Это было странное место, и тройка девочек, почти уже девушек, но в беленьких школьных рубашках и темных юбках — синей широкой у Рыбки, малиновой расклешенной с глубокими карманами Ленкиной и узкой, карандашом с разрезиком сзади — викочкиной, делала старый пирс еще более странным.

Тут не было ничего, кроме воды, ржавых старых суденышек, криво и косо приткнутых к искрошенному бетону, и апрельских трав до самой далекой дороги с белым кубиком остановки. Вода гулко бродила в дырявых трюмах, хлюпала, шлепала и, проливаясь куда-то, журчала, захлебываясь и снова шлепая. А еще запахи. Морской соли и вянущих на солнце свежих водорослей — они блестели мокрой зеленью. И из степи, что начиналась у остановки и раскидывалась вдоль берега, иногда прерываясь огородами и домами, пахло летучим легким медом, там, в небольших оврагах и старых бомбовых воронках цвел дикий терен.

Бросив сумки в тени ржавого борта с облезлой надписью «Горизонт», девочки ушли на самый конец пирса, не торопясь, заглядывая в железные проулки и пещеры с рваными краями. Постояли, а вокруг мягко кидалась мелкой волной сверкающая вода. И пошли обратно, к облюбованному пригорку, уселись, подбирая юбки над голыми незагорелыми еще коленками. Жмурясь, запрокинули головы, подставляя весеннему солнцу светлые лица.

— Лепота! — Оля скинула туфли на широком каблуке, пошевелила пальцами, — пятку стерла, блин, надо было колготки не снимать.

— Или босиком, — предложила Ленка, тоже стаскивая туфли.

— Еще рано, — наставительно сказала Викочка, вытягивая руку и подгибая пальцы, — на земле сидеть можно, если в месяце нет «рр». А сейчас — апррель.

— Я же не про сидеть, — возразила Ленка, — я про ходить. А ходить можно круглый год. Закаляться. И пятки будут, как у верблюда. Очень женственно.

— Зато здоровые, — сонно поддержала ее Оля.

— Еще какие здоровые. Здоровущие!

Они лениво болтали о совершенных пустяках. А потом и вовсе замолчали, ленясь говорить. Так было вокруг хорошо, и место, одно из их личных мест, такая была у них традиция уже несколько лет, выискивать по окрестностям тайные места, в которых все-все прекрасно, и когда становится совсем тошно в местах, которые для всех, уходить в свои. Это придумала Ленка, как многое у них. Очень радовалась, что всем троим это пришлось по сердцу. Они и не говорили почти никогда о важном в своих тайных местах, им хватало того что можно вольно сидеть, ощущая закрытыми веками теплый ветерок и слушать, как поют жаворонки, а над водой кликают чайки.

Некоторые места были летними, как тот маленький пляжик под маяком, весь усыпанный красными и белыми камушками с прожилками. А были зимние — дальний закуток старого парка. Там заброшенный тир, и за ним толпа мрачных елок, и вдруг неожиданно в конце аллейки — поляна на обрыве, с которого видна вся огромная бухта.

Ленка сидела, трогая у бедра упругую молодую траву. И думала, вот совпадение, которое так радовало ее в зимнем Коктебеле. Она ищет тайные места, а мальчишка Валик умеет придумывать их. И потому что радость ее была такой сильной, такой яркой, потом стало больно, когда он не писал, потом немножко все стихло, после этого короткого письма, как будто такая передышка, и — новая надежда и новое ожидание. Но оно тянется и тянется и снова приходит боль, но уже глухая, как старый синяк. Надавишь и ноет. И хочется поберечь, не трогать, не давить и не тыкать пальцем в болящее место. Чтоб не ныло.

Может быть, это плохо, спросила она себя, может быть, если я его люблю, как сама себе призналась, и он меня любит, нужно каждый день упорно и напряженно думать. Хотеть. Тыкать в больное снова и снова, чтоб наоборот, чтобы болело, и из-за этого не уходило. Не забывалось.

Да. Подумала, лениво сердясь и почти задремывая в теплой свежести зрелого весеннего полудня, ага, а потом возненавидеть за эту постоянную боль. Черт и черт, кто поймет, как быть-то? Что делать?

— Я ссать, — возвестила Семки и зашебуршилась, вставая, и видимо, цепляясь за плечо Рыбки — та ойкнула и укоризненно что-то пробормотала.

— Кто со мной? Никто? Я скоро.

Шаги удалялись и Оля пошевелилась, удобнее усаживаясь на раскрытом старом учебнике. Босой ногой толкнула Ленку в голень.

— Чего хотела рассказать?

Ленка открыла глаза и подобрав ноги, обхватила колени руками. Покачала головой.

— Потом. Не хочу я при Семки, она снова надуется. Ты заметила, Оль, Семки все время хочет то, что у меня? Даже тряпки мои копирует.

— Гордись, чо. Хочет быть, как ты.

— Не знаю. Мне от этого как-то паршиво, будто она за мной следит постоянно. Понимаешь, не как я, хочет. А будто если такая же юбка, например, или мой парень, то она будет я. Но не будет же! Она другая.

— Глупая она, — согласилась Оля, — мелкая еще.

— Ну, — возразила Ленка, — всего на год младше, это не от возраста. Просто наверное, глупая. И вот я расскажу, и как будто она отберет. Понимаешь? Ну, мысленно. И мне от этого нехорошо.

— Фу, Малая, какая ты вся нежная. Тебе надо в психиатры пойти. Будешь изучать всякие душевные отклонения.

Ленка засмеялась, щурясь и срывая стебель пастушьей сумки с мелкими белыми цветочками.

— Хватит с меня одной Семачки. И дома еще все со всякими отклонениями. Где она там застряла?

Они вместе привстали, глядя в сторону ржавых останков и бетонных развалин. И Оля мрачно чертыхнулась, быстро натягивая туфли.

— Черт. Кажись мы влипли, Лен.

На фоне сверкания воды черные силуэты терялись, смигиваясь и расплываясь. Но было их не один и не два. Три черные фигуры, а поодаль еще одна — у самой воды.

Девочки встали, поднимая с травы книжки и пихая их в сумки. Отошли так, чтоб кусты на боку пригорка закрывали их. И притихли, стараясь разглядеть против яркого света.

— Там дорога старая, с той стороны, — быстро сказала Оля, — и ветер, не слышно, наверное, на машине подъехали. Что будем делать?

Издалека послышался смех. И говор. А голоса Викочки не слышно, видимо отвечала совсем тихо, на вопросы, задаваемые ленивыми громкими голосами. Маячили расплывчатые черные фигуры, одна явно семкина, в узкой юбке. Ленка коротко вздохнула, переглядываясь с Олей.

— Не бросать же ее там. Идем?

Они удобнее подхватили сумки и медленно вышли, направляясь к черной группе.

— Отстань! — ветерок донес звенящий Викочкин голос, — я сказала! Не трогай!

Вокруг шумела трава, металась, ложась под порывами ветра, и уже сильно слышался плеск воды и гулкие ее шлепы в разбитых старых посудинах. Сидели, казалось, такая вокруг тишина, подумала Ленка.

Они немного свернули, приближаясь, солнце сместилось в сторону, позволяя видеть фигуры парней и за ними, на краю бетонной площадки блестящую морду автомобиля. Ленка с тоской оглянулась. Белый кубик остановки так далеко — и захочешь, не добежишь, а если добежать, что толку — там пусто, в обе стороны домов нет, только через дорогу длиннющий заводской забор и за проходной пустырь, и далеко за ним маячит приземистое здание цеха эмальпосуды. Людно тут бывает три раза в день, знали девочки. Рано утром, когда в цех едет первая смена, в обед, да поздно вечером, когда вторая смена расходится по домам. Часто, возвращаясь с дискотеки, они попадали в автобус вместе с усталыми женщинами, что как раз ехали домой после смены.

— Оба-на! — один из парней отпустил Викочкину руку и шагнул навстречу, раскрывая объятия и скалясь, — какие лю-уди! Не. Какие у нас тут деффки в степи гуляют! Ленчик, привет! Оленька, здравствуй!

— Привет, Юра, — мрачно ответила Ленка внезапному Боке, с тайным облегчением осматривая его спутников — Чипера с ними не было. Зато стоял позади всех Саша Мерседес, сунув руки в карманы короткой кожаной курточки. По кукольному лицу Саши было понятно, что его ситуация не слишком радует. А двое других явно веселились, следя, как Викочка пытается отойти к подругам и преграждая ей путь.

— И чего мы тут в степи забыли, а, лапочки? — Юра подходил, нависая и пристально глядя Ленке в лицо светлыми бешеными глазами, в которых казалось ей — ничего человеческого, одна стремительная наглость.

— Совсем одни, — проблеял один из парней, его Ленка не знала, худой и вертлявый, в распахнутой клетчатой рубахе, из-под которой — изрисованная пороховыми наколками грудь, — смелые какие барышни, а?

— Грибы шукают, — заржал третий, квадратный и приземистый, как старый холодильник.

Бока повел плечом, тесня Ленку в сторону.

— Разговор есть, белая. Мне тут порассказали, блядовать ездиишь, по другим городам? А знаешь, что делаем с барышнями, которые к чужим на блядки ездиют? Которым своих мало? А?

Он спрашивал, сам себя вздергивая, переспрашивал, замолкая, будто ждал ответа. Но, не дожидаясь, щурился, снова цедя бешеным сдавленным голосом новые вопросы. На широком лбу выступила испарина, светлые брови двигались и на скулах играли желваки.

Ленка испугалась, сильно. С тоской понимая, нельзя показывать страха, но как сейчас быть и что делать, не знала.

— Юра, я по делам ездила. К родственникам. Правда.

— Угу. Чипер мне рассказал, про твои дела. Про ебарьков твоих феодосийских.

— С ума сошел! — возмутилась Ленка, и тут же уточнила поспешно, — он в смысле, с ума сошел. Там мой брат. Он пацан совсем. А Чипер тебе не сказал, что его скорая забрала, и я в больницу ездила? С ним. Он чуть не умер тогда. Ты его спроси. Он видел.

Бока повел широкими плечами и длинно сплюнул в сторону. Покачал головой.

— Пиздишь, Малая. Какой там брат, Чипер говорил, как вы с ним лизались.

Ленка качнулась, выпрямилась, крепче становясь — ее повело от ярости, и голова закружилась. Хотелось кинуться и расцарапать Боке наглую морду, но одновременно она понимала, тут же получит затрещину, полетит в траву, и хорошо, если сразу за этим не ударит ее ногой в ребра. Боку хорошо знали, и боялись, как он дерется, она сама пару раз видела.

— Это мой брат, — сказала она, сжимая кулаки в такт словам, — брат. Клянусь. И вообще.

— Нда? — раздумчиво удивился Бока, — ну ладно, если клянешься… А насчет и вообще. Это ты что сказала? Мне хочешь вякнуть?

— Юрик, — позвал из-за спин Саша Мерседес, — да хватит уже.

— Заткнись.

— Да Бока, черт, — не заткнулся Саша, — два слова. Скажу только. И время уже.

— Стоять, — велел Бока, поворачиваясь и отходя к Мерседесу.

Встал, клоня голову к плечу и внимательно слушая тихие слова. Сунул руки в карманы куртки. И вместе вдруг посмотрели на Ленку.

— Да я… — начал Бока, но Саша ступил ближе, так же тихо и быстро убеждая его в чем-то. И тот, остыв, ухмыльнулся, покивал. Выдергивая руки из карманов, позвал своих:

— Все, пацаны, двинули.

И оставшись один, повернулся к девочкам.

— Белая, подь сюда. Не ссы, скажу и поеду. Ну?

Ленка подошла, хмуро глядя на его настороженную ухмылку.

— Слушай меня, Ленчик, — Бока говорил тихо, стоя вплотную и пристально разглядывая ее лицо, будто ползал глазами по сведенным тонким бровям, носу и сжатым губам.

— Слушай. И запоминай. Мерс говорит, за тебя Кинг пишется, и Чипера ты им пугала. Так вот. Я не жадный. Гуляй пока хоть с Кингом, хоть еще с кем. Все равно будешь моя, поняла? Когда с девок вырастешь. И Кингу надоешь. А я подожду. Следить буду, все время. Ясно тебе? И если напиздела Чиперу, то далеко не убежишь, не успеешь, лапочка.

Он качнулся ближе, мягко, как большой кот, обхватил ее плечи рукой, притискивая к себе, и секунду подержав, отпустил, толкая.

— Гуляй, маленькая! И помни, что сказал.

— Фу, — сказала Оля, поправляя волосы, когда шум машины съелся шелестом ветра и плеском воды, — фу, вот достали, а? Девки, пора домой, а то вдруг еще кто наскочит на нас. Вот повезло, Лен, как хорошо, Мерс ему там наговорил чего-то. Викуся, ты что встала столбом? Бери чумодан свой, двинули.

Викочка молча повесила на плечо сумку, дернула край вязаной кофты, не попадая пуговицами в петли. Ленка пошла рядом, касаясь ее локтя своим.

— Семачки, ну нормально. Все уже. Свалили уроды. Испугалась, да?

Через десяток шагов Викочка остановилась, и Ленка остановилась тоже, с беспокойством глядя на белое, в пятнах веснушек лицо. Но голос Вики был неожиданно требовательным и сердитым.

— А что ему Мерседес рассказал?

Ленка пожала плечами. Засмеялась.

— Наверное, про Кинга. Этот его дружбан Чипер, он ко мне пристал в Феодосии, а я ему говорю, Кинг тебе яйца оторвет и на шею накрутит. Не помню, что-то такое, в общем.

— Угу. — Викочка снова пошла вперед, все быстрее, спотыкаясь и путая ноги в траве, — конечно! За нашу Малую сам Кинг пишется! А как же! И Бока туда же — маленькая! Прям все вокруг нашей Леночки.

— Семки, ты чего? — Ленке стало трудно дышать, — ты ебнулась, что ли? Ты что мелешь? Мне этот Бока нахер не всрался, я вся щас перетряслась внутри, за тебя между прочим. А ты мне скандал тут закатываешь?

— Эй, — вклинилась между ними Рыбка, топыря в стороны локти, — вы чего, девки? Нервы гуляют, да? Еще не хватало вас тут разнимать!

— Мне надоело! — закричала Викочка, размазывая накрашенные ресницы дрожащей рукой, — я досталась уже! Малая то, Малая се, Малая на дискаре зажигает, Малая уехала и там у нее танцы и всякие еще…

— Блядки, да! — заорала Ленка, дергая на плече сумку тоже дрожащей рукой, — нашла чему завидовать! Меня тут грязью льют, по-по-ливают… козлы всякие. А тебе кажется такая райская жизнь, да? Оля, да скажи ты ей! Чего толкаешься? Что за фигня?

— Молчать! — заорала Оля. И вдруг расплакалась, с размаху садясь на обочину тропки, раздувая пузырем синюю юбку.

Девочки замолчали. Встали над ней, растерянно переглядываясь. Викочка сердито шмыгала носом. Ленка шагнула в сторону, в другую, качнула сумку.

— Оль? Ну, ты чего, а? Все уже, Оль. Вот и съездили, встретили весну. Черт.

Она села рядом, толкая рыдающую Олю в бок.

— Подвинься, тут колется. Ну, Рыбочка. Ну?

Обняла Олю за плечи, выразительно глядя на Викочку. Та, помедлив, села с другой стороны, неловко вытягивая ноги под натянутой узкой юбкой. Устроила свою руку поверх Ленкиной.

— Ы-ы-ы, — попыталась сказать Рыбка, и не сумев, продолжила плакать.

— Рыбочка, — у Викуси искривились губы, — ну, не надо! Козел он, да?

Оля отчаянно закивала. И вдруг засмеялась через слезы.

— Козел, — согласилась Ленка, — у-у-у, козлы они все, и гады, и сволочи.

— К-то? — басом спросила Оля.

— Та все.

— Да, — согласилась вдруг Семачки, очень горячо, и все трое расхохотались, покачиваясь и утыкаясь лицами друг другу в плечи.

А потом еще несколько минут сидели, всхлипывая и смеясь, смотрелись в зеркальце, передавая его друг другу, оттирали со щек потеки туши дежурным олиным носовым платком. И приведя себя в порядок, помолчали.

— Так вот, — сказала Ленка, — из-за этих вот, забыли чего и шли. Вот. Короче, мы может уедем, я не знаю, а Рыбища точно свалит, уже в июле, получается. А через год и ты, Викуся, в люди подашься. Давайте пообещаем, если когда снова втроем соберемся, в городе, то сюда придем. Хоть через десять лет, или через двадцать. Все равно придем, и тут посидим. Вместо всяких там встреч выпускников.

— Только пусть без этих уродов, — пожаловалась Викочка.

— Вообще без никого, — кивнула Рыбка, — только мы трое. Все, решили?

Ленка вдруг представила, что они, как в книжках, начнут сейчас давать клятвы, резать руки — кровью скрепить, и прикусила губу, чтоб не расхохотаться, а то Викочка точно ее возненавидит. Но все обошлось и Семки в ответ просто кивнула.

— Угу. Решили.

— Отлично, — Ленка встала, отряхивая юбку.

Викочка поднялась тоже, глянула на нее.

— Лен, извини.

— Нормально.

Они пошли к шоссе, до которого еще далеко, а вокруг не было совершенно никого, и старая дорога осталась там, у пирса, а смена в цеху в самом разгаре и на остановке тоже пусто. Только ветер носился по густой траве, дергал ее вверх, потом укладывал, придавливая невидимой широкой ладонью, и тут же снова поднимал, бросаясь и катаясь. Казалось — смеялся.

— Ты можешь ходить, как запущенный сад! — заорала Рыбка, маршируя и размахивая рукой.

— А можешь все нна-аголо сбрить! — подхватила Ленка, стараясь перекричать подружку.

— И то и другое я видел не раз! — нес по степи ветер, бросая слова на траву и швыряя вверх, где весело без перерыва журчали жаворонки.

— Кого ты хотел удивить!

— Послушай, чему ты рад? — пели девочки совершенно вроде бы мальчиковую песню, будто стараясь сделаться одновременно и ими — теми самыми козлами и сволочами, чтоб не быть такими уязвимыми и беззащитными, в огромной открытой степи, — постой, оглянись назад!

— Зад-зад-зад, — Оля изобразила затихающее эхо и все втроем расхохотались.

— И ты увидишь, как вянет листопад, и вороны кружат. Там где раньше был цветущий сад…

И как ни странно, завершаясь такими мрачными словами, как раз о попытках вернуться в прошлое, где трава с цветами, апрель и его солнечный ветер, и все это уже было и вот — кончается, песня опять подняла им настроение. Кто его знает, почему, может быть, она была ненастоящей, а может, наоборот, сил в ней было достаточно, чтоб поддержать девочек на пороге их первого серьезного будущего.