Убежав к поварихе тете Маше, Валик вернулся с ношеными чистыми полукедами, и Ленка, оставив свой баул в медпункте на первом этаже трехэтажного корпуса санатория, переобулась, натянув чистые носки. Причесалась, разглядывая в окне темные какие-то елки и улыбаясь тому, что для ночлега ей все время попадаются всякие медицинские места, полные белых простыней, ширм и клеенчатых кушеток.

А потом все это вылетело из головы, потому что в рваных облаках просвечивало солнце, делая воду в бухте волшебно-зеленой, а справа, куда они шли, поднимался черный хребет Кара-Дага, зубчато подпирая бледное зимнее небо. И совсем не по-зимнему грелись под распахнутой курткой лопатки и плечи.

Валик забегал вперед, падая на колено, командовал, и Ленка послушно замирала, сердясь сквозь старательную улыбку:

— Не надо снизу. Плохо будет. У меня лицо круглое.

— Хорошее лицо, — обижался Валик и после кнопочки нажимал рычажок, переводя кадр.

Шли вдоль обрыва, сыпля шагами каменную и глиняную крошку. Ленка трогала круглые листья скумпии, такие красные на фоне серых валунов. И смеялась, щурясь от режущей синевы воды, которая в тени черных скал сама становилась черной.

Узкая тропинка вывела их в крошечную, размером не больше комнатки бухту, сплошь засыпанную круглой галькой, и по ней, — спрыгивая следом за Панчем, Ленка ахнула — кругом по ней сверкали розовые и красные пятна. Будто набрызгано краской.

Валик нагнулся, цепляя на палец ажурную скорлупу.

— Их море бьет, а потом катает. Смотри, теперь они даже лучше, чем целые, да?

— Кружевные, — кивнула Ленка, тоже нагибаясь и подбирая скругленные осколки с прорезями.

Валик вытащил из кармана связку веревочек и старых шнурков. Поделился с Ленкой и целый час они старательно собирали раковинное кружево, нанизывая его на веревки. Ленке стало жарко, она стащила куртку, кидая ее на камень. И расхохоталась. Валик увешался весь — на шее и на плечах, на животе болтались веревки с ракушками. Смеясь, затопал по гальке, чтоб они загремели. Теперь уже Ленка держала фотоаппарат, и он замирал, корча рожи и растопыривая руки.

Потом сидели рядом, молча смотрели, как вода прыгает вверх, вскакивая на плотных брызгах, не удерживаясь, валится и утекает обратно, чтоб тут же попробовать снова. Сбоку из-за черной скалы с рыжим боком поддувал тонкий ветерок. И Ленка забеспокоилась, чтоб Валик не замерз, но он отмахнулся, подбирая круглые галечки и швыряя их в прыгающую белую воду.

— Та сейчас пойдем. Через минутку. Наверху еще тепло, там уже таблетку съем. К обеду как раз вернемся.

— Хорошо, — успокоилась Ленка, подбирая волосы под выданную Валиком кепку, — а вообще сегодня будет как? Новый год ведь.

— Пожрем. Потом с елкой поможем, или гирлянды еще повешать. Где мы с тобой ночевали, помнишь? Там будет вечер, в спортзале. Танцы, все такое. До двенадцати. Для тех, кто остался, не уехал на каникулы. И еще с других санаториев придут. А после сразу отбой, Квочка сказала.

Он улыбнулся.

— Поведут парами, как цыплят. Но мы с тобой удерем. Что за фигня, Новый год и спать. Правда же?

— Только чтоб не узнала она, — взволновалась Ленка, — слушай, а почему бухта эта тайная? Ты сказал — ее нету? Это как?

Валик обнял коленки, укладывая на них подбородок.

— Ну… когда мы тут, нас не видно. О!

Он развернулся к обрыву, откуда слышались далекие голоса.

— Идет кто-то. Вот смотри, щас.

За кустами показались две головы. И над плечами одной — белый квадрат наискось.

— А как же Кандинский, Николь? — сказала голова на фоне квадрата, перехватывая его удобнее, — или, например, Леже…

Невидимая за кустом Николь возразила что-то резким птичьим голосом и чертыхнулась, гремя и звеня.

— Осторожно! — завопила голова, бережно удерживая свою ношу.

— Эй! — вдруг крикнул Валик. Вскочил с камня, загремев ожерельями, прямо на границе тени, уползающей под обрыв с тропой.

— Эй, эй там! — кричал, размахивая руками, — Кандинские!

Ленка тоже вскочила, дергая его за рукав.

Но двое на тропе, будто не слыша, прошли и скрылись, оставив стихающие голоса.

— Ты не прав, о-о-о как ты не прав, и если ты посмотришь…

Валик встал, победительно выкатывая грудь.

— Видишь? Пока мы тут, нас никто не видит и не слышит, я проверял. А еще тут никогда никого. Дальше спускаются. И перед ней тоже топчутся, в соседней. А в этой пусто. Значит, ее нет. Хорошо, я придумал?

— Очень, — искренне сказала Ленка, — прекрасно придумал, будто бы бухты совсем нет.

— Я не то придумал, — поправил ее Панч, — я придумал эту бухту. Ну, как эти художники, они могут нарисовать то, чего нет. И оно будет. Я рисовать не умею. А придумать — пожалуйста.

Ленка весело посмотрела на гордого мальчика. Такой красивый. И смешной. Совершенно милый и совсем еще маленький.

— Молодец, Валик Панч. Пойдем наверх, слопаешь таблетку. И на обед.

По узкой тропе поднималась первая, цепляясь за сухие корявые ветки и придерживая их, чтоб не хлестали по лицу мальчика. И вдруг он сказал ей в спину:

— Может, я и тебя придумал себе. Ну…

На склоне отвечать было неудобно, и Ленка выбралась на верхнюю тропу, отошла к полянке, сплошь забитой колобками полыни, села на теплый камушек в ярком лишайнике. Подавая Панчу бутылку с водой, уточнила:

— То есть, меня, что ли, нет? И почему ты так решил?

Панч вернул ей бутылку. Сел рядом, неловко изгибаясь, чтоб не мешать. Сорвал веточку и прикусил, краснея щеками. Через зубы ответил:

— Такие бывают разве. В жизни. Красивые.

— О Господи, — рассердилась Ленка, — тоже мне, великая краса Ленка Малая. Бывают, Панч. Да у меня куча недостатков. И придумывал бы если, то нафига тебе сестра? Проще придумать себе девочку, так? Чтоб влюбиться. И чтоб она тоже. В тебя. А если я сестра, то уже поэтому — настоящая. Логично?

— Угу, — Валик выплюнул веточку, — если логично, то кому я нужен, больной. Таблетки за мной таскать? Только при чем тут логично, если придумывать? А сестра, это чтоб никуда совсем не делась. Понимаешь? Блин, это снова логично, да? Ты меня запутала совсем.

— Ты сам себя запутал, — засмеялась Ленка, подпихивая под кепку туго скрученные волосы, — ишь какой выгодный и логичный. Придумал сестре, чтоб сестре никуда не делась! Так вот, Валик Панч, я живая и хрен куда денусь. Чтоп ты знал.

— А я… — тоже смеясь, начал Панч.

Из-за кустов, куда ушли художники, таща свой квадратный холст, показались три фигуры. Шли, все ближе, негромко переговариваясь и смеясь. И замолчали, разглядывая сидящих.

— Ух тыж, — сказал первый, с лицом, отвернутым от желтеющего солнца и потому неразличимым, темным, — ето хтойто у нас тута сидить? Ето у нас Панченко тута сидить весь в игрушечках как елочка?

Двое, натыкаясь на говорящего, с готовностью заржали, рассматривая сверху.

— Ишо не один сидить! — провозгласил остроумный, — у него тута баришня завелася, да? У кепочки баришня.

Ленка коротко вздохнула, мелькая взглядом с одной фигуры на другую. Большие парни, лет, наверное, по шестнадцать. Здоровые. Скажешь слово поперек, могут и ударить, по голосу слышно. А начнешь мирно говорить, могут и полезть к ней. Не только с разговорами.

— Прямо, как большой совсем, наш ссыкун Панченко, — продолжал первый, сунув руки в карманы и покачиваясь на тропе, — с баришней, в кусты занурился. Шо, мелкий, скажешь нам, зачем девку в кусты привел?

— Сиди, — сквозь зубы сказала Ленка, поняв по изменившемуся дыханию Валика — он собрался подняться. И ответить.

И вцепилась рукой в его штанину, мрачно глядя из-под козырька кепки на разговорчивого.

И ведь никого вокруг. На километр пусто.

— Лысый, та пошли уже, — устал топтаться второй, и подтолкнул друга, — магаз же закроют нахрен.

— Погодь, — грозно сказал Лысый, откачиваясь, чтоб пропустить двоих, — погодь, Марчик, щас я ссыкле еще. А ну, ты, Панченко! Встал и сказал дяде Лысому, шо надо.

— Тьфу ты, — Марчик шагнул вперед и медленно пошел, слушая разговор. Третий, не поименованный, крутя головой, никак не мог решить, где ему интереснее.

Лысый, ухмыляясь, спустился на пару шагов, встал напротив мрачного Панча, который все же поднялся с камня, и стоял, сжимая кулаки.

Лысый осмотрел кепку на Ленкиной голове, колени, укрытые снятой курткой и старенькие полукеды в траве. Сломив сухую ветку, кинул из расслабленных пальцев, целя Ленке в грудь. Пропел наставительным тоном:

— Дяденька Лысый, мы с баришней поебаться пришли. Вот так отвечать надо. Понял, чмо малолетнее?

— Лысый! — голос Марчика за кустами стал злым.

— Иду, — радостно отозвался тот и полез на тропу, уже не обращая внимания на Валика и Ленку.

Когда невнятные голоса и смех скрылись, они все еще молчали, Ленка сидела, и Панч стоял, опустив голову. Потом она все же спросила, маясь, что ему паршиво, а что тут сделаешь, против трех здоровых бугаев:

— Из вашего, да? Такие козлы.

— Завтра уезжают, — хрипло сказа Валик, — на ка-нику-лы. Тьфу ты.

И закашлялся, берясь рукой за грудь. Бледное лицо стало пятнистым, брови сошлись, показывая на переносице вертикальную черту. Ленка вскочила, хватая его за руку, но он отдернул, отворачиваясь.

— Валик? Панч. Ингалятор. Он где? Достать?

— Не надо, — со злостью сказал мальчик вполголоса. И полез на тропу, хватаясь за ветки одной рукой.

— Завтра? — переспросила Ленка, и дернула его за куртку, — да стой ты. Хватит уже, скажите гордые мы какие. Стой! Ты правильно молчал. Я таких знаю. Мы молчали, и правильно. Потому что еще не хватало.

— Угу. Ты еще вокруг меня тут… за… бегай.

— И забегаю!

Ленка держала его, и Панч дернулся раз, другой. И встал, нагибая голову, чтоб спрятать лицо.

— Валечка, — сказала она ласково, подтягивая его к себе, — слышишь, ты, брат драгоценный? Молчи. Ты прям думаешь, если бы не больной, то всех раскидал и типа сразу герой? Да они и здорового ножиками попишут или ногами отметелят. Будешь потом почки лечить. А если хочешь, так мы им сегодня нос утрем. Носы. Они же придут на танцы эти? Придут, да?

Он кивнул и Ленка кивнула в ответ.

— Тогда пойдем, я тебе по дороге расскажу. Ну, немножко.

Солнце усаживалось за черные зубцы Кара-Дага, делая их еще чернее и пуская впереди ребят длинные тени. А по другую сторону бухты сверкал золотом припадающий к темно-синей воде дракон Хамелеон. Валик шел, оступаясь с тропы, чтоб идти рядом, а не впереди, и Ленка временами хватала его за рукав и тут же отпускала, когда он независимо задирал подбородок. А потом уже забыл вырываться, слушая, что она говорит, блестя глазами и поправляя плотно сидящую на волосах кепку.

— Думаешь, чего, вот сработает оно?

Ленка уверенно кивнула.

— Да. Только музыку нужно, нормальную такую. Поставить, по времени. Ты найдешь?

— Ну… да. Найду, скажешь, какую. А думаешь…

— Так, — звонко сказала Ленка, волнуясь сама. И повела руками, надеясь объяснить.

— Вот ты сказал про бухту. И про меня, ну про художников еще. Ты это знаешь, что не все кулаками. Так? То есть, необязательно бить им морды. Но рты свои дурные они раскроют. Удивятся. И ты станешь — другой, понимаешь? Для них.

— Думаешь, поймут?

Ленка засмеялась, стараясь, чтоб смех был уверенным.

— Поймут. В любом разе мы с тобой повеселимся. Плохо, что ли? Считай, это продолжение моего тебе подарка.

— Считаю, — согласился Панч. И тоже засмеялся, к удовольствию Ленки уже совсем свободно, без злости и маеты.

— Получается, кепка как раз пригодилась, да?

— А то, — важно сказала Ленка.

Кепка пригодилась и дальше, до самого вечера Ленка ее не снимала. Ходила в суете, как тот Гаврош на картинке в истрепанной книжке, усмехалась сходству, разглядывая себя в случайных зеркалах, и вообще-то старалась не мелькать особенно, не соваться туда, где полно детишек и ребят постарше. В коридорах и кабинетах санатория «Ромашка», куда переехали жильцы «Ласточки» на время ремонта, было суетно и к Ленкиному удивлению, разболтанно, все ходили, как хотели, качались на стульях, трепля языками, кто-то бежал с гирляндами или кричал сердито, волоча картонные коробки.

А потом сообразила, что да — многие учителя уехали, потому что каникулы — раз, да еще дети вперемешку — из «Ромашки», да из «Ласточки» — два. Ну и — праздник.

Вечер начинался в восемь часов, вернее, в восемь все соберутся в столовой на ужин, а оттуда через час выйдут (парами, вспомнила Ленка слова Валика) по дорожкам парка в соседний корпус, где на отремонтированном первом этаже сверкал лампами и мишурой большой спортзал. У короткой стены на возвышении уже торчали коробки динамиков, а на столе, укрытом бархатной скатертью — магнитофон, большой и старый, и рядом с ним коробка с бобинами.

Все это Ленка увидела еще после обеда, когда они с Панчем сгоняли на разведку. И позже, отправив ее в медпункт на место ночевки, Валик убежал в суету, и попутно — добывать заказанную Ленкой музыку.

В коридоре шумели, покрикивал кто-то из взрослых, из столовой слышался звон посуды и скрежет столов.

Ленка села на кушетку, собираясь с мыслями. За окнами уже стемнело, и она порадовалась этому. Валик хотел прийти, после ужина, но Ленка велела ему идти в спортзал вместе со всеми.

— А то не выйдет, — сказала, уже начиная нервничать, — ну и на часы там смотри. Понял?

Она хотела, чтоб почти в полночь, но Панч уперся и покачал головой.

— Нет! Надо пораньше. Можно же пораньше, да?

— Главное, чтоб эти уроды там были, — кивнула Ленка, копаясь в сумке и вытаскивая из нее вещи.

— Та. Будут конечно.

— Панч, ты иди. Ужин там, все такое. Иди, в общем.

Он кивнул и ушел. А в двери тут же заглянула техничка, низенькая, как толстая девочка, любопытно оглядела разбросанное по одеялу добро — одежду, раскрытую косметичку, коробочки с недорогими тенями и всякие там карандашики и тюбики помады.

— Поела бы шла, — пропела выжидательно, вытирая краем серого халата руки, — а чего сидишь, температура у тебе? А. Ночевать оставили тута? Пална оставила? Ну, сиди тогда. И закрывай, а ключик туда вон, в кабинет и на доску.

— Да. Мне Вероника Павловна сказала. С наступающим вас.

Техничка кивнула и ушла, куда-то в шум и веселые возгласы. А Ленка закрыла двери, щелкнула изнутри замком и села на кровать, спиной к холодной стенке, раскрывая пудреницу и нацеливая черную щеточку на ресницы. Пожелала мимоходом, ну, пусть уж в последние несколько часов года ни у кого температура не поднимется, чтоб не мешали. А пока она красит глаза, как раз соберется с мыслями. Насчет одеться.

На самом деле она немножко хитрила, потому что с одеждой уже все придумала. Просто было жалко. И думалось, вдруг решится по-другому.

Но закрывая пудреницу и трогая кончиком пальца подсохшие накрашенные ресницы, вздохнула, и улыбнулась, радуясь — не надо по-другому.

Кусок индийского коттона Ленке привез отец, в ответ на просьбы привезти джинсы. Сказал, вручая пакет:

— Откуда я знаю, их там сто штук, разные все. А тут сама сделаешь, ты же у нас храбрый портняжка, Летка-енка.

И Ленка сделала. Тугие, красивые, с вышитыми карманами на попе, умопомрачительно голубые, и даже лейба нашлась отличная, легла на задний кармашек, как настоящая фирменная. И еще оставался кусочек, Ленка его повертела и, помня папины слова о храбром портняжке, раскроила жилетку на лямочках с пуговицами, а впереди толстая молния-зипер. Жилетка-маечка пристегивалась к штанам на тайные пуговки в поясе, и получался совершенно уже восхитительный коттоновый комбинезон, какие Ленка видела только на дискотечных слайдах, на всяких заграничных певицах и даже, подумала, вертясь перед зеркалом, даже ее комбинезон получше будет.

Весь год Ленка носила свою чудесную обновку, то джинсами с курткой, то комбинезоном на дискотеку, меняла свитерки и майки под тугим джинсовым топиком. И была — супер. И еще не надоел, такой был любимый.

Из парка через приоткрытую форточку слышалась музыка и стихала, рвалась, выключенная. Ленка посмотрела на часики и встала, решительно откидывая за спину белые пряди. Открыла стеклянный шкафчик с дрожащими полочками и вытащила присмотренные медицинские ножницы.

Разложила любимые джинсы на кровати и, нахмурив брови, стала отпиливать штанину почти целиком.

Ножницы были кривые, но острые, и Ленка с работой справилась быстро. Вздыхая, натянула колготки, влезла в шорты и застегнула топик поверх клетчатой любимой рубашки. Надела сапоги, поочередно ставя ноги на табурет, протерла их тряпочкой, чтоб блестели.

И постукивая каблуками, прошлась по маленькому кабинету, проверяя, хорошо ли все сидит. В окно, занавешенное белой шторкой, не смотрела, там был темный парк, и вдруг кто в нем прячется. А еще вспомнила ночь в больнице и отражения в тех стеклах, и не захотела, чтоб было так же.

Наконец, сверившись с часиками и накидывая куртку, шепотом сказала себе:

— Ну…

И вышла, в пустой, слабо освещенный коридор. Повернула в замке ключик, и унесла его в темный кабинет, куда падал свет паркового фонаря. Сильно волнуясь, поднося часики к глазам каждые полминуты, простучала каблуками по гулкому коридору, вышла на боковое крылечко с тремя широкими ступеньками.

От кустов и деревьев ложились черные тени на желтый свет, и Ленке ужасно захотелось остаться тут, где нет никого, и можно просто ходить, трогая листья и ветки. Или стоять, слушая, как туман укладывается на длинные иглы сосен. Но через испуг, удивленно прислушиваясь к себе, вдруг поняла, четко стуча каблуками по плиткам, и чувствуя, как ночной ветерок холодит коленки в тонком нейлоне, ну нет, она не только боится. Она волнуется, и хочет сделать то, что решила.

Новый коридор в корпусе принял ее, и тут уже стоял шум, галдели далекие голоса, выплескиваясь из спортзала вместе с музыкой. Ленка успела пролететь половину пути, когда услышала знакомое музыкальное вступление. Ага. Он все сделал правильно. Нашел и вовремя поставил.

Ноги ступали в такт, и она ускоряла шаги, почти летела, на ходу стягивая наброшенную куртку и дальше, входя, несла ее в опущенной руке, почти волоча по полу.

Полутемный зал был полон, сверкали глаза, лохматились волосы. Блестели очки, лица взрослых у стены поворачивались, оглядывая смеющуюся прыгающую толпу.

Ленка коротко вздохнула, становясь на пороге и оглядывая толпу. И пошла, четко ставя ноги, обтянутые по икрам кожаными тугими сапожками, а навстречу ей пели-кричали радостные женские голоса из мрачных коробок динамиков:

билось в ее голове, управляя шагами, откидывая плечи и вдруг мгновенно напоминая, как в третьем классе стояла на дощатой сцене, обомлев от ужаса, и не могла сказать ни слова из выученного стишка. И как после мама, ведя ее домой, попеняла с раздражением:

— Ну, разве так можно? Я сидела и краснела за тебя. Все выступили!

Ленка тогда поклялась самой страшной клятвой, никогда и нигде не вылезет вперед всех, чтоб — смотрели и ждали, а она…

Валик стоял сбоку, почти за колонкой, прислонясь к стене и скрестив руки поверх парадного свитера в черных ромбах по серому фону. Водил глазами по головам и когда увидел, как расступаются танцующие, отходят, создавая живой коридор, и тыкая друг друга локтями, медленно опустил руки, отклеиваясь от стены. Смотрел.

А она шла и шла, мелькали в такт голые коленки, двигались бедра в коротких обкромсанных шортах, блестели глаза и ярко цветились пухлые губы в щедрой помаде. И вокруг пылающего лица, по плечам, закрывая половину спины — почти до самой талии — облако золотисто-белых волос, мелкими колечками, водопадом, просвеченным цветными огнями.

Мальчик стоял, опустив руки, а все смотрели. И, кинув куртку к стене, подойдя почти вплотную, подняла к нему лицо, взметнулись вверх руки, топыря короткие клетчатые рукавчики, топнула нога и ушло в сторону круглое бедро в джинсовой шортине.

Повторяли женские голоса, помогая танцевать.

И она танцевала. В шаге от Панча, поднимая над головой тонкие руки, сплетала пальцы, встряхивая — расплетала, соединяя кончики пальцев. И под облаком волос, под замкнутым в себе лицом с прикрытыми глазами и полуоткрытым ртом — двигались плечи, изгибалась талия, вытягивалась нога, становясь на носок и выгибая за собой все тело, а после возвращая его обратно.

Валик не видел, что в самом центре толпы, на полукруге расступившихся фигур стоит давешний Лысый и рядом дружбан его Марчик, и у обоих чернеют раскрытые рты, а глаза стали круглыми, как пуговицы. И лица такие смешные, что он наверняка засмеялся бы. Если бы видел.

Но Ленка Малая танцевала для него. И была такой красивой, такой — совершенно не отсюда, что никуда больше он не смотрел.

Дискотечные взрослые девчонки проговаривали последние слова развеселой песенки, специально созданной, чтоб не стоять на месте, чтоб танцевать. Но если бы Ленка Малая открыла глаза и огляделась, то увидела бы — никто не танцует, только она. И, наверное, испугалась бы, сбилась с ритма, споткнулась. Но она не смотрела, она была занята. Танцевала, зная, что песня кончается и нельзя ойкнуть, смешаться, — не за тем шла через полный зал, нарушая детскую клятву обиды и страха. А шла — за победой.

В последний раз повторили солистки. И умолкли.

Ленка твердо поставила ногу, впечатывая в пол каблук. Опустила руки, тяжело дыша. На секунду ей показалось — упадет. Но в шевелении, удивленных и восхищенных возгласах и шепотах Валик протянул руки, шагнув ближе, и тут же началась музыка, будто ждала этого его шага.

Ленка качнулась, улыбаясь, кивнула и приняла руки мальчика — одну к своей ладони, а другую — поверх талии.

Медленно поворачиваясь на слабых ногах, подняла лицо к его, опущенному, внимательному.

— Шесть… да?

— Что?

— Шесть с половиной минут. Штрафной «Отель Калифорния».

Засмеялась, поняв, эту шутку не говорила ему, писала, а вот кажется, что написанное уже сказано, будто они вместе болтали.

— Я говорю… Я потом скажу. Песня. Шесть с половиной. Минут. Фу, Панч. Я так боялась.

— Не. Ты танцевала.

Мимо ее глаз плыли чьи-то лица. И вдалеке — серьезное лицо главврача Вероники Павловны, и еще незнакомые. И вдруг — ошарашенный взгляд Лысого — на нее, а потом на Валика. Угу, подумала Ленка, смотри-смотри, козел. Придвинулась, опуская голову на плечо мальчика. Видя себя и его глазами парней — вот какая, откуда ни возьмись, появилась для Панча девушка, у вас козлов никогда таких не будет. А если и будет, то никогда сама — так вот, голову на плечо. И только с ним. Здорово, что сразу после ее танца заиграл «Отель Калифорния», как раз насмотрятся.

— Лен? — он говорил, трогая теплыми губами ее горячее ухо, — я беру твою куртку, сейчас.

— Да?

Музыка кончалась и никак не могла кончиться, текла и текла, переливалась, как песок из ладони в ладонь, извивалась, как змея в тайных деревьях. Но все же стихала, готовясь заснуть. Не дожидаясь последних аккордов, Панч ступил в сторону, не отпуская ее руки, нагнулся, цепляя с низкой скамейки куртку.

— Бежим!

Они помчались к широким дверям, лавируя между танцующих, а те расступались, провожая их взглядами.

Шаги сыпались по гулкому коридору, к ним прибавился смех.

— Ох, — Ленка стучала каблуками, летя следом за бегущим мальчиком, — да подожди, упаду. Куда мы?

— Кеды возьмем. И потом подарок мой.

— Да! Успеем?

— Еще час целый. Почти. Нормально!

— Да! — закричала она темным деревьям. И засмеялась.

— Да, — смеялся на бегу мальчишка, получивший подарок.