Просторный вестибюль пылился мутновато-желтым светом от натыканных вдоль вычурной лепнины плафонов. Только два черных пятна посреди желтого с белым — стадо ломаных кресел у стены, да на другой, короткой стенке — квадратные окошечки касс. Одно чернело — закрытое, с налепленной в незапамятные времена выцветшей бумажкой с каким-то списком. А ко второму толпилась неровная очередь, яркой бугристой лентой. Девчонки в джинсах, мини-юбках, распахнутых курточках, все на каблуках, у кого туфли, а кто-то уже в сапожках. И вперемешку с яркими волосами, накрашенными губами и цветными тенями, плащами и куртками, — черные и серые куртки парней. Голоса сливались в неровное бормотание, рассекаемое вскриками и смехом, шуршали и топали каблуки и подошвы.

Белым призраком, почти подметая пол длинным плащом, промчался низенький Валера Омчик, кивая, кому-то кричал, с кем-то здоровался, нес перед собой на вытянутых руках стопку виниловых дисков в растрепанных обложках.

— Покажь, Омчик, — кричали ему, кто-то протягивал руку — уцепить верхний, но Валера шарахался, возмущенно ругаясь. И протолкавшись через очередь, исчез в боковой двери, откуда вела лесенка в диджейскую комнату. Крикнула и порвалась сверху музыка, это Валера протиснулся в двери, и они захлопнулись за ним.

— Роллингов потащил, — докладывал некто в узких ярко-синих джинсах, с пуговицей, туго застегнутой выше талии, — и Дорз там у него.

— Какие Дорз, — вступала барышня с оттопыренными локтями, на которых висела полуснятая красная курточка, — то Донна Саммер, у меня дома такой же диск, я знаю.

— Бед гел, аха бед гел! Ка-ка! Пи-пи! — заблеял высокий голос из-за голов и плеч.

— Зорик дурью мается, — отметила Рыбка, бросая тяжелую дубовую дверь и отходя к свободной стене, — Малая, а ну посмотри?

Ленка встала рядом, добросовестно оглядывая спутанное каштановое каре, впалые щеки с тщательно наведенным румянцем, карие глаза под жирными накрашенными ресницами и тонкие губы в алой помаде, которые Оля нервно покусывала.

Опустила глаза, проверяя, не прицепились ли репьи и колючки к вельветовому сарафанчику с торчащим коротким подолом.

— Колготки хоть целые? — испугалась Рыбка, вспоминая походы и пробежки по сумрачному парку.

— Угу, порядок. А я? — Ленка скинула на локти плащ, перетопталась полусапожками, в которые были заправлены узкие джинсы. Вдохнула и выдохнула, дергая молнию на джинсовом топе, который смастерила из оставшихся джинсовых лоскутов.

— Не ссо, — ободряюще кивнула Оля, — норм-норм. Чего сначала, сдадим или билеты? Холодно тут, — решила сама и устремилась к кассе, вертя головой и кивая знакомым.

С билетиками и номерками из гардеробной в руках, держа на плече сумочки, прошли у подножия широкой мраморной лестницы, полной цветного шумного народа. Сверху, из-за лестничного поворота временами рявкала музыка, мелькали яркие вспышки. Будто кто-то огромный разевал пасть и захлопывал ее. Там была дверь, такая же, как на улицу, высокая, с тяжелыми створками.

Наверное, иногда думала Ленка, днем тут проходят всякие торжественные собрания, все сидят рядочками, зевают и тянут руки, когда нужно голосовать. А потом, перед вечером, деревянные кресла стаскиваются к стенам, Валерка Омчик в своем плаще бегает, как толстая шустрая бабочка, и следом ходит, деревянно сгибая локти и колени, утянутые в неизменную коттоновую пару, любимчик дискотечных девочек — Вовочка Лях, с лицом, почти невидным под мелкими пружинами торчащих волос. Девочки знали, это он хочет, как Макаревич, и согласились, что Макаревича из него никак не получилось, потому что у того зубы как у зайца, а Вовочка Лях мальчик хорошенький, только уж очень кукольный весь.

Но перед тем, как подняться, нужно было забежать в туалет, и они свернули под лестницу, где напротив, в замызганной стене, без перерыва распахивались две грязно-белые двери.

Мужской был подальше, у самого окна с широким подоконником. За год дискотечных вечеров подружки ни разу туда не подходили, и хорошо — у черного окна постоянно шли какие-то разборки, дверь с треском вшибалась в стену, из сортира выволакивали жертву, бить не били, чтоб не явилась милиция, но голоса звучали с привычной дежурной угрозой, и кто-то там, в ответ на «ты шо, бля не поэл шо ли, смари у меня», испуганным голосом клялся смареть и понимать, или возражал с беспомощной звенящей злостью.

В женском туалете шуму тоже хватало, и на драку можно было нарваться, тем более, что в предбаннике с фаянсовыми раковинами вместе с гудящими покуривающими девахами вольготно стояли и парни. Тоже курили, сминали бычки, бросая на рыжий кафельный пол, хватали кого-то в охапку или, топчась у прохода к кабинкам, нетерпеливо выкликали по имени. Но в женском парни не дрались, если и случалась битва, то или пьяная Персяниха, давно уже не юного возраста тетка, таскала за волосы очередную молодую соперницу, всю в размазанной помаде и с черными потеками на щеках (Ленка, увидев разок и услышав о причинах, с недоуменным ужасом пыталась себе представить предмет женского спора и никак не могла), или местные деловито договаривались с теми, кто вдруг «зарулил не туда», попутно тыкая испуганных или не очень испуганных гастролерш кулаками под ребра.

Ленка и Оля, а позже Викочка, которая была на год младше и с трудом вымолила у родителей разрешение на субботние танцы, так случилось — никаких вступительных обрядов и разборок не проходили. Впервые пришли они танцевать в девятом классе, поздней осенью, и на танцполе их ждала компания Олиных одноклассниц, куда девочки временно влились, и провели под крылышком старожилов первые несколько вечеров. А еще в самый первый вечер Ленку внезапно пригласил на медляк сначала совершенно пьяный брюнет с косящими глазами в мохнатых ресницах, и заваливаясь на нее, строго спросил (с третьей попытки):

— Лет с-сколько?

— Пятнадцать, — почти честно ответила Ленка, переступая дрожащими ногами и удерживая рыцаря на благоразумном расстоянии в полсантиметра от кофточки-распашонки. Герой что-то пробубнил, пытаясь разглядеть ее лицо в мелькающих вспышках стробоскопа, поверил и от притязаний отказался.

А второй… Со вторым танцором была в тот вечер немного другая история, но главное было то, что оба кавалера оказались известными и крутыми, и потому на всякий случай наезжать на барышень никто не стал, и в женском сортире отнеслись к новеньким благосклонно.

Потом Ленка, узнавая дискотечные порядки и ритуалы, правила поведения и безопасности, просто диву давалась, как, ничего совершенно не зная, они проскочили мимо неприятностей и вполне реальных опасностей. Однажды, когда сидели втроем на обрыве в парке и лениво смотрели на подернутое ледком море, а в лица светило зимнее ласковое солнышко, сказала подругам:

— Чтоб вы знали, они ж еще сесть боятся. Не зря про возраст спрашивают. Пока мы для них — малолетки. А чего малолеток трогать, когда вон — нормальные бабы стадами ходят. Так что, вы смотрите, чтоб держались.

— А если любовь, — сипло спросила Семки и закашлялась, краснея бледным конопатым лицом.

— Та-ак, — плохим голосом начала Рыбка, — Семки, ты что? Ты это…

— Я просто! — обиделась Викочка и, поерзав на сухом хворосте, плотнее укрыла ноги мохнатым пальто.

— Любовь только платоническая, — постановила Ленка, — вот вырастешь, как мы, когда будем в десятом, тогда и люби себе. На здоровье.

— Угу, — еще больше обиделась Семки.

Но всерьез возражать не стала.

Благополучно миновав вхождение в общество, дальше девочки не рисковали, и правил, которые постепенно узнавали, старались придерживаться. А их было много. Нельзя было уводить провожаться чужого мальчика, особенно, если это, к примеру, Вова Индеец, и Танька Панчуха не постесняется насажать синяков в следующую субботу, загнав в угол женского сортира. Нельзя грубить незнакомцам, фыркать, задирая нос, а нужно отвечать — внимательно и мягко, кивая, держа в голове пути к отступлению. И если случалось, что кто-то опасный цеплялся, приглашая на один танец и после еще раз, то самое правильное — не ждать, когда загремит прощальная мелодия, а внезапно испариться на десять минут раньше, пока все еще танцуют и орут, выпрашивая у Вовочки Ляха «ну, Вовчик, ну, еще один, посследниий»…

Нельзя «ходить» с тем, о ком совершенно ничего не знаешь, а нужно сначала повыспросить, кто он, чтоб не оказалось, вчера только вышел и начхать ему на все, все равно скоро снова загремит в зону.

Нельзя скандалить с местными барышнями, которые могут собраться толпой и повоспитывать непокорных в том же злополучном сортире или за углом клуба, или же прямо на остановке, за старой каменной коробкой, что упиралась в темные заросли бирючины.

А что же можно тогда? И зачем все эти риски, спросите вы. У них, у девчонок, что выскочили из туалета, сдали курточки и плащи в гардероб, где сидит непробиваемая Надя Федоровна, пенсионерка, единственный в дискотечные вечера человек не комсомольского возраста, и бегут сейчас по широкой мраморной лестнице к черным высоким дверям, постукивая каблучками дешевых сапожек.

Не стоит спрашивать. Лучше зайдите следом, оттягивая тяжелую дверь, встаньте у темной стены, рядом с притиснутыми к ней деревянными креслами-раскладухами. И щурясь, почти оглохнув от бумканья барабанов и визга гитарных запилов, смотрите и слушайте.

— О-о-о, мисс Бродвей! — кричали колонки, бросая женские голоса бликами на грани зеркального шара, и он раскидывал их дальше, вздергивая танцующим плечи и лица, и те поворачивались к большому экрану, что клонился над их головами плоскостью чуть вниз, чтоб удобнее смотреть.

— О-о-о, — закричала неслышная в музыке Ленка, вклиниваясь в толпу и уже танцуя, пробираясь на родное, их собственное натанцованное место — почти перед эстрадой, на которой толпой стояли микрофоны и сверкала большая ударная установка, а дальше, наискось и выше, на небольшом подиуме с перилами по пояс, мелькала кудрявым шаром голова Вовочки Ляха.

Смеясь, Ленка поднимала руки, подпевала, а внизу в темноте сами двигались ноги, маленькими мерными шажками, кидая короткую волну ритма через коленки к бедрам и к талии, и дальше, прогибая спину и запрокидывая голову к ярким вспышкам — синим, зеленым, белым, красным.

— Ля бель э-по-ок! — кричала, здороваясь с тремя блестящими женскими фигурами на экране, а те улыбались, пели звонко и радостно, специально для нее, чтоб ей — танцевалось.

Рядом уже танцевала Рыбка, топыря острые локотки и иногда прижимая один к боку, чтоб не упала сумочка. КрУгом прыгали девчонки Наташкиной компании, и она сама величаво пришагивала вперед и назад, колыхая тяжелыми бедрами тугую короткую юбку.

— Зорик! — через музыку рассказала Рыбка, тыкаясь в Ленкино ухо губами.

— Где?

— Нет! Я говорю, Зорик записи приносит, Омчику. У него блат, диски.

— Что?

Рыбка махнула рукой с длиннейшими ногтями. Ленка засмеялась. Слайды сменялись, на месте позолоченных вокалисток высветился гибкий черный парень с микрофоном, зажатым в руке. Потом — женское лицо с раскрытым ртом и надкушенным розовым мороженым. И снова — обложка диска с надписями, обрамляющими картинку.

— Петька! — закричала теперь уже Ленка, хватая Рыбку за плечо и поворачивая к экрану.

— Бед гел, бед гел, а-а-а! — голосила певица, а на экране она же улыбалась белыми зубами с черного лица, усыпанного блестками.

— Что? — Олино лицо прыгало над прыгающими плечами, и становилось темным, а после — цветным, блестели на висках серебряные мушки.

— Я говорю, Петька им слайды делал. Я видела. Это… это вот с журнала. Реклама.

— Что? Где Петька?

— Та…

Среди черных голов образовалась пустота, там закричали, скандируя. Девочки, не останавливаясь, подобрались ближе, заглядывая за плечи и смеясь. Высокий Строган в распахнутой кожаной курточке танцевал маленькую тонкую Светку Козу, подтаскивая к себе, подхватывая и поднимая надо головой, крутил, опрокидывая и та визжала, шаря руками по его согнутым джинсовым коленям. Музыка стихла и все захлопали, Строган, блестя зубами, одной рукой прижал к боку Светку, а другую приложил к груди, обтянутой синим батником, раскланялся и унес добычу к стене, сваливая на кресло.

— Девки, — гаркнула позади Наташка и засмеялась, хватаясь за плечи, — водки хотите? У нас там полбутылки сныкано. В пальто у Рубана.

— Летний вечер теплый самый, — затосковал мужской голос и Наташкин голос смеясь, удалился, прерываемый еще чьим-то.

Ленка опустила руки, тяжело дыша и оглядываясь. Оля комкала в руке платок и вертела головой, рассматривая качающиеся пары. Ищет своего Ганю, подумала Ленка и вздохнула. Так хорошо пляшется, так нет, начнутся тут всякие интриги. Но все же немножко лукавила, потому что ей стало интересно, как же это все будет. Ну и потом, что ж такого Рыбка в этом Гане нашла?

Кто-то взял Ленку за руку, поворачивая к себе и сразу прижимая к мягкой пушистой вязке. В макушку ткнулись губы, поерзали, и голова, бодая ухо, устроилась почти на ее плече:

— Привет, соседка!

— Пашка? Да ты бухой, что ли?

— Нем-нож. Чуть-чуть я.

— Смотри, если свалишься… — пообещала Ленка, топчась и отдыхая от прыжков.

* * *

Ветер ходил в ветвях ивы, и они раскачивались, как лохматые истертые веревки, очень истертые, с торчащими как волокна узкими высушенными листьями. А под ногами и на плитках площадки качались такие же ветки, перекрещивая тени, от дальнего фонаря — бледные, а от того, что нависал над деревом — такие черные и острые, что хотелось зажмуриться.

Ленка смотрела на качания и перехлесты, чтоб не смотреть напротив, там на скамейке сидели рядышком Рыбка и Зорик. Фонарь укладывал белый свет на Рыбкины ноги, бликовал на коленках, перечеркнутых чуть выше черной тенью от подола сарафанчика. А с Зориком свету приходилось нелегко. Димочка Зорик все время крутился. Маленький и толстый, дышал тяжело, почти всхлипывая, тыкал в сторону рукой с тяжелыми часами на запястье, тут же тащил обе руки к голове, ероша негустые жирные волосы, утирал щеку, совал руку в карман, поворачивался всем корпусом к неподвижной Оле, смеялся, вытаскивал руку, вскидывал обе, складывая пальцы перед собой, откидывался на спинку лавки, вытягивая через ивовые тени короткие ноги в дорогих туфлях под отворотами новеньких, колом стоящих джинсов. И без перерыва болтал.

— Она мне говорит, а вы, мужчина, не пустите ли меня на верхнюю полочку, а я улыбнулся, эдак, со значением, я, говорю, не только пущу, но и подсажу, вы не бойтесь, миледи, я мужчина высокой душевной организации, вы не смотрите, что я роста небольшого, зато ум, ум какой. Ну, Ганя знает, как я умею баки заливать, она мне, ой, а вы где работаете, а я такой та плавсостав, старпом на танкере. А она дальше, а называется как, ну я думаю, приплыл ты, Димон, откуда я знаю, как там танкеры эти, ну я ей, Дербент, говорю. Кино, да? Фильм такой был. Танкер Дербент.

И Зорик залился всхлипывающим смехом. Рыбка вежливо улыбнулась, складывая на коленках руки и пряча их поглубже в рукава.

Зорик сейчас, конечно, не врал, такой вот он был, никак не дашь ему его семнадцати лет, со спины так вообще дядечка.

Ленка тоже улыбнулась и покивала, с ужасом чувствуя, как рука Гани под плащом обнимает ее талию. И ей это нравилось. А на него она тоже смотреть не хотела, боялась снова увидеть в исчирканном тенями свете уверенную ухмылку на крупном лице со светлыми глазами. Сидеть было тягостно, и хотелось скорее домой, но одновременно совсем не хотелось. Мне хочется уйти, чтоб не было Рыбки, и Зорика, догадалась о себе Ленка. И снова испуганно затосковала. Откуда она знала, что получится так вот?

На дискотеке, оттанцевав с веселым и хмельным Пашкой, она сама оттащила его к стене, толкнула в перекошенное кресло и он свалился туда, улыбаясь ей пухлыми губами.

— Сиди, сосед, — сказала строго, — и не бухай больше, а то кто тебя домой потащит?

— Ты, — радостно предположил Пашка и уцепился за ее руку, не давая отойти.

Музыка грохнула, замелькали огни. Ленка нагнулась, слушая. И смеясь, покачала головой, возя по его лицу длинными прядями.

— Я не могу. У меня сегодня дело, важное. И вообще я тебе скорая помощь, что ли? Сиди, меня Рыбка зовет.

— Стой. Сядь, — Пашка усадил ее на колени, привалился лбом к плечу, фыркая и мотая башкой, чтоб волосы не попадали в рот, — чего там тебе? Чего? А давай повстречаемся, а, Ленуся? Ты вот… соседка…

— Рядом живу, да? — весело разозлилась Ленка, отпихивая его руки, — да пусти уже.

— Нет, ты скажи. Скажи, я же нравлюсь, да? Тебе?

— Паш… да, да, нравишься. Сиди только. Ну, хочешь, я попозже приду и тебя на автобус?

— Хочу, — умиленно согласился Пашка, — приходи.

К ним, расталкивая толпу, уже продиралась Оля, кивнула Пашке и, оттаскивая в сторону растрепанную Ленку, прошипела в ухо:

— Блин, искать тебя. Сейчас. Белый танец сейчас. Иди.

— Я…

— Вон он. Иди!

Ганя приглашению слегка удивился, надул щеки, с юмором оглядывая сверху невысокую Ленку. И подхватив, прижал к свитеру, так что она уткнулась носом в треугольный вырез, откуда волнами шел запах одеколона.

Топтались, Ганины руки лежали на ее талии, иногда прижимая к себе совсем плотно, и тогда в ее ребра давила пряжка ремня.

— Вон ты, — сказал он, нагибаясь к ее уху и обдавая щеку запахом сигарет.

— Что?

Он развернул ее так, чтоб увидела наклоненный экран. Там смеялась девушка, очень красивая, лицо сердечком, глаза, как два лесных ореха, а вокруг личика — мешанина кудрявых волос. Ленка уставилась с восхищением. Такая красивая. Ну да, волосы похожи и глаза. Но та — такая красивая…

— Такая же, как ты — красивая, — пересказывал в ухо Ганя. Подумал и добавил, — не, ты красивее. Чего ржешь?

— Ой. Нет, не прынцесса, а эта — королевна! Ну, помнишь, в фильме?

— Королевна, — смеясь, согласился Ганя, прижимая ее к себе.

И Ленка вдруг улетела. От его сильных рук, от шагов, там внизу, что трогали ее колени его коленями, направляя. От этого внезапного запаха чистоты, а со стороны глядела когда, думала, от такого, наверное, всегда перегаром да потом. А тут вдруг хороший одеколон, по мягкому дорогому свитеру и чистейшей под ним рубашке. Да кто знает от чего, это все догадки, а на самом деле — просто кружилась голова и сильно стучало сердце, пересохло во рту, и хотелось, чтоб танец был-был и никогда не кончался…

— А это Олька твоя.

— Где, — чересчур живо спросила Ленка, завертела головой, отступая. И все для того, чтоб не слышать, что его голос и движения вдруг изменились, совсем чуть-чуть, но…

— Наверху. Видишь?

С экрана на них и, правда, смотрело почти Олино лицо, ее серьезные глаза и губы в алой помаде, резко очерченные скулы и тонкий, чуть длинный носик. Только волосы — прямые и почти белые.

— Бонни Тайлер. Крутая телка. Я потом попрошу Вовчика, пусть поставит.

Ленка молчала, пробуя разобраться в себе. Топталась, покачиваясь не в такт шагам. Так, приехали. Она с ним всего пять минут танцует, а уже успела забалдеть от обжиманий, и теперь еще приревновать к Рыбке. Эй, Малая, она ж тебе лучшая подруга, что за дела?

Она сама так захотела, прошептал внутри ехидный и растерянно-злой голос, вот и пусть получает, а как она хотела-то? Думает, ей все игрушки, да? Иди, Лена, туда, сделай это, сделай то…

— Что?

Ганя рассмеялся в наступившей тишине, не отпуская Ленку. Стоял неподвижно, прижимал все сильнее, так что у нее кончился воздух, и нечего было вдохнуть.

— Тебя кто провожает, я спросил.

Она шевельнулась, ступая в сторону, и за плечом Гани увидела пристальный взгляд настоящей, живой Оли.

— Ты. Если хочешь.

— Хочу, Малая. Смотри, не убеги без меня.

Отпустил и ушел, исчезая за лицами, плечами и затылками — широкой спиной, обтянутой цветным свитером.

И вот они сидят вчетвером, потому что Ганя решил выйти из автобуса на одну остановку пораньше и пройтись «пешкодралом», проветриться и перекурить всем вместе. В пустом крошечном сквере возле управления порта, где над пустым прудиком гнутся старые ивы и торчат фонари с лебедиными шеями, сидят, слушая бесконечные байки Зорика. И давно уже пора домой, знала Ленка, потому что мать там не спит, будет грохать дверью, капать себе корвалол, а после уйдет в спальню, и оттуда станет слышно «скажи ты ей, Сережа, ну что же это…». Но Рыбка молчит, и как ей — Ленке, начать прощаться? Это ведь значит, что она хочет увести Ганю. От света фонарей, от влюбленной в него Оли. Забрать себе на последние полчаса вечера. А как завтра встретиться с ней и говорить, будто ничего не произошло?

— Спать хочу, аж, не знаю как! — заявил Ганя, вставая и поднимая Ленку за руку, — короче, Димон, вы как хотите, а мы с Малой двинули. Оля, бай-бай! Димба, утром звякни.

Черные улицы были полны теней, каблуки стучали по ним, но теням ничего от этого не становилось. Высоко летал ветер, почему-то там, где крыши. И Ленка почти бежала, болтаясь на локте Гани, а тот свистел и шел быстро, поглядывая по сторонам.

— Туда? — спросил, показывая на черный проем рядом с Олиным домом.

— Да. И еще дальше, шестая. Пятиэтажка шестая.

— Угу.

У подъезда Ганя сел на скамейку, так же, как Пашка, вытягивая ноги в узких джинсах и кладя один ботинок на другой. Похлопал по вылощенным деревяшкам.

— Мне пора уже, — сказала Ленка. И села рядом.

А через пять минут встала, отрывая от себя его руки.

— Подожди. Да стой. Окно, видишь, там вдруг мать. Не спит еще.

Отступила к распахнутой двери в подъезд. Ганя тоже встал, заходя следом. Ленка стояла, прижимаясь спиной к плоской батарее у стены. И он наклонился, кладя руки на теплый металл над ее плечами. Перед поцелуем удивился довольно:

— Ух ты, ж. Топят. У тебя тут всю зиму кайф стоять, да?

Но ответа не стал ждать.

Мама выглянула через полчаса. И они замерли, когда над головами упал на бетон и перила неяркий свет.

— Лена? Лена, у тебя совесть есть? Немедленно домой! Я сейчас выйду!

Ганя молчал, не убирая руки с ее голого живота под расстегнутой молнией топа и задранной рубашкой. Ленка, молясь, чтоб голос был нормальным, ответила:

— Мам, я сейчас. Три минуты еще.

Двери снова закрылись.

— Пусти, — прошептала Ленка, — мне правда, надо иди уже.

— Завтра, — шепнул он ей, — в семь часов, на остановке, за мостом. Придешь?

— Да.

Заперев входную дверь, Ленка прокралась в свою комнату, не разуваясь в коридоре и стягивая у горла воротник плаща. Настороженно слушая, не выйдет ли мама из спальни, быстро разделась, скидывая джинсы, измятую рубашку с оторванной на животе пуговкой, залезла на диван, выворачивая шею перед зеркалом и поднимая руками волосы.

— Черт, вот же черт.

На шее чернело изрядных размеров пятно. Ленка вздохнула и слезла, расстелилась и легла, слушая, как мама все-таки, выйдя в коридор, щелкает замком, проверяя, закрыт ли. Лежала, придумывая, как сделать так, чтоб Рыбка не увидела на шее Ганиного поцелуя.