Праздничный город был двух цветов. Без солнца, серый, с уже почти облетевшими деревьями. И множеством красных пятен. Большие флаги на бетонных круглых пятаках, флаги поменьше на фасадах домов, ленточки на лацканах пиджаков, флажки на деревянных палочках в руках у малышни.
Отовсюду бумкала музыка, играли оркестры, все что-то маршевое, торжественное. Ветер мотал по улицам и перекресткам запах жареного мяса с уксусным, сводящим скулы привкусом: у палаток жарили шашлыки, топтались у одноногих столиков с белыми пятаками столешниц черные и серые дядьки, кашляли в кулак, смеясь, опрокидывали в себя стаканчики с беленькой или цедили мутноватое вино.
Девочки шли втроем, туда же, куда стекалась толпа, к улицам, примыкающим к центральной — улице Ленина, попросту — Ленте. На дальнем перекрестке собиралась их школа, чтоб выстроиться в колонны и пойти по Ленте к площади, откуда уже слышались радостно-надсадные выкрики с трибуны, и следом за каждым бесшабашно-хмельное «урра!» проходящих мимо колонн.
Оля, тараща глаза и морща лоб, надувала шарик, совала Ленке поросячий заверченный хвостик, и та, накрутив нитку, вручала надутый шарик Викочке, у которой их было уже штук пять, и она отпихивала очередной, но девочки были неумолимы.
— Еще десять штук, Семачки, — отдышавшись, сказала Оля, и покачнулась, хватаясь за рукав ленкиной курточки, — ой, повело меня что-то.
— Это от дутья, — засмеялась Ленка, — передышалась ты. Мы тебе, значит, не нальем, сами с Викусей все выпьем. Да, Семачки?
Вика хмуро что-то пробормотала, мотыляя связкой шуршащих шаров. Ленка остановилась.
— Семки. Ты со своими обидами достала. Чего дуешься, как мышь на крупу? Любовь у тебя?
— Любовь, — с вызовом согласилась Викочка, отступая к воротам, чтоб не толкали прохожие, — а что?
— А то! Молодая, здоровая красивая девка. Живи и радуйся. А ты вечно найдешь с чего пострадать. Глаза б не смотрели. Ну что ты прицепилась к этому Пашке? У него тыща баб.
— Провожал, — опуская конопатое лицо, возразила Семки и тут же вздохнула, соглашаясь — слабоват аргумент.
— Провожал, — согласилась Ленка, тоже топчась у ворот, — и меня провожал. И Рыбку рвался проводить, да она его отшила, ростом не вышел. Семачки, ну правда, так нельзя. Это не любовь вовсе. Твой любимый может еще хрен знает где, вы, может, еще и незнакомы.
Она оглянулась на Олю. Посулила, указывая на ту рукой:
— А то втрескаешься, вот как Олька наша, и гудбай веселая жизнь. Ты бы пока просто танцевала, да радовалась. Успеешь еще поплакаться. Поняла?
Семки, размышляя, поправила гладкие волосы. Провела руками по красному плащику, взбила пышный ворот пухового свитера из бонного магазина.
— На дискарь сегодня пойдем?
— Вот, — удовлетворилась Ленка, вытаскивая из кармана еще один шарик и суя его Оле, — вот это нормальные речи, пойдем, да. Рыбка, дуй.
— Да дую я, — покорно сказала Оля, и открыла рот, набирая воздуха.
— Дадуюя, — обрадовалась Ленка, — о, какое слово!
И они пошли дальше, таща Викочку со связкой белых, желтых и синих шаров.
На углу толкались старшеклассники, и ближе всех, ярче всех, передвигался, закрывая толпу собой, быстрыми сильными движениями, Санька Андросов, и за ним мелькала соломенная голова Олеси. Обойдя Саньку, Олеся быстро пошла навстречу, встряхивая подвитыми кольцами волос, рассыпанных по плечам светлого плаща, такого длинного, что мини-юбка казалась совсем крошечной.
— Привет, — поздоровалась сразу с троими и тут же подхватила Ленку, утаскивая в сторону.
— Ленок, тут завал полный. Прикинь, Кочерга с отпуска вышла, и сразу сюда, падла старая, не могла уже в школу после каникул, как все нормальные тетки. У тебя сумка есть?
Ленка развела руками, в одной — шарик на суровой нитке.
— Все в карманах.
— Херово, — Олеся подняла выше цветной пакет, импортный, с яркими розами и английской надписью, — прицепится, сволочь.
— Еще чего, — возмутилась Ленка и отобрала пакет, вешая на локоть, — обычная авоська, чего к нему цепляться-то, совсем ума нет?
— У Кочерги? — Олеся засмеялась, пальцем осторожно вытерла уголок накрашенных губ, — откуда у нее ум? Ты у девятого бэ спроси, она у них полгода классную заменяла. Слушай, может Саньке отдать, а то ты вообще вон — в чухасах пришла, да еще пакет этот.
Олеся взяла Ленкину руку своей, холодной и крепкой и потащила ближе к толпе.
— Да ну…
Но еще раз возмутиться Ленка не успела. Из-за пиджачных и курточных спин вывернулась низенькая квадратная фигура в сером плаще с алым пятном на отвороте. В такт быстрым шагам тряслись вокруг толстых щек пегие кудряшки. И прицельно смотрели почти белые яростные глаза с квадратно-неровного лица землистого цвета.
— Кат-ко-ва! — раззявился черной дыркой рот, выталкивая слоги в такт топанью, — я-ви-лась! На-ша! Кра-сот-ка!
Ребята позади завуча Инессы Михайловны притихли, девочки незаметно застегивали плащи, одергивали куртки, ребята придвигались ближе, с интересом глядя на Ленку.
Кочерга утвердилась в паре метров, медленно оглядывая тугие ленкины джинсы, короткую нейлоновую курточку (Ленка укоротила старую, в которой пробегала в школу несколько лет, и пришила по талии самовязанную резинку) и завитые мелким бесом по случаю праздника пышные волосы.
— Та-а-к, — проговорила Инесса злорадно, — та-ак… И совести у таких вот хватает, в великий день победы революции явиться на торжественное шествие, как… как…
И вдруг выкрикнула визгливо, почти захлебываясь:
— Как девка площадная!
— Блин, — негромко и внятно отметился за квадратной спиной Санька Андросов, сочувственно глядя на Ленку через низенькое плечо Кочерги.
А та, мучительно краснея, под десятками направленных на нее взглядов, раскрыла рот, еще не зная, что говорить.
— Молчать! — заорала завуч, подскакивая и хватая с локтя Ленки цветастый пакет, — еще и шмот-ки при-волок-ла спеку-лянтские!
— Не трогай-те! — крикнула Ленка, дергая пакет к себе.
— Это мое, — попыталась, выступая сбоку, Олеся.
Но Кочерга не услышала, и уже ничего не соображая, тянула и дергала, выкатывая безумные белые глаза.
За ее спиной Ленка видела неподвижную фигуру классной, та стояла молча, придерживая локтем на боку раздутую сумку из кожзама, и — улыбалась. И эта улыбка напрочь выбила Ленку из колеи. Рванув на себя пакет, она крикнула, звеня слезами в голосе:
— Да иди ты! Кочерыжка старая!
— А… — с детской беспомощностью споткнулась о ее крик Инесса, — как это? А…
Будто сунула руку, и кто-то ее укусил, внезапно. Огляделась вокруг, скользя глазами по хмурым лицам, снова уставилась на Ленку. Та, прижимая пакет к куртке, отступала, перекашивая лицо и стараясь не разреветься.
Вдалеке грянуло смутное нестройное «ураааа!», забумкали барабаны, мерно завыли трубы, вдыхая и выдыхая бронзовые звуки.
— Десятые! — раздался мужской голос — физик Кочка вынырнул сбоку, пробежал, разводя руки, будто цыплят ловил, — десятые, построение, быстро, быстро! В колонну!
И все стали утягиваться, поворачиваясь спинами, и вместо санькиного лица — его затылок с кольцами темных волос. А рядом, Олеся, в донизу застегнутом плаще, оглядываясь и шевеля губами, что-то неслышно говоря Ленке, за спиной Кочерги.
Не дожидаясь, когда завуч снова откроет рот и заорет что-то мерзкое, Ленка повернулась и побежала обратно, прижимая к боку помятый пакет с торчащими ручками.
— Ленк, — Оля неслась рядом, цокала каблуками, заглядывая в лицо, — ты блин не реви только, да плюнь на нее, уродку старую.
— Возвращайся! — сказала Ленка, прибавляя шагу, — ну! Иди обратно. Я сама. Домой.
Оля замедлила шаги, чертыхнулась, снова побежала рядом, резко отмахивая рукой. Ленка остановилась, успокаивая дыхание.
— Оль. Нормально. Мне просто надо. Дома надо одной. Понимаешь? Иди, а то правда, влепит пару, нафиг оно. Олесе скажи, завтра пусть мне позвонит. Хорошо?
— А мы?
Ленка кивнула, торопя ее жестом свободной руки:
— Да. Да. Звякнешь мне, ну вечером, да? Нормально, Оль, не ссо.
И повернувшись, пошла прочь, быстро-быстро, не оглядываясь, чтоб Оля не передумала.
Город мелькал на краю глаза, серыми пятнами улиц, красными кляксами флагов, орал репродукторами, смеялся хмельными возгласами и детскими криками. И с каждым шагом от центра все меньше и меньше людей, и дальше шум и разговоры.
На автовокзале люди еще были, толкались, выгружаясь из автобусов, и утекали туда, откуда Ленка сбежала, таща в руке Олесин пакет, а в голове вопли безумной Инессы Кочерги, чьим любимым занятием было выслеживать в школьных коридорах девчонок и набрасываться на них с грязными оскорблениями. Ленка даже знала, почему Кочерга прицепилась именно к ней — в прошлом году она нагрубила Инессе, уводя от нее за руку рыдающую пятиклашку с расстегнутой лишней пуговкой школьного платья. Тогда дикие вопли в тупичке школьного коридора были настолько несоразмерны дрожащим губам и перепуганному круглому личику совсем еще маленькой девчонки, с растрепанной косой по спине, что Ленка встряла не задумываясь, полная одного лишь удивления — почему все молчат и никто хотя бы не рассмеется в лицо кошмарной бабище, она ведь точно ненормальная. С тех пор несколько раз в школе у нее случались стычки с Инессой, но все же там была своя территория, там эту стерву знали и терпели, понимая — чего с нее взять. Но тут, посреди города, на глазах у всех.
— Ах, так, — билось в ленкиной голове, в такт быстрым шагам, — так, значит, так…
Бегом она промчалась мимо олиного дома, мимо углом стоящих пятиэтажек — третий угол — их с Рыбкой «серединка», вбежала в длинный двор и, отмахав лавочки у подъездов, все одинаковые, и обычно полные любопытных старушек, но сегодня все в городе, влетела в подъезд, и нашаривая в кармане ключи, изо всех сил пожелала — пусть и бабка уйдет, пусть никого. Ведь праздник, дудки-оркестры, дайте уже Ленке побыть совсем одной. Пострадать…
В тихой квартире она разулась, кинула пакет на диван в своей комнате. И прошла, заглядывая в кухню, подергала дверь туалета, тронула и приоткрыла двери в спальню, и в большую комнату тоже. Пусто. Как хорошо — пусто.
Встала у зеркала в коридоре. Внимательно глядя в темные глаза на бледном смятенном лице, подняла трубку телефона. И переведя взгляд на дырявый диск, набрала номер. Быстро, чтобы не передумать.
Два десять тридцать…
Слушая длинный гудок, сказала шепотом зеркалу, уже разочарованно успокаиваясь:
— Праздник же. Разве ж дома…
— Алло, — сказал в трубке спокойный мужской голос, — алло, малышка, рассказывай.
Ленка открыла рот, растерянно глядя на себя в зеркало. Дернулась, чтоб отнять трубку от щеки, а прижала, оказывается так, что чуть не свернула скулу. Закрыла рот, с отчаянием понимая — не сумеет ничего сказать.
Голос в трубке рассмеялся.
— Шучу. Надумаете, звоните снова.
— Сережа? Сергей. Я…
Конечно, она не сумела сказать так, как повторяла себе мысленно, чтобы попасть в такт его спокойным шуткам, про гордую польку и про ленника короля, потому просто сказала дальше:
— Это Лена. Мы…
И тут он ее узнал. Это был таким огромным облегчением, что Ленка вцепилась рукой в край тумбочки, очень резко чувствуя, какая та гладкая и прохладная под горячей кожей.
— Еленик! Вот сюрприз! Ты хочешь меня поздравить? Или?
— Я…
Она замялась, и он помог, говоря, она это ясно слышала — уже с ней, а не с какой-то там воображаемой малышкой:
— Надумала? Сегодня сможешь? Сейчас соображу насчет времени. Давай, ну, к примеру, в семь вечера, на автовокзале. Нет, лучше у речки, на Еременко. Идет? Узнаешь меня по белой розе в руке.
Ленка засмеялась.
— Да. Узнаю по розе.
— Отлично, Ленчик-Оленчик, маленький хвостик, в семь, речка, белая роза. Не передумай.
— Пока, — сказала Ленка и положила трубку.
Ушла в комнату, медленно переставляя ноги и не чувствуя их. Повалилась на диван, поворачиваясь лицом вверх и глядя на потолок. Вцепилась в рассыпанные волосы и убрала их со лба, забыв пальцы в густых прядях.
Белая роза. Ленчик-Оленчик, Ленник польского короля… речка, ивы над ней, бетонный парапет, газоны с травой. Вечер, и фонари. Хвостик.
— О-о-о, — шепотом сказала потолку, видя на нем красивое спокойное лицо, — о-о-о, — и закрыла глаза, чтоб разглядеть его лучше.
Через два часа Ленка сидела на диване, оглядывая раскиданные по табуреткам вещи, и кусала губы. Черт и черт, и еще раз сто раз черт! Ничего не получится. На табуретке валялась клетчатая широкая юбка, оранжевая с синим, и на ней самовязанный свитерок, весь дырчатый. Куда в такой юбке в ресторан, как детсадовка. Были еще ее любимые дежурные джинсы, сшитые из привезенного папой куска индийского коттона, а к ним — тугой топик на молнии, так что все вместе получалось — красивый джинсовый комбез. Но под него нужен батничек, а у Ленки только один, лимонного цвета и выгорел весь по воротнику. И еще водолазка, с некрасивым тугим воротником, она все собиралась его отпороть, да не собралась. И получается все?
Нет. Еще платье.
Ленка встала и выкопала с дальней полки трикотажное платье, сшитое из двух полотнищ, так чтобы его по талии много раз перехлестывать шнурочком, и тогда получается, как греческая туника. Но оно совсем без рукава, и нужны красивые колготки.
Колготки тоже были, лежали отдельно, в новом пакетике, Ленка берегла их на свой день рождения. Черные, с ажурными веточками и листочками. Но у нее нет туфелек, а в босоножках будут торчать некрасивые черные носки колготин.
— Блин, — выпрямляясь, сказала Ленка, держа в руках пакетик и скомканное платье.
В коридоре затрещал телефон, очень требовательно, и она, пороняв вещи, кинулась к двери, оттащила кресло, подпирающее ручку, чтоб не зашла вдруг бабка.
— Да! Алло?
— Мала-мала! С праздничком тебя! Мать не вернулась еще?
Ленка унесла телефон в комнату, закрылась и села на диван, натягивая спиральный шнур.
— Светка? Ты чего сто лет молчишь?
— А, — засмеялась сестра, — некогда, не шебуршись, все норм. Слушай, я чего звоню-то. Во-первых, скажи матери, мне тут курточку предлагают, зимнюю, на меху, отличная курточка, вместо пальто таскать можно. И сто рублей всего. Девочка сказала, можно в рассрочку. Так что я тридцатку отдала, и теперь лапу сосу. Ты скажи, ладно?
— Скажу.
— А это вот секрет, ей не говори. Я записалась в стройотряд, летом поедем, заработаю деньгу. Наши привозят по пятьсот рублей сразу. Прикинь, да? За два месяца, Летка, полтыщи! Но то в Казахстане, так что не говори, а то она вся изволнуется и тебе проест мозги. А я приеду в августе, и тебе, Мала-мала, куплю швейную машинку. Настоящую. Вместо твоего крокодила. Хочешь?
— Светк, она двести рублей стоит же. Двести тридцать.
— Ага, — согласилась Светка в своем далеком Иванове, — я в курсе. Будет тебе. Главное, не болтани матери. А то снова решит заболеть, и придется мне вместо подзаработать ехать к вам сиделкой.
— Хорошо.
Ленка удобнее перехватила трубку. Вот здорово. Значит, в августе Светка может ей дать эти деньги. И она вернет долг, если сейчас займет их у Сережи. И все будет, ну… в общем, она ничем ему не обязана, получается.
— Светкин. Я тут скучаю. А ты редко так звонишь.
— А-а-а, у нас телефон только на почте, не поболтать. А письма я не люблю, это ты у нас письмовод. Ты мне вот что скажи, по-быренькому, ты там еще в девках бегаешь?
— Что?
— Дед Пихто! С мужиками еще не спишь?
— Света!
— Поняла. Но все равно, ты слушай, короче, никаких календарей, никаких там лимон, помыться. Ясно? И их козлов не слушай. Только презервативы. Повторять не буду, а то тут двери плохо закрываются. Ну как надо будет, сразу и вспомнишь. Ты что щас делаешь-то?
— Колготки, — сказала Ленка, придавленная информацией, — держу вот. Смотрю.
— Поняла, — поняла старшая сестра, — короче, пойди в большую комнату, там в серванте внизу, в углу самом, коробка, под ящиком с ракушками. Надо, надевай сегодня. Но если покоцаешь, приеду, убью. Поняла? Колготки она там. Свидание, да?
В ответ на молчание младшей сестры засмеялась уверенно:
— Ну, точно, свидание, Летка сопливая собралась к мальчику, уй-юй.
— Иди лесом, — обиделась Ленка по привычке и тут же спохватилась, — а, спасибо, да.
— Наздоровьячко! — прокричала Светка, — цалую! Чмок-чмок-чмок!
— О-о-о, — выдохнула Ленка, когда выкопав в серванте коробку, вернулась в комнату, снова подперла двери креслом и открыла глянцевую крышку. В хрустящей полупрозрачной бумаге лежали туфельки, черные, с острым носочком, высокой пяточкой, и перепонкой по щиколотке. Легонькие, с острым тоненьким каблучком. И с ажурной колготиной, которую Ленка натянула до колена — померить туфлю, самое вот что надо.
Так в одной туфельке, она и поскакала к двери, за которой опять зазвонил телефон. Снова произвела манипуляции с креслом и села на диван, снимая трубку.
— Леночка, — нервно сказала мама, — ох, я вся извелась просто. Столько работы. Это хорошо еще, что каникулы и праздник, тут никого, в архивах, а мне открывают, и я спокойно работаю. Папа улетел, тьфу тьфу, вроде бы нормально. А у меня что-то стали сильно болеть суставы, прямо еле хожу. И сердце, сердце совершенно не на месте, пью корвалол с утра до вечера.
— Мам, ну ты может в поликлинику сходи там? — покорно посоветовала Ленка, вспоминая светкино, вроде бы, циничное, но верное — а мама снова чем-нибудь заболеет…
— Еще чего, — страдальчески открестилась мама, — у меня есть разве время? Ты на каникулах, совсем одна там. С этой вот… А сегодня, доча, ты сегодня я надеюсь, никуда не пойдешь?
— Почему?
— Что почему?
— Почему сегодня я никуда, мам? Сегодня праздник. Как раз сегодня все куда-то ходят.
— Ох, ну какая ты бываешь нудная, Лена! Я просто понадеялась, что раз в жизни мне не придется за тебя волноваться!
— Да не волнуйся, мам. Я к Оле пойду, мы ну, не знаю, может, у нее посидим просто.
Мама молчала и Ленка добавила зачем-то:
— Может, я у нее переночую. В честь праздника.
— Ну, я не знаю. Я и позвонить не смогу, нас тут коллеги пригласили в кафе, на весь вечер. Тут мои старые подружки, тетя Вера и Анечка.
— Конечно, иди, мам, — поспешно сказала Ленка, аккуратно скидывая туфельку, — иди, и не волнуйся.
— Как это не волноваться? — удивилась мама.
Ленка закатила глаза.
— Мам, пока. Целую.
Следующий звонок Ленка уже сделала сама, поглядывая на часы и кусая накрашенные губы.
— Оль? Слушай, я не смогу, с вами сегодня. Ну, извини, да. А ты одна сейчас? А когда Семки? Слушай, я давай прибегу, на полчасика. Ну, мне надо, оставить у тебя вот. Сапоги и сумку. Расскажу. Конечно.
Все больше волнуясь, она положила трубку и встала посреди комнаты, рассматривая себя в длинном зеркале старого трюмо.
Синее с широкой расписной каймой платье, туго стянутое перекрещенным шнуром. Тонкие ажурные колготки, туфельки, блестящие острыми носиками. Пышная копна волос, испуганные карие глаза с длинно наведенными ресницами (девочка с глазами хлоп-хлоп, вспомнила Ленка) и пухлые губы в карамельно-розовой помаде.
Не поняла, понравилась ли сама себе. Сняла туфельки, складывая их в матерчатую сумку, надела сапожки. Выпячивая губу, подоткнула платье под шнурок, чтоб из-под плаща не торчал цветной тонкий подол. Сунула в ту же сумку маленькую любимую сумочку-кошелек на длинном ремешке.
И вышла из комнаты, набрасывая на волосы капюшон. Подойдя к двери в спальню, сказала громко и отчетливо:
— Я ушла в гости. К Оле. Мама знает. Переночую у нее.
— Скажите какая, — язвительно заговорила бабка, повышая голос, — куды уж, к Оли она, мама видители…
Но Ленка уже вышла, и, закрыв двери своим ключом, сбежала по семи ступенькам к темнеющему выходу.
Какое счастье, наконец-то, без ругани, без заунывных причитаний, без дурацких завучей и прочей белиберды. Просто улица, просто Ленка, идет туда, где можно смеяться, разговаривать и знать, что есть в жизни кроме постоянных волнений и переживаний — просто что-то веселое и радостное.