкальная, — расстроенно пискнула Инка Шпала, вертя в руках расческу.

— Кротова, иди в свою музыкальную!

Инка вскочила и понеслась к двери, на ходу продирая расческой цыганские кольца волос.

— Остальные — в зал. Отчетное собрание по итогам ленинского зачета за первую четверть.

Ленка закатила глаза. Рыбка там ждет, и Семки. А она тут.

— Общешкольное, — орала Валечка, перекрикивая подопечных, — тетради с зачетом у всех с собой? Вера Полуэктовна проверит. Сказала — проверит всех! Всех!!! — журнал снова с треском обрушился на стол.

Полуэкт, уныло размышляла Ленка, пихая в дипломат растрепанный учебник с вложенными в него листками — альбомным и революционным, надо же — Полуэкт, а ведь это папу завуча так звали. Интересно, а маленький когда, то был — Полуэктик? Полик? Эктюша?

Повеселев, вытолкалась в коридор и почти побежала, разыскивая глазами подружек, чтоб в актовом зале усесться всем троим вместе. Предвкушая, как расскажет Оле и Викочке про маленького Полуэктика.

 

Глава 7

Деревянные кресла скрипели, щелкали и с грохотом почти стреляли, когда пацаны, упираясь ногами, раскачивали секцию из четырех кресел, откидывались назад, а после снова ставили скрипучие ножки, как положено.

— Андросов, — с усталой ненавистью шипела в проходе Валечка, прижимая к плоской кримпленовой груди красный журнал, — Анд-ро-сов, я кому…

И вертела тугой завивкой, пересчитывая подопечных. Кресла щелкали снова, ойкали девочки, хохотали и выкрикивали что-то парни.

Ленка устроила под ногами дипломат, поморщилась, как надоел, падает и падает. Откинула голову, слушая, что ей шепчет сидящая позади Олеся. Рыбка ревниво покосилась и, задирая острый подбородок, отвернулась к Семки.

На фоне линялого кумача, драпированного по задней стене, громоздился фанерный президиум, за ним — несколько человек: активисты из школьного совета, физик Кочка, раздраженно поглядывающий на часы, Мартышка с вытянутой черепашьей шеей и блеклыми глазами. И сбоку — директриса, присела с самого краешку, внимательно оглядывая зал.

Вдруг встала, делая жест. Публика неохотно и не сразу смолкла.

— Чем дольше будете орать, — внятно сказала директриса, — тем дольше просидите, а я никуда не тороплюсь.

И снова села, устроив локоть на крашеной фанере. Кочка побарабанил пальцами по столу и снова яростно глянул на часы.

— Водка греется, — щекоча ухо, сказала сзади Олеся. И Ленка фыркнула.

Кто-то заржал в голос, но несколько возмущенных голосов заорали «тихо» и наконец, наступила относительная тишина. Будто дожидаясь ее, в стремительно распахнутую дверь влетела завуч Вера Полуэктовна, притиснув к алой трикотажной груди толстую тетрадь и победно озирая зал выпуклыми голубыми глазами. Торчали в стороны короткие соломенные кудряшки, пылал на круглых щеках персиковый румянец, твердо тупали полные ноги в шнурованных ботиках на толстом каблуке.

Протопотали по старому паркету, прощелкали короткие ступени обок эстрады, гулко пронеслись по дощатому полу, и треснуло, скрипнуло, скрежетнуло — завуч вознесла полную фигуру за кубик трибунки, украшенный нарядным гербом по передней стенке. Кладя тетрадь, оглядела всех ликующим взглядом. И набрала воздуха, так что высокая грудь поднялась еще выше.

— Здравствуйте, молодые хозяева жизни!

Эхо заметалось, не зная, куда деваться.

— Началось, — внятно сказал пригнутый к коленкам Саня Андросов, повернул голову, так чтоб слышали только те, кто сидит рядом, и шепотом пропищал:

— Здрасти здрасти супер-вера!

— Мы собрались! Тут! С вами! — звонко выкрикивала завуч, без перерыва меряя зал глазами, — чтобы снова приникнуть к истокам!.. Зажечь сердца! Ленинскими заветами!.. Наша страна!..

В зале тихонько шептались, девочки, наклонясь, рассматривали разложенный на коленках Стеллочки потрепанный модный каталог. Витя Перебейнос задумчиво жевал бумагу, пристраивал комочек к резинке на пальцах и пулял в передние ряды, целя в стрижки и лохматые волосы. А Вера Полуэктовна продолжала токовать, выпячивая грудь, обтянутую алым трикотажным жакетом, и поводя короткими ручками в скучном пыльном воздухе.

Все к ней уже привыкли, а когда она пришла на работу в школу год назад, слушали и смотрели, раскрывая рты. Никто не мог поверить, что она это всерьез. И до сих пор, похоже, никто и не понял — точно ли не притворяется. Конечно, бывали в школе торжественные собрания, на которых третьеклашки, надуваясь от важности, писклявыми голосами скандировали так называемый монтаж — отрывки помпезных стишков о родине и Ленине, а потом докладчики уныло бубнили о тяжкой доле рабочих в империалистическом мире. Были политинформации, каждый понедельник на первом уроке, и Ленка тоже вставала и отбарабанивала выборку из газетных новостей, о достижениях по пути к коммунизму, и о бастующих мусорщиках Парижа. Но все относились к этому как к тоскливой необходимой повинности. А Вера Полуэктовна отдавалась идеологии страстно и радостно, так что и слушать ее было неловко. Когда прошло первое офигение, и школа попривыкла к новому завучу, ее стали считать просто шумной дурочкой и благожелательно пережидали приступы многоречия. Тем более, что вредной она не была, всю себя в лозунги и выплескивала.

— Вот ты, мальчик! — крикнула завуч, тыкая рукой в сторону Ленкиного ряда.

Саня Андросов хрюкнул и снова нагнул голову к коленкам.

— Лопух, — сказала ему Олеся за ленкиной спиной.

— Ты! Ты! — уверила завуч, сбегая в проход и нежно беря за плечо Диму Доликова, который, сидя на крайнем кресле, занимался любимым делом — грыз деревянную линейку. Под мягким но уверенным нажимом Дима выплюнул изжеванный конец линейки и встал, оглядывая веселящийся зал темными глазами-сливами.

— Как тебя зовут, мальчик? Дима? Где твоя тетрадь с ленинским зачетом?

Вера протянула было руку, но поданная Димой тетрадь имела такой засаленный и растрепанный вид, что она передумав, просто кивнула, вытаскивая страдальца в проход.

— Пойдем, — поманила упирающегося Диму, — ты отчитаешься нам, что успел совершить за три месяца учебного года!

— Ыыыы, — сказал Саня, берясь за спинку кресла и вытягивая шею, чтоб лучше видеть, как Вера выталкивает Доликова на трибунку и становится рядом, рассматривая положенную тетрадку.

— Вот! Я вижу, ты написал «обязуюсь прочитать десять книг художественной литературы»! Ты прочитал их, Витя? Да, Дима!

— Мнэээ, — беспомощно ответил Дима-Витя, краснея и опуская глаза.

— Не все! Но ты обязательно их прочитаешь! Я права?

— Да, — с облегчением согласился тот, отклоняясь от пышной алой груди.

— Принять участие в школьных субботниках!

— Да, — солидно согласился Доликов, кивая лоснящейся головой.

Вера Полуэктовна с торжеством оглядела зал.

— А это? Исправить тройку по химии!

Дима понурил жирную голову.

— Я верю в тебя! Ты исправишь!

Она снова отвлеклась на зрителей. Ленке стало страшно, а вдруг сейчас Вера просто взорвется от переполняющих ее восторгов.

— Посмотрите на Валеру! Диму, да! Вот он перед вами, стоит! И его зачет претворяется в жизнь! И ничего, что не все сразу. Выходит! Главное — неустанный труд на пути к светлому коммунистическому будущему! И мы можем с полным правом назвать Диму Доликова — человеком! Коммунистического! Завтра!

— Мене сичас вирвет, — просипела Рыбка, валясь на Ленкино плечо.

— Не бойся, никто у тебе не вирвет, — дежурно утешила ее Ленка, вытирая глаза и стараясь не заржать вслух.

— Они там все уже? — Оля говорила, не поднимая лица.

— Почти, — Ленка ерзала, поглядывая на круглые часы над раскрытыми дверями. Время идет, а ей еще помыть голову, и пришить хлястик к поясу куртки. И у мамы отпроситься, а то всего два дня до их отъезда, вдруг нагрузит какой домашней работой.

— Ой!

— Чего еще? — Оля подняла красное от смеха лицо.

— Алик идет. К ним, туда!

Рыбка моментально села прямо и стала нервно поправлять волосы.

За спинами сидящих в президиуме, сгибая худую фигуру, пробирался новый учитель физкультуры — Александр Николаевич, высокий и стройный, с модно стрижеными русыми волосами над правильным бледным лицом с синими, всегда настороженными глазами. Будто готовился драться, подумала Ленка, и вдруг представила себе Алика с крутыми парнями, что подъезжали к дискотеке на своих или папиных машинах — снять девочек, как они говорили «котиков-дискотиков». И удивилась, что воображенная картинка оказалась Алику совершенно впору.

Он в школу только в этом году пришел, на место пенсионера Мотыжки, одышливого алкаша, собутыльника трудовика и физика. И девочки сразу же повлюблялись, сожалея о том, что физкультура с девятого класса раздельная. Им, девочкам, досталась Аликова жена — маленькая и быстрая Жанночка в синем костюме с болтающимся на груди свистком, с прямыми плечами и крепкой мальчиковой попкой. Ревниво изучив Жанночку, девочки в раздевалке шепотом удивлялись, потряхивая пышными волосами и натягивая футболки на круглых грудках, и чего нашел, она пацан пацаном, даже сисек никаких нет. Но Жанночка быстро взяла томных красоток и нескладных утят в оборот, и на ее прекрасного мужа им оставалось только глядеть издалека, болтаясь на турнике или валясь в растоптанный песочек прыжковой ямы.

На сцене Вера Полуэктовна прощалась с народом, выкрикивая напутствия. И так же стремительно удалилась, топоча каблуками. Дима с облегчением плюхнулся на свое место и сразу же сунул в рот мокрую линейку. Стеллочка содрогнулась и отодвинула журнальчик подальше от мятого пиджака человека коммунистического завтра.

— Внимание, — с нажимом произнесла директриса, — вни-ма-ние! Кому нужно уйти, официальная часть закончена. А желающие могут остаться еще на полчаса, Александр Николаевич расскажет о методах искусственного дыхания при спасении пострадавших.

Кресла захлопали и через пять минут суматохи в зале остались почти одни девочки, хихикая и оглядываясь, поправляли волосы и лямочки черных фартуков.

— Рот в рот, — прокомментировал Саня Андросов, он было поднялся, но увидев, что Олеся сидит, сел тоже, задирая ногу и коленом упираясь в спинку кресла перед собой.

— И это тоже, — согласился Алик, вытаскивая вперед стул. Выпрямился, оглядывая зал, — ну, кто смелый?

Девочки шептались, переглядываясь. И замолчали. По паркету простукали четкие шаги. Олеся уверенно шла к Алику, откидывая рукой гладкие, стриженые длинным каре пряди. Качались круглые бедра под коротким коричневым подолом. Мелькали икры, обтянутые светлыми колготками.

Алик указал рукой на стул, и Олеся села, кладя ногу на ногу и одергивая подол.

— Сейчас я покажу вам, как правильно прощупать пульс на запястье…

Он взял ее руку, кладя пальцы повыше ладони.

— Вот бля, — очень громко в наступившей тишине сказал Саня Андросов. Грохнуло кресло, затрещало, хлопнуло отпущенное сиденье. Тяжело ступая, Саня продрался через сидящих, и пошел к двери, набычивая темную голову. На боку болталась спортивная сумка.

— Андросов, — Валечка поспешила следом, хватая натянутый ремень, но Саня дернул плечом и вышел, со всего маху треснув дверями.

Алик рассказывал, поворачивая Олесину руку, она улыбалась, кивая и встряхивая гладкими соломенными волосами. Валечка топталась у закрытой двери.

— Оль, мне пора, — вполголоса сказала Ленка, — я пойду, там мать. Им же ехать вот.

— Семки, ты остаешься? — Оля дернула Викочку за локоть. Та кивнула, не отводя взгляда от стула, на котором Алик укладывал Олесю, набрасывая на полураскрытый рот белый платочек.

— Ладно, мотай, Малая. Мы с Семки еще к бабушке забежим, она там банки просила забрать, с вареньем.

В вестибюле Ленка остановилась. У светлого окна стоял Саня, черным силуэтом, тугим, как свернутая пружина. Ленка подумала и нерешительно подошла ближе.

— Сань? Ты не думай, там же ничего. Ну… В общем… Там платок и все такое. Как помнишь, в медпункте нам показывала Кузька.

Саня молчал и не поворачивался. И Ленка смешалась, не зная, что еще сказать. И вообще, чего стала говорить-то.

— Иди ты, Каток, — вдруг хрипло ответил Саня, — все вы… одинаковые.

И выругался, громко и грубо.

Ленка горячо вспыхнула, отступая, споткнулась, дипломат стукнулся об ногу. Отвернулась и пошла на улицу, закусывая губу. Подумаешь, герой нашего времени. Страдалец. Все, значит, мы… много сильно понимает…

Но теплое неяркое солнце, клонясь за макушками тополей, вдруг напомнило о времени, а значит, о том, что у нее, у Ленки, сегодня свидание с Ганей. Которого любит Оля Рыбка, и не знает, что Ленка тоже влюблена, и тайком сегодня уйдет, чтоб с ним быть. Целоваться.

Она побежала к остановке, увидела, как из-за угла выворачивает автобус и припустила быстрее. Стараясь не думать о том, что Саня прав, и она тоже такая вот — одинаковая.

 

Глава 8

— Мечты сбываются… и не сбываются… любовь приходит к нам совсем не так…

Ганя прервался, берясь за острый штакетник разболтанной калитки, побренчал на пальце ключами. В полумраке, разбавленном светом высокого фонаря, блеснули зубы в улыбке:

— Да, Малая? Ну что, зайдем, посидим малехо?

Ленка переступила ноющими ногами и оглянулась. Улочка, набитая разнокалиберными дачными домишками, была пуста и пятниста. Белые стенки казались бледно-желтыми, пожухлая листва на ивах и акациях — серой. И между серым и желтым — резкие черные тени, от кольев заборчиков, от квадратов домов и крыш. Вдоль улочки поддувал ледяной сквознячок, лапая ноги в тонких колготках. А еще ноги сильно болели, уже два часа Ленка с Ганей лазили по вечерним улицам, потому что долго не посидишь нигде — холодно. А в кино почему-то не пошли, и попросить об этом она застеснялась. Она вообще мало что говорила, язык плохо слушался, и боялась сморозить глупость. Только кивала и смеялась в нужных местах. Нет, что-то там начала рассказывать, когда медленно шли пустой улицей мимо длинного портового забора, но Ганя стал мурлыкать, разглядывая дома и деревья, и она умолкла, думая — ему неинтересно.

— Замерзла? — спросил, уже поворачиваясь к ней широкой спиной в толстой вязаной кофте и скрежеща ключом в замке, — счас погреемся.

— Там печка? — удивилась Ленка с надеждой, зябко поводя плечами. Волосы пересыпались холодными прядями по скулам. И тут же подумала испуганно, уже скоро десять, а вдруг станет топить, это ж время. Мать вообще зарежет, а завтра будет молчать, отводя глаза, вроде Ленка заразная.

— Чего? А. Не. Нафиг нам печка, — распахнул калитку и пошел по смутной плитчатой дорожке, между черных кустов. Кинул через плечо:

— Прикрой там.

Ленка поколебалась, стоя одновременно во дворе и на улице. Вспомнила, как пару раз они целовались тогда, давно уже. И как ей было все равно и даже немножко противно. Не то, что сегодня. Еще вспомнила, как наставляла подружек, насчет того, чтоб держались, и ничего не позволяли. Язык у Гани — помело, не зря же Рыбка рассказала про Лильку Звезду, наверняка сам и растрепал, что у них там с Лилькой…

— Ленуся, — позвал Ганя от полуоткрытой двери в маленький беленый домишко.

И она, пойманная этим ласковым, каким никто ее не звал, ну вот Пашка разве иногда, притянула калитку и пошла следом, уже паморочно задыхаясь, так что от страха внутри все щекотало.

В тесной прихожей тускло светила голая лампочка. Ленка прошла, загремев какими-то прислоненными к стене лопатами и граблями. А в единственной комнате стояла темнота, откушенная наискосок падающим в окно зябким светом. Блестела на столе старая клеенка, и стайка посуды на ней — тарелки стопкой, алюминиевый чайник, пара стаканов с длинными бликами по граням. Все такое — холодное, неживое, подумала она, переминаясь и боясь оглядеться.

В темноте зазвенела кроватная сетка, и голос Гани сказал:

— Сюда иди. Да иди, не трону, посидим просто.

Он ворочался, играли раздолбанные пружины, глухо звякнуло стекло. Бутылка, догадалась Ленка. И медленно шагнула, протягивая в темноту руки.

Через вечность, уместившуюся в полчаса скрипов и шорохов, она, неудобно наклоняясь в сторону, отпихнула Ганю, упираясь ему в грудь дрожащими руками. Распухшие губы саднило, сильно колотилось сердце, ныло прижатое его ногой колено.

— Подож-ди. Да подожди ты! Коля. Коль. Ну, не надо.

— Что не надо? — сминая слова, удивился Ганя, притягивая к себе ее уворачивающееся лицо, — чего не надо? Хорошо сидим.

На полу, холодя ногу, мягко упала бутылка с остатками водки, булькнула, перекатываясь под плотной пробкой.

— Нет, — возразила Ленка, — домой. Мне на-до, да погоди ты. Мне пора уже, Коль, время. Ну, правда, меня там. Искать скоро.

— Ты… — он ослабил хватку и сел ровнее, задумываясь.

Ленка незаметно отклонялась, боясь, что пружины развопятся под задницей. И кажется, порвала колготки. Под коленом.

— Ты что? В первый раз, что ли? — Ганя сложился к коленям, нашарил бутылку и, откупорив, хлебнул. По темноте проплыл резкий запах.

— Ыыыхх.

Ленка вскочила, подаваясь к столу и хватая стакан, чайник.

— Воды. Я давай воды тебе, да? Запить.

— Ну… давай… — удивленно согласился Ганя, трудно ворочая языком.

Звеня носиком чайника о край стекла, Ленка налила полстакана какой-то воды, что оказалась в нем, и встала напротив, протягивая руку в темноту.

— Держи. У тебя что, закусить совсем нечем тут? Коль, ты напился. Напился, да?

Ганя выглотал воду и снова блеснула у еле видного лица запрокинутая бутылка.

— Не надо, — попросила Ленка, переминаясь и держась на расстоянии, чтоб не схватил, усадить снова, — мне идти уже, ты меня ведь проводишь?

В голове лениво развернулась лента из темных картинок, освещенных редкими фонарями. Улочка, пустая и черная, с зевами дворов и пугающими тенями, потом кусок уже городской улицы, с лаем собак и желтыми квадратиками окон, за которыми — тепло и телевизор, смеются. Или ругаются, но все равно, они — дома. А еще автомобильный мост пологим горбом, залитый светом узкий тротуар и редкие мимо машины. И она — одна, подламывает ноги на каблуках, а идти час целый, наверное.

Ленка еле слышно всхлипнула, пятясь к двери. Сдержалась и снова позвала, уже сердясь и звеня голосом:

— Я ухожу. Слышишь? Ты спать тут, что ли?

— Я? — удивился Ганя, ворочаясь и дзынькая пружинами, — я… да стой уже! Щас.

Она встала в двери, настороженно слушая, готовая рвануться и побежать. Но Ганя, повозившись, оторвался от койки, свет очертил широкое плечо в бугристой модной вязке, запутался в светлых кольцах коротких волос. Качнувшись, Ганя провез ладонью по лицу, выпрямился, смеясь.

— Вот еб. Кажись я готовченко уже.

— Коля, — ласково позвала Ленка, — пойдем, ты ж закоченеешь тут, если спать. Пойдем, там ветерок. И меня заодно. Проведешь. А то, как я одна, пристанут же.

Вместе они вышли из шаткой калитки, и пока Ганя, возясь в кустах и ругаясь, расстегивал штаны, чтоб поссать, Ленка неловко тыкая ключ, закрыла замок. Сунула ключ в потную руку кавалера и, подхватив его под локоть, потащила от сказочной избушки в сторону далекой, залитой светом улицы.

Через полчаса топталась в подъезде, дрожащими руками поправляя юбку и свитерок, одергивая короткую курточку. Вынула из кармана пудреницу, но в тусклом свете зарешеченной лампочки ничего не разглядела. Облизала горящие губы и, вздохнув, открыла двери своим ключом.

Хмурясь, скинула сапожки, деловито проскочила мимо яркого света из кухни и родительской спальни. Закрывшись в своей комнате, кинулась к дивану, быстро оглядывая в зеркале блестящие глаза, лохматые, ну то, как обычно, пышные волосы, и раздерганный воротник батника. И уселась, сдирая одновременно курточку, юбку и порванные на голени колготки.

Застегивая ситцевый халатик в цветочки, наконец, перевела дух и прислушалась к голосам в кухне.

— Сережа, я так устала, — с монотонным страданием в голосе вещала мама, грохая посудой, — ну что ты молчишь? Вот опять тебя не будет полгода, боже мой, целых полгода, а мне волноваться за Светочку, и надо же оплатить кредит. Что? И где тот аванс? От него уже почти не осталось ничего. Господи! Повеситься, что ли? Откуда я знаю, что делать? Ты мужчина, ты думай. Почему Виктор твой ненаглядный Васильевич, почему его Катя имеет право на новое пальто, а я… я… ну когда же это кончится все? И Светочке нужно выслать побольше, девочка там одна! Между прочим, учится! Что? Да какая стипендия. Копейки. Разве я думала, когда… что будем вот — нищие, и десятку стрелять перед зарплатой. О-о-о…

В спальне хлопнула дверь. Ленка села на свой диван, поджимая босые ноги, уложила руки на коленках. Они заняты, все обошлось. Теперь можно выйти, и в ответ на материны вопросы сказать, да ладно, я уже час дома. Конечно, не заметили, я же не Светочка ненаглядная ваша.

Но радоваться удаче не хотелось. Стало вдруг жалко отца. Сидит там у черного окна, упорно смотрит на улицу, где лампочка под козырьком и дальше блестят бельевые веревки. Курит. А послезавтра ему уезжать, на полгода. Так и поедет, с унылыми упреками в ушах.

В комнате было тепло, батареи, наконец, грели, и Ленка сидела, чувствуя, как злые мурашки, топчась, отступают в ступни и в пальцы.

Ну да, поедет. А сам виноват. И правда, у громкого бородатого Виктора Василича, рефмеханика на рыболовецком траулере, есть москвич, в квартире дофига всего, и длинная Надька, светкина ровесница, постоянно в новых шмотках. А корявая лупоглазая теть Катя носит огромную шубу из стриженой нутрии и такую же шапку, высокую, как нечесаный пирог. Ей конечно в этом всем жутко, до заикания, но почему-то у него такая зарплата, а у отца — такая вот, хотя он же третий помощник, не кот начихал.

Деньги-деньги-деньги… У мамы совсем маленькая зарплата, они смеются у себя в конторе, вот мы научники, получаем, как уборщицы. А теть Катя — на складе работает кладовщицей. Но мама никогда кладовщицей не пойдет. И вообще всегда говорит, бережно расчесывая роскошные темные волосы и внимательно разглядывая в зеркале белое лицо с тонким носом и яркими губами:

— Зарплата женщине — на шпильки. А деньги в дом должен нести мужик.

И после, снова расстраиваясь, начинает причитать, что как раз с мужиком их семье не повезло. И тут же добавляет, как она Сережу любит, как любит. А смотрит, вроде копеечку ему дала, из жалости. Как это в карикатурах — я тебе всю жизнь подарила, а ты… ну там всякое, про семейную жизнь.

Ленка взяла мохнатую подушку с пуговицами, прижала к животу, укладывая на нее подбородок. Надо выйти. Умыться, ну и поговорить, а то едут же скоро. Но так тоскливо было представлять, что снова мать заведет жалобы, и Ленка всякий раз пугается, а вдруг и правда, пока отец будет в рейсе, они пропадут тут без денег.

Жизнь казалась совсем беспросветной. Ганя еще этот.

В коридоре зазвонил телефон.

— Я слушаю, — через короткое время сказал мамин усталый голос, — Оля? Здравствуй, Оля. Да… — и добавила неуверенно, — наверное, сейчас позову, да. Лена!

Ленка молча вышла из комнаты, отворачиваясь, прижала трубку к уху.

— Але?

— Ты где была? — строго поинтересовалась Рыбка, — я блин третий раз звоню, батя твой чето там сказал, я не поняла ничего.

Ленка сглотнула. Соврать, наверное, надо соврать…

— Ты что, ты с Ганей была? — догадался холодный голос и неумолимо потребовал, — Малая, я в последний раз спрашиваю.

— Да, — покаянно призналась Ленка.

За спиной шуршала одеждой на вешалке мама, топталась, прислушиваясь.

— Фу, — внезапно обрадовалась Рыбка, — а мы с Семки притащили варенья сто банок, я себе все руки оттянула. И думала, а вдруг этот козел лазит с Лилькой своей. А вы с ним, да? Ну, отлично! Ты в субботу что оденешь? Ты в комбезе своем пойдешь или в юбке? Зорик сказал, притащит дисков послушать, у него импортные, ему дали на неделю, так я выпросила.

— Оль. Давай завтра, да? Поговорим.

— Давай, — удивилась Рыбка, — завтра. Я тебя жду на углу, в девять, да?

— Угу.

Ленка положила трубку, медля поворачиваться к пристальному взгляду матери. А телефон снова задребезжал, и она схватила трубку:

— Але? Оль?

— Ялта, — равнодушно произнес женский голос, — говорите, Ялта.

Мама за спиной затихла, внимательно слушая. Ленка держала трубку вспотевшей рукой. Звать отца? И что он, будет стоять тут, тоже спиной и молчать? И как звать-то, если они с ним никогда, ни разу, а всегда делали вид, что нет ничего, никто ему не звонит из Ялты, и никаких материных злых причитаний и упреков Ленка не слышит.

Не буду звать, решила она, и сказала в молчащую трубку, где еле слышно потрескивало и щелкало:

— Не туда попали.

В квартире стоял разор, вещи выкатились и разбрелись по углам и полу, торчал посреди большой комнаты раскрытый чемодан, и в кухне на столе громоздились пакеты и всякие дорожные миски и стаканчики. Мама стояла у плиты, шуровала лопаткой по сковородке с оладьями, молчала, а после начинала снова рассказывать всякое — о своей неудавшейся жизни. Поэтому Ленка накидала в тарелку оладушков и спаслась к себе в комнату, поставила на проигрыватель диск Антонова. С той самой песней, что мурлыкал Ганя, про любовь, которая приходит совсем не так. И мрачно жуя, стала слушать и разбираться в себе.

Ну что в нем хорошего? Что? Гад. Алкаш и бабник. Даже и некрасивый. Ну, высокий да. Плечи широкие. А морда большая, глаза, как у барана. Патлы эти, вечно на лбу мокрые. И ладно бы еще интересный. Вот Кострома, всегда что-то мог рассказать, неожиданное такое. И книжки читал, и было так здорово, что какие-то они оба читали и можно сравнить, понравилось или нет. Спорили иногда. А все вокруг смеялись, во, завели умняковую беседу…Или был бы ласковый, как Пашка. Пашка тоже бабник, понятно, такой красивенький мальчик, лицо мягкое, глаза темные блестят, губы пухленькие. Стройный. Девки за ним просто помирают. И он всем рад, всем улыбнется. С ним так хорошо, тепло с ним. А этот? Гад и чучело. Но вот мурлычет с пластинки Антонов. Мечты сбываются… и не сбываются… И сердце у Ленки заходится сладко-сладко, потому что сегодня Ганя эти же слова напевал.

Был бы, ну… нет, не другой, а смотрел бы на Ленку по-другому. Чтоб видела — нравится. Был бы влюблен, в нее. Слушал, улыбался. Чтоб ей тепло. Но вот они весь вечер ходили, даже разговаривали что-то, а уж целовались сколько. Но все время Ленке было тоскливо. И хорошо. Так бывает разве?

— Ах, белый теплоход, гудка тревожный бас, — заголосили колонки, и мама в коридоре раздраженно позвала:

— Ночь на дворе, Лена, сделай потише! И вообще.

— И вообще, — шепотом сказала Ленка, суя на журнальный столик пустую тарелку.

Расстелилась и легла, натягивая одеяло до подбородка. А умываться не пойду, подумала мстительно, и зубы чистить не буду, ну вас всех. Закрыла глаза, мечтая, как Ганя, в белом плаще Омчика, ждет ее на набережной, держа в руках огромный букет из красных роз, штук сто, целую охапку. Она подбегает, такая вся загорелая, в длинном прозрачном сарафане без лямочек. Нет, в коротеньких шортах — с лямочками. Как у блондинки из Аббы, совсем белые, атласные. А на ногах — плетеные высокие сандалии, как вот в старом кино у Элизабет Тейлор. Ганя бросает розы, они разлетаются, падают везде-везде. А он берет Ленку на руки и тащит по трапу, на самый верх. Нет, на руках по трапу не надо, там качает и можно голову зашибить о канаты, снасти всякие. Ладно, они бегут, смеются. В рубке сплошное солнце и все сверкает. Ганя ведет ее дальше, в каюту. И там тоже кругом цветы. Розы. Вода блестит в иллюминаторе. И тут гудок, сильный.

— Летка? — в приоткрытую дверь упал поверх Ленкиной головы луч света, высветил на полках золотые буковки на корешках книг, — спишь уже?

Отец кашлянул, ожидая ответа. Ленка неловко и незаметно натянула одеяло плотнее, к самой шее. Открыла рот, но за спиной отца недовольный голос матери сказал:

— Сережа, а где эти маленькие полотенца, новые? Я тебе давала одно, из набора.

Дверь снова закрылась. Ленка сердито вытянулась, слушая шаги и негромкие голоса. Закрыла глаза, возвращаясь в каюту, но Гани там уже не было, и она, пугаясь, побежала на верхнюю палубу. А то вдруг он там, в белом плаще и в джинсах, вьется вокруг Лильки Звезды.

Ганя, и правда, суетился рядом с шезлонгом, а на нем картинно возлежала Рыбка, почему-то в ленкином старом купальнике с красными шнурочками на трусах. А волосы у Рыбки были черные и гладкие. Как у Лильки Звезды. Неумолимо засыпая, Ленка попыталась придумать, как же теперь быть с этой вот, которая состоит из всех Ганиных подружек сразу. И не успела.

Утром мама, тряся завернутыми на бигуди прядями, сердито мешала в кастрюле макароны. Не отвечая на ленкино добрутро, перечислила горести:

— Боже мой, я не успела постирать белье, там целая гора! И полы не мытые. Картошка почти кончилась. Лена, ну как я поеду!

Кинула на стол деревянную ложку и села на табурет, кривя бледные губы на ненакрашенном лице.

— Мам, чего ты опять. Ну, я постираю. И полы. Тоже мне, горе какое.

— Вам бы все порхать и смеяться! А я тащи на себе и долги, и ремонты в квартире! Отец твой. Развернулся и в гараж. Машину ему, видите ли, консервировать. А я тут, значит, одна все…

Ленка заперлась в ванной, мрачно слушая причитания. Умываясь, разглядывала себя в заляпанном зеркале. Куда ни плюнь, всюду клин, как Семки выражается. Нафига эта взрослая жизнь, если вся она — из долгов, нервов и беспокойства. Ну ладно, мать у нее слегка двинута на собственных нервах, это Ленка уже поняла, а то были времена, лет в семь или восемь, когда она рыдала и ходила за матерью хвостом — следила, чтоб та не повесилась. Но если поглядеть вокруг, какую бы взрослую жизнь Ленка захотела себе?

Олькины предки — огромная рыхлая мать с рябым лицом и вечно испуганными голубыми глазками, она жалуется мало, но вечно вздыхает и голос, даже когда говорит обычное «возьми, Лена, яблоко», да «вы не поздно, смотрите», голос аж дрожит от унылости. И отец — дядя Валера, маленький жилистый, с пронзительным громким голосом. Через день бухой, сидит в кухне, кулаки на столе, орет на своих «баб» — жену и трех дочерей (Оля — младшая, а две старших давно замужем), перечисляет, какие они, значит, курвы. Оля бледнеет, но ходит мимо, будто не слышит, а потому что — куда деваться? Вот школу закончит и как старшие — бегом с дома.

Или как Виктор Василич, папин друг, с которым вместе в гараже квасят? У Виктора Василича дома жена теть Катя, а в городе молодая любовница. Ну как молодая, лет тридцать, моложе его жены на двадцать почти лет. И в Одессе еще одна, Ленка слышала, как мама по телефону шепталась со своей Ирочкой.

Надевая школьное платье и натягивая последние целые колготки, Ленка прикидывала дальше.

Ну, может быть, Инки Шпалы родители и брат. Они лет пять назад в Керчь переехали, из Краснодара. Он такой, как тетки говорят, — красивый мужчина. Хотя Ленка особенной красоты в нем не видит, ну высокий, голова седая вся, а брови черные, изогнутые, как у демона на картине. Инкина мать чернявая такая, с пышной короткой стрижкой. Глаза, как маслины. И он прям во дворе ее ловит и опа, как в танго, опрокинет, после ставит и руку целует. Хохочут. Но опять же из телефонных сплетен Ленка узнала, его выгнали из клиники, за то, что наркоман, и потому они уехали, а был — заместитель главврача. Наверное, отец-наркоман, это совсем плохо.

— Лена? — мама просунула в приоткрытую дверь уже расчесанную завитую голову, — Леночка, ты оделась? Пойдем, я тебе покажу…

В кухне Алла Дмитриевна заходила от шкафа к плите, тыкая накрашенными ногтями:

— Мисочки тут. Скороварка внизу. Ты ее не бери, поняла? Обожжешься вдруг.

— Мам, да ладно тебе. Тебя пять дней не будет. И еще бабка.

— Семь! Ох, Лена… Бабка!

Мать села на табурет, аккуратно берясь ладонями на щеки. Сказала злым шепотом растерянно:

— Как же я ее ненавижу.

— Пусть бы не приезжала, — мрачно ответила Ленка, наваливая в тарелку макарон по-флотски.

— Как? Она же его мать! Как я могу? Мне что, сказать ей Елена Гавриловна, вы уж не приезжайте. Так да?

— Ой, мам, да не знаю я. Просто. Чего ты сердце себе рвешь?

— Рву. Потому что такая вот жизнь! — мать оторвала руки от лица и всплеснула ими, потом приложила одну к сердцу.

— Корвалол вон, на полке, где всегда, — напомнила Ленка, садясь перед макаронами.

— Знаешь, ты на нее иногда очень похожа, — заявила Алла Дмитриевна и вышла, поправляя волосы дрожащей рукой.

— Да и фиг с ним, — подумала Ленка, тыкая вилкой в макароны.

 

Глава 9

Семки стирала джинсы. И не то, что они были грязные, но постиранные, становились меньше размером и красиво облегали Викочкину небольшую задницу. Хватало как раз на один дискотечный выход, потом штаны растягивались снова, и к следующей субботе Викочка опять бухала джинсы в тазик с горячей водой, а потом вешала их на балконе.

Повесила и сейчас, утыкав по поясу цветными прищепками, перегнулась через железный холодный поручень, разглядывая двор.

Из-за угла вывернулись две лохматые головы. Оля шла быстро и под русой башкой видна была мерно отмахивающая рука. А Ленка Малая как всегда не шла, а будто плыла, тоже быстро, но как-то мягко, вроде что-то там сама себе танцевала.

Викочка обрадованно прижалась животом, собираясь окликнуть подружек.

— Вика, — сказала в балконную дверь мама, она стояла посреди комнаты, протирая кухонным полотенцем тарелку, — ты простудишься, немедленно в комнату.

— Что я маленькая, что ли, — возмутилась Семки, неохотно отдираясь от перил.

— Значит, папа простудится, — нашлась мама, глянув на отца, который уснул перед телевизором, накрыв газетой клетчатую рубашку без пуговицы на животе.

Викочка вздохнула и вошла, прикрывая двери. Татьяна Феоновна поманила ее за собой и пошла впереди узким коридорчиком. В кухне села на табурет, кладя на стол полотенце.

— Виктория. Закрой двери. Мне нужно тебе сказать.

Викочка закрыла и эту дверь, телевизор примолк, еле слышно курлыкая.

— Ты… и эти твои… девки!

— Ма!

— Что ма? — сиплым шепотом удивилась Татьяна Феоновна, вздергивая бледное лицо, сплошь покрытое рыжими пятнами веснушек.

Семки исподлобья глядела, не убирая гладких волос, упавших на один глаз. У нее на бледном треугольном личике тоже были веснушки, россыпью — маленькие и аккуратные, будто хорошая пшенка. Когда Викочка глядела на мать, то вспоминала Олю, ее старших сестер, сильно на нее похожих, но уже расплывшихся и с каждым годом те становились больше похожи на мать, большую и рыхлую, с маленькой головой. И Викочка с ужасом думала, вот я постарею, и у меня тоже будет, не морда, а такой блин, весь в рыжих пятнах. Тогда она ненавидела мать и маленького кривоногого отца с большой головой и горбатым носом. Потому что нос у Викочки был сильно похож на отцовский.

— Что ма? — горько повторила мама, комкая на коленях пальцы, — я разве не вижу, чему они тебя учат? Все эти танцы. Парни. Они же совсем взрослые! И эта твоя Лена Каткова… Да она же вся в мать, ты погляди на эту — Аллочку. Самой сто лет в обед, а туда же, патлы распустит… Только мужа выпроводит, в рейс, а сама — хвостом!

— Ма. Папа тоже в рейсах. Можно подумать…

— Ты! Ты как смеешь? На нашего отца! Или ты. Ах, ты про меня?

Татьяна Феоновна встала. Села снова, сцепляя пальцы и пытаясь успокоиться. Семки стояла, уныло возя стоптанным тапком по линолеуму, смотрела над круглыми плечами матери в окно. Там торчала антенна, покосившись с крыши. И скрежетали по жести подоконника голуби, мелькая иногда крошечными круглыми головами.

— Я тебя потом. За это вот. А сейчас я хотела поговорить серьезно! Ты обязана сохранить себя! А как это, если ваши там дискотеки? Я не могу ходить за тобой и следить, чтоб ничего не случилось.

«И слава Богу», мрачно подумала Семки. С каждым словом матери на дискотеку хотелось все больше и больше. А еще покурить. И может быть жахнуть полстакана вина. И станцевать, не с Вальком, ну его в жопу (в жопу, мстительно повторила про себя Семки, упиваясь грубым словом, которое мать не слышит), а с тем, который таскался за Рыбкой, а она его отшила дурында. Классный такой, смуглый и немножко узкоглазый. Татарин, что ли. Или какой казах. Джинсы у него клевые. С петлями на карманах.

— Ты меня поняла?

— Что?

— К врачу сходим на той неделе. Я тебя записала уже.

Семки перевела недоуменный взгляд на бледное и решительное лицо матери.

— К ка-акому врачу?

— Гинекологу, — повторила мать неуслышанное, — он тебя проверит. Чтоб папа был спокоен.

— При чем тут папа? — в ошеломлении спросила Викочка, а лицо заливала горячая краска, и казалось, веснушки пылают, как раскаленные искры.

— Вика! Ты наша единственная дочь. Все, все что у нас, это все для тебя. Джинсы вот, у них нету, носят рванье, а у тебя и сапоги импортные, курточка из бонного, самая лучшая. Мы с папой поговорили… Ты куда?

Семки пронеслась по коридору, прыгнула в свою комнату, захлопывая дверь. Дернула от письменного стола венский стул с изогнутой спинкой и сунула его в дверную ручку.

— Вика, — сдавленным голосом говорила Татьяна Феоновна, топчась под дверями, и стекло бугрилось, меняя фигуру и корежа профиль, — Вика, ну что ты так злишься, ты должна понимать, тебе еще в институт. А вдруг случится страшное? Тебе еще год в школе, почти два!

Семки молчала, сидя на кровати и сунув потные руки между колен. Раскачивалась, завешивая яростное лицо пепельными волосами.

— Вика?.. Да! — закричала мать сахарным голосом, — да, Витенька, уже иду, готово, давно готово уже!

Через минуту родители бубнили в кухне, отец что-то веское высказывал, мать в ответ мелко смеялась, ахая и восклицая.

— Ненавижу, — тоскливо сказала Семки большому плакату на стене. На плакате девушка в белом купальнике держала в руке бокал с соломинкой, смотрела на Семки и таинственно улыбалась. Викочка повалилась на кровать и отвернулась от красавицы. Надо ее снять. Выбросить на хер. Порвать. Мать дура, хочет, чтоб Викочка досиделась до поплывшей морды, с рыжими пятнами, и жиденькими серыми волосами по вискам. Чтоб нашла себе, такого же вот — как отец. Мелкого, с дурацкой большой головой. Будет торчать в кухне и высказываться. И Семки, значит, кивать и всякой его херне смеяться, смеяться. Ну, уж нет. Это девки могут себе позволить харчами перебирать до пенсии. А Викочка точно знает, через несколько лет никто на нее уже и не посмотрит.

Она встала, старательно отворачиваясь от плаката, прошла в угол, к большому трюмо с полированным столиком. Оглянулась на закрытую дверь. В ярком свете, падающем из окна, полном небесной близкой синевы и осеннего солнца, внимательно рассмотрела треугольное лицо с маленьким ртом, бледные голубые глаза под рыжими ресницами, негустые волосы, лежащие прямо, без всякой пышности. И почти заплакала от бессильной злости, вспоминая карие глаза Ленки в густых телячьих ресницах и яркую улыбку, в ответ на которую все улыбались. А еще страдает, куда там, волнуется, что щеки круглые, и что зубы не такие ровные как клавиши. Вот у Семки ровные — она оскалилась, растягивая бледные губы, — а толку с них? Ну, Рыбка попроще. Вроде бы. У Рыбки большая жопа, и ноги тощие, когда юбку надевает, то прям квадратная. И губы тонкие. Но все равно, как накрасит глаза, и как дернет башкой, так что волосы разлетаются… Пацаны сразу бегут приглашать.

Семки расстегнула халат и внимательно, стараясь не отвлекаться на лицо, осмотрела маленькие груди, упакованные в кружевной лифчик, светлый гладкий живот и ровные длинные бедра. Выставила вперед ногу в тапке. Вспоминая деву в белом купальнике, зазывно изогнула бедро. И слегка успокоившись, снова застегнула халат. Ушла к столу, уселась, упирая коленки в столешницу. Пальцем поворошила раскрытые тетради.

Вот и пусть они там ресницами хлопают, и любовями своими меняются. Семки совсем не дурочка. Она понимает, что у нее есть, а чего нету. Фигура вот есть, и сиськи ничего себе. А значит, не танцами ей надо цеплять и не глазами хлопать. Главное, выбрать, классного. А там, пока Рыбка и Малая станут раскачиваться, Викочка их и обгонит.

Через три подъезда от размышляющей Семки в непривычно пустой квартире девочки валялись на диване и разговаривали. Утром Ленка, прихватив Олю, съездила на вокзал, проводить родителей. А назавтра днем должна приехать баба Лена.

На вокзале, пока Алла Дмитриевна, волнуясь, бегала вокруг чемоданов и сумок, Ленка отправила Олю на скамейку и осталась с отцом. Оба неловко молчали, как вошло у них в привычку вот уже два года. Иногда Ленка искренне удивлялась, вспоминая, а ведь было время, они любили вместе смеяться и что-то рассказывали друг другу. Папа таскал маленькую Ленку в город, там, заходя в пивбар, обязательно покупал ей копченую ставридку, вкуснейшую, а после в парке — мороженое. Стоял рядом, когда Ленка, зажмуриваясь, размахивалась на огромных качелях-лодке. И после ловил, вынимая, снова смеялся, когда она делала несколько шагов, и приседала — ноги не держали и кружилась голова.

Потом как-то все кончилось. Она была сильно занята собой — новой и не заметила, как. А просто отец перестал с ней болтать, и всех разговоров теперь — ты хлеба купила, а мать звонила с работы? И вот все.

Сейчас он сядет в поезд, они решили ехать поездом, до Симферополя, так по времени удобнее, помашет ей в пыльное окно и вернется уже через полгода. Будет весна. И почти конец учебного, и вообще конец школы. Ленке нужно решать, куда после школы деваться, и как Инка рассказывает в школе «мы с папкой поговорили, насчет института, он предложил, а я…». Вот, наверное, здорово, если бы Ленка тоже могла поговорить не только с матерью, а с ним, начет куда. Но стоят рядом и даже толком попрощаться не могут.

— Летка, — начал отец и Ленка шагнула ближе, поднимая лицо к его — серьезному, с худыми щеками и прямым чуть великоватым носом.

— Сережа! — Алла Дмитриевна возникла сбоку, хватая отца, потащила к чемоданам, — да что ж это, бери, я не подниму эту твою. Леночка, возьми черную, она легкая. Ох…

Отец кашлянул и, не оглядываясь, послушно ушел, тащимый за рукав куртки. Ленка пошла следом, влезла в вагон, вкусно пахнущий железом и вымытой пылью, толкаясь и сторонясь, сунула сумку на кожаный диванчик, и мама сразу засуетилась, становясь на цыпочки, распихивая вещи, и без перерыва что-то говоря. А потом как-то сразу закричала проводница, топая по коридору. И Ленка выскочила, щекой помня жесткий отцовский поцелуй, а носом — тревожный запах маминых духов.

…Они вместе смотрели в окно, два пятна, одно — в облаке черных волос, качались за стеклом растопыренные ладони. Рядом с Ленкой топталась Рыбка, топыря острый локоток с висящей на нем сумочкой.

— Пойдем, что ли, — сипло сказала Ленка, и они ушли, пешком, чтоб пройти тропинками парка, куда заходили редко, он не по дороге, а только вот когда кого-то провожать на вокзал, то после налегке можно — под старыми деревьями, стоящими в гуще тонконогого кустарника.

Когда проходили мимо магазина, Оля глянула вопросительно и Ленка кивнула. А что, гуляй рванина, и к избе подъезжают сваты. А то завтра приедет баба Лена и как там будет — неизвестно. Зато сегодня — воля вольная.

— Тебя мать пустит? У меня переночевали бы.

— Угу. Я уже ей сказала.

— Отлично. Жалко, сегодня нет дискаря.

Рыбка кивнула, покачивая сумкой с уложенной внутрь бутылкой столового вина.

— Жалко. Щас заквасим, и весь запал пропадет.

— Ну не будем, — равнодушно ответила Ленка, — сныкаем в почтовый ящик, потом пригодится.

Дома они пожарили картошку, вернее, жарила Оля, ловко шуруя лопаткой и командуя:

— Еще масла. Лучок есть? И огурчик выньми, солененький. Лучше б на сале, ладно, сойдеть.

Задумчиво поели, а вино открывать не стали, по той же причине — чего его квасить с жрачкой, никакого запалу, зря только переводить продукт.

А после завалились на диван, закинув ноги в колготках на спинку и свесив головы. И вот, лежат, разговаривают.

— Мать мне все мозги проела, со своим институтом. Лена поступай, Лена красный диплом.

— Правильно проела. Ты, Малая, умная девка, чего добру пропадать?

— А ты?

— Я? Ну я все равно троечница-хорошистка, какой там диплом. Я, наверное, в техникум пойду.

— В судостроительный, что ли?

— Тю. Еще чего. В Ейске рыбный есть.

— Оль, ты с дуба упала? Это что у тебя мечта такая, да? Бригадиром на рыб-обработке!

— Мне те мечты. Свалить хочу, а куда тут поблизости. Вот туда только. А тебе, Ленка, высшее надо.

Оля повернулась на живот, укладывая подбородок на руки и качая ногами.

— Что вы мне все — высшее, — уныло рассердилась Ленка, — и куда? На кого? Я бы пошла на модельера, но там знаешь какой конкурс? Я смотрела, пятнадцать человек на место, Оль. Пятнадцать! Да еще ж блатники пролезут.

— Ну, у нас тоже есть институт. Два даже. В городе. Филиал торгового. Чего фыркаешь? Ну да, торговка с тебя точно никакая. Еще этот, рыбный. Они кого выпускают там?

— Ихтиологов, — мрачно призналась Ленка, укладываясь удобнее и роняя ногу на Олину задницу.

— Ну ты танк с ушами, убери, тяжело. А чо, будешь ихтиологом. Они чего делают?

— Чешую считают. Это батя так ржет, вот говорит, пять лет учатся чешую считать.

— Зато в рейсы будешь ходить. Прикинь, Малая, паспорт моряка. И ты вся такая — морячка, ой-ой.

— Не хочу. Светка мне знаешь, что советует? Иди, говорит, в иняз. Станешь работать с иностранными туристами, на турбазе. Переводчиком.

— И где их искать, туристов этих? В Москве разве. И тоже, наверно, блат сплошной.

— Ага, мать разоралась, чего выдумали, какой иняз, сидеть, как я, на гроши. Неделю митинговала, пока я не поклялась, что не поеду.

Рыбка громко вздохнула, легла на спину, тесня Ленку широким бедром, сложила руки на груди и уставилась в потолок.

— Свечку дать, — поинтересовалась Ленка, цепляясь за ее свитерок и медленно сползая с дивана.

— Тьфу на тебя, Малая. Поклялась она. Мать, что ли, будет диплом получать и учиться? Оно же тебе надо. А не ей!

Ленка вцепилась покрепче, Оля охнула и вместе они с грохотом свалились, наконец, с дивана на пол.

— Нога! — заорала Рыбка, — мо-я но-га!

— Та на тебе твою ногу. У меня своих две.

Ленка отползла, укладываясь на полосатом паласе так же, как Оля — сложив руки на груди. Сделала скорбное лицо. Скосила глаза и, убедившись, что соратница тоже приняла позу покойника, снова уставилась в потолок. Когда отсмеялись, заговорила серьезно:

— Оль, я б, может, поехала. Но у нас денег совсем прям нет. Я не знаю, как так выходит, пока батя в рейсе, тут улетает все, и дальше — долги. И мать себе тоже ничего не покупает. Светке посылают, что получается, понимаешь, она три раза поступала. Теперь мать трясется, ах Светочка, чтоб выучилась. Скребет все копейки ей. И если бы только Светка. А еще эти, в Ялте. Батя ему с каждого рейса везет коробками какую-то траву. Жуткий дефицит, у нас такое в аптеке раз продавали, я как глянула, сто рублей стоит, двести. Прикинь. Целая зарплата! И долг у них висит, занимали еще давно, пятьсот, кажется. Мать чуть не в обморок падает, как дядя Гена звонит, она сразу за сердце, ах, наверное, скажет, пора отдавать. А нечем. И тут прикинь, я поеду. Мне билет не на что купить. Ты сама ж знаешь, тряпок вон нету, всю зиму в куртяйке проходила.

— Да, — задумчиво согласилась Оля, — о, слушай, а хочешь, я тебе зимой пальто свое буду давать, ну так, на недельку. Ты мне куртку, взамен.

— Ну. Блин. Я тебе про поехать. А ты мне. Хочу, конечно. И шапку надо связать. У нас Нонка знаешь, что рассказала? В «Детском мире» одеяла продаются, такие, полосатые. Если нитку вытянуть, то можно все одеяло размотать, ну там узелки будут, но свитер получается клевый. Двух цветов.

— Погодь. Так этот у Нонки, пестренький, с одеяла, что ли? Во класс, а я думала, импортный. Ладно, не ссо, Малая. Разберемся. О, телефон!

Ленка поднялась и, шлепая колготками, побежала в коридор.

— Семачки, блин, ты чего долго так? Мы тебя ждем. Как не пускают? Да не реви.

— Дай мне, — Оля отодвинула подругу и взяла трубку.

— Семки? Рассказывай. Чо, правда заперли? Кино, вино и домино… Тебе пять лет, что ли?

Ленка ушла в комнату и села за письменный стол. Стала смотреть на пришпиленные к обоям фотографии и картинки. Вот Оля в сарафане сидит на травке, глаза круглые и щеки надула, сейчас засмеется. А вот Семки на лавочке в парке, ест пышку, скрестив ноги в джинсах, подкатанных на сапоги. А тут целая толпа — на маевку ходили в восьмом, черти куда ушли, на азовское побережье, лазили там, дурковали. Даже покатались на лошади, сторож на тырлах разрешил. Ленка тут сидит в самолично сшитой ситцевой распашонке и в вельветовых джинсах из купленного в магазине халата. У Ольки такие же штаны есть, они поэтому всегда договариваются, кто чего вечером наденет, чтоб в одинаковом не выскочить. А это стоит по пояс в воде Инка Шпала, точно как в японском календаре, повернулась, улыбается, не скажешь, что до седьмого класса прищепкой дразнили. И в самой середине большое фото — девчонки на фоне роз — кружатся, раздувая подолы сарафанчиков, тоже сами сшили, на Ленкиной старой машинке. Петя делал. Так все печально…

— Ага. Отлично, — закончила в коридоре Оля и вернулась в комнату.

— Семки сейчас прискачет. У нее дома снова целая спектакля.

— Опять мать ее девственность охраняет?

— Угу. Они с батей уходили, так ключ отобрали, и заперли. А щас вернулись, и она Семки послала за хлебом.

Оля нависла над Ленкой, тоже разглядывая снимки.

— Чо за дурость такая, — расстроилась Ленка, — вернулись и сразу «иди иди отсюда девочка». Нафига запирали тогда? Попугать?

— Наверное. Во, звонит.

Семки с порога сказала, не заходя:

— Девки. Короче так. Я щас в магазин и хлеб домой, а потом к вам. На дискарь едем вечером?

— Але, — удивилась Оля, — среда, какой дискарь? Скажи спасибо, что со школы вернулась после четырех уроков, короткий день. Радуйся.

Семки подняла тонкий палец:

— В Капканах сегодня — танцы! Ансамбль играет. Между прочим, с техникума, и Ганечка ваш тоже там.

У Ленки екнуло сердце.

— Блин, — задумчиво сказала Оля, — Капканы, офигеть. Малая, ты была на деревенских танцах, а?

— Не. Говорят, там отлупить могут. Местные. Подходят, а ну девочка, идешь с нами. И если не пойдешь…

— Не ссо! Там Ганя, он за нас подпишется! Семачки, а тебе жопу не надерут дома?

Уже сбегая по ступенькам, Викочка коротко рассмеялась:

— Предки сегодня к бабке поедут ночевать. Мать поэтому мне и пудрила мозги. Профилактику устраивала. А если позвонят, я скажу — сломался телефон. Выключу нафиг.

А в комнате, когда Ленка заперла входную дверь, уже вовсю орала музыка. Тряслись серебристые колонки, поставленные на книжных полках, плавно поднималась и опускалась головка с иглой на чуть выгнутом рычаге, вынимая из черных бороздок любимую музыку.

Оля, поднимая руки, встряхивала русыми волосами, покачивала бедрами, обтянутыми шерстяной юбкой. Разутая нога топала в полосатый палас, и под тонким нейлоном с зашитой на носке стрелкой краснели накрашенные ногти.

— Время пройдет, и ты забудешь, все что было! — вступила Ленка, держа пальцами подол юбки и делая трагическое лицо.

— С тобой у нас!

— С тобой у нас!

— Нет, я не жду тебя, но знай, что я любила, — зачастили девочки вместе, стараясь не отстать от сиропного голоска солистки:

— В последний раз!

— В последний ра-а-аз!

За стенкой тоскливо завыла старая такса соседей.

 

Глава 10

Танцы в поселке Капканы устраивали в старом клубе, который — бывшая церковь, и на фасаде, сто лет не крашеном, над полукруглой дверью просвечивали очертания сорванного тыщу лет назад креста, хоть и забелено, но все же видно.

Капканы были то ли еще городом, то ли уже нет, Ленка об этом никогда особо не задумывалась, тем более, цыплячье дошкольное детство она провела еще дальше. По маршруту того же автобуса номер один, в поселке Стройгородок. И хотя названия остановки носили — поселок такой-то и такой-то, а еще сразу за Стройгородком была горстка домов с названием поселок Опасное, но длинный маршрут городского автобуса делал их для жителей просто отдаленными районами Керчи. Потому проехаться от остановки «Фабрика-кухня», которая у местных именовалась «Биржа», еще четыре остановки до Капкан особым приключением не считалось. И дальше ездили, когда вдруг хотелось на море, как говорили «на ту сторону»: на конечной автобуса бежали на паром, пересекали Керченский пролив и купались уже на пляжах противоположного, кубанского берега.

Совсем другое дело, поехать, к примеру, пригородным отдельным автобусом в большое село Заветное, или в Курортное, которое взрослые называли странным старым именем Мама Русская, делая ударение на второй слог — МамА. Туда и ехать нужно по расписанию, покупая в кассе билетик. И дольше, а если обратно не поторопишься, рискуешь остаться на ночь, потому что в день рейса три или четыре. А тут — сели на автовокзале, полчаса поболтались в длинной коробке с черной гармошкой посередине (девочки любили стоять именно там, на поворотном круге, соединяющем две секции автобуса, забившись к самой гармошке, где полукругом шел никелированный поручень), что валко тормозил на каждой остановке, выпуская городских дамочек с лаковыми сумками на боку, и громких уже деревенских теток с мешками и корзинами, и вот он — клуб, только перебежать дорогу напротив остановки.

Но вечером, с танцами, Ленка видела его в первый раз. Желтый фасад привычной клубной архитектуры, с высокой передней частью и боковыми пристройками, на церковь и не похоже совсем, наверное, потом еще перестраивали, думала Ленка, цокая каблуками через блестящий фонарным светом асфальт. Над аркой входа — лампа на черной короткой дуге. И по сторонам крылечка в три ступеньки — кучкуется народ. Сигаретный дым, смех и крики. Расстроенная музыка из щели в высоких дверях, которые, то открывались, то снова захлопывались. И еще в правой пристройке — окошечко кассы, полузакрытое плечами и головами небольшой очереди.

Оля под взглядами курильщиков независимо вздернула подбородок и, отведя назад локотки, устремилась к кассе. Ленка и Викочка послушно зацокали следом, стараясь не озираться и делая вид, что им все по барабану. Встали в конец очереди, а за ними тут же устроились два парня, очень громкие и подвижные, следом трескучие барышни, которые, после оглядывания городских соперниц, понижали голоса до сиплого шепота с гмыканьем и снова трещали, заглушая неровную музыку.

Наконец Оля отошла от окошка, неся в руке билетики, ступила ближе к стене, оделяя девочек бумажными хвостами.

— Чего, по шесят всего копеек? — удивилась Викочка, разглядывая ссыпанную в ладонь сдачу, — блин, надо было еще сухаря взять тогда.

— Семки, увянь, — прошипела Оля, заслоняя ту от света и взглядов, — у нас и так пузырь ноль семь, куда тебе еще-то?

— Ноль семь на троих совсем мало выходит, — мрачно возразила Викочка, пихая мелочь в карман коттоновой юбки, — будем ни в одном глазу.

Оля выразительно посмотрела сверху на гладкую викочкину макушку и подвела накрашенные глаза. Промолчала. Не то место, а то бы высказалась, про семкины капризы. Ах, девки, я сегодня не буду, бухайте сами, вам как раз на двоих бутылка, очень даже хватит. А как найдут кусты поуютнее, то сразу, ой, я тоже хочу. И выходит на каждое рыло меньше стакана сухаря, который почти лимонад, и потом всем троим — что пили, что не пили. Сегодня благоразумно взяли большую бутылищу, хорошо, стоит тоже копейки. Тем более, место чужое, надо еще поискать, где заквасить.

Она огляделась, прикидывая и размышляя. Вечером места, мимо которых днем ездили или выходили просто погулять, а то и забрести в местную маленькую библиотеку, куда притащила их как-то Ленка, ностальгируя о своем поселковом детстве, она даже записана в нее была, так вот, вечером эти места казались совсем незнакомыми и странными. Низкое здание библиотеки за перекрестком маячило слабо освещенным фасадом. Беленый забор утекал в тень густых деревьев.

— Ну, — спросила она у Ленки.

Та кивнула, тоже глядя в сторону библиотеки. И девочки пошли за ней следом, огибая кучки парней и девчонок в плащах и курточках. Мимо крылечка библиотеки Ленка прошла, будто собралась идти дальше, там, в густой тени свернула и пробираясь вдоль полуразрушенного забора, уцепилась за края пролома в стене, задирая ногу на камни. Пыхтя, осторожно спустилась в кромешную темноту, цепляясь волосами за тонкие ветки.

— Давай, да не маячь там, Семки. И — тихо.

— В какашки бы не встать, — пожаловалась Оля, громко сопя — принюхивалась, — не, вроде не воняет. Все равно, не топчитесь особо.

— Курнуть бы…

Вместе они зашипели на Семки, запрещая. Надо стоять тихо-тихо, чтоб снаружи не поняли, что тут, за проломом кто-то есть. А то пристанут, мало ли.

Через десять минут, засунув в кусты пустую бутылку, барышни перелезли обратно, тихо смеясь и поправляя одежду.

— Семки! Ты чего там застряла, черт?

— Я писяю, — Семки умолкла, и, подтверждая слова, тихо зажурчала.

— Грамотно, — одобрила Рыбка, — а мы с тобой, Малая, чучи. Через полчаса сюда снова бежать?

— Я лучше сейчас, — согласилась Ленка, отпихивая вылезающую Семки, и полезла обратно.

— О Боже, — умирающим голосом сказала Оля. И, дождавшись, когда Ленка вернется, сунула ей сумочку, вздыхая, тоже вернулась в кусты.

Наконец, закончив вершить важные дела, они вышли на свет, осматривая друг друга и поправляя волосы и одежду. Не торопясь, но с уверенным видом, направились к распахнутой уже двери.

— Курить, — мрачно сказала Викочка. И махнула рукой, когда подружки хором зашипели, возмущаясь.

И правда, танцы всего пару часов, из них уже полчаса они тут толкутся. Успеется, покурят потом. В перерыве.

В длинном зале по стенкам стоял народ, ярко светили замызганные плафоны и от них все казалось покрытым желтой пылью. В дальнем конце громоздились барабаны, сверкая желтыми бликами на хромированных цацках, клонил голову тонкий микрофон. И за ним, в своей импортной вязаной кофте-куртке, распахнутой так, что наружу блестящие кнопочки на модном батнике, стоял с гитарой Ганя. Нагнув большую башку в кольцах светлых волос, прислушивался к струне, подкручивая колки. Еще трое парней ждали, переговариваясь и тенькая.

Ленка прислонилась к стене, держа вспотевшей ладонью крошечную сумочку с кожаным клапаном. Глаз не могла оторвать. А рядом, так же смотрела на любимого Оля Рыбка, стискивая длинные пальцы на замке неуклюжего ридикюльчика.

— Га-а-а, — закричал кто-то, смеясь, и толпа подхватила, скандируя, — давай, Ганя! У беды глаза, давай, а? Зеленые!

Громко засмеялись какие-то барышни, Ленка тайком оглядела ближайшую их стайку и успокоенно отвела взгляд — ничего опасного, деревенские малолетки в платьях ниже колена и каких-то непонятных штанах. Крашеные, как мартышки.

Ганя поднял голову, выпрямился, улыбаясь, и в зале снова закричали и засвистели. В больших колонках бахнуло и завизжало, стихло, визгнуло и, наконец, прорвался настоящий звук. Ганя тронул струну и запел, глядя в зал светлыми глазами на широком лице. Под первые слова у стен, неохотно, не выходя на середину, затоптались пары, шоркая спинами побелку.

— У беды глаза зеленые, — пел Ганя хорошим, сильным голосом, ухмыляясь поддатой ухмылкой, — опалят, не пощадят… с головой иду склоненною… виноватый прячу взгляд…

Ленка смотрела и смотрела, не замечая, что смотрит уже через чье-то плечо, а сама танцует, послушно ступая следом за шагами партнера. Рядом топталась Оля, встряхивая гривкой русых волос, ее парень ржал, отмахиваясь головой и она, нервно улыбаясь, убирала прядки за ухо. И стояла у стены Викочка Семки, мрачно отводя глаза от танцующих подружек.

— Ночи ночи раскаленные, — орал Ганя, и слышно было — голоса у него хватит еще на сто таких песен, и на тысячу Ленок и Оль, — сон-травою шелестят, у беды глаза зеле-е-еные, неотступные глядя-ат…

Шаркали ноги в паузах, потом снова гитара и снова голос. Не мигая, разглядывал головы и плечи яркий свет, и никакой цветомузыки, никаких вспышек, бросающих из света в темноту. Ленка, спохватившись, оторвала глаза от Гани, осмотрела плечо в черном кожзаменителе, деревянно согнутую руку, держащую ее ладонь, край щеки, смуглой, нещадно выскобленной, и кольца темных волос над ухом. Не нашла ничего для себя интересного и, задерживая дыхание, чтоб пореже нюхать запах дешевых папирос и крепкого перегара, снова уставилась на рок-звезду.

Выпевая последние слова, Ганя обвел глазами толпу, увидел девочек и подмигнул Оле. Та, краснея, нахмурилась, опуская лицо к плечу партнера.

В шуме и стуке, отойдя к стене, выдохнули, разыскивая глазами Викочку. Ее пепельная макушка маячила поодаль.

— Семки никто не пригласил, — расстроилась Оля, — снова все мозги проест своими страданиями.

— Ну, а что делать-то, — резонно ответила Ленка, — не заставишь же.

И подумала, увлекаясь за следующим кавалером ближе к гремящим колонкам, Семки лучше бы не надувалась, как мышь на крупу, а то кто ее пригласит, такую сердитую, с красным лицом и злыми глазами.

— Я пришел в магазин, за бутылкой вина! — кричал Ганя, и все хохотали, нестройно подпевая.

— А вино как назло разобрала шпана!

Я впервые не знал, что мне делать с рублем!

Целый день был закрыт магазин за углом!

Кто-то дернул Ленкин локоть и она, обернувшись, увидела совсем рядом, над девичьим плечом, знакомое лицо с мягкой улыбкой на пухлых красивых губах.

— Пашка? Ты тоже тут?

Пашка сложил губы, посылая ей поцелуй, и увел партнершу в повороте за пределы видимости.

— И тогда я решил, я весь мир обойду!

Только водку найду!

Только водку найду!

— Водку найду-у-у! — заорали вокруг.

— Вод-ку най-ду-у-у…

Заголосили дальше, подхватывая гитарный проигрыш. И смеясь, остановились, не расходясь, уже разгоряченные танцами и песней. Ленка кивнула парню, выдирая рукав из его руки, пошла через толпу, разыскивая Пашку. Тронула его за спину коттоновой курточки, отвлекая от стайки барышень у стены.

— Ленуся, — умилился Пашка, неловко поворачиваясь и обнимая ее шею согнутым, жестким от нового коттона локтем, — танцевать?

— Паш. Там Семки. Вика. Ну, с нами которая. Ты ее пригласи, а?

Ленка держала его, чтоб не валился вплотную, но вытягивала шею, приближая губы к уху — Ганя снова орал что-то веселое и очень громко.

— Зачем?

— Ну… ну я потом скажу, ладно? Сейчас пригласи. Пожалуйста.

— Ладно, — послушно согласился Пашка, — давай свою Вику.

Ленка потащила его ближе, прячась за черными спинами. Выглянула. И толкнула Пашку вперед.

— Вон, светленькая со стрижкой. Да не перепутай, черт. В юбке которая. И в сапогах.

— Ну, Малая… — Пашка покрутил башкой, пошел вперед, иногда оглядываясь и выразительно поднимая черные брови, тыкал рукой в сторону Семки, уточняя, верно ли идет.

— Фу, — пробормотала Ленка в панике, что та увидит его партизанские жесты, — да. Да! Давай уже.

И выдохнула с облегчением. Пашка шаркнул, покачиваясь. Принял недоверчивую Семки к груди и повел, ласково распихивая мешающих.

Ленка прислонилась к стене, проверив, не пачкает ли побелка, и стала отдыхать, укрываясь за спинами и высматривая Семки с Пашкой и Олю еще с кем-то.

— А перерыва — не будет! — через визг микрофона заявил с невысокой эстрады Ганя, — потому что у нас тут — новые исполнители! Прошу! Песни знаменитой группы «Чингис-хан» в исполне… сказал уже? Да хрен с ним, исполнении ансамбля «Осенние цветы»!

Его команда, гремя и волоча шнуры, спускалась с одного края, а с другого на их места поднимались ребята, таща гитары попроще.

— О-о-о, — сказала, выдравшись из толпы Рыбка, — о-о-о! «Чингис-хан», ничего себе! Их же запретили. Потому на дискаре не играют. А эти что, сами, что ли, споют? Ну-ну, послушаем.

«Осенние цветы», солист которых выступал в жуткой розовой рубашке, украшенной жабо и воланами по всем местам, подхватили гитары, выставили вперед по ноге, и ударили по струнам, немного, впрочем, запоздав к вступлению на магнитофоне, что поставили прямо на эстраде и включили на полную громкость.

— Фу! — удивилась Оля, уже выскакивая в грохоте в середину зала и немедленно включаясь в общее прыгание и скачки, — то запись!

— Что? — Ленка прыгала рядом, крича и оря немудреный припев:

— Чин-чин-чин-гисхан, лалала лалала лалала ухаха!

Оля выразительно тыкнула пальцем в крутящиеся бобины магнитофона.

— А-а-а! Та! — возразила Ленка и запрыгала дальше. Потому что стоять под эту музыку — кто устоит?

Прыгали все. Скакали выбеленные кудряшки, летали черные волосы, падали из заверченных причесок-ракушек шпильки с пластмассовыми цветочками, ползал под ногами чей-то мятый пакет с перекошенным лицом Боярского. Поднимались над скачущими головами руки в задранных сбитых рукавах курток, сверкали рубашки и волочились сбитые шарфы.

Рядом Ленка вдруг увидела Ганю, засмеялась, когда он улыбнулся ей. И встала, опуская руки, одна неподвижная, среди скачущей толпы. Ганя заслонил широкой спиной Рыбку, покачиваясь и притопывая ногой, топырил локти, чтоб прыгающие не наваливались на них. Опуская голову, что-то ей говорил.

Ленка попятилась и отошла к стене, задыхаясь, поправила на плече ремешок сумки. Музыка билась в уши, такая — чересчур громкая, слишком веселая. И никак не кончалась.

— Моско, моско! — заорал без паузы магнитофон, и толпа подхватила, нестройно ревя:

— Закидаем бомбами, заровняем танками, будет вам олимпиада, охо-хо-хо-хо!

Из толпы вывернулась Оля, поправляя волосы, подошла быстро, одна, потеснила Ленку к стене, нагибаясь к уху.

— Лен, я пойду. Ну, в общем, мы пойдем, с Колей.

— А я? — глупо спросила Ленка, падая в черную тоску. Ремешок сумочки резал плечо, будто в ней, маленькой, напихано булыжников.

— Так Семки же, — торопясь ответила Рыбка и повернулась, мелькнула среди голов русой лохматой стрижкой. И Ленка, раскрыв рот, осталась одна, среди воплей и топанья. Танцевать совсем расхотелось, и вдруг тревожно заныло сердце. Пробираясь вдоль стены, натыкаясь на ломаные стулья с торчащими ножками, она высматривала Викочкину светлую голову и красный короткий плащ.

Увидев, побежала к ней, с облегчением переводя дух.

— Семки! Ну, слава Богу, я уже испугалась. Собирайся, давай, еще минут двадцать и надо ехать, а то автобусы.

Викочка покусала накрашенные розовым блеском губы, оглядела зал поверх голов.

— А Паша?

— Что Паша? Он обещал да? Проводить? Слушай, класс, он нас с тобой как раз к самому дому…

— Нет, — перебила Викочка, набычиваясь и глядя исподлобья.

— Что? — не расслышала Ленка, — что ты…

— Я с ним пойду. Сама! Он меня провожает!

— Семки! Ты с дуба упала, что ли? Вы меня бросаете, да? Одну?

— Оля пусть! — прокричала Семки, отступая в толпу, — тебя пусть Оля.

— Так Оля же!..

Ленку чуть не сбили с ног, она качнулась, взмахивая руками. А когда посмотрела опять, то Викочку не увидела. Сказала сердито:

— Вот черт!

На нее уже посматривали и пару раз хватали за руку, пытаясь увлечь в гущу танцующих. Ленка руку вежливо отнимала, и наконец, поняла — стоять столбом в толпе себе дороже. Расправила плечи, нацепила улыбку, и рассеянно поглядывая по сторонам, протолкалась к выходу. Слезы закипали, щекоча глаза изнутри, вот-вот польются. Слезы обиды. Вот значит как, сначала Олька потребовала, что она крутила с ее ненаглядным Ганей, а теперь развернулась, ушла. И Семки в одну секунду променяла ее на Пашку, которому она нафиг не нужна, и ведь не расскажешь, что Ленка сама заставила его пригласить.

Сбегая с крыльца, Ленка быстро осматривалась, решая, куда пойти, чтоб не торчать на виду у курильщиков и бухающих. А куда идти в чужом районе в темноте? Только на остановку, где уже толокся народ, провожаясь и разъезжаясь. Визжали барышни, кто-то, солидно матерясь, рассказывал анекдот и сам ржал над ним по ходу рассказа. Черная фигура тискала кого-то, прижимая к волнистым стеклянным плиткам боковой стенки, а другая черная, растопырив руки, гонялась за орущей девой.

Ленка аккуратно обошла людей и деревья, ступила на тротуарчик, готовясь перебежать дорогу.

— О! — сказал кто-то, все же хватая ее руку и оттаскивая обратно в густую тень под дерево.

— Я, — сердито сказала Ленка, вырывая руку, — пусти!

— А то что? — спросил другой кто-то из темноты и цвиркнул, сплевывая.

Несмотря на страх, в голове у Ленки закрутилось вдруг удивленно-насмешливое — вот же, а думала, врут, думала так только в книжках, чтоб с плевком, первый парень на деревне…

— Мне домой. И там встречают, — соврала, показывая невидимой рукой в сторону остановки.

— Да ну? — голос, кажется, принадлежал третьему кому-то, и Ленка совсем затосковала.

— Покричи, чо, — насмешливо предложил первый, ступая так, чтоб не выпустить ее на свет.

— Угу, — поддержал другой. И заржал, уже с угрозой.

— Витя блядь! — грохнул над ленкиным ухом женский, очень раздраженный, — Витя, какого хера, я жду!

— Отъебись, — рассвирепел невидимый Витя, — пошла нахуй отсюда.

— Витенька, — сменила тональность принцесса, — Витечка, пойдем домой а? Я покушать сделала. Еще ж Сережика от бабушки забрать. А, Витечка?

— Нахуй, — сказал неумолимый Витечка.

Ленка с надеждой слушала, болея за семейную жизнь и стараясь незаметно, мелкими шажками, сдвинуться на открытое место.

— Все деньги, блядь, — зарыдала Витечкина жена, мать маленького Сережика, — все! Ты получку куда унес, скотина такая.

— Нахуй, — Витя по-прежнему был непреклонен.

— А ты куда? — спохватился другой голос, цепкие руки толкнули Ленку снова в глубину тени, — стоять!

— Паша! — заорала она, — Паш-ка! — И замолчала, уворачиваясь от машущей в темноте руки, край рукава задел ее щеку.

— С нами пойдешь! — сказали ей уверенно.

— Что за хуйня? — заорала Витечкина жена, выступая на свет и толкая мужа. Оказалась длинной, в белой куртке с широкими плечами и пышно взбитым начесом над бледным злым лицом, — ты козел, стоишь тут, а я щас этой суке…

Ленка отскочила, дергая край своей куртки, и помчалась через дорогу, с беспомощной яростью глядя, как медленно, хлопая дверями, отваливает от остановки просвеченный желтым светом автобус, внутри — качаются черные фигуры.

«Полчаса», билось в голове в такт быстрым шагам, «полчаса теперь… ждать… черт…»

— Стой, — орали, топая, позади.

— Витя! — кричала жена.

Влетев в каменную коробку остановки, Ленка огляделась, всхлипывая и дрожа. Пусто. В углу сидит скорченная фигура, свесив с колен руки, спит. А через бледный свет фонаря, топая по золотым искоркам асфальта, бегут к ней эти… из темноты. И следом — белая куртка, юбка путается в коленях, кивает высокий начес.

Пересекая тени бегущих, у тротуара вдруг затормозил белый жигуль с буквами на верхнем крае переднего стекла. Раскрылась задняя дверца.

— Эй, Малая, — позвал смутно знакомый голос, — прыгай. Ну?

Ленка подбежала к машине. И встала, мучаясь неуверенностью. Тут хоть какие-то люди, а там внутри, кто? И чей это голос?

— Сигай, малолетка! — голос рассмеялся, в темном нутре замаячило лицо над воротом кожаной куртки.

— Строган? Ой, Валера!

Она взялась за дверцу, еще колеблясь. Лицо исчезло. Хлопнула дверца с другой стороны и Строган лениво выбрался наружу, встал, расправляя плечи и скрещивая на груди руки. Длинный, что каланча, с темной стриженой головой. В короткой кожанке и темных джинсах. Облокотился задом на машину.

— О, — подбегая, сказал один из преследователей. Сплюнул в сторону, вытер лоб, потом вытер руку о рубашку. И подал Строгану. Тот лениво пожал и отпустил. Помахал ладонью белой куртке:

— Привет, Манки. О, Лорик! Привет, Лорик, как семейная жизнь?

Лорик хмуро кивнула и, подцепив под локоть притихшего Витечку, уволокла его обратно.

— Ну, — стесненно сказал Манки, двигая сутулыми, и правда, обезьяньими плечами, — ладно, чо. Я ж не знал, что ваша бикса. Ладно, бывай, Строган.

— Ага, — ответил спаситель, — наша. Теперь знай, понял?

— Да понял. Понял!

Через крышу машины Строган посмотрел на Ленку.

— Спасибо, — сказала та, держась за дверцу потной рукой, — ну ладно. Я автобуса тут. Подожду.

— Совсем ты, Малая — малая еще. Мы только отъедем, они за тобой вернутся. Садись, подбросим. Да не трону, ты ж малолетка, себе дороже.

Уселся внутри, хлопнув дверцей. И Ленка устроилась с другой стороны, стараясь сидеть подальше от расставленных джинсовых колен.

На сиденье водителя маячила блондинистая голова, и рядом тоже сидел кто-то, невнятно-русый или темноволосый, не поворачивался.

Машина мягко ехала, впереди по пустому асфальту прыгали толстые полосы света. Редкие фонари заглядывали внутрь, освещали ровный нос, короткие темные усы на длинном лице Валеры Строгана, и уходили в темноту.

— Тебя куда? — спросил он, поворачиваясь и кладя на свое колено белую большую ладонь.

— Ее на автовокзал, — вдруг сказал пассажир с переднего сиденья, и Ленка удивленно уставилась на стриженый затылок. Это еще кто?

— Понял, давай, Мерс, — кивнул Строган водителю, и Ленка, наконец, вспомнила про машину.

Это тачка Саши Мерседеса. Он год назад пришел из армии, и папик ему машину отдал. На переднем стекле Саша наклеил пленку с английской надписью MERSEDES, и ясное дело, сходу кличка к нему и приклеилась. Был Саша небольшого роста, красивенький и стройный, и в машине у него всегда катались крутые мальчики, изрядно старше обычной дискотечной публики. Лет уже двадцати пяти. Как вот Валера Строган, что приходит на дискарь не танцевать, а чаще — делать какие-то свои дела. Хотя и поплясать он тоже не дурак. Иногда катается с ними Юра Бока, безнадежный негодяй, который, то садится за драку на год или два, то снова выходит, чтоб покуролесить с полгода и опять в тюрьму. Но тот редко — у Боки совсем своя компания. И хорошо. Но кто сейчас сидит на переднем сиденье, Ленка понять не могла. А он ее знает.

Незнакомец повернулся, скрипя кожаной курткой, и Ленке показалось, машина ему тесна, сейчас лопнет по швам, подаваясь вокруг широких плеч. Блеснули зубы в свете очередного фонаря, блик отразился в глазах.

— А там — пятый по счету дом, или шестой? Да, Леночек?

— А… — растерянно сказала Ленка. И кивнула, — шестой да. Спасибо…

Незнакомец снова отвернулся и тихо заговорил с Мерседесом, тот, покашливая, солидно кивал, щелкая своими там ручками и рычажками. Строган потер рукой колено и сунул руки в карманы короткой куртки, откинулся и прикрыл глаза.

В тишине ехали дальше, Ленка по-прежнему сидела, выпрямившись, еле касаясь мягкой спинки напряженными плечами. Ей казалось — если расслабится и сядет так, вольно, как Валера, то вдруг что-то случится, нехорошее…

Когда машина сворачивала в знакомый проезд между домами, незнакомец повернулся и, не дослушав Сашу, спросил:

— А что ж подружка, бросила тебя? Чего одна шастаешь по злачным местам? Где злобные Манки.

— Манки, это потому что обезьяна, да? — непоследовательно спросила в ответ Ленка и спохватилась, — ой…

— О, — удивился стриженый, навалился на спинку кресла, разглядывая ее.

— Нет, умничка. Манки, потому что фамилия у него — Манкин. И подошло, село, как влитое, верно?

— Да уж, — сказала Ленка, вспоминая сутулые плечи и длинные руки, — тут остановитесь. Я дальше сама.

— Как скажешь, — собеседник кивнул Мерседесу и Саша послушно тыкнул машину у края дома.

Ленка вылезла, сказала внутрь, очень поспешно, чтоб не заговорили и не стали о чем-то договариваться:

— Спасибо. Спасибо вам, до свидания.

И побежала мимо молчаливого дома, ступая по желтым квадратам, изрисованным черными мультиками теней.

За ее спиной, ворча, развернулась машина. И уехала, увозя тихую музыку в невидимых динамиках, Валеру Строгана в курточке сильвер, маленького важного Сашу Мерседеса. И стриженого незнакомца с бархатным голосом и широкими плечами. Который знает, где она живет, и о подружке, с которой они вместе возвращаются с дискотеки, тоже знает.

 

Глава 11

Мамин голос в трубке был, как всегда, усталым и нервным. Ленка стояла, переминаясь босыми ногами в растоптанных тапках и тоже устало, постепенно заводясь, повторяла, кивая:

— Да. Да, мам. Ем, конечно. Нет, не опаздываю. Да все нормально. Ты лучше скажи, там как? Ну. Ну, город же, чего интересного там? Другой.

В Симферополе Ленка бывала исключительно проездом, когда папа после утомительных уговоров разок в году вывозил их куда-нибудь в Крым, хватаясь за голову и причитая о дефицитном бензине. И то, что она видела, проезжая, было скучным и раздерганным. А мама там сейчас живет, ходит по улицам. Сегодня она провожает отца, вечером, в аэропорт, и еще несколько дней Симферополь будет для нее, вот как для Ленки Керчь — улицы, чтоб по ним идти, разглядывая дома. Столовки и пельменные. Парки. Машины на перекрестках. Вот если бы Ленка поехала, то, наверное, все глаза стерла, рассматривая, сравнивая. Думая, на что похож.

— Лена, — с упреком сказала Алла Дмитриевна в ответ на вопрос и на эти мысли тоже, — у меня сердце не на месте и руки трясутся, а ты мне — какой да сякой. Думаешь, у меня есть желание по сторонам глазеть? Папа должен был вчера еще улететь, а вот у них все перенесли, я волнуюсь. И ты еще.

— Что я еще? Ты же слышишь, все нормально.

Ленка старалась говорить четко, но негромко, выбирая слова. Поглядывала на двери маленькой комнаты, приоткрытые настороженной щелью. Там, в спальне родителей поселилась приехавшая бабка. И сейчас прикрутила громкость телевизора, слушая телефонный разговор. Если шептаться, она после всю душу вымотает, в обидах, что от нее секреты. Пусть лучше слышит. Но слова нужно выбирать.

Хотя, выбирая слова Ленка знала — не поможет. Все равно вымотает и все равно будут обиды. И злоба.

— Нормально? — изумилась мама в Симферополе, повторила язвительно, — да уж нормально. Танцы эти твои. Я ночей не сплю. Все думаю…

— Мам…

— Да! А вдруг случится что страшное? Пока я тут. Я тут, и ты там вдруг!

— Мама!

— Имей в виду… — мама умолкла и заторопилась, — мне пора, нам с папой нужно в магазин. Сережа!

В трубку ворвался далекий шум, голоса, видно, мама открыла двери телефонной кабины.

— Сережа, хочешь Ленке сказать пару слов? Или матери своей.

Ленка закрыла глаза. Ох, да пусть не захочет, а то придется звать бабку к телефону, ой, бабушка Лена, вас папа…

— Нет? Ну ладно. Леночка, мы тебя целуем, может быть, еще позвоним вечером. Поняла? Веди себя хорошо!

— Да, мам.

Ленка повесила трубку и сразу же ушла к себе, плотно закрывая двери. Села на диван, отодвигая раскрытую книгу. Обняла коленки и стала сердито слушать, как в коридор тут же вышла бабка и, топая тяжелыми шагами, заговорила вслух сама с собой.

— Хорошо! — язвительно бормотала, иногда повышая голос, чтоб внучке было слышно, — куды там, хорошо… ма-амочка… бута я тут мучию ее! Кабута голодом морю! Сама поехала, дом бросила (в кухне шваркнула о плиту сковородка), бута и не семейная женчина, а туда же — Ле-еначка… как ты там… тьху!

Последний выкрик сопроводился новым скрежетом.

Этого Ленка стерпеть уже не могла. Сунула ноги в тапки и, сузив глаза, распахнула двери комнаты. Сказала звонко в толстый ситцевый бок и жесткий профиль со сжатыми губами и брыластой щекой:

— Между прочим, она поехала сына вашего провожать, в рейс. А не просто так.

Бабка не повернула головы, мерно пронося ее к спальне, и уже там, разворачиваясь, отрубила:

— Нужна она ему там! Знаем, чего ездиют.

С треском хлопнула дверь. Закачалась над зеркалом в коридоре старая соломенная шляпа на ленточке.

Ленка подошла к закрытой двери.

— По себе меряете, да?

И ушла снова к своей, взялась за ручку потными пальцами, готовясь тоже хлопнуть. Двери спальни стремительно распахнулись.

— Ах ты нечись балотная! — зычным освобожденным голосом заорала бабка, ступая в коридор и щуря на Ленку яростные глаза, — стоит тута, стыд потеряла, сует мне в морду, слова она видите ли…

— Именно в морду, — согласилась Ленка, раздумав хлопать дверями и устраиваясь в проеме удобнее.

— Да ты… ты… — бабке явно не хватало слов и внучку это вполне устраивало. Ленке было уже не пять и не десять лет, когда она боялась старуху до онемения, так что пусть слушает, за все испорченные детские годы.

— Шалава крашеная, — орала бабка, резко, как огромный трясущийся робот, продвигаясь по коридору, а толстые руки бесцельно поднимались и опускались, отряхивали бока ситцевого платья, дергали оборку на фартуке, — у-у-у глаза бы мои не видали, китаеза чертова, стоишь тута! И в кого уродилася такая вот!

— В вас, бабушка, — нежно сказала Ленка, холодно рассматривая судорожные движения, — меня и назвали в вашу честь, так папа захотел.

— Тьху!

Бабка еще что-то орала, но Ленка уже ушла в комнату, хлопнула таки с треском дверями, и сразу же включила проигрыватель. Там со дня приезда старухи была приготовлена нужная пластинка — в бережно обернутом прозрачным целлофаном страшноватом пакете: с черными лошадьми, всадниками-скелетами в вороненых доспехах и адским пейзажем.

Голос любимой бабушки утонул в реве и грохоте сатанинского рока. Двери распахнулись. Елена Гавриловна встала в проеме, раскрывая рот и пытаясь перекричать пластинку. Но парни в доспехах старались вовсю. Ленка села на пол, внимательно глядя на собеседницу и подкручивая пуговицу громкости, как только бабка открывала рот. Музыка заорала так, что в люстре замелькали блики на дрожащих висюльках. Бабка снова изобразила губами бешеный плевок и хлопнула дверями.

Ленка прикрутила громкость. Встала с пола и снова забралась на диван. Чертишо и с боку бантик. Каникулы. Сидит тут одна, как пень, ругается с ненавистной бабкой. Вместо того, чтоб куда завеяться, с Олькой и Викочкой, как мечтали. Но у Рыбки вдруг стремительно развернулись новые отношения с Ганей.

После того случая на деревенских танцах Ленка обиделась, целых два дня не звонила подруге. А та тоже молчала. Как всегда, Ленка не выдержала первая, набрала номер, поздоровалась. И замолчала, ожидая, вдруг Оля что-то скажет. Нормальное такое, хорошее. Но Рыбка молчала в ответ, а потом сказала отрывисто:

— У тебя важное что?

— Что? — растерялась Ленка, — в смысле, что важное? Ну…

— Лен, извини, мне позвонить должны.

— Ах. Я поняла. Ну и ладно.

И Ленка положила трубку.

С Викочкой получилось еще смешнее. Семки обиделась на подругу сама. Вот же кино и немцы, шепотом ругалась Ленка, бродя по квартире и рассматривая вещи, листая книгу и не зная, чем себя занять, — она, значит, сбежала, с Пашечкой, а теперь, получается, надулась на Ленку, из-за того, наверное, что Пашка не захотел с Семачки встречаться. Всего разок они потанцевали, а Викуся по своей привычке прилипла, как банный лист, и за несколько дней наверняка успела закатить недоумевающему Пашке пару скандалов с ревностью и выяснением отношений. Семки такая, это она умеет.

Пластинка кончилась, игла подскочила и выжидательно повисла над черным блестящим кругом. Стало слышно, как ворочается в прихожей бабка, что-то там бормоча. Зазвенели ключи. Хлопнула дверь.

Ленка подошла к окну, прячась за занавеской, выглянула, проверяя, далеко ли собралась старуха. Если она крутится во дворе, то выходит прямо в платье и тапках на босу ногу, большая, мощная, не мерзнет, вешая на самодельный турник половики и размашисто ударяя по ним пластмассовой выбивалкой.

Но бабка топталась у скамейки в полном официальном наряде — тяжелых туфлях с хлопчатобумажными чулками в лапшу, черном плаще с крупными пуговицами и желтой самовязанной беретке. И отлично, значит, по магазинам собралась. Пару часов Ленка побудет одна и в тишине.

— А-а-а, драсти! — донесся в приоткрытую форточку сладкий бабкин голос, — уй ты, лялечка какая харошая, уй ты мальчик такой золотой у мами! Драстуй, Валечка, как здоровье? А я усю ночь не спамши, ноги крутют и крутют.

Два сладких голоса, прерываемые ревом «золотого мальчика» — сына дебелой горластой соседки, удалились. И зазвонил телефон.

— Ура! — шепотом сказала Ленка, кидаясь к нему.

Какое счастье, — двери можно не закрывать, говорить, как обычно, не пугаясь, что бабка там слушает и копит ненависть из-за каждого слова.

— Але?

— Летка? — сказал издалека глуховатый знакомый голос, так неожиданно, что Ленка не сразу и узнала его.

— Ой. Пап? Папа?

Это было неловко и одновременно очень радостно. Ленка прокашлялась, смеясь — папа там кашлянул тоже.

— Фу. Богатый будешь, пап. Я не узнала. Ты там как?

— Летка, я быстро. У меня к тебе просьба. Большая. Ручку возьми. И бумагу. Взяла?

— Да, — растерянно сказала Ленка, нашаривая карандаш и листок бумаги, вырванный из старой тетрадки, — да. А что?

— Пиши. Не путай только. Город Ялта. Улица…

Ленка нахмурилась и прижала трубку щекой к плечу, корябая листок.

— Панченко. Лариса… — голос отца прервался, засипел, и он снова неловко прокашлялся, — Ивановна. Повторить?

— Не надо, — мрачно ответила Ленка, глядя на кривые буквы.

— У меня там на полке, в шкафу. Под свитерами, ключи. От гаража. Ты, пожалуйста, съезди, когда там дядя Витя, у себя будет. И в тумбочке, которая в углу, в дальнем, там сверток. Его надо посылкой отправить. По этому адресу. Летка, это не дорого, ну должно быть не дорого, кажется, рубля три. Ты попроси у бабушки.

— Угу, — ответила Ленка негромко, — щаз вот.

— Что?

— Ничего. Ну, отправлю.

Она замолчала. Ждала. С улицы радостно кричали дети, солидно лаял сенбернар из первого подъезда, и хозяйка, модная дама Эльвира истерично кричала «фу, Джерри, я сказала, фу!»

Отец помолчал тоже. В трубке щелкнуло и пикнуло.

— Летка, — заторопился он, — ну, в общем, ты… а я тут… Пожалуйста. И это…

Она сурово молчала, не помогая отцу договорить.

— Маме не рассказывай. Ладно? Будет волноваться. Ну, так вот.

— Хорошо. Пап?

— Кончаются. Жетоны кончились, доча. До свидания. Да, еще!

— Что?

— Закрой хорошо. К дяде Вите в гараж подойди, попроси, он проверит, поняла?

Ленка, прикусывая губу, чтоб не разреветься, как маленькая, молча опустила трубку, прижала ее изо всех сил, так что пальцы и заныли. Вот так вот. Попрощался папа с дочкой Леткой-Енкой. Поедь, достань сверточек, пошли посылочкой. А ей даже не сказал, я тебя целую, Летка…И эти еще, две кошелки, разбежались…Бабка еще эта…И Ганя лазит там с Олькой. Фу. Все каникулы коту под хвост!

Телефон под пальцами снова затрещал. Ленка смотрела на него и думала мстительно, вот не брать, вообще никогда. Выкинуть. Разломать к чертям. И вообще развернуться и уехать. Туда, в восточные Саяны, куда в пятом классе мечтала отправиться геодезистом, начитавшись книжек путешественника Федосеева. Конечно, лучше бы в Калифорнию, где Джек Лондон, Смок и Малыш, но кто ж ее в Калифорнию пустит, а Саяны вот они, в Союзе. Будет она ходить совсем одна, по тайге, в штормовке, с рюкзаком, и никаких телефонов, посылок в Ялту, бабушек с воплями, никаких…

Телефон все звонил и она, вздохнув, подняла трубку, почти роняя из занемевших пальцев.

— Ты, Малая, долго будешь лыцаря с себя корчить печального образа, — сухо поинтересовалась трубка Олиным голосом.

— Не знаю, — так же сухо ответила Ленка, внутри прыгая от радости.

— Короче так. Дуй ко мне, сейчас же. Каникулы, а мы сидим, как пеньки. Придумаем план и все это — наверстаем, ясно?

— А Семки?

— Звонила уже. Через два часа придет наша каракатица.

Уже натянув свои самопальные вельветки и полосатый вязаный свитерок, Ленка, моргая срочно накрашенными глазами и пальцем поправляя ресницы, встала в коридоре, поколебалась минуту и вошла в спальню родителей, где временно воцарилась бабка.

Открыла шкаф и запустила руку под теплую стопку свитеров и рубашек. Нащупывая в дальнем углу ключи, понюхала вещи — от вязаного полотна пахло табаком и папиным одеколоном.

Вытащила тяжелую связку из двух больших ключей и одного маленького плоского. И услышала, как в коридоре, быстро проскрежетав замком, распахнулась дверь.

Бабка скинула туфли как раз вовремя, чтоб увидеть выходящую из спальни внучку. Выпрямилась, рука замерла на пуговице плаща.

— Деньги искала, — утвердительно вопросила, с ненавистью сверля Ленку выцветшими глазами.

— Что-о? — та задохнулась от возмущения.

Прошла мимо, задирая подбородок и сжимая в кармане вельветок неудобные ключи.

— А ну покажь! Чего унесла ссюдова! — загремела баба Лена.

— Щас! — крикнула Ленка, — разогналась! Это моих родителей спальня!

— Там твоего ничего нет! — вопила бабка, ныряя в комнату, и Ленка, помирая от бешенства, услышала, как та щелкает замком своей сумки — проверяет кошельки, догадалась. Потом захлопали ящики письменного стола.

— Тута все, все что тута, то Сережечка мой горбатился, на вас, курвищ бездельных! Ничего тута твоего не…

Но Ленка уже вдела ноги в сапоги, и выскочила, на ходу суя руки в рукава короткой синей курточки. Повернула ключ в замке.

И побежала на волю, ощупывая в кармане тяжелую связку, что при каждом шаге больно тыкалась в ногу.

* * *

В полутемной прихожей Олиной квартиры она встала, в ошеломлении разглядывая подругу.

— Ого! Оль…

Та сунула палец к стенке, зажегся свет. Отступила, нервно поправляя белоснежные волосы.

— Ну? Как тебе?

Из беленького шалашика лохматого Рыбкиного каре выглядывало лицо с острым маленьким подбородком, впалые щеки с пламенеющим румянцем и Олин длинноватый носик — она вечно, хохоча, спрашивала у подружек, скашивая к нему серые глаза «у меня рожа не в семачках?», а Семки в ответ тут же обижалась.

— В комнате скажу, там свет, — решила Ленка, и Рыбка, повернувшись, пошла по коридорчику, запахивая халат с продранным боком.

— Не. В кухню идем. Мне ужин шкварить, вечером сеструхи приедут, с ночевкой, чтоб завтра на ярмарку праздничную.

— Давай помогу, — Ленка уселась на любимый табурет, у самого окна, откуда сверху автовокзал, как на ладони, и курган в самом центре, а по склонам его — мальчишки, прыгают и валяются, скатываясь бревнышками по сухой траве.

— На, — Оля сунула ей миску с начищенной картошкой, — на четвертушки режь и сюда, в казанок.

Села сама напротив, поправила новые волосы и, запустив руку в воду, выловила кривую картошину.

— Жарить, что ли?

Белые волосы качнулись, олины губы вытянулись, сдувая с носа тонкую прядку.

— Не. Щас маргаринчика, воды, морковка там всякая. Потушим. А вечером пусть мать разогревает.

— Ну, ты шеф-повар, Олька, — с уважением сказала Ленка, кромсая картошку, — у нас дома и не знают, что так вот можно. Мать меня вечно пилит, ой ты борщ не умеешь, как ты замуж пойдешь.

— Та. Шо тот борщ, буряк да капуста. Просто все.

— А мы раз с папой сварили, — засмеялась Ленка, — он сел, с папиросой. И стал мне диктовать. Это достань. Это порежь. Это в кастрюлю. Очень вкусно было, мать прям удивилась, что я сварила.

Она опустила голову, вспомнив про отцовское поручение. Но прогнала пока мысли. Потому что тут — Рыбка с новой головой, а еще у нее всякие новости про Ганю.

Ленка осторожно прислушалась к себе — а вдруг ее любовь уже прошла? Но внутри все тихо затосковало, и она снова увидела прекрасное широкое лицо, светлые глаза и почти белые надо лбом густые волосы. И как стоит, держит гитару и поет. Не потому что такой он звезда, увидела это, а потому что там, на сцене, он теплый и смотрит, будто сейчас поцелует именно ее — Ленку…

Оля молчала, быстро рассекая картошины. И Ленка, поглядывая на белые пряди, догадалась:

— Ты осветлилась, чтоб, как на слайдах, да? Певица, что Гане сильно нравится. Бонни Тейлор. Нет, Тайлер. Потому?

Оля положила нож, совсем материнскими бабьими движениями стала вытирать мокрые руки.

— Я подумала наоборот. Что она ему нравится, потому что она похожа на меня. Понимаешь? А после подумала снова, это я на нее просто похожа. Чуешь разницу, Малая?

Ленка открыла рот, потрясенно глядя на серьезное лицо подруги. Это конечно, просто, но почему-то ей за эту неделю и в голову не пришло, что Ганя с Рыбкой примерно так же, как и с Ленкой. Что она тоже ждет на его лице совсем другого выражения. И в глазах. Как она здорово сказала — смотрит на Бонни, потому что та похожа на любимую. Или — наоборот. Да уж, разница. Но все же, Ленка не тупая. Когда он с ней говорил, о Рыбке, то она слышала, как меняется его голос.

— Оль. А я думаю, он тебя все-таки любит.

— Угу, и жениться предлагает. В местном сельсовете.

— Нет. Не прикалывается. А просто он сам, может, не понимает, а?

— Я, что ли, за него должна понимать? — голос у Рыбки был угрюмым, но тут зазвенел звонок в прихожей.

— А вот и Семки, гроза мужиков. Щас мы ее поподкалываем, да?

И Оля понеслась в прихожую, шлепая тапками.

 

Глава 12

В гараж девочки поехали втроем. Погрузились в старый автобус, вихляющий задом на поворотах и страшно гремящий на выбоинах асфальта, и уселись — Оля с Ленкой на переднее сиденье сразу за полукруглым пластиком водительской кабины, завешанным облезлой шторкой с прыгающими помпонами, а Викочка позади, вытянув спину, улеглась подбородком на руки, просунув лицо между их плечами. Моргала и щурилась, когда в глаза попадали прядки волос — почти белых Рыбкиных и светло-русых Ленкиных. Крутила головой, слушая, кто что говорит.

Говорить было неудобно, приходилось кричать в ухо и девочки замолчали, глядя в окно, где плыли серые деревья, перемежаясь с деревьями желтыми, за ними — домики, отгороженные каменными и железными заборами. Город тут плавно, без пустыря, перетекал в пригородный поселок Мичурино, вдоль заборов хозяйски гуляли куры, натягивала лохматую веревку пегая коза, и большая корова сгибала шею, разыскивая что-то у спутанных копыт. За штакетником носились по цепи лохматые Шарики и пятнистые Букеты.

Оля пошуршала в сумке, суя внутрь руку, и оттуда разнесся по автобусу аромат ветчины — перед поездкой девочки не поленились сбегать в магазин «Молоко», где за отдельной стойкой наливали жаждущим в граненые стаканы томатный и яблочный сок, и продавали вкуснейшие бутерброды с вареной колбасой — 10 коп. и с ветчиной — целых 14 коп.

— На гору пойдем, да? — уточнила Оля, закрывая сумку.

— Да-а-а, — согласилась Семки, принюхиваясь, — ой блин, уже жрать хочу!

— Там и пожрем, на природе, — посулила Рыбка.

С замком Ленка справилась нормально и, оставив подружек у входа, вошла внутрь, в знакомый запах промасленных тряпок, железа и бензина. Осторожно прижимая к себе локти, чтоб не извозиться о полки и торчащие оттуда железки, пробралась мимо закутанной в испачканный грубый чехол машины. Папина страсть и любовь, ярко-зеленая «копейка», жигуленок, на который ушли все деньги, заработанные в двойном рейсе-«спарке», это когда экипаж уходил в океан на полгода, потом прилетали мужики самолетом обратно, две недели общались с семьей, и снова в океан, на тот же корабль, снова на шесть месяцев.

Чтобы купить жигуль, папе пришлось записываться в какую-то там очередь, Ленка деталей не знала, но слышала по вечерам мамины причитания, а после ехать в Москву, в валютный магазин, где эти самые автомобили оплачивались и забирались счастливыми владельцами. Папа приехал оттуда на пассажирском сиденье, а машину вел дядя Виктор. Они поставили «копейку» под окнами, а Ленка и Светка выскочили смотреть — ходили вокруг, заглядывали в новенький салон, где потолок и стены обиты мелко-дырчатой светлой кожей, и ногтем царапали тонкий слой парафина поверх глянцевой краски — увидеть настоящий цвет новой папиной игрушки.

Еще Ленка знала, что денег все равно не хватило, и папа попросил взаймы у матери, той самой бабы Лены, и она, конечно, дала тысячу рублей, такие огромные деньги, Ленка все пыталась потом сосчитать, сколько же это маминых зарплат получается — почти год складывать, если не есть и не пить.

И теперь, подарив сыну деньги, Елена Гавриловна все чаще заводит разговор о том, что она уже стара и пора бы поселиться ей у любимого мальчика, чтоб присматривал за мамочкой. А Алла Дмитриевна, сидя на диване в большой комнате, куда утаскивала телефон — пошептаться со своей Ирочкой, тоскливо говорила в трубку:

— Ириша, и что мне делать? Ведь она точно приедет, оставит свою северную однокомнатную старшему — алкашу, приедет к нам, и просто сожрет меня, я ведь не вынесу, хоть помирай, я неделю с трудом выношу, веришь, в глазах темнеет, и сердце заходится… И ведь не откажешь! Денег дала.

Сейчас копеечка была упакована так тщательно, что ни кусочка травяной веселой зелени не выглядывало из-под замасленной холстины, и Ленка, уходя в дальний угол, строго наказала себе — все закрыть, как следует, и к дяде Вите сходить, пусть проверит, потому что для папы эта машина — исполнение самых сильных мечтаний, а он вот доверил ей открыть-закрыть гараж.

«Угу», язвительно сказал внутренний голос, «рискнул твой папка, Леточка, чтоб посылочку сыну отправить, да еще тебя припряг»…

Сверток был не очень большой, аккуратный, в блестящем расписном целлофанчике. Ленка пощупала грани картонной коробки, расстелив на тумбочке припасенную газету, старательно завернула коробку еще и в нее, и сунула в тряпочную сумку с трафаретным черепом на боку.

Свет снаружи усиливался, потом делался мягче, когда Семки ступала внутрь, трогая пальцем баночки на полке. Оля что-то негромко ей высказывала учительским тоном, а Вика отмахивалась, умолкала, слушая, потом снова перечила, но Оля авторитетно перебивала.

Сердито сказала выходящей из гаража Ленке:

— Семки замуж собралась. За Пашку Санича твоего.

— Чего это ее, — обиделась Викочка, краснея россыпью конопушек, — да он, между прочим…

— Что он? — воинственно перебила Оля.

Но Ленка подняла руку с ключами:

— Цыц. Я сперва закрою и к дяде Вите схожу. Ясно?

— Ишь, — обиделась теперь уже Оля, беря Семки за рукав красного плащика и оттаскивая подальше, — пойдем, Викуся, не видишь, мешаем.

Ленка, не обращая внимания, сосредоточенно повертела сперва плоским ключиком в скважине врезного замка, потом навесила огромный, потом еще один — на край приваренного засова. Оглядела и направилась вдоль беленых стенок с врезанными в них железными воротами, изредка прикрытыми тощим виноградом и маленькими клумбами с осенними астрами.

Потом она возвращалась обратно, вместе с огромным бородатым папиным другом, потом ждала, когда тот рассмотрит и подергает замки. И попрощавшись, побежала через железную дорогу вверх, по склону холма, заросшего шиповником и боярышником, где краснел через ветки Викочкин плащик.

Девочки расположились на самой верхушке, откуда был виден поселок, примыкающие к нему ряды гаражей, и дальше внизу — городское шоссе, за которым распахивались взлетные полосы аэродрома.

Оля приволокла из кустов небольшую удобную корягу, Семки нашла для себя какое-то ржавое ведро и накрыла его газеткой, уселась, расстегивая плащ и подставляя солнцу конопатое личико. На сухой траве положили матерчатую Олину сумку, а на нее — развернутый пакет с горой бутербродов.

— Так, — распорядилась Оля, — каждой по десять.

И дальше молчали, складывая на широкий ломтик белого батона сразу по три лепестка розовой, исходящей прозрачной слезой ветчины, и щедро откусывая от края.

— А-а-а, — сказала Рыбка, откидываясь и вытирая губы скомканным платком, — лепота. Продавщица как услышала, мне тридцать брутербродтов, так сразу за меня поглядела, думала, я целый отряд привела. Ленка, компот дай.

Ленка протянула ей бутылку с компотом.

В кустах, отягощенных кисточками оранжевых ягод, суетились воробьи, негодующе трещала сорока, расправляя белые с черным крылья. Снизу от крайнего дома лаял косматый песик, мотаясь у ног равнодушной коровы. А по другую сторону холма широкое шоссе тянулось от города к Феодосии, и дальше.

Там, думала Ленка, дожевывая ветчину, шоссе делится на две дороги, одна идет вниз, вдоль побережья, и там начинается всякое крымское волшебство, сначала Судак, потом Крымские горы, серпантин, петлями до щекотки в животе, красивые бухты и скалы. А другая дорога летит через степь, к Симферополю, где сегодня, наверное, мама провожает отца на самолет. А Ленке нужно вернуться домой, пойти завтра на почту, и отправить посылку в Ялту. Мама оставила ей пятерку, на карман и на автобус, сказала, больше не надо, ведь бабушка дома готовит. Ну да, Ленка сразу сныкала трояк, чтоб покупать билеты на дискарь, а теперь вот надо его…

— Ты его хоть спросила, — допрашивала Рыбка сердитую Викочку, и потеряв терпение, воззвала к задумчивой Ленке, — Малая, ну скажи ты ей! Если пацан один раз проводил, а после шифруется, ну стыдуха ж — бегать за ним без перерыва. Она прикинь, к его родителям собралась идти.

— Чего? — сильно удивилась Ленка.

— Мы целовались, — с вызовом сказала Семки, — ну и…

— Семачки, тебе пять лет, что ли? Ты за всех замуж сходишь, с кем целовалась в последний год? Погоди…

Ленка, опираясь на ладони, подалась вперед, качнув корягу.

— Что еще за «ну и…»? Ты что? У вас с ним что-то было, Семки?

— А тебе завидно, да? — звонко сказала Викочка и встала, дергая плащик, — я пойду. Поссать пойду. И погуляю.

Девочки обернулись вслед красному плащу, мелькнувшему в кустах.

— Де-ла, — расстроилась Оля, — слушай, думаешь, она ему дала? Вот дура-то!

— Думаешь, взял, что ли? — с сомнением ответила Ленка, вспоминая прелестное пашкино лицо и пухлые губы. И этих его девочек с глазами хлоп-хлоп, что стерегли у выхода с дискотеки и шли следом, хихикая и окликая.

— Мужиков ты не знаешь, — авторитетно заявила Оля, сползая с коряги и осторожно укладывая голову на скинутую куртку, — ох, теплынь какая, прям весна. Если сама прибежала, то куда он денется-то?

— Ну и скорость, — подивилась Ленка, — это ж недавно все. Блин. И что делать будем?

— Ленк, ты его спроси.

— Чего? — снова удивилась Ленка, — ты как себе это представляешь? Подхожу я, значит, к Пашке…

— Угу. Ты ж соседка, и он с тобой дружит. Ты ему просто скажи, что она — дура. И чтоб не лез, а то не будет знать, как здыхаться.

— Ага. И Викочка потом меня задушит. За то, что я сломала ей жизнь. Сексуальную. Оль, ты со мной завтра на почту пойдешь? Я одна боюсь, там тетки.

— Половую, — уточнила Рыбка, — какой у Семки секс, сопля еще. А когда надо? А то я днем вот.

Она замолчала, и у Ленки заныло сердце. У Оли завтра свидание с Ганей. Черт и черт. Какая-то паршивая жизнь. Дома бабка. Тут со всех сторон любовь. А Ленке — суетиться вокруг чужого пацана и его матери, которые ее отцу оказались ближе родной дочки.

— Я не знаю, что будет, — сказала Оля, не открывая глаз и удобнее устраивая плечи на коряге, — я, Лен, запуталась совсем. Он бухает все время. Ну и… Он меня два раза Лилькой назвал, я ушла, руку вырвала, ушла. А он догнал и ржет, да ладно тебе. Я же говорит, с тобой. И я с ним помирилась. А все равно — не то все. Ну и еще. Понимаешь, вот у меня двоюродный брат, второй срок мотает, за драку пьяную. И мать говорит, сиделец он, даже когда выходит, по глазам видно — ему в тюряге все время быть. Вот Ганя — у него глаза такие же. Когда крышу рвет, нифига не тямит. Его мать несколько раз отмазывала, дело хотели заводить, но то все по мелочи. Зато постоянно. То с ментом почти подрался, а это прикинь как серьезно. То пацаны рассказали, во дворе бухали сидели, и Ганя соседке окно побил, булыганами. За то, что она их матом обложила — орали сильно. Понимаешь, ему ваще все равно, что с ним будет. А я?

— Оль… — Ленка сползла тоже, усаживаясь рядом на густую траву, расстегнула пуговицу штанов, чтоб пояс не резал живот, — это ж ужас. Нельзя с ним. Тебе с ним никак нельзя. Он сядет, а ты что? Будешь таскать передачи? С Лилькой вместе, да?

— У Лильки, между прочим, батя — следователь в прокуратуре.

— Так Ганя потому, что ли, с ней лазит? О черт, я думала, любовь.

— Может и любовь, — усмехнулась Оля, — мне вон Семки сегодня, знаешь, что выдала? Я говорит, Пашечку люблю, а еще мама сказала, что у них хорошая семья, богатая, предки его на северах вкалывали, там дофига ковров, хрусталя, золото покупали. Ты вот знала про это?

— Нет. Я только знаю, где у него окно, он мне машет оттуда. Когда музыку врубает.

— А вот наша Семачки — уже в курсе. Ну и — любовь вот. Думаешь, так неправильно?

Ленка молчала, срывая травинки и роняя их реденькой горкой.

У них дома говорить о деньгах считалось неприличным. Хотя говорили все время, потому что их все время не хватало. Мать вечно выгадывала, на чем сэкономить и Ленку это бесило страшно, можно подумать, если все лампочки в квартире покупать не стоваттные, а тусклые, по сорок ватт, то сразу они забогатеют. Но зато если заходил разговор про тех, у кого деньги были, то мама сразу исполнялась презрения. К мясникам на рынке, к фарцовщикам, что продавали импортные шмотки втридорога. Ну и такой вот интерес к достатку в семье, допустим, будущего мужа, считался чем-то мелочным, совершенно недостойным. Как это — по расчету. Расчет это плохо. А с другой стороны, вот Рыбка говорит про Ганю, и ведь правильно говорит, нужно понимать, с ним отношений не будет, и нужно это как-то знать заранее. Это что, тоже расчет, если знать заранее? А как же тогда любовь?

Любовь…

Мысли Ленки свернули в другую плоскость и она, помявшись, сказала с надеждой, уже о другом, хотя с тайной небольшой хитростью, будто бы продолжила начатый Рыбкой разговор:

— Оль. Я вот что подумала. Мы дружим. А что нам те пацаны, ну не первый и не последний Ганя этот. А давай сейчас пообещаем друг другу, что не будем. С ним. Ни ты, ни я. Чтоб наша дружба осталась главнее.

И замолчала, с трепетом ожидая. Думала, ну согласись. И тогда мне станет легче, пусть он там с Лилькой, я ее совсем не знаю. И не буду мучиться, что вы с ним. Ходите вечерами, сидите на тех же лавочках, на которых сидели мы. И так же целуетесь. Давай выбросим его из нашей жизни. И вместе забудем. Чтоб мне, влюбленной Ленке, стало легче.

— Нет, — сказала Оля, садясь и нашаривая куртку, — нет, Малая. Если он меня позовет, я буду с ним.

«А я?», хотела спросить Ленка, «ты меня бросишь, ведь знаешь, что я его тоже люблю…»

И не спросила, потому что на серьезном лице подруги все было написано и так.

Из кустов, треща и дергая подол плаща, выломилась Семки, спотыкаясь каблуками на ухабчиках в траве.

— Короче, — сказала вполголоса Оля, уже другим совсем тоном, — ты с Пашкой поговори. Не нужно, чтоб она себе жизнь портила, совсем ведь не понимает еще ничего. А на почту сходим. Только не завтра, ладно? Послезавтра и пойдем.

— Девки, класс, ваще! — заявила Семки, подхватывая бутылку с компотом, напилась, гулко хлебая, — там кусты какие-то расцвели, как весной. И пахнут. А еще я видела котика, убежал в траву.

— Семачки — юный натуралист, — согласилась Оля, тыкая Ленку локтем в бок, мол, не забудь, у тебя задание.

А вечером дома у Ленки случился скандал. Она вернулась с дискотеки и, пытаясь открыть двери своим ключом, долго тыкала, налегала на старый дерматин, и наконец, с тоской на сердце, позвонила, слушая приближающиеся бабкины шаги.

— Пришла, — сказала та, распахивая двери, но стоя так, что Ленка обойти ее не могла, — лазила дето, тьху, небось, пьянку там разводила. Мене соседям в глаза стыдно!

— А вы не орите в подъезде, — предложила ей Ленка, — тогда и стыдно не будет.

Бабка снова плюнула и, развернувшись, пошла в кухню, греметь и грохотать кастрюлями.

Ленка проскочила к себе в комнату, разулась, суя сапожки под диван. И села, кусая губу и тоскливо оглядываясь. Бабка в кухне вела бесконечный монолог, перечисляя ленкины недостатки, потом переключаясь на ее мать, с ненавистью говоря свои «тьху», а после громко, рыдающим голосом жалея «беднава Сережечку». Включать проигрыватель было уже поздно, и Ленка, стягивая курточку, расстегнула джинсы. Надо надеть халат и посидеть, она ведь не будет там всю ночь. А потом уже выйти и умыться. Как все надоело.

— Повесила тута, срам господень, в глаза людям тычет, обизяны чортиевы.

Влезая в халат, Ленка догадалась, это она о плакате, что в коридоре над телефоном, там такая же, как у Семки висит блондинка в белом купальнике.

— Комнату засрала усю, шалав своих бесстыжих. Навешала, тьху.

Ленка вдруг встала с дивана, с холодеющим сердцем быстро подошла к письменному столу. Над ним на стене, где раньше висели прикнопленные фотографии, теперь светлели выгорешие квадраты и кое-где торчали из обоев портняжные иголки с петельками. Резко развернувшись, она вылетела из комнаты, ничего толком не видя от бешеных слез, набегающих на глаза.

— Вы… мои фотографии. Да вы как. Кто разрешил! Кто вам дал, право кто?

Говорила бессвязно, а старуха, держа у живота полотенце, смотрела на нее и Ленка вдруг ужаснулась тому, какое выражение приняло брыластое большое лицо с поджатыми в нитку старыми губами. Ей нравится, увидела Ленка, нравится, что она кричит и голос срывается и в нем дрожь. И что она сейчас разревется.

— Выбросила, — с удовольствием подтвердила бабка, — гадось твою со стенок, выбросила, у ведро вон. Я обои везла, новыи. Их клеить надо, вам, засерухам, взаместо старых. А ты все стенки покорябала, у-у-у, глаза бы мои.

— Ах так, — беспомощно сказала Ленка. В голове метались картинки — кинуться на старуху, с кулаками, а она вызовет милицию, как было уже — нажаловалась каким-то пенсионерам в какой-то домовой комитет, что невестка ее бьет, и недоумевающие пенсионеры что-то там выясняли у совершенно ошеломленной Аллы Дмитриевны, а бабка потом сделала вид, что она не в курсе вообще…

Ленка развернулась и строевым шагом прошла в прихожую, рванула с вешалки бабкин плащ, обрывая с ворота матерчатую петельку, швырнула его на пол и пнула тапочком под тумбу.

— Ах. Ты! Нечись! — заорала старуха и, отталкивая внучку, схватила с вешалки ту самую сумку, с нарисованным черепом. Оскаливаясь и становясь сильно похожей на трафаретную картинку, кинула и стала топтать, обрушивая на тряпочный комок тяжесть большого тела.

— Носють тут ей. Спекулянты всяки-и… пока отец там. А она тут всякую заграничную дрянь.

Сумка ерзала, в ней что-то хрустело, ломаясь и разбиваясь.

— Нет, — с ужасом сказала Ленка, кидаясь сбоку и дергая из-под ноги оборванную ручку, — уйди! Скотина, дай! Да это же…

— Тьху, — поставила точку Елена Гавриловна, над опущенной ленкиной головой прозвучали шаги, и с оглушительным треском захлопнулась дверь спальни.

И тут Ленка заплакала. Из ее комнаты слышался сердитый стук — кто-то из соседей колотил в стену, требуя тишины. В комнате бабки эта самая тишина стояла. А на полу перед Ленкой лежала растоптанная сумка, в которой она, бестолочь, оставила привезенную из гаража коробку.

Не заглядывая внутрь, Ленка бережно, как избитого котенка, прижала сумку к себе и ушла, плотно закрыла двери и села на диван, кладя ее на коленки. Пощупала через ткань неровные, разболтанные края и уголки, проминающиеся под пальцем. И заплакала сильнее, кусая костяшки сжатого кулака. Брови недоуменно поднимались, кривился рот, слезы бежали, щекоча уголки губ, и текло из носа. Что-то нужно было сделать. Выдраться через сетку на окне, прыгнуть, и жалко, что этаж первый, а если бы как у Семки, то сразу вниз, чтоб насмерть. Или встать к стене и со всего маху удариться головой, чтоб сосед перестал, наконец, колотить своей палкой. И чтоб голова разбилась.

Слезы текли и текли, потом стали кончаться, вместо них пришла крупная дрожь, такая сильная, что дергались коленки. Теперь уже было можно, все равно слезы кончились, подумала Ленка. И раскрыла сумку, вынимая из нее растоптанную коробку. Развернула криво намотанную газету. Усмехнулась дрожащими губами, ну да, бабка сунула туда нос, увидела импортную коробку с чужими буквами, и завернула снова.

Ленка поддела пальцем рваный край целлофанчика. Из-под лохмотьев на руку потекла жидкость с резким запахом, на пальце набухла капля крови. Она вытащила из пореза осколок тонкого стекла и унесла коробку на стол. Стараясь не смотреть на голую стену, села и положила перед собой. Выпутала из сломанных картонных стенок длинную подложку с выемками для ампул. Ни одной целой — в такие осколочки они раньше давили елочные игрушки, и те так же торчали острыми уголками, только цветными. Тут было месиво из прозрачных кусочков и отломанных головок с горошинками стекла. И еще одна коробочка, длинная, в которую впаялся сломанными детальками какой-то полупрозрачный пластмассовый легкий приборчик с мелкой вязью буковок вдоль выгнутой трубки.

Ленка снова заплакала, укладывая его поверх стеклянного крошева. Бережно отряхнула мятую коробку, вытащила из ящика ножницы и отрезала ту сторону, на которой были написаны яркие и золотые иероглифы. Повертев, срезала такой же кусок глянцевого картона с внешней коробки. И ушла к дивану. Легла на живот, положив обе картоночки под подушку и, прижимаясь щекой к наволочке, горестно затихла.

Даже подумать о том, что теперь делать, сил не было.

 

Глава 13

Мужской голос заунывно жаловался, вкусно и тоскливо, но Ленка, посидев на диване, встала и убрала с проигрывателя старую затертую пластиночку. Это любимая песня Рыбки, она под нее грустит, а Ленке что-то не в кайф. Она пальцем перебрала лохматые краешки плотно натолканных в полку дисков, вытащила один, смурно поглядела на портрет Пугачевой. Что у нас тут? Эти летние дожди. Нет, не пойдет.

Вытащила другую пластинку. Аккуратно приладила иглу к нужной дорожке. Ушла к дивану и села, подбирая ноги под халатик. Уложила подбородок на коленки.

— Летний вечер теплый самый, был у нас с тобой, — загрустил другой мужской голос, — разговаривали с нами звезды и прибо-ой…

Вот бы, думала Ленка, уехать туда, где прибой и звезды, и нет никаких скандалов с бабкой, никаких маминых нервов, и папиных секретов с поручениями. И чтоб там был настоящий любимый… (она прислушалась к себе, примеряя на эту роль Ганю, как-то ничего не поняла и немного сердито продолжила мечтать дальше). И все у них там хорошо, и никогда это «хорошо» не кончится.

Но песня кончилась, сразу началась другая, с притопываниями и присвистываниями. Ленка нахмурилась, колеблясь, заводить ли следующую тоскливую песню, и какую именно.

Когда дома жила Светка, то с музыкой было легче. У Светки был кассетный магнитофон «Весна», она копила на него деньги, потом еще добавили родители, и купила. Это была немыслимая роскошь — на кассетах записи волшебной дискотечной музыки, которые Светка добывала у друзей, знакомых и у своих бесчисленных поклонников. Но уехала и забрала с собой. Осталась Ленке коллекция дисков, не маленькая, но давно выученная наизусть. И даже крутить их каждый день неохота, это девочки, когда прибегают, не отходят от полки, стараясь наслушаться на неделю вперед.

Она выключила проигрыватель и вернулась на диван. Опустила голову, скосила глаза внутри рассыпанных шалашом прядей, разглядывая их и комнату через них. Себе чего врать, сидит не просто в печали. Сидит, трусит. Надо пойти в аптеку, показать аптекарше картонки и спросить, бывает ли у них такое лекарство. И сколько стоит. Но, во-первых, Ленка с посторонними людьми боялась разговаривать, хоть выглядела вполне бойкой девицей. А во-вторых, примерную цену она помнит, по маминым телефонным причитаниям. Что-то она там говорила Ирише насчет «двести рублей, Ирочка, ты только представь, двес-ти». И цифра пугала Ленку до ватных ног. Она прокручивала и прокручивала в голове, как удивленно вздернутся выщипанные бровки старой аптекарши, которая повертит в руках кривовато обрезанную картонку, а потом раскроет намазанный жуткой красной помадой рот и оттуда вылетит это страшное «двести»… Папы нет. Матери рассказать нельзя, да и себе дороже, отпаивай ее потом валерьянкой. И даже Оля с Викочкой сегодня не придут. У Оли свидание, а Семки с родителями уехала к бабушке на весь день.

В коридоре протопали тяжкие шаги и Ленка сердито повела плечами. У кого-то — бабушка. А тут — чудовище.

Чудовище ворочалось в коридоре, что-то ворча. И через несколько минут — Ленка с надеждой прислушалась, — вышло, хлопнув дверью и заскрежетав замком.

Ленка подбежала к окну, выглянула, прячась за полосатой шторой. Ну, хоть можно спокойно выйти на кухню, поесть там чего, а то отсиживалась, не стала и завтракать.

Она не ругала себя за трусость, потому что не было ее — трусости, а была просто усталость. Сколько можно скандалить. Ходить как на войне, хлопая дверями, швыряясь пакетами и громыхая кастрюлями — ну надоедает же смертельно. Ленке надоедает. А бабке — нет. Скорее бы уже прошли праздники, кончились каникулы, и старуха уехала, думала Ленка, глядя, как в ковшике на плите скачут пузырьки, закипая воду.

В маленькой кухне стало жарко, Ленка поднялась на цыпочки, открывая тугую форточку. Оттуда вместе с ветерком пришла далекая скачущая музыка. И она влезла на табурет, разглядывая за краем вишни окна угловой квартиры соседнего дома. Так и есть, это Пашка. Торчит на балконе с сигаретой, пуляется вниз мелкими камушками, которые, как однажды похвалился, набрал с полведра, чтоб гонять из палисадника орущих котов. А за его спиной из распахнутой двери — музыка. Прыгает к Ленкиному дому, отскакивает от стены и мечется по длинному гулкому двору.

Пашка вдруг, наклоняясь над перилами, замахал рукой. Ленка подумала и помахала в форточку тоже.

— В гости! — заорал Пашка, заглушая музыку, — да? Щас вот!

— Что? — удивилась Ленка, приподнимаясь на носках и балансируя на табуретке, — не слышу!

Тот потыкал себя в белую майку под распахнутой курткой. Оскалился, показывая что-то руками.

— Да? — закричал снова.

Ленка пожала плечами и снова махнула рукой. Музыка стихла, сверкнуло стекло в балконной двери. А в ковшике забулькало, вскидываясь, и Ленка спрыгнула, торопясь, всыпала туда заварки.

Из холодильника вытащила серый обрубок зельца, завернутый в промасленную бумагу, баночку с горчицей. Есть хотелось ужасно, несмотря на все горести. И она заторопилась, отрезая куски черного хлеба и укладывая на них мясные ломти. Надо в комнату уйти, решила, складывая еду на тарелку, а то вдруг бабка вернется.

Она уже наливала в кружку чай, когда заверещал звонок, пискнув в конце музыкальной фразы.

Шлепая тапками, Ленка ушла в коридор, и, поглядев в глазок, с удивлением открыла радостному Пашке — в джинсах, знакомом пушистом джемпере под короткой курткой. И в тапках на босу ногу.

— А-а-а, — сказала Ленка.

А он тут же вошел, улыбаясь и оглядываясь в тесной прихожей.

— Привет, соседка! Наконец-то увижу, как живешь. Куда идти? Ага…

Скинул тапки, устремился в Ленкину комнату, одобрительно кивнул проигрывателю, и сел в кресло, вытягивая босые ноги. Сунул руку в нагрудный карман куртки.

— Курить можно у тебя?

— С ума сошел, — испугалась Ленка, — бабка вернется, будет конец света.

— Ну, тогда чай? Есть у тебя чай? — покладисто согласился Пашка, ворочаясь, чтоб сесть поудобнее, — или там кофе какой.

Ленка кивнула и ушла на кухню. Налила еще одну чашку, и принесла обе в комнату, с тоской думая о несъеденных бутербродах, а предлагать их постеснялась, вдруг гость не ест дешевый зельц, который они с Рыбкой сильно любили и покупали, наскребя горсть мелочи, при каждом удобном случае.

— Сахар вот, — села напротив на маленькую скамеечку, — ну, конфеты. Бери.

— Ага, — Пашка принял горячую кружку, отхлебнул, закинул в рот развернутую конфету.

— А я после праздников на работу выхожу. Водилой. Машина у меня — умереть не встать, грузовик, наверное, еще до революции сделанный. Ну, поработаю, ладно, а то батя все мозги проел, что сильно долго отдыхаю после армии. Зато теперь на колесах, во! Хочешь, на море покатаемся? А ты чего такая смурная? Говори.

И Ленка ему рассказала. Не все. Только про коробку, и что нужно идти в аптеку все узнавать. А что делать ей дальше, не стала спрашивать и советоваться. Придется говорить про деньги, а не хотела. И не знала, как.

— Угу, — сказал Пашка, допивая чай и ставя кружку. Зацепил еще одну карамельку, сунул в рот и свернул хрустящую бумажку бантиком. Пульнул Ленке в волосы и рассмеялся.

— А я думаю, чем бы заняться, сижу, скучаю. Давай, собирайся. Через полчаса выходи, заберем мой трактор и двинем по аптекам.

Встал, вынимая из кармана пачку «Космоса» и пошел, рассказывая на ходу:

— Курить охота. Так что я по-быстрому, извини. Ну, жду, короче, на углу.

Ленка осталась в прихожей, слегка ошарашенно глядя на закрытую дверь. Потом, вспомнив, теперь в аптеку одной не придется, заторопилась, на бегу хватая с тарелки бутерброд, кусала, и после бежала в комнату — вытащить из шкафа вельветки и свитерок.

Машина и правда была совсем древней. Прыгая на круглом бугристом диване, Ленка хваталась ладонями за лоснящуюся старую кожу, сверху разглядывая мелькающие дома и деревья. Пашка уверенно крутил глянцевую баранку, нажимал педали — он сменил тапки на высокие шнурованные ботинки, которые привез из Германии и страшно ими гордился, по секрету рассказав как-то Ленке, что затягивать шнуровку приходится специальным крючком, и это просто чума, как надоедает, но зато какие лихие с виду!..

В первой аптеке, что в центре города, та самая аптекарша, о которой Ленка думала, пожала крахмальными плечами, толкая обратно по деревянному прилавку картонку с золотыми закорючками:

— Даже не знаю, это у тебя что. Откуда я знаю, где узнать!

И совсем было собралась уйти за стеклянные шкафчики, дрожащие, когда на улице проезжали машины, но Пашка положил локти на дерево, навалился и радостно улыбнулся тетке. Ленке скромно отошла в уголок — не мешать.

— Двинули, — через минуту деловито распорядился Пашка, толкая ее к выходу, — девушка сказала нужно в Камыш метнуться, там есть районная аптека, и там эти, как их — провизоры, что на больницы работают. Ну, выписывают туда шприцы всякие. Может, там знают.

— Какая девушка? — удивилась влекомая им Ленка, — эта тетка, что ли?

— Ага.

В Камыше, другом городском районе, они попетляли, ревя и рыча, среди тенистых улочек и, пару раз уточнив дорогу у проходящих старушек, а Ленка каждый раз веселилась, подкалывая Пашку насчет еще одних девушек, встали у небольшого здания с неяркой вывеской. Тут уже Пашка пошел впереди, оглядываясь и улыбаясь. И сам сунулся в полукруглое окошечко, показывать картоночку очередной девушке пенсионного возраста. Пока он торчал там, отклячив аккуратную задницу, туго обтянутую джинсами, Ленка стояла в углу, волновалась, облизывая губы. И сердце ее упало, когда Пашка обернулся и подошел, качая темноволосой головой. Потянул за руку, усаживая на диванчик под чахлым фикусом.

— Малая, ну есть у них, вернее, могут привезти со склада. Девушка сказала, — он остановился, ожидая улыбки, но Ленка не стала улыбаться, — это китайские, к ним сейчас партии такие приходят. Там наборы всякие, капсулы с женьшенем, а еще видела, может, настойки с ящерицами, вон на верхней полке торчат, все равно, говорит, не покупает никто.

— Паш…

— Ага. Короче, эта фигня, это набор для ингаляций. С маслами. Стоит сто девяносто рублей. У них лежат два штуки, потому что тоже никто не покупает такое. Ну, я для мазер привозил, когда дембильнулся, тоже фигня — шарики из какого-то навоза, она попросила, щас валяются дома, потому что ну точно — навоз, только под наркозом такое сожрать. Я и привез, потому что она мне написала, что тут сильно дорого… А тебе кому надо? И чего ты суетишься? У тебя же батя в рейсах, пусть привезет.

— Привез уже, — тоскливо сказала Ленка, а в голове билось — сто девяносто! Сто девяносто… Где же такие деньги взять.

— Нет, Паш, не мне. Знакомому одному.

За окнами шумел город, звякали за перегородкой склянки, кто-то смеялся, что-то шепотом рассказывая. Кашлял, топчась у высокого шкафа с таблетками, старик, постукивая палкой по гладкому полу.

Пашка вытянул ноги, позвенел на пальце ключами.

— Ну… Если просто знакомый… Мани серьезные, это ж не десять рублей, да. Их и занять проблема, потом же отдавать. И потом, тебе зачем эти проблемс? У знакомого что, кроме тебя никого нет? Поехали? О, а давай на пляж проедемся! Там пусто, волны.

— Давай, — уныло согласилась Ленка, думая о квартире с чудовищем внутри, — поехали.

На пустом пляже было зябко и ветрено. Испортилась погода, солнце ушло за реденькую слоистую дымку, и песок стал серым, а мягкие ямки человечьих следов местами уже заносило ветреным свеем, исчирканным крестиками чаячьих лапок.

Брели вдоль воды, оставив теплую старую машину в тупичке асфальтовой дороги. Мелкие волночки выбегали на берег, пачкая его пенками, а после укатывались, и на мокром песке оставались отдельные пузыри и обрывки пенных кружавчиков. Ленка дышала и смотрела, то на растянутые поодаль в серой воде сети, провисшие между тонких палок ставников, то на редкую высокую траву на границе песка. Было грустно и все равно почему-то хорошо.

— А вот Анжелка, — сказал Пашка и замолчал, шлепая ботинком по мелкой воде.

— Кто? — удивилась Ленка, суя озябшие руки в карманы.

— Ну, у вас в подъезде, на третьем живет. Я ее не вижу сейчас. Уехала, что ли?

— А. Теть Наташи дочка? Она в Москве, поступила, в позапрошлом. В театральный.

— О. Деловая теперь. Москвичка.

— Не знаю. А что?

— Да так, — Пашка засвистел, топнул, разбрызгивая воду, — просто так.

— Нравится она тебе?

— Ну, было дело. Я в десятом еще учился, ночью выходил на балкон, смотрел, у нее окно светится. Думал, может, увижу. А там занавеска. Не поймешь, она там ходит или кто.

Красивое лицо было серьезным, пухлые губы чуть опустились уголками.

— Ну, так пригласил бы куда, — удивилась Ленка, — ты вон какой. Красавчик.

— Я? — удивился в ответ Пашка, — да ну. У нее кентов было выше головы, вечно провожали. Куда мне там.

— Погоди, — Ленка встала, дернув его за рукав, — ты что, даже не познакомился с ней? Нет? Вот же блин, рядом живете, всю жизнь.

— Ха, — Пашка повел плечами, покачал темной стриженой головой, — а она меня вдруг отшила бы?

— Ну и что. Зато попробовал бы!

Темные глаза ласково смотрели на Ленкино возмущенное лицо, губы сложились в привычную Пашкину улыбку:

— Много понимаешь. У меня девок всегда больше, чем надо. Выбирай, не хочу. И никакого отказа. Ну и зачем мне, чтоб она меня по носу щелкнула?

— А может, не щелкнула бы!

— Все равно риск, — не согласился Пашка и обнял Ленку за плечи, — ладно, соседка, проехали. А хочешь, поцелуемся?

Поворачивал ее к себе, и темные глаза смотрели сверху, и так хорошо пахло от мягкого свитера — сигаретами, бензином и одеколоном.

Ленка деликатно выпуталась из ласковых рук, откачнулась.

— Паш, извини, мне сейчас ну, правда, совсем не до этого.

— А потом? Когда порешаешь свои проблемы.

Они развернулись и уже возвращались по своим полусмытым следам к машине. Над головой пролетали чайки, раскидывая крылья и зависая, белыми грудками на тугом ветре. Ленка пожала плечами. Подумала хмуро, значит, он считает, что она из этих, которым кивнул и уже отказа не будет. Конечно, это только Анжелка, высокая черноволосая красотка, она недоступна настолько, что даже попробовать не сумел, а тут опа — давай, Леночек, целоваться просто так… Потому что провожать тебя удобно. Но Пашка так смирно шел рядом, так внимательно и заботливо посматривал сбоку, ожидая ее ответа, что Ленке стало неловко и немножко весело, а еще — он такой все-таки красивый, вон, сколько девок за ним бегают, а предлагает не им, а ей.

— Будем на море кататься, — мечтательно посулил Пашка, — ты не думай, я ж не просто так, в углу зажать-потискать, будем встречаться, как полагается. Ты моя девушка. Я твой — Пашка Санич. Ты чего смеешься?

— Ох. Потому что смешно. Да не сердись, просто смешно сказал.

Они уже подошли и Ленка влезала на высокую ступенечку, отмахиваясь от Пашкиных рук, подпихивающих ее сзади.

Он сел тоже, завел машину и улыбнулся ей.

— Да. Я такой вот. В-общем, решай, соседка.

И, обняв ее за плечи, все-таки поцеловал, лицом отпихивая пушистые Ленкины волосы со скулы. Выпрямился, подмигнул, машина заревела, дергаясь.

— Вперед! — заорал Пашка, — вперед, за лиловыми кроликами!

Мимо проносились окраинные домишки, вытягивая змеиные шеи, убежали с дороги белые гуси, посигналил едущий навстречу мотоциклист в шлеме яйцом. А потом начался уже городской район, и проплыло сбоку желтое здание клуба, в котором — дискотека. И с другой стороны — низкие серые коробки — корпуса техникума, а между ними высокие кованые ворота с полуоткрытой калиткой.

— Стой! Паш. Остановись.

Машина притормозила, уже проехав техникум, рядом с парковыми лавочками.

— Паша, мне нужно выйти. Ну. Поговорить нужно тут. С одним человеком.

Она поколебалась, просить ли, чтоб ждал. Но Пашка посмотрел на часы:

— Слушай, мне ее в гараж уже пора, а то сторож там, Михалыч, просил, чтоб не до вечера. Сама вернешься?

— Да… да. Вернусь.

Ленка выбралась из машины и хлопнула дверцей. Помахала внутрь, где маячила темная пашкина голова и повернулась уйти.

— Подожди!

Пашка выпрыгнул и, оббежав грузовичок, обнял Ленку, прижимая к свитеру, поцеловал в макушку и, поднимая ее серьезное лицо, чмокнул в губы.

— Теперь иди, соседка.

Машина за спиной зарычала и зачихала, рявкнула, трясясь и лязгнув. Ленка быстро пошла к калитке, прибавляя шаги, чтобы не передумать. И рукой вытирала губы, не замечая этого.

Двор снова был пуст, как и ранней осенью. На знакомой клумбе никли растрепанные розы, уже прихваченные ночными холодами, отчего лепестки были полупрозрачными, и их становилось жалко. Но Ленке некогда было думать о бедных предзимних розах, она почти бежала, сведя брови и шепча про себя слова, которые скажет. Боялась одного, что передумает, когда начнет разговор, потому решила — сперва нужно сказать главное, а там уже и здороваться и так далее.

Деревянная крашеная дверь тоже была приоткрыта, и Ленка с облегчением и одновременно с обреченным испугом, рванула ее на себя, влетела в узкую комнату, захламленную бумагами, плакатами и стеллажами.

— Петя? Ты тут?

Двое, что сидели к ней спинами, повернулись. И она замерла посреди комнаты, ногой упираясь в старый фотоувеличитель, торчащий из горы бумажного хлама.

— Здрав-ствуйте. А Петр? Мне надо к Петру.

Толстый парень с жидкими светлыми волосами ухмыльнулся, общупывая глазами коричневые вельветки, закатанные на голенища сапожек, желтый батничек в вырезе самовязанного джемпера и распахнутую курточку. Толкнул локтем второго, и тот крутанулся на круглом табурете, кинул длинные ноги в проход, улыбнулся, благожелательно разглядывая копнищу русых пушистых волос и тонкую Ленкину фигуру. Был он очень широкоплеч, с сильной шеей в распахнутом вороте коттоновой рубашки, с квадратным перстнем-печаткой на пальце сжатой в кулак руки, уложенной на джинсовое колено. И да, красив, правильным, совершенно уже взрослым лицом с бледными скулами и крупным горбатым носом.

— Привет, Леночек, Ленчик-Оленчик, Ленник польского короля, горда шляхетна полька.

Ленка переступила с ноги на ногу, чтоб стоять покрепче. И медленно кивнула, стукая сердцем за вдруг тесной резинкой лифчика, что стала мешать вдохнуть.

— Узнала меня? — парень убрал руку с колена и положил ногу на ногу, покачивая узким ковбойским ботинком на полосатом наборном каблуке.

И повернув правильно стриженую голову к толстому, пояснил:

— Такие вот растут у нас котята, Шошанчик, не успеешь оглянуться, из яслей вдруг сокровище.

— До свидания, — сказала Ленка и, повернувшись, быстро пошла к выходу, а он оказался вдруг таким далеким, будто она забежала в туннель и бежала в нем целый час.

— Стой, Леночка, — позвал собеседник, и повторил с ласковым нажимом, — сто-ой. Ну?

Она послушно остановилась. Он все равно знает, где она живет. И где ходит и куда ходит, знает тоже. За спиной пахнуло дорогим одеколоном и новой кожей. И над самой ленкиной головой ласковый голос сказал:

— Сюда садись. Расскажи, чего тебе от Пети. Может, я что могу, вместо него?

От стола захихикал толстый Шошанчик, но сразу же умолк, будто сам себе наступил на ногу. И зазвякал посудинами, зашуршал пакетиками фотобумаги.

Ленка сделала шаг обратно и села, на знакомую тахту, на которой сидела десятки раз в недавнем прошлом. Но тогда она не боялась.

Парень сел тоже, не рядом, а чуть поодаль, оперся локтями в колени и, свесив руки, блеснувшие парой перстней, посмотрел сбоку на Ленку. Велел:

— Рассказывай, Еленик.

 

Глава 14

Над серой водой носились чайки, ветер гнул кусты тамариска, с истрепанными, но еще зелеными ветками. А на широкой плоской набережной вороны, пикируя и взлетая, кидали на серый бетон грецкие орехи. Садясь, брали лапой и долбили клювом, добывая вкусную ореховую мякоть.

Оля бросила пуговицу плаща и повернулась к Ленке, округляя накрашенный розовой помадой рот:

— Сережа Кинг? Погодь, Малая… Сам Кинг?

Ленка кивнула и немножко загордилась через унылый испуг.

— Угу. Прикинь. По имени меня назвал. Садись, говорит, Леночек, и рассказывай. А еще, ну ты когда с Ганей ушла, а Семки паразитка меня бросила, на танцах, помнишь, меня там зацепили, а потом Мерседес и Строган подписались, за меня?

Оля кивнула, нервно разворачивая конфету. Пачкая губы, грызанула облитый шоколадом вафельный брусочек.

— Он в тачке Мерса сидел. А я его в темноте не узнала. Ну и голос, я откуда знала, что это он, с нами разве ж говорил когда. И он знает, где я живу. Где мы живем. Это же он про тебя спросил, что, подружка бросила?

— Может, про Семки, — обиделась Оля, комкая фантик и кидая его в урну. Ветер подхватил бумажку, она запрыгала по бетону к невысокому бордюрчику. Перелетела и скрылась в суете воды.

— Без разницы, — великодушно махнула рукой Ленка, — я не о том. Он про нас знает! Вопрос — почему? Откуда? Мы ему никто. Ну, один раз только…

Она замолчала, вспомнив, как в самый первый дискотечный вечер вытащил ее танцевать Юра Бока, завертел, поддерживая под спину и нагибаясь сверху, заглядывая в испуганное лицо бешеными светлыми глазами. Через минуту у Ленки от напряжения и страха ныли ноги, и боялась — упадет. А когда музыка кончилась, не стал отпускать, держал за локти, притягивая к себе, нависал над ее лицом своим — блестящим от испарины, с кривым перебитым носом и уверенной ухмылкой. И совсем уже собрался что-то ей говорить, а Ленка мысленно клялась, что не-не-не, сюда она больше ни ногой, никогда, вот тут сбоку подошел высокий, с мощным разворотом плеч, с темной короткой стрижкой, блеснул в цветном полумраке глазами и зубами. И Бока Ленку сразу отпустил, осклабился, пожимая протянутую руку. Высокий его увел куда-то в толпу, разок на Ленку оглянулся и кивнул ей, успокаивая улыбкой. Наташка сказала, когда Ленка подошла на подгибающихся ногах:

— Ну, ты везучая, Малая. Это ж Сережа Кинг, самый в центре деловой. На толкучке коттоном фарцует.

Еще раз Ленка потом видела Сережу Кинга на дискотеке, когда приезжал один, как Валера Строган, базарить, наверное, о каких-то делах. Не танцевал. И в другой раз, стоял у стены, вместе с незнакомыми взрослыми парнями, а их девочки, тонкие, с пышно кудрявыми головами, самозабвенно изгибались у самой эстрады, поднимая руки и смеясь. Потанцевали и после исчезли, все вместе. Натаха тогда сказала — в кабак, наверное, поехали, они тут редко бывают, они больше по кабакам.

— И что ты ему сказала? — спросила Оля, плотнее запахивая плащик.

Тут, в тихом углу ветра не было, но все равно прохладно, и сидят уже долго, съели почти весь кулек купленных по дороге конфет.

— А Петя уехал. Прикинь.

— Малая, не виляй. Колись, ты ему рассказала, что ли? Про эти свои деньги, про лекарства.

— Нет. Да нет же! Он мне сам…

— Как это?

Рыбкины глаза неотступно следили за выражением лица, и Ленка вздохнула. Ну, почему она Оле никогда не умеет соврать. Вот Семки бывает, они брешут, по мелочи, чтоб та не обижалась, если им нужно без нее побыть и что-то решить секретное. А друг другу — никогда.

И рассказывая, снова оказалась там, в захламленной фотолаборатории, где на старой продавленной тахте сидел Сережа Кинг в кожаной курточке «сильвер», их еще называли в народе радикулитками, потому что короткие совсем, до талии. И в синих новых джинсах «монтана», дорогущих как чорти что. Ну да, как раз сто восемьдесят рублей такие джинсы и стоили на толкучке, на краю городского рынка, где рядом с бетонным парапетом над речкой стояли парни с пакетами, курили, переговариваясь, а между ними бродили покупатели, вступая в негромкие беседы.

* * *

Сережа сидел и ждал, что она ответит. И Ленка немного сиплым голосом тогда сказала снова:

— Я пришла к Пете. Дело у меня.

Кинг улыбнулся.

— Петя уехал, Леночек. Теперь тут Шошана резиденция. И все петины дела перешли к нему.

Протягивая руку к полке, зацепил пакет из грубой красноватой бумаги. И пристально глядя на Ленку, тряхнул, чтоб изнутри поползли глянцевые фотографии. Ленка, прикусывая губу, подняла лицо, чтоб не видеть, если они вдруг посыплются и там, на них… То, о чем Петя говорил тогда. Предлагал. И вот она прибежала, держа в голове сказанное им «никто и не поймет, что это ты на снимках».

— Угу, — удовлетворенно кивнул Кинг, закрывая пакет и кладя его на тахту, — понял. Сколько бабок обещал?

— Каких бабок? — растерялась Ленка.

— Заплатить сколько хотел?

Она молчала, краснея, веки щипало от растерянных подступающих слез. Плечом ощущала жадное любопытство Шошана, который притих у стола. И Сережа снова, вроде бы, понял. Легко поднял сильное тело, поддернул за широкий ремень джинсы.

— Пойдем, курочка, провожу до остановки. Или с нами поедешь? На машине?

— Серый, нам же еще… — недовольно подал голос Шошанчик.

Но Ленка, поспешно вскакивая, перебила:

— Я на автобус.

Они вышли в неяркое солнце. Шли мимо клумбы, полной умирающих роз, к полуоткрытой железной калитке. А потом парковой дорожкой под старыми высокими деревьями. Сережа, держа в карманах руки, ступал уверенно и мягко, и Ленка знала — смотрит на нее сверху. На половине дороги, когда впереди из-за деревьев выступил облезлый угол старой остановки, сказал:

— Ну? Так сколько нужно-то?

— Двести, — ответила она и тут же поправилась, — сто девяносто.

— Ого.

Ленка опустила голову, глядя на свои колени и внизу мерно мелькающие носки сапожек.

— Зачем? — поинтересовался Кинг.

Но она промолчала.

— Ясно. Сикрит информейшн. Нот фор ми.

— Фо эниван, — мрачно поправила Ленка.

— Ого, — улыбаясь, удивился Кинг, — какие мы умненькие девочки.

— Да. Я умненькая и развитая девочка, — согласилась Ленка, — это не я так, это обо мне так.

Сережа поддал ногой пупырчатый мячик маклюры, тот прыгнул, укатываясь с тротуара.

— Петя наш, хоть и инвалид, но большой лох, хотя по идее, в одном месте убыло, а другом должно добавиться. И если что-то обещал, то все херня, Еленик. Мечтал да. Втихаря где-то что-то спрашивал. Девок хотел снимать, и бабки на этом сделать. А может и не хотел бабок, а просто на голых девочек сам полюбоваться. Понимаешь? Так что никаких денег ты бы с него не получила.

— Не надо так про него. Он хороший. Ну, неплохой он. И потом, у него ведь, правда, не ходят ноги, откуда нам знать, как это — без ног жить.

— Ты добрая. Добрые всегда в жопе, Ленка Малая. Понимаешь?

— Нет.

— Нет? — Кинг остановился, глядя сверху вниз.

Ленка встала тоже, поднимая к нему горящее лицо. Страх прошел, может быть, потому что он говорил с ней так, как никто и никогда не говорил, ну разве что папа, когда ей было двенадцать и тринадцать, а потом перестал. И сейчас, стоя перед высоким, широкоплечим, совсем взрослым парнем, она была с ним на равных, ну или так показалось ей.

— Нет. Так не должно быть. Я в это не верю. Он не поэтому мне предлагал. Он художник. И хотел, чтоб вышло настоящее. Ну вот как… Ну, картины же есть!

Сережа кивнул, покачался с носка на пятку.

— Понимаю о чем ты, малышка. Нет, малышку беру обратно, считай, не говорил этого слова.

Она кивнула, напряженно слушая.

— В любом случае, твои надежды фью, и денег тебе не светит.

Ленка опустила голову. Ей вдруг сильно захотелось, чтоб этот разговор кончился, и она поскорее уехала. Он так сразу понял, зачем прибежала и на что хотела согласиться, и от этого ей казалось — уже голая перед ним, прямо на улице. Ощущение было таким сильным, что не нужно было, чтоб стоял рядом, и разговаривал. Закончить скорее и потом никогда не видеть его красивого лица, на котором все правильно и ровно, вот только нос — большой, с сильной горбинкой, но его это совершенно не портит.

— Я могу тебе помочь, — сказал Кинг.

— Нет, — испугалась Ленка, — извини, я пойду уже. Не надо. Спасибо.

Он взял ее за плечо. Медленно проговорил, разделяя слова:

— Еленик. У меня телок целая толпа. Укладывать в койку и трахать — не буду. Тебя — не буду. А вот в кабачок вместе сходим. Один раз. Денег дам в долг, двести. Не подарю. Вернешь, когда сможешь. Запоминай телефон. И позвони. А то вон автобус уже.

* * *

Поодаль ворона, боком подпрыгивая, напала на чайку, та крикнула, расправляя острые крылья, отскочила, нагибая маленькую голову с желтым клювом.

— Ты пойдешь? — требовательно спросила Оля.

Ленка пожала плечами. Повозила ногой, отпихивая мусор — веточки, пару прилетевших бумажек. Съежилась, суя руки поглубже в карманы.

— Не знаю, Оль. Думаешь, он не врет, насчет — просто сходить в кабак? И в долг тогда…

— Врет, конечно, — уверенно сказала Рыбка, — все они врут, всегда. Я вообще не понимаю, чего ты дергаешься. Тебе этот пацан — никто.

— Он мне брат вообще-то.

— Угу. Твои что ли проблемы? Батя твой накрутил делов, нафиг было спрашивается? Ну, ушел от вас, ну жил там с этой, как ее, Ларисой? Но детей нафига? Теперь ты должна мучиться из-за них всех. А, между прочим, это его мамаша все напортила, твоего бати. Корова старая. Да напиши телеграмму, папа, не получилось, извини, привези еще раз. И забудь. И про Кинга забудь. Нафиг! Ему, наверное, тридцатник уже. Испортишь себе жизнь, а ты девка умная, вон на золотую медаль тебя хотят.

— Вот черт. Еще сочинение это. Про детей революции. Фу.

— Именно, — Оля подняла тонкий палец, — про детей. И кстати, ты обещала насчет Семки поговорить с Пашкой. Ну?

— Ничего я не обещала, — рассердилась Ленка, — чего командуешь? Вы блин достали. То лазий с Ганей, то Семки отмазывай. А у меня еще и своя жизнь есть, и в ней до фига проблем. Их решать надо.

— Мы и решаем, — согласилась Оля, приваливаясь к ее плечу, — холодрыга какая. А пойдем греться? Ты куда хочешь? Может, кофия треснем, в пышечной? Нет? О! Придумала! Пошли в «Детский мир»!

Она вскочила, одергивая синий плащик с большим капюшоном. Ленка тоже встала, с раздражением думая — ну вот, час торчали на холоде, сожрали конфеты, а так ничего и не решилось.

Они шли рядышком, наклоняя головы и отворачивая лица от резкого ветра. И вдруг Ленка подумала с облегчением, наверное, и хорошо, что других решений никак не приходит. Потому что она помнит номер телефона, и ничего страшного не случится, если просто позвонит. Она видела, он ей не врал. Не тронет. И не потому, что Ленка вся такая неземная цаца, на которую и дышать страшно. А потому что она его удивила. И разговаривать с ней ему интереснее, чем завалить и трахнуть.

А насчет «все они врут» (она искоса посмотрела на острый профиль подруги с длинным точеным носиком и впалыми щеками), так то у Оли семейное, бабские причитания, от старших сестер, ой все мужики сволочи, ой все козлы. Не может такого быть, чтоб врали все и чтоб все было так — не по-человечески.

В «Детском мире» было тепло и просторно. Скучали в отделах продавщицы, ходя друг к другу в гости и тихо болтая у кассовых аппаратов. Лена и Оля поднялись на второй этаж, с удовольствием распахивая плащики и цокая каблуками по широкой мраморной лестнице. И Оля сразу устремилась к полкам, на которых вповалку сидели плюшевые игрушки.

Через пару минут девочки кисли от смеха, вытаскивая и вертя особенно выразительных мохнатых уродцев. Оля махала длинными трикотажными ногами-макаронами странного существа с острой розовой мордой и карманом на круглом брюхе.

— Ленк, ну угадай, нипочем не угадаешь, это у нас кто!

— А что написано? — Ленка, смеясь, дергала плюшевого непонятку к себе, но Оля отступала, мотая головой. Потом наконец, повернула вверх ногами и прочитала с выражением:

— Игрушка лисичка! Ой, Малая, я щас уссусь. Фост, где дели лисичкин фост!

— Зато ноги вон какие, полосатии!

Насмеявшись, затолкали игрушки на места и пошли в отдел детской одежды, где постоянно охотились, радуясь собственным небольшим размерам. Оля, несмотря на рост, плечики имела худенькие, и грудь первого размера, а Ленка про свою грудь вообще старалась не думать, потому что — где она, не нащупаешь.

На длинной стойке Оля, перебрав проволочные плечики, вытащила голубую рубашечку с длинными рукавами.

— О! Ну, говори, модельер.

— Угу. Вот досюда рукав обрезать и из этого два кармана, с клапанами. И еще выйдут погончики. Только пуговицы надо другие.

— О-о-о, — Оля полезла к ценнику, вертя исписанную печатными буковками картонку, — блин, трояк всего стоит! Ленка, давай придем и купим, да? Голубые и вон, в клетку клевые какие. Всего по шесть рублей с носа получится. Ты чего?

Оля повесила рубашку обратно.

— Про деньги да? Ну вот…

Молча пересмотрев ряды исключительно уродливых зимних курточек, сляпанных из серого и темно-синего сатина, с капюшонами на клочкастом синтетическом меху, они спустились вниз и вышли. Оля взяла Ленку под руку, приноровилась и в ногу зацокала полусапожками.

— На парад пойдешь? Завтра ж. Нам Мурка сказала, кто не явится, тому пару влепит, по поведению.

— Не царские времена, — возмутилась Ленка, — пусть туда семиклассники ходят, флажками машут. С Полуэктовной во главе.

— Мы отряд маленьких полуэктиков, — запищала Оля, чеканя шаг, — левой правой, флажками мах-мах, мы твои революция дети! Ура товарищи!

— Ой. Я щас вспомнила, мне мама рассказала. У них такая же полуэктовна стояла на трибуне, орала да здравствует. Ну как обычно. И до того затуркалась, что когда до Кубы дело дошло, она как закричит «Да здравствует социалистический! Кубический! Народ!» и все мимо идут довольные такие — урааа!

— Ыыыы, молчи. Я уссусь щас! Кубические полуэктики!

Смеясь, добежали до своего района, еще постояли на своем родном углу-серединке. И попрощавшись, разошлись по домам.

В квартире Ленка прокралась в свою комнату и быстро переоделась, мрачно думая, все равно придется выходить на кухню, пожрать там чего, а то после конфет все аж слиплось. А потом закрыться в комнате, поставить какую музыку. И подумать о сочинении, Елена Каткова, заботливо подсказал внутренний голос, а не о том, о ком ты собралась думать…

Верно, сокрушенно кивнула Ленка, я должна придумать, о чем написать это чертово сочинение.

Бабка сидела в спальне, за приоткрытой дверью празднично вещала что-то дикторша. И Ленка усмехнулась, идя в кухню и слушая бабкины комментарии, в которых слова «коровища и засранка», обращенные к нарядным телевизионным дамам, были самыми приличными.

Но рассольник она сварила вкусный. Она вообще умела много и делала все быстро, правда, щедро замусоривая все вокруг, но после, как трактор, проходила фронт работ, убираясь за собой. И Ленка с недавних пор с тоской ловила себя на мысли, что ее язвительные подколочки, насчет того, в кого она такая, изрядно верны. У них с Еленой Гавриловной было много общего — умелые на все руки и много сил, и упорство. Вот только становиться такой ненавистницей Ленка никак не собиралась.

— Поела? — мрачно спросила бабка за дверями, когда Ленка уже укрылась в комнате.

Та промолчала, но бабка ждала, и она сердито ответила, повышая голос:

— Да! И тарелку помыла.

Старуха молча протопала в кухню.

А Ленка села в любимый угол дивана, уложила на колени подушку и обняла ее. Стала думать, записать ли пять цифирок телефона Сережи Кинга. И решила — чего их записывать, всего пять, и такие простые. Два десять тридцать. Попробуй забудь.

Ленка откинулась на скрипучую спинку дивана и закрыла глаза.

Комната исчезла. Не стало книжных полок и серванта, набитого вперемешку опять книгами и безделушками, не стало розовой раковины с волнистым краем, подаренной папой куколки-туземочки в пальмовой юбке и с длинными блестящими волосами. Скрылись за пульсирующей темнотой полосатые занавеси на окне, письменный стол в углу и на отдельном маленьком столике зингеровская ручная швейная машинка с золотыми вензелями на прянично-круглом боку. И шкаф тоже исчез.

Вместо всего проявилось на темном светлое внимательное лицо, губы, изогнутые в легкой улыбке, глаза — серые, под тяжелыми ресницами, и чисто выбритые щеки с желваками на скулах.

— Привет, — сказала она серым глазам, — это Лена. Ну, помнишь, мы недавно говорили. Горда шляхетна полька, ленник польского короля… Да. Я тут подумала и…

В коридоре затрещал телефон, и Ленка подпрыгнула, роняя на пол подушку. Облизывая губы, поперхнулась хриплым неровным вдохом.

— Вот черт…

Сползая с дивана, на слабых ногах вышла и подняла трубку.

— Да. Але?

— Каточек, — сказал далекий голос Олеси Приймаковой, — ну что, я завтра приношу, да? На парад. И, может, померяемся сразу?

— А… да. Конечно, да. Завтра, Олеся.

Ленка положила трубку, выравнивая ее дрожащей рукой, улыбнулась криво. Ну и лахудра. Села мечтать, ну-у-у, Каток, ты даешь.

И схватила снова заголосивший телефон.

— Ленк? Ты все-таки с Пашкой поговори, слышишь? Про Семки. Она мне щас звонила, аж рыдает там. Прикинь, все утро просидела на лавочке, возле его подъезда. Ты там что, ты плачешь, что ли? А, ржешь. Ну, я поняла. А чего ты ржешь-то?

— А он прикинь, с балкона по веревке. От нашей Семачки, — заикаясь, рассказала Ленка.

— Правда, что ли? — удивилась трубка.

— Семен Семеныч, — с упреком воззвала Ленка, еле удерживая трубку у щеки.

— А-а-а, — та заверещала дальним Олиным смехом, — ой, я поняла да. Пред-ставляю-ю!..

Всхлипывая, Ленка попрощалась и постояла у телефона в ожидании, вдруг тот снова заорет. Но телефон молчал. Она снова ушла в комнату, отворачиваясь от разоренной стены с голыми пятнами на месте сорванных снимков, подумала, а вот надо было из петиной лаборатории забрать фото, где они кружатся. Снова повесить, бабке назло. И села за стол, раскрывая тетрадь и нацеливая ручку.

Через десять минут кинула ручку на белые листы. Ерунда какая! В голове крутились всякие павлики морозовы и вити коробковы вперемешку с красными флагами и торжествующим лицом Веры Полуэктовны. И ничего, что можно было написать словами. Ну, никто же не заставляет верить в эту чушь. Просто напиши, Лена Каткова. Гладко и красиво, с пафосом в нужных местах.

Она снова взяла ручку. Нахмурила тонкие брови и начала. Через несколько минут перечитала написанное, суя руки в перепутанные русые волосы.

«Листья бегут по асфальту, им холодно — листьям. И только в углу, у стены, где растет виноград, спит кошка, белая, в пятнышках рыжих. Теплая осени кошка. Спит до весны»…

— Приплыли, Каткова, — сказала шепотом, — пряздравляю, ты кажись написала стихи. Теперь ты, Каткова, чисто Александер Блок.

Кстати, подумала с облегчением закрывая тетрадь, но перед этим еще раз внимательно перечитала написанное, кстати, о Блоке, об Александере…

Подошла к полке, выдернула потрепанную книжку в мягкой обложке с черными буквами серии «КС», что означало «классики и современники». И завалилась на диван, закидывая ногу на ногу. Открыла наугад и стала читать, проговаривая в голове мерные, чеканенные бледной типографской краской на желтоватой бумаге строки.

 

Глава 15

Праздничный город был двух цветов. Без солнца, серый, с уже почти облетевшими деревьями. И множеством красных пятен. Большие флаги на бетонных круглых пятаках, флаги поменьше на фасадах домов, ленточки на лацканах пиджаков, флажки на деревянных палочках в руках у малышни.

Отовсюду бумкала музыка, играли оркестры, все что-то маршевое, торжественное. Ветер мотал по улицам и перекресткам запах жареного мяса с уксусным, сводящим скулы привкусом: у палаток жарили шашлыки, топтались у одноногих столиков с белыми пятаками столешниц черные и серые дядьки, кашляли в кулак, смеясь, опрокидывали в себя стаканчики с беленькой или цедили мутноватое вино.

Девочки шли втроем, туда же, куда стекалась толпа, к улицам, примыкающим к центральной — улице Ленина, попросту — Ленте. На дальнем перекрестке собиралась их школа, чтоб выстроиться в колонны и пойти по Ленте к площади, откуда уже слышались радостно-надсадные выкрики с трибуны, и следом за каждым бесшабашно-хмельное «урра!» проходящих мимо колонн.

Оля, тараща глаза и морща лоб, надувала шарик, совала Ленке поросячий заверченный хвостик, и та, накрутив нитку, вручала надутый шарик Викочке, у которой их было уже штук пять, и она отпихивала очередной, но девочки были неумолимы.

— Еще десять штук, Семачки, — отдышавшись, сказала Оля, и покачнулась, хватаясь за рукав ленкиной курточки, — ой, повело меня что-то.

— Это от дутья, — засмеялась Ленка, — передышалась ты. Мы тебе, значит, не нальем, сами с Викусей все выпьем. Да, Семачки?

Вика хмуро что-то пробормотала, мотыляя связкой шуршащих шаров. Ленка остановилась.

— Семки. Ты со своими обидами достала. Чего дуешься, как мышь на крупу? Любовь у тебя?

— Любовь, — с вызовом согласилась Викочка, отступая к воротам, чтоб не толкали прохожие, — а что?

— А то! Молодая, здоровая красивая девка. Живи и радуйся. А ты вечно найдешь с чего пострадать. Глаза б не смотрели. Ну что ты прицепилась к этому Пашке? У него тыща баб.

— Провожал, — опуская конопатое лицо, возразила Семки и тут же вздохнула, соглашаясь — слабоват аргумент.

— Провожал, — согласилась Ленка, тоже топчась у ворот, — и меня провожал. И Рыбку рвался проводить, да она его отшила, ростом не вышел. Семачки, ну правда, так нельзя. Это не любовь вовсе. Твой любимый может еще хрен знает где, вы, может, еще и незнакомы.

Она оглянулась на Олю. Посулила, указывая на ту рукой:

— А то втрескаешься, вот как Олька наша, и гудбай веселая жизнь. Ты бы пока просто танцевала, да радовалась. Успеешь еще поплакаться. Поняла?

Семки, размышляя, поправила гладкие волосы. Провела руками по красному плащику, взбила пышный ворот пухового свитера из бонного магазина.

— На дискарь сегодня пойдем?

— Вот, — удовлетворилась Ленка, вытаскивая из кармана еще один шарик и суя его Оле, — вот это нормальные речи, пойдем, да. Рыбка, дуй.

— Да дую я, — покорно сказала Оля, и открыла рот, набирая воздуха.

— Дадуюя, — обрадовалась Ленка, — о, какое слово!

И они пошли дальше, таща Викочку со связкой белых, желтых и синих шаров.

На углу толкались старшеклассники, и ближе всех, ярче всех, передвигался, закрывая толпу собой, быстрыми сильными движениями, Санька Андросов, и за ним мелькала соломенная голова Олеси. Обойдя Саньку, Олеся быстро пошла навстречу, встряхивая подвитыми кольцами волос, рассыпанных по плечам светлого плаща, такого длинного, что мини-юбка казалась совсем крошечной.

— Привет, — поздоровалась сразу с троими и тут же подхватила Ленку, утаскивая в сторону.

— Ленок, тут завал полный. Прикинь, Кочерга с отпуска вышла, и сразу сюда, падла старая, не могла уже в школу после каникул, как все нормальные тетки. У тебя сумка есть?

Ленка развела руками, в одной — шарик на суровой нитке.

— Все в карманах.

— Херово, — Олеся подняла выше цветной пакет, импортный, с яркими розами и английской надписью, — прицепится, сволочь.

— Еще чего, — возмутилась Ленка и отобрала пакет, вешая на локоть, — обычная авоська, чего к нему цепляться-то, совсем ума нет?

— У Кочерги? — Олеся засмеялась, пальцем осторожно вытерла уголок накрашенных губ, — откуда у нее ум? Ты у девятого бэ спроси, она у них полгода классную заменяла. Слушай, может Саньке отдать, а то ты вообще вон — в чухасах пришла, да еще пакет этот.

Олеся взяла Ленкину руку своей, холодной и крепкой и потащила ближе к толпе.

— Да ну…

Но еще раз возмутиться Ленка не успела. Из-за пиджачных и курточных спин вывернулась низенькая квадратная фигура в сером плаще с алым пятном на отвороте. В такт быстрым шагам тряслись вокруг толстых щек пегие кудряшки. И прицельно смотрели почти белые яростные глаза с квадратно-неровного лица землистого цвета.

— Кат-ко-ва! — раззявился черной дыркой рот, выталкивая слоги в такт топанью, — я-ви-лась! На-ша! Кра-сот-ка!

Ребята позади завуча Инессы Михайловны притихли, девочки незаметно застегивали плащи, одергивали куртки, ребята придвигались ближе, с интересом глядя на Ленку.

Кочерга утвердилась в паре метров, медленно оглядывая тугие ленкины джинсы, короткую нейлоновую курточку (Ленка укоротила старую, в которой пробегала в школу несколько лет, и пришила по талии самовязанную резинку) и завитые мелким бесом по случаю праздника пышные волосы.

— Та-а-к, — проговорила Инесса злорадно, — та-ак… И совести у таких вот хватает, в великий день победы революции явиться на торжественное шествие, как… как…

И вдруг выкрикнула визгливо, почти захлебываясь:

— Как девка площадная!

— Блин, — негромко и внятно отметился за квадратной спиной Санька Андросов, сочувственно глядя на Ленку через низенькое плечо Кочерги.

А та, мучительно краснея, под десятками направленных на нее взглядов, раскрыла рот, еще не зная, что говорить.

— Молчать! — заорала завуч, подскакивая и хватая с локтя Ленки цветастый пакет, — еще и шмот-ки при-волок-ла спеку-лянтские!

— Не трогай-те! — крикнула Ленка, дергая пакет к себе.

— Это мое, — попыталась, выступая сбоку, Олеся.

Но Кочерга не услышала, и уже ничего не соображая, тянула и дергала, выкатывая безумные белые глаза.

За ее спиной Ленка видела неподвижную фигуру классной, та стояла молча, придерживая локтем на боку раздутую сумку из кожзама, и — улыбалась. И эта улыбка напрочь выбила Ленку из колеи. Рванув на себя пакет, она крикнула, звеня слезами в голосе:

— Да иди ты! Кочерыжка старая!

— А… — с детской беспомощностью споткнулась о ее крик Инесса, — как это? А…

Будто сунула руку, и кто-то ее укусил, внезапно. Огляделась вокруг, скользя глазами по хмурым лицам, снова уставилась на Ленку. Та, прижимая пакет к куртке, отступала, перекашивая лицо и стараясь не разреветься.

Вдалеке грянуло смутное нестройное «ураааа!», забумкали барабаны, мерно завыли трубы, вдыхая и выдыхая бронзовые звуки.

— Десятые! — раздался мужской голос — физик Кочка вынырнул сбоку, пробежал, разводя руки, будто цыплят ловил, — десятые, построение, быстро, быстро! В колонну!

И все стали утягиваться, поворачиваясь спинами, и вместо санькиного лица — его затылок с кольцами темных волос. А рядом, Олеся, в донизу застегнутом плаще, оглядываясь и шевеля губами, что-то неслышно говоря Ленке, за спиной Кочерги.

Не дожидаясь, когда завуч снова откроет рот и заорет что-то мерзкое, Ленка повернулась и побежала обратно, прижимая к боку помятый пакет с торчащими ручками.

— Ленк, — Оля неслась рядом, цокала каблуками, заглядывая в лицо, — ты блин не реви только, да плюнь на нее, уродку старую.

— Возвращайся! — сказала Ленка, прибавляя шагу, — ну! Иди обратно. Я сама. Домой.

Оля замедлила шаги, чертыхнулась, снова побежала рядом, резко отмахивая рукой. Ленка остановилась, успокаивая дыхание.

— Оль. Нормально. Мне просто надо. Дома надо одной. Понимаешь? Иди, а то правда, влепит пару, нафиг оно. Олесе скажи, завтра пусть мне позвонит. Хорошо?

— А мы?

Ленка кивнула, торопя ее жестом свободной руки:

— Да. Да. Звякнешь мне, ну вечером, да? Нормально, Оль, не ссо.

И повернувшись, пошла прочь, быстро-быстро, не оглядываясь, чтоб Оля не передумала.

Город мелькал на краю глаза, серыми пятнами улиц, красными кляксами флагов, орал репродукторами, смеялся хмельными возгласами и детскими криками. И с каждым шагом от центра все меньше и меньше людей, и дальше шум и разговоры.

На автовокзале люди еще были, толкались, выгружаясь из автобусов, и утекали туда, откуда Ленка сбежала, таща в руке Олесин пакет, а в голове вопли безумной Инессы Кочерги, чьим любимым занятием было выслеживать в школьных коридорах девчонок и набрасываться на них с грязными оскорблениями. Ленка даже знала, почему Кочерга прицепилась именно к ней — в прошлом году она нагрубила Инессе, уводя от нее за руку рыдающую пятиклашку с расстегнутой лишней пуговкой школьного платья. Тогда дикие вопли в тупичке школьного коридора были настолько несоразмерны дрожащим губам и перепуганному круглому личику совсем еще маленькой девчонки, с растрепанной косой по спине, что Ленка встряла не задумываясь, полная одного лишь удивления — почему все молчат и никто хотя бы не рассмеется в лицо кошмарной бабище, она ведь точно ненормальная. С тех пор несколько раз в школе у нее случались стычки с Инессой, но все же там была своя территория, там эту стерву знали и терпели, понимая — чего с нее взять. Но тут, посреди города, на глазах у всех.

— Ах, так, — билось в ленкиной голове, в такт быстрым шагам, — так, значит, так…

Бегом она промчалась мимо олиного дома, мимо углом стоящих пятиэтажек — третий угол — их с Рыбкой «серединка», вбежала в длинный двор и, отмахав лавочки у подъездов, все одинаковые, и обычно полные любопытных старушек, но сегодня все в городе, влетела в подъезд, и нашаривая в кармане ключи, изо всех сил пожелала — пусть и бабка уйдет, пусть никого. Ведь праздник, дудки-оркестры, дайте уже Ленке побыть совсем одной. Пострадать…

В тихой квартире она разулась, кинула пакет на диван в своей комнате. И прошла, заглядывая в кухню, подергала дверь туалета, тронула и приоткрыла двери в спальню, и в большую комнату тоже. Пусто. Как хорошо — пусто.

Встала у зеркала в коридоре. Внимательно глядя в темные глаза на бледном смятенном лице, подняла трубку телефона. И переведя взгляд на дырявый диск, набрала номер. Быстро, чтобы не передумать.

Два десять тридцать…

Слушая длинный гудок, сказала шепотом зеркалу, уже разочарованно успокаиваясь:

— Праздник же. Разве ж дома…

— Алло, — сказал в трубке спокойный мужской голос, — алло, малышка, рассказывай.

Ленка открыла рот, растерянно глядя на себя в зеркало. Дернулась, чтоб отнять трубку от щеки, а прижала, оказывается так, что чуть не свернула скулу. Закрыла рот, с отчаянием понимая — не сумеет ничего сказать.

Голос в трубке рассмеялся.

— Шучу. Надумаете, звоните снова.

— Сережа? Сергей. Я…

Конечно, она не сумела сказать так, как повторяла себе мысленно, чтобы попасть в такт его спокойным шуткам, про гордую польку и про ленника короля, потому просто сказала дальше:

— Это Лена. Мы…

И тут он ее узнал. Это был таким огромным облегчением, что Ленка вцепилась рукой в край тумбочки, очень резко чувствуя, какая та гладкая и прохладная под горячей кожей.

— Еленик! Вот сюрприз! Ты хочешь меня поздравить? Или?

— Я…

Она замялась, и он помог, говоря, она это ясно слышала — уже с ней, а не с какой-то там воображаемой малышкой:

— Надумала? Сегодня сможешь? Сейчас соображу насчет времени. Давай, ну, к примеру, в семь вечера, на автовокзале. Нет, лучше у речки, на Еременко. Идет? Узнаешь меня по белой розе в руке.

Ленка засмеялась.

— Да. Узнаю по розе.

— Отлично, Ленчик-Оленчик, маленький хвостик, в семь, речка, белая роза. Не передумай.

— Пока, — сказала Ленка и положила трубку.

Ушла в комнату, медленно переставляя ноги и не чувствуя их. Повалилась на диван, поворачиваясь лицом вверх и глядя на потолок. Вцепилась в рассыпанные волосы и убрала их со лба, забыв пальцы в густых прядях.

Белая роза. Ленчик-Оленчик, Ленник польского короля… речка, ивы над ней, бетонный парапет, газоны с травой. Вечер, и фонари. Хвостик.

— О-о-о, — шепотом сказала потолку, видя на нем красивое спокойное лицо, — о-о-о, — и закрыла глаза, чтоб разглядеть его лучше.

Через два часа Ленка сидела на диване, оглядывая раскиданные по табуреткам вещи, и кусала губы. Черт и черт, и еще раз сто раз черт! Ничего не получится. На табуретке валялась клетчатая широкая юбка, оранжевая с синим, и на ней самовязанный свитерок, весь дырчатый. Куда в такой юбке в ресторан, как детсадовка. Были еще ее любимые дежурные джинсы, сшитые из привезенного папой куска индийского коттона, а к ним — тугой топик на молнии, так что все вместе получалось — красивый джинсовый комбез. Но под него нужен батничек, а у Ленки только один, лимонного цвета и выгорел весь по воротнику. И еще водолазка, с некрасивым тугим воротником, она все собиралась его отпороть, да не собралась. И получается все?

Нет. Еще платье.

Ленка встала и выкопала с дальней полки трикотажное платье, сшитое из двух полотнищ, так чтобы его по талии много раз перехлестывать шнурочком, и тогда получается, как греческая туника. Но оно совсем без рукава, и нужны красивые колготки.

Колготки тоже были, лежали отдельно, в новом пакетике, Ленка берегла их на свой день рождения. Черные, с ажурными веточками и листочками. Но у нее нет туфелек, а в босоножках будут торчать некрасивые черные носки колготин.

— Блин, — выпрямляясь, сказала Ленка, держа в руках пакетик и скомканное платье.

В коридоре затрещал телефон, очень требовательно, и она, пороняв вещи, кинулась к двери, оттащила кресло, подпирающее ручку, чтоб не зашла вдруг бабка.

— Да! Алло?

— Мала-мала! С праздничком тебя! Мать не вернулась еще?

Ленка унесла телефон в комнату, закрылась и села на диван, натягивая спиральный шнур.

— Светка? Ты чего сто лет молчишь?

— А, — засмеялась сестра, — некогда, не шебуршись, все норм. Слушай, я чего звоню-то. Во-первых, скажи матери, мне тут курточку предлагают, зимнюю, на меху, отличная курточка, вместо пальто таскать можно. И сто рублей всего. Девочка сказала, можно в рассрочку. Так что я тридцатку отдала, и теперь лапу сосу. Ты скажи, ладно?

— Скажу.

— А это вот секрет, ей не говори. Я записалась в стройотряд, летом поедем, заработаю деньгу. Наши привозят по пятьсот рублей сразу. Прикинь, да? За два месяца, Летка, полтыщи! Но то в Казахстане, так что не говори, а то она вся изволнуется и тебе проест мозги. А я приеду в августе, и тебе, Мала-мала, куплю швейную машинку. Настоящую. Вместо твоего крокодила. Хочешь?

— Светк, она двести рублей стоит же. Двести тридцать.

— Ага, — согласилась Светка в своем далеком Иванове, — я в курсе. Будет тебе. Главное, не болтани матери. А то снова решит заболеть, и придется мне вместо подзаработать ехать к вам сиделкой.

— Хорошо.

Ленка удобнее перехватила трубку. Вот здорово. Значит, в августе Светка может ей дать эти деньги. И она вернет долг, если сейчас займет их у Сережи. И все будет, ну… в общем, она ничем ему не обязана, получается.

— Светкин. Я тут скучаю. А ты редко так звонишь.

— А-а-а, у нас телефон только на почте, не поболтать. А письма я не люблю, это ты у нас письмовод. Ты мне вот что скажи, по-быренькому, ты там еще в девках бегаешь?

— Что?

— Дед Пихто! С мужиками еще не спишь?

— Света!

— Поняла. Но все равно, ты слушай, короче, никаких календарей, никаких там лимон, помыться. Ясно? И их козлов не слушай. Только презервативы. Повторять не буду, а то тут двери плохо закрываются. Ну как надо будет, сразу и вспомнишь. Ты что щас делаешь-то?

— Колготки, — сказала Ленка, придавленная информацией, — держу вот. Смотрю.

— Поняла, — поняла старшая сестра, — короче, пойди в большую комнату, там в серванте внизу, в углу самом, коробка, под ящиком с ракушками. Надо, надевай сегодня. Но если покоцаешь, приеду, убью. Поняла? Колготки она там. Свидание, да?

В ответ на молчание младшей сестры засмеялась уверенно:

— Ну, точно, свидание, Летка сопливая собралась к мальчику, уй-юй.

— Иди лесом, — обиделась Ленка по привычке и тут же спохватилась, — а, спасибо, да.

— Наздоровьячко! — прокричала Светка, — цалую! Чмок-чмок-чмок!

— О-о-о, — выдохнула Ленка, когда выкопав в серванте коробку, вернулась в комнату, снова подперла двери креслом и открыла глянцевую крышку. В хрустящей полупрозрачной бумаге лежали туфельки, черные, с острым носочком, высокой пяточкой, и перепонкой по щиколотке. Легонькие, с острым тоненьким каблучком. И с ажурной колготиной, которую Ленка натянула до колена — померить туфлю, самое вот что надо.

Так в одной туфельке, она и поскакала к двери, за которой опять зазвонил телефон. Снова произвела манипуляции с креслом и села на диван, снимая трубку.

— Леночка, — нервно сказала мама, — ох, я вся извелась просто. Столько работы. Это хорошо еще, что каникулы и праздник, тут никого, в архивах, а мне открывают, и я спокойно работаю. Папа улетел, тьфу тьфу, вроде бы нормально. А у меня что-то стали сильно болеть суставы, прямо еле хожу. И сердце, сердце совершенно не на месте, пью корвалол с утра до вечера.

— Мам, ну ты может в поликлинику сходи там? — покорно посоветовала Ленка, вспоминая светкино, вроде бы, циничное, но верное — а мама снова чем-нибудь заболеет…

— Еще чего, — страдальчески открестилась мама, — у меня есть разве время? Ты на каникулах, совсем одна там. С этой вот… А сегодня, доча, ты сегодня я надеюсь, никуда не пойдешь?

— Почему?

— Что почему?

— Почему сегодня я никуда, мам? Сегодня праздник. Как раз сегодня все куда-то ходят.

— Ох, ну какая ты бываешь нудная, Лена! Я просто понадеялась, что раз в жизни мне не придется за тебя волноваться!

— Да не волнуйся, мам. Я к Оле пойду, мы ну, не знаю, может, у нее посидим просто.

Мама молчала и Ленка добавила зачем-то:

— Может, я у нее переночую. В честь праздника.

— Ну, я не знаю. Я и позвонить не смогу, нас тут коллеги пригласили в кафе, на весь вечер. Тут мои старые подружки, тетя Вера и Анечка.

— Конечно, иди, мам, — поспешно сказала Ленка, аккуратно скидывая туфельку, — иди, и не волнуйся.

— Как это не волноваться? — удивилась мама.

Ленка закатила глаза.

— Мам, пока. Целую.

Следующий звонок Ленка уже сделала сама, поглядывая на часы и кусая накрашенные губы.

— Оль? Слушай, я не смогу, с вами сегодня. Ну, извини, да. А ты одна сейчас? А когда Семки? Слушай, я давай прибегу, на полчасика. Ну, мне надо, оставить у тебя вот. Сапоги и сумку. Расскажу. Конечно.

Все больше волнуясь, она положила трубку и встала посреди комнаты, рассматривая себя в длинном зеркале старого трюмо.

Синее с широкой расписной каймой платье, туго стянутое перекрещенным шнуром. Тонкие ажурные колготки, туфельки, блестящие острыми носиками. Пышная копна волос, испуганные карие глаза с длинно наведенными ресницами (девочка с глазами хлоп-хлоп, вспомнила Ленка) и пухлые губы в карамельно-розовой помаде.

Не поняла, понравилась ли сама себе. Сняла туфельки, складывая их в матерчатую сумку, надела сапожки. Выпячивая губу, подоткнула платье под шнурок, чтоб из-под плаща не торчал цветной тонкий подол. Сунула в ту же сумку маленькую любимую сумочку-кошелек на длинном ремешке.

И вышла из комнаты, набрасывая на волосы капюшон. Подойдя к двери в спальню, сказала громко и отчетливо:

— Я ушла в гости. К Оле. Мама знает. Переночую у нее.

— Скажите какая, — язвительно заговорила бабка, повышая голос, — куды уж, к Оли она, мама видители…

Но Ленка уже вышла, и, закрыв двери своим ключом, сбежала по семи ступенькам к темнеющему выходу.

Какое счастье, наконец-то, без ругани, без заунывных причитаний, без дурацких завучей и прочей белиберды. Просто улица, просто Ленка, идет туда, где можно смеяться, разговаривать и знать, что есть в жизни кроме постоянных волнений и переживаний — просто что-то веселое и радостное.

 

Глава 16

Четыре стула, что окружали небольшой крепкий стол под белой крахмальной скатертью, были такими основательными, тяжелыми и черными, со спинками выше голов, что Ленка усаживаясь, подумала — сама не сдвинет, если вдруг в туалет, и что тогда — просить Сережу Кинга «ой, выпусти меня».

Потому решила много не пить, ни спиртного, ни сладкой воды, и вообще, где он туалет этот…

— Чего вертишь головой? — спросил Сергей, вольно усаживаясь, — туалет ищешь?

Ленка промолчала, скованно улыбаясь. Он кивнул:

— Как надо будет, скажи, проведу.

И ей стало спокойнее. Трогая рукой висящую на спинке стула сумочку, незаметно оглядывала большой сумрачный зал, толпы высоких стульев, заслоняющих плоскости скатертей. И порадовалась, что народу не очень много. Иногда над широкой лестницей, уходящей на первый этаж, показывались головы и плечи, а перед этим слышались оживленные голоса, и вот еще трое-пятеро поднимаются, проходя к столу, рассаживаются, двигая высокие дубовые стулья. Ойкают и смеются женщины, а мужчины, усадив, уходят вдруг снова. Курить, догадалась Ленка, слыша за выгибом стены те же голоса и смех. Там туалет, да.

— Люблю этот кабак, — сказал Сергей, — он старый, видишь, дерево, скатерти. Прямо такая белогвардейщина. Как тебе тут?

Ленка кивнула, не зная, куда девать руки, положила их на колени, но сразу снова подняла, сцепляя пальцы — на краешке скатерти. Сравнивать ей было не с чем, в настоящем ресторане она оказалась в первый раз.

— Ну и ребята тут неплохо лабают, — Сергей кивнул в угол, над которым неподвижно висел привычный зеркальный шар, отражая согнутые над гитарами фигуры.

— Что? — не поняла Ленка.

— Ансамбль хороший, — Кинг засмеялся, разглядывая ее.

Она снова улыбнулась. Ей не очень был виден угол с музыкантами, для того, чтоб посмотреть, пришлось бы поворачиваться, а свой профиль Ленка оценивала не слишком высоко, потому просто кивнула.

Зал постепенно наполнялся людьми, быстро лавировали между столами официантки в одинаковых темных платьицах с белыми передниками, и это делало их похожими на старшеклассниц в торжественный школьный день. На жест Сергея одна подошла к столу, вынимая из кармана передничка блокнот и пристально осматривая пушистую Ленкину голову и плечи под короткими синими рукавами.

— Людочка, — сказал Кинг, откидываясь на спинку стула и раскрывая широкую папку с вложенными в нее листками, — давай-ка нам…

Он перечислял, раздумывая вслух, поднимал глаза на Ленку, будто спрашивая, но тут же кивал красиво стриженой головой, и сам называл непонятные ей блюда, какие-то там эскалопы и шницели, один раз Ленка испуганно покачала головой, отказываясь от жареной курицы, которую не знала, как будет грызть, не руками же держаться за косточку, как дома на кухне.

— Шампанского бутылочку, графинчик сока, — захлопывая папку, сказал Сергей, — дальше решим по ходу.

— Коньяк, водка, — отрывисто подсказала высокая Людочка с заверченными на затылке темными волосами.

Сергей вопросительно глянул на Ленку, та снова качнула головой.

И Людочка исчезла, на прощание смерив ее еще одним выразительным взглядом.

Кинг положил на скатерть большие кисти, сплетая сильные пальцы. Блеснули перстни, один с вензелем, другой с черным глухим камнем квадратной вставкой.

— Шампанское придется тебе осиливать, Леник-Оленик, я спиртного не пью.

— Я не выпью, — испугалась она. И обрадовалась, с облегчением расслабляясь — в зале погас яркий пронзительный свет, поплыли по стенам мягкие разноцветные огни, тихо и все громче заиграла музыка.

— Выпьешь, — уверенно возразил Кинг, — всего-то пара стаканов, расслабишься, отогреешься. Потанцуем.

— А ты почему не пьешь? — теперь она могла спокойно смотреть на притушенное сумраком лицо с блестящими глазами. Он такой красивый…

— Я веду секцию, карате. В Камыше, в техникуме. Мне водка без надобности, Еленик, я и без нее кайф ловлю.

— Ты второй вот.

— Что?

На столе появилась бутылка и встали тарелочки с салатом. Сергей ловко открыл круглую пробку, наклонил горлышко над краем пузатого фужера. Ленка приняла его в руку, коснулась стекла губами.

— Наш сосед не пьет, дядя Борис, у него язва. А больше никого не знаю, вот только ты.

Сергей засмеялся, поднимая высокий стакан и дзынькая им о ленкину посудину.

— Так вот живем, да, Еленик? Все вокруг бухают. Тебе это не странно?

Она пожала плечами. Шампанское было сладким и вкусным. В голове уже немного кружилось и взлетывало.

— Не знаю. Я привыкла. Когда праздники всякие, и вдруг кто-то отказывается, такой шум вокруг, все ругают. Или смеются. Ну, вот дядя Боря сразу руку к сердцу, я бы, говорит, эх, рад бы, но извините мужики, язва. И его все жалеют, и дядьки и женщины. Жена защищает, говорит, он же не виноват.

Сбоку кто-то весело пел, что-то скачущее, и народ, гомоня, перемещался, смигивал свет, перекрываясь фигурами. Лицо напротив темнело, потом снова четко рисовался крупный нос, блестели из тени глаза. Ленке уже было весело и совсем не стесненно. Она поправляла волосы, опираясь локтем на скатерть, промахивалась, ойкала, устраивая его на место. Поднимая снова налитый до половины фужер, спросила строго, ловя за хвост убегающую мысль:

— А почему тогда я? Если ты нет, я почему?

— Почему что? А, почему тебе наливаю? Ну… не хочется мне, Еленик, чтоб ты букой сидела и боялась слово сказать. Хочется видеть, как ты смеешься. И я ж тебя не спаиваю, так. Вы с Рыбкой и этой рыженькой — Семки, перед дискотекой сухарик покупаете, а?

Ленка поставила фужер. Хмурясь, разглядывала ласковое лицо и широкие плечи.

— Ты откуда? Я тогда еще хотела, спросить. Откуда ты знаешь?

Он поднялся. Сторонясь, чтоб не мешать Людочке ставить тарелки с горячим, огибая стол, нагнулся, беря Ленкину руку.

— Пойдем, маленькая. Медленный танец. А откуда знаю, пока не скажу. Секрет.

— У беды глаза зеленые… — завел за его большой фигурой знакомый голос.

Ленка открыла рот, шагнула, держась за коттоновый локоть Сергея и прижимаясь к нему, чтоб не показываться на свету небольшого танцпола.

За блестящими барабанами в путанице проводов и фонариков стоял Ганя, так же, как тогда на деревенских танцах. Поднимал широкое лицо с прикрытыми глазами.

Сергей, смеясь, прижимал ее к себе, топтался, укрывая спиной от парней на маленькой эстраде. Нагибался, шепча в ухо какие-то пустяки. И уводя после танца обратно, сказал, усаживая за стол:

— Блатняки, вот чего не люблю в кабаках, так это мальчиков этих с зековской романтикой. А девочкам нравится. Удивительные вы существа, девочки-малолеточки. Тянет вас на грязь, как мух, ладно, извини. Дальше не скажу. Посмотри сама.

Ленка повернулась, всматриваясь в музыкальный угол. Там качался, ухая и эхая, парень из Ганиного ансамбля, бил по струнам, ревя:

И за скачущими растрепанными головами, у стены, где отдельно притулился небольшой стол, уставленный стаканами и бутылками, сидела темноволосая худенькая девушка, сверкая зубами, крутилась, взмахивая рукой с дымящейся сигареткой. Сидела высоко, смеялась, обнимая за шею Колю Ганю, а он, расставив ноги, тоже смеялся, удерживая ее поперек живота, затянутого в красное платьице. Наклоняясь, возил лицом по ее плечу, путаясь в волосах, целовал в шею. Вот она развернулась, вытягивая стройную ножку, и они поцеловались, перемешивая волосы и руки.

— Лилька, — потерянно сказала Ленка, — это же Лилька Звезда. Вот черт.

— Ревнуешь? — Сергей положил свою ладонь на ее руку.

— Я? — она запнулась, помедлила с ответом, слушая, что там внутри. И покачала головой, — не-ет. За Олю обидно. Она его любит, второй год уже. А он…

Пальцы Сергея перебирали ее пальцы, трогали каждый отдельно, приподнимая и щекоча. Пробежались дальше по запястью к самому локтю. Ленка поежилась, смеясь.

— Перестань. Щекотно.

— Вот я об этом, Леночка. Он болван, никчема, бестолочь. Бухает и ищет на жопу неприятностей, рано или поздно сядет. И за ним две как минимум хорошие девочки писают кипятком. Олька твоя, она ведь настоящая красотка вырастет, одни ноги чего стоят. И личико. А с Лилькиным батей мои предки знакомы, отличная семья, интеллигенты. И вот их ненаглядная Лилечка с этим уродцем. Интересно мне, Леночек, что в ваших красивых головках творится? Почему вы все — с такими вот? Вернее, самые лучшие находите себе мудаков.

— Не ругайся, — попросила Ленка, — ну пожалуйста. И почему все? Я вот нет. Хотя, я конечно, не лучшая. Ты прав.

Он засмеялся. И снова поднял ее танцевать, а потом проводил к туалету, спрятанному за изгибом стены, и ждал, когда выйдет, чтоб не шла через шумный орущий зал сама.

И снова они танцевали, Ленка тихо дышала у его широкой груди, остро ощущая свою руку в его теплой ладони. И была — будто спрятанная от всех, будто он вокруг нее, как та стенка, что выгибается нужным правильным изгибом.

Когда Сережа посмотрел на часы и сокрушенно покачал головой, она тоже глянула на свои маленькие часики на ажурной браслетке, поймала расплывающиеся цифирки. Ахнула, тряхнув кружащейся головой. Половина двенадцатого ночи!

— Пора нам, маленькая. Мне утром на тренировку.

В темном такси они поцеловались. И трезвея, Ленка удивилась тому, что как-то не сильно что-то почувствовала. Губы — теплые, упругие, и темный внимательный глаз, с ресницами, по которым плыл свет фонарей. Вторая его рука за ее спиной, так что не очень удобно сидеть. А больше и ничего. А думала — улетит…

Он не подвез ее к самому дому, вышли раньше. И медленно пошли той самой дорогой, по которой бегали с Олей, провожаясь вечерами. Сергей обнимал ее, прижимая к себе, и от этого было не очень удобно идти, Ленка то семенила, то делала шаг пошире, но стеснялась освободиться. Ночной ветерок лапал горячее лицо, выдувал из головы хмель, и она вспомнила, что дома сидит бабка, наверняка не спит, ходит в кухню, чтоб выглянуть в задернутое занавесками окно. И с другой стороны так же колышется штора на окне тети Веры, та вообще, неизвестно, когда спала, так тщательно следила за Ленкиными, и до этого Светкиными провожаниями. Ленка фыркнула. Светка, ее шатоломная сестрица, однажды устроила для соседки целое представление, заставив своего Петичка падать на колени, биться башкой о лавочку и гоняться за ней, неумолимой Светкой по ночному двору. Увлекшись, они расколыхали соседкину штору до нервного трепета, после чего встали рядом и торжественно поклонились черному окошку. Тетя Вера после этого неделю со Светкой не здоровалась, и с Ленкой тоже.

— Подожди, — вполголоса сказал Сергей, останавливая ее на том самом углу, на их с Рыбкой «серединке». Мягко подтолкнул ближе к тихой стене, укрытой темными кустами бирючины.

— Там тебя наверняка выпасают, в окошко. Заранее попрощаемся, да?

И он снова ее поцеловал, как-то совсем серьезно, совершенно по-взрослому, так что у Ленки обмякли ноги, и она повисла на сильных руках, цепляясь своими за его талию над ремнем джинсов. И снова ей не леталось, но было что-то такое в нажиме губ и в мерном дыхании, прижимающем ее к сильной груди под распахнутой курткой, что она, не успевая поймать мысль, подумала ее, улетающую. Как же сейчас — домой. Не надо сейчас домой, а пусть он ее забирает. Совсем. Туда, где кроме них — никого совсем и можно лежать, смеяться и разговаривать, как угодно, будто это летний песок, будто необитаемый остров. Даже если для этого сначала нужно будет…

Он медленно, ставя ее на землю, оторвал губы от ее полуоткрытых. Снял руки с ее талии, проводя обеими по волосам, прижимая пряди к ушам и говоря что-то, она видела, как шевелились его губы в рассеянном свете от лампы у крайнего подъезда.

— Ч-то?

— Я говорю, из тебя роскошная вырастет женщина. Когда-нибудь. Стоишь?

Ленка потопталась, проверяя. Кивнула, держась за его руку. Держаться было удивительно хорошо, даже лучше, чем целоваться. Непонятно почему, думала она, идя рядом. Так, будто снова они совершенно не тут, где-то в другом мире, в котором вообще все по-другому.

За десяток метров от подъезда она остановилась. Отняла руку и сказала:

— Ну, я пойду, да?

Он почему-то молчал. Ленка кивнула, не решаясь потрогать его опять, хотя очень сильно этого хотелось. И ужасно не хотелось заходить, тыкать ключом, слушать бабкины злые шаги по коридору, ложиться, думая о Семачкиных обидах и Олиных страданиях, о мамином завтрашнем звонке, и как она станет с упреками рассказывать о своем волнении, от которого вся изболелась. Но было совсем пора. Штора на окне дернулась и замерла, открывая узкую черную щель сбоку.

— Пока, — сказала Ленка. Повернулась и пошла в подъезд.

— Леночка, — позвал негромко Сергей.

— Что?

Он быстро подошел ближе — высокий, очень широкоплечий, такой, что менялся свет, падающий с бетонного козырька. Сунул руку в нагрудный карман и поймал ее ладонь, вкладывая туда сложенные бумажки.

— Четыре полтишки. Не растеряй.

— Ой, — Ленка сжала кулак, горячо краснея. Вот дура, звонила, чтоб деньги, и — забыла. Совершенно забыла про них.

— Спасибо.

— Беги.

Он сунул руки в карманы и ждал, не двигаясь.

Ленка пошла в подъезд, оглянулась разок, споткнувшись туфелькой о порожек. И влетела, держа памятью, как поворачивается уходить высокая фигура.

Крепко сжимая бумажки в кулаке, совала ключ в скважину, молясь, чтоб бабка не заложила засов, чтоб не пришлось звонить и там слушать ее рычание. И вдруг застыла, краем глаза поймав шевеление выше своей головы. Кто-то поднялся с корточек, почти невидимый в темноте лестничного пролета. Ленка задергала ключом, суя руку с деньгами в карман. Вот же черт!

— Ленуся?

Услышав знакомый голос, вся обмякла от облегчения, прислоняясь к пухлому дермантину.

— Фу. Пашка. Напугал, вообще. Ты чокнулся, что ли? Ты чего тут?

— Тебя жду. Чего-то мне, Ленуся, херово стало, дай думаю, зайду к соседке. А тебя черти носят где-то. С кем гуляла?

Ленка нервно переступила гудящими ногами. Прислушалась к тишине за дверью.

— Паш. Давай завтра, а? Меня бабка сожрет, она ж видела, я зашла. Если тут застряну, выскочит, и…

— Пойдут клочки по закоулочкам, — кивнул Пашка и покачнулся, — выпрыг-нет. Да?

— Ты бухой?

— А ты будто нет!

Ключ, наконец, щелкнул. Ленка притиснула дверь, чтоб та не открылась. Сказала сердитым шепотом:

— Иди спать. Иди уже! Завтра позвони, днем.

— Поедем, Ленуся? — обрадовался Пашка, — а знаешь, поедем вот… ну… в Юркино хочешь? Где большая волна?

— Хочу, — согласилась Ленка, отпихивая его руки, — хочу-хочу. Все, спокойной ночи.

Она вошла и, одновременно с закрывающейся дверью, с грохотом хлопнула другая — в спальне. Протопали за ней тяжелые шаги, щелкнул, выключаясь, свет.

— И а-атлично, — прокомментировала Ленка, валясь на диван и скидывая туфли. Потянула с коленок надоевшие колготки, и, раздеваясь, одновременно другой рукой растрепывая на диване простыню и одеялко, упала, мотая головой по рыхлой подушке. Небольшой хмель вдруг вернулся, настойчиво толкая виски мягкими лапами, поворачивал голову, не давая ни о чем думать. И Ленка, закрывая глаза, ни о чем думать не стала, нащупывая под подушкой сложенные твердые бумажки — четыре зеленых квадратика.

 

Глава 17

Ночью пришел ветер с запада, и Ленка проснулась, думая о коте. Она знала, кот должен быть черным, таким, как был когда-то у них со Светкой на старой квартире. Это так называлось у них — «на старой квартире», откуда переехали десять лет назад, в пятиэтажку с удобствами, из двухэтажного дома барачного типа на окраине города. Там не было туалета, и водопровода не было тоже, маленькую Ленку это не слишком волновало, потому что был там прекрасный тихий двор, весь в зарослях дикой сирени, была площадка для футбола, полная одуванчиков, а через две улицы, если пробежать их поперек, под небольшим обрывчиком лежало мелкое море, зеленое над желтым песочком, с плоскими камнями в бородах травы. Ленке было там хорошо. И кот был. Черный. А когда переехали, то не сложилось.

Теперь ее кот приходил ночами, когда ветер дергал проволоку за окном, и та постукивала о подоконник. А еще дальше тихо гремели какие-то жестяные штуки, может быть, на балконе второго этажа. Не мешали, шепотом.

Ленка не открывала глаза, чтоб не проснуться окончательно. Завтра первый день после каникул, в школе. И, слава Богу, бабка уехала, в тот же день, когда вернулась из Симферополя мама. А Ленка усвистала на весь день к Оле на огород, чтоб не принимать участия в разборках, если они состоятся. «На огород» это тоже так называлось, потому что дачей назвать — не назовешь, множество криво нарезанных участков в низине за автобусной остановкой «Луч». Ленке это напоминало картинку из китайского журнала, квадратики вскопанной земли и на каждом — согнутая фигура, только не было остроконечных шляп треугольниками. На некоторых огородиках торчали деревянные будки-халабудки, а у Олиных родителей так даже стоял кособокий домик из листов старого шифера, в нем — лежанка под старым покрывалом, самодельный столик на одной ноге, лавочка, пара облезлых табуреток, и сваленные вдоль стены лопаты и грабли.

Там они и провели почти весь день, который выдался серенький, мягкий. Ждали Семки, но ее забрали родители к бабушке, а еще стоять очередь в бонный магазин, где что-то должны были «выкинуть».

А девочки прогулялись к ставку на краю низины, там в камышах торчали пеньками рыбаки, и под ногами хлюпало, проминаясь.

Потом сходили к Царскому кургану, внутрь, в раскопанную археологами гробницу, не пошли, а залезли наверх, посидели на старых камнях, кинутых в сухой траве, съели припасенной вяленой рыбы, перебрасываясь ленивыми словами. И вернулись обратно, когда уже небо начинало синеть, а сбоку в дырке выглядывало, катясь вниз, красное солнце.

Оля спрашивала, и Ленка, обдумывая, не слишком охотно отвечала. На пятом вопросе немножко рассердилась.

— Оль, ну я же тебе все рассказала. Он мне денег занял, а Пашка согласился, ну, чтоб я не одна, мы с ним смотались и коробку эту купили. Лежит вот.

— Угу, — Рыбка вдумчиво поддавала ногой ажурные комки перекати-поля, отправляя их на обочину, — можешь не повторять. Мне интересно, ты вообще чего себе думаешь? Про Кинга, к примеру. Ну и Пашка, он чего прилип к тебе? Я-то понимаю, чего они козлы хотят, но мне интересно твое мнение. И чего ваще будешь делать?

— А чего делать? Ну, надо как-то побежать на почту, послать фигню эту. И все.

— Я не про фигню, — неумолимо стояла на своем Оля, — я про козлов.

— Оля, отстань. Не буду я ничего делать. И не хочу ничего.

— Н-да? — не поверив, удивилась Рыбка, суя руки в карманы старого плаща и шурша им в такт шагам, — еще скажи, он тебе не понравился.

— Понравился. Но понимаешь, как-то вот. Не так. Я не могу понять. С ним все другое. Понимаешь?

— Еще бы. У него куча бабок.

— Да нет же! — Ленка с досадой пнула растопыренную ветку, — он говорит по-другому, и смотрит. И даже улыбается. Как-то вот… свободно, что ли. Обо всем.

Она замолчала, подыскивая слова, и снова рассердилась. Потому что подыскивала их, возвращая себя в этот, знакомый и близкий круг, в котором дома — разговоры о долгах и сварить поесть, да я волнуюсь, Лена. В школе — дурацкая эта политика везде, а где нет ее, там маты и сальные усмешечки пацанов, и разговоры девочек, кто чего где купил, и кому чего достали. Ну, а с подругами тоже, ясен пень, ты его любишь, а он тебя любит, да чего наденешь, а чего задали. Все это, конечно, важно (почти все, поправилась Ленка, отметая политинформации и гыгыканья пацанов), но почему ей все время мало? И нужно что-то еще, что-то совсем неотсюда. И не так много они с Сережей Кингом болтали, об этом не отсюда, но она почувствовала, с ним как раз можно. Он не станет усмехаться или насмехаться. И делать стеклянные глаза, пережидая, когда она перестанет молоть глупости, тоже не станет. Он от этого немного на Петю похож, но с ним легче, потому что Петя такой — с надрывом, конечно, потому что он инвалид, Ленка понимает, но постоянно чувствовать себя виноватой, за то, что ноги у нее здоровые, она не может.

И вот объяснить Рыбке, чтоб она поняла, не сумеет. Не потому что Рыбка не врубится. А просто ей это тоже покажется неважным. А Ленке важно.

Да что я за зверь такой, расстроилась она, подходя за Олей к кособокому домишке, почему мне важны какие-то глупости, а не то, что действительно важно.

— Ладно, — смилостивилась Оля, гремя в углу тяпками и лопатами, — ты главное, фигни не наделай, а остальное, расскажешь потом, че и как. И не лезь к Кингу, будь поумнее нашей Семки, поняла?

— Семки еще, — расстроилась Ленка, — мне уже надоело Пашку отгонять, Викочка решит, что мы с ним, того… на этого… Обид будет!

— А ты начихай, Малая, — вдруг здраво посоветовала Оля, хлопая кривыми дверями и гремя замком, — еще перед Викочкой ты не отчитывалась, с кем будешь лазить. У нее, что ли, отбиваешь.

— Она так и подумает.

— Пошли. А то ветер вон, холодно скоро.

* * *

И вот пришедший с запада ветер дует, беспокоя и не давая спать. Наверное, он уже принес тучи, думала Ленка, поворачиваясь и суя руку под подушку. Они совсем черные, толстые, как мой кот. Который у меня обязательно будет.

Утром она сидела в кухне, ела гречневую кашу, залитую молоком и куняла носом, слушая, как мама бегает в коридоре и в спальне, что-то роняя, подхватывая и торопясь.

— Лена, я вернусь позже, у нас собрание, чтоб они скисли все, со своими собраниями. А ты…

Шлепанье маминых тапок унеслось в большую комнату, там снова что-то упало.

— Ты меня слушаешь? — раздраженно воззвала мама.

— Да, — сказала Ленка, зевая, — куплю хлеба, да. И яблок.

— В овощном, мне тетя Вера сказала, привезли. Они паршивенькие, но дешево, и компот сварим тоже.

— Хорошо.

Ленка отодвинула пустую тарелку, потянулась, забирая со скул волосы. Надо после уроков уломать Рыбку сходить на почту. Чтоб не одной.

— Лена…

Она повернулась на близкий голос, что стал вдруг холодным и удивленным.

— Это что такое?

Алла Дмитриевна стояла в дверях, держа в одной руке цветастый пакет, а в другой длинный кусок импортного синего коттона с торчащими по краю нитками.

— Чье это? Ты где взяла?

— А. Мам, это Олеся попросила. Чтоб я ей джинсы. Отец ей достал где-то коттон, индийский. Ну вот. Попросила.

— Да? — мама встряхнула раскроенную штанину, глянула в полуоткрытый пакет, уже успокаиваясь, сказала, — а, Олеся. Ну, хорошо. Правда, она могла бы подумать, что времени у вас мало, вам нужно учиться, готовиться поступать. А тут какие-то тряпки. И чего на тебе ездить, ты тоже должна как следует браться за учебу.

— Почему ездить, мам. Она мне заплатит. Как в ателье.

Алла Дмитриевна окаменела спиной. Медленно повернулась, оттопыривая пальцы над краешком ткани, будто та вдруг испортилась и сгнила.

— Как это? Как заплатит? Ты согласилась ей — за деньги?

Ленка встала напротив, кивнула, недоумевая.

— Ну да. А что такого-то?

— Что? — Алла Дмитриевна задохнулась, резкими движениями суя штанину в пакет и держа его на вытянутой руке, — что? Ты, как какая-то обслуга, как спекулянтка, возьмешь деньги у своей же подруги? Это же… это позорище просто?

Ленка шагнула ближе, дергая из ее руки пакет.

— Да чего ты? Причем тут? Я же их заработаю. Я умею. И потом, она мне совсем не подруга. Одноклассница.

Мать взялась за виски, закатывая темные глаза. Поднялись красивые плечи, обтянутые недорогим свитерком-лапшой.

— Боже! Да как я в глаза погляжу! Соседям. Моя дочь как какая-то, какая-то… берет деньги! Ты выучись сперва! Чтоб диплом! И работа. И тогда пусть твоя Олеся приходит. Ну и, не к тебе, конечно, а куда в ателье. А у тебя будет нормальная человеческая зарплата! А не эти вот, подработки.

Последнее слово она почти выплюнула, дрожа накрашенными губами.

— На кого, мам? Что ты мне свое диплом-диплом! — Ленка прижала пакет к халату, и пошла следом за каменной спиной, по которой встряхивались темные волосы, — я, может, не хочу диплом ваш. Я, может быть, хочу это вот — придумывать и шить! Красивое! Я уже могу. А тебе лишь бы диплом!

— Да! — мать, не поворачиваясь, хватала сумку, суя в нее пудреницу, расческу, носовой платок. Дернула с вешалки шарфик, наматывая на шею. Посмотрела вниз, на тапочки и, чертыхаясь, скинула, хватая старые, сто раз ремонтированные сапожки. Крича туда, вниз, к поблескивающей молнии, дергала ее, срываясь пальцами.

— Все. Все поступают, и даже Иркин балбес уже на курсы пошел, в авиа-институт поедет! И ты мне вдруг такое? Ты и без высшего!

— Ты тоже без высшего! И папа тоже. И, между прочим, ваш любименький и богатенький дядя Виктор, вообще училище закончил, а работает и любит работу. И веселый всегда. А я, может, не хочу, в этот ваш торговый! Мне не нравится!

Мать выпрямилась, опуская руки. Темные глаза на покрасневшем лице смотрели с тоской, губы кривились.

— Леночка. Ну, какая тебе разница. Ну, торговый. Зато у нас, и не надо ехать. Пока учится Света, и ты уже три года отучилась бы. А хочешь, ну вот есть еще рыбный институт. Или в Симферополе — педагогический. Конечно, по распределению могут услать куда в деревню, но это же всего три года. А диплом — на всю жизнь.

— Мам, ну что ты такое говоришь, — Ленка вдруг совершенно устала, и спорить ей расхотелось, — а, ладно. Иди, а то опоздаешь.

— Ох! — Мама ловила пуговицы плаща, поднимая плечо со сползающей сумкой, — да-да, я побежала. В общем, ты поняла. Материал Олесе вернешь. Извинишься, пусть унесет, ну, кому-нибудь. А ты прямо сегодня начинай уже браться всерьез.

— Как это вернешь? — сказала Ленка закрывающейся двери, беспомощно схватила щетку и сразу швырнула ее снова.

Маму она знала. Теперь по вечерам в квартире будет стоять запах корвалола, и без перерыва — упреки и жалобы. Кончится все только когда она скажет, да мама да, конечно, все, я сделаю так, как ты хочешь. Но в том и дело, что сейчас так нельзя.

Ленка раскрыла пакет, в котором синела скомканная ткань и блестели в целлофанчике кнопочки. Она обещала Олесе и надо сделать. Тем более коттон такой дорогой, испортить нельзя. А еще, ну сколько можно? Почему всегда нужно делать так, как решает мама? А что началось, когда в девятом она решила, поеду на иняз, буду изучать английскую литературу, стану переводчиком. Фу…

Вспоминая мамину истерику, она снова сильно расстроилась и, когда зазвонил телефон, дернула трубку, с досадой на новую помеху.

— Да!

— Разговор с Ялтой, — механически сообщила телефонистка, — говорите.

Ленка сжала трубку покрепче и встала, мрачно глядя на себя в зеркало. Сказала в потрескивающую тишину:

— Алло. Ну?

Подождала, заводясь все больше.

— Молчать будем, да? А отца нет, между прочим, он в рейс ушел. Вашу посылочку я отправлю, не переживайте, и можете больше не звонить и не дышать тут, через весь Крым. Сегодня после обеда отправлю.

— Нет, — испуганно сказала трубка, — пожалуйста. Нет!

— Что?

В ленкиной голове мелькнула мысль о двухсот рублях, потраченных на лекарства, которые вдруг — нет? И что теперь, ей Ленке — что?

— Простите. Я и хотела. Не надо посылать, понимаете. Вы слышите меня? Я хотела сказать Сереже…

В трубке замолчало, будто кто-то бежал и свалился в пропасть на полной скорости. У Ленки похолодела спина и по руке пробежали кислые мурашки. Сережа. Это она отца так.

— Сергею… простите, Сергею Матвеевичу. Извините меня.

— Хватит извиняться, — грубо прервала Ленка, — у вас время сейчас кончится.

— Да. Валик в Коктебеле. Там санаторий, школа санаторного типа, он уже уехал туда. А я тоже, я уезжаю, и посылку некому будет. Только если на новый адрес. Вот и…

В трубке затихло. Что-то там через треск слышалось, совсем невнятно. Ленка прикусила губу. Кажется, она там плачет. Или пытается не плакать, не поймешь.

— Говорите ваш адрес. Я ручку взяла.

— Спасибо. Спасибо большое. Феодосия, главпочтамт, до востребования, Панченко…

И тут женщина все-таки заплакала. Давясь и перхая, попробовала договорить. Ленка ждала, тиская в пальцах карандаш.

— Я звонила, я думала, успею. Сама поехать и получить. Он же там, в санатории, и вдруг он не сможет поехать и забрать сам. Я так быстро его собрала. И теперь вот.

— Не плачьте, — сипло сказала Ленка.

— У него процедуры, каждый день! А у меня поезд сегодня, через два часа уже.

— Называется как? Я говорю санаторий ваш, как называется?

— «Ласточка», — испуганно сказала женщина, — я не уточнила улицу, они там переезжали, в другие корпуса. Господи, как все дурацки вышло. Лечение заболеваний дыхательных путей. Ласточка. Детский. Школа, санаторного типа. Панченко. Ва… Вален-тин.

— Сергеевич, — не удержалась Ленка. И увидела в зеркале, как покраснел лоб и ухо под русыми прядями.

Бросила карандаш поверх исчирканной бумажки.

— Ладно…

— Я… — сказала женщина. И голос исчез, накрылся треском, съелся короткими гудками.

Ленка положила теплую трубку. Взяла листок, на котором криво и косо маячили несколько слов. Валентин Сергеевич. Сергеевич Панченко. И теперь нужно отправить эту дурацкую посылку, до востребования, а он там, со своими заболеваниями дыхательных путей, должен поехать в Феодосию, на автобусе. Чтоб получить. И еще неизвестно, она сколько будет идти почтой. Ему, может, несколько раз придется поехать. Сколько там ему сейчас, двенадцать, что ли. Пацан совсем.

Вторым уроком была литература и Ленка, усевшись рядом с Олесей, договорилась о примерке и стала смотреть в окно, где ветер гнул маковки почти облетевших старых тополей. Для разнообразия они с Олей явились к первому уроку, и она, наконец, попала на геометрию, чем несказанно удивила классную. Та вздела выщипанные и тщательно подрисованные поверх пустоты бровки, но язвить не стала, видимо, побоялась сглазить. И Ленка отсидела, чиркая в общей тетрадке решения «подобных» примеров и записывая доказательство теоремы, успешно записанное до нее в потрепанном учебнике его авторами.

Тополя мотались, как старые метлы, за ними катились серые с черным тучи, размазывая себя по серому небу. Ленка пожалела, что выпендрилась, нацепив поверх платья свою короткую курточку, будет идти домой, совсем отморозит себе задницу на холодном сыром ветру. И что-то нужно решить с этой посылкой. А может попросить Пашку? Пусть сгоняет на своем драндулете, отвезет ее прямо в «Ласточку».

— Феодосия, — сказала Элина Давыдовна.

Ленка резко повернулась от окна к черной блестящей доске, отгороженной фанерной кафедрой. Сбоку стояла русачка, опираясь на фанеру и отряхивая край серого пиджака.

— Заседание продлится три дня, и сегодня после уроков мы останемся и проголосуем, кто от вашего класса достоин представлять школу.

— Какое заседание? — шепотом спросила Ленка Олесю.

Та бережно поправила завитые соломенные кольца волос. Отведя назад локоть, выждала секунду и ткнула Саньку в плечо. Тот, уже совсем налегая на парту, тянулся к ее волосам растопыренными пальцами. Охнул и откинулся, прижимая руку к сердцу и вытягивая ноги под их сиденье.

— Андросов, — предостерегающе сказала Элина, вытирая руки платком.

— Малой академии, — не разжимая зубов, прошептала Олеся, глядя на учительницу, — сочинение писать. Достали они со своими…

Ленка подняла руку.

— Элина Давыдовна. Я можно поеду?

— Клопов кормить, — подсказал сзади Санька. Все заржали.

Выездные заседания Малой Академии Наук были в школе предметом шуточек. Нет, когда все начиналось, то было даже интересно. Ленка тоже записалась было на факультет журналистики. Маленький такой факультетик, смеялись они потом с Олей, крошечной такой академийки научек. Она даже накатала какой-то там репортаж, по поводу заброшенного парка, что назывался Казенный Сад, и предложила устроить там сказочный сафари-парк с живыми лешими и бабами-ягами. Чтоб выскакивали из густых кустов на радость детишкам. Но общественность в лице верхушки комсомольской организации встретила предложение весьма прохладно и тут же с упоением занялась отбором героев труда на предмет взячи у них интервью о достижениях у станков и конвейеров. Тут восьмикласснице Катковой стало скучно, и она потихоньку из состава академии выписалась.

— Каткова? И кто сдох у нас в лесу? — благожелательно поинтересовалась Элина и обвела класс глазами, приглашая. Класс послушно загыгыкал шутке.

Ленка пожала плечами.

— Да никто. Я просто подумала. Я же хорошо напишу. Зачем еще кого-то выбирать. Тем более, никто ж не хочет.

— Клопов кормить, — снова загробным голосом произнес Санька.

— Не обращайте внимания, Элина Давыдовна, — успокоила Олеся накаляющуюся учительницу, — Андросов кому-то там проспорил, не знаю что, и теперь два дня будет только два слова говорить. Про…

— Клопов кормить, — согласился Санька.

Класс заржал уже громче, веселясь откровеннее.

— Ах, — Элина всплеснула руками, — я человек азартный, мне стало интересно. Андросов, ну-ка поднимись, отрок наш благородно слово держащий. Так что я сегодня спрашивала по теме урока?

— Клопов кормить, — с готовностью ответил Санька, и поведя широкими плечами, ухмыльнулся своей волчьей усмешкой.

— А-а-а! — заорали за его спиной.

— Садись, Андросов, — печально резюмировала Элина, — заслужил двойку, ставлю в журнал. И с ней ты у нас отправляешься куда? К директору. И зачем?

— Клопов! — закричали вокруг, — кормить!

Но Элина подняла руку с короткими пальцами, сверкнули багровые ногти.

— Молчать, шпана. Итак, Каткова. Оставив клопов Андросову, вернемся к высоким материям. Ты в курсе, что поехать придется на три дня, ночевать будете в школьных аудиториях, где не особенно тепло, а кроватей наставлено сорок штук, и каждый день под завязку будет набит заседаниями, письменными работами и заключительным голосованием. Так? Это не просто ля-ля-ля в тетрадочке, это большая ответственность. Правда, на экскурсию вас свозят, шефы обещали. Но все равно, не погуляешь там. И все равно просишься?

— Да, — кивнула Ленка. И подумала, придется в пальто ехать, а оно нелюбимое и страшненькое, ну все равно, придется.

— Хорошо, Каткова, я записываю твою кандидатуру. После уроков соберемся…

— Клопов, — сказал Санька.

— Молчать, — рявкнула Элина.

 

Глава 18

У Оли пальто было длинным и узким, как старинные платья на картинах, Ленка не помнила точно, какого времени, но так же мягко на них ткань облегала фигуру, ниже бедер слегка сужаясь. Это было очень красиво и даже странно, что ходить в таком пальто удобно, коленки не тыкались в атласную подкладку мягкого вишневого драпа. А свое пальто — рыжее в черную клеточку, отрезное по талии, с торчащим поэтому подолом и тесноватое в груди, Ленка терпеть не могла. Из-за вот этого нелепого торчания и узких плеч. Так не любила, что даже пуговицы не стала менять, оставила жуткие пластмассовые колеса, крашеные под начищенный алюминий. Но у рыжего пальто был капюшон, а шапок Ленка не любила пуще неловких силуэтов. А вот у романтического вишневого силуэта Рыбки был только воротник из синтетического меха, очень в тему — поднять, пряча в нем подбородок и загадочно улыбаясь. И шляпу с вуалью набекрень, ага.

Потому собираясь, Ленка вся извелась от сомнений, пока Оля сидела на ее диване и наблюдала, как подруга в десятый раз снимает и надевает пальтишки.

— Ну, дам я тебе шапку, — не выдержала, наконец, Оля, забирая тонкими пальцами прядку и прикусывая ее зубами.

— Угу, — расстроилась Ленка, — еще чего.

— Нормальная шапка, — через сжатые зубы обиделась Оля.

Ленка только вздохнула, снимая пальто (вишневое) и садясь рядом.

— Ты чего вообще дернула, как чуча, — продолжила Оля, — до той Феодосии два часа на автобусе, ну и проехалась бы сама, да хоть завтра.

— Угу, — снова не согласилась Ленка, ковыряя дырку рядом с пришитой пуговицей халата, — и что? Приеду и дальше, в Коктебель? А там бегать искать? А если не найду сразу?

— Тоже мне, джунгли. Ну…

В кухне ходила мама, и Ленка, слушая шаги и всякие кухонные небольшие скрежеты, порадовалась, что внезапная ответственная поездка выбила из маминой головы волнения насчет Олеси и дипломов, заменив их другими, помельче.

— О, — сказала Оля, выплевывая прядку, — так Пашка же. Пусть бы отвез! На своем трахтамате.

— Не хочу я его просить, — недовольно ответила Ленка, — у него работа там, то се. Я попрошу, а он вдруг откажется.

— И не помрешь. Спрос не ударит в нос, Малая. А он такой, я вижу ж — проныра. Улыбнется и кругом пролезет.

Ленка промолчала. Оля, которая временами совершала, по ее, Ленкиному мнению, феерические глупости в том, что касалось себя, окружающих людей видела точнее и быстрее их оценивала. Правда, оценки эти были не слишком радужные и Ленка всякий раз морщилась. А после краснела, когда выясняла, что ее подруга оказалась права. Но менять угол зрения не собиралась, и вместе они довольно мирно с разных сторон народ и рассматривали.

Насчет Пашки она верно сказала. Ленка думала, он с ней такой, внимательный и ласковый, но, похоже, для него это неплохой универсальный ключик, кругом улыбнется и дверки отмыкаются.

— Люди же разные, Оль, — вступилась она за Пашкин способ жить, — и характеры тоже. И я сама не хочу с ним. Понимаешь…

Снова прервалась, поймав себя на том, что механически собралась снова для Оли упростить, сделать понятнее ей, а не сказать настоящую правду. И мысленно возмутилась. Неужто, она не имеет права, как вот Пашка на свои ласковые улыбочки?

— Я все это хочу сама, понимаешь? Чтобы рядом никто не маячил, и не мешал. И над ухом не сопел с советами. Ой. Я не про тебя ведь, ты понимаешь?

Оля молчала, и Ленке был виден только краешек щеки, завешанный прямыми белыми прядками. Непонятно, обиделась, может.

— Угу, — сказала на этот раз Оля, — можно подумать, ты б меня позвала, так что и про меня тоже.

Ленка вдруг устала. Не так чтоб все прекратить, но это вот внутреннее, когда разговор превращается в перетекание туда-сюда, вот она в себе, в Ленке, а вот она нырнула в Олину голову, разбираясь, обиделась та или обрадовалась. И так постоянно. Может быть, этого как раз не надо? Пусть они сами. Потому что оказывается, от этого устаешь. И обычно усталость незаметная, но сейчас, видимо, Ленка слишком волнуется. Все силы уходят на другое.

— Я же сказала — сама. Одна. Значит и тебя не позвала бы, — ответила она правду, — и хватит уже. Я решила. В твоем поеду. И без шапки.

— Ну и глупо. У меня платок тот, ажурненький, пуховый, дать? С воротником этим идет.

— Со мной не идет, — засмеялась Ленка, вспоминая, какие у нее щеки в модно завязанном по шейке ажурном платочке, — сама носи. А я шапку возьму, пусть в сумке.

— Эйнштейн, — удовлетворилась Оля, встала, натягивая Ленкино пальто, осмотрела торчащие из рукавов запястья, — да-а-а, Малая, раздела тетю Олю, как есть ограбила. Сяду на паперти, копеечки стрелять.

— Погнали лучше на дискарь, — предложила Ленка, — успеваем.

— Телефон тащи, — засуетилась Оля, — Семки надо срочно позвонить, пусть одевается.

Ветер все дул и дул, поворачивал потихоньку, и когда они втроем выскочили из автобуса рядом со старым парком, задергал подолы и волосы, залезая ледяными лапами под воротники. Прижимая к боку пузатую сумку, Оля устремилась за угол клуба, где у забора в темном углу они часто прятались, выпивая свою бутылку на троих. И курили, когда оставалось время.

В зале уже вовсю гремела музыка, от эстрады помахала им Натаха, поводя плечами, обтянутыми блестящим трикотажем, выразительно кивнула в сторону. Ленка повернулась, и сердце у нее привычно заныло. Там танцевал Ганя, прижимая к себе Лильку Звезду и откидывая ее, так что длинные темные волосы почти касались нашарканного глянцевого пола. Снова подхватывал, целуя смеющееся лицо.

Ленка искоса посмотрела в равнодушное лицо Рыбки, та по своей привычке проводила руками по бокам, оглаживая коричневые вельветки, на любимого не смотрела. Но по чересчур равнодушному лицу Ленка поняла — уже увидела. Вздохнула, и ни о чем не стала говорить с подругой. Зато Семки тут же дернула ее за рукав свитерка, исподлобья глядя в темный угол. Там цветные вспышки прятали и показывали две головы. Темные волосы и за ними — белое чуть испуганное лицо в рамке завитых прядок. Потом медленный поворот- завитой затылок и за ним — ласковая Пашкина улыбка и его руки на чем-то полупрозрачном, что под руками сминалось, очерчивая фигуру.

— Ну и ладно, — прокричала Ленка расстроенной Викочке, — пошли танцевать, Семачки, наплюй.

И они пошли танцевать. Мелькал свет, качались крики и возгласы, смех слышался и после тонул в громыхании музыки. А та стихала на минуту-другую, позволяя отдышаться. И снова гремела, подстегиваемая словами Вовочки Ляха, что картинно двигался поверх черных кубов колонок и круглых боков барабанной установки.

— Ма-а-а-ши-на! Вре-ме-ни! — прокричал, выгнувшись и тряхнув курчавым шаром головы на тонкой шее, — ну-ка! Все! Вместе!

Музыка разогналась и грянула. И Ленка, услышав, вдруг засмеялась, потому что, все неважно, все это, кто с кем танцует, кто кому улыбается. Потому что:

— Вот! Новый поворот! И мотор ревет! Что он нам несет!

Она кричала вместе с певцом, топая в нужных местах, и смеялась, кивая Олиной улыбке напротив:

— Пропасть или взлет! И не разберешь, пока не повернешь! А-а-а!

И это было так нужно, знать, что они есть, эти повороты, и нужно заглянуть туда, двинуться, а не сидеть на одном месте. И пусть это будет совсем не тот поворот, за который смотрит ее мама, за которым все известно и понятно, до самой пенсии: сначала вуз, потом хорошо устроиться, потом стаж (о-о-о, этот стаж, эти вечные расчеты и страхи), и дальше — вся жизнь, с восьми до пяти, выходные, аванс-получка, и вот она пенсия, а дальше — спокойно помирай, человек Ленка Каткова.

Он, может быть, врал, парень с хулиганским хриплым голосом, может быть, это всего лишь песня, хитренько сложенные слова, чтоб было красиво, чтоб спеть. Но какая разница, если Ленка холодеющим сердцем чувствует — они есть, эти повороты, за которыми — новое. Для смелых.

Когда песня кончилась, и без перехода Макаревич завел печальное, про Солнечный остров, что скрылся в тумане, из толпы вынырнул Пашка, схватил Ленкины плечи и повел, уже танцуя и блестя ей своей безмятежной улыбкой. От него вкусно пахло чистым свитером, хорошими сигаретами. И сладкими женскими духами. Ленка поморщилась, отворачивая нос.

— Прикинь, — засмеялся Пашка, щекоча ухо губами, — ну ты прикинь, видела эту — сиреневую? Приехала сюда в первый раз, меня отыскала. Люблю, говорит, жить не могу. Грозила отравиться. Вот глупые девки.

— А ты где ее взял? — Ленке стало приятно, что он сиреневую бросил и вот, жалуется.

— Та. То до армии еще. В школе за мной бегала, ну вернее, я ж в бурсу ушел с девятого, так она приезжала к нам на танцы там. Такое.

— Паш… ты ее случайно не того, на этого?

— Ты что! — испугался Пашка, она дите совсем была, мне садиться из-за нее, что ли? А сегодня что делать мне? Давай, соседка, я ей скажу, что мы с тобой встречаемся, а? Она и отстанет.

Ленка нашла глазами сиреневое пятно в темном углу. Стоит. Глаза блестят цветным, не отрываются от них. Торчат вокруг головы просвеченные кудряшки.

— Она одна, что ли?

— С подругами была, они тоже втроем везде шарятся, как вы вот, — он наклонился, поцеловать Ленку, но та увернулась. На сердце стало кисло. Странный он какой-то. Прилип, как репей к штанине, а мелет языком всякую обидную чушь. То — соседка, близко живешь, теперь вот — чтоб свалить от влюбленной девицы. И эта его телячья улыбочка. Как будто понимает, что все ему всегда простят. За его Пашкины красивые глазки.

— Стоит одна. Похоже, бросили ее подруги.

Он не оглядываясь, пожал плечами.

— Ну и что мне?

— Так проводи, — удивилась Ленка, — необязательно же в койку, даже если хочет. Проводи домой, чтоб ее не обидели тут.

Музыка кончилась. Пашка отодвинул от себя Ленку, весело оглядывая сердитое лицо.

— Ну, Ленуся, ты странная. Не встречал еще такую. Сама меня отшиваешь, и тут же — не трогай девочку, даже если захочет. А потом опять, иди проводи…

— Да что странного? — удивилась Ленка, — это нормальное все!

Пашка торжественно поцеловал ее в лоб, потом чмокнул в руку, потом прижал ее к груди, глядя умильно в глаза. И Ленка не выдержав, рассмеялась, толкая его от себя.

— Иди уже, герой-любовник.

Через некоторое время в туалете, плеская водой на пальцы, Оля нагибалась к Ленкиному уху, чтоб та слышала негромкие слова:

— Конечно. Он у тебя, считай, разрешения попросил, ясно? И девку эту свою сиреневую сегодня полапает. И с Ленусей не поругался.

Поднимаясь по лестнице навстречу громыханию, стукала каблуками, вытирая руки платком, продолжала:

— Удивляюсь я тебе, Малая. Такие простые вещи. А ты глазами хлопаешь. Все перевернешь и еще готова перед ним каяться, ах я какая, не даю Пашечке. А он бедный страдает через это. Во все стороны работает. Как Ганя козел. Да все они — козлы.

Ленка промолчала. Тем более, высокая дверь раскрылась навстречу, выпуская разгоряченных танцами, ахнула ревом динамиков.

И можно было просто танцевать-танцевать, выкинув из головы на время музыки все эти сложности и перевертыши.

А утром на автовокзале, где собралась кучка сонных, взволнованных поездкой старшеклассников, Ленку ждал неприятный сюрприз.

Она прибежала последней, потому что дом в трех минутах ходьбы от платформы междугородного автобуса. И песенка про новый поворот, которую Ленка мурлыкала в такт быстрым шагам, красиво распахивающим длинные полы вишневого Олиного пальто, замерла на губах, и умолкла совсем. Рядом с острыми вихрами неровно стриженой головы Митечки Витаса, отличника из параллельного класса, по прозвищу Митя-Витя, маячила квадратная фигура Кочерги. Держа в руке перегибающуюся бумагу, Инесса Михайловна выкликала фамилию, оглядывала владетеля, вернее, владетельницу, потому что кроме Мити-Вити ехали только девочки-отличницы, вместе с Ленкой — четверо, потом делала кислое лицо и кивала, отпуская.

Вот голова Инессы нагнулась, будто решила список прободать, а после резко поднялась, обводя небольшую толпу белеющими глазами.

— Каткова? Как это — Каткова?

— Я здесь, — мрачно сказала Ленка, становясь рядом с пышной девятиклассницей Виолой Стучаловой, девочкой некрасивой, с сутулой до шарообразия спиной, — так она видимо пыталась уменьшить большую бесформенную грудь.

— Кто позволил? — голос завуча поднялся было, но икнул и сорвался в писк, бумага в коротких пальцах затряслась.

Девочки переглянулись, шепчась и сочувственно глядя на Ленку из-за спины завуча. А та, помолчав, повернулась и резко шагая, скрылась в стеклянных дверях здания автовокзала.

— Попала ты Каткова, — безмятежно сказал Митя-Витя, и повел плечами. Такими же острыми, как вихры и как тонкий бледный нос.

— А почему она? — удивилась Ленка, вставая поближе к девочкам.

Ответила Валя Семенова, маленькая, с нещадной завивкой баранчиком на круглой голове, задирая к Ленке обожающее лицо:

— А заболела, Элина заболела, и вот Кочергу назначили. Она за директрисой побежала. Вот, блин, да?

От дверей и правда, Кочерга возвращалась не одна, издалека тыча в Ленку пальцем и, передергиваясь с отвращением, что-то горячо толковала мерно шагающей рядом Лидии Петровне. Та слушала на ходу, не шелохнув огненным на раннем солнце начесом.

Оглядев Ленку, Лидия еле заметно кивнула на ее здрасти и, отворачивая Кочергу, взяла ту за локоть в сером драпе. Сказала что-то негромко и примиряющее. Выслушала гневное бормотание, пожала плечами, опуская массивный подбородок в пену вязаного воротника. И кивнула, разводя руки, мол, ничего не попишешь.

Поглядывая на часы, сказала собравшимся:

— Инесса Михална несет за вас ответственность, так что уж постарайтесь. Не огорчайте, и не дай вам бог влипнуть в какую ситуацию. Каткова. Тебя это касается в первую очередь. После того, что ты выкинула на праздничной демонстрации, вопрос о твоем поведении будем рассматривать на заседании комсомольского совета. Ты поняла? И в твоих интересах — не усу-губ-лять!

Холодные глазки Лидии прошлись по Ленкиному лицу, уперлись куда-то в скулу возле уха. Губы скривились в презрительной и одновременно страдальческой усмешке. Но ничего не сказав, директриса повернулась и ушла, снова поглядев на часы, в сторону города, видимо на еженедельное совещание в горкоме.

В автобусе Ленка сняла с плеча матерчатую пузатую сумку, в которой на самом дне лежал сверток с драгоценными лекарствами, а на нем — тетрадки, два учебника, и ее любимая сумочка на ремешке, и в ней — пудреница, помада, крем и прочие мелочи.

— Лена, Лен! — звала ее кругленькая Валя, глядя с прежним обожанием, — Лена, со мной садись. Не лезь, Проценко, это для Лены Катковой место!

Ленка прошла мимо ворочающихся людей и пролезла мимо Вали к окошку, куда та ее с готовностью пропустила. Поставила сумку на колени, поправляя полы пальто, в автобусе было холодно, и коленки, обтянутые джинсой, сразу озябли.

Валя что-то журчала, рассказывая шепотом, иногда с гордостью оглядывалась на рассаженных по всему автобусу девочек, снова припадала к Ленкиному плечу и опять говорила, что-то там о темах сочинений, видимо, о другом стеснялась. Между их головами протянулась тощая рука с длинными пальцами. Пахнуло жареным луком от дыхания и смешка.

— Митас, ты чего? — удивилась Ленка, откачивая голову, а пальцы трогали ее скулу.

— Щас, — сказал Митя-Витя, — да подожди. Вот.

На кончике длинного пальца блестела дискотечная мушка, крохотный кружочек фольги, которую Оля и Ленка хранили в коробке, оторвав хвост от новогоднего дождика. И вырезали маникюрными ножницами круги, полумесяцы и сердечки, наклеивая их на виски или полоской на верхние веки.

— Ван вей тикет, — засмеялся Митя-Витя, — ван вей тикет, да Каток? Вот Кочерга бесилась.

— Вот черт, — расстроилась Ленка, трогая пальцами виски и скулы, — а я думаю, чего они пялятся вместе.

— Еще, — Валя бережно, как драгоценность, выпутала блестюшку из перепутанных Ленкиных волос. И уставилась на попутчицу с восхищением на круглом, совсем детском лице.

Ленке захотелось рассмеяться. Автобус дернулся, зарычал, поехали мимо одинаковые белые столбы, унося на себе козырек платформы.

— Ван вей тикет! Ван вей тикет! — кричала в голове Ленки веселая чернокожая девушка, сверкая узкими брючками, казалось, собранными из наклеенных на длинные ноги таких вот блестящих кружочков.

И парни в цветных пиджаках и рубашках орали, терзая гитары и барабаны.

— Ван вей тикет, Ленка Каткова! Горда шляхетна полька, ленник польского короля, Ленуся Малая. Вот тебе билет в один конец — в голосах и мелодии бесшабашной песенки. Не страшно?

 

Глава 19

Про Феодосию Ленка знала, что есть там огромный Золотой пляж, куда Петичка возил старшую сестру Светку на своем кашляющем мопеде. И однажды был дома грандиозный скандал, когда они не вернулись в срок и приехали на другой день к вечеру.

— Я уже все морги обзвонила! — рыдающим голосом кричала мама, сжимая в руке рюмочку с валерьянкой, — я в… в больницах всех! А ты!

— Мам, я же позвонила, вчера еще, — резонно возражала Светка, ходя по квартире с полотенцем, наверченным на вымытые волосы.

— Да? Это было уже… ночью почти!

— Искала телефон, — Светка спорила безмятежно, и это всегда Ленку поражало, потому что на нее мамины истерики действовали как паралитический газ, все у нее опускалось, внутри начиналась тряска, и хотелось сделать что угодно, лишь бы не кричала, и успокоилась.

— Искала? — Алла Дмитриевна быстро шла в кухню, становясь за папиной спиной, а тот покашливал и отворачивался к темному окну, — ночью, искала — ночью! Сережа, да скажи уже! Хоть что-нибудь!

Папа покорно открывал рот, но голос мамы слышался уже из комнаты и потому он шуршал газетой, терпеливо пережидая представление.

Еще в Феодосии была длиннющая улица Федько, а городская набережная была отделена от нее железнодорожными путями, и Ленке это ужасно не нравилось. Ну что за море такое, удивлялась она, как можно лежать на пляже, когда почти над головой ползают, фырча, паровозы с вагонами.

А больше ничего толком про город Ленка не знала, и когда папа после долгих уговоров соглашался повезти семью в очередное путешествие по крымским местам, Феодосию проскакивали быстро, стремясь к южному волшебству — на горное побережье и туда, где Бахчисарай с ханским дворцом.

В этот раз Феодосия показалась Ленке такой же не примечательной, но выгружаясь из автобуса и пересаживаясь в другой, уже специально заказанный для них, она понимала, город не виноват, что их просто быстренько провезли непонятными улицами, сунулись в тенистый переулок, и выгрузили в обычном школьном дворе, с замызганным маленьким стадионом, примыкающем к задней стене небольшой школы.

Там было гулко и все чужое. Ходили по коридорам деловитые незнакомые люди — взрослые и не очень. Ребят сразу пересчитали, снова проверяя всякие списки. Девочек отогнали в классную комнату, где на стенах висели биологические плакаты, а на учительском столе красовалась ваза с цветными и очень настоящими восковыми яблоками и грушами, а вместо парт выстроились ряды кроватей с никелированными спинками. И через десяток минут уже потащили посещать туалет и столовую.

Под стук алюминиевых вилок и звяканье граненых стаканов с компотом усталая дама в седых кудрях над красным жакетом быстро прочитала расписание на три дня, и Ленка, доедая жидкое картофельное пюре с бледной плоской котлетой, попыталась придумать, как ей действовать дальше. На узкой стороне длинного стола, крытого голубым пластиком, маячила квадратная фигура Кочерги. Белесые глазки цепко держали Ленку нехорошим взглядом.

— Двенадцать тридцать — пятнадцать ноль-ноль, — вещала седая дама, — сегодня, сочинение-репортаж на свободную тему на тему победы коммунистического труда в условиях развитого социализма.

— Тему-тему, — хихикнул Митя-Витя, утыкаясь в стакан с компотом.

Дама прервалась, видимо сама поняв, во фразе что-то не получается. Добавила извинительным тоном:

— Уточнение темы сочинения касается рекомендованного э-э-э… направления. Но сама тема указана как свободная. Но все же имейте в виду…

Замолчала, покашляла и стала читать дальше, не закончив предложения.

— Смари, Каткова, — просипел Митечка, тыкая ее чем-то в коленку под столом.

Ленка отодвинула ногу. Из-за края стола высунулась белая кость, загремела о тарелку. Митя тихо засмеялся.

— У нас там и черепушки торчат, на шкафу, прикинь.

— Ужас. А младенцев в формалине нету?

— Каткова, — сказала издали Кочерга, явно не услышав, но на всякий случай.

Ленка кусала губы, нервно обдумывая и механически улыбаясь Витасу.

Значит, в три их отпустят, потом еще через час будет факультатив журналистики, где все просто будут сидеть и слушать. Потом экскурсия и ужин. А завтра все начинается снова в двенадцать. И уже до пяти вечера.

— Дискотека, прикинь, Каток, — у Мити еще больше растрепались тонкие волосы, бледное лицо горело пятнами румянца.

— Чего? — почти рассердилась Ленка. Надо же, раздухарился отличник Митечка-Витечка, в школе и не слышно его на переменах, вечно в уголку стоит, учебник читает. А тут — будто у себя дома. То и ладно, но что он лезет все время с дискотекой.

— Я говорю, завтра. Вечером, не слышала, что ли? Ольга Павловна, которая председулькин, сказала только что.

— А, — успокоилась Ленка, — ну да. Хорошо. Попляшешь, значит.

— А ты?

— Что я? — Ленка допила компот и стала составлять тарелки на коричневый поднос.

— А я тебя приглашаю, — заявил Митя, вставая и прикладывая к узкой груди худую руку, — и вообще, у меня тут тетка живет, хочешь, в гости смотаемся? Хоть сегодня вечером.

— Угу, — Ленка ткнула на поднос Митины тарелки, отобрала у него пустой стакан, — мне Инесса таких гостей навешает, только ой.

— Та! — Митя джентльменски оттолкнул Ленку и принял поднос, перекашивая его под стопками тарелок, — моя тетка, между прочим, в горнаробразе работает, меня Кочерга отпустит, я, почему думаешь, поехал.

Ленка поддержала поднос. Пошла рядом к стойке, приноравливаясь к Митиным шагам.

— И меня отпустит? С тобой если?

— А то, — наслаждался Митя, мелькая острыми коленями в школьных брюках, — на раз! Теханше позвоню, дам Кочерыжке трубку. У меня, между прочим, хронический гастрит, мне нужен домашний режим и питание. Так что даже с ночевой можно отсюда свалить. Она на горке живет, у них там свой дом. Прикинь, Каток, под самой крышей там комнаты.

— А чего ж ты тут компот луцаешь? Если такой больной?

— Тут интереснее, — признался Митя, ставя поднос на стол, — меня дома задолбали уже, ах учеба, ах золотая медаль. А тут во — кости с черепушками. Дискотека.

Ленка представила себе эту самую дискотеку, Митечку, отплясывающего с кругленькой Валей. Мрачную Кочергу в углу. Фыркнула.

— Внимание! — прокричала из дверей давешняя дама-председулькин, — вни-ма-ние, дети! Кому нужно переодеться и в туалет, у вас двадцать минут! И все в аудиторию номер семь! На втором этаже! С собой ручку и тетрадь с записями.

В коридоре гулко шаркали шаги, все деловито шагали туда-сюда, кто-то махал, разыскивая знакомых, кто-то кричал, здороваясь.

Митя шел рядом, крутя в руке пластмассовую косточку и делая ей выпады перед собой.

— Угу, — сказала Ленка, размышляя, — а что… Это мысль, Митенька. Ты правда можешь отмазать нас у Кочерги? На сегодня вот, до самого вечера?

Митя остановился, опуская руку с костью. На пятнистые щеки взошел яркий румянец.

— А ты, что ли, согласна? Поедешь со мной?

— Нет, — поколебавшись, призналась Ленка. Оглянулась, проверяя, не следит ли за ними завуч. И просовывая руку под Митин локоть, потащила его к повороту коридора, где синели двери в туалеты.

— Но мне нужна твоя помощь, Мить. Очень, очень нужна.

В закутке коридора Митя выслушал просьбу, постукивая носком ботинка по деревянной урне. Сунул руки в карманы.

— Ладно, я понял. Ну, я могу, да.

— О, какой ты. Вот спасибо!

— А тебе зачем надо свалить?

Ленка замолчала. Она надеялась, что Митя просто согласится. Позвонит тетке, та расскажет Кочерге, что двое отличников, почти медалисты, приглашены на домашний ужин, потом Митя приведет Каткову обратно, не волнуйтесь, Инесса Михална… И Ленка смотается в этот дурацкий Коктебель, на автобусе, туда полчаса ехать, она дома посмотрела расписание. Ну, там пара часов, найти эту «Ласточку», отдать посылку. И вернуться. Потом Митечке сказать, ой Митя, устала, спать хочу. И уйти к никелированным кроватям. И завтра уже нормальная скучная жизнь, с лекциями о победе коммунистического труда…Но рассказывать ему о внезапном брате, о купленном на занятые деньги лекарстве. Да и вообще, это ее дело, личное.

— Митя, я не могу. Извини.

Митечка сердито ухмыльнулся, развел тощие руки.

— Тогда и ты меня извини, Каток. Не стану.

— Какой ты, — беспомощно сказала Ленка, те же слова, но уже совсем по-другому.

Конечно, она могла бы ему чего наврать. Но ужасно не хотелось. Она волновалась. И волнение было каким-то странным, будто бы что-то решается в ее жизни, а не просто — поехать отдать и забыть. И от этого казалось, нужно следить за поступками. И словами. Некоторые, как вранье сейчас, казались совсем ненужными, вредными. Будто соври она и что-то в будущем непоправимо изменится. Не случится.

— Митя… Я, правда, не могу тебе сказать. Разве мало — я прошу помочь. И ты мне поможешь, представь, как это будет клево. Будешь дальше жить и знать, что помог — просто так. Не в обмен на что-то.

— Клево? То есть совсем без ничего взамен и вдруг клево? — сильно удивился Митя.

— Ну да, — удивилась в ответ Ленка, — в этом же и получается самое клевое. Взамен любой дурак сможет. А ты будешь такой — самый супер-супер. Супер-Митас-Витас!

Митя сложил губы, пытаясь засвистеть, фыркнул, брызгая слюной, и смутившись, быстро обтер рот краем рукава.

— Ну ладно. Я кажись, врубился. У тебя свидание да, Каткова? С лета, наверное, да? Ты специально попросилась, и теперь кинешься, ой-ой, ты мой любимый, вот я приехала повидать хоть разочик! Да?

Ленка молчала, сердито глядя на злого Витаса. Узкое лицо в пятнах румянца было таким, будто он…

— Ты меня что ревнуешь, что ли? — удивленно догадалась она, — ты чего, Митя? Я же не твоя девушка и никогда не была.

Тот помолчал, ковыряя ботинком урну. Толкнул и та, скрежеща, сдвинулась.

— Опрокинешь ведь. Пойдем, пора нам. Кричат там уже.

А потом он сказал ей в спину, и Ленка замедлила шаги, не поворачиваясь, кивнула.

— Ладно. Иди на свое свидание, я отмажу.

В самом конце коридора, когда вышли на лестницу, сказала нежно:

— Спасибо, Митенька.

И пошла рядом, касаясь локтем его руки. Митя вздернул подбородок, снова сложил губы, но вспомнил попытку и не стал свистеть. Вместо этого заявил, с просительными нотками в голосе:

— Но ты за это со мной завтра потанцуй, да?

— Обязательно! — Ленка засмеялась и полетела вверх, стукая по гладким ступенькам острыми каблучками, — ван вей тикет, Митас! О-о, о!

А вечером она брела, спотыкаясь и путаясь коленями в длинных полах вишневого пальто, по узким улицам поселка с кукольными домишками, поправляла на ноющем плече сумку и ругалась мысленно самыми распоследними словами.

От хорошего настроения не осталось ни следа. Все начало разваливаться еще там, на автовокзале в Феодосии, где она сперва долго ждала автобуса, и он, громыхая и переваливаясь, вез ее через весь город в сторону старого кладбища. Маленькая Феодосия оказалась неожиданно длинной и бесконечной, время неумолимо утекало, а Ленка болталась в набитом автобусе почти час. И потом еще ждала пригородного, в который тоже набились целой толпой громкие усталые люди, и пришлось висеть, тыкаясь носом в сухие листья на саженцах, что торчали между колен толстой тетки у окна. За немытыми стеклами стелились серые холмы исчирканные столбами с провисшими проводами. Торчали там и сям коричневые, от сумерек почти уже черные пятнышки коров. Ревя, автобус лез в гору, и Ленка больно упиралась ногой в край ведра, засунутого под сиденье. А после катился вниз, и ведро выезжало, само тыкаясь в ее ногу.

Наконец, среди двух холмов впереди открылось еле видное в сумерках море, и перед ним горсточка слабых еще огоньков.

На дрожащих ногах Ленка выгрузилась следом за галдящими пассажирами. Огляделась, еле различая в мягком тумане стены домов и купы деревьев. Подошла к шоферу, который возился у морды автобуса.

— Извините, мне нужно в санаторий «Ласточка». Вы не знаете?

— Санаторий? — бодро удивился шофер, — так тебе, голуба, раньше вылезать, три остановки зря ехала. Там они все, а тута что, тут жилые дома, да центр. Универмаг.

Ленка обвела глазами крошечный автовокзал, вернее, козырек над лавками и киоск с закрытым окошком. Листок с расписанием, забранный под плексиглас.

— А автобусы тут ходят?

— Я хожу, — согласился шофер, вытирая руки тряпкой, — вот через десять минут обратно. Так что садись, доедешь. Как название говоришь?

— «Ласточка», — устало сказала Ленка, взбираясь обратно в салон, — школа санаторного типа.

— Вылазь, — вдруг отказался шофер, — не туда тебе. Если школа, то дальше, по шоссе, там детские, оно, наверное, там.

— Далеко? — Ленка покорно полезла вниз.

— Та не, — одна остановка и там начинается линия. Лагеря там, ну всякое, что с дитями.

— Спасибо.

Ленка ушла к лавкам и свалилась, вытягивая ноги. Надо немножко отдохнуть, а то не доползет даже эту остановку. Все равно уже приехала, десять минут роли не играют.

Автобус порычал и уехал, увозя черные головы малочисленных пассажиров. А Ленка все сидела, расстегнув пальто и вытянув ноги. Наконец, поднялась, и, вспомнив, что нужно быть благоразумной, подошла к расписанию.

— Вот черт, — сказала шепотом, дергая ручки сумки на плече, — да черт же!

Автобус со знающим шофером оказался последним. Следующий — утром, в половину седьмого.

Топчась у расписания, в панике огляделась. Туман мягко окутывал грани и плоскости, светили через него окна в домах, темнел напротив магазин, в котором окна были слепыми, а на дверях висел замок на страшной железной поперечине. У невидимой стены комком шевелилась собака, чеша себя лапой. И издалека, видимо в открытую форточку, слышался смех и пение телевизора.

Ленка вдруг поняла — да она совсем одна, в чужом городишке, почти без денег, в кармане пальто смятые рубли и горсть мелочи. А скоро ночь, и где ее ночевать, если даже автовокзала тут нету. И еще искать «Ласточку», а по телефону эта, Лариса Петровна, что-то такое говорила, насчет «переезжали в другие корпуса»…

Она прикусила дрожащую губу. Вот Рыбка сказала бы, вздергивая подбородок, не ссо, Малая, и они вместе убрели бы куда, поближе к морю, подкалывая друг друга. И наверняка нашли бы какой навес, или лодочный разбитый гараж, сели, как две сиротки, и смеялись бы над собой. Совсем не печально, разве что так — страшновато-весело. А если Семки, та собралась бы плакать, начала злиться, Ленка прикрикнула на нее, и снова легче, ведь нужно заботиться о нещасной Викочке.

Но деваться было некуда, и Ленка пошла по обочине, мимо мрачных толстых сосен и разлапистых можжевельников. Мерно шагая, попыталась шепотом спеть, про новый поворот, но слова звучали фальшиво, и она замолчала, просто идя и разглядывая дома.

Шофер не соврал. Метров через пятьсот дома сменились глухими заборами, а на воротах висели доски с надписями. И полукругами на арках выписаны были названия. Пионерский лагерь «Восход». Санаторий «Солнышко», «Парус», «Прибой».

Около черных ворот с красными буквами «Алые паруса» стоял мужчина, держа руку на голове огромной собаки. Ленка остановилась рядом. Сказала, без всяких вступлений, на которые сил уже не было:

— Санаторная школа «Ласточка».

— А через двое ворот, — отозвался мужчина.

— Уваф, — вежливо согласился пес.

— Спасибо, — ответила Ленка обоим.

— Верно, Джерри, — спохватился мужчина в ответ на ворчание пса, — эй, девушка, подождите!

Догнав, пошел рядом, показывая рукой:

— Там где леса, видите? Строят там. Если что, спросите в следующем, «Ромашке». А то у них ремонт.

— Спасибо, — снова сказала Ленка.

И двое скрылись среди темных сосен, укутанных в белый теплый туман. Над головой, щелкнув, зажглись фонари, мягко дырявя туман желтыми прорехами. Ленка пошире распахнула тяжелое пальто. Какая теплынь. Знала бы, ехала в куртке. Правда, Кочерга точно сожрала бы.

От мыслей про завучиху по горячей спине пробежали стылые мурашки, но Ленка передернула плечами, и выкинула мысли из головы. Встала напротив распахнутых ворот, за которыми в тумане пропадали горизонтальные и вертикальные линии строительных лесов.

Во рту пересохло. Кочерга Кочергой, но вот она уже пришла. И нужно теперь совершить последнее. Подняться по ступенькам ко входу. Найти мальчишку по имени Валик. С отчеством, как у нее самой. Отдать ему пакет. И еще узнать, где заночевать тут, до шести утра.

Заляпанные краской двери корпуса были заперты.

— Эй, — негромко позвала Ленка, стукнув так, вроде боялась кого разбудить. Прислушалась к тишине внутри. Стукнула громче.

За спиной заскрипели ворота, и она отпрыгнула от стеклянных дверей, путаясь в полах пальто.

— Тебе чего? — удивился пропитый голос.

Черная фигура в ватнике, скрипя, дергала засов на створке.

— Нету никого, а приемная там, взади.

— Спасибо.

— Чего спасибо. Завтра приходи, закрыто уже все, — рассердился черный и, прокашлявшись, сплюнул себе под ноги, — выходь, давай, запираю.

— Я… мне нужно сегодня. Я ехала. Мне надо, понимаете? Панченко. Валентин Панченко. У меня передача. Посылка.

Она спустилась с крылечка, подошла, заглядывая в невидимое лицо, от которого волнами шел запах перегара.

— Пожалуйста! Панченко!

— Да слышу я, — светлая кепка над темным лицом качнулась, козырек ушел набок.

— Сюда иди, — дядька со скрежетом бахнул створкой, загремел засовом. Пошел вокруг низкого крылечка за угол. Позвал оттуда с раздражением:

— Чего встала? Иди тут, посиди, сам схожу сейчас. Класс-то какой?

— Класс? — Ленка на ходу стала загибать пальцы, шевеля губами.

Вот черт, а какой класс? Если двенадцать, то (семь на ум пошло, язвительно сказала в голове Рыбка), то семь лет первый… — восемь-девять…

— Шестой, — неуверенно сказала Ленка в смутную спину, — кажется, шестой. Или пятый? Если не седьмой.

Дядька хмыкнул. Повел рукой к желтой полосе, в которой туман медленно завивался, утекая в темноту.

— Тут сиди.

Ленка подошла к полуоткрытой двери и села у самого входа на старый стул, вытянула ноги. В маленькой сторожке горела голая лампочка под фанерным потолком. Со двора, где встала совсем полная тишина, что-то в ней капало, в разных местах. Это туман, подумала Ленка, вдруг проваливаясь в неумолимую дремоту, туман, его ловят сосны, на свои длинные темные иглы. И он плачет, скатываясь вниз. А там дальше, звенит цепь, наверное, по ней бегает маленькая сердитая собачка. Или ходит тот самый ученый кот. И хорошо, что у него есть цепь, можно держаться, чтоб не заблудиться в тумане.

Ее клонило набок, и Ленка сунула руки под задницу, выпрямляясь и моргая. Вот же ерунда. Это нервное, точно.

За спиной, в тумане, теперь слышались шаги и голоса, она повернулась, почти падая со стула. Уставилась на высокую тень, что плавно выступала, подходя ближе.

— Сидит, — рассказал давешний пропитый голос, — а вот она сидит.

Тень становилась все темнее и выше. И Ленка вдруг очень сильно испугалась, встала, прижимая к животу сумку и открывая пересохший рот — закричать. Потому что, кого это он привел с собой? Может, какого-то друга-пропойцу? А она тут совсем одна, сидит как дура, в сторожке. Сейчас этот длинный втолкнет ее внутрь, захлопнет двери.

— Ну, вот я, — сказал над ее головой ломкий мальчишеский голос, немного хриплый, — а ты вообще кто?

Ленка подняла лицо, по-прежнему с раскрытым ртом глядя на высокого парня в распахнутой куртке, с темными лохматыми волосами и такими же темными бровями. Парень хмыкнул, тоже разглядывая ее лицо, перевел глаза на расстегнутое пальто и сапожки с подкатанными над ними джинсами. Улыбнулся и, прикладывая руку к свитеру, церемонно сказал:

— Па-азвольте представиться, драгоценная леди. Панченко Валентин. Для своих — Панч. Совсем для своих — Валик. Ну, как у пишущей машинки, знаешь, да? А вас как? Дядя Коля, а она что, вообще не говорит?

— Почему не говорит, — обиделся сзади невидимый дядя Коля, — ну, цыпа моя, иди сюда, иди пожрать дам.

— Мне? — удивилась Ленка, оскорбившись на цыпу.

— Иди, Жучка, — продолжал дядя Коля, гремя цепью, и оттуда вдруг раздался мелкий радостный лай и звон миски.

— Ой, — сказала Ленка.

А парень вдруг откинул голову и захохотал, опуская руки. И стал совершенно таким, каким бывал иногда Ленкин отец, если они с мамой смеялись вместе, и она, вытирая глаза, приваливалась к его плечу красивой темноволосой головой.

 

Глава 20

— Пойдем, — сказал парень (Валик, напомнила себе Ленка, ошарашенно разглядывая высокую фигуру) и махнул рукой куда-то в туман позади сторожки, — а то дядь Коле надо обход делать.

Он отошел, Ленка, поддергивая на плече сумку, двинулась следом, облизывая пересохшие губы и думая, что говорить. Дорожка плавно вильнула, уходя между темных круглых кустов выше их роста, а за ними стояли сосны, клоня вниз колючие ветки.

— Есть хочешь? — его почти не было видно, а голос в темноте слышен был хорошо, и по голосу Ленке было понятно, все же он еще пацан, хотя и вымахал выше ее на полголовы точно.

Не такой уж и высокий, подумала, идя и наклоняя голову, чтоб не цепляться волосами за ветки, это от неожиданности, думала увидеть маленького, тощего, бледненького, и вот…

За белым корпусом с темными окнами тихо спал большой сад. Из тумана в свете высокого фонаря выступила вдруг ветка с глянцевыми листочками, между ними — грозди ярких ягод. Ленка засмеялась, трогая пальцем мокрые красные шарики.

— Это падуб, — оглянувшись, сказал Валик Панч, — видела, может, на картинках, из него венки делают новогодние. Ну, не у нас. У нас — елки.

Он не спрашивал ничего, и Ленке стало спокойно. Она улыбнулась, удобнее устраивая на плече сумку. И прислушалась, споткнувшись. За туманом, за его медленными кап-кап, что-то мягко и мерно шумело, шум приближался, вместе с высоким белым забором, наступавшим за темными кустами.

— Сюда, — Валик нагнулся, ныряя в черный прямоугольник, протянул с той стороны руку.

Ленка помедлила и подала свою, ступила, цепляясь волосами за неровно выломанные камни. И выпрямляясь, шепотом сказала:

— Ой-й.

Под их ногами небольшой спуск расстилался галечным пляжем, туман, не справляясь со светом нечастых фонарей, редел над круглыми спинками камушков, и, уплывая, вставал дальше, над почти невидимой водой, которая тут шумела ясно и сильно, громыхала, таская в себе каменную круглую мелочь. Пахла мокрыми водорослями.

Валик спрыгнул, протянул руку, но Ленка, стаскивая сумку, подала ее, и спустилась сама, осторожно нащупывая каблуками верткие мокрые голыши. Покачнулась и встала, оглядываясь и дыша.

— Еще чуть-чуть.

Вместе они пошли вдоль невидимой воды, отчерченной комковатой линией выброшенных водорослей. Миновали тонконогую раздевалку, косо стоящую на песчаной прогалине. И Валик остановился возле крашеной белым будки, с приткнутой к ней деревянной скамейкой. Сел, вытягивая длинные ноги.

— Вот. Тут нормально, тихо и не мокро, потому что козырек сверху. А если что, там доска выломана, можно и внутри сидеть. Я тут шифруюсь, когда с уроков сачкую.

Он положил сумку рядом на лавку. И Ленка села, по другую сторону, потянула ее к себе, залезая рукой в глубину.

— Меня Лена зовут. У меня тут посылка. Сейчас…

Вытащив сверток, протянула его мальчику. Тот повернул белеющее в сумраке лицо — выражения не разглядеть. Не взял, и Ленкина рука повисла в темном сыром воздухе.

— Это от кого?

— Тут лекарства. Ну… в-общем, это отец тебе. Сергей Матвеевич.

Мальчик вдруг нагнулся, хлопнул себя ладонями по коленкам. Ленка вздрогнула, а он засмеялся. И смех ей не понравился.

— Блин, — сказал он, — как вы достали уже. Мать попросила, да? Мне что пять лет? Лена. Лена, значит. Спасибо, девушка Лена, что согласилась и вроде как дед мороз. Но сколько ж можно. Ладно. Извини. Я понимаю, ты не виновата.

— Ничего она не просила, — мрачно ответила Ленка, суя сверток на лавку, — он сам. Не успел только.

— Да кто? Кто сам? — мальчик откинулся на деревянную стенку. Руки по-прежнему лежали на коленях.

— Папа, — сказала Ленка.

— Не смеши мои тапки. — Валик выдохнул и встал, дергая куртку, — ладно, тебе домой, наверное, надо, а я притащил. Выпендриться хотел вот. Ну, я ж не знал. — И повторил, издевательски протягивая слово, — па-па…

Ленка тоже встала. Несчастный сверток лежал на белой скамейке, и ей с отвращением подумалось о том, как переживала, рыдала дома, трогая осколки ампул, как ломала голову и после сжимала под подушкой такие радостные, надежно сложенные бумажки, что покалывали кожу, успокаивая, все сложилось, Ленка Малая, ты сумела. Теперь лежит — ненужный. А — ехала.

Ей стало себя ужасно жалко.

— Да, — сказала она дрожащим голосом, — да, папа. И что? Ты всю жизнь теперь будешь? А все должны прощения у тебя просить, да? Он сам, между прочим, ему теперь как? Назад же не сделать ничего! Я думала, ты сопля совсем, а ты вон шпала такой и болтаешь, язык нормально работает, да. А голова? Ну, конечно, мы такие вот, больные в санатории. Разве ж про других можно думать! А я, между прочим, есть хочу! И устала! И поссать не знала где, уже три раза пере-, перехачивала! Тоже мне. Валик от машинки.

— Чего? — недоуменно переспросил Валик, ступая ближе и чуть наклоняясь к ее лицу, — я не понял, чего ты?

— Ничего!

Она выкрикнула и замолчала. Снова сильно захотелось писать, а не надо было напоминать себе, укорила мысленно. И еще пуще пожалела себя, потому что он сейчас развернется и уйдет, и хрен с ним, а лекарства эти дурацкие она выкинет в море, вон оно рядом. Заодно и утопится.

Но мальчик не уходил, стоял, свесив руки и сутулясь. В молчании мерно шумела вода, так уютно, будто и не пляж, а что-то такое, совсем домашнее.

Ленка беспомощно огляделась, пытаясь из подсвеченного желтым тумана вытащить нужные сейчас шаги. Черт, да что ж все так по-дурацки. И он — чего молчит, ну, хоть бы сказал что — злое или наоборот…

И вдруг поняла, что в их растянувшемся от стула в сторожке до тихого прибоя на пляже знакомстве пропущена важная вещь, она забыла сказать, а он, кажется, не понял. Нет, не забыла. Испугалась.

Ленка вдохнула, чтоб набраться смелости. И, уже не думая, чтоб не остановиться, сказала сиплым голосом.

— Короче. Я твоя сестра. Каткова Елена. Сергеевна. Приехала вот, потому что папа попросил, передать. Ну, он просил посылкой, а я — так. Потому что…

— Подожди, — Валик протянул руку, жестом останавливая ее, — как сестра? Моя?

— Не знал, что ли? Твоя, да.

Подумала и добавила:

— Извини.

Через туман вдруг пролетела чайка, призрачно разведя светлые крылья, и Ленка удивилась краем сознания, надо же, почти ночь, а летает.

— Я… — сказал Валик и снова сел, положил руку на сверток, подвигая его к себе, — я… блин. Черт. Ты извини. Ну, дела. Я объясню. У тебя часы есть?

Ленка поднесла руку к глазам, щурясь, моргнула, через мокрые ресницы разглядывая плывущие зеленые цифирки.

— Дай я, — он вытянул руку, и она подошла, со своей, протянутой. Валик бережно взял дрожащие пальцы. Отпустил.

— Слушай. У меня процедуры, вечерние, ну это час, а потом отбой, я тогда свалю уже, по-нормальному. Тебе ночевать есть где?

— Откуда? Я в Феодосии, думала, успею вернуться.

— Угу… — он опустил голову, раздумывая. Встал, подхватывая сверток и пряча его под куртку.

— Тогда пойдем. Сестра Елена Сергеевна. Только надо быстрее.

Они снова вернулись, пролезая в тот же пролом в стене, но не пошли к сторожке, а обогнули корпус с другой стороны. Там, в темноте, Ленка стояла, пожимаясь и думая, что снова постеснялась, а надо было удрать в кусты и там, наконец, пописать. А Валик, тихо громыхая, подтащил к темному окну пару ящиков, что-то там поковырял у рамы, и та треснула, щелкнула, показывая внутреннюю темноту, совсем черную.

— Давай, — шепнул, подтаскивая ее за руку, — залазь, подсажу.

— Кусты, — нервно прошипела Ленка, но он подпихнул ее на ящик.

— Лезь. Там внутри туалет, нормально.

— Не уходи, — пролезая и стукаясь надоевшими каблуками, испугалась она, сваливаясь в кромешную темноту и шаря руками, чтоб не ушибиться о невидимое.

— Тут я, — он, перекрывая белесый наружный свет, мягко спрыгнул следом.

Нашел ее руку и потащил за собой к белеющим высоким дверям.

— Не стучи ногами.

Шли по пустому коридору, мимо белых дверей с одной стороны, то распахнутых, то закрытых, а с другой уходили назад одинаковые окна, полные ночного тумана. Ленка ставила ноги на носки, чтоб не греметь каблуками, от напряжения у нее взмокла спина под совсем уже тяжелым, как мешок с картошкой, пальто. Впереди еле слышно журчала вода. Наконец, свернув за угол, Валик остановил ее:

— Тут сортир. Работает. Света нет, но там снаружи фонарь.

— А ты? — испуганно спросила Ленка.

— Давай скорее. Я тут.

Она выдралась из пальто, кидая его на руки мальчику. И ступила навстречу мутному сумраку, нашаривая в кармане джинсов комочек салфетки.

После туалета жизнь стала казаться Ленке не такой уж и пакостной. Они быстро и тихо пробежали коридор обратно, потом Валик еще два раза свернул и открыл двери, откуда в глаза бликовал глянец на просторном полу. По стенке прошли большой спортзал, разрисованный квадратами света, и нырнули в небольшую дверь. Поднялись по узкой лесенке.

В темноте он снова поймал ее, толкнул куда-то, пихая вниз.

— Садись, не бойся. Тут маты, мягко. Короче, я тебя закрою сейчас, поняла? На всякий случай. Ты посиди тихо. Я через час вернусь. И поговорим.

Ленка почти упала, нащупывая у бедра прохладную кожаную поверхность. На нее сверху мягко свалилось пальто. И тихие шаги удалились, прошлепали по лесенке, внизу плавно закрылась дверь.

Она широко раскрыла глаза, пытаясь разглядеть хоть что-то в настороженной темноте, но видно, окон в комнатке не было, и можно было хоть зажмуриться, хоть хлопать ими — одинаково черно и плывут от напряжения красные перед глазами круги.

Ленка проехала задницей по мягкому, отталкиваясь руками. Наткнулась спиной на стенку, с краем, неудобным под лопатками. Нащупала пальцами там, в стене, верткие мячи и вороха каких-то тряпок. Наверное, кладовка, догадалась, убирая руку и ерзая, чтоб удобнее прислониться. Наверное, всякий тут спортинвентарь. И затихла, смеживая веки, совершенно вдруг устав.

Он ее запер. Ну, понятно, такое место. Наверняка старшие лазят сюда, с барышнями. Хорошие места для зажиманий всегда редкость, и фиг найдешь такое, чтоб никто о нем не знал. Значит, правильно, что запер. Главное, чтоб вернулся. А вдруг его не пустят?

Она резко открыла глаза в темноту.

Ладно, ему не двенадцать, ну… четырнадцать точно, вон какой вырос лошадь. Конь. Допустим пятнадцать. Все равно пацан еще. Процедуры, сейчас его там нянечка или медсестра, а ну, Панченко, живо в постель! И Ленка будет тут сидеть, закрытая напрочь. Даже окон нету.

Она обдумала ситуацию. Подгибая ноги, расстегнула и сняла сапожки. Легла на мат, укрываясь пальто и сворачиваясь под ним. А фиг с ним, утром докуем, подумала сонно словами из любимого рыбкиного анекдота. И закрыла глаза.

Ей снился ресторан, за спиной Сережи Кинга музыканты дергали гитары, принимая красивые позы, но музыки не было слышно, а сбоку стояла высокая Людочка, сверлила ее суровым взглядом, и Сережа придвигал тарелку, полную макарон, залитых красным, даже на вид щиплющим язык соусом. Наклонился над столом, губы разошлись в красивой спокойной улыбке.

— Спишь? Лен…

Она открыла глаза в темноту, потянула носом воздух.

— Макароны?

Рядом послышался тихий смех, зашуршало, ворочаясь.

— О. Унюхала. Погодь, у меня свечка.

Маленький огонек прыгнул, вытягивая себя в яркий хвостик, осветил тонкое лицо с темными глазами, в каждом — пламя свечи. Согнутые плечи в свитере. И коленки с раскрытым на них пакетом.

— Ты извини, без тарелки. Ну, я в мешок. Зато ложка. Вот. Ты чего?

Ленка закрыла рот рукой, кашляя от хохота.

— Ох. Макароны в кульке. В первый раз так.

— Они вкусные, — обиделся Валик, передавая ей пакет, — я две тарелки сожрал. С мясом.

— Угу, — Ленка шуровала ложкой в пакете, совала ее в рот, прожевывая и глотая, — ох, угу, вкусно. Я вино пила, из пакета. Кулек полиэтиленовый, в него соломинку, с травы. А макароны — нет. Две тарелки, ну еще бы. Ты же растешь. Вон какой.

Наевшись, свернула пакет, сунула к стенке. И села, прислоняясь и разглядывая розовое в прыгающем свете лицо. Валик кивнул, соглашаясь.

— Это я в последние полгода вырос. Знаешь, ночью проснусь и слышу, кости гудят и вытягиваются. Аж страшно. Снилось, что я головой до неба, и все там, внизу. А я один. Проснусь и щупаю себя, думаю, а вдруг встану и потолок пробью.

— Тебе сколько лет?

— Четырнадцать. И три месяца. А все говорят, с виду восемнадцать.

— Врут, — заявила Ленка, — ты на лицо совсем пацан. А еще сильно похож.

Они помолчали.

— На отца, да? Правда, похож?

Она кивнула, следя за выражением на тонком лице, окруженном темными, смешанными с сумраком волосами.

— Я, — сказал он и прокашлялся, хмыкнул, кривясь и начал снова, — я… ну я извинился уже. Понимаешь… мне мать с детства, вот Валичек, вот тебе от папы подарок, джинсы там, куртка. Шарф модный, лохматый такой. Угу, кроссовки еще. Недавно, кстати. Ну, я верил, она мне порассказала, папа твой уехал заграницу работать, а я не поехала, у нас поэтому не вышло, но вот он тебе снова прислал… А один раз, мне тогда одиннадцать было, я пришел домой, ну, короче, сижу в комнате, рисую там чето, а мать вернулась и не поняла, что я дома. Стала подруге звонить. Ой, Ирочка, ой ты мне там оставь, размерчик. А я тебе половину денег сейчас отдам, а половину с получки. Да-да, его чтоб размерчик. Я молчу сижу. Если бы она в комнату заглянула, но она ушла, телик включила, короче. Подумала потом, что я пришел только. И мне — ой, Валичек, папа прислал посылку, новые тебе джинсы. Мы с ним по телефону говорили. Тебе привет.

Ленка свела брови, и стала смотреть в угол, где свет ложился кругло на бочок белого старого мяча.

— В общем, я понял потом уже, она все время мне врет. А я и верил. Что туда писать нельзя, а посылки вот можно.

Он усмехнулся. Сложил руки на согнутых коленях, сплетая пальцы.

— А на самом деле чихать ему на меня. Ну, я тогда малой был, не врубился толком. И говорить ей не стал. Потом уже, год назад, когда она снова, ой праздник, ой папа тебе подарков… А то я не видел, как она по вечерам сидит, с подработками. Чтоб мне — подарков от папы. Короче, поругались. Сильно. Я все сказал, чего про него думаю. А она в слезы, и прикинь, его защищает, ты черствый такой, а папа у тебя хороший. Ну, так вот…

— Ты тогда и узнал? Про нас?

Валик кивнул. Глаза утонули в темноте, свет показал лоб с вертикальной складкой между бровей.

— Меня скорая забрала. Мать рядом сидела, уже после приступа. А я… я сказал, что не буду, вообще не буду лечиться, и капельницы эти их. И жрать перестану. Так что заставил. И хоба, такие новости. У папочки, оказывается, нормальная семья, жена, и две дочки. Папочка, оказывается, свалил оттуда, пожил с матерью моей годик, а после вернулся, и живет-поживает, пока она тут корячится на двух работах.

— Нет, — сказала Ленка, тоже складывая руки на коленях, сжала пальцы сильно-сильно, — нет, не так. Понимаешь, у нас не сильно хорошо все. Скорее даже, совсем фигово. Он, наверное, раньше был другой. И мама, наверное, была другая. А щас, когда она бегает со своим корвалолом, я иногда ее прям ненавижу. Люблю и ненавижу. И думаю, нафига такая жизнь? А он? Сядет в кухне и молчит, в окно смотрит. Курит, как паровоз. Или уходит в гараж, там с мужиками квасит. Потом дома — пьяненький, моргает глазами, жалко его, и из-за этого хочется просто вот убить. А ты когда сегодня смеялся… Я поняла, они почему влюбились, друг в друга. Если он такой был, как ты вот. Ну, еще бы. Любая втюрится. И что теперь?

— Ты врешь, — уверенно сказал Валик, и кивнул, подтверждая слова, — конечно, врешь! Чтоб меня утешить. Не может такого быть. Ты специально рассказываешь, ах у нас такое там говнище дома, ты, мальчик, не завидуй.

— Да пошел ты лесом! — возмутилась Ленка, — тоже мне, цаца, утешать! Да я тебя, между прочим, всю жизнь ненавидела! Ну, не так чтоб, прям, ненависть, но как подумаю про тебя, сразу во рту кисло. Потому что батя с каждого рейса коробки эти везет, дома денег всегда нету, я вечно шмотки перешиваю, и летом работаю, чтоб хоть какие-то себе деньги. Он не сильно умеет заработать, а что заработает, то вечно, мать звонит своей Ирке, ах Ирочка, снова Сережа своему, ну, ты понимаешь, снова привез, за бешеные деньги. Да блин, дело ж не в деньгах! Что?

— Погодь. Какой это Ирочке?

— Ну, подруге своей. Они вечно по три часа на телефоне… ты чего ржешь?

— Телефонная Ирочка! У матери тоже — Ирочка. Прикинь, вдруг одна и та же? А-а-а…

Ленка тоже рассмеялась, встряхивая головой, сунула руки в спутанные волосы. Отсмеявшись, замолчали, обдумывая сказанное друг другу.

Валик поднял голову, пристально глядя на Ленку.

— Значит, я зря на нее? Коробки эти. Он привозит?

— И не только коробки, — неумолимо соврала Ленка, — какие-то вещи тоже. Ну, наверняка. Я тоже не все знаю. В общем, ты ее не ругай. Раз у них так все перекрутилось, что уж теперь. Ты скажи, а с легкими, правда, так плохо, да?

Валик пожал плечами.

— Я привык. Астма. Осложненная. Там заковыристое название, ну его. Пару раз почти умер. Доктор сказал, может, перерастет. Я в смысле. Надо ждать. И лечиться. Надоело, а все равно деваться ж некуда. Так что, отцу передай спасибо. Вы в Феодосии в гостях, что ли?

— Ой. Расскажу сейчас.

Ленка уселась удобнее, дернула плечами, чувствуя, как становится все прохладнее. Валик помялся и придвинулся ближе. Обхватил ее плечи рукой, а другой потянул на колени многострадальное рыбкино пальто.

— Ничего, что я так? Ночами холодно, черт, надо было одеяло взять, да я застремался, что Квочка вернется, увидит. Это завуч по учебке, она на ночь уезжает домой, но иногда остается. Такая вредная тетка, просто крокодил какой-то.

— Угу, у нас Инесса такая же. Это мне еще завтра втык будет. Я с семинара сбежала.

Он сидел совсем близко, такой — немного нескладный, и локоть давил Ленке спину, ее нога, которой не хватило пальто, зябла, но выше было совсем тепло, от его руки и дыхания над меховым воротником, что укрывал их до подбородков. Ленка рассказывала, иногда тихо смеялась, замолкала, слушая, как он тоже смеется в ответ. А потом он заснул, привалился, давя ей плечо скулой. И задышал трудно, с хрипом, но ровно.

Она замолчала, глядя, как моргает маленькое свечкино пламя. Иногда улыбалась растерянно и немного сердито, щурилась, моргала, чтоб слеза скатилась, и пламя снова увиделось ясным и четким.

Придерживая его тяжелую голову, сползла ниже, сворачиваясь. Подумала ватно, а вдруг мы тут сгорим. И вытягивая руку, уложила свечку в лужицу парафина, натекшую в консервную крышку. Та зашипела, свет умер и осталась кромешная темнота, а в ней — трудное дыхание мальчика, который, оказывается, дважды умирал, а Ленка даже представить себе не может, как это. И как живет с этим его мать, у которой нет уверенной шатоломной Светки, и нет папы с газетой у кухонного окна, которому можно крикнуть, Сережа, да скажи ты, наконец. А есть у нее только вот этот пацан, о котором Ленка несколько лет думала, как о досадной помехе. Лучше бы его не было вообще, так думала.

Она закрыла глаза, зажмурила их сильно, пытаясь прогнать мысль о том, а вдруг эти ее желания, вдруг они, летая, находили Валика (как у пишущей машинки), когда он лежал, с капельницами. Умирал. Вот блин…

И заснула, полная недоумения и печали.

 

Глава 21

Медленно просыпаясь, Ленка подумала смутно, нужно срочно вставать и бежать в туалет, и после этого сразу упала в тоску. Потому что поняла — она не дома, и не в дурацком кабинете биологии, заставленном никелированными кроватями. А лежит, свернувшись под пальто, на матах, и ой, что же будет, когда вернется. И дома еще добавится. И в школе.

Но туалет не отменишь, хоть в узел скрутись и спрячься под Рыбкино пальто с головой. Потому она вздохнула и открыла глаза в темноту, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Потащила к лицу затекшую руку с часами.

— Шесть часов почти, — сказала темнота хрипловатым голосом, — я смотрел, у тебя.

— Ты где? — Ленка села, разгибая спину и поводя плечами, — совсем не вижу.

Языком провела по зубам, думая о зубной щетке и слегка пугаясь, а вдруг она дышит и — запах.

— Я свечку не буду. Ты просыпайся, время уже. А то опоздаем.

Он пошевелился где-то рядом. И вдруг зевнул, вкусно, как пес, стукнул зубами.

— На автобус? — Ленка, сидя, продирала пальцами волосы.

— Нет. Ну, пойдем?

Через минуту, после шороха и медленных шагов стукнула дверца, затопало по лесенке. И вставая, шаря руками, чтоб найти среди матов брошенную сумку, Ленка увидела, как темнота чуть поредела, показывая плоскости, грани, края и невнятные очертания чего-то. Спустился и двери открыл, в спортзал, догадалась, и пошла следом, держась рукой за деревянные перильца.

На улице было светло, как в молочной воде. Реденький туман уходил за ветки, опушенные иглами и жесткими глянцевыми листочками, всасывался в мокрую землю. И пока они шли, снова к пролому в высоком каменном заборе, все вокруг шепталось каплями, то медленными, то быстрыми, будто из плохо завернутого крана торопилась прерывистая вода.

Ленка совсем проснулась и шла быстро, поспевая за высокой фигурой в коробчатых, великоватых джинсах и распахнутой куртке с металлическим отливом. Отметила ревниво, рассматривая высокий воротник и погончики с кнопками на плечах — явно заграничные шмотки. И тут же обругала себя. Пацан болен, что толку ему с этих тряпок, они его здоровее не сделают.

— Не замерзла, когда спала? — он быстро оглянулся, снова повернул к ней затылок в перепутанных вьющихся волосах.

Ленка покачала головой, удивляясь.

— Не-а. Сначала вроде да, а потом нет.

— Надышали, — деловито сказал Валик, пролезая в дыру, — да не возись, опоздаем, жалко же!

Море колыхалось, будто дыша, качало себя вверх и вниз, почти не выплескиваясь на гальку. И было зеленым, как полированные камушки в маминых бусах. Малахит, индийский малахит, вспомнила Ленка. Только тут — живой и его целое море, до самого горизонта, отчерченного яркой плавленой каемкой.

Валик не пошел на пляж, махнул рукой вдоль узкого тротуарчика, над которым карабкались по крутизне сосенки и розовые кусты вперемешку. И между ними — белые каменные лесенки с игрушечными кегельными перильцами.

— Наверх сейчас.

Ленка дернула плечами под вишневым пальто, таким ночью уютным, а вот снова спина под ним нагревается и подмышками уже мокро. И застучала каблуками по ступенечкам, недоумевая, куда они несутся по Семачкиному выражению «сосранья».

Через несколько поворотиков, с кукольными площадочками и клумбочками, лестница выпрямилась и понеслась вверх ровной стрелой. И взбегая по ней, Ленка спотыкалась, цепляясь рукой за мокрые перила, и оглядываясь. Потому что внизу, над верхушками растущих по склону сосенок, открывался вид. На дома, извилину шоссе за деревьями, на длинный серый отсюда пляж, и на чашу, полную моря цвета индийского малахита. А сбоку громоздился черным драконом горный хребет, на самой макушке которого сидели легкие облака цвета нежного пламени, алые с розовым.

— Не свались! — Валик закашлялся, хватаясь за грудь, и тут же засмеялся, выбегая на смотровую площадку, согнулся, продышиваясь. И встал, показывая Ленке на место рядышком.

— Вот… тут вот… сюда сдвинься.

Она с беспокойством слушала хриплое дыхание, но он глянул остро, сводя брови на тонком лице, и она поспешно отвернулась, сделала шаг в сторону, чтоб встать, где сказал.

И вцепилась пальцами в корявое железо старого поручня.

Из моря, из самой его середины вставало солнце, показывало сначала каленую скобочку, еще багровую, но с каждой медленной секундой алеющую до цвета спокойного пламени — уже горит, но еще можно смотреть, не щурясь и не моргая. Потом скобочка превратилась в четвертушку, сделалась половинкой и медленно, неостановимо превращалась в красный, четко очерченный круг, соединенный с блеском воды дрожащим языком, будто та не хотела его отпускать. Но пришлось. Между водой и солнцем открылось узкое пространство. Широкая солнечная дорога стелилась от края воды к самому берегу. И вокруг все уже сверкало, кололо глаза стеклянным граненым блеском.

— А… — сказала Ленка, поворачивая лицо к дальнему краю бухты.

— Да, — гордо согласился Валик, берясь за поручень обеими руками.

Там, за плавными золотыми холмами улегся, окуная в море неровную голову, еще один дракон. Длинный, с гребнистой узкой спиной. Темный, почти черный, но будто припыленный чем-то серебряным, такого странного, непонятного и незнакомого цвета, и казалось Ленке — сейчас повернется.

Через солнечную дорогу протарахтела рыбацкая лодочка, поднялась на дыбы и упала в поднятую собой яркую волну. Пошла выписывать по серебру и золоту воды пенные вензеля.

— Это Хамелеон. Гора называется так. А когда вечер, он бывает совсем золотой. И как вот бронза. Ну и Кара-Даг, ты знаешь, да?

— Знаю, — подавленно сказала Ленка, вспоминая, как они проезжали мимо, разглядывая шумную толпу в летних одежках. Папа их вез. На машине. И увез дальше, куда и хотели по серпантину южного берега, чтоб увидеть побольше всего, за один раз. Она бы сказала сейчас Валику, о том, что были дураки, неслись, как на пожар, а получается — все мимо. Но начинать придется с того, что их вез папа. Который и его отец тоже.

И она промолчала, глядя на бухту и двух каменных драконов по краям зеленой воды, полной драгоценного блеска.

— Жалко, что тебе ехать, — они медленно шли по верхней дороге, возвращаясь в поселок с другой стороны, — тут всегда красота, и вечером тоже. А еще можно уйти на Кара-Даг, там бухты, тайные. В них черные камни. А если в другую сторону, там один сплошной свет, я бы тебе показал. Все-все. Ты рисовать не умеешь?

— Нет.

— Эх. А то бы нарисовала. Я тоже не умею.

— Семейное, — сказала Ленка.

Валик хмыкнул, улыбаясь.

— Я не хотел ехать. Мне там нормально было, все ходы-выходы знал, нычки, места всякие тайные. Это ж самая окраина города, с дома выйдешь и через дорогу лес, горки. Ну, дружбаны там остались. Но мать уломала, конечно. И потом, чего, помирать, что ли? Вдруг и правда, станет лучше. Она обрадуется. А теперь я тут живу и кайф такой, тут. Ну, я еще мало где был, вот на Хамелеона надо слазить, там по самой спине тропинка, прикинь, в обе стороны вниз море. И высоко. А еще гора Клементьева, там планеры и самолеты. Дельтапланы. Я уже познакомился с пацанами с секции, обещали что полетаем. О!

Из переулка, укрытого старыми акациями с поредевшей лимонного цвета листвой вышел пятнистый кот, вздел тощий хвост и, заорав, пошел навстречу.

— Привет, Боцман. Ты подожди, ясно? Видишь, я занят, гости у меня. Приду после завтрака.

Валик, присев на корточки, погладил кота, встал, смеясь.

— Ну, поперли толпой. Сказал же, потом приду!

За пятнистым Боцманом из-за деревьев вывалилась целая стая. Рыжие, белые, полосатые и один совсем маленький — черный. Мяукая и оря, окружили, пихаясь носами и шоркая боками по Ленкиным сапожкам.

— Тетя Маша им оставляет пожрать. Я потом забираю. Со мной Петька ходит, и Валечка. Мелкие, но важные, умереть не встать. Петька тащит кулек, а Валечка кыскает. Смешные.

— Каждый день прямо? — удивилась Ленка.

— Ну да, — удивился в ответ Валик, — жрать они хотят каждый день. А туристов нет, они же привыкли, что летом все их кормят. Пойдем, я тебе со столовой блинов принесу, хочешь? Потом у меня процедуры. Ты сказала к двенадцати. Если подождешь, я провожу.

Ленка подумала. Собиралась уехать как можно раньше. Чтоб Митю-Витю спросить, отмазал он ее или нет. Ну, и решить там, как и что.

Идя рядом, искоса посмотрела на Валика. Идет, радуется. Улыбка до ушей. И дышит так, что хрипит внутри, вроде и негромко, но слышно вот.

— А твоя мама, она какая?

Мальчик пожал плечами. Брови сошлись, потом поднялись, лицо стало напряженным, а после он снова улыбнулся.

— Ну, вопрос. Не знаю я. Ну хорошая да. Просто она так за меня переживает, что за этим не видно ничего. Понимаешь? Как будто ее нету. Я ей ничего не говорю. Почти.

Ленка кивнула.

— Потому что сильно переживает, да? Я понимаю. С моей точно такое вот. Я иногда думаю. Ну скажу я ей. Про школу там, или чего с подругами. А она хлопнется, придется скорую вызывать. И после думаю, та ну.

Они одновременно остановились и посмотрели друг на друга. Валик был выше и потому чуть наклонил голову к Ленкиному лицу. Она заговорила, все быстрее, очень горячо:

— У обоих так. И что выходит? Кто кому родители, а? А если что-то совсем-совсем важное? Приходится самим? Вот она хочет все про меня знать, курю я или нет, и что там с пацанами. А для чего? Чтоб ахнуть и в обморок упасть? Получается, если что-то важное, то как раз надо от них прятаться. Это ведь неправильно! И вообще я как посмотрю на них, то думаю, нафиг мне та взрослая жизнь. Сплошные мучения. Какой-то идиотизм. Да?

— Ну и что, — пожал плечами Валик. И снова улыбнулся.

Ленка нахмурилась. Чего улыбается, спрашивается. Вроде у него самая золотая жизнь.

— Ты же не помираешь. От того, что все вот так.

— Не помираю, — согласилась Ленка.

— Тогда живи.

Он сунул руки в карманы. Повел плечом, на котором болталась Ленкина сумка.

— К блинам?

— Да, — ответила она, собираясь с мыслями. И после ответила на предыдущее, — да. Живу.

Блины она ела в кухне, куда Валик, поразмыслив, отвел ее, а там, мягко пихая в угол толстую возмущенную женщину в белом переднике, что-то ей вполголоса объяснял, показывая рукой на скованно стоящую на пороге Ленку.

Выслушав, женщина громко вздохнула, поднимая могучую грудь под цветастым платьем. И вдруг шлепнула Валика по джинсовому заду, отправляя на выход.

— Иди уже, герой. А ты сюда садися. Пальто повесь. И руки вымой, вон кран в углу.

Ленка с вымытыми руками села, слушая за раскрытыми дверями детские крики и скрежет стульев. Поблагодарила тетю Машу, принимая тарелку с горой блинчиков, и та, снова поднимая цветы и оборки мощным вздохом, ушла к плите, ворочать там кастрюлю, из которой горячо пахло виноградом и яблоками.

— Панченко! — раздался в столовой визгливый голос. И Ленка замерла, прикусив язык и держа в руке свернутый блинчик.

— О твоем поведении, Панченко, я быстренько сообщу матери, вот пусть она только приедет! Ты почему не заправил постель утром? Пушкина ждал?

Голос был сильно похож на голос Кочерги. Наверное, это та самая Квочка-крокодил, подумала Ленка, испуганно глядя на замершую у плиты тетю Машу. Та ухмыльнулась, показывая лицом — ешь, давай.

А из столовой послышался смех. Что-то сказал Валик, закричала в ответ Квочка-Кочерга, и вдруг кто-то еще засмеялся. Ленка удивленно посмотрела на повариху, но та уже черпала горячий компот, ловко опрокидывая красную жидкость в граненые стаканы на подносе.

В дверях появился Валик, сгибаясь в поклоне, подхватил поднос и утащил, громко декламируя какие-то стихи. И в ответ снова — детский смех.

Тетя Маша села напротив, вытирая руки и слушая.

— Вот ты мне скажи, — потребовала от Ленки, — он раз в неделю пластом лежит, дыхалку ему спирает, и лекарства ж, бывает, не помогут ничего. А потом встанет и смеется. Откуда ж такие берутся? Не парень, а чистое солнце.

— Это мой брат, — тихо сказала Ленка. Взяла стакан, глотая компот, такой горячий, что щекам сразу стало жарко.

— Та знаю, сказал уж. Вот грит, гляди, теть Маша, какая у меня классная сестра. Красивая, как эта… не помню, певицу какую-то называл.

Ленка поспешно глотнула еще. Вытерла глаз. И откусила блинчик.

Потом, когда она с трудом отказалась от третьей добавки, которую тетя Маша уже накладывала в пустую тарелку, пришел Валик и спас, вручив пакет с мясными обрезками. Отвел боковой тропинкой к маленькой калитке, рядом с которой топтались двое малышей.

— Петр, — сказал строго, — пригляди за Еленой Сергевной, а ты, Валечка, приглядишь за Петром. Ясно? Боцману передайте, чтоб приглядывал за вами всеми. А то я вас знаю, сожрете кошачию пайку, а им потом голодать аж до ужина.

Валечка залилась смехом, глядя из-под Ленкиного локтя на Валика влюбленными черными глазами. А Петр, преисполняясь важности, сипло приказал:

— Пошлите Елена Сергевна. И еду не пороняйте, а то вона дырка в нем.

— Вы поняли, Елена Сергевна? — Валик сделал строгое лицо, к радости Валечки, — слушайтесь Петра, он старший.

— Иди уже, — сказала Ленка, — иди скорее, и возвращайся, ладно? А то я уже соскучилась. Без тебя вот.

Валик радостно улыбнулся и убежал. А Ленка ушла к котам, таща мешок с едой и думая над тем, что она такое сказала. И как с этим быть. Ей было радостно и вдруг так страшно, что хотелось все бросить, убежать далеко, туда, через холмы, к горе Хамелеон, залезть на самый верх и там, чтоб никого-никого, сесть, свесив ноги. И заплакать. От того, что он такой вот. Что жил, помирал, но жил, такой — уже четырнадцать лет. И три месяца. А она жила все это время буквально за четыре часа на автобусе. Ну, хорошо, они уже позади, эти четырнадцать, и теперь все станет по-другому.

«Что станет? И как по-другому?» прошептал внутри ее страх.

Она шла, тянула на себя ставший тяжелым мешок, пока не увидела, что маленький Петр, покраснев щеками, тащит его к себе, а Валечка прыгает, приседая и успокаивая собравшихся котов и кошек.

— Ой, — сокрушенно повинилась Ленка, отдавая мешок сердитому мальчику, — извини, задумалась.

Потом сидели на остановке, Валик жмурился, подставляя солнцу бледное тонкое лицо. А Ленка молчала, злясь на себя за это молчание. Внутри будто тикали часы, капали секунды, утекая туманной водой с наклоненных веток, и забирали с собой остаточек времени, которое пока еще на двоих. Сейчас придет автобус, он уже мелькал далеко на холме и скрылся за цветными крышами, Ленка сядет в него и их время кончится. А она молчит. И он молчит тоже. Ну, он младше, ей нужно говорить самой, она старше и должна быть умнее, должна знать, что сказать, чтоб не получилось сейчас этого невнятного «ну, пока…»

Но в голову ничего не приходило, вот совершенно. Ленка сердито повернулась, открывая рот. И Валик повернулся тоже.

— Ты красивая.

— Что? — она растерялась. И засмеялась, качая головой.

— Где уж. Это волосы такие, заметные. А так — обычная. Просто я.

— У тебя парень есть?

Она пожала плечами. На лавочку шумно свалилась тетка, усаживая на колени тяжелую сумку и обнимая ее, как ребенка. За деревьями мелькнул белый автобусный бок, уже ближе.

— Нет. Нету парня.

— Да ну? — удивился Валик, — не верится как-то. Ты же, наверное, на дискотеку ходишь. Приглашают. Ухаживают, да?

Ленка снова пожала плечами.

— Я так быстро не могу сказать. Автобус вон. Хожу. Приглашают. Но все как-то, ну непонятно все. У меня подруга лучшая, она меня подкалывает, наша Малая прынца ждет, на белом коне. А на самом деле, если кто меня провожает, к примеру, то потом обязательно куда-то девается. Я не успею рот открыть-закрыть, а уже провожает другую. Хотя знаешь, я бы не против, чтоб один и только со мной. Чтоб как в кино, портфель там, в школу из школы. Погулять вдвоем. Как мы с тобой сегодня, вот чтоб как ты — повел смотреть на солнце.

Она замолчала, а капли-секунды внутри заторопились, почти сливаясь в тонкую прерывистую струйку — автобус развернулся и встал перед ними белым боком в пыльных пятнах.

— Чтоб я была для него не просто самая-самая, понимаешь? А чтоб — единственная. Смешно?

Она встала, поправляя одной рукой сумку, а другой волосы, чтоб не лезли в глаза. Шофер, распахнув двери, докуривал, а внутри уже рассаживался народ, занимая места.

Валик поднялся тоже. Снова улыбнулся.

— Пойдем, я с тобой до выезда прокачусь. Три остановки.

Они сели на последние сиденья, что были развернуты к задней, пустой сейчас площадке.

— Бумажка есть? — Валик вскочил, протягивая руку, — ну, салфетка какая?

И выбежал, замаячил снаружи, протирая стекло рядом с Ленкиным плечом. Смеясь, уселся снова, суя комок в карман.

— Ты мне расскажи, про дискотеку, а? У нас тут бывает, в санаториях. Зима, ну в двух вечерами бывает, наши бегают туда. А мы лазили, в окна смотрели. В «Парусе», там слайды показывают, как раз напротив окна, я там тебя видел. Только волосы белые совсем. Там значит, с гитарами стоят, пацаны, и ты. В синем платье, и волосы белые. А лицо твое.

Автобус тряхнуло, Ленка придержала сумку, смеясь.

— Это «Блонди», группа такая. Правда, что ли, похожа?

— Угу. Дебби Харри.

— Откуда знаешь?

— В журнале читал. «Ровесник».

Время теперь бежало за неровно вытертым стеклом, мелькало столбами, лимонными листьями на ветках, окнами и заборами, лохматой собачкой у входа в магазин. А Ленка, приваливаясь на поворотах к плечу в модной куртке, быстро рассказывала, про цветомузыку и про «Машину времени», про сигареты, которые таскает в сумке для Викочки, потому что у той мать проверяет карманы. О том, как едут вечером обратно, и провожаются с Рыбкой по три раза, туда и обратно, стоя на серединке под угловым балконом… И что сегодня в Феодосии ей нужно потанцевать с отличником Митасом, — пообещала.

Валик встал, хватаясь за поручень. И Ленка замолчала, поняв, вот, уже все. А она проболтала о пустяках, вместо того, чтоб решить важное.

— Я тебе позвоню, можно? — его лицо наклонялось сверху, куртка перекосилась, от того, что висел, держась рукой. И снова улыбался.

— Да, — сказала она, — да, конечно да. Только обязательно, ладно? А я тебе напишу. Письмо. Хочешь, я тебе напишу?

Он кивнул и вышел, спрыгнул, двери с лязгом закрылись. За пыльными разводами поехали мимо стайки деревьев, и сразу же распахнулись пологими подъемами и спусками холмы.

Ленка села прямо, кусая губы и глядя перед собой.

 

Глава 22

В тихий школьный двор Ленка влетела, стараясь ни о чем не думать, удивилась мельком чересчур уж тишине. И побежала вдоль низенького каменного бордюра, отгораживающего стадиончик с проплешинами возле сварных футбольных ворот, к боковому входу в дальнее крыло.

Ну, в школе урок, понятно, думала на бегу, прижимая к боку сумку, а тут тишина, где же все, и хорошо, что успела не к самому заседанию, а может и плохо, просочилась бы туда и села тихонько в задний ряд…

Навстречу с длинной скамейки поднялся Митя-Витя, суя руки в карманы узкого пальтишка и оглядывая ее распахнутое пальто и перепутанные ветром волосы.

— Эй, Каток!

— Митя… — Ленка остановилась, тяжело дыша.

Митя молчал, наслаждаясь ее тревожным вниманием. Через минуту сказал милостиво:

— Не ссы, Каток, вся шарага свалила на экскурсию, приедут к обеду, потом заседания. А я остался, тебя ждать. Ну, я приехал сам недавно ж. От тетки.

— Так ты сказал? Кочерге про меня?

Ленка пошла рядом, успокаивая дыхание. Витя горделиво смотрел по сторонам, толкал ее острым локтем, топыря карман своего дурацкого пальтишка. Правда любоваться на парочку некому, мысленно усмехнулась Ленка.

— Сказал. Конечно, расквакалась, надо было писать бумажку, и ей чтобы подпись. Ну я теть Галу попросил, она позвонила. Ну, что мы вернемся, как положено. Так что, из-за тебя, Каток, инспектор горнаробраза Кочерге набрехала. Цени!

— Ценю. Спасибо.

— Спасибо мало, три рубля хватит, — наставительно пошутил Митя и засмеялся.

Их шаги гулко отдавались в пустом коридоре. Вдалеке, на центральной лестнице кто-то из учителей говорил, торча локтем в проеме дверей, из-под локтя — уголок классного журнала. Кто-то невидимый отвечал и смеялся. Из-за журнала Ленке стало вдруг кисло. Она вернулась, в ту старую жизнь, где учителя, от которых надо шифроваться. Митя-отличник с острыми локтями и дурацкими шуточками. Классы, пахнущие мелом до зеленой тоски. Развешанные по стенам лозунги и стенгазеты с пафосными передовицами.

А там, в совсем недавнем прошлом остался дракон, спящий у сонной воды, свечка в консервной крышечке и улыбка на красивом лице, похожем на лицо ее папы. А еще там — солнце, вылезающее из малахита, и черные камни в тайных бухтах. Тетя Маша с блинчиками. Коты.

Как это все могло уместиться — в один вечер, одну ночь и кусочек утра? Столько всего.

— Да? Чего молчишь? — острый локоть снова толкнулся Ленке в бок.

— Что? — она остановилась у двери в кабинет биологии, берясь за круглую ручку и отступая от Мити, который все придвигался, разглядывая острыми глазами ее шею в вырезе тонкого свитерка.

— Я говорю, классно погуляла, Каточек. Повезло твоему…

У Вити стало такое лицо, что Ленка дернула дверь, быстро ступая внутрь. У стола подняла голову техничка, которая дежурила в пустом кабинете.

— Фамилие твое, — велела Ленке.

— Каткова, — сказала та отрывисто, и кивнула Митечке, — пока, Митас. До вечера.

— Не забудь, — ухмыльнулся тот. И что-то еще сказал, прикрывая высокую дверь, от чего Ленка замерла у своей застеленной байковым одеялом кровати, думая — послышалось или нет.

А в коридоре уже шумело, кричало и топало. Прозвенел, дребезжа, звонок, двери распахнулись снова, и кабинет мгновенно стал тесным, полным растрепанных и гладких голов, лиц и ртов, которые говорили и говорили…

Кочерги почему-то не было, и Ленка украдкой выдохнула с облегчением, идя вместе с толпой в столовую.

— Ой, Лена, ой жалко как, не было тебя, — торопясь рядом, рассказывала Валя, отпихивая тех, кто торопился мимо, — домик Грина, а еще галерея, такие картины, море прям живое, прям волны такие. Как настоящие!

— Я уже видела, — кивнула ей Ленка, — мы с отцом ездили, в прошлом году.

Но вспомнила, усаживаясь за длинный неуютный стол, другое. Каленую скобочку в зелени воды, и растрепанные поздние розы среди белых кукольных перилец. Валечку (у него там Валечка, и у меня — тоже) и важного Петра с кульком кошачьей еды.

Напротив уселся Митас, улыбнулся Ленке так, что она отвернулась.

После кутерьмы заседаний и лекций, сквозь которые Ленка проплыла, думая о своем, что-то записывая и делая внимательное лицо, а в голове прокручилось недавнее маленькое и такое удивительно большое прошлое, она вместе с галдящей толпой вышла из аудитории, и тут, очнувшись, поняла, почему не слышно Инессы Кочерги. Учителя стояли секретной кучкой в дальнем углу коридора, кто-то там кокетливо смеялся, кто-то похохатывал, и, оглядываясь на школьников, сразу делал серьезное лицо. Высокий мужчина, похожий на знакомого стоматолога в детской поликлинике, только без халата и маски, но с такими же буйными седеющими кудрями, теснил к стенке моложавую даму, ухватывая за локоток, а та, улыбаясь, отталкивала его, упираясь маникюром в пиджак.

У них намечается свое веселье, догадалась Ленка, видя, Кочерга раскрывает пакет, показывая что-то в нем. Улыбается секретно, как девочка, прячущая сигаретки. И это отлично, не будет проедать мозги.

Школьники уже ушли с уроков домой и два этажа старого здания стали немножко странными и неуютными, как всегда бывает в школах, на новогодних вечерах или праздничных дискотеках, если уйти из нарядного зала в гирляндах и снежинках, чтоб пробежать в туалет, или тайком выскочить на улицу, покурить за углом. Даже своя школа, знакомая до последней на потолке в туалете трещины, становится чужой и вроде бы опасной, а тут — совсем чужая с самого начала.

По коридору пробегали деловитые старшеклассники, таща провода, колонки и прочие прибамбасы в сторону спортзала. Шаги отдавались под высокими потолками с облезлой лепниной.

Ленка вошла в кабинет, полный шума и болтовни. Девочки сидели на кроватях, копались в сумках, быстро красили глаза, поглядывая на двери, ворошили разложенные на подушках мелочи. И было вокруг нервно и лихорадочно весело.

Она прошла к своей кровати, застеленной синим одеялом, села, бросая рядом надоевшую сумку. Потрогала на животе тугой пояс джинсов. Когда шила, то очень хотелось, чтоб в облипку, по фигуре. А теперь, если садишься — пуговица врезается в живот. И как это в кино показывают — всякие иностранцы, в прекрасных настоящих коттоновых джинсах: то на корточки садятся, то дерутся, задирая ногу выше головы…

Под подушкой лежала сложенная клетчатая рубашечка, из тех, что они с Рыбкой покупали в «Детском мире», перешивая карманы и погончики. Ленка вытащила ее, раскладывая на коленях. Хорошо, что взяла. В свитере она и спала, и ездила в автобусе, а теперь можно надеть рубашку, и с тесными голубыми джинсиками будет прекрасно, самое то для дискотечного внезапного вечера.

— Лена! Лен! — из-за спин продралась к ней Валя, уселась рядом, вертя взволнованным лицом, показывая его Ленке одной щекой и другой, — посмотри, как? Хорошо?

Круглые щеки алели полосами румян, ресницы торчали черными иголками, и пухлые губы, совсем детские, лоснились от жирного розового блеска.

— С ума сошла, — Ленка вытащила из сумки салфетку, — хоть губы вытри, а то Инесса тебя сожрет.

— Та, — Валя счастливо засмеялась, бережно промакивая губы. На салфетке заалели яркие отпечатки, — у них сегодня вечерина, мы слышали. Я слышала сама, когда с экскурсии ехали. Короче, в зале будут дежурить два учителя, а остальные, они в учительской, там стол. Кочерга бегала, пока мы стояли у музея, покупала в магазине консервы всякие. А еще у нее с собой домашний винчик. Она хвалилась училке, ну а я слышала.

— Хорошие уши, — рассеянно сказала Ленка, вставая.

— Ты куда? — испугалась Валя, — Лен, ты куда, давай я с тобой.

— Я в туалет. Умоюсь. И переоденусь.

Валя засветилась круглым лицом, вскочила, комкая салфетку и гордо поглядывая по сторонам.

— Я тоже. Я тоже умоюсь. С тобой. И посторожу.

Из кабинета анатомии слышались вопли и грохот. Потом возмущенный окрик — кто-то там из учителей дежурил, укрощая пацанов.

— Лена, Лен! — Валя торопилась рядом, заглядывая сбоку в лицо, — ой, я ведь никогда на дискотеке. А ты, наверное, тебе, наверное, ты все знаешь, да?

— Да ты чего, Валь. В школе же были, такие же.

— То своя школа, — мудро возразила Валя, — и пацаны дурные. Свои. А тут настоящая. Ну, как у тебя с подругами. Лен, а курить мы где будем? А вино у тебя есть?

Ленка споткнулась, и Валя заботливо придержала ее под локоть.

— Я не курю. И нет вина, ты чего?

Та захихикала с сюрпризом. И когда свернули в тупичок, где вчера Ленка уговаривала Митаса, прошептала, покачав на круглом плече сумочку:

— У меня зато есть. У нас в подвале бражка, на самогон папа ставит. Так я спустилась и налила. Чтоб тут вот.

— О Господи, — поразилась Ленка, — ну ты запасливая.

— Я хотела, чтоб все по-настоящему, — надулась Валя, но тут же снова расцвела, облизывая губы и горя глазами.

В туалете Ленка умылась и, пока Валя «сторожила», заслоняя собой закрытые двери в коридор, стащила надоевший свитерок, набирая в руку воды, протерла шею и подмышками, наклоняя голову и принюхиваясь к себе. Надела и застегнула рубашечку. Попыталась увидеть себя в квадратном зеркале над фаянсовым умывальником, но ниже карманов на груди зеркало не показывало. Зато восхитилась Валя, покинув сторожевой пост и мелкими шажками обходя Ленку.

— О-о, какая ты красивая! Ты прямо, как в кино. Ой, Лен. Ты такая счастливая!

— Да? — удивилась Ленка, сворачивая свитерок, — почему?

— Так красивая же, — удивилась в ответ маленькая толстощекая Валя, и вздохнула, — вот я была бы такая… И все бы в меня влюблялись. Такое счастье, Лен.

— Да уж, — Ленка вспомнила Митаса и усмехнулась, — пойдем уже, дискотеччица.

В спортзале было привычно, казалось, никуда и не уезжали они. Так же сверкали над временной эстрадой в углу несколько цветных лампочек, так же горой в другом углу валялись сложенные маты, а вдоль стены тянулись низкие лавочки, на которых сейчас сидели, задрав коленки, пацаны и барышни, толкаясь локтями и переговариваясь.

Так же рядом с облезлыми барабанами парень, сильно похожий на Ганю, держа за гриф гитару, препирался с мужчиной, видимо физиком или трудовиком, а тот, кашляя, тыкал пальцем в какой-то список, произнося по складам коверканные названия разрешенных и запрещенных песенок.

Только взгляды девочек были немного другими, подумала Ленка, идя следом за верной Валей к «забитому» для них месту на лавочке. Ее осматривали, фыркая и наклоняясь друг к другу. Усмехались, показывая на аккуратно подкатанные над сапожками джинсовые штанины. Это Рыбка придумала, чтоб не мешали, ну и красиво. И на керченской дискотеке все барышни давно уже так заворачивают штаны. Почти все, кроме Викочки Семки, которая мрачно заявила, что нигде не видела, а значит — нельзя.

— Вырядилась…

Чей-то громкий шепот прервало музыкальное вступление, парни на дощатом возвышении откинулись, выставляя вперед ноги и картинно ударяя по струнам. Физик-трудовик, отойдя к черному окну, застыл в напряженной позе.

— Ты помнишь, как все начиналось, — рассказал парень, который, сейчас Ленка видела, совсем на Ганю не похож, просто гитару держал так же. И голос высокий такой, немного скачущий.

Все продолжали сидеть, слушая и переговариваясь. Ну, правильно, сидела дальше и Ленка, потому что под эту песню всегда непонятно, как танцевать, пусть уже мальчики разыграются, как следует.

— Я пью до дна, — закричал гитарист, и музыка вдруг взвыла, с треском и грохотом.

— Чего, Иван Михалыч? — тем же высоким голосом, уже не пропущенным через колонки, прокричал солист, поворачиваясь к учителю, держащему в руке выдернутый шнур.

— Я тебе покажу до дна! — заорал в ответ строгий цензор.

Парень спрыгнул, встал вплотную, горячо споря. И, резко поворачиваясь, вернулся обратно, сжимая губы под темным пушком усов. Пошептался с музыкантами.

После вступления запел жалобные слова, старательно отворачиваясь от мрачного учителя.

В полутемном зале уже топтались пары. У входа спорили двое плохо видимые, один тянулся к выключателю, а другой горячо уговаривал. И полумрак пока оставался нетронутым.

Из него вынырнул Митас, суя перед собой острый локоть. И Ленка встала, вздыхая, примерилась, кладя руку на плечо в шершавом пиджаке. Напряглась, когда Митечка обнял ее покрепче, притискивая к своим бедрам, затоптался, фальшиво мурлыкая в ухо и тяжело дыша.

— Поздно мы с тобой поняли, — страдал гитарист, дергая струны.

От Митаса пахло потом, и еле заметно, и от того совсем противно — соленой рыбой, старый устоявшийся запах. Сдерживая дыхание, Ленка подумала, ну да, как многие, в частном доме живет, там вечно с водой проблемы, постирать и помыться — подвиг.

— Даже проплывать по небу, — подпевал Митя, толкая Ленку в угол и загораживая от зала острыми вихрами волос, — да, Каткова?

— У меня, Митя, вообще-то имя есть, — разозлилась она, напряженно удерживая его на расстоянии от рубашки.

— Леночка, — пропел Митас, и тыкнулся губами под волосы, около уха, — щекотная какая.

Ленка мрачно подумала, ну и дурында, пусть бы и дальше называл Катком.

Песня, наконец, кончилась, музыканты грянули веселое, иностранное, и зал, разогревшись, запрыгал, мелькая цветными лицами и сверкая зубами.

Извинительно выдравшись из Митиных рук, Ленка проскочила через толпу, разыскивая своих девчонок, увидела старательно прыгающую Валю, задирающую в такт музыке ручки. И встала танцевать рядом, встряхивая волосами, чтоб побыстрее избавиться от запаха Митаса.

— Ай лав изи лай, — самозабвенно пела Валя, тряся кудряшками.

И Ленка смеясь, подтянула ей:

— Эн сови бигин!

— Фулишли лейла лала-лалала-ла — кричал зал, и все так же, как Валя, поднимали руки, мелко шагая и встряхивая головами.

На сторожевой пост вместо мрачного физика заступила толстая дама в растянутой вязаной кофте, села на стул, благожелательно качая башней начесанных волос.

Музыка длилась, замирала, свет разгорался и угасал, дергался и плавно перетекал из красного в синий, сменялся зеленым, а после — под одобрительный визг — белыми вспышками стробоскопа. Девочки прыгали, уходили на лавочку, где сидела монументом Виола, горбя круглую спину и качая стрижкой в ответ на Ленкины уговоры поплясать. Падали рядом, чтоб отдышаться. И Валя, рыская по залу восторженным взглядом, делилась впечатлениями, состоящими в основном из «о-о-о» и «ах». На очередной медленный танец ее пригласил плохо различимый в сумраке мальчик, и Валя, увлекаемая партнером, оглянулась на Ленку сияющими глазами. Ленка кивнула ей, и сразу откинулась, сгибаясь за спину Виолы — пряталась от Мити, там и сям мелькающего в зале.

Один раз он почти успел снова ее пригласить, но Ленка подхватила Валю под руку, утаскивая мимо, и потащила к выходу, в туалет.

— О-о-о, — тяжело дыша, поспевала за ней Валя, пытаясь пересказать, — ах, а он, Лена, он — о-о-о…

— Угу, — согласилась Ленка, запираясь в фанерной кабинке, — я слушаю, говори.

Но Валя, высказав еще одно «о-о-о», вдруг замолчала.

Застегнув штаны, Ленка выскочила в тусклый свет, открыла рот, позвать Валю. И замолчала тоже. Оттеснив девочку к умывальникам, посередине от стены до стены выстроились трое девчонок, судя по независимым позам — местные. Та, которая в центре, высокая, с русой стриженой головой, держала руки в кармашках вельветовой длинной юбки. Медленно осматривая Ленку, повела широкими пацанскими плечами, увеличенными черным пиджаком. Хриплым голосом сказала:

— Штаны блядь раскатай. Приперлась тут, зажигать.

Ленка исподлобья быстро оглядела троицу, крепче сжимая пальцы на клапане сумочки. Встали вольно, и не обойдешь их.

— Чего это. Мои штаны.

— Место не твое, сука.

Краем глаза она видела Валино испуганное лицо — совсем белое, с резкими пятнами румян до висков. Пожала плечами, улыбнулась успокаивающе.

— Да вы чего? Там грязно, на улице, я просто завернула, чтоб не пачкались.

— Патлы подбери, — продолжила длинная, покачиваясь и держа руки в карманах.

Ленка шагнула в сторону. Длинная шагнула тоже, пристально глядя узкими глазами. Напряглась, подаваясь вперед. Руки поползли из карманов.

«Ой, бля», подумалось Ленке, прощелкивая на бешеной скорости картинки того, что сейчас случится, и как завтра вернется она с бланшом во всю щеку, а там — на комсомольском совете…

— Вино! — закричала вдруг Валя, — у меня — вино!

Троица дернулась от неожиданности, синхронно поворачиваясь к умывальникам. Ленка рванулась вперед, толкая крайнюю барышню, и хватая Валю за что придется, кинулась к открытой двери в коридор. В броске одновременно с их шагами-прыжками что-то треснуло о край умывальника, заорали позади амазонки, матерясь, под подошвой хрустнуло, и, убегая по коридору, Ленка почувствовала резкий хмельной запах. Из дальнего конца коридора зазывно играла музыка. Позади топали шаги. Ленка поддала скорости, влетая в зал. Валя, всхлипывая, торопилась рядом.

Отбежав к дальней стене, Ленка остановилась, щупая мокрую рубашку. Понюхала дрожащую руку.

— Вот черт. Вино твое.

— Раз-ра-азбилось, — рассказала Валя, глядя испуганными круглыми глазами, — вы-ыпало, раз-билось. Лен…

— Нормально все. Не переживай. Лучше бы выпили, да, Валь?

Быстрая песня кончилась. И начался неотменямый отель «Калифорния».

— Забы-ыла, — продолжала рассказывать Валя, — оно, там, а я вот…

В далекой двери замаячили три фигуры, встали, внимательно оглядывая зал с качающимися парами.

«Вот же черт», снова подумала Ленка, «и что теперь»…

Но из темноты перед ней вынырнул Митас, поклонился, подавая руку кренделем. И Ленка, придвигая Валю к стеночке, где та спряталась за чьи-то спины, двинулась за Митей в толпу, нагибая к его плечу пушистую, со всех сторон, ей казалось, видную голову.

— О! — удивился Митя, шумно вдыхая, — а вы уже там шарахнули, да, Ленчик? А меня почему не позвали? Я бы на хвост упал.

Ленка пожала плечами, незаметно двигая Митю подальше от входа. Он нагнулся к ее уху:

— Я читал, что вино улучшает женское либидо.

Произнеся, с ударением на последнем слоге, замер, дыша и прислушиваясь.

Ленка опешила, а потом неприлично громко и нервно заржала, сгибаясь на его плечо и топчась слабыми ногами.

— Чего? — обиделся Митя.

— Посею либидо на берего, — заикаясь, пропела Ленка, — ой, Витас-Митас, уморил, блин.

— Подумаешь…

Он выпрямился, задирая остренький тонкий нос. Но Ленка уже замолчала, вглядываясь в светлый квадрат распахнутых дверей. Там, рядом с троицей из туалета, возникла еще одна фигура. Высокая, в куртке с воротником, закрывающим шею, с лохматыми волосами, просвеченными по краям. И с неразличимым отсюда бледным лицом.

Митя попытался Ленку крутануть. Дернул, нависая. Она несильно толкнула его от себя.

— Подожди…

Голоса музыкантов умолкли, начался проигрыш, который они исполняли фальшиво, но с упоением. А Ленка, всматриваясь, шла через толпу, отводя рукой чьи-то плечи и бока, вывертывалась из-под наступающих в танце пар. И, подойдя ближе, засмеялась от неожиданности. И радости. Ступила еще, оказываясь в шаге от недавней врагини, подняла лицо и, неудержимо улыбаясь, сказала:

— Приглашаю. Пойдем.

Валик шагнул навстречу, замявшись, и оглядывая ее лицо, волосы, рассыпанные по плечам, аккуратно примерился, кладя свои руки, и Ленка, смеясь, положила их правильно — одну к себе на талию, в другую вложила свою ладонь.

— Ты откуда взялся?

— Сбежал, — важно ответил Валик, и фыркнул, наклоняясь к ее уху, — через окно в спальне.

— Врешь. Дурак ты.

— Вру. Ушел до ужина, пацаны сказали, прикроют. Приехал вот.

— Откуда знал, где искать?

Они топтались в полумраке, Ленка вела, толкая от себя и наступая на его послушную фигуру. Потом делала шажок назад и мягко притягивала мальчика к себе. И дальше, уже не шагая, просто покачивались, а в углу на дощатой эстраде голосил парень с гитарой, и было совершенно неважно, что он нещадно перевирает слова, и фальшивит в аккордах, потому что это ведь «Отель Калифорния» — музыка высокой тоски на все времена. И на их, оказалось, общее время тоже.

— Ты сама сказала. Номер школы. Когда ночью болтали, помнишь?

— Неа. Не помню.

— Что? — он нагибал голову, Ленка тянулась к его уху, жмурясь от щекотных кончиков темных волос.

— Я говорю, молодец. Мо-ло-дец, что приехал! Блин. Блин!!!

— Кричать? — деловито предложил Валик, и, выпрямляясь, набрал воздуха в грудь.

— Перестань! Вот чума ты, Валик Панч!

Музыка замолчала, включился свет. Ленка взяла теплую руку и потащила Валика в угол, кивая Виоле, усадила на лавочку и села рядом, вытягивая ноги. Открыла рот, но тут снова грянули скачущие ритмы, и они вместе расхохотались, валясь друг на друга плечами. Поодаль мелькала Валя, выразительно закатывала глаза, кивая на Валика, и исчезала, упрыгивая за головы и плечи.

Валик примерился и обнял Ленкины плечи длинной рукой, царапнув ей щеку уголком воротника. Она закрыла глаза, приваливаясь к нему. Это было так… Будто вообще ничего не нужно, сейчас — ничего. Казалось ей, что мир, который несся в пустоте, разбрызгивая с себя всякие вещи, и они терялись, ломаясь на лету и исчезая, — замедлился и вдруг завертелся единственно верно, как надо. И все стало крепким, надежным и от этого радостным. Так удивительно и совершенно непонятно, и не с чем сравнить, не к чему приложить, примеряя. Ну так — живи, напомнила себе Ленка его слова. Просто — живи. И она улыбнулась, принимая это знание, вернее, умение без знания — бери то, что случилось, то, что поистине хорошо, если чувствуешь — оно верное. Бери и скажи за это — спасибо.

— А спать? Тебе есть где? — спохватилась, волнуясь от того, что под свитером, рядом с ее ухом, посвистывало и хрипело дыхание.

— Та, — беззаботно ответил Валик, — ну, можно поехать к теть Машиной дочке, на другой край города. Если автобусы еще ходят. А нет, так я на автовокзале.

— Угу, — расстроилась Ленка, садясь прямо, — там закрывают на ночь. Куда тебе, с твоей дыхалкой.

— Как тетя Маша.

— Что?

— Я говорю, диагноз сказала, как тетя Маша!

— Ага. У нее услышала.

Ленка покусала губы. А чего собственно, волноваться. Вон целый класс приезжих. Можно бы вообще попросить пацанов, чтоб пустили. Если бы вместо Митаса был кто другой.

— Панч?

Он засмеялся, кивнул, радуясь обращению. А Ленка страдальчески улыбнулась, ну, совсем еще малой, вот же…

— Мы тебя в школе спрячем, до утра. Наверняка, найдется место какое. И я с тобой посижу.

— Отлично, так говорит Панч — Ленке Малой! — он прижал руку к сердцу, раскланиваясь, — а пойдем еще потанцуем? Быстрый как раз.

 

Глава 23

Тут было так темно, что Ленка почти ничего не видела. Раскрывая глаза, дернулась, и встала снова, когда цепкая рука рванула рукав рубашки, а другая толкнула в грудь.

— Падла, — прошипел сдавленный голос, — с-стоять, я сказала…

— Что… — звенящим голосом начала Ленка и почти упала от нового рывка, ушибаясь спиной о глухую каменную стенку.

Над ее плечами, шлепнув, уперлись в побелку руки, приблизилось к глазам неясное широкое лицо, смазанное по стриженым волосам бликом дальнего света.

— Заткнись, — внятно и медленно произнес рот, раскрываясь черной на белесом дыркой. И такими же черными щелями глядели на нее суженные глаза.

— Затк-нись, су-ка, а то порежу щас.

Лицо повернулось, и уже кому-то другому, кто стоял поодаль, голос сказал с раздражением:

— Ну, где они?

— Кися побежала, — с готовностью ответил девичий, почти детский голос, и тут же совсем не по-детски добавил, — заебала, жди ее тут.

Ленка опять дернулась, впрочем, несильно, помня угрозу насчет «порежу». Но просто стоять и хлопать глазами было невмоготу. Лицо мгновенно вернулось на место, маяча перед ее глазами.

— Не веришь, что ли? Какого хера выебывалась? А? Я спрашую, а?

Голос был хриплым и в конце фразы зазвенел, обрываясь. В темноте, слегка разбавленной дальней музыкой из приоткрытой фрамуги спортзала, послышались шаги и ленивый мужской голос. Кашлянул, отхаркавшись и сплевывая. Засмеялся в ответ на голос девичий, что-то скороговоркой невнятно рассказывающий.

У Ленки нехорошо застучало сердце. Совсем неясно, что делать сейчас, а делать надо. Заорать, пинаясь и тыкая кулаками. Она одна, а их уже четверо. И один — явно здоровый мужик. И криков никто не услышит тут, у глухой задней стены, все на дискотеке, а Ленка попалась, как тупой цыпленок.

Они с Валей бежали из туалета, Ленка замыла там мокрую от вина рубашку, и, выскочив, стукали каблуками по гулкому коридору. Валя почти летела, трещала, не закрывая рта, и все низалось одним предложением длиной в коридор с темными окнами, отражающими редкие лампы.

— Ой, Лен, ой здорово как, а эта когда как запела, слу-ушай, а какой красивый да? Ты, наверное, его любишь да? Он тебя точно. Его Вовчик зовут, он в десятом, прикинь, Лен, в десятом и вдруг меня, и он (тут Валя зашлась мелкими смешками, точно в такт постуку каблуков) разрешите вас, это он меня значит, на вас, на вы, ой, а высокий и волосы какие темненькие, жалко, что он тут, а ты в Керчи, да, и так романтично, а пусть он приедет, Лен, и вы будет там гулять, а потом мне Вовчик говорит, Валя, вы…

Тут коридор закончился, вильнул, поворачивая к громкому входу. И когда Валя уже проскочила внутрь, пропадая в темноте, прошитой огнями и музыкой, а Ленка зашарила глазами, стараясь найти Валика и не попасться Митасу, тут и подошла к ней девочка. Маленькая такая, очень симпатичная, похожая на гладенького мышонка в сером свитерочке и черных брючках. Потянула Ленку за рубашку.

— Слушай. Там парень твой, просил, чтоб ты вышла. На улицу.

— Мой? — растерялась Ленка.

Мышка кивнула, улыбаясь прелестной улыбкой:

— С которым ты танцевала. Высокий. В куртке. Он вышел вот. У крыльца.

Ленка кивнула. И повернувшись, побежала за мышкой в узкий тупичок, куда та нырнула, показывая впереди незаметную дверь, крашеную синей под цвет стен краской.

Потом, уже стоя у стены, Ленка успела удивиться собственной тупости. Ну откуда бы Валику знать про эту невидную дверку, если вход в корпус совсем с другой стороны.

Но это было позже, а тогда, выскочив за мышкой в темноту, она, горячая от танцев, с мокрой на животе рубашкой, сбежала по нескольким ступенькам, встала, вертя головой. И тут же получила затрещину, чуть не упала, взмахивая руками. И, не успев ничего понять, уже бежала, схваченная за руку, а позади ее догоняли беспорядочные удары. Недалеко. Проволочив под окнами спортзала, швырнули за угол, там прижали к глухой стенке без окон, а перед глазами толпились черные неровные силуэты каких-то косматых деревьев.

Ей было страшно. И от этого стыдно. Ноги стали ватными и подгибались, и она понимала, нужно бы хоть попробовать. Заорать, начать вырываться и пинаться. Но из-за этого ватного страха она протормозила, а теперь вот приближается ленивый хриплый голос, и мышка, которая оказалась Кисей, торопится рядом, показывая дорогу.

— Вот Чипер тебя и научит щас… Родину любить… — высокая сдвинулась в сторону, замахала рукой, смеясь, — и Лемыч тоже. Эй, ну вы чего долго так?

— Че такое тут, Сонька? — силуэт приблизился, встал вплотную, наплыло мужское лицо, окатывая Ленку запахом спиртного и сигарет.

— Грубила, Коль, — торопясь, рассказала высокая Сонька, — я ей говорю, штаны чего сука, а она мне…

Рука провела по волосам, забрала пряди в горсть, несильно дернув.

— Хорошая какая девочка. Ты откуда такая, девочка, а?

— Пусти, — сказала Ленка, мотнув головой, прижалась спиной к стене, — пусти. Ну, пожалуйста.

— Пущу, — согласился парень, — с мной пойдешь, пущу. Водки налью.

— Коль, — обиженно протянула за его спиной высокая.

— Заткнись, — огрызнулся Коля-Чипер, — я тебе мальчик, что ли. Иди вон, с Лемычем постой пока. А я с девочкой побазарю. Ишь, классная какая девочка. Где же таких разводят, а? Ты чего молчишь, курвочка? Ну? Я спросил…

— В Керчи, — мрачно ответила Ленка, медленно сдвигаясь вдоль стены и напряженно отводя голову со схваченной прядью.

— Атличница небось, — Чипер заржал, становясь так же, как до него стояла Сонька — положив руки на стену вокруг Ленкиной головы, — атличница-дискотеччица.

— А ты в Керчи был?

— Керчуха-а, — протянул тот, ухмыляясь и приближая лицо к ее носу, — опаньки, да-а-а, Керчуха. А то, был, конечно.

— Сережу Кинга знаешь?

За его спиной смеялся названный Сонькой Лемыч, и мышка Кися хихикала, а сама Сонька обиженно что-то говорила, и ее кажется, хватали за руки, чтоб не пустить к беседующим.

— Кинга? — голос Чипера слегка изменился, — ну… а кто ж не знает Кинга. И чего?

— Ничего. Только вот он…

Но договорить не успела. Из-за угла кинулся в уши отчаянный крик.

— Малая! — орал мальчишеский голос, через быстрый топот, — Ма-лая! Лен-ка!

— Панч! — закричала она, рванувшись и отталкивая мужские руки, пнула коленкой куда-то в бедро, споткнулась, почти падая и толкаясь ладонью от шершавой, полыхнувшей по коже побелке.

Бежала, вдоль призрачно белой стены, волосы мотались по скулам, и казалось, прямо над ее плечом слышится хриплое дыхание Чипера, вот его рука скользнула по рубашке, дернула волосы. Ленка изо всех сил мотнула головой, свернула, нагибаясь и почти падая. И, вцепляясь в руку Валика, потащила его от угла, от стены, от крылечка с приоткрытой тайной дверкой.

Позади слышались топот и сдавленная яростная ругань.

— Туда, — прохрипела Ленка, таща мальчика к большой двери в корпус, — скорее, туда!

Влетели, хлопнув высокой дверью, проскочили мимо орущего сердитого дядьки, что поднялся с табурета. И выбежали в коридор, в конце которого бумкала музыка.

— Ох, — сказала Ленка, валясь руками на подоконник, — ох, блин, Панч, ну, как вовремя! Какой ты молодец…

Замолчала, глядя, как Валик стоит согнувшись, тоже молчит, не поднимая лохматой головы, и худые плечи странно ссутулены, вроде кто-то его связал невидимой веревкой.

— Валик? Валь…

Она качнулась от подоконника, наклонилась, беря его за плечо, и ахнула тому, какое оно — каменное совсем, неподвижное. Падая на коленки, попыталась заглянуть снизу в лицо, и еле успела подхватить валящееся на нее тело.

Он падал, все так же сведя плечи, и уронил ее, примяв собой. Ленка вывернулась. Нагнулась, пытаясь в жиденьком свете лампы на потолке разглядеть лицо. На нее смотрели отчаянные темные глаза, а рот раскрывался, и, тут ей стало совсем страшно — не было хрипов, вообще не слышно было дыхания, будто ничего не попадало туда, внутрь.

— Валик! — закричала она. Над головой затопали шаги, кто-то остановился, в паузе между музыкой стали слышны голоса, но она не понимала, что говорят. Держа плечи, нагнулась к самому лицу.

— Что? Ну, скажи, что?

— Ку…ртка… в. Кармане. Там.

— Где? — она вдруг поняла, он в свитере. В том же, в котором сидел рядом с ней на матах, а она ела макароны. А куртка. Когда хватала его на улице — она была. Была?

— Каткова! — из небольшой толпы над ними выдралась Кочерга, встала, заслоняя свет и покачиваясь.

Ленка отняла руки от плеч мальчика, вскочила, поворачиваясь и крича на бегу:

— Скорую. Врача надо. Вы что все. Стоите? Ну…

Рыдая, сбежала с крыльца, метнулась в одну сторону, в другую, протягивая темноте руки. И встала, с дрожащей прыгающей коленкой, осматриваясь и пытаясь быстро сообразить, где бежали. Быстро! Надо очень быстро!

И — увидела. У самой стены, светлея неясным комком, она лежала, вытянув рукав. Ленка побежала, протягивая руки и не отводя глаз, будто боялась — исчезнет. Схватила, прижимая к груди. И понеслась обратно, на ходу ощупывая карманы. Дергая, взлетая на крыльцо, выпутала из складок угловатый толстенький цилиндр. И повернувшись, изо всех сил лягнула ногой внезапно выскочившую сбоку длинную Соньку.

— Да пошла ты!

Они что-то проорали вслед, Сонька и Чипер, на которого та упала. Но Ленка уже валилась на колени, суя ингалятор в каменную руку.

— Я не знаю. Не знаю, как! Бери. Ну, бери же!

Рядом мягко возникла темная тень, отпихивая ее. Руки с блеснувшим на пальце кольцом что-то делали с цилиндром, и он оказался у открытого рта, засипел, треснул, засипел снова.

Ленка рыдала молча, беззвучно, чтоб не пропустить. И когда грудь Валика поднялась, с хрипом и бульканьем, опустилась, и воздух стал слышен — резко, рвано, рывками, но постоянно, она упала на задницу, садясь на пол, и заревела в голос, опуская голову и пряча лицо в пушистых рассыпанных прядях.

— Скорую, — распорядился над ней мужской голос, — надо скорую, приступ, видите.

Кто-то бегал, кто-то подскакивал ближе. И уже не было музыки, а вместо нее шум голосов, вопросы, неясные слова в ответ.

— Чей мальчик? — резкий раздраженный голос прорвался через гудение. И гудение смолкло.

— Я спросила, кажется, чей? Откуда? Фамилия как?

— Панч, — сипло ответила Ленка, боясь убрать волосы и пряча за ними лицо, — Панченко. Валентин.

— Кто с ним? — продолжал допрашивать резкий голос.

Все молчали в ответ, и она подняла зареванное лицо с горящей от удара щекой.

— Ко мне. Он ко мне приехал. С Кокт… кок…те беля.

— Ко-ко-ко, — внятно сказал чей-то голос и другой захихикал.

Ленка поднялась, тяжело оглядывая толпу и сжимая кулаки. Перед школьниками стояла среднего роста женщина в мешковатом сером костюме и с таким же, как у директрисы ленкиной школы, пышным воротником свитера, в котором утопал мясистый подбородок. И башня начесанных волос так же просвечивала рубиновым колером.

— Это Керчь, Светлана Васильевна, — сказал за мешковатым пиджаком знакомый неприятный голос, — это Каткова, из нашей группы. Простите, Светлана Васильевна. Ну, я знала, знала, что эту нельзя брать.

Кочерга вышла из-за дамы, разводя короткие ручки и свирепо осматривая Ленку.

— Сначала она хамит на параде. Потом исчезает посреди семинара, и вот, пожалуйста, с каким-то посторонним, которого притащила неизвестно откуда…

— Ко-ко-ко, — шепотом подсказал кто-то из толпы.

— Малчать! — заорала директриса, багровея мясистым лицом.

От входа топали быстрые шаги. Переговариваясь, шли к толпе мужчины в белых халатах и стучала каблучками женщина в наброшенной на плечи куртке. Ленка снова опустилась на колени.

— Панч? Валик. Ты как?

Мальчик улыбнулся глазами, поверх изогнутого коленца ингалятора.

— Забирайте, — сказала врачиха, и пока мужчины укладывали Валика на носилки, отошла в сторону, слушая директрису.

Ленка подошла тоже.

— У него астма. Осложненная. Я можно поеду с вами? Это мой брат.

— Каткова, — железным голосом сказала Кочерга, — немедленно в спальню. Я кому сказала — не-мед-ленно. Тоже мне, брат. Нашелся. Врать будешь девкам своим.

Ленка не повернулась. Врачиха оглядела ее, задержав взгляд на исцарапанной щеке, опустила глаза к мокрому пятну на рубашке. Сказала отрывисто и нехотя:

— В первую повезем. Отделение пульмонологии.

Пока они говорили, носилки уже унесли, и Ленка, рванувшись было следом, передумала, посмотрела на часики, и быстро пошла к кабинету биологии. Рядом бежала Валя, всплескивая руками и огорченно заглядывая Ленке в лицо.

— Ой, Лена, ну, какой ужас. Хорошо, что быстро приехали. А я смотрю, он ходит и ходит, я думаю, а куда ты делась, мы же вместе зашли. А что с ним, он болеет да? Бедный, какой бедный. Лен, у вас как в кино да? Или в книжке. Только там умирает же в конце, чтоб плакали все. Я просто. Я совсем не хочу, он же такой хороший. Лен, а ты куда?

Ленка подхватила пальто, сунула руки в рукава. Схватила сумку, перекидывая через плечо ручки.

— В больницу. Пока автобусы ходят еще.

— Лен, да. Ты ему скажи, пусть он не болеет.

— Скажу, — кивнула Ленка круглому расстроенному личику с неровными пятнами румян и размазанной по щеке тушью.

У самого выхода ее догнала Кочерга, оглядела, щуря с ненавистью маленькие белесые глазки:

— Каткова. Немедленно обратно. Отвечать будешь, за все, пьянь подзаборная. И за вино. И за блядство свое паскудное. Скажи спасибо, что я сор. Сор из избы не хочу. Но вернемся, на педсовете я поставлю вопрос!

Короткая ручка поднялась, растопыривая пальцы. Взмахнула в тихом тусклом воздухе, рубя слова.

— За… все!..

— Да идите вы, — ответила Ленка и, отвернувшись, сбежала со ступенек крыльца в темноту, изрисованную кругами от редких фонарей.

Кусая губы, быстро шла вдоль низкого каменного бордюра, собирая скачущие мысли. Остановка. Недалеко, тут. Если не будет автобуса, надо голоснуть тачку. Рубля три наберется, в кармане, если с мелочью. До автовокзала, там спросить. Первая больница. Скорее надо, пока еще ходят же. Автобусы.

— Эй, — догнал ее из купы лохматых туй мужской голос, повторил с угрозой, — эй, курва керченская. А ну стоять!

Ярость кинулась в голову и Ленка встала, резко поворачиваясь на голос.

Чипер, тяжело дыша, остановился рядом, тыкая ее кулаком в плечо.

— Я сказал…

— Это я сказала, — оборвала она звенящим голосом, — короче, ты, бугай ненормальный. Пальцем меня тронешь, Кинг тебе яйца вырежет и на нос накрутит. Поэл, ты, нещасте?

— Ой-ой, — неуверенно возразил Чипер, но руку от плеча убрал.

— Ага. Рискни.

И она, не дожидаясь ответа, быстро застучала каблуками по выщербленному тротуару.

Через два часа Ленка сидела в палате, рядом с кроватью у стены. Смотрела на тонкое бледное лицо, с чуть сведенными темными бровями и приоткрытым ртом. Нагнулась, когда бледные губы пошевелились.

— Молчи. Я тут.

— Ночевать.

— Что?

— Я говорю… — он замолчал, пережидая хрипы и бульканье в легких, и вдруг широко улыбнулся, морща нос, — я говорю, искать не надо, где ночевать, да?

— Какой же ты дурак. Панч. Валик Панч.

Она выпрямилась, стараясь не смотреть на откинутую поверх одеяла тонкую руку с торчащей в сгибе иглой, от которой тянулась вверх прозрачная трубка. Спросила тоскливо, вспоминая Валину болтовню:

— Ты не умрешь?

— Еще чего. Неа.

— Хорошо. Это правильно. Ты спи, ладно?

— А ты?

Ленка засмеялась, стараясь, чтоб натурально. Чтоб весело.

— Прикинь. А мне разрешили в травмпункте. Твоя врач, Вера, я забыла, Вера Петровна, кажется. Она велела другому, такой молодой дядька, красивый, чтоб мне там на кушетке, за ширмой. Что?

— Он к тебе полезет, — сипло уверил Валик, закрывая глаза и тут же снова тараща, чтоб не опускались ресницы.

— Чего? Ты с дуба упал, да?

— Полезет. Я бы полез. Если бы не брат вот.

— Валик, тю на тебя, — у Ленки покраснели щеки, до самых висков, и уши тоже запылали, — ну ты… блин, чудовище ты. Чучело. Спи.

— А ты его банками, — предложил Валик и закрыл глаза. Темные ресницы легли на бледную кожу четкими полукружиями, — или вот, этим… фонендоскопом. Все, Лен. Я сплю.

Ленка посидела еще, слушая, как он дышит. На дальней у стены койке кто-то неразличимый ворочался и тоскливо охал. В палате пахло хлоркой, еще чем-то противным и нехорошим. И было так печально и неуютно, казалось ей — совсем невозможно его тут бросить. Но он уже спал, после укола, и после пары часов всяких трудных процедур.

Ленка встала, пристально глядя на тонкое лицо, влажные волосы, прилипшие ко лбу. Полуоткрытые бледные губы.

«А потом встанет и смеется. Не парень — солнце». Так сказала повариха тетя Маша. И спрашивала, откуда такие берутся.

Встанет, с надеждой подумала Ленка, выходя в коридор, облицованный ужасной сопливо-голубой плиткой, от ее ног до макушки — по полу, стенам и потолку. Встанет и засмеется. Он сам сказал. Еще чего, неа, так сказал. Значит, все будет хорошо.

 

Глава 24

Белая ширма не доходила до потолка, и Ленке он был виден — с расплывчатым кругом от настольной лампы. На вешалке в ногах кушетки висело пальто, уронив длинные рукава, казалось, оно стоит и смотрит, как Ленка пытается заснуть. А сна никак нет, ни в глазах, ни в тяжело стукающем сердце. Вытянув ноющие ноги, она лежала, и шея ныла тоже, потому что забыла повернуть, лечь головой удобнее на жестком валике, укутанном под холодной простынкой полиэтиленом. Вообще, ей хотелось повернуться набок, скрючиться, подтягивая коленки к груди и обнимая их руками. Спрятаться под байковое одеяло, такое же, как осталось в кабинете биологии, и оказаться совершенно не здесь. И не в школьном классе тоже.

Но повернуться Ленка боялась, кушетка тут же начинала шуршать своим полиэтиленом, и ей казалось, шорох на весь маленький кабинетик. А за столом сидит давешний врач, и такая стоит тишина, что слышно его дыхание и скрип шариковой ручки по бумаге. Если начать крутиться, думала Ленка, лежа с неловко свернутой набок головой, он услышит, встанет и еще чего доброго, придет за ширму, начнет спрашивать. И тогда она вдруг заревет, как маленькая. А дальше совсем непонятно, что делать, он станет совать ей салфетку или платок. Придется сморкаться и куда-то после девать это — мокрое, скомканное.

Шорох умолк и Ленка затаила дыхание. Тихий кашель, а потом слышно, как потянулся, сладко, напряженно, с еле услышанным стоном. Встал, тихо шагая, приблизился. Тень проплыла по белой поверхности и из-за ширмы вышла мама, встала, с укоризной качая головой.

— Господи, Лена. Мало мне проблем, я ночами не сплю, сердце болит без перерыва, за Светочку волнуюсь, и ты еще тут, со своими… своими…

Ленка резко открыла глаза, сжимая пальцами край одеяла. Никого, пусто. Из открытой двери в комнатку со стульями — тихий разговор, вот кто-то засмеялся, и другой голос что-то сказал.

Приснилось, с мрачным облегчением поняла Ленка, наконец, меняя позу, шурша клеенкой и укладываясь удобнее. Надо же, голова совсем ясная, а оно снится, как настоящее.

Да, с готовностью сказала ей ясная голова. И поставила Ленку на блестящий паркет перед длинным столом в учительской. Стол рядом с окном, и потому сидящие маячат черными силуэтами без лиц, а ее наверняка видно очень даже хорошо. Стоит, как в заученном когда-то стихотворении, на юру. Еще смеялись в классе, когда Элина объясняла, что такое «на юру» и что к имени «Юра» никакого отношения это не имеет.

— И что нам с тобой делать, Каткова? — вопрошал усталый металлический голос, неясно чей, будто собранный сразу из нескольких, из голоса Кочерги, директрисы, а еще классной — математички. И вроде бы даже русачки, которая была самая нормальная, но струсила и стала, как они все.

Ленка опустила глаза к блеску натертого паркета. Молча стояла, разглядывая деревянные плашки, а голос нудел, перечисляя ее грехи и было их без числа. Она и сама понимала — со всех сторон виновата. Но что делать, не знала совсем.

Кажется, теперь я знаю, почему Толька Приходько сбегал из дома по три раза на год, думала, пристально глядя в пол. Может быть, есть место, где ничего этого нет. Где все совершенно по-другому. И вдруг, если сбежать, его можно найти…

Устала слушать и подняла голову, открывая глаза.

В половинку длинного окна, отгороженного ширмой, бил яркий солнечный свет, зажигал бликами какие-то никелированные трубки и плоскости.

— Ой, — сказал за ширмой голос, и зашипел сквозь зубы, — да ой, же!

— Еще два раза, — прогудел мужской голос в ответ, — и до свадьбы заживет. Все, уже все. И не суйте пальцы, куда не надо.

Под шум и шевеление, шаги и скрежет стульев Ленка села, моргая и держа одеялко у груди. В кабинете кто-то замурлыкал, передвигаясь и звеня дверцами шкафчиков. Она кашлянула и пение смолкло.

— Пора, красавица, проснись, — густо сказал мужской голос, — а-аткрой сомкнуты негой взоры! Открыла?

— Я? — сипло со сна спросила Ленка, спуская ноги на пол и нашаривая ступней сапожки.

— Ты, ты. Просыпайся, мне уже из школы два раза звонили. Автобус у вас в… сейчас…

Зашуршала бумажка, что-то звякнуло на столе.

— В четырнадцать сорок. Тебе велено ноги в руки и успеть. Или в школу или на автовокзал. Слышишь?

— Да.

Ленка шарила в сумке, вынимая пудреницу, раскрыла, разглядывая по отдельности заспанные глаза, нос, рот, провела языком по зубам, поморщившись.

— Вылезай. У меня смена кончается, вместе и выйдем. Умываться будешь?

Ленка вздохнула и вышла, застегнув на животе надоевшую пуговицу джинсов. От стола ей улыбнулся молодой врач с черными усами и в белой шапочке ведерком на черных волосах. Толкнул пальцем зубную щетку в целлофанчике и мятый тюбик.

— Полотенце висит, вон. Туалет по коридору до конца и налево. Мухой давай, пока народ не набежал. Зубы тут почистишь, а я пока журнал заполню.

Потом Ленка топталась у металлической раковины в углу, а доктор что-то писал и время от времени спрашивал в спину уверенным голосом:

— Фио полное как?

— Каткова, — недоумевая, отвечала она, выплюнув воду и держа на весу щетку, — Елена Сергеевна.

— Адрес домашний. Угу… год и дата рождения…

Когда повернулась, расправляя жесткое вафельное полотенечко, поднял над столом листочек, улыбнулся, протягивая.

— Вот тебе, Елена Сергеевна, справка, о том, что поступила к нам с подвывихом лодыжки, вечером. И была вылечена мною, для дальнейших танцулек и попрыгайств.

— Зачем? — Ленка держала листок с уверенной росписью и жирным штампом.

— Затем, чтоб меньше тебя там щемили, в твоей школе, за то, что убежала и ночевала незнамо где. Скажи спасибо, дядя Геннадий Иванович.

— С-спасибо, дядя, ой, Геннадий Иванович.

— Можно просто Гена, — разрешил доктор, стряхивая с волос шапочку и кидая ее на вешалку, где уже болтался халат.

Оказался он, и, правда, совсем молодым, с ярким лицом и шальными пристальными, чересчур светлыми глазами.

— Ну, готова? Надевай свой лапсердак. Пошли.

— Я не могу. Мне нужно к Панчу. К Валику. Он как?

— А, — спохватился доктор Гена, — так увезли его, еще утром. Ты спала.

— Как увезли? — Ленка опустила руки с висящим на них пальто, — куда?

— По месту лечения. Там все, история болезни, палата, лекарства его. У нас машина как раз туда шла, быстро собрали и мухой погрузили.

Пристальные глаза следили за ней. Доктор надевал куртку, поправлял под ней клетчатый лохматый шарф.

— Я… — голос у Ленки упал. И мысли разбежались.

— Я… а он ничего? Для меня ничего? Не передал?

— Золота-брильянтов? — уточнил врач, и покачал головой с сожалением, — нет, Лена-Леночка, ничего. Сонный был, ему же укол вкатили, так что, уложили и поехал.

Ленка медленно надела пальто. Взяла сумку. Вспомнила вяло, там, в биологии, остался на кровати свитерок, ну и черт с ним. Не нужно ей в школу, сил нет никаких.

Вместе они вышли в яркое плотное солнце, такое, будто масляное, трогающее блестящими пальцами детскую карусельку в маленьком парке и голые ветки тополей вдоль аллеи.

— Голодная, небось? — доктор Гена шел, сунув руки в карманы, насвистывал что-то, поглядывая на нее сбоку. В ответ на молчание предложил:

— Если не пойдешь в свою школу, давай пончиков слопаем. Кофий там отвратный, а пончики хороши. Что, так его сильно любишь? О, где мои семнадцать лет! Молодость, молодость!

— Он мой брат, — сказала Ленка, и замолчала. Они входили в полутемный небольшой зальчик, пропахший пельменями и жженым сахаром. Гремя по никелю подносом, Гена нагрузил его творогом в плоских блюдцах, двумя омлетами, и вопросительно кивнув, добавил два граненых стакана с компотом. У кассы заказал пончиков и, усадив Ленку за стол, крытый холодным исцарапанным пластиком, сбегал за ними, уселся, распахивая куртку.

— Расскажешь?

Она пожала плечами. Творог оказался вкусным, и омлет тоже. Казнясь своему аппетиту, Ленка проглотила все быстро и откинулась, держа в пальцах обсыпанный пудрой горячий пончик.

— По отцу брат. Я его не знала, вот познакомились. Ну и… а что еще рассказывать-то.

Гена хмыкнул, кусая и вдумчиво жуя. Повертел в белых пальцах стакан, блестя обручальным кольцом.

— Родители знают? Что познакомились?

— Нет. А что?

Он пожал плечами. Ленка смотрела на кольцо и он, заметив, снова хмыкнул, сунул руку в карман, откидываясь на спинку тощенького стула.

— Да так. Интересно мне, каким боком и как ты его всунешь в свою жизнь. Проблема.

— Почему это? Он хороший. И мы с ним…

Она затруднилась объяснить то, что чувствовала. Да и не хотелось особенно. Когда начинала говорить, то надежда была, вдруг он посоветует что или просто — качнет головой понимающе. А он сказал эти циничные слова, всунешь, да каким боком…

— Никому это не нужно, Лена-Леночка, — задушевно сказал Гена, — только лишние хлопоты. Да было бы проще, если бы чисто лямур-тужур, мальчик и девочка. А так? Ты его что, в гости зазовешь? Или сама к нему будешь мотаться?

— Не знаю. Ну и буду, а что?

— Отец с вами живет? Или с ним?

— С нами.

— Будешь перед его матерью, значит, маячить, укором постоянным. И перед своими тоже.

— Я наелась. Спасибо, — Ленка встала, не допив компот. На тарелке лежали горкой еще три пончика, круглились пухлыми пудреными бочками. За ажурной решеткой, отделяющей столики от общего зала, гудели голоса, звякала посуда. Гена смотрел на нее снизу, и от его взгляда стало вдруг неуютно.

— Я пойду. До свидания. И спасибо вам.

— Ты еще собираешься сюда? В Феодосию. Может быть, родня тут. Или подружки. Лагерь какой комсомольский.

Она пожала плечами. Отрицательно мотнула головой. Гена вынул блокнот, сдвинув тарелку, написал пару строчек, вырвал листок, протягивая ей.

— Вот тебе, Лена-Леночка, мой рабочий телефон. И домашний, но туда только в крайнем случае, ясно? Будешь в наших краях, позвони. И хорошо бы не сразу, попозже, через полгодика, например. Или на следующий год.

— Почему не сразу? — удивилась Ленка, и спохватилась, объясняя, — ой, ну я просто.

— Угу, — Гена кивнул, подымаясь, — именно поэтому. Обещаешь вырасти в роскошную женщину, вон губы какие. А как сидела над ним, спящим, ну просто кино снимай. И — спала сама.

— А вы смотрели, да? Это… так нельзя…

— Ах, Леночка. Совсем ты еще щененок. Будешь мужчину учить, что можно, и чего нельзя.

Он рассмеялся, беря ее руку и легонько встряхивая.

— Беги. Через полгода совсем станешь другая. Прежняя, но другая. Тогда и звони.

Ленка оставила его доедать пончики и вышла в масляный свет, такой сочный и спокойно-веселый. Времени было полно, и она медленно пошла под низкими ветвями старых деревьев, поддавая ногой вороха листвы, а сбоку шумно ехали машины и автобусы.

Вот оно все и случилось. Чего прятаться, именно — случилось. В ее жизни случился Валик Панч. Валик, как от пишущей машинки. И они успели всего-то три, получается, раза поговорить, вернее, побыть вместе. В маленькой кладовке с горящей на полу свечкой. Наверху, смотрели на солнце. И на школьной дурацкой дискотеке, где она учила его, как танцевать с девочкой, а то не знал даже, куда и руки пристроить. Нет, соврала, была еще поездка в автобусе, это отдельный раз. И — сидела в больнице, когда он сказал, про фонендоскоп. Уже засыпал, совсем после приступа никакой, но сказал так, что она засмеялась.

Переходя улицу, Ленка представила себе, как она лупит резиновыми трубками и блестящим круглым глазом доктора Гену и снова рассмеялась. Вот тут, подумала, уходя в парк, на витую плитчатую дорожку и обгоняя девочку с огромной собакой, тут надо ей разрыдаться, прислоняясь к пятнистому стволу платана. Замереть, свешивая вокруг томного лица длинные пряди волос. И рассмеялась снова, увиденной картинке.

Доктор Гена прав и это пугает. И нагоняет хандру. Чертов Валик, ну хоть бы передал пару слов. Сказал бы, Ленка Малая, ты обязательно позвони… и дал бы номер, в санатории их, наверняка, есть телефон. И еще сказал бы…

Она шла, перебирая варианты, и с неприятным холодом в спине понимая, все это какие-то совсем детские мечты и сказки. Ну, правда, не приглашать же его в гости. А ехать самой, куда? Были бы хоть какие подружки, в дурацком прекрасном Коктебеле. И когда ехать? И на какие шиши? А еще он скоро вырастет, Ленка Малая, и у него появится девочка. Наверняка, вон он какой, классный. Красивый. И будешь ты своему прекрасному брату — сбоку-припеку.

Она села на лавочку под огромной ивой и стала думать о докторе Гене, о том, как сказал насчет роскошной женщины. Пожала плечами. И Кинг ей сказал то же самое. Вранье это все. Олеся, например, куда красивее, у нее бесконечные ноги, и грудь в платье не помещается. И ровный нос, пряменький, точеный. А в Ленке всей красоты — нормальная фигура да волосы. Ну и еще улыбаться умеет.

Потом Ленка посмотрела на часы, вскочила и понеслась в сторону автовокзала, на бегу думая уже о совсем паршивом — обещанном педсовете и что после будет дома…

* * *

Дома все оказалось таким чужим, будто уезжала на год, а не на три дня. Странная ее комната, с пустыми яркими квадратами на месте сорванных бабкой фотографий. Молчаливый телефон, по которому никто не звонил, потому что с Рыбкой уговорились, Ленка позвонит сама, когда вернется. Веселая и одновременно страдальчески взволнованная мама, которая пришла с работы, таща две авоськи и выгружая их, что-то у Ленки спрашивала, тут же перескакивая на свои проблемы и сразу из-за них расстраиваясь.

— Ну, ты написала хорошо? — мама ходила по коридору, останавливалась у зеркала, разглядывая себя и поправляя пышные темные волосы, — а я забежала в гастроном, и вдруг куры, дают по три штуки, мне как раз хватило денег, такое счастье. Кормили вас нормально? У меня тетя Зоя попросила в долг, до получки, пришлось дать, она же нас выручила, в том месяце. Леночка, и сколько раз тебе говорила, собери, наконец, обувь, я понесу в ремонт. Тебе на туфлях надо набоечки и профилактику. И сегодня, я тебя умоляю, побудь дома вечером. Ты что молчишь?

— Ничего.

— У нас собирают деньги, на поездку. В горы, за кизилом. Как в прошлом году. Я тебя тоже записала. На следующие выходные.

— Я не хочу, мам.

— Что значит, не хочу? Там такой воздух, Лена! И купишь этих ваших бутербродов, я тебе дам денежку, только не с ветчиной, а лучше с варенкой, больше выйдет.

Ленка ушла в комнату и закрыла двери. Уселась на диван, кладя на колени подушку. Было совсем пусто в голове. И на сердце. И непонятно, как дальше и что.

— Лена, — двери распахнулись почти сразу, — а ты что это запираешься? Чем ты тут собралась?..

— Мам. Я просто хочу посидеть.

— И сиди, — согласилась Алла Дмитриевна, входя и щупая ее лоб, — только зачем двери-то. Как будто ты что-то собралась делать, такое, ну…

— Я просто хочу одна. Понимаешь?

Мама замолчала, удивленно подняв брови. Села рядом на диван.

— Что-то случилось? Случилось, да? Лена. Я же вижу. Ты должна мне рассказать.

«Ох, успеется», тоскливо подумала Ленка о будущем педсовете.

— Я поняла, — трагическим тоном сказала мама, — да, конечно. Тебе очень нравится Олино пальто. И ты хочешь такое же.

— Чего? Мам. Да нет же!

— Но, Лена, у нас сейчас совершенно нет денег на такие серьезные покупки. Я тебя понимаю, но и ты меня пойми!

— Ма-ам, ты меня слышишь?

— Нам нужно платить по кредиту. И еще эта поездка с папой, представляешь, мне командировочные выписали, не суточные, а горе горькое…

— Мама, я не хочу это дурацкое пальто!

— Вот видишь, — Алла Дмитриевна покачала головой, печально и мудро, — ты кричишь, значит, я права. Господи, ты снова меня расстроила. А я-то надеялась, первый вечер, мы с тобой вместе сядем, попьем чаю. Ты куда?

— К Оле, — сказала Ленка, натягивая вельветки и кофточку, — пальто отдам.

— Началось! И, конечно же, вы снова побежите на эти свои танцы! Нет, я просто поражаюсь твоей черствости! Вот была бы Светочка, у нас с ней совсем другие отношения. О-о-о…

Ленка дернула входную дверь, хлопнула. И тут же рванула ее обратно, заскакивая в маленькую прихожую и протягивая руку к звенящему телефону.

— Да! Алло! Кто?

— Лена, — удивленно сказала мама, возникая рядом.

— Здрасти, Ирина Васильевна. Да, тут. Даю.

— Ирочка, — мама прижала трубку к уху и повернулась к Ленке:

— Значит так. Никакой сегодня дискотеки. Ты поняла? Да-да, Ирочка, я сейчас. У меня тут дочка, представь, так расстроилась из-за подружкиного пальто…

— Я ушла, — сказала Ленка.

— Чтобы в одиннадцать была дома, ты поняла? — строгим шепотом приказала мама, и потащила телефон в комнату, волоча по полу шнур.

На улице было совсем уже темно. Ленка встала, удивляясь тому, как колотится сердце и во рту пересохло. Вот дурында. Кинулась к телефону, в таких надеждах. Да что происходит с ней? Ну, мальчишка. Пацан. Да еще брат. Правду Гена-доктор сказал, ладно бы лямур с тужуром. А то ведь просто пацан, четырнадцать лет. И три месяца. И пять раз болтали.

Таща на руке пальто, она взошла на пятый этаж Олиного дома, позвонила, мрачно глядя на старый дерматин и вылупленный блестящий глазок.

— То тама? — вопросил страдальческий женский голос.

На Ленкино признание двери отперла Олина мама, очень большая вялая женщина с удивительно мелким лицом. Охнула, отступая и кривя рот с тонкими губами.

— Леночка. А Оли нету. Ушла Оля, уехала к сестре, и ночевать там может сночует. Пальто? А она у твоем уехала, ой горе-горе…

Ленка свалила пальто на подставленные руки. На стоны и причитания тети Веры она давно уже внимания не обращала.

— Ничего, теть Вера, я в куртке.

Идя обратно, раздумывала уныло, пойти ли к Викочке. Семки барышня сложная, вечно, то обижается, то расстраивается и есть ли сейчас силы, чтоб ее утешать.

— Опа! — из кустов на их с Рыбкой «серединке» выскочил вдруг черный силуэт, хватая ее руку.

— А! — грозно начала Ленка и замолчала, вглядываясь в еле видное смеющееся лицо, — Пашка? Фу, напугал, черт с ушами. Ты тут чего?

Пашка тащил ее обратно в кусты, смеясь и не отпуская руку. Поставил под балконом, с которого вниз падал тусклый рассеянный свет. И обнял, целуя куда-то в висок, цепляя волосы небритыми щеками.

— Тебя жду. Соскучился я, Ленуся. А тебя нету и нету, тебя год, наверное, не было.

— Два дня всего. Ты чего следил за мной?

— А я шел к тебе. Думаю, спрошу у мамы, чего Ленуся так долго не едет. А ты, раз, и вышла, на руке пальто. И сразу рванула. Ну, я думаю, чего кричать, пойду тихо-тихо, так интереснее. А потом встал покурить. Мне тут нравится, тут вами пахнет. Девочками.

Ленка засмеялась, отпихивая его от своего лица.

— Угу. Мы тут, между прочим, два раза писяли. А ты унюхал.

— Глупости. Тут и кошки писяли, и собаки ссали. А пахнет не тем, пахнет вашими ля-ля и ой-ой…

— И глазами хлоп-хлоп… Ты чего один? Никакая не пришла за тобой ухаживать, да?

Пашка повернул ее к себе спиной и обнял, укладывая на плечо подбородок. Покачал, топчась.

— Ну-у… ага, не пришла. А мне самому лень.

— А со мной, значит, не лень?

— С тобой хорошо, — душевно признался Пашка, — с тобой можно просто так, ты не бегаешь, глазами хлоп-хлоп, ой, Пашечка, а ты мене любишь? Не ревнуешь. Не пугаешь, что отравишься. Так что, я тебя, Ленуся, приглашаю на танцы. Давай сегодня вдвоем, давай? И провожу. И поцелуемся.

— А вдруг я влюблюсь? В тебя, — развеселилась Ленка, — и стану так же, как они. Бегать и хлопать.

— Ой, да не дай же Боже, — испугался Пашка. Помолчал и спросил, — а ты правда, что ли, собралась?

— Неа, — легко ответила Ленка, — и не надейся.

Пашка приподнял ее, аккуратно поставил снова. Ткнулся губами в ухо.

— Ура! Я ж говорю, с тобой классно. Поехали, давай. Я даже трояк припас, на тачку. Барская такая поездочка, к самому клубу подрулим.

 

Глава 25

В разболтанной машине Ленка думала над словами Пашки Санича. Такой искренний Пашка, и этим ее постоянно обезоруживает. И правда, как хорошо, когда двое едут в машине, будут танцевать, друг с другом, и никакой у них нет любви, которая мешает, давит на сердце, ловит чужие взгляды, примеряя каждый — вдруг кто-то вклинится и заберет его, или — ее.

Пашка оглядывался на нее с переднего сиденья, блестел зубами, вертел стриженой головой — наслаждался поездкой.

И в темном прыгающем зале им тоже оказалось совсем неплохо. Пашка никуда не девался, танцевал только с ней, вместе выходили покурить под лестницу, вернее, он курил, рассказывая какие-то пустяки, а Ленка стояла рядом, смеялась этим пустякам и кивала. И ей казалось, что они где-то в другом месте, хотя вокруг то и дело мелькали знакомые лица. Валька Панчуха прошла, вместе с прекрасным Вовой Индейцем, оба покачивались, смеясь, и оглядывались, крича кому-то. Один раз Ленка замолчала и быстро ступила ближе к окну, в темный угол. У подножия широкой лестницы встали, о чем-то переговариваясь, Юра Бока с приятелями — Строган там был, как всегда лощеный, как полированный сервант, и Мерс топтался, стягивая с шеи бесконечный шарф и звеня на пальце ключами от своего жигуленка.

— Правильно, — сказал Пашка, заслоняя ее от света, — с ними не надо, Ленуся. Щас свалят и мы наверх, там Антонова крутят. О, любимая моя песня.

Они бежали по лестнице, Пашка крепко держал ее руку своей и от самого входа обнял, закачал в танце, тыкаясь теплыми губами к уху:

— Гляжусь в тебя как в зеркало… до… голово… кружения… чего ты ржешь?

— Слова смешные. Чего он там, ну ты в смысле, увидишь, в лице? Он жеж мужик. А смотрит…

— Та. Какая разница. Зато какой медляк, да?

Среди цветных пятен мелькнуло что-то, Ленка насторожилась, всматриваясь. Но медляк с отражениями кончился и над их головами, над неровными нагромождениями колонок и всяких причиндалов, вспыхнуло светлое упрямое лицо с черно накрашенными ресницами до самых висков. Женский голос требовательно запел, дергая танцующим руки, ноги и плечи.

— О! — закричал в шуме и блеске Пашка, вытаскивая Ленку в середину зала, — «Блонди»! Танцуем, Ленуся!

— Тебе нравится? — Ленка двигалась в такт звонкому высокому голосу, такому, не очень такому, чтоб уж нравился ей. Но Валик сказал…

И забыв о том, что хотела высмотреть в зале нечто, обеспокоившее ее, она задирала лицо, рассмотреть тонкую блондинку с прямыми плечами и расставленными ногами под широким подолом ярко-синего платья.

— Еще бы! — мотал головой Пашка, — ты что, это же классная певица! Супер!

Ленка подумала, а вдруг скажет, — вы похожи. Ждала. Но Пашка прыгал, толкая ее локтем и смеясь. Наслаждался. Она встала напротив, притягивая к себе его голову.

— Что? — прокричал он в шуме.

— Похожа? Я похожа на нее? — Ленка отодвинула лицо, поворачивая его к цветным вспышкам. Пашка добросовестно осмотрел, снова обнял:

— Неа. Ну, может чуток совсем. Она вон какая.

— Угу. А я — просто так.

— Что?

— Ничего!

Уводя ее в угол и садясь рядом на перекошенное деревянное кресло, Пашка сказал, отдуваясь:

— Фу-у-у, напрыгались, шо дети. У тебя волосы совсем не такие.

— Причем тут волосы. Их покрасить можно.

Ленка замолчала, вставая, выдернула руку из Пашкиных пальцев.

— Я сейчас…

Шла через зал, держа глазами белые волосы, прямо по скуле, и тонкий знакомый профиль. Выворачиваясь из-за спин, тронула за плечо Рыбку. Та резко повернулась. Опустила руки, сжимая в одной маленькую сумочку на длинном ремне.

— Оль? Мама сказала, ты к сестре. А ты тут.

За их спинами начиналась медленная, тянущая сердце мелодия. Одна из ленкиных любимых песен. Из-за слов в ней.

— Летний вечер теплый самый был у нас с тобой…

— Разговаривали с нами звезды и прибой…

Оля пожала худыми плечиками под клетчатой рубашечкой.

— Ну и что. Ты тоже тут.

— Я с Пашкой, — зачем-то рассказала Ленка. Ей не понравилось Олино лицо. Как-то слишком бледное, и почти черный в зеленоватом свете румянец на впалых скулах. Глаза блестят.

Кто-то подошел сзади, небрежно подталкивая Ленку в сторону. И Оля, светясь лицом и кусая губы, шагнула навстречу. Обняла обеими руками талию Кольки Гани и положила голову на его плечо. Глаза перестали блестеть. Она их закрыла, подумала Ленка, отступая и уходя в качающуюся толпу. Закрыла, и нет ее теперь. Она с ним. Вот же черт.

У кресла Пашки не было. Ленка осмотрелась и села, вытягивая ноги. Качались черные силуэты, временами цветные от медленных, в такт музыке, вспышек. Рыбка наврала матери, что уехала ночевать к сестре. А сама кинулась к дураку Гане. И лицо у нее, нехорошее такое лицо, с таким она может наделать глупостей. И где этот паршивец Пашка, интересно? Куда-то смылся, а Ленке придется одной добираться домой? Может, попробовать уговорить Рыбку? Поехать вместе, и пусть она немного остынет, тоже мне любовь, лямур с тужуром, как сказал доктор Гена.

Песня стихала, пары останавливались, размыкаясь. Или продолжали стоять, слитые, шептались, ожидая, что еще приготовил им Вовочка Лях, колдующий на своем возвышении.

В толпе показалось знакомое лицо, и Ленка выдохнула с облегчением. Пашка торопился, извинительно оглядываясь и разводя руками. А за ним…

— Вот черт, — Ленка страдальчески нахмурила брови.

За Пашкой целеустремленно двигалась Семачки. В розовом пуховом свитерке с пышным воротом и в неизменных своих джинсах, под штанинами которых выпирали голенища сапожек. Подошла и встала над сидящей Ленкой, переводя мрачный взгляд с нее на весело растерянного кавалера.

— Ленуся, — начал он и слова смешались с грянувшей музыкой.

Викочка дернула конопатым лицом, повернулась и побежала к выходу, мелькая гладкими волосами.

Ленка покорно встала и двинулась следом. Пашка торопился рядом, хватая ее руку.

— Куда? А я?

— Блин, достали со своими любовями. Вдруг она чего сделает. Или ее кто.

— Что?

— Ничего! — рявкнула Ленка, выбегая на лестницу.

Высокие двери закрылись, музыка осталась внутри. А тут снаружи — смех, топот каблуков, крики из туалета и гулко — из вестибюля. Семкина голова уже скрывалась за углом, где гардероб. А Пашка схватил Ленку за руку, останавливая.

— Да не беги. Проводим. Вместе. А после посидим на лавке. Я и ты. Ясно?

— Ну…

— Та давай, Ленчик! — Пашка сам побежал вниз, смеясь и таща ее за руку. На ходу объяснил еще:

— Ну не хочу я с ней. Я с тобой хочу. Чего тут думать. Проводим и все. Молчи только. Ясно?

Ленка пожала плечами.

Когда втроем стояли на остановке, она, отойдя в сторону от болтающего Пашки, думала. Ну и правда, если бы у Семки была неземная любовь, а то ведь у нее каждую неделю новый предмет страсти. И Пашка не хочет. А с ним так спокойно, уютно, и вот даже сегодня, когда сильно потянуло сердце, из-за этой Блонди, как ее — Дебби Харри, то все смягчилось, а была бы одна, вот тогда пришла бы тоска. Тощища. А еще за Рыбку волноваться…

Но пробираясь от одной мысли к другой, Ленка вспомнила, что ждет ее в школе и совсем расстроилась. Непонятно, в какую сторону и страдать.

На автовокзале Пашка подхватил обеих под руки, потащил, смеясь и болтая, к дому, обходя его со стороны Ленкиного подъезда. И рядом с лавочкой церемонно раскланялся:

— Ленуся, пока-пока.

Шагнул ближе, чмокнул удивленную Ленку в щеку и прошептал, щекоча ухо губами:

— Не уходи. Щас я.

— Пока, Викуся, — машинально сказала Ленка расцветающей Викочке.

Зашла в подъезд и встала, собираясь с мыслями.

Пашка прискакал минут через пять, когда она совсем уже решила уйти домой, потому что так будет правильнее. Не успела.

Довольный, встал спиной к теплой плоской батарее, обнимая Ленку. Замурлыкал про зеркало.

— Как-то это неправильно, — поделилась Ленка, — ты ее получается, обманул? И я обманула?

— Неа. Я ей руку поцеловал. И Вика радостно убежала спать. Да не переживай ты. Вот характер. Ты чего за всех волнуешься, а? Ты за меня волнуйся лучше. Смотри, я все время возле тебя кручусь.

— Ты же сказал — просто так? — удивилась Ленка, увертываясь от теплых губ.

— Ну да, — удивился Пашка, — но все равно. Я по тебе скучаю. И мне с тобой классно. А тебе?

— Ну…

Ленка помолчала, вспоминая, как целовалась с Сережей Кингом в такси. И к ее удивлению, ей было — никак почти. Ну да, лестно, он вон какой. Взрослый и крутой. Тачка, кабак. И даже помаячило это вот, которого Ленке хотелось — ощущение «не отсюда». Но если честно себе сказать, то с Пашкой оно сильнее. Он не опасный, совсем свой, и как только заговорит, то все кажется таким — несложным. На все вроде бы, можно и наплевать. Будто они с ним точно не отсюда и не здесь А еще она не должна Пашке таких денег, и вообще, Рыбка, конечно, права, нельзя ей связываться с Кингом. Там вообще все другое. Другой кинговый мир.

— Долго думаешь, — засмеялся Пашка, дыша ей в шею сигаретами и одеколоном, — давай лучше поцелуемся, Ленка Малая. А завтра, хочешь, завтра поедем кататься? На моем динозавре?

— Куда? — спросила Ленка после поцелуя, и добавила, отпихивая пашкины руки, — не лезь.

— Куда скажешь, — царски ответил Пашка. И согласился, послушно укладывая руки на ее талию, — не лезу. Как сама захочешь, говори, ладно?

Ленка благодарно кивнула ему и поцеловала уже сама. За это вот — куда скажешь и «не буду».

Утром, не успев умыться, она сразу позвонила Рыбке, казнясь тем, что вчера, получается, удрала и не успела подруге наговорить про всякие опасности любви, впрочем, под длинные гудки, здраво рассудив, та и сама про них в курсе.

— Оль? Фу, ну как хорошо, что ты дома. Я зайду?

— К первому? — уточнила Рыбка и заорала сердито в сторону, — да куплю я, ма!

В школу пошли пешком. Через окраинные улицы, полные беленых одно- и двухэтажных домиков. Ленка помалкивала, искоса глядя на мрачное лицо Рыбки. Вокруг лихорадочно расцветал солнцем поздний ноябрь, он вдруг спохватился, что скоро зима и нужно бы еще побыть теплым, ярким. Девочки брели в распахнутых пальто, медленно ступая сапожками. Пешком до школы, до задней ее стороны со стадионом, выходяшим к зарослям тростников, идти полчаса с хвостиком. И Ленка не торопила подругу, хотя на середине дороги стала маяться, думая о том, что и сама хотела рассказать, а получается, Рыбке совершенно не до ее проблем, у нее свои.

— Ты говорила, Петька уехал, — отрывисто сказала Оля, поправляя на плече сумку, которую стала носить вместо надоевшего дипломата.

— Да, — удивилась Ленка, — а тебе он зачем?

— Он рассказывал тогда. У него врач знакомый. Помнишь?

— Нет. Какой врач? Хирург, что ли? По ногам который?

— Причем тут ноги, — у Рыбки запылало худое лицо, даже лоб покраснел под белой челкой. Помедлив, добавила, — на триппердаче врач.

Ленка встала камнем, свесив в руке дипломат.

— Оль… ты что…

— А? — Рыбка с досадой махнула узкой кистью, — да не. Не то. Просто нужен доктор. Ну гинеколог, что ли.

— Тебе?

— Нет, — хрипло ответила Рыбка и пошла вперед, колыхая вокруг ног полы вишневого пальто.

Ленка догнала ее, пошла рядом, теряясь.

— Вот блин. Оля. Оля, да стой же! Ты мне врать еще будешь? В чем дело-то? Говори! Ты что, ты дала этому дураку, да? Сегодня ночью, что ли?

Мимо плыли палисадники, полные веселых астр и белых головастых хризантем, свешивались на штакетник красные плети дикого винограда.

— Ты боишься теперь, да? Вот же черт. Мне Светка говорила, чтоб никаких там календарей, никаких лимонов. Только презервативы. У вас был презерватив, а?

Но Оля молчала, летела вперед, резко отмахивая рукой каждый шаг. Ленка психанув, остановилась и заорала вслед, не обращая внимания на густой собачий брех за каменным забором:

— Достала ты! Нежная какая. Меня все учила, а сама? Или скажешь, или я вообще. Не буду с тобой.

Оля встала. И Ленка выдохнув, быстро подошла, внимательно глядя в хмурое лицо.

— Лен, я не могу сейчас сказать. Ты мне подруга или как? Ты если можешь помочь, так помоги. А я потом расскажу. Да?

— Ты хоть скажи, что нужно-то, — сердито сказала Ленка и они снова пошли рядом, — скажи толком, внятно, а не как всегда — ах, фыр, хлоп.

— Девки говорили, таблетки есть. До двух месяцев если, то помогают. Только названия не знают они. Но точно, есть такие. Надо узнать название. И где купить. Чтоб без рецепта.

— До двух? — растерянно переспросила Ленка, — а ты… все-все, молчу. Слушай, я не знаю, где Петька. Ну там этот, Шошан, Кинга приятель, Серега сказал, вот теперь его владения. Может, Шошан знает адрес. Или телефон. Это надо к нему туда поехать. Блин, он противный такой.

— А пусть Кинг спросит. Сам.

Ленка возмущенно засмеялась.

— Ого. Ну, да. То Малая не лезь к нему, а то значит, пусть Кинг все узнает. Я ж выходит, должна ему позвонить да?

Оля молчала, глядя вперед, где ветер мотал толпы желтых стеблей.

— Позвонить… Стоп. Слушай, у меня другой телефон есть, я в Феодосии познакомилась с врачом. Нормальный такой дядька. Сказал если что, ты звони. Может, лучше ему?

— Все равно кому, — тоскливо сказала Оля, — а ты когда сможешь?

— Из дома вряд ли. Мать квитанции проверит потом, такое начнется. Надо в город идти, на почту. Ну, хочешь, сегодня после уроков сходим. Если меня вообще не выгонят нафиг со школы.

— За что это? — Оля впервые глянула на Ленку с интересом.

Той даже стало неудобно, вот же — у Рыбки настоящая трагедия, у дурной влюбленной ее подруги, а у нее — сплошные непонятки.

— Я там с дискотеки в больницу сбежала. И ночевать не пришла. Кочерга грозила, на педсовет меня. И на комсомольское собрание. Ну, у меня правда справка есть, что я в травмпункте была, с ногой.

— Так чего тебя типает? — резонно удивилась Оля, — сунешь им эту справку, пусть Кочерга заткнет свою пасть. Черную. Ой, пошли скорее, звонок. Смотри же, Лен, после уроков сразу на почту, да?

Они пробежали по узкой дорожке, осененной шуршащими тростниками, проскочили мостик через замусоренный ручей, влетели на школьный двор, уже пустой, а за оконными стеклами мелькали головы — все расходились по кабинетам. И быстро повесив пальтишки, разбежались сами. Оля с решительным бледным лицом понеслась на третий этаж в кабинет физики. А Ленка, вздохнув, медленно пошла по коридору первого — к их классному кабинету алгебры и геометрии. Там ждала ее математичка, которой Кочерга наверняка уже успела порассказать о Ленкиных подвигах.

Берясь за круглую рифленую ручку, Ленка открыла двери, думая, что ее беды по сравнению с Олькиными новыми несчастьями — мелкие и вполне преодолимые. Наверное…

 

Глава 26

Ноябрь ушел, забирая с собой последние листья, оставив лишь усталые розы на городских клумбах, которые, кажется, просто не поняли, куда себя деть, клоня истрепанные ветрами бледные головы. Одни летом были красными, и вот покрылись кирпично-ржавым налетом, другие — белые или розовые, теперь уже — бывшие белые и когда-то розовые.

А декабрь, еще не добежав к новогодним фонарикам и мишуре, встал, каким он и бывает в каждом уходящем году в южном городе над проливом — серым, бесснежным, полным ветров и странных между ними теплых внезапных дней, что кончались снова ветрами.

Ленка положила телефонную трубку и ушла в комнату, села под настенную лампу, укладывая на коленки почти готовые Олесины джинсы. Нужно было вытаскивать наметку — яркие красные ниточки, которых полно, фигура у Олеси была совсем как у взрослой женщины, с округлостями и тонкостями, и подгонять штанишки пришлось изрядно.

За отодвинутой шторой ветер трепал серые ветки на сером фоне, мотал мягкие лапчатые ветви туек в палисаднике — почти черные на сером.

По коридору ходила мама, что-то напевала, потом спохватываясь, вздыхала громко и страдальчески. Ленка поморщилась ее театральным вздохам.

Обещанный Кочергой педсовет, которого она так боялась, не состоялся, но все равно в ту неделю на бедную Ленкину голову свалилось немало. И все такое, с продолжением, из-за чего сейчас она осталась одна, без Рыбки и без страдалицы Семачки тоже.

Из маминой комнаты замурлыкал телевизор. Дикторша радостно вещала о том, как в городах и весях необъятной родины совершается радостный труд, выполняются социалистические обязательства, увеличиваются показатели…

И надои, усмехнулась сердито Ленка. Это они с Рыбкой постоянно смеялись, примеряя ситуацию с надоями ко всем происходящим в школе и в жизни событиям. И Рыбка, в самые неподходящие моменты вдруг озабоченно спохватывалась, обрывая Ленкин рассказ, к примеру, о поездке с мамой в горы за кизилом:

— Зря не поехала! А как же — надои? Ты просто обязана думать — о надоях.

— В телевизоре пусть о них думают, — хохотала в ответ Ленка.

Ножницы сверкали острыми кончиками, вытаскивая нитку, подсекали, обрезая. Тыкались в шов, выковыривая еще один красненький хвостик.

— Лена… — мама вошла в комнату, поправляя на голове туго закрученные железки-бигуди, — ты вообще долго собралась дуться? Я не понимаю, со всех сторон виновата, да еще надуваешь губы!

— Мам, я не дуюсь, — Ленка опустила голову, тыкая ножницами в шов.

— Божжже мой! — Алла Дмитриевна заходила по комнате, туже стягивая поясок халата, — ты совершенно не жалеешь моих нервов! Скоро этот дурацкий Новый год, у меня платье в ателье, я не знаю, успеют ли, и денег снова буквально под расчет, да еще бабка собралась приехать, а если приедет Светочка, и может быть с подружкой. И эта еще… Екатерина…

Последнее слово она проговорила с такой тоской, будто Екатерина, папина двоюродная сестра, уже стояла на пороге и держала в руках веревку, чтоб мама повесилась.

— Ну, кто ее звал? Кто? И ведь не одна приедет. С детьми! Тоже мне — дети, обоим барышням уже за двадцать. И где, я тебя спрашиваю, где мы все разместимся? Каникулы! Мало мне с тобой горя…

Ленка аккуратно положила джинсы рядом на диван.

— Угу. Тоже мне — горе.

Алла Дмитриевна опустила воздетые к бигуди руки и потрясенно уставилась на дочь.

— Ты мне грубишь? Лена!

— Да нет же! Я хочу сказать, что бывает горе — настоящее. А не вот это вот, где взять раскладушку для теть Кати. Ну, приедут, мам. Потом уедут. Да и черт с ними, погуляют неделю тут. Тоже мне…

— И это моя дочь!

Руки снова метнулись к потолку, по дороге пощупав звякнувшие железочки.

Ленка встала, подхватывая синие жесткие штанины. Под причитания мамы ушла к окну, села за швейную машину и крутанула круглую деревянную ручку.

— Да ты вообще… после того, что наворотила с этой своей поездочкой. И со своими девицами. Господи! Да за что мне такое…

— Горе, — подсказала Ленка, расправляя штанину.

— Да, — горько согласилась Алла Дмитриевна и вышла из комнаты, сильно хлопнув дверью, но тут же ее снова распахивая.

Ленка опустила руки на колени. И стала смотреть в серое окно, слушая, как звякают железки, которые мама швыряла на полку под зеркалом. Вот причитания прервало шипение сквозь зубы (волосы запутались в резинке, отметила Ленка), потом мать чертыхнулась, что-то там роняя (и руки у нее уже трясутся, поняла Ленка, давно зная, что и как), швырнула еще что-то и быстро ступая, ушла в кухню, там хлопнула дверцами буфета. Запахло корвалолом.

Лена сидела, глядя в окно.

В дверях тонко прозвенела рюмочка, стукаясь о край пузырька.

— Ты… — дрожащим голосом сказала Алла Дмитриевна, — ты такая черствая! Вся в свою бабку! За что мне такое…

— Наказание! — закричала Ленка, вскакивая и дергая несчастные Олесины джинсы, — да! Я твое наказание! Чего ты меня гнобишь, а? Ну что ты от меня хочешь? Ты хоть раз сказала бы, Лена, давай сядем, поговорим. Чтоб я тебе рассказала, про свои горя. А не те. Не те, что ты мне. Пальту я завидую, еще ерунда какая-то. Блин! Ну я же тебе дочка, мам. Как Светочка твоя.

— Ты что, ты ругаешься? Это слово, ты сказала…

— Я сказала — яппонский городовой! Как семкин батя. И что?

— Если бы я знала! Если бы кто мне сказал, когда в роддоме мне тебя, на руки… — мама всхлипнула, криво держа остро пахнущую рюмочку.

— Утопила бы, да? Как котенка ненужного! Чего тебе надо, мам? От меня? Оценки? Ну, так одни пятерки вон!

— Поступать! — закричала Алла Дмитриевна, — ты не готовишься со-вер-шен-но! И эти твои… парни. А ты должна…

— Кому?

— Что? — мама отступила, с недоумением глядя в яростное лицо.

— Кому я должна? Не понимаю, кому?

— Мы тебя кормим, — с достоинством проговорила Алла Дмитриевна дрожащим голосом, — ты учишься. Бесплатно, между прочим. Родители и государство тебя. А ты.

— Так вы родители, мам. Вам положено детей растить и кормить. Ну… ты почему вечно ляпаешь всякую ерунду. Как попугай какой-то. Должна-должна. Да что за жизнь такая, сплошные охи, стоны и кругом я должна. Так не бывает!

Мама вцепилась в тугие нерасчесанные кудряшки, ушла в коридор, качая головой и несвязно восклицая.

Ленка с треском захлопнула двери. Но они тут же с треском распахнулись.

— Не смей запираться! Я еще не знаю, что ты тут собралась. Одна. После этих своих… странных записок.

Ленка снова бухнулась на диван. Через набегающие слезы смешной стеклянный шарик, подвешенный к люстре, стал похожим на лохматую звезду с острыми во все стороны лучиками.

— И я по-прежнему жду, что ты мне все объяснишь!

— Нет.

— Значит, нет? — в голосе мамы была грозная растерянность.

Ленка кивнула, забирая со скул волосы. Руки тоже дрожали, ну вот, ее золотая мама добилась своего, теперь и ей впору глотать корвалол.

— Если бы со мной по-другому, я бы сказала. Может быть. А так мне ужасно интересно, ты поверишь хоть разочек, что я не обязательно жуткая пропащая девка, даже если секреты. И вообще, мне нужно писать анатомию. Завтра контрольная.

Она ушла к столу, села, раскладывая книги и нагибая голову.

Какая тоска. И даже побыть одной никак не получается. Мать выросла в коммуналке, где постоянно туча народу, и ей оно совсем не мешает. А Ленке необходимо одиночество и где его взять? Самое смешное, что бояться закрытых дверей мама стала как раз из-за любимой своей Светочки, это она умудрялась выпить с Петькой пузырь шампанского, шепотом хихикая, а потом еще три часа зажиматься на диване. А один раз Петечка вырубился прям у них в комнате, нарыгал на пол, и был великий скандал. Светке как с гуся вода, а младшая сестра теперь должна расхлебывать.

— Алло, — раздраженно говорила в коридоре мама, — алло? Вы что молчите? Вас не слышно. Кого? Лену? Уж извините, она села готовиться к контрольной. Да…

— Мам? — Ленка вскочила, роняя тетрадь, выскочила в коридор, выхватывая трубку из материной руки, — алло? Кто…

— Перезвонит, — нервно сказала Алла Дмитриевна, — ну и что это? Явно межгород, это что? Это теперь тебе из Феодосии еще будут названивать, да?

— Феодосии, — потерянно повторила Ленка, опуская руку с зажатой рубкой.

И закричала, бросая ее на полку.

— Это Феодосия? Ты что? Почему ты? Это меня же!

— Перезвонит, — упорно стояла на своем мама, дергая плечом и бесцельно двигая мелочи на полке — щетку, тюбики с кремом, высокий флакон с косметическим молочком, — и вообще, хватит. Тебе учиться.

Ленка развернулась и ушла в комнату. Оглушительно хлопнула дверями и подперла их креслицем. Стала быстро ходить взад и вперед, вытаскивая из шкафа вельветки, колготы и свитерок.

Через пять минут вышла, с волосами, увязанными в хвост, потащила с вешалки клетчатое пальтишко с дурацкими пуговицами.

— Ты куда? — возмутилась мама, — не смей! Тебе ведь… я не пущу!

— В окно выпрыгну.

Сбегала по ступенькам, как всегда машинально пересчитывая их под каблуками сапожек, — раз-два-три… седьмая. Хлопнула пружиной входная дверь.

— Лена, — голос остался в подъезде.

Ленка быстро прошла по двору, мимо бледных астр в клумбах, мимо полосатых крашеных лавочек. Накинула капюшон холодными руками, сдвигая его на самый лоб. Сверху засвистел попугай дяди Коли, как всегда, одобрительно. Проскрипел, заигрывая:

— Орешков, хочешь орешков? О-о-о, какая…

Попугай жил на балконе, который рядом с семкиным. Потому Ленка еще ниже опустила голову, свернула за угол, чтоб быстрее все позади. И так же быстро не пошла привычной дорогой к Рыбкиной пятиэтажке, а пробралась под самой стеной, огибая дом с другой стороны. Встала, кусая губы.

Было так, будто для нее совсем нет места, нигде в этом городе. И может быть во всей этой стране, или даже на планете. Потому что она не правильная Олеся и не любимая мамина Светочка. Какая-то она совсем не такая. И именно от этого все вокруг серое, холодное, полное злого декабрьского ветра.

Она подняла голову, скидывая капюшон. На балконе в соседнем доме маячил Пашка, махал голой рукой под кинутой на плечи курткой, орал и свистел, перекрикивая музыку.

У Ленки чуть-чуть отлегло от сердца. Ну, хоть Пашка. Он ее не гнобит. И может быть, выслушает, чтоб она совсем не взорвалась от отчаяния.

В квартире у Пашки она была в первый раз. Топталась в прихожей, стаскивая пальто и стесненно прислушиваясь.

— Не трусь, — бодро сказал Пашка, скидывая куртку с голых плеч, — предки свалили в гости, приедут аж к ночи. А я вот с работы только что, динозавра в гараж отогнал. Ты чего смурная? Чай будем? А пожрать? Ты салат умеешь? Мне нравится, когда девочки раз-раз-хоба салатик там, все красиво, а не колбасу на газетке. Элька, а ну место!

К ногам Ленки кинулся толстый старенький пинчер, похожий на облезлого игрушечного оленя, задергал куцей задницей с обрубочком хвоста.

— Ой, — сказала она, садясь на корточки и трогая гладкую спину.

— Ага. Это Элька, она уже старушка совсем. Когда провожать тебя пойду, то ее выгуляю. Поняла, каракатица? Потом погуляем.

Поддергивая на поясе старые джинсы, Пашка устремился в кухню, загремел чайником, хлопнул дверцей холодильника. Ленка пошла следом, шлепая мягкими тапками и заглядывая в увешанную коврами комнату, откуда орала музыка.

Садясь в уголок на холодную табуретку, осмотрелась.

— У вас в шкафу тоже кораллы с раковинами. Прям, как у нас.

— Ну, так батя всю жизнь в морях болтался. Рыбу будешь? Копченую. Ага, еще икра осталась, щас мы с тобой гульнем. То матери больные подкидывают, подарочки. За уколы.

Не дожидаясь ответа, Пашка, пританцовывая, вынимал и бухал на стол промасленный сверток, поллитровую банку с черной лоснящейся горкой внутри, сунул нож, подвинул тарелку и деревянную хлебницу.

— Режь, сюда суй. Мажь. Складывай. Ага еще масло. Под икру надо на хлеб масло. А я позырю, у бати кажись коньячок сныкан в серванте.

— Оделся бы, что ли, — засмеялась Ленка в гладкую спину с темными родинками, вставая, чтоб вымыть руки у кухонной раковины, — а то прям голый почти.

— А мне нравится, — закричал Пашка, — я по утрам щас гирю тягаю, во, бицепсы. Я теперь крутой мэн.

Встал в проеме, держа в руке ополовиненную бутылку с золотой этикеткой. Покрутил ее как гантелю, вскидывая к плечу и любуясь сам.

— Тока росту маловато, вот же блин. У меня брат младший, Генка, прикинь, четырнадцать, перерос меня сволочь, на голову. Ржет, а ну Пашка, за ухо потаскай, как раньше. Несправедливо! Я с армии пришел, а он тут — чисто шпала. Борщ будешь? Зря. С коньяком знаешь какая круть — борща горячего.

Брякнулся на табурет и захохотал вместе с Ленкой, отковыривая пробку с бутылки.

— Паш, я не буду. А то еще твои вернутся, а мы тут.

— Ну и что? — удивился тот, поднимая темные брови над черными глазами, — а чо такого-то? Я уже взрослый. И ты не в детском саду. Ну, батя поворнякает, а мать все равно меня отмажет. Ты не сказала, чего случилось-то?

— А? — Ленка уложила на тарелку еще один маленький бутерброд с черной блестящей горкой. Сосредоточилась на Пашкиных словах, прогоняя мысли про четырнадцать лет. Валику вот — тоже четырнадцать. Блин, что ж все так паршиво складывается…

— Случилось… Ну. Ты давай, ешь, а потом я попробую рассказать, хорошо? Хватит столько?

— Я тебе Элька, что ли, — обиделся Пашка, забирая со стола промасленную бумагу от рыбы и тыкая ее в мусорное ведро, — мажь еще!

Ленка послушно подцепила ложкой из банки. Подумала, ну надо же — икра, надо желание загадать, а то ни разу не ела.

Потом они молча жевали, из комнаты разорялся любимый Пашкой Антонов, рассказывая, как он ходит с Абрикосовой на Виноградную. Съев тарелку борща, Пашка куснул бутерброд, подвинул к Ленке рюмочку с янтарной жидкостью. Она отпила глоточек, морщась. Проглотила, поспешно придумывая еще одно желание — коньяка она раньше тоже не пила.

И поставила, двигая поближе к себе плоскую тарелку с нарезанной скумбрией. Пожаловалась:

— Ты ее отбери, а то всю ведь сожру.

— Ешь давай. А то отдам Эльке.

— Еще чего, — с полным ртом испугалась Ленка, с удовольствием кусая нежную мякоть на золотой кожице.

В комнате Пашка усадил ее на низкую тахту, застеленную ковром (на стене тоже висел ковер — поярче и побольше), притащил табуретку, поставил на нее кофейные чашечки, хрустальную вазочку с конфетами, и на застеленный ковром пол рядом — бутылку с остатками коньяка. Поколдовал над проигрывателем, меняя пластинку и укладывая на звукосниматель спичечный коробок.

— Прикинь, Ленуся, чето стал он прыгать, так я померил, сколько надо в коробке спичек и кладу сверху. Починил! Во! Поль Мориа. И не мешает.

Под нежные скрипичные переливы и певучие вздохи вернулся к тахте, повалился ничком и, заползая за Ленкину спину, улегся вокруг нее, вздыхая от удовольствия.

— Я как султан. Еще бы секс у нас с тобой, прикинь, какой кайф. Позанимались любовью, и валяемся, балдеем. Музончик, кофе, коньячишко. Ты руку положи, сюда вот. Да не дергайся, на голову положи.

Смеясь, уложил Ленкину ладонь на свои темные густые, коротко стриженые волосы. Вздохнул снова, шаря рукой и забирая с табурета чашечку с кофе.

— На меня сейчас выльешь, — сказала Ленка, вытягивая ноги и держа руку на Пашкиных волосах.

— Неа. Ты сиди тихо и я не вылью.

— А ты не лезь. Другой рукой.

— Все. Не лезу. Хотя это совершенно глупо, Ленуся. Мы с тобой уже сколько дружим? С самого лета! И на дискарь бегаем вместе аж с сентября. Ну и пора бы, не маленькие ж.

— Паш, перестань. А то я не знаю, что ты на дискарь не только со мной бегаешь.

Он прижался голым животом к ее боку, аккуратно отпил из чашки, и устроил ее на ковре перед лицом, придерживая пальцами.

— Ага, — согласился безмятежно, — потому и бегаю с другими, что у нас с тобой детские отношения. Был бы секс, куда б я делся-то.

— А любовь? — спросила Ленка, тоже беря чашечку.

— А оно тебе надо? Если секс и любовь, тогда сплошные глупости и печали. А если без нее, то чисто кайф получается. Я думаешь, чего к тебе прилип?

— Да знаю я, знаю.

— Во-от. А то вон Людка. Что мне толку с ее любви? Она и готова мне давать каждый день, да я ссу с ней пилиться. Потому что у нее любовь. Придет к моим родакам, скажет, ой, я от Пашички беременная и замуж хочу.

— Фу, Пашка. Перестань. Противно так говоришь все это.

— Так и есть, Ленуся.

— Ну не всегда же!

Темная голова качнулась под ее рукой.

— Всегда. Вот поверь — всегда.

Из угла пришла Элька, завиляла задом, просительно поскуливая.

— Иди уже, старушка, — разрешил Пашка, — залазь, Ленуся все равно непреклонна, как скала. Ложись рядом, будем Ленку кусать за попу.

Ленка засмеялась и положила руку на гладкую собачью спину. Элька благодарно засопела.

— Эй, — обиделся Пашка и вернул Ленкину руку на свою голову, — ну и чего ты ржешь? Не понял.

— Так. Мне с тобой хорошо. Почему-то.

— А было бы еще лучше, Ленуся. Ладно, молчу. Рассказывай давай про свои катастрофы.

В серванте поблескивал хрусталь — фужеры рядочком, какая-то золоченая по резному стеклу рыба с гнутым хвостом. На полках блестели золотые корешки подписных изданий, дефицитные многотомники, некоторые такие же, как Алла Дмитриевна доставала, по очереди в списках общества книголюбов. А еще блестели полированные поверхности шкафов, горок и столиков. И кучерявились узорами красные с желтым и черным ковры.

Завидный жених для нашей Семачки, усмехнулась Ленка, держа руку на стриженой голове.

— Викуся на меня в обидах. Я ей раз десять звонила, а она такая, отмороженная вся, скажет «да» и молчит. Ну, я и перестала. Это из-за тебя, между прочим.

— Угу, — Пашка тепло дышал в ладонь, вертясь под рукой и обхватывая ленкину талию, — та знаю. Ты не волнуйся, у меня есть способ. Ты Валеру Чекица знаешь? То мой друг, приехал к тетке, будет жить тут. Я его познакомлю с Викусей. Пусть крутят.

— Может, она тебя любит? — удивилась Ленка.

— Та. Хочешь, поспорим? Если Викуся так же втюрится в Валерчика, ты мне дашь. Ты куда? Все-все, молчу.

— Не буду я спорить.

— Ну, не надо, — согласился Пашка, — дальше давай. Пункт второй.

Он протянул руку, неловко двигая, плеснул в рюмки коньяку.

— Чуть-чуть, — сказала Ленка.

— Само собой! Рассказывай.

За окном медленно плыли серые тучки, и изредка показывалась макушка дерева, а другие не выросли до четвертого этажа, и их не было видно. Ленка вспомнила решительное Рыбкино лицо, пылающее румянцем по впалым скулам, и сердце ее снова наполнилось горечью.

— Понимаешь. Я же думала, у нее катастрофа. Нужны таблетки. Ну, чтоб месячные пришли. А даже названия не знаем, блин, ваще непонятки. Я и позвонила знакомому доктору, в Феодосию. Он сперва обрадовался. О, Лена-Леночка. А как услышал, то голос такой стал… замороженный. Будто я непонятно кто. Отвечает, а сам усмехается. А ты говорит, шустрая. Я сказала, что мне для подруги.

— Не поверил.

— Да. Снова усмехнулся. Потом сказал названия. Там таблетки одни. И еще есть уколы. И такой мне говорит, если бы не наша с тобой душевная встреча, я бы тебя послал далеко и навсегда. А где покупать, как принимать и колоть, это, лапочка, у меня даже не спрашивай. И вообще, тут уже люди, гудбай. Ну, я записала. На листке. Мы вышли, с Олькой. И она мне, ой давай, давай скорее сюда. А я говорит, сегодня же Гане отдам, пусть он там ищет. Для… для Лильки своей.

Ленка вспомнила, как они стояли напротив ступеней широким полукругом к стеклянным дверям почты, и Оля тянула из ее рук листочек с кривыми буквами. А Ленка смотрела не нее и не могла отпустить его из пальцев.

* * *

— Ты чего? — удивленно спросила Рыбка.

— Лильке? — уточнила Ленка, не отпуская листок, — как Лильке, зачем?

По худому Олиному лицу кинулся резкий румянец.

— Ганя сказал, у нее ну это… задержка. И нужно сделать что-то.

— А ты тут причем?

Мимо шли люди, смеялись или молчали, а некоторые ругались, тащили авоськи и сумки, вели детей. Сбоку на стоянке разворачивались белые волги-такси с желтыми фонариками.

Рыбка пожала плечами. Она отпустила листок и сунула руки в карманы пальто.

— Ганя сказал, когда они разберутся, он ее бросит. И будет уже со мной. Да! А что?

— Оль. Я думала, это тебе нужно!

В ушах у Ленки звучал насмешливый и холодный голос доктора Гены. Он сначала обрадовался, а потом… И стал разговаривать уже по-другому.

— Я из-за тебя, как полная дура. Ну, если бы тебе, я бы. А то получается, ты для Лильки, а подставляюсь, значит, я?

— Подумаешь. Тоже мне счастье, доктор с Феодосии. Да он такой же. И кадрил тебя, ты же сама смеялась и говорила, ясно, чего захотел.

— Да. Но это мое дело. Понимаешь, мое! А ты влезла. Почему ты думала, что имеешь право, распоряжаться?

Ленка замолчала, вдруг поняв, никак не сумеет объяснить. Что да, она и не обольщалась насчет лощеного хитроватого доктора, и что ей тоже было противно, как он насчет «домой не звони», и ах, не сразу, а вот когда чуток созреешь в роскошную женщину. Но не Оле разбираться за нее, тем более, ничего не сказав честно. И теперь получается, доктор Гена снова думает — все они одинаковые, и эта вот, что спала на кушетке — такая же. Звонит, потому что с кем-то трахнулась и теперь нужны таблеточки. Пользует знакомого дядю доктора.

— А знаешь, — сказала вдруг Оля, устав ждать, — ты права. Не нужна мне твоя бумажка. Чао, бамбино.

Держа руки в карманах, отвернулась и пошла, откидывая голову с летящими белыми прядями и отстукивая каблуками быстрые шаги.

Ошеломленная Ленка, свирепея, кинулась следом.

— Нет, ты ее возьмешь! Я из-за вас позорилась, и теперь значит, иди, Лена, куда хочешь? Это просто подло! Да бери же!

Бежала рядом, тыкая Оле в локоть скомканную бумажку. Но та дернула плечом, обжигая Ленку взглядом.

— Ах так. Я еще и подлая?

И ушла, не поворачиваясь. Скрылся за серыми и черными спинами воротник над вишневыми плечиками красивого пальто.

* * *

— Я выкинуть хотела. А потом стало, знаешь, как жалко? Бумажку эту. Не Рыбку. Думаю, ну хрен с ней, позвоню ей, скажу названия. Пусть, чего хотят делают. Зря я, что ли, краснела в телефонной будке? Ну вот, приперлась я домой, звоню, а там мать, ой горе-горе, а Олечки нету, ушла Олечка к сестре. Врала, конечно, Олька ее подучила, чтоб со мной не разговаривать. Так что я листок положила в дневник, в школе этой каракатице отдать, думаю, суну ей в портфель. И забуду нафиг.

— Дневник, — загробным голосом сказал у ее бока Пашка, — о-хо-хо, ну ты, Ленуся, даешь.

Ленка скорбно кивнула.

— Короче, спохватилась, только когда Валюша дневники у нас собрала и унесла в учительскую. Я сперва подумала, да и ладно, набрешу чего, если спросит, там же только названия. А она, видать, в учительской устроила «следствие ведут знатоки». Прискакала на урок, у нас астрономия, Мартышка нудит у доски, все зевают. И тут классная, с воплями. Каткова, срочно к директору, что, Каткова, доездилась по своим хахалям, доночевалась по кустам в своей Феодосии! Оказалось что еще: с параллельного отличничек, Витас-Митас, трепанул, что я удрала и две ночи там не ночевала и терлась по своим парням, бухала, а его заставила про меня соврать, просила, чтоб он меня значит прикрыл. Такая скотина.

— Такого набрехал? — удивился Пашка, — точно, скотина.

— Ну… он не совсем набрехал, — стесненно призналась Ленка, — но черт, я же его просила, молчать. А он чучело шклявое, тут же растрепал вообще всем.

— Та-ак. Ленусь. Так ты что, ты там реально свалила пилиться, что ли? Еханый бабай! Ленка, а я?

Он выполз из-под ее руки, садясь рядом и поворачиваясь. Требовательно смотрел черными глазами.

— Ты? Я тебе обещала, что ли? — озлилась Ленка.

— Нет. Но я же думал, мы с тобой. Вместе!

Он вскочил, опуская руки, и Ленке вдруг стало его жалко — такой растерянный и сердитый. Полуголый, и чего уж, очень красивый мальчик, с круглыми мышцами и стройными ногами в вытертых джинсах.

— Короче. Не было ничего. У меня просто было там дело. Важное. И никакого секса. Вы чего вообще все, вас клинит, да? Куда не повернусь, кругом только секс, трах, пилиться. Паш, не было!

Пашка внимательно посмотрел в возмущенное лицо.

— Не врешь?

— А ты возьми и поверь, а? Вот просто — поверь. А то блин дожили, никто никому не верит!

Она снова ощутила приближение того нехорошего чувства, будто ее потеряли тут, на этой земле и она укатилась куда-то, валяется в пыли и нет места. Ей — нет.

— Верю, — вдруг заявил Пашка, снова сел, подумал и снова лег, уютно сворачиваясь вокруг Ленкиной задницы, — ты — Ленуся, ты хорошая, я тебе верю. Ты мне пообещай, Ленка, что я у тебя буду первый. Когда захочешь. И будем дружить дальше.

— Веришь? — даже растерялась Ленка. В ответ на его кивок погладила голову. Нагнулась и поцеловала Пашку в зажмуренный глаз.

— Мурлы, — басом сказал Пашка, — мурлы, мурррлы!

— Обещать не буду. Но спасибо тебе. Ладно, вот: если не влюблюсь ни в кого, то обещаю, тебе первому дам.

— Муррр-лы! — заорал Пашка, и Элька, проснувшись, залаяла, кашляя от усердия.

— Ты только не жди до девяноста лет, да? Элька, заткнись, а то снова нассышь на диван! Ленуся, надо ее вывести.

Ленка кивнула и снова засмеялась. Какой же он молодец. Выслушал. И поверил. Единственный из всех, с кем пришлось ей говорить и все выяснять за эти ужасные две недели.

 

Глава 27

— Подожди, — сказала Олеся. Пошарив в сумке, вытащила тюбик помады, встала коленом на диван, вытягиваясь к висящему на стене зеркалу, и внимательно оглядев себя, подновила алые губы, стараясь не вылезать за прорисованный карандашиком контур. Покусала их, снова оглядывая.

Ленка позади примерилась, придерживая ладонью круглую Олесину ягодицу, портновским мелком расчертила место над карманом.

Олеся фыркнула, дернувшись.

— Щекотно! А там что будет?

— У меня лейбочка лежит, кожаная такая, подожди, налеплю счас, если понравится, пришьем.

— Понравится, — заверила Олеся, но готовно отклячила задницу, дожидаясь, когда Ленка прилепит блестящий коричневый прямоугольник. Тряхнув завитыми соломенными кудряшками, выпятила подбородок, оглядывая себя со спины.

— А-атлично! Тебе за нее денег надо?

— Да ну, — Ленка махнула рукой, унося лейбочку к швейной машине, — два года лежит все равно.

Олеся выдралась из почти готовых штанов, влезла в узкую юбку и села, кладя ногу на ногу. Покачивая тапочком на затянутой колготками ступне, благожелательно осматривала комнату. Ленка крутила ручку швейной машинки, и когда поворачивалась, то в стекле книжного шкафа видела отраженное олесино лицо — с маленьким четким подбородком, широкими скулами и копной золотистых кудрей до плеч.

— О, — сказала Олеся, — у нас такой же Пушкин. И Лермонтов. А Маяковского мама не стала, говорит, ну его.

— Мне он тоже не очень, — засмеялась Ленка, — у мамы там просто сложные отношения с председателем книжного клуба, ну с председательшей. Она к маме прониклась, и ей в первую очередь выдает всякие подписки, ну и приходится брать все, что дает-то. Сказала, пусть постоит, потом продадим кому.

— Мне скажешь, — решила Олеся, — мать моя у вас купит и толканет дальше. О, а это ты читаешь, что ли?

Потянулась, переворачивая обложкой к себе большую тяжелую книгу.

— Ка… кале…

— Калевала, — Ленка повернула штаны под иголкой, снова крутанула ручку, — финский эпос, легенды там всякие.

— Сказки, — слегка разочарованно уточнила Олеся, отодвигая книгу, — а там? Зеленая такая толстая.

— Кобо Абэ, — призналась Ленка, — японец, романы пишет.

— Интересные?

Ленка секунду помолчала, вытаскивая джинсы из-под лапки машины. Пожала плечами.

— Ну. Мне нравятся. Заумные только сильно. Но это классно.

Олеся кивнула, улыбаясь. Ленка давно убедилась, Олеся Приймакова, главная красавица класса и вечный то староста, то председатель комсомольской организации класса, девочка умная. Она царила, повелевая влюбленными мальчишками, пока не выросли одноклассницы, лет в пятнадцать, и вместо одной королевы стало вдруг много хорошеньких девиц. Другая бы стала воевать или обижаться, но Олеся просто стала подружкой всем бывшим гадким утятам. И к Ленке относилась тоже хорошо, за что та немедленно ей простила бывшие обиды, которых было не так мало.

— А я на базаре Кинга видела, — вдруг сказала Олеся, — мы с мамой ходили кофточку покупать. А он там стоит, с пацанами, такой весь крутой…

Ленка встала, встряхивая джинсы на вытянутых руках.

— Ага. И что?

— Так. Ничего. Ты же вроде с ним крутишь.

— Я? — Ленка опустила руки, с которых Олеся взяла готовые штаны, осмотрела и, кивнув, стала складывать аккуратным квадратом.

— Тебя девки видели. Ты с ним в тачку садилась. Он тебе дверцу открывал, весь такой рыцарь.

— А-а. Нет. То, ну по делу была встреча. Правда.

— Да ладно, твои дела, Каточек. Только имей в виду, у него баб, шо грязи. Я его друга знаю немножко, его мать с моей в санатории отдыхала. Ну, много там про деточек друг другу рассказали, на всяких процедурах. И она плакалась, вот какой у Витеньки друган, взрослый и опасный. Ты, Ленка, там поаккуратнее.

— Да я… — Ленка хотела возмутиться. Даже подумала мельком, Олеся специально это говорит. Но голубые глаза смотрели спокойно, без ехидства, и она поняла, нет, не врет, просто предупреждает. Потому кивнула.

— Вот, — Олеся вынула из бисерного кошелька сложенные купюры, — спасибо тебе, Ленчик. А то мать мне три пары штанов притащила, одни в жопе не лезут, у других пояс болтается. А в твоих я просто кинозвезда.

— Ты и так кинозвезда, — искренне сказала Ленка, сжимая в руке деньги.

Олеся кивнула. Она знала, что красивая.

Пока она бережно, чтоб не раскрутились, поправляла волосы, Ленка принесла чашки и банку растворимого кофе с пышногрудой индийской танцовщицей на коричневом боку. И девочки сели, болтая в чашках ложечками.

— У тебя интересно, — сказала Олеся. И спросила, отвлекаясь от книжных полок, статуэток из черного дерева и большой розовой раковины на полке:

— Чо там с Лидушей? Не сильно зачмарила? Я ж в курсе, Кочерга ей напиздела, про Феодосию.

— Ну… знаешь, я думала, скандалище будет. Лидуша вызвала меня, я стою, она молчит. Потом говорит, ты сочинение пишешь? Я говорю, ну, думаю еще. Она — та долго что-то думаешь. И вообще, Каткова, бралась бы за ум. А я что, не берусь, что ли? Ладно бы пары хватала, а то нормально ж учусь, чего им надо-то.

— Учиться мало, — наставительно сказала Олеся, поднося чашечку к накрашенным губам, — надо принимать участие в общественной жизни. И чего там с этим сочинением? Тоже мне горе. Берешь в библиотеке подшивки, года три назад которые. И передираешь передовицы. Подряд. Зуб даю, никто не заметит. Я так все сочинения пишу, и смотри, Элина мне за них пятерки лепит. Чего делаешь кислую морду?

— Как-то мне от всего этого тошно, Лесь. Одно вранье выходит. И еще эта активность. Достало оно все. Собрания, политинформации эти. Бастуют мусорщики Парижа! О горе какое, бастуют! А недавно, ты болела как раз, прикинь, Мартышка на уроке подняла Саньку Андросова и как стала на него орать, вот у тебя на штанах написано «монтана»!

— У Андроса что, чухасы новые?

— Да нет, он лейбу содрал откуда-то и на свои школьные налепил. Прикололся.

— Угу. Узнаю брата васю. И что?

— Орет, а ты знаешь, что в Монтане проходили испытания ядерной бомбы! И подбежала, оторвала и ногами топчет.

— Ну, Мартышка известная дура. От нее муж ушел, к молодой девке, вот и бесится. А тебе-то что? Санька вообще кандидат в тюрягу, а нам с тобой карьеру еще делать.

— Карьеру? А если я не хочу?

Голубые Олесины глаза широко открылись.

— Как это не хочешь? А зарплата? И надбавки потом. Ленка, ты что? Нужен вуз, потом если получится — аспирантура, потом завотделом. Ну и так далее.

— Кем?

— Что кем?

— На кого ты хочешь учиться?

Олеся поставила чашку. Пожала плечами, тут же заботливо поправляя глубокий вырез трикотажной блузочки.

— Да хрен знает. Без разницы. В торговый наш отдам документы. Во-первых, он рядом. Во-вторых, мать там половину преподов знает. И они ее ценят, все же отдел кадров мясокомбината. И там есть этот, факультет, экономический. Буду экономист.

Ленка открыла рот. И закрыла снова. Голубые глаза смотрели на нее уверенно и спокойно. Кажется, она только что поняла, почему Олесю никак не задевает то, что Ленку пытаются вытащить на медаль, что у нее всегда лучше оценки по физике-химии-алгебре… И ее мятежные сочинения Олесе до лампочки, вот за них как раз Элина ставит Ленке четверки с трояками, а Олесе за передовицы — отлично. Олеся сидит тут, с прямой дорогой в свое светлое будущее и понимает, что Ленка ей никак не соперница, слишком уж они разные. И даже ее нынешние спокойные уговоры и упреки, это не попытки перетащить одноклассницу на свою дорогу, а просто она так отметила — видишь, какие мы разные. И я, Олеся активистка, все равно впереди тебя.

Чего же тут спорить и что-то доказывать, поняла Ленка, отхлебывая горячего кисловатого кофе. И вдруг ужасно заскучала по Рыбке. И мрачной Викочке Семки. Они конечно, лахудры, и вообще, подлянщицы и скандалистки, но зато такие живые со своими переживаниями. Даже Семки с ее посчитанными у Пашки коврами.

— Еще раз спасибо, Ленчик. Я еще на выпускной матерьяла наберу, и приду, хорошо?

Олеся встала, одергивая юбку на крутых бедрах, покусала губы перед зеркалом. И в коридоре раскланявшись с мамой, ушла.

Ленка закрыла за ней двери, забрав телефон в комнату, села, поджимая босые ноги под ситцевый подол халатика.

— Алло? Рыбища? Короче так, если бросишь трубку, я приду и тебя зарежу. А сперва буду три ночи звонить. По сто раз.

— Тогда меня мать зарежет, — мрачно ответила Оля, — или батя. Ты чего там сидишь, ты что, совсем со мной развелась, да?

— Почти. Я вместо тебя взяла в жены Пашку Санича. А Семачки у нас теперь наложница. Танцует танец живота.

— Своего хоть?

— Нет. Откуда у Семки живот! На улице, отобрала у самого толстого. Оль. Приходи, а?

— Не могу сейчас. Да не Ганя, не вздыхай там, как слон! Мать просила в магазин сгонять, тот дальний, на Перепелкиных. Там сосиски выкидывают уже неделю. В три часа. Я уже тут в одном сапоге.

— Я с тобой!

— О, — сказала польщенная Рыбка, — о-о-о, Малая, как сильно ты любишь тетю Олю! Даже очередь постоишь да? Ты же ваще никогда и нигде.

— Люблю. И постою. Ты выходи, я прибегу к магазину.

— Я Семачки позвоню! — крикнула Рыбка, прощаясь.

И Ленка, сложив в тайничок заработанную десятку, кинулась одеваться.

Очередь в небольшом магазинчике на улице Перепелкиных скопилась изрядная. На ступеньках стояли люди, и рядом с крыльцом тоже, беседуя и наблюдая за вальяжно гуляющими курами. Дома на улице были частные, каждый с огородом и времянкой, с колонкой во дворе и обязательной виноградной беседкой перед крылечком. Это просто называлось так — беседка, а на самом деле поверх всего переднего двора кинуты были решетки из арматурин, густо заплетенные виноградными гнутыми плетями. За калитками и воротами, гремя железными цепками, солидно побрехивали собаки, ходили по каменным тумбам и штакетнику толстые домашние коты. Иногда всполошенно орал петух откуда-то с заднего двора или хозяйка кричала что соседке через забор. Или два забора. Или — три.

Рыбка поднялась на цыпочки, ловя свешенную плеть с жухлыми листьями и подсушенной гроздью винограда, опираясь на каменный забор, дернула, вызвав приступ гнева у маленькой визгливой собачки.

— Фу, жара какая. Семачки, лови изюм. Чего в пальто нарядилась, упаришься.

— Зима же, — с достоинством сказала Викочка, вытирая потную шею в мохнатом воротнике длинного светлого пальто.

— Правильная какая! — восхитилась Рыбка, плюясь мелкими косточками, — а если летом, значит, случится мороз, ты закоченеешь в сарафане? Потому что — лето!

Викочка промолчала. Искоса посмотрела на Ленку. Та, отбирая у Рыбки кисточку с ягодами, сказала между прочим:

— Между прочим, я тут с Пашкой трепалась. У него дружбан приехал, зовут Валера. Чекиц. Нормальный такой пацан, высокий, глаза серые. Весь в коттоне, как Вовочка Лях. Пашка сказал, меня познакомит, Валере надо, чтоб кто-нибудь его сводил на дискарь, показал там, что к чему. Ну, типа он с девочкой пришел, все чинно-аккуратно.

— А почему сразу тебя? — расстроилась Викочка, распахивая пальто посильнее.

Очередь зашевелилась, выпуская из магазина счастливцев с кульками, прижатыми к груди. Оля ответственно передвинулась, толкая подружек рядом.

— Чего втроем лезите? — громкая тетка в калошах и засаленном фартуке уперла в бока руки в рабочих рукавицах, — не напасесси на вас, одна если занимала, и вона — ташшит своих.

— Да мне не надо, — попыталась успокоить ее Ленка, и тут же получила от Рыбки тычок в бок.

— Молчи, — прошипела Оля, — тебе не надо, я два возьму.

Поворачиваясь к справедливице, громко и очень презрительно сказала:

— Женщина!..

— Чего тебя все время? — не успокоилась Викочка, надувая бледные губы и краснея конопатым лицом.

Ленка пожала плечами, послушно шагая вслед за Олей по ступенькам.

— Выйдем, поговорим, Семачки. Жди тут.

— Еще чего, — возмутилась Оля, растопыривая локти, — она с нами. Стоит. Стояла да! Женщина!

И втащила обеих в магазин, вминая в густую толпу у прилавка. На полках за спиной медленной продавщицы рядами стояли непременные банки с березовым и томатным соком, по краям высились спиральные башенки из плиток шоколада. Голубые бумажки, белые птички. Шоколад «Чайка», который никто и не покупал.

Из магазина вывалились слегка помятые, таща кульки с сосисками и сверток с зельцем, на который скинулись мелочью, чтоб сразу и съесть.

Семачки, сидя на скамейки у Пашкиного дома, мрачно молчала, держа в пальцах жирный кусок серого мяса с белыми кусочками сала. Кинув его в рот, начала скандально:

— Я все равно не пойму…

— А я ему говорю, Паш, я занята вообще-то, пусть Викусю возьмет, — перебила ее Ленка, тоже вкусно жуя.

— А…

— Правда, Семачки наша барышня переборчивая, может, ей твой Валера, весь в коттоне, совсем не понравится. И на мотоцикле она боится ездить.

— На мотоцикле! — ахнула Рыбка, закатывая глаза, — о черт, у него есть мотоцикл!

— Чего это я боюсь, — совсем расстроилась Викочка, — я вовсе даже люблю. Наверное.

Ленка отняла у Рыбки платочек и вытерла рот, вернула хозяйке.

По двору ездили мелкие дети на трехколесных велосипедах, сидел в кустах мрачный (как наша Семачки, подумала Ленка) серый кот, с очень желтыми глазами.

— Тогда все нормально, — бодро сказала она, — я так Пашке и скажу. Завтра вы с Валерой идете на дискарь, а потом катаетесь, эх, с ветерком. Жалко, он без коляски. Мы с Рыбищей в коляску бы погрузились. Я знаешь, как любила, с папой на его старом мотоцикле. Он нас возил, и когда впереди менты, я лезла вниз, чтоб не увидели, а Светка меня упихивала ногами, чтоб я там поместилась. А мама сзади сидела. Было здорово, не то что сейчас, с машиной. Вечно бензин дорогой, да батя переживает за всякие запчасти. Ты только в пальто своем не ездий, поняла? А то изгваздаешь его.

— И шлем, — озаботилась Оля, — пусть он тебе выдадит шлем, будешь у нас самая крутая Семки, эх прокачу.

Викочка, растерявшись от перспектив, переводила бледно-голубые глаза с одной подружки на другую. Ахнув, вскочила:

— Куртка. У меня же воротник там, и манжет. Пуговица!

— Любовь, — задумчиво сказала Рыбка в светлую клетчатую спину, — вот что любовь делает с нами, бедными деушками, щас Семачки пришьет пуговицу, которая у нее год назад потерялась.

— Полезная любовь, — согласилась Ленка, — и Валера видишь, полезный какой для нашей Семки, она даже забыла голову задрать, на Пашкин балкон посмотреть. Ну, пошли, что ли?

Они молча доели зельц и медленно пошли вдоль рядочка пятиэтажек. Ленка думала, спросить ли Рыбку про Ганю, что он там, разобрался ли со своей Звездой. Но было так хорошо просто идти рядом, глазеть по сторонам, подставляя лицо неяркому солнцу, что решила — а ну их, надо будет, скажет сама. И спохватилась, что назревает проблема более важная.

— А где будем Новый год гулять?

Оля пожала плечами, оттягивая кармашки курточки глубоко сунутыми руками.

— Вообще не представляю даже. Дома неохота.

— Еще бы, — с чувством сказала Ленка, вспоминая перечисленную мамой компанию родни, а вдруг заявятся еще перед праздником. Даже если и нет, все равно дома тоска, придет Виктор Василич со своей Катей, и может быть папин старший совершенно четвероюродный брат дядя Костя, и напьется вусмерть, будет орать всякие народные песни, мешая два языка. А даже если не напьется, все равно, Новый год такой отличный повод удрать и повеселиться всю ночь. Познакомиться с кем-то. В кого можно, наконец, влюбиться по-настоящему.

— Я думала, Танька снова народ соберет, как в том году…

— Да ну их. Там с нашего класса будут пацаны, вот счастье, с Димочкой Доликовым салфетки грызть.

— А она в Прибалтику уезжает, — продолжала Оля, уже подходя к заветной «серединке» и устремляясь под угловой балкон, — прикинь, путевки через профком, предки ее заплотют всего десять процентов, это значит рублей двадцать, что ли.

— Заплатиют, — машинально поправила ее Ленка, стеля газетку на толстой трубе отопления и усаживаясь, чтоб отдохнули ноги.

— Танька говорит, мать ей дает с собой двести рублей, скупляться.

— Нифига себе. Нормально живут.

— Ты что! Она назанимала кругом. Потому что в Прибалтике шмотье — чисто заграница. Костюмы спортивные, а еще пайты велюровые. Она в школу приходила, такой батничек, трикотажный, весь в лейбочках, кнопки медные. Точно как с бонного. Это у нее сеструха ездила, так привезла аж ковер. Уломала проводницу и в поезде везла в купе, на полке.

— Он там спал, — предположила Ленка.

— Храпел, — согласилась Оля, садясь рядом, — фу, устали копыта, жуть просто. Вот нам снова бы лето и босиком да? Все пальцами показывают, а мы с тобой опа — босые по Ленте!

— Да-а-а, мы крутые девки, — засмеялась Ленка, — ну в общем, негде. Тогда приходи ко мне. Или я к тебе. Или сначала ты ко мне, а потом я к тебе. Семки, как всегда? К бабке ее заберут? Бедная наша Семки, жертва семьи.

Расходиться совсем не хотелось. В кустах бирючины среди черных глянцевых ягод шебуршились воробьи, по цвету как серые ветки, и их не было видно, только шорох стоял. А с дерева на запах сосисок спускался кот, топорща усы и уши, мявкал коротко, видно переживал, вдруг добыча убежит раньше.

— Мне батя тоже путевку хотел сделать, ну, не в Прибалтику. В Планерское, на неделю или на две, с первого января. Типа зимний спортивный лагерь. Я не хочу.

— Правильно, — одобрила Ленка, понимая, если Рыбка уедет, то гулять ей все каникулы одной и смотреть издалека, как Семачки раскатывает на мотоцикле, — а почему не хочешь?

— Ну, так… — Оля замялась, одновременно подняла брови, удивляясь очевидному, — Колька же. А Звезда сваливает как раз. С предками на Байкал, что ли.

Ленке стало ужасно обидно и смутно. Уедет Лилька Звезда, и Рыбка целых две недели будет ходить с Ганей, тайком, конечно же. А после снова смотреть издалека, как они зажимаются, да еще бегать с глупыми поручениями от Гани, который ей нагло врет. Как наврал с таблетками, ведь точно наврал, судя по всему.

— Насчет таблеток тех, — услышала Оля ее грустные мысли, — то ему Звезда наплела, короче, чтоб он от нее не свалил. А на самом деле не было у нее ничего. Ну, задержка была, а потом все в порядке.

— Ну и хорошо, — сказала Ленка, — а то кто знает, чего там с этими таблетками, девки рассказывали, потом можно в больницу попасть. И все равно, это, ну аборт делать. Мне рассказывали, ну не мне, а я слышала как Светкины девки трепались, одна там нажралась и еле откачали. А ребенок умер.

— Какой ребенок, Малая, если два месяца, — укорила ее Рыбка, — там нет еще ничего.

— Ну, маленький же есть. И еще Светка говорит, чтоб никаких лимонов. И календарей.

— Так… Оля задумалась, размышляя, — ну, календарь я поняла, мне сеструха рассказывала, она со вторым, Петькой, так и залетела. Дни там, значит, можно три дня до и три дня после. А лимон причем? И куда?

— Туда, — уверенно сказала Ленка, — он кислый.

— Ну, кислый. И чего?

Ленка пожала плечами. Расстегнула пуговицу штанов, чтоб не давила на живот.

— Вроде в кислой среде они помирают.

— Кто?

— Фу, Оля, ты достала уже. Кто. Сперматозоиды.

— А целый?

— Кто? — не поняла Ленка.

— Лимон.

— Куда?

Они посмотрели друг на друга и, приваливаясь плечами, хором заорали, вытирая слезы.

— А-а-а, — веселилась Ленка, — а то! Целый! И в… в… кожу…

— В кожуре! — помогла ей Оля, — о-ййй… я не могу уже. Я уссуся щас.

— Лимон дать? — заботливо предложила Ленка, но Оля, стиснув зубы, сжала коленки, посидела, и с шумом выдохнула.

— Фу-у-у… Блин, чуть не уссалась. Малая, ты чучело. У тебя книжек гора, найди там, что ли, как не залететь. На всякий пожарный.

Ленка покачала головой. Дома лежала затрепанная медицинская энциклопедия, в которой была, конечно, статья о половых различиях мужчин и женщин, с черно-белыми картинками разрезанных животов, внутри которых завивались всякие матки и яичники. Да еще получали они по подписке тома Большой советской, но нужного тома еще не пришло, да и вряд ли там тоже напишут что-то полезное. Был еще учебник «Анатомия человека» и даже в восьмом классе все шушукались, что будет урок, как раз про это самое. Но биологичка предусмотрительно заболела, на всю неделю, а когда вышла с больничного, то погнала программу дальше.

 

Глава 28

Дома Ленка подумала и стала чистить картошку, мечтая, вот бы она уже пожарилась сама. Сосиски они с Рыбкой поделили, и в холодильнике лежал кулек из грубой крафтовой бумаги, набитый вкуснотой, и парочку Ленка уже съела, заленившись варить, просто так. Съела бы еще, но вздохнув, решила оставить и маме тоже. Вот удивится, что Ленка очередь стояла.

Ленку в любимой маме очень многое не устраивало, она правильно тогда рассказала Валику, про ненависть-любовь, но твердое нежелание Аллы Дмитриевны стоять в очередях она очень поддерживала, сама этого терпеть не могла. А в очередях приходилось стоять буквально за всем, или же питаться дешевой картошкой из овощных магазинов, которая наполовину выбрасывалась в мусорное ведро, но зато стоила 12 копеек за килограмм…Куры, сосиски, вареная колбаса, да всего не перечислишь. Предновогодние мандарины. Лимоны.

Мысли послушно свернули за словом и потекли в другую сторону.

С тайными знаниями у девочек было туго. Как, впрочем, и у всех. Тема была настолько запретной, что слабину давали самые классные, такие как русачка. Груди атлантов это, конечно, было смешно, но еще до них Ленка помнит тот разговор на уроке литературы, о художественном фильме, который шел весной в кинотеатре «Украина» и они на него сходили раза три, наверное. Потому что про школу, про любовь и все там было грустно и очень серьезно. Главная девочка фильма вдруг решила доказать своему парню, как сильно она его любит. Ну и забеременела, школу бросила, все типа радостные такие с портфелями, а она мимо — одинокая мама с коляской. Потому что, какой из него отец, доказывали создатели грустного фильма, если экзамены еще не сдал, о-хо-хо, горе, а не отец. Ленка со товарищи сходили в кино не за правдой жизни, вообще-то, а там показывали танцы и как ребята друг к другу в гости ходят, и всякие девчачьи интересные платья, гитары, опять же, на школьном вечере. А на прочее Ленка старалась внимания не обращать, уж слишком все это было чересчур назидательно. И вдруг Элина на факультативе прямо вызверилась, как пошла ругать несчастную кинокартину. Ах, что показывают, это же агитация к ранней половой жизни. У Ленки тогда просто челюсть упала. Ну, кто встал возражать учителю? Конечно, Каткова.

— Какая же тут агитация? — удивилась она, держась за край парты, — наоборот, режиссер хотел сказать, как это все плохо, когда не вовремя…

— Слишком уж откровенно сказал, — прервала ее Элина, застегивая на пиджаке еще одну пуговку, будто защищаясь, — эту тему, вообще, трогать не следует! В вашем возрасте!

Ленка скинула кожуру в мусорное ведро. Поставила миску с картошкой в раковину.

Какой-то дурдом. А то не знает никто из них, что если двое спят, то в итоге получаются дети. Лучше бы о другом говорил хоть кто — что делать, чтоб не было. А в школе даже слово «замуж» считается ругательным. Что, Евсеева, орала Мартышка, губы намазала, замуж торопишься, да?

Такое ощущение, что замуж никто из них не пойдет, никогда. А все кинутся учиться и после делать карьеру, хотя какая там карьера, у той же самой Евсеевой, у которой коровьи глаза, бараний ум и грудь, как у тетки на базаре — необъятная. Оля Евсеева еще после восьмого хотела уйти, закончить курсы кондитеров и делать торты в цеху полуфабрикатов. Она их даже рисует в тетрадках на уроках. Но предки цель поставили, чтоб Олечка добилась всего, чего у них нету. Они каждый год свинью режут, деньги у них есть. А высшего нету. Вот бедная Олька и осталась на два года — в окно смотреть и мечтать о своих тортах.

Ленка резала мытую картошку. Развлекалась, вырезая из кругляшей звездочки и квадратики.

А Евсеева, сидя на низкой лавочке в спортзале, смотрит на молодого физрука, и вздыхает так, будто высокий стройный Алик сам кусок торта, и он обходит девчачью лавку подальше, прижимая локти к бокам.

У самой Ленки с мамой были два прикола, на тему. Еще лет в десять, гуляя с мамой по парку и доедая мороженое, Ленка спросила невинным тоном:

— Мам, а что такое «стриптиз»?

Спросила специально, потому что сама уже узнала, что слово значит, но было ей интересно, как мать выкрутится и что скажет.

Алла Дмитриевна замолчала. Потом кашлянула неловко. И выбрасывая в урну мятую липкую бумажку, сказала хрипло:

— Ну… это я потом тебе скажу. Позже. А откуда ты услышала, мне интересно?

— Так, — пожала плечами маленькая хитрая Ленка, — в книжке одной увидела слово.

Мама не ответила и дальше шли молча.

Ну и потом, в Ленкины четырнадцать, мама зашла как-то к ним в комнату, присела на диван и, маясь, краснея, стала Ленке говорить, насчет того, что вот наступит скоро возраст, и будут у нее женские дела, ну, понимаешь, Лена…

Ленка лежала и молча слушала. Не признаваться же наивной маме, что женские дела у нее уже полгода, и хорошо, что сестра Светка в перерывах между своими турпоходами и лагерями оказалась дома и долго ржала, выслушав насмерть перепуганную Ленку. И научила. Вату в аптеке Ленка покупала сама. Потому что мама время от времени с тихой гордостью говорила о том, что вот у нее северянки, все началось в восемнадцать, и она все еще в куклы играла. И телефонный треп с подругой Ирочкой Ленка подслушала, когда мама с такой же гордостью сообщала, что вот родила Светку, и потом ничего не делала, Ирочка, ну буквально ни-че-го, и через семь лет, пожалуйста — Ленка, и снова — ни-че-го. Ленка сделала для себя вывод, а что у нее спрашивать, такая ее мама святая невинность, все у нее само собой происходило и все правильно, как надо и вовремя.

Картошка жарилась, брызгая кипящим растительным маслом, не так чтоб красиво жарилась, мелкие обрезки от звездочек уже развалились в кашу, но пахло ужасно вкусно.

Так что тайные знания приходилось добывать друг у друга, и Ленка подозревала, большая часть из них — ужасное тыщу раз перевранное вранье и — чему же верить?

Проще никому не давать, в очередной раз решила Ленка, накладывая себе горячей картошки большой горой.

Потому что еще всякая зараза, легендарный триппер, о котором куча анекдотов, школьных и дискотечных легенд — а Васик Корка сегодня не бухает, с насмешливым уважением говорили под лестницей пацаны, у Васика — бицилин. Натаха объяснила, важничая, что бицилин — это как биомицин и это уколы от триппера, а когда их делают, то бухать нельзя, можно и помереть. А еще жуткий совершенно сифилис, вот про него картинок она насмотрелась изрядно. В медицинской энциклопедии. Там еще было написано, заразиться можно даже при поцелуе и Ленку это ужасно беспокоило. Конечно, Пашка Санич такой весь аккуратный. Но у него роман с сиреневой Людочкой, а Коля Ганя, к примеру, крутит с Лилькой, а может у Лильки еще кто-то есть, а у этого кого-то как раз сифилис. И провалился нос. Да еще Сережа Кинг, у которого «баб шо грязи», и с ним Ленка тоже целовалась.

Как всегда, мысли об этом сделались настолько ужасными, что картошка встала поперек горла. Ленка положила вилку и вздохнула, погружаясь в уныние. Как жить? Выходит, и целоваться совсем нельзя? Ну, она и проживет так, потому что не всегда и хочется. Но кто из пацанов тогда будет с Ленкой иметь хоть какие-то дела? Им и поцелуев мало, каждый норовит рассказать, что уже вы девочки большие, вполне можете встречаться по-настоящему…

Она ушла в комнату, чтобы прогнать из головы мысли, стала распихивать по местам снятую уличную одежду. Повертела в руках недошитую кофточку-распашонку из небеленой марлевки, прикладывая к груди, повернулась к зеркалу. Кажется, поняла, чего в ней не хватает, чтоб супер. Нужно по всем швам положить толстую красную нитку большими стежками. А на кармашке вышить крупно тоже красным. Что-то смешное. Ну… ну например, LITTLE HELEN, специально не очень ровно, чтоб буквы торчали в разные стороны.

Ленка положила рубашечку на диван и, торопясь, ушла в кухню, быстро доесть картошку и заняться шитьем.

Под стрекот машинки пришла, наконец, мама с работы, загремела ключом, хлопнула входной дверью. Позвала вопросительно-раздраженно:

— Лена? Ты дома? Ох, как я устала!

Стеная, зашипела сквозь зубы (туфли снимает, догадалась Ленка, складывая рубашечку). Потом ойкнула, и снова застонала.

— Это не ноги, а какое-то уродство постоянное! Что делать, ну как болят…

— А ты не носи всякую гадость на ногах, — сказала Ленка, выходя и забирая сумку с полки, — это же не туфли, а кандалы какие-то.

— Нормальные туфли, — обиделась Алла Дмитриевна, хромая за дочерью, — мне Ирочка продала, очень недорого.

— Мам! А, ладно.

Ленка стала вынимать из сумки газетный кулек с яблоками, бутылки молока и кефира, булочку и буханку хлеба.

Алла Дмитриевна упала на табурет, растирая колено.

— Мне кажется, у меня тут шишка. Лена, посмотри, точно, шишка. Вот на колене прямо.

Ленка нагнулась, рассматривая обтянутое колготками колено. Пожала плечами.

— Нормальная кость. В смысле, коленная чашечка. У меня тоже на ней всякие там шишки. Так положено, мам.

— Но она болит!

— У меня меновазин есть, я шею лечила. Сейчас принесу.

И Ленка неумолимо добавила:

— И все пройдет.

Алла Дмитриевна неодобрительно посмотрела вслед уходящей дочери.

— Ты такая черствая. Другая бы пожалела мать. Я хожу, у меня голова знаешь, как кружится иногда. Кажется, вот упаду сейчас. И сразу сердце заходится, прям я не могу.

Ленка встала в дверях, держа пузырек темного стекла.

— Мам. Ну, ложись в больницу, обследуйся. В санаторий там какой поедь.

— А тебе того и надо, да? Чтоб я уехала. Куда я денусь, а кормить тебя? И эти еще все. Лена, они все приедут! Какой кошмар. Господи, ну а куда мне их укладывать спать?

— На, — Ленка сунула матери пузырек в дрожащую руку и ушла в комнату. Села за стол, вытаскивая тетради и книжки. Полистала и сложила стопкой, сдвигая на край стола. Уроки все были сделаны, написаны-сданы контрольные, до праздника всего-ничего, полугодие кончилось, учителя возятся с теми, у кого совсем одни пары, и нужно вытащить на трояки. До Ленки и прочих умников дела нет.

— Лена, — трагически воззвала мама из кухни, — тебе совсем нет дела, да? До меня, до нашей жизни.

— Была бы Светочка, — пробормотала Ленка.

— Что?

— Ничего! Я говорю, хочешь, я уеду! Сразу куча места освободится.

— Какая ты язвительная.

Ленка снова вышла. Идея ей начала нравиться.

— А что? Вон Ольке батя хотел путевку взять, а она отказалась. Десять дней, в Планерском. Может, у вас в профкоме тоже есть какие путевки? А ты тут со Светкой будешь воспитывать бабу Лену, у Светки это очень здорово получается.

Алла Дмитриевна горестно усмехнулась.

— Наш профком беден, как мышь церковная. Разве что, в какой лагерь у нас же в городе.

— Нет, — отказалась Ленка, — еще чего. Ехать, так подальше, посмотреть новое там всякое. Да и потом, мне не с кем. Олька не может, а Викочка уезжает к бабке. А Планерское — это где?

И она замолчала, сжимая в руке пузырек, который ей вернула мама. В голове стукнули молоточки, прямо по вискам изнутри, раз и еще раз.

— Планерское. Мам, это же Коктебель! Да?

— Конечно. Нас папа возил, ах, какое было золотое время.

Алла Дмитриевна свернула снятые колготки и захромала к себе в комнату. Продолжила мечтательно:

— Вы такие маленькие, прекрасные девочки. И мы с папой такие молодые, веселые.

Ленка из той поездки запомнила, что у мамы смертельно болела голова и перестала только, когда заболел желудок, но сейчас ей было не до того. Она уже сидела на диване, крутя диск телефона.

— Оль? Привет, ага. Слушай, а батя твой еще может путевку эту взять? Мне. И сколько стоит? Спроси, да. Хорошо. А когда спросишь? Ты сейчас спроси. А он когда спросит? Ничего я не зануда! Надо да! Срочно. А не заберут ее? О-ля! Угу. Я тебе перезвоню, через десять минут. Через полчаса? Да…

И после выходных путевка была у Ленки. Лежала в ее тайной папке, а папка была спрятана в шкафу, под пакетом со старыми босоножками, одна пара на нее уже не налезала, а другие совсем сносились. И третьи, пластмассовые стукалки, купленные с Рыбкой на машине у грузинов-торговцев, что внезапно приезжали на базар, откидывали борт грузовичка и почти швыряли в толпу одинаковые белые подошовки с пластмассовой перепонкой. Всего-то по двадцать рублей, вернее, почему-то девятнадцать с копейками. Именно из-за них девочки пробегали прошлое лето босиком, носить скользкую пластмассу было почти невозможно, разве что постоять в них на остановке.

В папке лежали другие ленкины тайны. Письмо от Костромы, и листочек с недописанным ответом. Тетрадь с дырками, через которые был пропущен шнурок, завязанный хитрым узлом. Это Ленка в четырнадцать лет попыталась вести дневник, как пишут о том во всяких книгах. Написала о своем первом поцелуе, в колхозе, где они собирали розовые лепестки для маслодавильни, так романтично… Там случился мальчик Игорь, беленький, одного с Ленкой роста и заикался. Несмотря на свой трогательно детский вид, поцеловал он ее уверенно и сразу полез под короткую расклешенную юбку, сшитую Ленкой из лоскута от маминого платья. Ленка выкрутилась из цепких рук и ушла в дом, где стояли впритык железные кровати с пружинными сетками. И пока училка с воплями бегала по деревне, разыскивая несовершеннолетнюю Инку Шпалу, которую местный крутой увез кататься на мопеде, Ленка завернулась в байковое одеяло и думала. Инка нашлась быстро, страшно удивилась панике, и на трагический вопрос Екатерины Петровны:

— Да ты знаешь, что могло с тобой там случиться? — спросила с интересом:

— Не знаю. А что могло?

Катечка вцепилась в пегие кудри и ушла к медсестре пить валерьянку.

А на другой вечер беленький Игорь провожался по центральной улице с девочкой из Севастополя.

Про это Ленка в дневнике писать не стала. И даже про поцелуй хотела выдрать и сжечь, но перечитала и вдруг пожалела, оставила.

Сейчас, задвинув двери креслом, и вытащив папку, Ленка улыбнулась, развязывая тесемки. В тот год она даже ночью вскакивала, проверить. Страшно боялась, что тайный дневник найдет мама, или Светка. А после забыла бояться, таким это все стало детским, ненастоящим.

Ленка села на пол, и раскрыв папку, отложила в сторону тетрадь. Повертела в руках конверт с марками Львова. Подумала с раскаянием, Кострома, наверное, там ждет, ее ответа. А что ему писать-то?

И вытащила другую, тонкую тетрадку. В клетку. В линейку она не любила. Тут тоже были исписаны несколько листов, вернее, по паре строчек на каждом. Она хотела написать Валику Панчу. И не сумела. Когда были вместе, болтали обо всем, и Ленке было легко и здорово, язык не примерзал к небу, как то бывало с ней часто, если надо говорить с новым, почти незнакомым человеком. Будто Валик, как ее Рыбка. Или Пашка Санич.

Перебирая листки, Ленка покачала головой. Нет. Совсем не как Пашка. Другое. А что — не могла понять. Думала, он позвонит и боялась звонка. Потому что по телефону это тоже так, будто совсем новые люди, он станет ждать, что она скажет, а она бе-ме и не сумеет, а Валик обидится. Когда мама не позвала ее, Ленка, конечно, страшно взъярилась. Но одновременно было облегчение, и сейчас она себя за него ругала.

На одном листочке было написано:

«Привет, Валик от пишущей машинки!»

На другом:

«Панч, пишет тебе Ленка Малая. Как ты там, Валик? А я вот»

И дальше пустота.

На третьем вообще всякие рисуночки, сидела и чиркала ручкой. А после разозлилась. Потому что, вот уже лахудра, пацан болеет, а она не может написать даже несколько легких словечек.

Путевка была вложена в тетрадь. Лист бумаги, с графами. В них под круглой жирной печатью уже вписаны ее данные, адрес, дата заезда — второе января, и дата убытия — 12 января (десять дней, стукнуло сердце, непонятно, радуясь или пугаясь). А внизу небольшие расчеты, а после них — к оплате — десять процентов от суммы — семнадцать рублей ноль-ноль копеек.

Ленка аккуратно сложила листок на место. Ох, эти семнадцать рублей. Обычно до зарплаты мама перехватывала десятку или пятнадцать. Не каждый месяц, но часто. А тут еще праздник на носу, кругом выкидывают дефициты. И надо купить, то банку горошка на оливье, то Ирочка взяла по блату палку сырокопченой колбасы.

Так что мама сперва согласилась, на путевку, но когда услышала про деньги, ахнула и стала рассказывать, что денег-то нету, и что же нам делать? Как всегда, Ленке тут же попало.

— Господи, — восклицала мама, быстро ходя по коридору и держа на лбу мокрую марлю (у нее болела голова), — да что за наказание такое? Откуда я возьму эти двадцать рублей? Откуда? Мне что снова бежать побираться? А еще мандарины, и надо же купить на холодец! И у нас кончается сахар! Не было печали, так ты еще со своими путешествиями!

— У меня есть десять рублей, — сказала Ленка, — дай еще десять, и нормально.

— Ты едешь, на все каникулы! У тебя должны там быть хоть какие-то деньги! Карманные. Наверное.

Алла Дмитриевна снова намочила тряпку, ушла в спальню и бережно легла, вытянувшись и придерживая компресс под темной челкой.

— Не нужны, — убедительно возразила Ленка, — там же кормят. От пуза, мне рассказывали девчонки. Зачем мне там деньги. Будет трояк, и хватит.

— Погоди, — Алла Дмитриевна села, нашаривая ногой тапочек, — ты сказала есть? А откуда у тебя?

Ленка возвела глаза к потолку в тонких трещинах.

— Я же тебе говорила. Про Олесю. И джинсы. Она мне…

— О Боже, — перебила ее мама, — ты все-таки взяла с девочки деньги? Какой стыд. Моя дочь и берет деньги!

— Мама! Я их заработала!

Алла Дмитриевна еще что-то восклицала, стеная, но Ленка уже развернулась, влезла в свои самопальные джинсы и ушла из дому. Чтоб не слушать. По дороге к Рыбке отчаянно соображала, где же ей эту десятку взять. Но Оля, открыв двери, сразу же сунула в руки телефонную трубку.

— Это тебя. Мать звонит. — сказала шепотом.

— Лена, — умирающим голосом произнесла трубка, — Лена, ну хорошо, я позвоню Виктору Василичу, будут тебе эти деньги.

Сейчас все было позади, и сидя на полу, с листком в руках, Ленка затосковала уже по другой причине. Тот страх ушел, а на его место пришли другие. Страшно ехать одной, на целых десять дней, она и не подумала сначала, это же новые люди, лагерь, спальня с чужими девчонками. Какие-то непонятные взрослые со своими тараканами. А еще вдруг он уехал? Или уедет на каникулы? Надо бы как-то позвонить, найти номер санатория, позвать к телефону. Сказать, привет, Валик Панч. Я еду вот. К тебе. А вдруг ему это вовсе не надо?

Она сложила листок и уставилась на полку, где стояли кораллы и большая розовая раковина.

А тебе, Ленка Малая? Тебе надо? И зачем?

За окном кто-то смеялся, в уже накатившей ранней темноте. Заиграла музыка, споткнулась, умолкла и за ней — другая. Кто-то с магнитофоном, поняла Ленка, кассетник, вытащили на лавку и крутят, слушают любимые записи. С полуслова вдруг заиграл «Отель Калифорния» и Ленка ясно увидела, как она отодвигает Витаса-Митаса и идет в цветном полумраке к выходу, где стоит высокий тонкий силуэт, острые уголки поднятого воротника куртки, свет из коридора запутался в темных волосах, а лица не видно, но Ленка знает — это он пришел. И смеется, совершенно счастливая. Посреди этого воспоминания вдруг подумалось ей о маминых страхах, которые были ужасающе постоянны, и стоило одному разрешиться и утечь, на его место тут же усаживался другой, усмехался победительно. Царил, каркая, что всегда найдется, о чем переживать и чего бояться. И так — всю жизнь, до самой смерти.

Под томную шелестящую музыку, заглушаемую смехом и возгласами, она сложила путевку в папку, подхватила тетрадь с недописанными листочками. Села за стол, включила настольную лампу. Беря шариковую ручку, сказала уверенным шепотом:

— Нет. Я так не хочу. Я хочу другую жизнь, без всяких дурных страхов.

И стала писать, быстро, щекой прижимаясь к плечу, чтоб откинуть висящие пушистые пряди.

«Привет, драгоценный братишка! Я соскучилась, Валик, по тебе, между прочим. Наверное, это глупости, зато честно. Через неделю с хвостиком я приеду. Смотри, не вздумай никуда исчезнуть, все равно найду и устрою тебе штрафной „Отель Калифорния“, а он, чтоб ты знал, играет аж шесть с половиной минут. Когда я приеду, мы сядем и придумаем план. Надо на ту гору, откуда летают. Так? Еще на Хамелеон. Еще в те бухты, где все камни черные. Меня потом, наверное, выгонят из дома, и из школы, может быть, тоже, но мне, как говорит Оля Рыбка — наплювать. Потому что я хочу, чтоб у нас с тобой был самый настоящий праздник. Если, конечно, ты тоже хочешь. Но знаешь, я уверена на сто процентов — хочешь. Потому и еду. А пока я пишу, ты, змей горыныч, уж плиз, появись, позвони, черт с ушами! У тебя есть неделя. А не позвонишь, устрою тебе еще один отель калифорнию.

Чао, красивый бамбино! Жди свою сестре.

(ее зовут Ленка Малая)»

 

Глава 29

Иногда Ленка была совершенно уверена, что у нее шизофрения. Не та, о которой орали друг другу пацаны в школе «эй, шизанутый!» или обзывали кого шизиком, не зная, откуда слово пришло, а нормальная такая, с раздвоением личности. Правда, позже Ленка выяснила в справочнике, что и тут неточность, раздвоение личности к шизофрении не имеет никакого отношения, но уже привыкла. А настоящее название было сложным, и она его тут же забыла.

Так вот о раздвоении. Ленка никак не могла разобраться в себе. С одной стороны, чужих людей она страшно боялась. И заговорить с кем-то, спросить, как пройти, или еще что, всегда жуткая проблема. С другой, если барышни гуляли по главной улице — «утюжили Ленту», то именно Ленка вытаскивала их на самую середину пешеходки, полагая, если уж вышли, то чего по кустам под стеночкой красться. И на дискотеке, во второй вечер именно она поменяла место танцулек, бросив Наташкину компанию и утащив подружек к самой эстраде, где ярко сверкали огни и на их фоне силуэты девочек видели все.

Как такое умещается в одной сравнительно небольшой Ленке? — думала она. И снова приходила к выводу, наверное, в ней две личности. Это даже помогало, в некоторые моменты Ленка мысленно вкладывала два пальца в рот и неслышно, но очень громко свистела, вызывая ту — смелую. Которая была, как потрепанный морями и битвами старый пират, жилистый и страшно хитрый. Умный. Без костыля, конечно. Скорее такой капитан Блад, но без благородной напыщенности.

И сейчас, качаясь и подпрыгивая на горбатом сиденье гремящего автобуса, она порадовалась тому, что их двое, и что воображаемой Ленке не нужны вещи, а то сумка битком, торчит под ногами, упираясь в колени. Свистни, и она уже тут. Хотелось бы, чтоб именно так. Ловкая, смелая Ленка-пират с пристальным взглядом и стальными мышцами.

Может быть, это еще и потому, думала Ленка, что у нее не было брата, а только сестра и сильно старше. Ленка еще гуляла под стол, так сказать, а Светища уже красила губы утащенной из ящичка трюмо помадой. И, несмотря на свое веселое и безмятежное нахальство, Светка была именно девочкой. Не братом, а старшей, всегда далекой сестрой. Папа тоже был вечно далеко. А мама сильно постаралась, чтоб Ленка подольше ощущала себя маленькой и дохленькой. Так и говорила, не обращая внимания, как дочь насупливается и краснеет под жалостными взглядами материных подруг и соседок:

— Да что ж ты у нас такая дохленькая растешь… И горло слабое. И уши болят. А зубы, Таня, если б ты знала, сколько мучений, с ее зубами.

Таня скорбно кивала, глядя на больную ушами и горлом дочку подруги.

С самого детства Ленка твердо знала, какие девочки самые лучшие. Те, что прыгают дальше всех, быстро бегают, у которых звонкие сильные голоса и которые могут побить мальчишку учебником. Таких уважали. В них влюблялись. Как в Олесю Приймакову, сплошную по физкультуре отличницу.

Тогда и появилась вторая Ленка-пират, о которой, конечно, никто не знал. А теперь вообще секрет-секрет, потому что едет в автобусе совершенно взрослая барышня, в вельветовых черных джинсиках, полосатом свитере и синей нейлоновой куртке, с копнищей русых пушистых волос, и губы накрашены. И вдруг придумала себе непонятно кого — мысленную игрушку.

Но с ней Ленке было не так страшно ехать. И к тому же для Ленки-пирата у нее было задание, с которым она сама, боялась — не справится.

Город Феодосия за прошедший месяц совершенно не изменился. Так же торчала на автовокзале белая сахарная церковка, похожая на тортик, украшенный синей и золотой глазурью. Так же пылились по сторонам дороги низкие каменные дома, слепленные боками в длинную ленту, иногда расступаясь на перекрестках или распахиваясь входами в парки, откуда маячили ветки платанов и старых софор. Только уже не было на тротуарах листьев и на ветках висели колючие шарики и кисти из длинных сморщенных стручков, почернелых на зимних дождях и соленых ветрах.

И так же долго и неторопливо городской автобус вез ее к больнице, куда в ноябре забрали Валика Панча.

Выгрузив себя и сумку на остановке, Ленка повесила тяжелый баул на плечо, охнула, подхватила снизу руками, прижимая к животу. И поворачиваясь лицом к боковому входу в подвальный этаж, над которым висела белая вывеска с черными буквами «травмпункт», мысленно оглушительно свистнула.

Повела плечами, устраивая сумку, и решительно двинулась вперед, репетируя слова.

«Если его нет, на работе, я прямо спрошу, извините… нет, сперва поздороваюсь, и спрошу…»

Каблуки процокали по каменным ступенькам, голубая ужасная плитка обступила Ленку со всех сторон, такая блестящая под белыми лампами, что ее хотелось вытереть носовым платком или заставить высморкаться.

— Фу, — прошептала Ленка внезапным мыслям и решительно пошла по плитке, мимо плиток и под плитками туда, где светил желтым прямоугольником вход, и в нем мелькали белые халаты.

На стульях у двери сидели травмированные — трое, в неуклюжих позах. Дядечка с вытянутой ногой, женщина с тряпкой, прижатой к глазу. И еще одна у самой двери баюкала загипсованную руку.

— Эй, — возмутился кто-то в решительную Ленкину спину.

— Я по работе, — ответила она и шагнула внутрь, где над высокой лежанкой склонился человек в белом халате и шапочке ведерком.

— Здравствуйте, — звонко сказала Ленка, — простите, а Геннадий Иванович когда будет?

Толстый мужчина поднял голову, качнув крахмальным ведерком, аккуратно уложил на стол голую ногу, в задранной штанине, которую держал на весу. Владелец ноги с готовностью застонал, но тоже повернулся, неудобно крутя головой, чтоб Ленку рассмотреть.

— В ночную он сегодня, — с мрачным удивлением ответил толстый доктор, — а вы, собственно, кто ему будете?

— А когда ночная начнется? — Ленка свалила сумку на пол и посмотрела на часики, задирая рукав куртки.

— Да нескоро, красавица. А вы лежите. Сейчас я нитки обрежу и бинтоваться. Ната! Наташенька!

На крик вышла Ната, такая же большая, в мятом халате, и стала раскладывать на краю стола вату и бинты.

— С восьми вечера, — уточнил доктор, стоя спиной у раковины, — если надо в коридоре ждите. Или гуляйте, два часа еще.

— Я ему позвоню, можно? — Ленка просочилась мимо рыхлой Наты и взяла трубку. Пока доктор что-то говорил за спиной, набрала номер, поглядывая в бумажку.

— Алло? Здравствуйте. Я звоню Геннадию Ивановичу по поводу мальчика, который у него лечился, месяц назад. Ну да, не лечился, но в его смену поступил. Мне нужно уточнить некоторые детали, я его сестра. Вы не могли бы… Да, спасибо большое.

Толстяк за спиной хмыкнул, рыхлая Ната громко вздохнула, а болящий застонал, но осторожно, видно, боялся пропустить.

Ленка плотнее повернулась спиной, завешивая трубку рассыпанными прядями.

— Геннадий Иванович? Здравствуйте. Это Каткова. Елена Сергеевна. С лодыжкой, и Валиком Панчем, ну, Панченко. Из школы его скорая забрала. В…

— Лена-Елена? — вдруг громко удивился доктор Гена, — опять? Откуда звонишь?

— Так от вас же, — удивилась Ленка, — ой, из вашего вот травмпункта.

— Короче, — распорядился голос, — садись на четверку и дуй сюда, улица Сакко, дом три, угловой подъезд. Я тут с собакой. И там не трепись, поняла? Скажи «да» и приезжай. Адрес запомнила?

— Да, — сказала Ленка. Кивая, добавила еще, специально для доктора и Наты, — угу, да. Да, я поняла, спасибо вам. До свидания.

Ехать оказалось совсем недалеко и, идя к улице Сакко, Ленка подумала, как хорошо, что трубку сняла его жена, значит, никаких особенных секретов не будет, сейчас они встретятся, и она ему все объяснит.

— Привет, Лена-Елена, — доктор Гена улыбался, и Ленка подумала еше, кивая в ответ и отдавая ему сумку, за которой он протянул руку — он оказывается, не такой уж и красивый. Щеки сизые, брови какие-то чересчур густые, нависают на глаза. И под тугой курткой виден небольшой округлый живот. Да и молодым не очень-то назовешь, наверное, почти сорок.

— Ничего себе, нагрузила баул, — Гена вскинул сумку на плечо и, подозвав черного спаниеля с ушами-варежками, пошел в подъезд.

— Прости, Леночка, его кормить надо, там все и скажешь.

На этаже вошел первым, и Ленка ступила на веревочный коврик, готовясь улыбаться и здороваться, немного стесненно. Но в сумрачной квартире стояла тишина, поблескивали полированные плоскости, темнела криво задернутая штора на окне.

— Разувайся, — Гена в носках прошлепал на кухню, пес побежал следом, цокая лапами и мотыляя ушами.

— Ешь. И сидеть тут. Ты понял, Кокоша? Тут будешь!

Обратно шел, захлопнув двери в кухню, нес в руке два тонких стакана, а в другой — бутылку темного стекла.

— Из дома, что ли, сбежала? Нет? Чего топчешься?

— Я… А где ваша… Я разговаривала же.

— Женька? За Митяем поехала, к бабушке. Вернутся утром уже.

Он мелькал в комнате, Ленка видела, то руку, то голову, то склоненный над полированным столиком бок и карман на брюках. Под руками у него звякнуло, дзынькнуло. Зашуршали салфетки.

— Я пойду, — хрипло сказала Ленка, поднимая с пола сумку и дергая язычок замка на двери.

— Что? — удивился Гена таким громким и насмешливым голосом, что у нее отлегло от сердца, — испугалась, что ли? Нашла насильника, вот уж. Мне из-за тебя жизнь херить и в тюрьму садиться? Не дождешься. Скидывай сапоги. Кормиться будем.

Ленка подумала и сняла сапоги. Прошла в комнату, расстегивая курточку. Гена, увалясь в кресло, махнул рукой:

— На диван кидай. Садись там вот, от меня подальше. И рассказывай. Через полтора часа смена. Успеешь?

Она села в мягкое кресло, поерзала, чтоб не проваливаться. И кивая подсунутому бутерброду с ветчиной, устроила на коленках плоскую тарелку, изрисованную розами. Посмотрела на высокий стакан, в котором бежали вверх пузырьки в розовой толще.

— Спасибо. В общем, мне нужно позвонить, брату. А я не знаю номера. Ну, и я хотела, чтоб вы его позвали. Как доктор, понимаете? Так, на всякий случай, а то вдруг там строго.

Гена, покачивая ногой в сером носке, внимательно выслушал Ленкин рассказ о путевке, и о том, что приехала на два дня раньше и вот завтра Новый год, а она даже не знает, вдруг Валика там нету вовсе.

— Подожди, — прервал, наливая себе полный стакан и поднимая его над столом. Повел, салютуя, и выпил, заел кусочком рыбы.

— Я не понял. У тебя, говоришь, путевка со второго? А сегодня — тридцатое. Если его нет, тебе два дня кантоваться где-то. Ну и приехала бы второго, а?

— А праздник? — удивилась Ленка, медленно вертя тарелку на колене, — Новый год же.

Гена бросил на стол скомканную салфетку. В кухне тихо скребся черный пес со смешным именем Кокоша. И в углу мягко сверкала огоньками елочка, вся в шариках.

Митяй, вспомнила Ленка, это сын у него — Митяй. И жена — Женя.

— Угу. Понял. Ты приехала, так рано, потому что хочешь Новый год — с ним. Так?

— Ну да.

— Ты выпей. Это совсем легкое винцо, лимонад скорее. И колбасу давай точи.

— Спасибо.

Он встал, одергивая рубашку, вытащенную из брюк. Прошел к столу у окна и, пошарив там, цыкнул.

— Справочник по больницам и санаториям на работе лежит. Так что, гуляем еще, Леночка-Еленочка, а через часок туда. Позвоню, выну из мироздания твоего златого братца.

Снова сел, придвигая свое кресло так, что его колени почти уперлись в Ленкины. Взял ее руку в свои, сжимая сильными пальцами.

— Не трепыхайся. Просто сидим. Удивительно мне это слышать и не особо понятно. Если конечно…

Он прервался, разглядывая ее, и вдруг усмехнулся. Ленке стало неуютно, и она отняла руку, взяла стакан, отпила, чтоб видел — для дела убрала.

— Знакомо ли тебе, моя девочка, такое иностранное слово — инцест?

— Что? — Ленка поставила стакан. И попыталась мысленно свистнуть, чтоб смелая пришла и помогла согнать мысли, которые разбежались. Она это слово знала, да. Но утренний скандал с мамой, поездка, всякие переживания — выбили из головы способность быстро припоминать и нормально думать.

— Я… Это болезнь, да?

— Проехали, — отмахнулся Гена. Он улыбался и что-то было внутри этой улыбки, будто он купил торт, и вот сейчас отрежет кусок и откусит, разевая рот во всю ширину.

— Еще налить? Если не найдешь своего хлопца, я тебя устрою, до второго числа. Идет? У меня сосед уехал на лыжах кататься. Переночуешь там. Это на пятом этаже.

Говорил и сам наклонялся все ниже, мягко кладя ладони на ее колени. Поблескивали глаза на темном против света лице. Будто их помазали маслом.

— Руки уберите лучше, — сказала Ленка, — а то закричу.

— Нда… — он убрал руки и откинулся на спинку. Блеск глаз исчез.

— Странная ты девочка, Лена. Сначала звонишь мне, требуешь сведений о препаратах, которые понятно ведь для чего тебе.

— Я подруге.

— Ах, конечно. Дальше что? Дальше ты приезжаешь, с вещами, разыскиваешь меня. Сидишь, пьешь со мной игристое. Просишь разыскать мальчишку. С которым у тебя некие странные отношения. И тут же — уберите руки, дядя доктор.

— И что? — удивилась Ленка, — это вы странный. Я этого игристого попила перед дискотекой, наверное, уже ведер сто. За два года. И с пацанами танцевала, как угодно вот. И стала сразу, черт знает кто? По-вашему, ко мне теперь можно приставать?

— А нельзя? — глаза открылись, лицо повернулось к Ленке.

— Нет, конечно! Я сама по себе. А что я там делала и чего пью — это же мое дело, так?

Он покачал головой, и Ленка вдруг рассвирепела. Она вспомнила, как молнией в мозг, что значит это слово — инцест. Встала, резко поправляя волосы.

— Знаете, Гена. Вы нам, взрослые, вечно ноете, ах у вас в голове мысли, вы тока и думаете, чтоб в койку, и ваще сплошная грязь у вас. А получается, что вы меня туда макаете, да? Тоже мне, мудрец с Феодосии. Думаете, про меня все узнали? А вот хер. И вообще я лучше вас в тыщу раз. Нет. В миллион. Чего вы ржете?

Гена отсмеялся, хлопая себя по коленям и качая головой.

— Ну, фемина, ну, уморила. И слова такие знаешь, а?

— Знаю, — мрачно призналась Ленка, по-прежнему стоя рядом со столиком.

— Ладно. Поехали звонить.

Рядом с больницей Ленка сидела в темноте на скамейке, пока доктор Гена мелькал за желтым, утопленным до половины в асфальт окном. Из полуподвала, переговариваясь, выходили плохо различимые фигуры, проплыл мимо большой силуэт, рассказывая кому-то про еще не купленную елку, и следом второй, обращаясь к первому — Наташенька.

А потом в слабом свете из плиточного нутра показалась фигура доктора Гены, и его негромкий голос позвал ее.

В комнате, среди белого и блестящего тихо передвигалась небольшого роста женщина, вся упакованная в халат и косынку, поглядывала на скованную Ленку, а та задвинула баул под тахту у стены и встала, переминаясь и дергая замочек на куртке.

— Знакомьтесь, — густо сказал Гена, — Анжелочка, это племяшка моя, приехала из Керчи, седьмая вода на киселе, зовут Елена Сергеевна.

— Очень приятно, — кивнула Ленка и получила в ответ кивок и блеснувшие каким-то непонятным ей знанием глаза на неярком бледном лице.

Гена жестом подозвал свежеиспеченную племянницу, она села сбоку стола, глядя, как он, наклоняя освещенное лампой лицо, уверенно крутит диск тяжелого черного телефона, очень старого, с поцарапанными боками.

— Леви, — говорил в трубку вальяжным тоном, — Геннадий Иванович, первая поликлиника, а с кем я? Ах, Вероника Павловна? Помните ли меня, прекрасная Вероника? Были вместе да, на семинаре. Вы с докладом. А-ха-ха, да разумеется. С наступающим вас, Вероника. Тут вот какое дело. У вас там в «Ласточке» учащийся. Панченко. С астмой. Угу. Да. Так я его лично знаю, угодил к нам в ноябре. Еще бы вы не помнили, понимаю, да. Такие вот они оглоеды-спиногрызы, одна с ними головная боль. Короче, тут ко мне сестрица его приблудилась, надо бы парня позвать. Далеко ли герой? Ах, вот как…

У Ленки прыгнуло сердце, и она глотнула пересохшим горлом. Пока доктор Гена молчал, а в трубке чирикало и пищало, снова рассердилась на себя. Да что творится с ней? Ну, пацан. Но рассердиться не помогло, потому что уже в голове утвердилась уверенность — уехал. Конечно, уехал, новый год же.

Гена кивнул и добавил словами:

— Я понял, да. Еще раз с наступающим, обворожительная Вероника!

И положил трубку. Молча повернулся к Ленке, кашлянул, глядя, как у нее дрожат губы. Но метнул поверх ее плеча взгляд на неслышную Анжелочку и проговорил не то, что было написано на лице:

— Все нормально. Сейчас процедуры, освободится к девяти, Вероника Павловна, это главврач «Ласточки», его приведет к телефону. В половине, допустим, десятого. Так что сиди, Лена-Елена, скучай. Или поможешь нам с Анжеликой, вон уже возня на входе.

Будто дождавшись конца разговора, в коридоре и, правда, затопали, громко кидаясь словами, кто-то выругался сильно хмельным голосом, другой таким же невнятным рыдающе обругал буяна. И медицинская комнатка вдруг наполнилась людьми в уличной, чересчур черной в ярком свете одеждой, громкими голосами, сильным запахом спиртного.

— Колян, — орал некто, ворочаясь в узком проходе и шоркая Ленкины колени полами длинной куртки, — та бля Колян, ебись же ты конем! Сука! Полез!

— Отъебись, — мрачно отзывался Колян, держа на весу окровавленную руку и усаживаясь рядом с лежанкой, — та сказал же, отъе…

— Хватит, уши от вас болят, — гаркнул доктор Гена, вытирая руки полотенцем и принимая от недрогнувшей Анжелочки блестящие инструменты, — сюда клади. Герой.

Над лохматой головой героя Коляна посмотрел на Ленку, покачал своей, уже в шапочке на черных волосах.

— Лена. Ты пожалуй, пойди в лаборантскую, Анжела тебя проводит. А как звонок, позовем. Народ бухает, сейчас тут такой лазарет будет.

Таща на плече свой баул, Ленка брела по коридору за неслышной Анжелой, и потом они зашли в большую, пустую и гулкую комнату с черными окнами, заляпанными известкой. В углу стояли кособокие козлы, рядом толпа ведерок и банок с краской.

— Ремонт, — сказала Анжелочка шелестящим голоском, — не закончили, теперь второго придут. А тоже бухие, придут, нажрутся и уйдут опять. Вон кушетка. Вешалка. За стенкой душевая. Может надо.

— Мне не надо, — испугалась Ленка быстрому блеску в небольших глазах под низко надвинутой косынкой.

Та пожала плечами. Постояла, видимо, собираясь что-то сказать. Но молча пошла к выходу. У самых дверей неожиданно повернулась:

— Химию делаешь?

— Что?

Белая рука поднялась к косынке, поясняя жестом.

— А… Нет. Это мои. Такие вот.

Анжелочка хмыкнула и исчезла, ушла так тихо, что шагов в гулком коридоре за распахнутой дверью Ленка не услышала.

Села на кушетку, трогая непременную шершавенькую клеенку на ней. Но сразу встала и пошла закрыть двери, постояла рядом, подумала и приоткрыла, чтоб если вдруг крикнут, позовут, не пропустить. Вернулась к черному окну, вгляделась в блестящую стеклами темноту. Там была стена, чертилась смутными полосами кирпичной кладки. И Ленка успокоилась, рассматривая свое отражение, никого, тупик, потому не страшно, что нету шторы. Устав стоять, пошла вдоль стены, рассматривая и трогая зачехленные какие-то приборы, грязные стулья в побелке и на большом оцинкованном столе в углу — батарею пузырьков и стеклянных емкостей с белыми ярлыками на боку.

Надо как-то перекантоваться этот час. Не заснуть вдруг, потому что устала сильно, и хоть в коридоре шумно, тут, за полуоткрытой белой дверью стоит своя настороженная тишина. Усыпляет.

Еще посидев на кушетке, она снова походила по комнате, заглянула в маленькую душевую с зарешеченным плафоном на потолке, и, поглядывая на часы, вернулась к столу с посудинами.

«Дистиллат» — тронула пальцем большую стеклянную бутыль с припыленными известкой боками.

«Гипохлорит натрия» — рассказала ей надорванная этикетка на коричневой банке.

«Гидроксид аммония»…

В коридоре кто-то пробежал, с криком и руганью, засигналила где-то далеко машина.

Ленкина тень накрыла стол, и она качнулась, беря в руку маленький знакомый пузырек. На коричневом боку этикетка — перекись водорода. Это ее Рыбка льет на свою дурную башку, чтоб стать похожей на певицу Бонни Тайлер, для Гани. Пузырьков на столе стояла целая толпа, штук, наверное, тридцать. Ленка развлеклась, выстраивая их рядочками, и вздрогнула.

— Звонят, — сказал от двери шелестящий голос Анжелочки, — пойдем.

 

Глава 30

— Да… — сказала Ленка, и крикнула, — да!

Потому что за спиной частил женский голос, срываясь, все пересказывал одно и то же, ой горе ж, горе какое, та автобус, а побежала, ну горе же, и как теперь, ой горе…

— Алло! — она обхватила трубку обеими руками и прижала к уху так, что оно заболело, — да! Валик? Панч? Это ты?

— Ой, горе, а побежала же, и хрусь, так новый же год, и теперя мне что, ой…

— Сейчас рентген, да ничего, вроде, страшного. Вернетесь со снимком. Лангетку положим. Анжела, возьми женщину.

— Ой горе, а еще ж холодец…

— Але, — сказал в трубке мальчишеский хрипловатый голос и повторил, — але! Малая, это ты, да?

— Письмо, — засмеялась Ленка, глядя на себя в черное оконное стекло — полосатый свитер, волосы по плечам копной и в них лицо с темными размытыми глазами, вдоль щеки черная кость телефонной трубки.

— Я тебе, письмо. Валька.

— А я не получил. Привет.

— А я. Ну. Я не послала. Вот.

Они замолчали вместе, и Ленка все смотрела и смотрела на себя, а позади кричали и ходили, что-то сильно звякало и доктор Гена говорил что-то грозное, а после смеялся.

— Я… — сказали вместе. И засмеялись.

Ленка испугалась какому-то в трубке пиканью и закричала туда, в сложенную ладонь:

— Панч, я приехала. Я завтра, к тебе. Да? Ну, если ты хочешь. Если не, ну ты, может быть. Вот черт.

— Мне Вероника сказала. Павловна. Извините, Вероника Павловна. Ага. Я знаю, Лен.

Он замолчал, и Ленка облизала губы. Конечно. Там наверняка у них праздник. Может, мать приехала к нему. На праздник как раз. А теперь он молчит, боится ее обидеть.

— Я могу обратно, — сказала она тихо. Надеясь, что он не услышал.

Но Валик услышал. Удивился скандально:

— Ты с дуба упала, да?

— Это ты упал, — дрожащим голосом ответила Ленка, — с дуба.

— У меня тебе подарок, — сказал Валик.

И сразу все встало на свои места. Ленка влюбленно смотрела на волосы, на красные и желтые полоски. И лицо такое классное у заоконной Ленки Малой, просто улет-девочка.

Голос Панча понизился и стал совсем тихим, секретным.

— Лен? Вероничка вышла, курить. Ты когда приедешь? Завтра когда? Я тебя встречу, ты скажи только, какой автобус. Пораньше, да? Там есть на десять тридцать.

— Да. Да, конечно! Точно. Ты только не стой на ветру. Ты понял? И не сиди.

— Что?

— На камне не сиди! Чтоб не холодно.

— Ага, Вероника Павловна, — ответил Валик, — да, мы уже. Вам привет от моей сестры. Лен, я передаю, да?

— Уже передал, — засмеялась Ленка.

— Приехивай. Нет, приезжай. Увидишь, я на траве, где валуны.

— Что?

— Увидишь. Завтра.

В трубке запищали гудки и Ленка аккуратно положила ее на массивную коробку с пожелтевшим диском. Повернулась, в тишину, которая, оказалось, стояла за спиной. В комнате было пусто, после рыдающих колянов и причитающих женщин с несваренным холодцом казалось — совсем пусто. Но сидел на стуле у окна доктор Гена, вытянув из-под крахмального, уже измятого и запачканного халата ноги в серых брюках. И, напротив, на кушетке у стены сидела медсестра Анжелочка, медленно вытирая полотенцем маленькие руки с алыми ногтями. Оба смотрели на Ленку и она смутилась, поняв — слушали.

— Ну… Спасибо. Вам. Я пойду, да?

— Куда это? — удивился Гена своим уверенным, но уже слегка усталым голосом, — куда тебя понесет, на ночь глядя? Почти одиннадцать, даже по городу автобусы еле ходят. А пьяни сколько.

Анжелочка усмехнулась, кладя полотенце рядом и разглаживая на коленях халатик. А в коридоре снова топали, и опять кто-то стонал, испуганно ругаясь.

— Так, — распорядился Гена, вставая, — спишь в лаборантской, там за стенкой еще кушетка, перед душевой. Не запирайся, поняла? Ну, стул там типа не суй в ручку дверную. Если Анжела с ног будет валиться, то там отдохнет, в большой комнате ляжет. Да! Заходите. Что у вас?

Толкая очередного травмированного к столу, сел сам, поворачивая лампу на гибкой шее.

— Так. Вилкой, что ли, в носу ковырял?

— Фыво, фафх, — попробовал пациент и замычал, водя по воздуху рукой и страшась тронуть рассеченное лицо.

— Зашьем, — согласился Гена, — одеяла там в шкафчике, и белье чистое. Сбегай в душ и ложись.

— Фего? — удивился раненый.

— Нифего, — ответил Гена, — сейчас будет немножко больно.

Под негодующий вопль Ленка быстро вышла и, свернув, уже медленно пошла среди мертвого сверкания голубенькой плитки.

Он сказал подарок. А ты, лахудра керченская, неделю писала брату письма и складывала их в тайную папочку. Нет, чтоб подумать, о подарке. Ну, на самом деле — подумала. Несколько дней думала, пока ходила в школу, сидела на уроках, слушая, как мается у доски Эдгарчик Русиков. И на переменах думала, пока Викочка то с упоением рассказывала, как Валерчик катал ее на Яве, то убивалась, что на праздник надо сваливать к бабке, аж в Джанкой. И даже сидя с Рыбкой на их «серединке», пыталась придумать, что можно подарить парню в четырнадцать лет (и четыре месяца, почти уже пять), пока Рыбка не обиделась совсем, рассказав Ленке, какая та жуткая эгоистка.

— Мало того, что ты вдруг, хоба, и поехала, а я одна, как последняя дура, на Новый год! Так и сейчас сидишь тут, гав ловишь!

— Ты же с Ганей своим, — попыталась защититься Ленка.

— Та. Он наверняка попрется в кабак с Лилькой. Если бы еще на дискарь, я б туда пошла. Ну, может быть, хотя мать не пустит же. В самый Новый год. А так. Буду сидеть, смотреть огонек по телику.

— Покажут зарубежную эстраду, — утешила ее Ленка, — в четыре утра, как всегда. Посмотришь, там клево. В том году даже эйсидиси показали, прикинь.

— Откуда знаешь? Мы же с тобой…

— В школе кто-то, не помню уже кто.

В общем, так и не вышло ничего придумать. Тем более, он такой. Он совсем не такой, как другие. Не было у Ленки таких Панчей, вообще никогда. И как понять, что Валику понравится? А он ей что-то подарит.

Садясь на холодную кушетку, она сунула руки под попу и улыбнулась. Может быть, полная ерунда какая-то. Но все равно, Ленка будет ее любить, эту ерунду. Потому что от Панча.

Маленькие золотистые часики на запястье показывали одиннадцать вечера. Завтра, подумала она, поднимаясь и сильно, до хруста в плечах потягиваясь. Зевнула и улыбнулась черному зеркалу окна. Завтра в это же время почти наступит Новый год. И они будут вместе его встречать.

Еще непонятно, как и где, думала, распахивая дверцу узкого белого шкафа и трогая стопку колючих одеял и холодных простынок, но ей все равно. Офигеть, Ленка Малая. Сорвалась из дома, к черту на рога, ничего не испугалась. И не знаешь, как будет. А все равно — не страшно.

Ленке снилось, что Валик подарил ей черного кота, из той стаи, которую они кормили с Петром и Валечкой. Котик был тощий, с желтыми большими глазами. Ленка прижала его к животу, потрогала пальцем маленький лоб и острые ушки. Хотела что-то сказать. Но через сон услышала голоса и проснулась, резко открывая глаза в полумрак, полный косых теней и неяркого света, что падал в дверной проем.

— А-а-а, — сказал низкий голос, задыхаясь, — да, ну… давай же, черт, вот блядь, да-вай.

Ленка потянула к подбородку колючее одеяло. И вдруг пожалела, что сняла вельветки, лежит тут, в чужой комнате, в одних трусах и даже лифчик сняла, сперва расстегнула, а он мешался, резал подмышками, и в полусне стащила, сунула под тощую подушку.

— С-сучий сын, давай, скотина паршивая! Ну? Ну-ну-ну… а-а-а…

— Ти-ше!

Там, за проемом что-то происходило, невидимое, меняло свет, бросая и шевеля тени. И эти звуки. Будто двое дрались, сминая другу другу лица и тела, стараясь, чтоб тихо. И не получалось, чтоб совсем тихо.

— А-ха-а-а… прорезался мужской голос, повышаясь и делаясь громче. И умолк, когда следом женский прошипел с яростным облегчением:

— Да-а-а! Да тише ты.

Ленка медленно повернула голову. В полосе окна, выступающей в проем, увидела. Там, где недавно отражалось ее счастливое и усталое лицо, плечи в полосках, сейчас виделись две переплетенные лежащие фигуры, светлые на черном, шевелились без перерыва, все быстрее, и не было голов и плеч, а только бедра, и вытянутая вверх нога с напряженно согнутой ступней.

— Что, — шипел женский голос, — нравится, да? Что лежит там, нравится тебе? Ты козлище, я думала, уже никогда. А ты вон как. Вот что тебе надо.

Второй голос молчал, шевеление не прекращалось, а делалось быстрее, и вдруг все скрутилось в один комок — движение, голоса, скрип и шорохи. И перестало. Сразу.

Потянулось тихое, и от этого ужасно медленное время, полное хриплого дыхания и мерных капель за тонкой стенкой душа. У Ленки вдруг все заболело, от напряжения и неловкой позы. Она открыла рот, хватанула воздуха, чтоб утишить гулкое сердце, боясь, вдруг они там, эти двое, что трахаются на тахте, услышат ее.

Отражение зашевелилось, и на месте сплетенных лежащих тел выплыло, поднимаясь, одно. — Поднялись руки к длинным темным волосам, что-то там делая неясное, наверное, закручивали.

— Мыться пойдешь? — сказал тихий голос доктора Гены.

— Некогда. Вставай уже.

Отражение встало совсем, потягиваясь и отводя невидимую ногу, наверное, она искала тапочек, догадалась Ленка, не имея сил отвести взгляда от балетных движений. В черном стекле женская фигура была хорошо видна, чуть искаженная от кривизны стекла, и еще — цвет такой, странный, как будто это картина. По черному — маслом.

Сдвинулась. И рядом встала мужская.

— А я пойду.

— Ах ты козлище, — женщина натягивала трусики, вела руки за спину, застегивая белый лифчик и внимательно, как Ленка, рассматривая себя в зеркале-стекле. Кинула на себя халатик, туго затягивая. И стала повязывать на собранные волосы косынку.

Гена обнял ее сзади, закрыв от Ленки собой, уже не отраженным, а видным через проем большим голым телом, задом, припорошенным чернотой (волосы, догадалась она, он черный весь, как… как горилла), широкими ногами, обрезанными выше колена тенью.

И отпустив, повернулся. Ленка закрыла глаза так, что заболели веки и поплыли по черному фиолетовые круги. Почти у лица прошли тихие тяжелые шаги, скрипнула деревянная дверца и зашумела вода, поплескивая.

Через несколько минут шум прекратился, и шаги прошли обратно, обдавая Ленку запахом мыла и распаренной кожи.

— Спит? — низкий голос, который ругал доктора последними словами, изменился, и Ленка приоткрыла глаза. И рот тоже. В стекле стояла Анжелочка, невидная, блеклая, никакая, вся из халатика и косынки.

— Еще бы. Набегалась, устала, дрыхнет. Как тот щенок.

— Стареешь, Геночка, — голос был тихим, но в тишине слышался ясно, шелестел, как листья под ногами, — на малолеток потянуло. Теперь будешь племянниц сюда таскать? Типа племянниц.

Гена натягивал брюки, сидя на тахте, ерошил черные волосы.

— Не шипи. Плохо тебе, что ли? Кончила хорошо, как раньше. А эта, угу нужен я ей. Она себе завела игрушку, пацана, брат типа. Она мне типа племяшка, а он ей типа брат. Ты не видела. Красив, девкам погибель.

В сумраке раздался смешок.

— Думал, научу ее чему, чтоб она его научила. Чтоб не испортила парню первый раз. Хотя там своих барышень полный санаторий, может уже…

Ленка сглотнула и закрыла глаза, чтоб хотя бы не видеть. Уши бы закрыть, но они услышат, если пошевелиться.

— О, пора нам, зайка. Орут.

Издалека накатывал уже знакомый шум и суета, чей-то сердитый говор, шаги.

Хлопнула дверь, и в лаборантской встала тишина. Ленка открыла глаза и медленно села. Пугаясь, посмотрела в проем, а вдруг они оставили свои отражения и теперь до самого утра в стекле будут и будут голые тела, одним комком. Но стекло чернело, держа на себе белые кляксы побелки.

Ленка нащупала босой ногой сваленные сапожки, натянула их, морщась от прикосновения к голым ступням. И встала, туго накручивая простыню. Ужасно хотелось в туалет, так сильно, что одеваться и бежать в коридор — не успеть. А еще там люди. И эти двое тоже. Анжелочка вдруг поведет мимо кого-то на рентген и посмотрит на Ленку со своей тайной усмешечкой. И Ленке уже понятно, что за ней прячется.

Она пошла к душу, стукая каблуками и подворачивая ноги. Торопясь, скинула сапоги, ступила босыми ногами на пупырчатый металл поддона, стащила простыню, кидая ее на фанерную стеночку. И открыла воду.

Через три минуты вышла. Снова закутанная с опаской двинулась к узкому шкафу, взять сухую простыню. Хмурилась, вспоминая тихую беседу. Ну, какой козел! Анжелочка правильно его приложила, именно козел. Хотел, значит, Ленку научить, чтоб она потом — Валика. Да Панч ей брат! И все. И баста. Идите вы лесом, со всей вашей взрослой жизнью! Правильно она накричала там, в квартире его. Ссут, что малолетки наделают всякого говна, а сами? Мало того, что сами, так еще и лезут, к малолеткам. Казлы! Козел Гена, со своим Кокошей.

Все больше злясь, Ленка дернула из стопки белье. И, подходя к столу с банками, встала, беря в руку коричневый пузырек.

Ах так, вам, значит, все можно. А я только что придумала подарок. Валику Панчу от Ленки Малой. И идите вы все.

Туже затянув сухую простынку подмышками, решительно похватала пузырьки, сколько влезло в руки. Оглядевшись, забрала со стола испачканные в краске резиновые перчатки. Снова уйдя в душ, выгрузила свою ношу в металлическую корзинку-мыльницу. Опустила голову над поддоном и стала, неловко двигая руками в перчатках, отвинчивать тугую пластмассовую пробку.

 

Глава 31

Автобус снова был полон, и Ленка сидела, так привычно, будто ездила в нем каждый день, и все вокруг знакомо — низкие серые с желтым холмы, редко утыканные столбами, виляющая асфальтовая дорога, громкие женщины с кучей сумок, в которых везли «с города» покупки, и мужички, крепко пахнущие куревом: висят на металлических поручнях, качаясь в такт натужному реву двигателя. Дети, маленькие и побольше, одну девочку Ленка даже подержала на коленях, приняв от большой тетки с тяжелым дыханием из расстегнутой вязаной кофты. А потом с облегчением опустила с колен вертлявую ношу, и тетка, взяв маленькую ручку, потащила к выходу, расталкивая тугую толпу.

Пыльное стекло ловило блики неяркого солнца, которое, то пряталось за низкие облака, то выходило снова. И когда выходило, в стекле отражалась Ленка, и вот она была совершенно ей незнакома — темный глаз, светлая щека и губы, а вокруг — облако кудрявых почти белых волос. Так много — вокруг лица, по плечам и ниже, что приходилось убирать рукой, закидывая за ухо щекотные прядки, а они свешивались снова, и всякий раз Ленка вздрагивала, видя их краем глаза — будто это не ее волосы.

Ночью, вымыв щиплющую голову шампунем, притулившимся в корзинке рядом с обмылком, она толком и не разглядела себя, издалека глянула в черное стекло на белые влажные, свешенные вдоль скул пряди, подумала — надо бы зеркальце вынуть, из сумки, но оно маленькое совсем, а волосы мокрые. И, вообще, совершенно устала от переживаний, мыслей и от увиденного. И от своих поступков и решений. Потому еще раз вытерла голову первой, уже влажной простыней, кинула ее на стенку душа и легла, заворачиваясь в одеяло. Заснула сразу же, без снов. А проснулась от густого пения, и тяжелых уверенных шагов за поворотом стены.

— Приближался голос, с усмешкой в нем.

Ладно, я и сам подойду.

Ленка подтянула одеяло к подбородку, немного злясь и не открывая глаза.

Но зажмуренные веки свет красил розовым, говоря — утро, пришло утро.

— Не тепла твоя светлица, — вкрадчиво доложил голос доктора Гены.

— Не мягка постель тво…

И замолчал, не закончив строки.

— Э-э-э?

В ответ на вопросительное мычание Ленка глаза открыла. И полминуты они смотрели друг на друга.

— Черт, — сказал доктор Гена, — фу, ты меня напугала, красотка. Ты что сделала-то? И как? Когда успела?

Он был уже без халата, в светлом свитере с растянутым горлом и кожаными заплатами на рукавах. И тех самых серых брюках.

— Мне одеться надо, — ответила Ленка.

Он кивнул, отступая за стену. В стекле не отразился, там маячила теперь красно-рыжая кирпичная кладка доверху и по ней тощая ветка какого-то винограда.

Пока Ленка быстро натягивала маечку, свитер и вельветовые джинсы, Гена что-то бормотал, временами удивленно чертыхаясь. Она встряхнула головой, в первый раз вздрогнув, когда на плечо упали, пересыпаясь, белые с жемчужным блеском колечки. И вышла, проводя рукой по пышным волосам.

Улыбнулась ошарашенному лицу с припорошенными щетиной щеками.

— Доброе утро.

— Да уж, — отозвался Гена, разглядывая, — угу. Ну да. Доброе. Утро.

— Я в туалет. И мне ехать надо вот.

— Вместе выйдем, беги, я подожду. А ты как?

— Перекись водорода, — просветила его Ленка, выходя, — у вас тут полный стол. Я взяла немножко.

В гулком туалете, облицованном знакомой плиткой, медленно подошла к зеркалу и испуганно уставилась на свое отражение. Сказала так же, как Гена:

— Вот черт.

Как-то это было слишком. Оказалось, что привычная Ленкина копна ниже лопаток — это вовсе не стрижка каре Оли Рыбки до плеч. И теперь из зеркала на нее смотрела совершенно незнакомая, а главное, цветная, как… (тут Ленка затруднилась, как же себя и назвать), в общем, целое облако светло-золотых волос и яркие карие глаза, слегка испуганные. А губы? Они-то почему стали в два раза надутее, и розовые, будто в помаде?

Умываясь, Ленка отводила глаза, чтоб снова не испугаться. И никак не могла понять, это хорошо или это совершенно ужасно. То, что увидела в зеркале. Но обратно время не отмотаешь, вздохнула, и пристально, наконец, посмотрев, покусала губы, пошла обратно, встряхивая головой.

Когда уже вышли (она хотела спросить про Анжелочку, но не стала) Гена отошел на пару шагов, осмотрел и сказал успокоенно:

— А хорошо. Прям даже отлично. Только приставать к тебе будут не через раз, а по два раза вместо раза.

И тут же снова разозлился, широко шагая и таща Ленкин баул:

— Свалилась на мою голову! А если бы там не перекись была? А если б там цикута рядом стояла? Или ну, или нашатырь какой? Тоже лила бы на дурную свою башку?

— Там подписано было, — возразила Ленка, — и запечатано. По вашему я совсем дура, да?

— Да, — немедленно согласился Гена, — конечно, совершенная, изумительная дура. Теперь еще и роскошная блондинка. Ты хоть понимаешь, что это не просто цвет волос? Сегодня ночью ты себе выбирала судьбу.

— Ну уж. У меня Рыбка тоже выбелила волосы. И что? То есть вы хотите сказать, это как в анекдотах, да? Что мы с ней станем дурами? Ну, для всех.

— Вряд ли ты станешь большей дурой, чем сейчас, — задушевно сказал Гена, обходя выбоины на тротуаре и поддерживая Ленку под локоток, — а вот из угла ты выскочила и теперь у всех на виду.

— На юру.

— Хм. Да. На юру. Ну что, к пончикам?

У него изменился голос, подумала Ленка, перепрыгивая ямы на тротуаре. И смотрит совершенно по-другому. Потому отвечать стала тоже, будто она — другая.

— Почему нет? Пусть пончики…Гена.

В знакомой полутемной столовой, где так же скрежетали подносы, двигаясь к кассе, они поели и выпили отвратного, но очень горячего серого кофе. И, откидываясь на спинку тощего стула, Гена сказал слегка язвительно:

— Теперь твой драгоценный братишка никуда не денется. Хвостом за тобой ходить станет. И не только ходить, Елена-краса.

— Много вы понимаете, — ответила Ленка, стараясь не обращать внимания на подколочки, но сердясь, потому что ночные его слова снова выплыли из памяти и приклеились к этим вот, утренним.

Теперь, сидя в автобусе, она попробовала разобраться, в его намеках, но слишком шумно было вокруг и все мешало. И отражение, с облаком бело-золотистых волос мешало тоже.

Автобус тряхнуло, визгнули тормоза. Ленка, испуганно спохватясь, наклонилась к соседу, что отгораживал ее от толпы:

— Это что? Это уже въезжаем да? Коктебель?

— Вона, — махнул дядька небритым подбородком, — остановка, лезь, а то не протолкаешься.

Она продралась через толпу, вытаскивая за собой сумку. И спрыгнула, щурясь от внезапного солнца и огромной, сверкающей вдалеке синевы моря. Автобус уехал вниз, немного влево, нащупывая колесами повороты и маяча белой кормой под синей крышей. А справа уже поднимались холмы, становясь почти горами, но еще травяные, ярко-желтые в солнечном свете.

Ленка водила глазами, цепляясь то за черный столб с горстью провисших проводов, то за сизую дымку Кара-Дага далеко справа, то…

— Лен? — сказал совсем рядом знакомый голос, и она резко повернулась, толкая сумку ногой.

Молча смотрела, ожидая увидеть такое же, как у доктора Гены удивление. Но Валик топтался, повесив руки, улыбался, во весь свой большой и красивый рот, и бледное лицо светилось в солнечном свете.

— Фу, — сказала она с облегчением, — фу, как напугал. Я думала, где они эти твои валуны.

— Там, — Валик махнул рукой в сторону от шоссе, — я увидел когда автобус, то встал и ушел. Пришел. Вот.

— Да.

Они смотрели друг на друга. Ленка ступила ближе, встала на цыпочки и ткнулась губами в щеку. Валик с готовностью наклонился, чтоб ей было удобнее. И она засмеялась. Новый год. Сегодня же Новый год! И вон там внизу лежат цветные домики, а дурацкий лагерь с путевкой только через два дня.

— Пойдем?

Он кивнул, беря сумку и закидывая ее на плечо.

— А ты уже придумал, где мне? А то я со второго только. «Алые паруса». Блин, я даже не знаю, где это.

Валик кивнул.

— Придумал, да. И «Паруса» это недалеко, там пять минут по улице если. Лен? Ты стала вообще очень красивая.

— Похожа? — Ленка тряхнула волосами.

В траве перелетали стайки птиц и снова прятались, будто их сыпали в траву, как серые опилки.

— На кого?

Она остановилась. Валик тоже встал на уклоне дороги, глядя чуть снизу.

— Ну как же. На Блонди. Дебби Харри которая.

— А-а-а. Неа. Ты на себя стала похожая. Совсем-совсем. Только взрослая. Я даже немножко не знаю, как с тобой теперь.

Ленка нахмурилась, пошла дальше, и он шагал рядом, озабоченно поглядывая на ее серьезное лицо.

— Панч, я же Ленка Малая, по-прежнему. Ну, волосы стали белые почти. И что?

— У меня есть фотоаппарат, — похвастался Валик, — мне Антон дал, а сам уехал. И две пленки. Я буду тебя снимать.

— Это я тебя буду снимать, — засмеялась Ленка, — я умею, мне Светища показывала. Она, между прочим, тоже тебе сестра, только совсем уже взрослая и дома ее никогда нет.

— Семьдесят два кадра, прикинь. Смена-символ называется. Рисовать не умеем, значит, будем снимать, вместе.

Он болтал, а поселок приблизился и обступил их невысокими домами, железными воротами с кинутыми через них сухими виноградными плетями. Собаками за углом небольшого магазина. Детьми на маленьких трехколесных велосипедах.

— Это вообще-то тебе подарок, Панч. Я хотела, чтоб, как Дебби Харри, для тебя.

Валик совершенно счастливо улыбнулся. Сморщил нос. И Ленка испугалась, потому что ей резко захотелось остановить его, подняться на цыпочки и поцеловать, там, где возле уха укладывался по шее завиток темных волос.

— Я понял, Малая. Только нафига мне та Дебби? Ты же лучше. В мильон раз. Она на фотках только. А ты вот она, со мной. Так что спасибо, и спасибо. Я рад.

Он остановился, Ленка наткнулась на его плечо, схватилась за бок под расстегнутой курткой и тут же отдернула руку.

Валик прижал свою руку к свитеру и церемонно поклонился. Она засмеялась и сделала реверанс.

— А сегодня я где? — спросила, когда пошли дальше, уже по улице, спускаясь к шуму воды и мерному постуку гальки в прибое. Вспомнила слова Анжелочки о том, что праздники, все ремонты стоят. Все бухают. Так что, снова, наверное, кладовка в спортзале. И невнятно испугалась — она будет там спать, и Валик будет рядом, всю ночь. Да что с ней такое?

— В школе нельзя, — услышал ее мысли (хорошо, не все, испуганно подумала Ленка) Панч, — там пацаны здоровые будут крутиться, с барышнями своими. На каникулы много уехали, медсестры там, учителя, так что свобода, лафа. Но я придумал, ты не бойся. Есть хочешь?

— Нет. Но скоро захочу.

Они пошли вдоль темной галечной полосы, вороша ногами светлую, не мокрую, и глядя, как вода выбрасывает на гальку сверкающие кружева.

— Вон будка, помнишь, мы там сидели? Я думаю, вот какая-то девушка Лена, разозлился, помнишь? А там забор уже скоро, через который мы лазили, в дырку. А макароны, помнишь, в кульке, ели, и ржали, как те кони.

Ленка кивала, смеялась, с беспокойством следя, как будка ушла за спины, и забор тоже. А они свернули, поднимаясь вверх, туда, где шли за линией жилых домов корпуса детских санаториев и лагерей.

— Валь, мы куда идем-то?

— К главврачу. К Веронике.

— Чего? — Ленка встала, кособочась на сыпучей неудобной гальке, — с ума сошел?

— Не. Она хорошая. Так надо.

— Все у тебя хорошие, — сокрушенно сказала Ленка, но послушалась. Подумала о том, что, может быть, надо прибрать свои новые волосы, косу, что ли, заплести, а то испугается главврач Вероника. Обворожительная Вероника, как ее назвал Гена доктор.

Обворожительная Вероника оказалась низенькой, очень полной женщиной в белом халате с оттопыренными карманами, и гулькой серых волос, закрученных низко над шеей. За толстой оправой очков — пристальные серые глаза, которые казались меньше от тяжелых круглых стекол.

Ленка тоскливо испугалась, ступая на шаг позади Панча, чтоб спрятаться хоть ненадолго от внимательного взгляда. Маленькие руки главврача лежали поверх раскрытого журнала с серыми, густо исписанными страницами.

— Драсти, Вероника Пална, — Валик поклонился и шаркнул ногой, дернул Ленку за рукав куртки и вытащил, ставя пред истертым большим столом, — вот она, обещал, привел.

— Угу, — сказала Вероника Пална низким прокуренным голосом, — добрый день, Елена Сергеевна. Каткова, да? Садись, в ногах правды нет. Тем более, каблуки такие.

Ленка села, неловко, вполоборота, подавленно ожидая неодобрительного взгляда по ее волосам и лицу, по курточке в талию и обтягивающим черным джинсикам с яркой лейбой и фирменной пуговицей на поясе.

— Валя, пойди в коридор, — распорядилась врач, закрывая журнал.

— Так я…

— Потом расскажешь. Поди, лапушка, посиди там. И двери прикрой. Плотнее!

В кабинете наступило молчание. В коридоре кто-то бегал, орал, и вдруг девичий голос закричал, волнуясь и радуясь:

— Валечка, а ты чего на завтраке не был? Там тебе плюшка, и молоко.

Вероника на Ленку не смотрела особенно. Сначала уставила очки на обложку своего журнала, потом посмотрела в окно, за которым шумели воробьи, прыгали по веткам туи синички, сыпля кожурки. А после, уже глядя на гостью, сказала:

— Он тебя очень ждал. И звонить просился, раза три, да все не складывалось. Я тебя в медпункте устрою, хорошо? И главное, Леночка, ты помни, ему волноваться особенно нельзя. Ну не нянчить здорового бугая на ручках, но все же. Вы постарайтесь не ругаться там, как бывает. Ладно? Понимаешь, у него во время приступов сходятся стенки, воздух идет еле-еле, ниткой. Тогда приходит паника, кажется, что нет его совсем. Если слишком испугается, то… В общем, лучше бы не надо. Период такой. Пятнадцать, гормоны, все перестраивается. Качнуть его может и в одну сторону и в другую.

— Я… — сказала Ленка и сглотнула, не понимая, а что говорить.

Она думала, сейчас начнется обычное, такое привычное ей — да ты откуда взялась, тоже мне, да чем вы тут собираетесь заниматься. И явилась, и пацана станешь таскать, и неизвестно, чем вы там…

— Это все, к сожалению, не игрушки и не пустяки. Хотела бы я сказать, что такой, как он — сплошное вот светлое солнце, должен победить и выжить. Но все они должны выжить, понимаешь? Все кто тут. А ему просто дополнительно повезло.

Она помолчала, может быть, ожидая, что Ленка хоть что-то скажет. И добавила, поправляя завернутый рукав халата:

— У него есть ты. Так что, постарайся, милая. Поняла?

— Да, — сказала, наконец, Ленка.

Вероника Павловна поднялась, отодвигая стул. И Ленка встала тоже. Вместе они пошли к закрытым дверям.

— Я поговорю с завучем и врачом в «Парусах», тебя будут отпускать, вы гуляйте, погоды стоят хорошие. Только следи, чтоб он…

— На камне…

— Что?

— Ну. Чтоб, не сидел на холодном, да? Еще сквозняки.

— Умничка, — врач засмеялась, и Ленка с огромным облегчением и горячей благодарностью немедленно ее полюбила, с расстегнутым на круглом животе халатом и серой гулечкой волос, из которой торчали шпильки.

— Проверяй, чтоб таблетки и ингалятор носил, непременно. Водичку — запить, а когда глотать, он знает, по времени. Обед у нас в час дня, завтрак вам оставили. Валентин? Держи свою прекрасную сестру, и смотрите у меня!

Она сделала строгое лицо, и Валик вскочил, прижимая к свитеру длинную руку.

— Смотрим, Вероника Пална, еще как смотрим. И завтрак. Да? А потом можно мы с Леной…

Врач махнула рукой.

— Большие уже. Мотайте отсюда. Валя, там елка, надо бы принести ракушек, ты знаешь откуда, да?

— А-а-а! — закричал Панч, — точно! Лен, мы с тобой за ракушками. Я тебе покажу такую бухту! Ее никто не видит, только я. Потому что ее нету. Но она есть.

Ленка покосилась на Веронику. Та выслушала и кивнула, совершенно серьезно, без взрослого над ребенком умиления:

— Да. Есть такая. Валя тебя отведет.

 

Глава 32

Убежав к поварихе тете Маше, Валик вернулся с ношеными чистыми полукедами, и Ленка, оставив свой баул в медпункте на первом этаже трехэтажного корпуса санатория, переобулась, натянув чистые носки. Причесалась, разглядывая в окне темные какие-то елки и улыбаясь тому, что для ночлега ей все время попадаются всякие медицинские места, полные белых простыней, ширм и клеенчатых кушеток.

А потом все это вылетело из головы, потому что в рваных облаках просвечивало солнце, делая воду в бухте волшебно-зеленой, а справа, куда они шли, поднимался черный хребет Кара-Дага, зубчато подпирая бледное зимнее небо. И совсем не по-зимнему грелись под распахнутой курткой лопатки и плечи.

Валик забегал вперед, падая на колено, командовал, и Ленка послушно замирала, сердясь сквозь старательную улыбку:

— Не надо снизу. Плохо будет. У меня лицо круглое.

— Хорошее лицо, — обижался Валик и после кнопочки нажимал рычажок, переводя кадр.

Шли вдоль обрыва, сыпля шагами каменную и глиняную крошку. Ленка трогала круглые листья скумпии, такие красные на фоне серых валунов. И смеялась, щурясь от режущей синевы воды, которая в тени черных скал сама становилась черной.

Узкая тропинка вывела их в крошечную, размером не больше комнатки бухту, сплошь засыпанную круглой галькой, и по ней, — спрыгивая следом за Панчем, Ленка ахнула — кругом по ней сверкали розовые и красные пятна. Будто набрызгано краской.

Валик нагнулся, цепляя на палец ажурную скорлупу.

— Их море бьет, а потом катает. Смотри, теперь они даже лучше, чем целые, да?

— Кружевные, — кивнула Ленка, тоже нагибаясь и подбирая скругленные осколки с прорезями.

Валик вытащил из кармана связку веревочек и старых шнурков. Поделился с Ленкой и целый час они старательно собирали раковинное кружево, нанизывая его на веревки. Ленке стало жарко, она стащила куртку, кидая ее на камень. И расхохоталась. Валик увешался весь — на шее и на плечах, на животе болтались веревки с ракушками. Смеясь, затопал по гальке, чтоб они загремели. Теперь уже Ленка держала фотоаппарат, и он замирал, корча рожи и растопыривая руки.

Потом сидели рядом, молча смотрели, как вода прыгает вверх, вскакивая на плотных брызгах, не удерживаясь, валится и утекает обратно, чтоб тут же попробовать снова. Сбоку из-за черной скалы с рыжим боком поддувал тонкий ветерок. И Ленка забеспокоилась, чтоб Валик не замерз, но он отмахнулся, подбирая круглые галечки и швыряя их в прыгающую белую воду.

— Та сейчас пойдем. Через минутку. Наверху еще тепло, там уже таблетку съем. К обеду как раз вернемся.

— Хорошо, — успокоилась Ленка, подбирая волосы под выданную Валиком кепку, — а вообще сегодня будет как? Новый год ведь.

— Пожрем. Потом с елкой поможем, или гирлянды еще повешать. Где мы с тобой ночевали, помнишь? Там будет вечер, в спортзале. Танцы, все такое. До двенадцати. Для тех, кто остался, не уехал на каникулы. И еще с других санаториев придут. А после сразу отбой, Квочка сказала.

Он улыбнулся.

— Поведут парами, как цыплят. Но мы с тобой удерем. Что за фигня, Новый год и спать. Правда же?

— Только чтоб не узнала она, — взволновалась Ленка, — слушай, а почему бухта эта тайная? Ты сказал — ее нету? Это как?

Валик обнял коленки, укладывая на них подбородок.

— Ну… когда мы тут, нас не видно. О!

Он развернулся к обрыву, откуда слышались далекие голоса.

— Идет кто-то. Вот смотри, щас.

За кустами показались две головы. И над плечами одной — белый квадрат наискось.

— А как же Кандинский, Николь? — сказала голова на фоне квадрата, перехватывая его удобнее, — или, например, Леже…

Невидимая за кустом Николь возразила что-то резким птичьим голосом и чертыхнулась, гремя и звеня.

— Осторожно! — завопила голова, бережно удерживая свою ношу.

— Эй! — вдруг крикнул Валик. Вскочил с камня, загремев ожерельями, прямо на границе тени, уползающей под обрыв с тропой.

— Эй, эй там! — кричал, размахивая руками, — Кандинские!

Ленка тоже вскочила, дергая его за рукав.

Но двое на тропе, будто не слыша, прошли и скрылись, оставив стихающие голоса.

— Ты не прав, о-о-о как ты не прав, и если ты посмотришь…

Валик встал, победительно выкатывая грудь.

— Видишь? Пока мы тут, нас никто не видит и не слышит, я проверял. А еще тут никогда никого. Дальше спускаются. И перед ней тоже топчутся, в соседней. А в этой пусто. Значит, ее нет. Хорошо, я придумал?

— Очень, — искренне сказала Ленка, — прекрасно придумал, будто бы бухты совсем нет.

— Я не то придумал, — поправил ее Панч, — я придумал эту бухту. Ну, как эти художники, они могут нарисовать то, чего нет. И оно будет. Я рисовать не умею. А придумать — пожалуйста.

Ленка весело посмотрела на гордого мальчика. Такой красивый. И смешной. Совершенно милый и совсем еще маленький.

— Молодец, Валик Панч. Пойдем наверх, слопаешь таблетку. И на обед.

По узкой тропе поднималась первая, цепляясь за сухие корявые ветки и придерживая их, чтоб не хлестали по лицу мальчика. И вдруг он сказал ей в спину:

— Может, я и тебя придумал себе. Ну…

На склоне отвечать было неудобно, и Ленка выбралась на верхнюю тропу, отошла к полянке, сплошь забитой колобками полыни, села на теплый камушек в ярком лишайнике. Подавая Панчу бутылку с водой, уточнила:

— То есть, меня, что ли, нет? И почему ты так решил?

Панч вернул ей бутылку. Сел рядом, неловко изгибаясь, чтоб не мешать. Сорвал веточку и прикусил, краснея щеками. Через зубы ответил:

— Такие бывают разве. В жизни. Красивые.

— О Господи, — рассердилась Ленка, — тоже мне, великая краса Ленка Малая. Бывают, Панч. Да у меня куча недостатков. И придумывал бы если, то нафига тебе сестра? Проще придумать себе девочку, так? Чтоб влюбиться. И чтоб она тоже. В тебя. А если я сестра, то уже поэтому — настоящая. Логично?

— Угу, — Валик выплюнул веточку, — если логично, то кому я нужен, больной. Таблетки за мной таскать? Только при чем тут логично, если придумывать? А сестра, это чтоб никуда совсем не делась. Понимаешь? Блин, это снова логично, да? Ты меня запутала совсем.

— Ты сам себя запутал, — засмеялась Ленка, подпихивая под кепку туго скрученные волосы, — ишь какой выгодный и логичный. Придумал сестре, чтоб сестре никуда не делась! Так вот, Валик Панч, я живая и хрен куда денусь. Чтоп ты знал.

— А я… — тоже смеясь, начал Панч.

Из-за кустов, куда ушли художники, таща свой квадратный холст, показались три фигуры. Шли, все ближе, негромко переговариваясь и смеясь. И замолчали, разглядывая сидящих.

— Ух тыж, — сказал первый, с лицом, отвернутым от желтеющего солнца и потому неразличимым, темным, — ето хтойто у нас тута сидить? Ето у нас Панченко тута сидить весь в игрушечках как елочка?

Двое, натыкаясь на говорящего, с готовностью заржали, рассматривая сверху.

— Ишо не один сидить! — провозгласил остроумный, — у него тута баришня завелася, да? У кепочки баришня.

Ленка коротко вздохнула, мелькая взглядом с одной фигуры на другую. Большие парни, лет, наверное, по шестнадцать. Здоровые. Скажешь слово поперек, могут и ударить, по голосу слышно. А начнешь мирно говорить, могут и полезть к ней. Не только с разговорами.

— Прямо, как большой совсем, наш ссыкун Панченко, — продолжал первый, сунув руки в карманы и покачиваясь на тропе, — с баришней, в кусты занурился. Шо, мелкий, скажешь нам, зачем девку в кусты привел?

— Сиди, — сквозь зубы сказала Ленка, поняв по изменившемуся дыханию Валика — он собрался подняться. И ответить.

И вцепилась рукой в его штанину, мрачно глядя из-под козырька кепки на разговорчивого.

И ведь никого вокруг. На километр пусто.

— Лысый, та пошли уже, — устал топтаться второй, и подтолкнул друга, — магаз же закроют нахрен.

— Погодь, — грозно сказал Лысый, откачиваясь, чтоб пропустить двоих, — погодь, Марчик, щас я ссыкле еще. А ну, ты, Панченко! Встал и сказал дяде Лысому, шо надо.

— Тьфу ты, — Марчик шагнул вперед и медленно пошел, слушая разговор. Третий, не поименованный, крутя головой, никак не мог решить, где ему интереснее.

Лысый, ухмыляясь, спустился на пару шагов, встал напротив мрачного Панча, который все же поднялся с камня, и стоял, сжимая кулаки.

Лысый осмотрел кепку на Ленкиной голове, колени, укрытые снятой курткой и старенькие полукеды в траве. Сломив сухую ветку, кинул из расслабленных пальцев, целя Ленке в грудь. Пропел наставительным тоном:

— Дяденька Лысый, мы с баришней поебаться пришли. Вот так отвечать надо. Понял, чмо малолетнее?

— Лысый! — голос Марчика за кустами стал злым.

— Иду, — радостно отозвался тот и полез на тропу, уже не обращая внимания на Валика и Ленку.

Когда невнятные голоса и смех скрылись, они все еще молчали, Ленка сидела, и Панч стоял, опустив голову. Потом она все же спросила, маясь, что ему паршиво, а что тут сделаешь, против трех здоровых бугаев:

— Из вашего, да? Такие козлы.

— Завтра уезжают, — хрипло сказа Валик, — на ка-нику-лы. Тьфу ты.

И закашлялся, берясь рукой за грудь. Бледное лицо стало пятнистым, брови сошлись, показывая на переносице вертикальную черту. Ленка вскочила, хватая его за руку, но он отдернул, отворачиваясь.

— Валик? Панч. Ингалятор. Он где? Достать?

— Не надо, — со злостью сказал мальчик вполголоса. И полез на тропу, хватаясь за ветки одной рукой.

— Завтра? — переспросила Ленка, и дернула его за куртку, — да стой ты. Хватит уже, скажите гордые мы какие. Стой! Ты правильно молчал. Я таких знаю. Мы молчали, и правильно. Потому что еще не хватало.

— Угу. Ты еще вокруг меня тут… за… бегай.

— И забегаю!

Ленка держала его, и Панч дернулся раз, другой. И встал, нагибая голову, чтоб спрятать лицо.

— Валечка, — сказала она ласково, подтягивая его к себе, — слышишь, ты, брат драгоценный? Молчи. Ты прям думаешь, если бы не больной, то всех раскидал и типа сразу герой? Да они и здорового ножиками попишут или ногами отметелят. Будешь потом почки лечить. А если хочешь, так мы им сегодня нос утрем. Носы. Они же придут на танцы эти? Придут, да?

Он кивнул и Ленка кивнула в ответ.

— Тогда пойдем, я тебе по дороге расскажу. Ну, немножко.

Солнце усаживалось за черные зубцы Кара-Дага, делая их еще чернее и пуская впереди ребят длинные тени. А по другую сторону бухты сверкал золотом припадающий к темно-синей воде дракон Хамелеон. Валик шел, оступаясь с тропы, чтоб идти рядом, а не впереди, и Ленка временами хватала его за рукав и тут же отпускала, когда он независимо задирал подбородок. А потом уже забыл вырываться, слушая, что она говорит, блестя глазами и поправляя плотно сидящую на волосах кепку.

— Думаешь, чего, вот сработает оно?

Ленка уверенно кивнула.

— Да. Только музыку нужно, нормальную такую. Поставить, по времени. Ты найдешь?

— Ну… да. Найду, скажешь, какую. А думаешь…

— Так, — звонко сказала Ленка, волнуясь сама. И повела руками, надеясь объяснить.

— Вот ты сказал про бухту. И про меня, ну про художников еще. Ты это знаешь, что не все кулаками. Так? То есть, необязательно бить им морды. Но рты свои дурные они раскроют. Удивятся. И ты станешь — другой, понимаешь? Для них.

— Думаешь, поймут?

Ленка засмеялась, стараясь, чтоб смех был уверенным.

— Поймут. В любом разе мы с тобой повеселимся. Плохо, что ли? Считай, это продолжение моего тебе подарка.

— Считаю, — согласился Панч. И тоже засмеялся, к удовольствию Ленки уже совсем свободно, без злости и маеты.

— Получается, кепка как раз пригодилась, да?

— А то, — важно сказала Ленка.

Кепка пригодилась и дальше, до самого вечера Ленка ее не снимала. Ходила в суете, как тот Гаврош на картинке в истрепанной книжке, усмехалась сходству, разглядывая себя в случайных зеркалах, и вообще-то старалась не мелькать особенно, не соваться туда, где полно детишек и ребят постарше. В коридорах и кабинетах санатория «Ромашка», куда переехали жильцы «Ласточки» на время ремонта, было суетно и к Ленкиному удивлению, разболтанно, все ходили, как хотели, качались на стульях, трепля языками, кто-то бежал с гирляндами или кричал сердито, волоча картонные коробки.

А потом сообразила, что да — многие учителя уехали, потому что каникулы — раз, да еще дети вперемешку — из «Ромашки», да из «Ласточки» — два. Ну и — праздник.

Вечер начинался в восемь часов, вернее, в восемь все соберутся в столовой на ужин, а оттуда через час выйдут (парами, вспомнила Ленка слова Валика) по дорожкам парка в соседний корпус, где на отремонтированном первом этаже сверкал лампами и мишурой большой спортзал. У короткой стены на возвышении уже торчали коробки динамиков, а на столе, укрытом бархатной скатертью — магнитофон, большой и старый, и рядом с ним коробка с бобинами.

Все это Ленка увидела еще после обеда, когда они с Панчем сгоняли на разведку. И позже, отправив ее в медпункт на место ночевки, Валик убежал в суету, и попутно — добывать заказанную Ленкой музыку.

В коридоре шумели, покрикивал кто-то из взрослых, из столовой слышался звон посуды и скрежет столов.

Ленка села на кушетку, собираясь с мыслями. За окнами уже стемнело, и она порадовалась этому. Валик хотел прийти, после ужина, но Ленка велела ему идти в спортзал вместе со всеми.

— А то не выйдет, — сказала, уже начиная нервничать, — ну и на часы там смотри. Понял?

Она хотела, чтоб почти в полночь, но Панч уперся и покачал головой.

— Нет! Надо пораньше. Можно же пораньше, да?

— Главное, чтоб эти уроды там были, — кивнула Ленка, копаясь в сумке и вытаскивая из нее вещи.

— Та. Будут конечно.

— Панч, ты иди. Ужин там, все такое. Иди, в общем.

Он кивнул и ушел. А в двери тут же заглянула техничка, низенькая, как толстая девочка, любопытно оглядела разбросанное по одеялу добро — одежду, раскрытую косметичку, коробочки с недорогими тенями и всякие там карандашики и тюбики помады.

— Поела бы шла, — пропела выжидательно, вытирая краем серого халата руки, — а чего сидишь, температура у тебе? А. Ночевать оставили тута? Пална оставила? Ну, сиди тогда. И закрывай, а ключик туда вон, в кабинет и на доску.

— Да. Мне Вероника Павловна сказала. С наступающим вас.

Техничка кивнула и ушла, куда-то в шум и веселые возгласы. А Ленка закрыла двери, щелкнула изнутри замком и села на кровать, спиной к холодной стенке, раскрывая пудреницу и нацеливая черную щеточку на ресницы. Пожелала мимоходом, ну, пусть уж в последние несколько часов года ни у кого температура не поднимется, чтоб не мешали. А пока она красит глаза, как раз соберется с мыслями. Насчет одеться.

На самом деле она немножко хитрила, потому что с одеждой уже все придумала. Просто было жалко. И думалось, вдруг решится по-другому.

Но закрывая пудреницу и трогая кончиком пальца подсохшие накрашенные ресницы, вздохнула, и улыбнулась, радуясь — не надо по-другому.

Кусок индийского коттона Ленке привез отец, в ответ на просьбы привезти джинсы. Сказал, вручая пакет:

— Откуда я знаю, их там сто штук, разные все. А тут сама сделаешь, ты же у нас храбрый портняжка, Летка-енка.

И Ленка сделала. Тугие, красивые, с вышитыми карманами на попе, умопомрачительно голубые, и даже лейба нашлась отличная, легла на задний кармашек, как настоящая фирменная. И еще оставался кусочек, Ленка его повертела и, помня папины слова о храбром портняжке, раскроила жилетку на лямочках с пуговицами, а впереди толстая молния-зипер. Жилетка-маечка пристегивалась к штанам на тайные пуговки в поясе, и получался совершенно уже восхитительный коттоновый комбинезон, какие Ленка видела только на дискотечных слайдах, на всяких заграничных певицах и даже, подумала, вертясь перед зеркалом, даже ее комбинезон получше будет.

Весь год Ленка носила свою чудесную обновку, то джинсами с курткой, то комбинезоном на дискотеку, меняла свитерки и майки под тугим джинсовым топиком. И была — супер. И еще не надоел, такой был любимый.

Из парка через приоткрытую форточку слышалась музыка и стихала, рвалась, выключенная. Ленка посмотрела на часики и встала, решительно откидывая за спину белые пряди. Открыла стеклянный шкафчик с дрожащими полочками и вытащила присмотренные медицинские ножницы.

Разложила любимые джинсы на кровати и, нахмурив брови, стала отпиливать штанину почти целиком.

Ножницы были кривые, но острые, и Ленка с работой справилась быстро. Вздыхая, натянула колготки, влезла в шорты и застегнула топик поверх клетчатой любимой рубашки. Надела сапоги, поочередно ставя ноги на табурет, протерла их тряпочкой, чтоб блестели.

И постукивая каблуками, прошлась по маленькому кабинету, проверяя, хорошо ли все сидит. В окно, занавешенное белой шторкой, не смотрела, там был темный парк, и вдруг кто в нем прячется. А еще вспомнила ночь в больнице и отражения в тех стеклах, и не захотела, чтоб было так же.

Наконец, сверившись с часиками и накидывая куртку, шепотом сказала себе:

— Ну…

И вышла, в пустой, слабо освещенный коридор. Повернула в замке ключик, и унесла его в темный кабинет, куда падал свет паркового фонаря. Сильно волнуясь, поднося часики к глазам каждые полминуты, простучала каблуками по гулкому коридору, вышла на боковое крылечко с тремя широкими ступеньками.

От кустов и деревьев ложились черные тени на желтый свет, и Ленке ужасно захотелось остаться тут, где нет никого, и можно просто ходить, трогая листья и ветки. Или стоять, слушая, как туман укладывается на длинные иглы сосен. Но через испуг, удивленно прислушиваясь к себе, вдруг поняла, четко стуча каблуками по плиткам, и чувствуя, как ночной ветерок холодит коленки в тонком нейлоне, ну нет, она не только боится. Она волнуется, и хочет сделать то, что решила.

Новый коридор в корпусе принял ее, и тут уже стоял шум, галдели далекие голоса, выплескиваясь из спортзала вместе с музыкой. Ленка успела пролететь половину пути, когда услышала знакомое музыкальное вступление. Ага. Он все сделал правильно. Нашел и вовремя поставил.

Ноги ступали в такт, и она ускоряла шаги, почти летела, на ходу стягивая наброшенную куртку и дальше, входя, несла ее в опущенной руке, почти волоча по полу.

Полутемный зал был полон, сверкали глаза, лохматились волосы. Блестели очки, лица взрослых у стены поворачивались, оглядывая смеющуюся прыгающую толпу.

Ленка коротко вздохнула, становясь на пороге и оглядывая толпу. И пошла, четко ставя ноги, обтянутые по икрам кожаными тугими сапожками, а навстречу ей пели-кричали радостные женские голоса из мрачных коробок динамиков:

билось в ее голове, управляя шагами, откидывая плечи и вдруг мгновенно напоминая, как в третьем классе стояла на дощатой сцене, обомлев от ужаса, и не могла сказать ни слова из выученного стишка. И как после мама, ведя ее домой, попеняла с раздражением:

— Ну, разве так можно? Я сидела и краснела за тебя. Все выступили!

Ленка тогда поклялась самой страшной клятвой, никогда и нигде не вылезет вперед всех, чтоб — смотрели и ждали, а она…

Валик стоял сбоку, почти за колонкой, прислонясь к стене и скрестив руки поверх парадного свитера в черных ромбах по серому фону. Водил глазами по головам и когда увидел, как расступаются танцующие, отходят, создавая живой коридор, и тыкая друг друга локтями, медленно опустил руки, отклеиваясь от стены. Смотрел.

А она шла и шла, мелькали в такт голые коленки, двигались бедра в коротких обкромсанных шортах, блестели глаза и ярко цветились пухлые губы в щедрой помаде. И вокруг пылающего лица, по плечам, закрывая половину спины — почти до самой талии — облако золотисто-белых волос, мелкими колечками, водопадом, просвеченным цветными огнями.

Мальчик стоял, опустив руки, а все смотрели. И, кинув куртку к стене, подойдя почти вплотную, подняла к нему лицо, взметнулись вверх руки, топыря короткие клетчатые рукавчики, топнула нога и ушло в сторону круглое бедро в джинсовой шортине.

Повторяли женские голоса, помогая танцевать.

И она танцевала. В шаге от Панча, поднимая над головой тонкие руки, сплетала пальцы, встряхивая — расплетала, соединяя кончики пальцев. И под облаком волос, под замкнутым в себе лицом с прикрытыми глазами и полуоткрытым ртом — двигались плечи, изгибалась талия, вытягивалась нога, становясь на носок и выгибая за собой все тело, а после возвращая его обратно.

Валик не видел, что в самом центре толпы, на полукруге расступившихся фигур стоит давешний Лысый и рядом дружбан его Марчик, и у обоих чернеют раскрытые рты, а глаза стали круглыми, как пуговицы. И лица такие смешные, что он наверняка засмеялся бы. Если бы видел.

Но Ленка Малая танцевала для него. И была такой красивой, такой — совершенно не отсюда, что никуда больше он не смотрел.

Дискотечные взрослые девчонки проговаривали последние слова развеселой песенки, специально созданной, чтоб не стоять на месте, чтоб танцевать. Но если бы Ленка Малая открыла глаза и огляделась, то увидела бы — никто не танцует, только она. И, наверное, испугалась бы, сбилась с ритма, споткнулась. Но она не смотрела, она была занята. Танцевала, зная, что песня кончается и нельзя ойкнуть, смешаться, — не за тем шла через полный зал, нарушая детскую клятву обиды и страха. А шла — за победой.

В последний раз повторили солистки. И умолкли.

Ленка твердо поставила ногу, впечатывая в пол каблук. Опустила руки, тяжело дыша. На секунду ей показалось — упадет. Но в шевелении, удивленных и восхищенных возгласах и шепотах Валик протянул руки, шагнув ближе, и тут же началась музыка, будто ждала этого его шага.

Ленка качнулась, улыбаясь, кивнула и приняла руки мальчика — одну к своей ладони, а другую — поверх талии.

Медленно поворачиваясь на слабых ногах, подняла лицо к его, опущенному, внимательному.

— Шесть… да?

— Что?

— Шесть с половиной минут. Штрафной «Отель Калифорния».

Засмеялась, поняв, эту шутку не говорила ему, писала, а вот кажется, что написанное уже сказано, будто они вместе болтали.

— Я говорю… Я потом скажу. Песня. Шесть с половиной. Минут. Фу, Панч. Я так боялась.

— Не. Ты танцевала.

Мимо ее глаз плыли чьи-то лица. И вдалеке — серьезное лицо главврача Вероники Павловны, и еще незнакомые. И вдруг — ошарашенный взгляд Лысого — на нее, а потом на Валика. Угу, подумала Ленка, смотри-смотри, козел. Придвинулась, опуская голову на плечо мальчика. Видя себя и его глазами парней — вот какая, откуда ни возьмись, появилась для Панча девушка, у вас козлов никогда таких не будет. А если и будет, то никогда сама — так вот, голову на плечо. И только с ним. Здорово, что сразу после ее танца заиграл «Отель Калифорния», как раз насмотрятся.

— Лен? — он говорил, трогая теплыми губами ее горячее ухо, — я беру твою куртку, сейчас.

— Да?

Музыка кончалась и никак не могла кончиться, текла и текла, переливалась, как песок из ладони в ладонь, извивалась, как змея в тайных деревьях. Но все же стихала, готовясь заснуть. Не дожидаясь последних аккордов, Панч ступил в сторону, не отпуская ее руки, нагнулся, цепляя с низкой скамейки куртку.

— Бежим!

Они помчались к широким дверям, лавируя между танцующих, а те расступались, провожая их взглядами.

Шаги сыпались по гулкому коридору, к ним прибавился смех.

— Ох, — Ленка стучала каблуками, летя следом за бегущим мальчиком, — да подожди, упаду. Куда мы?

— Кеды возьмем. И потом подарок мой.

— Да! Успеем?

— Еще час целый. Почти. Нормально!

— Да! — закричала она темным деревьям. И засмеялась.

— Да, — смеялся на бегу мальчишка, получивший подарок.

 

Глава 33

Это был очень старый пирс, вход на него был огорожен столбами с провисшей между ними проволокой, и калитка, железная, сваренная из арматурных прутьев красовалась большим, криво висящим замком. Фонари с набережной кидали на черную воду дрожащие линии света, и далеко слева, над спящим Хамелеоном стояла ослепительно белая маленькая луна, ведя по воде свою, отдельную белую дорожку.

Валик отпустил Ленкину руку, подошел к проволокам сбоку, нагнулся, что-то делая.

— Куртку не порви, — сказал вполголоса. Ленка послушно запахнула расстегнутую курточку, туго-туго, чтоб нигде не торчала. Нырнула в дыру, оставляя за проволокой тихое громыхание гальки, и выпрямилась, ступив на тихие доски, такие старые, что они подавались под ногами.

— Вниз смотри, дырявое все.

Она шла следом, внимательно глядя на черные линии и между ними — посеребренное дрожание воды. А вокруг не смотрела, потому что за пределами пирса вода светила очень ярко и Ленка боялась после блеска не увидеть досок, и угодить ногой в трещину.

— Руку дай.

— Я сама…

— Дай говорю! — он поймал ее ладонь, легко, но крепко, и потянул, идя по узкой черной доске с самого края. Ленка шла по такой же, рядом. Три шага, за ними еще маленький четвертый. Снизу плескало, доска покачивалась, прогибаясь.

— Все, — сказал, делая пятый шаг уже на самом конце, плотно устланном досочным полотном, крепким, без щелей. Тут гулял свежий ветерок, и серебристая ночная вода обступила их со всех сторон.

Почти со всех, поправилась Ленка, подходя следом за мальчиком к будочке, которая скворечником, торчала вверху, опираясь на перекрестья металлических планок.

— Избушка, — Ленка задрала голову к еле видной хлипкой лесенке.

— На курьих ножках, — согласился Валик, — сюда не ходит никто, потому что закрыто, ну и еще видишь, дырки всякие.

— Уж вижу. Туда лезем?

Она взялась руками за старое железо, с которого сыпались колючие хлопья ржавчины и полезла следом за мальчиком, осторожно переставляя ноги в вельветовых штанах и старых полукедах — Валик заставил ее переодеться.

Внутри будка была размером с игрушечный домик на детской площадке, но в длинных оконцах смутно светили стекла, и сами окна были просторными, так что вместо стен — почти одни угловые столбы. У домика было два входа, в один они почти заползли, и, выпрямляясь, встали напротив второго, который распахивался в сторону моря.

— Ох, — сказала Ленка, делая шаг и еще один, очень медленно, нащупывая подошвой пол, который, казалось, летел над серебряной лунной водой, охваченной с обеих сторон черными руками гор, — вот это… да…

— Тут крепко, — сказал Валик откуда-то снизу, — ты ходи, не бойся.

В углу засветило, красный прыгучий огонек обрисовал лицо и упавшие на лоб темные волосы. Ленка повернулась от серебра. И засмеялась. Валик сидел, согнув коленки, на ворохе сетей, прикрытых клетчатым одеялом. В жестяной плошке косилась длинная свеча, кидала узкий блик на темное стекло высокой бутылки.

Поднялась рука, отбрасывая на стенку черную тень.

— Без десяти. Только стакан вот один. Зато конфеты есть. Ну, кружка. То есть… вместо стакана.

Опустил руку и черная тень, сламываясь, взяла с дощатого пола пузатую тень кружки.

— Валька, ну ты герой, — Ленка присела рядом, распахивая куртку, — куда тебе шампанское, ты же дите еще! Где взял, спрашивается? И Веронику твою жалко, подведешь ведь.

— Ну, прям короб всего сказала, — Валик сунул ей кружку, перламутровую, с лупоглазым зайцем на боку, — я полстакана всего. Думаешь, я вина, что ли, не пил никогда? Мне пятнадцать скоро! Между прочим, хорошее виноградное вино народные целители советуют. Всякие там. А обратно мы нескоро ж еще.

— Ладно, — сказала Ленка, вытягивая ноги, — раз полстакана. Раз целители. Раз всякие. Раз пятнадцать…

— Ну, ты, Малая!

Ленка поставила кружку и отняла у Панча тяжелую бутылку:

— Дай. Я умею.

Он подносил запястье к пламени свечки, сторожа время. Ленка крутила непослушные проволочки на пробке. Плескала внизу и по сторонам вода, слышная через распахнутые двери, и протекал от моря к берегу тонкий прохладный ветерок, трогая колени и лица. Сильно пахло морской травой, солью, мандариновой коркой от кулька с конфетами и с берега приносило резкий и свежий аромат хвои.

— Пять минут, — предупредил Валик. Огонь сверкнул в круглом циферблате.

— Да услышим, — кивнула Ленка, держа в кулаке горлышко с щекотной пробкой, которая шевелилась, пытаясь вытолкнуться, — там телевизоры, вон у кого-то музыка, куранты будут слышны.

— Лен? — Валик потянулся и, расправив еще одно одеяло, кинул его на колени. Прислонился плечом:

— Тут желания загадывают. Ну, то есть мы должны. Я так придумал. И они тогда сбудутся. Такой мой тебе подарок. Ничего?

— Что такой подарок? Валик, это самый лучший. Да. Сейчас загадаем.

Панч кашлянул. Он уже не смотрел на часы, и на Ленку не смотрел тоже.

— А когда тебе ехать, мы сюда снова придем. И расскажем, чего загадали.

— Так разве делают? А вдруг не сбудется?

— Не понимаешь. Я придумал именно так. Для нас.

На берегу ударили маленькие куранты, звук усилился, наверное, потому что били они хором из открытых форточек, за которыми одинаково мерцали экраны телевизоров.

Двенадцать, в панике подумала Ленка, держа бутылку на байковом одеяле, уже десять осталось ударов, а желание? Надо самое-самое. Чертов Панч, и сама она дурында, надо было подумать заранее. Пять всего…

Часы били мерно и важно, медленно, но все равно с каждым ударом делали шаг и еще один шаг. И сердце ее зачастило, потому что желание — вот оно, но его — нельзя, и потому она ни разу не проговорила его словами, даже мысленно. А рядом сидит Валик, по его спокойному, розовому от пламени свечи лицу видно — он знает свое желание, и загадал. А она, Ленка Малая, сейчас проворонит два последних удара…

— Бомм… — сказали на усыпанном огоньками берегу все совершенно часы, одинаковые часы в одинаковых телевизорах. И следом нестройно заиграла музыка, закричали ура…

Ленка открыла зажмуренные глаза, и ослабила пальцы, направляя пробку.

Валик подставил кружку. Наливая, она расхохоталась, стукая горлышком по толстому краю.

— Ты чего? — он взял кружку двумя руками, дожидаясь, когда она затолкает пробку обратно.

— Ой, Панч. Шампанское — с зайцем. И байковое одеяло. Ой, я что-то не могу…

Она болтала, ставила бутылку на пол, нагибаясь, передвигала подальше, чтоб не уронить, двигала ближе кулек с конфетами, выкатывая оттуда мандаринки. И снова смеялась. Чтоб не дать себе подумать, успела ли загадать.

— Да, — согласился Панч, — у нас всегда все будет, такое вот. Смешное, и не как у всех.

Ленка замолчала. Его лицо в живом свете пламени было очень красивым, спокойным, с мягкой, совсем взрослой улыбкой, какой-то, не как у людей. У кого же она видела такую? Да… на фото, где папа и дядьки с парохода стоят на красивой плитчатой площадке, а за их спинами сидит огромный бронзовый Будда, держит в щепоти цветок, и губы его сложены так, как сейчас у мальчишки, будто он улыбается и одновременно прислушивается ко всему. Как он сказал? У нас с тобой. И — не как у всех. А еще через десять дней они расскажут другу другу о том, чего захотели.

— Да. Не как у всех. Ты это хорошо придумал, Валик Панч, — сказала она негромко, и, глотнув шампанского, отдала ему кружку.

— Я? — удивился мальчик, — нет, это не придумывается. Оно так и есть.

Ей был виден его профиль, тонкий нос, чуть великоватый, и мягкие тени на впалых щеках, ресницы, прикрывающие глаз, — он смотрел вниз, а еще четкий рисунок губ, в свете свечи неярких, почти такого же цвета, как розоватая кожа на скулах и подбородке. Она подумала мельком, у него даже пушка темного нет на верхней губе, хотя у темноволосых он уже бывает, в четырнадцать. И тут свет на лице стал меняться, Валик поворачивал к ней лицо и вот сейчас посмотрит. Глаза в глаза, близко-близко…

Ленка мгновенно и резко ощутила его плечо, прижатое к своему, колени — его и ее, укрытые одним одеялом. Сказала поспешно:

— Нам когда обратно? Чтоб тебя не прищучила Квочка.

— Я в два часа обещал Веронике. Ну, в три, значит, можно.

— Обещал же в два? — попеняла Ленка, разворачивая конфету и суя ему в руку.

— Да. А она сказала, ладно, но чтоб до трех вернулись.

— Золотая у тебя врачиха.

Под одеялом его плечи шевельнулись. Кивнул, жуя конфету и хрустя вафельной крошкой.

— Она хорошая, да.

— Будем говорить, Валь? Сейчас вот.

— Если хочешь, пойдем смотреть вокруг. Новый год ведь. Море там, луна. А еще ракеты, красиво.

Ленка прислушалась к себе. Да. Новый год, ракеты. И вдруг разозлилась. Хоть раз в жизни, Ленка Малая, ты можешь свободно сделать то, чего хочется тебе? А не то, чего нужно хотеть — по всяким разным причинам, по целой куче этих причин.

— Не хочу вокруг. Хочу сидеть и разговаривать. Ну их, ракеты те. Нет, если ты хочешь…

— Нет.

И тут они вместе сказали, начиная вопрос:

— А у тебя…

— А твоя…

Отсмеявшись, Валик махнул рукой:

— Давай ты первая.

— Твоя мама, она — какая? И не приехала вот. Расскажешь?

На берегу, исчерченном желтым светом фонарей, стало шумно, гулял народ, компаниями, кто-то голосил песню, кто-то смеялся, визжали дети, а следом кричали им женские негодующие голоса, чтоб тут же рассмеяться. И шум был хорошо слышен, ложился на воду, как еще одна вода, растекался поверх лунных бликов.

Но внутри этого шума стояла своя, особенная тишина старого пирса, полная тихих звуков, которые не мешали. Плескала вода, обтекая столбы, и маленькое эхо ловило плеск, кидая его к открытым дверям дощатой избушки. Доски поскрипывали иногда, то внизу, будто там кто-то ходил, совсем невидимый, с неровными шагами, а то совсем рядом, когда Валик усаживался удобнее, меняя подогнутую ногу, или сама Ленка откидывалась к стене, чтоб прислониться уставшей спиной. Над головами в одном месте у дверных петель тонко свистело, еле слышно, наверное, сквозняк нашел там себе узкую щелочку.

И все эти звуки их собственной тишины не мешали слышать тихие голоса друг друга. Ленка и Валик говорили. Рассказывали друг другу, замолкали. Переспрашивали, иногда тихо смеялись. А после молчали, думая.

Ленка искоса смотрела на опущенное лицо мальчика, так близко. Сейчас ей хотелось одновременно двух вещей. Закрыть глаза, прислониться плечом, и слушать голос, который совсем рядом. И — сесть напротив, к другой стене, закутаться в одеяло. Чтоб видеть его лицо, когда говорит. В паузах приходила мысль, как сонная надоедливая муха, о том, что даже длинные десять дней кончатся и что им дальше? Как? Разъехаться и сделать вид, что не было ничего? Вернее так — о, как было. Сразу же начинал в голове частить будущий Ленкин голос, вот они сидят на «серединке», Рыбка слушает, фыркая, чтоб сдуть прядку волос. И Семки смеется в нужных местах, когда Ленка расскажет про Квочку, и как вылупили глаза уроды Лысый и Марчик…

Такое вот. Приключение. И после него жить дальше.

— Она хорошая. Я говорил. Просто… Она так сильно страдает из-за меня, что мне еще хуже. Ну, она ж не виновата. Я знаю, могла бы вообще орать там. Типа, а, отец какой козел у тебя. Ты извини.

— Что? А. Да нормально. Я понимаю.

— Как будто совсем нету хорошего в жизни, понимаешь?

— Да. Но она переживает. За тебя. Сам сказал, два раза чуть не помер.

— Лен. Говорят, а вот, побывал. На том свете. Я, конечно, не видел ничего. Просто…

У берега завыл лодочный мотор, и они вместе подняли головы. Валик поднес к свече пустую консервную банку.

— Нас же видно, — шепотом догадалась Ленка, — окна светят, да?

— Ага. Чуть-чуть.

Но лодка ушла в сторону, звуки уменьшались, пока совсем не утихли. Валик положил жестянку. А Ленка представила себе черный кубик на тонких перекрестьях железа и окрашенные розовым окна. Так красиво.

— Про тот свет, — напомнила мальчику, — ну, если тебе не паршиво говорить. Про это.

— Нормально. Я не видел ничего, но голова поменялась, понимаешь? Мысли. Я подумал так. Если я умру. Да ладно тебе, я же про мысли. Слушай. Если умру. Ну, чего я успею за год или там за пять даже? Если совсем короткая жизнь. Даже если бы я вундеркинд, ну выучил бы сто учебников. И хлоп — помер. Все равно. Мне говорил Павел Константиныч, это врач там был один, нормальный дядька, а ты говорит, просто живи, как будто не маячит впереди ничего страшного. Будто ты такой, обычный. Лен… Я знаю, он как лучше хотел, чтоб я не плакал по углам, ой-ой я бедный какой. Но как я могу — просто? Я же не дурачок какой-то, раз-раз и забыл все, бегает, смеется. Я так не хочу.

Пламя свечи мигнуло и легло, затрепыхалось длинной чадящей ниткой. И вдруг погасло, под резким ударом ветерка. Ленке стало холодно, будто маленький огонек их грел. Но в темноте спокойный мальчишеский голос сказал:

— Нормально. У меня спички.

Он чиркал, говорил дальше, а свет снова очерчивал нос, полуоткрытые губы и темный блестящий глаз, прядь на скуле.

— Я так себе понял. Если, правда, жизнь короткая, то пусть в ней радости, всякие. Их же полно вокруг, а мы ходим-ходим, ищем, чего бы пострадать. Надо просто увидеть и не ходить мимо. Ты думаешь, я ненормальный?

— Думаю, — кивнула Ленка, приваливаясь к его плечу, — конечно, ты ненормальный, ну, это нормально как раз. Молчи. Сама знаю, что глупо говорю.

— Нормально говоришь, — возмутился Валик, и они расхохотались, колыхая пламя свечи.

— Понимаешь, вот получается, твоя мама — она нормальная. Сын сильно болеет, приступы, риск всякий. И значит, если нормальная, то должна страдать и переживать. Так положено. Ну, наверное.

— Она старается, — сказал Валик, — типа меня развеселить, но так паршиво выходит, что аж, прям… Эх. Так что я попросил, когда звонила, чтоб сидела там и не тратилась на билет. Соврал, что у нас тут экскурсии, да театры и дельфинарии. Ботанический сад. И вообще.

— Угу. А еще — Ленка Малая. Сергеевна. Ты ей скажешь?

— Нет.

— И я своим тоже не скажу.

Ленка вспомнила трагическое лицо мамы и прямо увидела, как оно исказится от радостной новости, что ее младшая дочь провела каникулы с братом, сыном той самой негодяйки, которая увела ее Сережу, да не удержала. И теперь тянет с бывшего полюбовника деньги. На больного сына.

— Замерзла? — Валик озабоченно завертелся, укрывая Ленке плечи концом одеяла.

Она покачала головой.

— Нормально.

И подумала, что она вдруг прикидывает какое-то будущее, их общее, а может быть, его вовсе и нету. В какой-то книге читала, у женщин так устроены мозги, из мелочи могут выстроить целый замок. Воздушный. А мужчины, было написано там, они думают по-другому. И чего мучить парня унылыми вопросами, а что же будет дальше, и как оно будет. Вот приехала к нему сестра, Ленка Малая, вполне такая яркая девица, умненькая интересная, да еще блондинка с волосами до попы. Значит, есть причины радоваться. А уедет — найдутся другие причины. Потому что он так решил, и он прав. А она старше, пусть всего на два с половиной года, должна быть умнее и поберечь. Так что, молчи, Малая, улыбнешься через десять дней, скажешь, пока-пока, драгоценный братишка, вот тебе адрес, пиши письма, а я тебе буду.

Жизнь, которая ждала ее там, показалась вдруг ворохом старых обоев, валяются, с картинками, но уже ненужные и мешают. И такие сушеные, что на зубах скрип. Можно ли там находить радости, настоящие? Или все они останутся тут, рядом с красивым мальчишкой Валиком Панчем. Который, вот что интересно, вдруг осторожно подумала Ленка, все меньше кажется ей походим на отца. И становится сам по себе. Просто парень. Высокий, с длинными руками, тонкими в запястьях. С красивой шеей и впалыми скулами, с темными глазами. И эти волосы, одна прядка все время падает на щеку, как в кино.

Нельзя. Нельзя это думать… Ленка заворочалась, нащупывая рядом хоть что. Ну что там, кулек или бутылка.

— Мандарин будешь? Один остался.

— Давай напополам.

Она молчала, когда свернули одеяла и шли обратно, уже в тишине, а все голоса стали далекими и вместо них из домов болтали телевизоры. В школу их пустил сторож, и Валик, поманив Ленку, двинулся не в медпункт, а на второй этаж, по сумрачной неуютной лестнице. В темном коридоре лежал на полу квадрат света из открытой двери в кабинет.

Панч постукал костяшками по косяку.

— Вероника Пална? А мы вот, пришли.

Дернул Ленку, выталкивая вперед.

— Видите? Живые, здоровые, и не пьяные даже. У нас была бутылка шампанского, мы ее открыли и вылили в море, чтоб праздник. Для Нептуна. Нет, для Посейдона. Нептун это потом, а Посейдон…

— Валя, умолкни, — Вероника закрыла тетрадь, снимая очки, — ну такой ты болтун. Молодцы. Иди, проведи сестру и в спальню. Я тоже лягу, на кушетке, вас вот ждала.

— С Новым годом, — сказала Ленка.

Та кивнула. Уже в спины спохватилась:

— И не курили? Ай, молодцы. Идите уже.

На пороге темного медпункта Валик замялся. В окно светил высокий фонарь, просвечивая черное кружево иголок и веточек.

— Ты устала, да? А то я могу еще посидеть, у нас в полвосьмого подъем, потому что процедуры.

— Устала, Панч, — ласково соврала Ленка, — иди, а я свалюсь и спать.

— Да, — сказал он, не двигаясь.

— Мне тоже рано вставать, а то придет же дежурная. А я тут, валяюсь.

— Да… — он продолжал стоять, высокий, с еле видным бледным лицом и широкими ссутуленными плечами.

Ленка подумала, что сейчас закричит. Или стукнет его кулаком с зажатым в нем плоским ключиком. Валик качнулся ближе, беря ее за плечи. И поцеловал в уголок приоткрытого рта, тыкнулся неловко, проведя губами по щеке, и — не отпустил, стоял, тепло дыша и прижимая губы к ее запрокинутому лицу.

В голове Ленки ударили те самые куранты, мерно отбивая общее время. Один могучий удар, входя в мозг, упадая в горло, протекал дальше, вибрируя и рассыпаясь на мелкие теплые камушки-гальки, укатывался в кончики пальцев. А следом уже второй, шел, как делают это волны, набегая одна на другую и не догоняя. И третий.

Вдруг заболел затылок, далекий, ударился о стену, не сильно, и не быстро, но как-то же надо было оторваться. И рука неловко завернута за спину, потому что надо повернуться, а непонятно, что тут где. Темно и все непривычное. Все, кроме высокой фигуры Панча, который так и остался стоять, чуть согнувшись, потому что он выше, чем Ленка Малая.

По дороге к кушетке Ленка чуть не уронила шкафчик, тот обрадованно зазвенел всеми своими полочками и дверцами. И, наконец, села, вцепляясь потными руками в холодную клеенку. Сглотнула и сказала хриплым, но бодрым голосом:

— Так. Вали спать, Валик от пишущей машинки. И двери закрой.

Неяркий свет из коридора погас, прихлопнутый белой плоскостью двери.

Ленка легла навзничь, слушая шаги, идущие к лестнице. Тихие и все тише. Зажмурилась, нашаривая сложенное у стены одеяло. Не открывая глаз, разложила его, завернулась, как была — в вельветовых джинсах, тонком свитерке и в носках. И притихла, еле дыша, чтоб не сдуть дыханием прикосновение губ — в самом уголке рта.

Насмешливый голос в ясной, гулкой, как ночной коридор, голове, сказал:

— Наша Малая все прынца ждет, на белом коне. Дождалась своего прынца, Малая?

Но Ленке было слышно, за насмешкой в голосе прятался испуг. А значит, это все правда.

 

Глава 34

В прошлом году, было дело, Ленка сильно напилась, прямо очень сильно. Это на Рыбкин день рождения, когда та поругалась с родителями, не захотела оставаться дома, и пришла с тяжелым пакетом и унылым бледным лицом. За окнами бодро задувал северный ветер, носил колючую снежную крупку. И Ленка, вздохнув, сняла клетчатую юбку, влезла в зимние штаны и толстый свитер. Взяли Викочку Семки и поехали к черту на рога, то есть на самый конец Змеиного мыса, где вдоль искрошенного пирса стояли, кренясь, списанные буксиры и старые пароходы с разломанными бортами. Там, прячась за пятнистым от ржавчины высоким бортом, открыли банку рыбных консервов и еще одну — с кабачковой икрой. И съели, скребя алюминиевой вилкой. Закусывая какое-то жуткое крепленое винище, его Рыбка купила в магазине, потому что другого там не было.

Ветер забирался в рукава, леденил граненый стакан и хмеля совершенно не чувствовалось, а потом они даже ели зефирный торт, нарубленный кусками в бумажном пакете. И совсем замерзнув, ушли, оставляя позади черные с рыжим горы бортов и рубок. Пешком двинулись к далекой остановке, уже согреваясь и смеясь, и даже мрачная именинница заулыбалась, откидывая с пушистых волос пуховую кружевную косынку.

Тут и догнал их жигуленок Мерса. Строган, выскочив и шутовски раскланиваясь, пригласил в нагретый салон, а сам весь блестел и сверкал кожаной курткой и зиперами на джинсах.

Девочки сурово согласились прокатиться до дискаря, нет-нет, никаких там на хату, знаем мы вас, и вообще, нам Малая не разрешает…

Ленка важно кивнула головой, приваливаясь к Рыбкиному плечу. Язык заплетался и рассказать, что да, я Малая, им запрещаю (это была тогда их дежурная шуточка), она не сумела. Доехали быстро и вылезли, совсем согретые. И тут хмель кинулся в голову и ноги одновременно. Всем троим. Оказалось, крепленое дурное вино — это вам не кислый сухарик.

Ленка смутно помнила, что вдруг обнаружила себя неправильно одетой, в смысле, куда ж на танцы в зимних неуклюжих штанах и толстом свитере. И маша рукой, задевая себя по носу, входить внутрь отказалась. Оля ее поддержала (и за локоть тоже), вместе они скрутили негодующую Семки и увели на остановку, подальше от озадаченного Мерса и хохочущего Строгана.

Ехали обратно долго. Потому что сильно мутило, два раза выходили, и Ленка помнит, как Оля стояла за остановкой, крепко держась за тонкий ствол деревца и оно качалось вместе с ней. И все вокруг разорвалось и летало отдельно, никак не складываясь в одну целую картинку. Но оно все было. Летел мимо кусок с испугом на нем, а как же домой? Следом кувыркался другой — а где Семки, куда ее унесло? На третьем была одна только пуговица штанов, и она никак не хотела попадать в петлю, а над головой Семачки монотонно спрашивала «Малая, ну ты скоро там, вон автобус-автобус-автобус»…

Утром Ленка поражалась, да как удалось ей проскочить мимо бдительной мамы, рухнуть на диван и отлежаться до утра, и кажется, почти не спала, с мутной тоской провожая глазами летающие картинки, уже ночные, состоящие из обрывков мыслей.

Лежа на шелестящей кушетке в темном медпункте, где сбоку призрачно маячил музыкально-дрожащий шкафчик, Ленка вспомнила то свое состояние, потому что нынешнее оказалось похожим. Только мути не было в голове. Но ясная, она никак не хотела складывать кусочки в целое.

А может быть, не хотела сама Ленка.

Если я все сложу, думала она, укладываясь на бок, и глядя в смутное окно с бликами и темными ветками над беленькой шторкой, то я пойму, что со мной. И придется все это выбросить. Выкинуть. Из головы. Из памяти. А я не хочу.

Лежать на боку под натянутым одеялом было неудобно и она, резко двигая ногами, повернулась, снова легла на спину, уставилась в белый потолок, на лампу, с которой свисала нитка серебряного дождика.

Пока пусть будут такие… обрывки…

Но среди кусочков, с внимательным темным глазом и витой прядкой волос по скуле, с тонким профилем, очерченным розовым теплым светом, с высокой фигурой у двери в мерцающий спортзал, вдруг крутясь, подскакивало лицо доктора Гены, его белые пальцы на Ленкином колене. И голос, такой насмешливо-умудренный, со словами, а знаешь ли ты такое слово… инцест…

И нужно было снова повернуться сердито, отпихивая ногой одеяло, потому что не надо это смотреть и слушать. Но прилетал другой обрывок, с белыми сплетенными телами на черном стекле. А после — лицо Сережи Кинга, на фоне высокой спинки дубового стула. И Пашка, лежит, морща ровный короткий нос, бодает ее локоть лбом, смотри, Малая, чтоб никому, чтоб я первый.

Черт! Ленка села, кусая губы и умоляюще глядя на дальнюю стену, увешанную плакатами с легкими и кишечниками. Чертова ночь, вот уж Новый год! Когда она кончится уже и перестанет мучить ее тем, о чем придется думать, а ее головы, она уже понимает, никак не хватит, чтоб в себя поместить то, что случилось. С ней. И ее братом. Почти родным. Не совсем родным. Но — братом же!

Это она виновата. Ленка Малая. Потому что приехала, потому что влезла в его жизнь. Были отдельно. Ну и были бы дальше.

Медленно легла, снова натягивая одеяло. Ага… и она дальше думала бы, как раньше, о нем, будто он камушек в ботинке. И надо выкинуть, чтоб не мешался. Выкинуть и забыть, пойти себе дальше, удобно ступая.

У нее вдруг устало все. Голова, плечи, руки, лежащие поверх одеяла, и ноги в вельветовых джинсах. Глаза, уставленные снова в потолок. Уши, от далекого праздничного шума и от тишины внутри комнаты, подчеркнутой позвякиванием шкафчика. И от этой усталости она заснула, успев увидеть, как в окно протекает первый утренний свет, серенький и неверный.

Из мутного сна ее выдернули резкие дневные звуки.

— Ой, — сказал кто-то за вторыми дверями, и под холодное металлическое звяканье, засмеялся, повторяя, — ой-ой-ой…

— Не ври, — ответил сильный женский голос, — все, держи ватку. И брысь.

Ленка открыла глаза. Из другой двери вышла девочка с согнутым локтем в закатанном рукаве рубашки. Любопытно посмотрела и пробежала к выходу. Шкаф послушно зазвякал.

— Ну, герой, — сказал тот же голос, под быстрые шаги, — так, угу. Гуляй. Таблетки не забудь, на столе. Да чего шепчешь, все равно пора ей вставать.

Ленка резко села, опуская ноги на пол. Голос Валика отвечал что-то негромкое, но весело. Завозились там и он засмеялся.

Ленка прислушалась к себе, с тоской ожидая возвращения ночных мыслей. Но вместо них пришла утренняя, трезвая и уверенная. Господи, Малая, ну ты накрутила сложняков. Пацан он, совсем пацан. Конечно, нравишься, девка ты видная. Немножко влюблен, как бывает с мальчиками. И сама ты. Ну, немножко влюбилась, как бывает с девочками. Новый год, море, луна, романтика. Все так мило. Вот и дальше…

В двери показалось сначала плечо, потом локоть, тоже с закатанным рукавом. И кланяясь, Панч спиной вперед оказался рядом с Ленкиной кушеткой.

— Я не сплю, — она засмеялась, подбирая руками спутанные волосы.

— Ура, — ответил Валик и заорал так, что она вздрогнула и расхохоталась.

— Спасибо, прекрасная Ларисыванна! Счастья вам и хорошего нового года!

— Иди уже! — отозвалась невидимая Ларисыванна, а под ее руками уже кто-то еще говорил «ой» и виновато шипел.

Панч уселся рядом на кушетку, убрал со сгиба локтя ватный комочек и раскатал рукав.

— С Новым годом, Лен. Прикинь, там дождь прошел. Кончился уже. Я сидел смотрел, там капли, и солнце. А ты тут спишь, как золушка. Нет, как спящая красавица. Я думал, проспишь завтрак. И тогда я тебе принесу, пюре там картофельное…

— В кульке, — подсказала Ленка, складывая одеяло.

Панч засмеялся, так легко, что у нее совсем отлегло от сердца. И в самом деле, развела тут трагедий. А впереди у них — целых полтора дня вместе, а потом она переселится в «Алые паруса», и будет оттуда сбегать, к Валику, потому что обворожительная Вероника отмазала ее от всяких сборов отряда, собраний и тренировок.

— Давай сегодня на Хамелеон, — предложила, радуясь, что легла спать одетая и можно сразу встать, расчесаться и быстренько сбегать в туалет.

— Да. После завтрака. Сегодня картошка и котлеты. А еще будет торт, теть Машин.

Слушая и кивая, Ленка взяла косметичку, щетку и полотенце со спинки кровати.

— Я в сортир. Тут будешь?

— Ага. Я подожду.

Валик сел удобнее, вытягивая длинные ноги. Улыбнулся ей. И Ленка с готовностью беспомощно улыбнулась в ответ, отворачиваясь и кусая губы. Да что за ерунда на постном масле. Вот так и жить бы — пусть он все время рядом. И пусть всегда-всегда так улыбается.

Она что-то хотела сказать в дверях, бодрое и смешное, пошутить, как он. Но ушла молча, потому что его лицо изменилось. Когда сел, думая, она уже не смотрит.

Шла по солнечному коридору, в окна сверкали мокрые утренние деревья, и из столовой звенела посуда, шумели голоса, и вкусно пахло котлетами. А на кушетке сидел мальчик с серьезным, почти трагическим лицом, наверное, у нее самой было такое же, этой дурацкой ночью.

Умываясь в белом кафельном туалете, Ленка перед зеркалом улыбнулась себе, будто отражение — Валик Панч, подмигнула и отрепетировала несколько хулиганских выражений. Гоня от себя мысль, что он точно так же притворяется, когда говорит, с ней.

И вдруг, поверх всех ночных обрывков, поверх утренних мыслей и сейчасных догадок пришла, как прыгнула с потолка, одна — совершенно черная. А вдруг он умрет?

Ленка стояла, держась мокрыми пальцами за толстую закраину раковины.

Мысль была тяжелой и спрессованной, будто она тугой ком черной ваты, надорви и пойдет распухать кучей душных волокон. Про его мать, которая думает так постоянно. Про то, что прочее — мелочи, по сравнению. А еще, что он так живет. Все время.

А еще, это же значит, что его не будет? Вообще?

Ей стало вдруг совсем нехорошо. Пальцы соскальзывали, и она опустила руки, вытирая их о мягкий вельветовый рубчик. Оглянулась, прикидывая, успеет ли добежать к унитазу, так затошнило и подкатило к самому горлу. Но в двери влетели сразу три девочки, совсем небольшие и сразу вокруг стало шумно, смешливо и с кафельным эхом.

Ленка взяла полотенце и вышла. В коридоре уже бегали, и плавно ходили, смеялись и переговаривались. На нее смотрели, вернее, на волосы, и возвращаясь в медицинскую, она поняла, многие думают, она своя. Те, что из «Ласточки», думают, что она из «Ромашки». И наоборот. Но все равно, чересчур тут всех много, надо скорее поесть и уйти. С Панчем. Быть с ним столько, сколько получится. Все десять дней. И плевала она на мудрого доктора Гену, и на свои испуганные мысли тоже. А что будет потом? Ну, что-то ж будет.

Этот день Ленка потом долго не могла вспоминать. И никаких трагедий, никаких там, о, я сейчас лягу и умру с тоски. Просто вот — другие дни, те, что пришли потом, они были разбавлены новыми знакомствами и суетой, и усталостью по вечерам, и кроме нового, был еще Панч, каждый день, и они куда-то с ним уходили, так что к ночи у Ленки гудели ноги, а глаза захлопывались напрочь, — уже не до мыслей.

А этот день было только их днем, полностью, до самого вечера, потому что на обед они возвращаться не стали.

И уже дома, в своей другой жизни, день золотой травы по дороге к Хамелеону казался чем-то несуществующим, чем-то вовсе ей не принадлежащим. Это помогало отодвинуть его далеко, и не всматриваться в детали.

Потом наступило еще одно потом, в котором уже было можно. Приблизить, и рассмотреть, медленно-медленно, переходя от цвета травин, и их формы под ветром, к лицу Валика, тронутому легким загаром поверх бледных щек. И к их разговорам, улыбкам, взглядам.

Оказалось, день был огромен. И когда уже стало можно, Ленка выдохнула, будто до этого грудь была стянута веревкой и вот она лопнула, наконец. И занялась путешествиями туда, в день-мир, день-вселенную. Удивляясь тому, что в нем так много всего. Так много, что ни разу не успевала досмотреть намеченный кусок, засыпала. А днем, верша обычные дела того нового для себя времени в старой своей жизни, думала о том, что вечером ляжет и посмотрит. Ну, например, как сначала они пошли к роднику.

Они шли и шли, тропа поднималась по плоскому склону, почти спрятанная в сухой траве, которую солнце сделало совсем золотой. И снизу ничего не было видно, кроме купы голых кустов с перепутанными серыми ветками, над ними — плавные линии макушек холмистой гряды, и — небо. Бледное, дневное, кажется с тайными в нем искрами, какие бывают зимой от мороза, но редкими, сверкнуло и — пропало.

— Такого не снимешь.

— Что? — он повернулся, протягивая ей руку.

Она помедлила, буквально секунду, и руку приняла, шагнула ближе, уже слегка задыхаясь от подъема.

— Я говорю, такие вещи есть, глаз видит, а на снимках их ведь не будет. Ты видишь в воздухе? Сверкает.

— Как зимой? — уточнил Валик, и Ленка открыла рот, с недоверием глядя.

— Ты, правда, видишь? — уточнила.

Он кивнул. Посмотрел серьезно, а потом улыбнулся, во весь рот.

— Мы же брат и сестра. Чего удивляешься.

— Да, — сказала она.

И дальше пошли молча, снова он впереди, а Ленка пониже, чтоб не мешаться под ногами, потому что она все время останавливалась и смотрела вокруг.

Он знает. И я знаю. А еще он понял и не будет ничего говорить и делать. Ничего такого. Потому он мне — руку. И сказал — брат и сестра. Хотя это не потому, вон Светища тоже сестра, но никогда-никогда они не читали мысли друг друга. С Валиком все по-другому, потому что как раз не брат и сестра. А потому что, да черт и черт, мы просто влюбились, оба! И он оказался умнее меня, и…

Она двинулась дальше, постояв на склоне. Наклонялась на ходу, чтобы коснуться пальцами гибких травин, таких на ощупь прекрасных.

… И он не хочет ничего испортить. Потому будет мне просто братом. И ничего не скажет и не сделает, чтоб все полетело кувырком. Не ска-жет. Не сделает. Вот черт…

— Ты чего? — Валик внимательно смотрел в ее лицо и Ленка, спохватившись, нацепила улыбку.

— Лен. Я что-то не так? Ты расстроилась?

— Да устала лезть, смотри, мы высоко уже.

Он махнул рукой, распахнутая куртка поднялась крылом.

— Овражек. И в нем. Давай постоим, я тоже вот…

В груди у него хрипело, и Ленка мгновенно забыла о своих мрачных метаниях и борениях. Он засмеялся, теперь уже ее испугу. И она засмеялась тоже, чтоб не как его мама, чтоб не гнобить беспрерывной тревогой и жалостью.

В овражке чудесно прятался не только родник, забранный в замшелые древние камни, но и целая рощица боярышника с отчаянно красными ягодками, и так много их, что рябило в глазах.

Пока Валик возился внизу, ставя под тонкую струю бутылку, Ленка пошла вдоль кустов, объедая торчащие ветки и рассказывая на ходу:

— Этот вкусный, кисленький. А этот, крупный — никакой. Тьфу, косточки большие какие. О, вот самый клевый. С длинными ягодами. Сиди, я принесу.

Они устроились на досочке, уложенной на камни, и методично ели ягоды, которые Ленка вытаскивала из кармана и держала в горсти. И были так заняты, и еще устали, что никаких снова взрослых мыслей, а вот — ягоды. И вода среди старых камней. А еще сбоку россыпь нежных сиреневых цветков, что вылезли просто из земли и светили в путанице трав.

— Какие красивые! — Ленка тянулась, ленясь подниматься, и Валик придержал ее за локоть, чтоб не свалилась.

Она тронула пальцами лепестки.

— Это шафран. Его в еду добавляют, когда готовят. А еще краску делают.

— Откуда знаешь?

— Так интересно ж. Осенью тут целые поляны его, красота. Я спросил. В библиотеке.

Ягоды кончились, вода лилась над горлышком подставленной бутылки, и Ленка снова вернулась к этим своим мыслям. Потому что он сидел совсем рядом, и было видно, пушок на верхней губе у него все же есть, только совсем легкий. А еще передний зуб немножко сколот, уголочком, и потому, когда улыбается, то получается смешная такая щербинка. И хоть умри на месте, а хочется взять его за руку, почувствовать кожу на кончиках пальцев и на ладони. И еще — поцеловать.

Ну, ты, Малая, и сволочь, подумала Ленка, каменея и бережно держа на коленках сцепленные руки, чтоб не упали, а то загремят, как старые кости. Ну, ты… и беспомощно не знала, чего дальше и думать. А он, кажется, ничего не заметил, с этим своим шафраном. Завозился, поправляя воротник куртки. Встал, спустился к роднику и там, усаживаясь на корточки, вытащил бутылку, заткнул полиэтиленовой пробкой.

— Ну что? Двинули? Пить хочешь еще?

— Нет, — сказала Ленка, прокашливаясь, — пошли, да.

Там, в эти странные каникулы, она не успевала подумать, летя от одного состояния к другому, мгновенно, будто кидаясь в воду и выныривая из нее, как дельфин. Вот они идут по узкой тропе, смеются, Валик голосит, размахивая длинными руками, а Ленка сердито орет, чтоб поберег дыхалку. А вот она лезет из оврага, хватается за его руку, видит опущенное к ней лицо, и повисает, споткнувшись, а он дергает, как морковку из грядки, обхватывает другой рукой, чтоб не упала. Целую секунду стоят, прижавшись, а потом он делает шаг назад, чтоб ей было куда ступить. И ступая, она успевает подумать, если бы не брат, а другое, не отошел бы, стоял, и держал ее. И она не стала бы отодвигаться.

Но впереди, к подножию дракона-горы кидались каменные извивы мрачных осыпей над Мертвой бухтой. И они вместе, забыв обо всем, уже лезли вниз, цепляясь за кустики полыни и корни, торчащие из сухой глины, полной сверкающих кристаллов гипса.

Там бродили по неровным каменным блюдцам, полным морской воды, нагибались, разглядывая рисунки из вкраплений кварца и всяких незнакомых пород — черных и багрово-красных. И снова Валик показывал и называл, что знает, а Ленка слушала, и не вынимала из сумки «Смену», потому что мало солнца и все такое — мрачно-красивое цветное, и разве же получится так фотографиях.

А потом, выбравшись снова наверх, сидели на ласковом склоне, укрытом золотой шкурой травы, смотрели на воду внизу, на спину горы по левую руку. И на черный хребет Кара-Дага, к которому клонилось зимнее сонное солнце. И снова Ленка будто валилась в предвечернюю воду, уходя в тайную, оказалось, совсем незнакомую ей глубину, резко ощущала рядом с собой плечо мальчика и его руку, на его колене, совсем рядом со своим. И думала, испуганно и невнятно, но с таким ужасным по силе, таким яростным желанием, что сейчас, если поцеловаться, ведь никто-никто не узнает…

И вообще…

Про это вообще думать было совершенно нельзя. Потому очень, очень хорошо, что они каждый раз вовремя вставали и шли дальше, и в этом дальше оказывалось множество чудес, которые были не менее важными, чем это — другое, пугающее ее.

Когда уже возвращались, совершенно уставшие, в темноте, брели, бережно шагая, потому что батарейка в фонарике умерла, а тропинка шла по хребту очередного холма уже над поселком, Валик сказал:

— А ты напиши. Ну, ты сказала, снять не получится. Напиши словами.

— Ой, — ответила она, спотыкаясь о невидимый камень.

Панч взял ее руку и не отпустил, ведя рядом с собой.

— Я не знаю. Я такого не пробовала, только вот сочинения. По картинам. Ну и всякие политические, на темы. Как везде. У вас тоже ведь.

— Ты мне напиши. Если не можешь так просто, как писатели вот.

— Тебе?

— Да. Ты ведь мне будешь писать, Лен? Письма.

— Письма, — растерянно повторила она.

Письма, это значит, она уедет, а он останется тут, а потом уедет тоже и вообще неясно, когда они снова увидятся. И получается, только вот — письма.

— Да. Но ты не волнуйся. Мы увидимся, скоро. Ты на весенние приезжай, я тут до лета точно буду. Вероника к тебе хорошо, ты ей понравилась. А пока вот пиши, ну про все. Будто ты снимаешь, только картинки словами. У тебя получится.

В темноте Ленка увидела снова: золотой склон, извилистый овраг с каменными наплывами по стенкам, путаницу серых веток с красными точками ягод. И нежные в сухой траве лепестки, такие — не вовремя и не там, и такие живые, настоящие.

— Я попробую.

— Но это ж нескоро еще, — бодро сказал Валик, отвечая на ее и, видимо, на свои мысли тоже, — еще ж целых десять дней. Там после завтрака, наверное, тренировки всякие, я туда лазил, смотрел, как они вокруг корпусов бегают.

— О Господи…

— Ну, можно так, чтоб день до обеда удрать, а на другой — после и до самого ужина.

Он покачал ее руку, спрыгнул с валуна на песок и поддержал, когда она почти свалилась на него.

— Устала, — пожаловалась Ленка, загребая полукедами песок и еле волоча тяжелые ноги.

— Нормально. Я тоже.

В полутьме он засмеялся, повертывая к ней светлое лицо.

— На ужин опоздали. Придется тебе опять с кулька макароны есть, Ленка Малая. Я принесу.

— Не надо, Панч. Я щас свалюсь там, на кушетку.

— Цыц. Сказал принесу. И разбужу.

Ленка ужасно обрадовалась, что сил возражать не было. А еще она, оказывается, устала быть старшей, устала решать эти свои новые проблемы, такие нерешаемые, да еще за двоих.

В корпусе, где уже был притушен свет и из спален доносились негромкие голоса и смех, она добрела в сортир, вернулась в темную медицинскую, и там повалилась на кушетку. Стащив носки и одну штанину, заснула, как провалилась под лед, кинув на себя угол одеяла.

И проснулась, от запаха соленого огурца. Не поднимая головы, резко открыла глаза, собирая сонные мысли. И тут же зажмурилась, забыв выдохнуть. Валик сидел рядом, за секунду она успела увидеть волосы, обрисованные мягким лунным светом, плечи и блик на скуле. Его бедро прижималось к ленкиному, укрытому одеялом.

«Он сказал, разбудит». И она лежала, с закрытыми глазами, медленно дыша и прислушиваясь. Ждала, сама не понимая, чего именно ждет. За окном глухо шумел ветер, качая ветки, и одна царапала стекло, постукивала в него сухим тонким пальцем. Валик сидел, не двигаясь. А потом наклонился, к ее лицу, она услышала, как дышит, совсем рядом. Стало щекотно скуле, где сдвинулась прядка волос, падая к уху.

Сердце ударило раз и еще раз, и заколотилось, кажется, уже снаружи, между ними. Мешало слышать, но куда же его.

Теплые губы тронули щеку, помедлили и коснулись ее губ, совсем легко, не нажимая. Ленка перестала дышать вовсе. Перед глазами медленно вращались спирали и круги, белые, сверкающие. Утекали вниз, к горлу, и там толкались в ребра, плелись в животе, и снова собирались в мягкий горячий комок. Как еще одно сердце.

Прикосновение губ исчезло и появилось на шее, под волосами, и почти сразу же — на мочке уха.

— Лен, — сказал он теплым шепотом, а губы проговаривали каждый слог, каждую букву, трогая и трогая краешек уха, будто это поцелуи, а может быть, так и было…

— Лен? Ле-на. Ма-ла-я. Лен-ка… Я тут. Спишь?

— Нет, — шепот получился сиплым, и она виновато улыбнулась, прижимая к бокам руки, очень сильно, чтоб не поднялись сами, и не обняли, укладывая на себя сверху.

— Уже не сплю. Пусти.

Он выпрямился, поднял руку, лохматя себе волосы. Выдохнул, так что в груди снова привычно хрипнуло.

— Картошка вот. И огурец. А еще подливка там, и вилка.

— Не в кульке, значит, — попеняла Ленка, садясь и принимая на колени тарелку, — свет надо тебе? А то сидим тут, как заговорщики, вдруг нас застукают.

— Ешь давай, — ласково сказал Панч, — не надо света. Мне не надо.

Он поерзал, отодвигаясь на край кушетки, скинул тапки и сел к стене, обхватывая колени. Ленка согнула ноги, чтоб не мешать.

Молча ела, и после дневных мучений и страхов ей было хорошо, покойно. Был первый день. И тихая медицинская комната, где никого, они вот только. И еще впереди десять дней…Картошка ужасно вкусная, а огурец — с чесноком, как ей нравилось. И самое главное, он ее поцеловал. Она не дура, именно поцеловал, сам. Опять. И это счастье.

 

Глава 35

В просторном светлом зале было прохладно, казалось, холод идет от белых шелковых штор, подвязанных кружевными бантами. Ленка поерзала, усаживаясь на мягком, сдвинула стул так, чтоб окно было за спиной. Теперь через весь зал с бликующим танцполом ей была видна распахнутая дверь в кухню, там лениво ходили, переговариваясь, женщины в халатах, и мелькнула официантка, которая приняла заказ и ушла, не торопясь, суя блокнот в кармашек фартучка.

— В первый раз, небось, в кабаке, — самодовольно поинтересовался доктор Гена, удобнее усаживаясь, и повернулся боком, крикнул в глубину кухни:

— Девушка! Полчаса уже сидим!

— Почему в первый, — сдержанно ответила Ленка, поправляя волосы, — была уже.

— Хм…

Гена устроил локти на краешке скатерти и стал рассматривать ее, переводя глаза с пышных светлых волос на плечи в полосатом свитерке.

— Ранняя, значит.

Она промолчала. Из кухни шла официантка. Обиженно тащила поднос, уставленный тарелками и блюдечками.

Гена потер руки, принялся переставлять узкую вазочку с потрепанной хризантемкой, металлическую корзинку с граненой солонкой и перечницей, захватанной серыми пятнами. Официантка совала на пустые места тарелки с салатами и горячим — жареной картофельной стружкой и мясом, политым коричневой жижей. Но, принюхалась Ленка, пахло вкусно, даже очень. И виновато захотела есть.

— Лопай, — кивнул доктор Гена и сам взял вилку, набирая ворошок желтой картошки.

Прожевав, спросил, пока Ленка методично ела, чередуя картошку-мясо-огурец:

— И почему снова ко мне, Лена-Елена? Подробности после, когда дожуешь, а вот это мне интересно. Такие секреты, что больше некому?

Она пожала полосатыми плечами. В зале кроме них никого не было, еще даже не время обеда, одиннадцать утра. И среди белого шелка и кружев, украшенных криво повисшими гирляндами и дождиком, они были таким цветным тяжелым пятном. Наверное, в кино это было бы хорошо, так снять, подумала Ленка, кладя вилку на край плоской тарелки.

— Некому получается. Вы взрослый. А еще — врач. Ну и… мы уже ж несколько раз общались. А еще я уеду вот.

— Исчерпывающе, — голос Гены стал несколько разочарованным, — а я-то решил… ладно, неважно. Хоть не беременная и не насчет заразы, уже утешила. А то я как тебя увидел в окне, так за сердце схватился.

Ленка подвинула к себе недоеденный салат. Вилкой стала гонять по майонезу горошины. Она ехала, а сколько там ехать, минут сорок, и всю дорогу ничего не видела, смотрела в мутное окно, и в глазах было мутно, хотя и не плакала. Просто вот — пусто внутри, совершенно пусто.

* * *

Панч хотел поехать с ней, но она рассердилась. Сказала звонко, дрожащим голосом, выпрямляясь на узкой лавочке под тенистой сосной:

— Ты что мне сердце рвешь? А там до Керчи поедешь, да? Сил нет моих, видеть не могу.

— Прости, — хмуро сказал Панч и отвернулся, вытягивая скрещенные ноги и кладя поверх руки со сплетенными пальцами.

Ленка посмотрела на его ноги, коленки под коробчатой новенькой джинсой. И вот тут чуть не заревела. Такой красивый. И ухо торчит, красное, среди черных прядок. А она выпендривается. Точно как мать, такой же театр устроила.

— Ты прости, — вздохнула и привалилась к его плечу.

Валик плечом дернул. Ленка ойкнув, почти упала и снова пристроилась, нажимая. Валик откачнулся, но она, закусив губу, качнулась тоже, и еще минуту оба пыхтели, раскачиваясь на лавке, пока, наконец, не захохотали оба в голос.

— Валинька, — сказала Ленка нежно, прижимаясь плечом в куртке к его плечу в куртке, — я и так на день опоздала, завтра утром в школу уже. И мои все поуехали, мне еще мать неделю концерты будет устраивать. Мне, правда, надо скорее, а если вместе, то мы еще до вечера будем в Феодосии лазить. Скажешь, нет?

— Та, да, — вздохнул Панч, — я так и хотел, уговорить же тебя.

— Ты меня вчера уже уговорил. И так буду виноватая.

— Ну, ты извини.

— Хватит уже.

А потом пришел автобус, и они залезли, чтобы сунуть на правильное сиденье Ленкину сумку, и вышли снова. Опять сидели на лавочке, болтали, и внутри Ленки вытягивались резиновые минуты, рвались, щелкая по сердцу, каждая — больно. И когда осталось этих щелкающих минут ровно три шутки, она проверила по часам, то Ленка встала и сказала решительно:

— Пойдем.

Валик смотрел чуть снизу, подняв к ней бледное, чуть загорелое лицо, полуоткрыв губы в трещинках от солнца и ветров.

— Уже?

Ей снова захотелось крикнуть на него, опять тем же материнским рыдающим голосом, и она промолчала, взяла его руку, сильно потянув. Увела не к автобусу (а внутри щелкнула, отрываясь от времени, еще одна минута), а за толстый кривой ствол, где была вытоптана земля, усыпанная иглами, и за крошечной полянкой начиналась путаница кустов.

Встала на цыпочки, обнимая его подмышками, прижалась, изо всех сил, запрокидывая к его лицу свое, отчаянное, с полузакрытыми глазами.

И они поцеловались. В первый раз за эти двенадцать дней, по-настоящему, оба. И под распахнутыми куртками колотились два сердца — непонятно, где чье, да и неважно.

Он, оказывается, тоже держал ее руками, поверх плеч, очень крепко, так что она повисла, отрываясь от его губ и совсем закрывая глаза, чтоб не смотреть, какое стало лицо у него. Трепыхнулась, не сумев вырваться, а он, кажется, забыл, что держит ее. И тогда открыла глаза и посмотрела.

У него было такое… такое лицо, что Ленка перестала бояться своей смелости. И бояться смотреть тоже. Жадно складывала в память брови, сошедшиеся к переносице, скулы, впалые и высокие, темные глаза, которые смотрели на нее так же, делая маленькие шаги, и она чувствовала их — по своим ресницам, губам, носу…

А минут уже не осталось, последняя рассыпалась на эти мелкие шажочки глаз, почти рядом, вплотную. И каждый шажок отмечал утекающую секунду.

— Едем, — крикнул шофер.

Зарычал мотор, кто-то засмеялся, кто-то еще — крикнул.

И теперь уже Валик взял Ленкину ледяную руку своей — горячей, и потащил к еще открытой двери в автобус.

— Адрес в сумке. Где пленки. Ты не потеряй, да? Ты приезжай, может просто вот, выходные когда. Лен…

Она кивала, отпуская его и взлетая по ступенькам под грозный уже окрик шофера. Кивала, усаживаясь и глядя через стекло на высокую худую фигуру. Он там что-то говорил и после улыбнулся. Проплыла мимо поднятая ладонь, Ленка вывернула голову, но все уехало.

Тогда она села и стала смотреть перед собой. Не думала. И ничего не видела.

* * *

Так, не думая, подошла к поликлинике и, ставя сумку на асфальт, спрыгнула в бетонный карман перед низким окном травмпункта. Глянула внутрь. Оттуда на нее стал тыкать пальцем парень с перевязанной головой, и доктор Гена повернулся, чуть не выронив блестящую штучку.

Через минуту вышел, мелькая полами белого халата, стремительно подошел и, глядя в ее пустое лицо, спросил с укоризненной уверенностью:

— Доездилась, да?

— Мне совет нужен, — сказала Ленка заготовленные слова, забыв поздороваться.

— Так и знал. Вот уж девочки-припевочки. Медицинский, конечно.

— А? — она с удивлением посмотрела на покорное отчаяние на сизо-бритом лице, немного, впрочем, хитренькое.

— А, — догадалась, — нет. Просто совет, личный.

Теперь удивился Гена. И немного подумав, кивнул.

— Лады. Меня Анжелочка подменит, прогуляемся, расскажешь. Жрать хочешь, красотка? Давай гульнем, ланч в кабаке устроим.

И вот он сидит напротив, ждет, когда она доест салат, и расскажет о своих проблемах.

— Ну, — спросил Гена, но вдруг спохватился и строго сказал, — кстати, хватит мне выкать. Уже и спали вместе, и ели-пили. И пончики. Даже власы свои из русых ты сделала лоре-лей-ными, тьфу, еле выговорил, у меня, а не где-то. Так что — Гена. Или Генчик, поняла?

— Да. Гена, — послушно кивнула она, и отодвинула пустую тарелку.

— Ну, — повторил Гена, — как твой драгоценный брат? Погуляли по долинам и по…

— Я его люблю, — сказала Ленка, складывая салфетку.

Гена улыбнулся и кивнул.

— И прекрасно, теперь сплошное благолепие, родня и тыры пыры.

— И он меня, кажется, тоже. Что нам теперь делать?

Выражение докторского лица снова изменилось.

— Погоди. Ты имеешь в виду?

— Да.

— Э-э-э… — Гена огляделся и снова уставился в Ленкино спокойное лицо.

— Совет. Я же сказала, мне нужен совет, — напомнила она, — это же вы мне говорили — инцест, все такое.

— Ты, — машинально поправил Гена. И вдруг густо расхохотался, качая головой.

— Ну, уморили, ну, какие страсти-мордасти. Эхх, где ж мои семнадцать… Стой! Ты куда?

Вскочил, неловко дергая стул, догнал и вцепился в плечо накинутой куртки, стягивая рукав на ленкин локоть. Та остановилась, с опущенной головой, с лицом, завешенным густыми светлыми прядями.

— Де-ла, — Гена повлек ее обратно, усадил, оглядываясь по сторонам. Махнул рукой.

— Девушка! Рассчитайте нас, пожалуйста. И бутылочку сухого, с собой. Да. Побыстрее, если можно, прекрасная валькирия.

Потом они шли, петляя и сворачивая по улицам под стенками каменной ленты домов с разнокалиберными балкончиками. И спустились в какой-то подвальчик, где было темно, краснели на грубых стенках тусклые фонари, и дубовые лавки опоясывали широкие столы.

Гена толкнул спутницу в самый угол, и Ленка проехала задницей по гладкому дереву, приняла в руки сунутый небольшой стаканчик.

— На виду не держи. Я счас пива возьму бокал для виду.

— Мне ехать скоро.

— А ты чуть-чуть. Язык развязать.

— Да, — сказала она и послушно глотнула налитого кислого вина.

— Ну, — вернувшись с пузатой стеклянной кружкой, он придвинулся ближе, разглядывая ее лицо и волосы, — колись, Лорелея.

Ленка глотнула еще, вжимаясь в самый угол, чтоб отодвинуться от требовательного взгляда блестящих глаз под густыми бровями. И пожала плечами, сбираясь с мыслями. А что рассказывать-то? Главное сказала, ну и… Ему что, говорить о том, что происходило между ними каждый день? То, о чем она после испуганно и счастливо думала, заворачиваясь в казенное байковое одеяло в общей спальне девочек, и засыпала с этими счастливыми крошечными воспоминаниями. О том, как посмотрел. И как замер, подсаживая на камень, и она замерла тоже, на целых полминуты, а после расцепились, и стали болтать. А на следующий день, когда он дразнил ее, она погналась за ним, грозно оря, упала, подвернув ногу, и он кинулся обратно, сел, стаскивая с ее ступни носок и держа за щиколотку, стал дуть, вытягивая губы, а потом поцеловал рядом с косточкой, а она замолчала и положила ладонь на его волосы. Еще полминуты…

Такое разве расскажешь. Ну, она не дура ведь, да, можно и рассказать, объяснив, про все эти мелочи: если бы самой Ленке было тринадцать, то ясно — ах-ах, первые касания, ах девочка — мальчик, мальчик — девочка. Но ей семнадцать. И по лавкам с парнями она позажималась изрядно. И если до сих пор никому не давала, то это не значит, что ничего такого на лавочках не делалось. Потому и понятно сейчас, что все серьезно. Потому что одно касание его пальцев или губ, и Ленка просто вот — как умерла. Снова и снова.

Она молчала, а Гена внимательно следил, что-то читая в ее лице, в приоткрытых губах и в том, как сходились брови и после поднимались недоуменно горестным домиком.

— Секс был? — спросил деловито.

Ленка покачала головой отрицательно, и собралась сказать, но выдохнула, молча.

— А вообще? Раньше? — продолжал собеседник, придвигая к себе пузатый бокал, граненый ромбиками, с толстой ребристой ручкой.

— Нет, — ответила Ленка, — еще нет, никогда. А что?

— Собираю данные, Лорелея. А это вот как тебе? — и вдруг замурлыкал вполголоса:

— Летний вечер теплый самый, был у нас с тобой. А, Лорелея? Разговаривали с нами… звезды… и прибой… Угу, аж в сердце бьет, да?

Кивнул на ее молчание, на руки, что сплелись, стискивая пальцы до белизны. И задушевно заговорил, прерываясь, чтоб сделать аккуратный глоток:

— Есть такая штука, Ленка-Еленка, ее называют иногда любовной лихорадкой, иногда болезнью любви. Нет-нет, не в том смысле, болезнь, а состояние души. Сердца. Человек глупеет, делает ерунду, думает ерунду. И пока она его держит, эта самая лихорадка, кажется больному, что свет клином, что вот — самый-пресамый, и умереть не жалко. И все ему. А уж если нельзя, ууу, так может прихватить, что и с катушек — брык. Вот смотри, давай вместе разберем ситуацию. На.

Он плеснул в стаканчик и сунул ближе к ее руке. Ленка расцепила пальцы, обхватила стакан, рассматривая руки, слушала.

— Первое, он тебе родственник. Значит — нельзя. Второе, пацан совсем, ишь как хитро у вас сошлось. Ты уже вроде как взрослая, по закону, а он — малолетка. Сколько говоришь? Четырнадцать?

— С половиной, — хрипло ответила Ленка.

Гена кивнул. Взял с блюдца тускло-блестящий кусочек копченой ставридки, прикусил, отгрызая краешек.

— Вот. Третье, ты у нас, ежели не соврала, в девицах догуливаешь. А значит, гормоны штормят, голову мутят. Если бы не его возраст, да ваше родство, ну переспали бы. Разок-два. И глядишь, все потихоньку на нет сошло. Ты губу не копыль, я знаю, что говорю.

Он бросил на блюдце обкусанный кусок и вытер пальцы салфеткой, вдумчиво, по-докторски.

— Так что, мой тебе совет, Лена-Елена. Найди себе парня, для секса. А лучше мужчину постарше, чтоб бережно, и с умом, и знал, как предохраниться, и как все сделать с чувством, с толком, расстановкой. И подожди, ну сколько, ну пару месяцев, так думаю. Вот и увидишь, пойдет твоя любовь на убыль, сама. А он, ну пацан же совсем. И красавец. Через годик у него пассий будет, всю шею сотрут, вешаясь. Останешься романтическим воспоминанием, и поверь, будет всю жизнь эти ваши каникулы в сердце лелеять. С тихой радостью. И будет тебе за них благодарен.

— Это не совет, — сказала Ленка, когда он остановился.

— Да?

— Да. Я спрашивала, как нам. С Валиком. А вы… ты то есть, про каких-то мне мужиков. Про секс с ними. Ты вот сказал, инцест. Это на самом деле так? Совсем-совсем нельзя? И почему нельзя? Закон такой? Или, ну как сказать, генетически нельзя, по природе там? Мы проходили на биологии, о вырождении королевских фамилий, там всякое. Но там же куча поколений, и потом уже. Ну и еще, мы же не собираемся, жениться. Куда, он пацан совсем. Но я должна знать, что нам можно. Ты понимаешь, я о чем?

Гена отодвинул бокал, усаживаясь боком, чтоб лучше видеть решительное и мрачное лицо.

— Ого. Вижу, все порешала сама. А он хоть знает, о твоих планах?

— Нет у меня планов, — беспомощно огрызнулась Ленка, — какие планы? Чтоб они были, мне надо знать! Я же старше. И взрослая. Ты сам сказал.

— Стоп! Не кипишуй. А то кинешься сейчас с кулаками. И еще раз повторяю, балда прекрасная. Хочешь рассудить все здраво и разумно, так становись взрослой! У вас с ним никакого секса быть не может! А у тебя — может. И если хочешь планы строить, то не просто может, а должен быть. Безопасный, конечно. И голову даю на отсечение, пока будешь ждать, совершеннолетия своего малолетнего принца, сама поймешь, все твои замирания сердца, все дрожи в коленочках, все это — признаки не любви! А плотского желания! Повезет тебе, найдешь такого любовника, что будешь с ним, как цветок раскрываться. Я тебе песенку не зря мурлыкал. Это все не твое, поняла? Это — общее. У всех такое! Ах, влюбимшись, и сразу все книжки на себя примеряешь, все дурацкие песенки засверкали. Я это знаю. И все это знают. Просто у вас оно — в первый раз. Чтоб ты знала, даже огромную любовь человек может пережить шесть-семь раз за жизнь. А тут, ах-ах, мальчик и девочка в первый раз влюбились.

Он снова остановился, качнулся ближе, кладя ладонь на ленкины пальцы. Понизив голос, сказал, шевеля губами рассыпанные по уху волосы:

— И ко мне ты не зря прибежала. У нас с тобой прекрасно все получится. Поверь. И это не какие-то прыщавые подростки, что не знают, как доставить женщине настоящее удовольствие. А тем более не знают, как ее уберечь от грязи и неприятностей. И никто не узнает, про нас. И твой драгоценный братишка тоже.

Горячее дыхание обдавало щеку запахом рыбы и пива. Ленка отклонилась, вытягивая шею, выдернула руку из-под сильных пальцев, белых, как голые корни.

— А потом я его научу. Да?

— Что?

— Ты так сказал, своей Анжелочке. Про нас. Когда вы с ней. В лаборантской.

Выпалила и покраснела жарко, мучаясь тем, что сейчас ему станет стыдно, за то, что она говорит о тайном тут, в углу пивбара, где за столами уже люди. А Гена после паузы вдруг засмеялся.

— Ах, вот что. Не спала, тайком смотрела-слушала. Ну, я прав, пора уже, лапочка моя, пора, аж пищщить. Эх, Ленка, ну чего ты брыкаешься, послушай умного старшего друга. И все у нас сложится за-ме-ча-тельно!

Голос, бодрый, ласково-насмешливый, гудел над тяжелой столешницей, а потом замедлился и умолк в глухом Ленкином молчании. Гена кашлянул, закрывая локтем бутылку, налил себе вина и выпил, поставил стаканчик рядом с кружкой. Спросил с легким раздражением:

— Ну?

— Спасибо, — ответила Ленка и встала, ловя замочек молнии на куртке, — спасибо, Гена. Я пойду.

— И что, ничего мне не скажешь? — он сдвинулся, тоже встал, чтоб дать ей выйти.

Ленка пожала плечами, берясь за ручки сумки. Гена дернул их к себе, повесил на плечо. Вместе пошли через полупустой зал к ступенькам у высокой двери, полной белого уличного света.

На улице ветер рванул волосы, полез под нагретый воротник, и Ленка задернула молнию доверху, суя руки в тесные кармашки курточки. Посмотрев на все еще вопросительное лицо собеседника, сказала с силой:

— Так нельзя! Как ты вот. Нельзя, понимаешь? Потому что… ну не могу я сказать, но я чувствую. Это неправильно!

Сутулясь, пошла вдоль домов, в сторону далекой луковки церковного купола. Там автовокзал, туда надо. Гена, идя рядом, с удовольствием хохотнул. И Ленка его тоскливо возненавидела, за этот сытый смех, такой уверенный.

— Ах, мне нельзя. Ломаю детишкам весь кайф. Леночка, лапа, сама просила совета. И выслушала, от взрослого, с опытом, правду. А как можно? Сесть рядышком и поплакать, покивать, да? Без всякого толку?

— Нет. Я не знаю. Гена, я, правда, не знаю. Но… блин мне слов мало, я не могу!

На ходу она сжимала и разжимала спрятанные в карманах кулаки. И вдруг засмеялась, горько и сама для себя неожиданно, потому что вспомнила слова Валика — а ты напиши, ты сумеешь. Ага, сумеет. Если даже объяснить словами, что чувствует, не может. Как та собака… все понимает, а не говорит.

Оборвав смех, сказала, смиряясь с неудавшимися попытками:

— А, ладно. Почти пришли.

Молчание Гена нарушил уже рядом с автобусом, когда они, как до того Ленка с Панчем, усадили на сиденье сумку и стояли, прячась от злого ветра за квадратной замызганной автобусной кормой.

Приобнимая ее за плечи, Гена нагнулся к перепутанным волосам, поближе к уху.

— По закону вы именуетесь неполнородными родственниками. У вас общий отец. А это даже не двоюродные братья-сестры, у которых родители разные. И поэтому вы не имеете права вступать в брак. Любые сексуальные отношения, их вам — нельзя. Вот это реальное «нельзя», дорогая. А не твои воздушные, которые и объяснить не можешь. Так что, тебе не совет нужен был, а вот это главное знание. Дальше думай сама.

От кабины закричал шофер, из динамика на низком здании автовокзала захрипел голос, про их отправление.

Гена отступил, сунув руки в карманы, кивнул, пристально разглядывая осунувшееся бледное лицо в ореоле светло-золотистых волос. Ленка беспомощно посмотрела на собеседника, кивнула и ушла, влезла на свое место, приткнулась к холодному запотевшему стеклу. Колени зябли, по спине пробегала крупная дрожь, ветерок откуда-то сзади холодил шею. Ленка подняла вязаный воротник, глубже сунула руки в карманы и съехала на сиденье пониже. Закрыла глаза под неровные рывки и покачивание автобуса. Вот рывки прекратились, рявканье мотора переросло в мерный гудящий рокот. И покачиваясь, Ленка притихла, пытаясь на закрытых веках увидеть будущее, их общее будущее с Валиком Панчем, любое, хоть какое-нибудь. Главное, чтоб общее.

Но перед глазами плотно стояла темная пелена, светлела, краснея, и снова наполнялась темнотой. Без фигур и знаков, без указаний, картинок, да без всего. А где-то сбоку, над ресницами и около висков, а еще вдоль бровей, короче везде, куда Ленка отогнала их из поля зрения, спокойно и неумолимо ждали другие будущие. Такое, как у Светки — уехать в институт, пять лет студенчества, три года по распределению, или замуж, чтоб получить свободное. Такое, как у Семки — найти себе жениха с коврами и хрусталем, и быстренько за него замуж и дети. Или мамино — с вечными страхами, как дожить до зарплаты, а еще каждый день с восьми до пяти, аванс-получка-отпуск, и так до пенсии. Или… ну еще там всякие, и даже вот золотая медаль, которую Ленка почти прошляпила, потому что не стала писать это долбаное сочинение.

Все эти будущие, их было можно. И ни в одном из них не было Панча, длинного и красивого, с темным пушком на верхней губе, который он через полгода уже начнет брить, наверное. С его прекрасным голосом, глухим, наверное, из-за этой его злой астмы, и он так говорит, как никто, когда ей — Лен, Ле-на, Ма-ла-я…

А еще у него…

— Вот черт, — шепотом сказала Ленка, съеживаясь в разболтанном бугристом кресле и открывая глаза, потому что сил не было — смотреть там, на темных веках, тысячу, нет миллион картинок с Валиком Панчем. И конечно, прав доктор Гена, мрачно размышляла она, пока перед глазами ровно мелькала зимняя степь, рыжая с серым и кое-где белесые пятна снежной крупки, конечно, он прав, она влюбленная дурочка и все в нем, в этом мальчишке для нее охренительно прекрасно. Вообще все! Все его даже недостатки. Которых, вообще-то, нет. Так, может быть, он прав и дальше? Может быть, это пройдет, и они смогут просто звонить друг другу, смеяться, рассказывая всякую ерунду. Писать открытки. И даже мотаться пару раз в год, где он там будет и где Ленка, ну ладно, разок в год. Или в пару лет.

Она подняла руку и вытерла глаз. Слезы мешали смотреть, как несется мимо трава, и мелькают деревья в лесополосе.

В голове все ходило по кругу, снова и снова возвращая ее в неумолимое. Он такой. Такой — самый нужный, самый настоящий. И пусть бы он, и больше никогда, никого. А еще у него такие ресницы, и на нижнем веке сидит крошечная родинка, как зернышко мака, Ленка подумала сперва — запачкался, тронула пальцем, чтоб убрать. Ресницы щекотные такие.

Она снова хотела чертыхнуться, потому что опять, и сколько же можно…

Так. На чем остановилась-то… Ага, если Гена прав, то может, и насчет секса он прав тоже. Может быть то, что в ней сейчас, оно будет и еще с кем-то, ну например, с Пашкой, он просил и ждет. И ведь не узнаешь, пока не попробуешь, потому что скажи ей кто пару месяцев назад, что она такое будет чувствовать, с такой силой, да посмеялась бы только.

За стеклом медленно пролетали белые клочья тумана, так странно — только что сыпался невидный какой-то снежок, и вдруг — будто в облако въехали.

Ленка пересела на свободное сиденье ближе к проходу, высунулась, поглядеть в переднее стекло. И не увидела дороги. Вообще ничего не увидела, лишь белая плотная каша равнодушно принимала в себя послушных шоферу пассажиров, и он вез их, потому что так положено, так — можно, и у них в это белое месиво без картинок есть нормальные, купленные в кассе билеты.

Такие же, как Ленкин билет, обратно, в ее обычную, нормальную разрешенную жизнь.