На улице было сумрачно, пятнисто от фонарей, местами бело от облачного цветения миндаля, и очень шумно. Кричали детишки, смеялись взрослые, где-то играла гитара, а с другой стороны дребезжал магнитофон. Серые плиты тротуара послушно укладывались под ровные Ленкины шаги, звучали постуком каблуков. И шоркали рядом осторожные шаги Эдика.

Она шла, ровно ставя подошвы, покачивая бедрами и подняв подбородок, так что плечи сами уходили назад, расправляясь, и лопатки чувствовались при каждом шаге. А перед ней шла ее тень, такая красивая, будто это вовсе не она, не Ленка Малая, а кто-то с экрана над танцующей толпой дискотеки, кто-то космически длинноногий, с краешками шортиков на круглых бедрах и в короткой курточке до талии, и выше по плечам просвеченная светом фонаря копнища кудрявых волос.

Шаг еще шаг и еще один, и тень укорачивалась, сползая под ноги, бледнела, а на ее месте вырастала другая, тоже еще бледная, но с каждым шагом ярчала, наливаясь четкой темнотой. Показывала длинные ноги, бедра, все будто вырезанное из черной бумаги. И снова менялось.

Рядом так же шагала, превращаясь, тень Эдика. И Ленка усмехнулась, даже тень у него деревянная, вот же буратино какой.

Дорожка кончилась, тени размылись по широкой площадке. Шум дворов немного стих, а на его место пришел другой — машины и автобусы крутились на повороте, рычали у светофора и газовали снова.

— Ты в какой школе учишься? — равнодушно спросила Ленка у размытой тени.

Та дернулась, откачиваясь. И она с удивлением повернула лицо к идущему рядом парню. Он ее боится, что ли?

— Почему? В школе почему я? Ну…

Он увяз в словах и замолчал. Ленка кивнула. Перевела ему то, что не сказал толком:

— Почему я решила, что учишься? А не знаю, показалось так. Что не студент. А хотел выглядеть да? Типа институт то се.

— Я на курсы хожу, — мрачно обиделся Эдик, — поступать буду. В июне.

Ленка пожала плечами.

— Успехов.

Волной наплывал томный медовый запах и было от этого совсем паршиво. Апрель. Лучший керченский месяц. Когда лежала, держа на одеяле фотографию, прижимала ее ладонью, то как раз и мечтала, что завеются с Валькой в степь, совсем далеко, куда она все время хотела одна, но не сильно получалось. Там такие травы. И жаворонки. А еще полно цветов, они смешные, не сорвать, чтоб в вазу, типа всякие сорняки, но вся степь от них цветная, как радуга. Желтое, белое, синее, красное — любой цвет найдется. Они пройдут балочку с цветущим терном и вдруг выйдут на склон, с него видно, как трава уходит к самому песку. Это бухточка, там никого-никого, полукруг желтого песка, серые скалы по бокам. И вода — зеленая, как кошачий глаз. Никого. Только они. Потому что бухту эту Ленка придумала, специально для них, и в ней никогда никого не будет. Ленка засыпала, думая всякие мелочи, которые будут там, и это было, как будто она въехала в новый дом, светлый, большой, и ходит, придумывая, где какая мебель…

— Что?

Эдик раскашлялся в ответ, потом преодолел сам себя и хрипло повторил вопрос:

— Дискот. Дискотеччица, значит? Ну-ну…

Хотел видимо, язвительно спросить, но из-за кашля и хрипов получилось никак.

Ленка пожала плечами, наклонила голову, проходя под низкими ветками, полными цветов.

— А что?

Теперь Эдик пожал плечами. И фыркнул. Осторожно, видимо, боясь снова раскашляться.

— Слушай, — душевно сказала Ленка, беря его под согнутый локоть и отводя от кривого ствола, упадающего на тротуар, как спящий дракон в цветах.

— Ты чего ко мне прицепился, а? Про букварь стал молоть фигню. Ты же про меня ничего не знаешь, так? И сейчас, идем, смотри красота какая вокруг. А ты, кроме своих «ну-ну», ни о чем с девушкой поговорить не можешь, да? Я тебе что плохого сделала? И чего поперся тогда со мной?

Эдик дернул рукой, убирая от Ленки свой локоть. Шли дальше молча, она ждала, все так же ровно ставя каблучки. И удивлялась, оказывается, когда ей совсем фигово, то куда-то девается все стеснение, и говорит она складно, и не стремается, несмотря на презрительный Эдиков тон. Он все молчал, и она уже собралась добавить, про свою почти золотую медаль, но внутри стало кисло, и никакой охоты оправдываться перед глупым деревянным мальчишкой не было.

— Ну… — сказал Эдик. Но не продолжил.

Ленка возвела глаза к черному небу в облаках, светящихся от городского зарева.

— Ладно. Похоже, объяснить свое отношение ко мне ты не можешь. Наверное, книжек мало читал, да, Эдуард? Как же ты поступать собрался? Разве что на физкультурный факультет, там базарить не надо, кидай себе гири, или плавай. И полный герой.

— Я пойду на юридический!

— А нравится?

— Что нравится? — не понял Эдик, теперь уже сам осторожно беря Ленкин локоть, когда она прыгнула через выбоину в тротуаре.

— Как что? Профессия — нравится? Кто будешь, юрист, да? Законы всякие учить, миллион их. Некоторым, конечно, нравится… Ну, наверное.

— При чем тут. Я буду устроен хорошо. Зарплата хорошая. И блат кругом.

— Ясно. С работой твоей ясно. А что про любовь?

— Э-э… Ты о чем?

Они вышли на широкое пространство, сбоку замелькали стеклянные двери гостиницы и большие окна гастронома, а слева ехали за черным витым заборчиком машины, светя фарами.

— Ну, ты женишься ведь? Когда устроен будешь хорошо. И блат у тебя будет. И семья должна быть. Значит — любовь.

— Кто тебе сказал?

Из дверей гастронома выходили последние покупатели, и стояла за стеклом хмурая женщина с большим замком в руке.

Эдик вдруг рассмеялся. Смех у него был некрасивый, тонкий, со всхлипами, а может быть, Ленке все сейчас казалось кривым и косым.

— Ну ты даешь. Да кто тебе сказал, что любовь должна быть? Это же семья. На всю жизнь. Ну, может, не на всю, но не на полгода. Надо как раз, чтоб крепко. По-настоящему.

Он после Ленкиного дурацкого вопроса, наконец, успокоился и перестал шарахаться, приосанился и даже взял ее под руку, слегка притягивая к себе. Сказал сверху покровительственно:

— «Погребок», наверное, открыт еще. Хочешь, кофе попьем? Или мороженого в «Пингвине»? Как там Светлана сказала — Летка-Енька? Тебе подходит. Хы. Енька.

— Не Енька, а Енка, — мрачно поправила Ленка, — танец такой, финский. Папа с мамой танцевали, в молодости. Кстати, очень любили друг друга.

— И сейчас любят?

За их спинами кто-то шагал, переговариваясь, и шаги приближались. Ленка хотела пожать плечами, честно думая о Вальке, и о том, как ее отец бросил сразу троих, и свалил к какой-то Ларисе, а после вернулся, и шепот матери по телефону вспомнила, как та почти плакала своей Ирочке, повторяя, что вот дура я, какая дура, нельзя было так, но сам виноват, у него же две дочки, Ирочка! И Ленка просто уверенно соврала, чтоб не ухмылялся так свысока:

— Конечно, любят! Представь себе, уже двадцать с лишним лет любят. Ты вот лучше скажи…

Она многое хотела спросить у Эдика, например, как он относится к тому, что его брат вовсе не юрист, а художник, и его девушка Таня — тоже эдакое богемное существо. А еще, про Светку, вот они сестры, так почему Светку он явно уважает, а к Ленке относится с таким, прям, подчеркнутым презрением. Но не успела…

— Гоп-стоп! — грянул за спиной хриплый голос и сразу несколько голосов заржали, когда Эдик дернулся, бросая Ленкину руку.

— Мы подошли из-за угла!

Четверо обошли пару и встали шеренгой, загораживая дорогу.

— Привет, Малая. Гуляем, да?

Юра Бока подошел совсем близко, чуть ли не утыкаясь грудью Ленке в нос, осмотрел узкими глазами ее курточку и шорты, и перевел взгляд на совсем одеревеневшего Эдика.

— А это шо за чиполина у нашей девочки завелся?

Стоящий рядом Саша Мерседес кивнул Ленке, сказал другу вполголоса.

— Юрок, да шо ты снова. Гала ждет там.

— Подождет Гала, — отмахнулся Бока, и сунув в кармашки джинсов большие пальцы, встал вольно, чуть согнув ногу в синем коттоне.

— Юра, блин, — подал голос Валера Строган. И тоже поздоровался, — привет, Ленчик. Где свою Рыбку потеряла?

— Я не поэл? — заорал вдруг Бока, качнувшись, — я спросил. Спросил? Шо за хуй с куста?

— Юрок, ты в мусарню хочешь, да? — прошипел Мерседес, оглядываясь, — да еб твою мать, нормально шли ж. Какого…

— Заглохни, — распорядился Бока, — а ты слушай меня, Малая. Я тебе говорил? Говорил? Лазишь тут как хуй знает кто, в шортах этих? С обс… Обсоском каким-то. Я не поэл ваще шо проис-ходит тут?

— Ю-ра, — раздельно сказал Строган, беря друга за локоть, — Юрок, нас ждут. Именины блядь. Ты ж обещал. Галка ждет. Оставь детишек в покое. Пусть гуляют.

— Она? — поразился Бока, отдергивая руку и пытаясь поправить перекошенную куртку, — гуляет, она? Да у нас с ней. Мы же…

— Юра, — сказала Ленка, чувствуя ответственность за кавалера, — ну правда, иди на именины, ждут же вас. Мы просто вышли, за хлебом вот. Это одноклассник мой.

Палец Боки поднялся, качаясь перед ленкиным носом.

— Смотри, Малая. Помни, что я сказал. Пом-нишь?

— Я? Помню, конечно.

Ленке очень хотелось крикнуть, а сам-то помнишь? Насчет того, что гуляй Малая с кем хочешь, я не жадный. Но в желтом свете множества фонарей было ей видно, что Юра Бока сейчас вообще не здесь, пьян в лоскуты. В дымину, как говорили, смеясь, парни на дискаре.

— Юрик, пошли в тачку, тут нельзя стоять долго, — заискивающе попросил Мерс, — ну чего ты, правда, нас ждут. Галка аж плакала, так тебя звала же.

— Галка, — размягчено согласился Бока, — хорошая она баба, хоть и блядует, поехали, Сашок, к Галке. Ленчик! Веди себя хорошо!

— Да, Юра, — Ленка осторожно кивнула, боясь перевести дыхание.

Мерс уводил качающегося Боку, рядом торопился тот, давешний безымянный, похожий на старый холодильник. Строган отряхнул глянцевый лацкан короткой кожанки, улыбнулся, кивая.

— Нормалек, детки. Юрик про вас уже забыл, гуляйте. Ты, чиполина, смотри, чтоб Малую провел додома, ясно? Нехуй ей в таком виде вечером по улицам шариться. Пока Ленок, Ольке привет, поняла? Скажи, от Валерки. Не забудешь?

— Спасибо, Валера. Передам.

Поодаль завелась машина, еще слышны были голоса, а после мотор рыкнул, захлопали дверцы, и жигуленок Мерса уехал, светя красными огоньками.

— Знаешь, — сказала Ленка, — ну его, мороженое, давай вернемся, я домой уже хочу. Что?

Эдик отступил на шаг, отворачивая от нее длинное конопатое лицо. Оглянулся на пустынное залитое светом пространство. Вдалеке медленно шла компания, ругаясь и смеясь, а больше никого и не видно.

— Я на автобус, — сказал вдруг, прокашлялся и еще отступил, пряча за спину джинсовую руку.

— Что? — Ленка опустила руки, с удивлением глядя на ухо и напряженные плечи.

— Мне отсюда, как раз. Остановка вот. Ладно. Пока.

Он шагнул еще, но рассвирепевшая Ленка подскочила, хватая его за вялую влажную ладонь.

— Ага. А я пойду одна, по темноте? Нет уж. Обещал проводить, так доведи обратно!

— Я обещал? Я что обещал? — голос Эдика сорвался, визгнул, и прокашлявшись, Ленкин спутник проговорил чуть более внятно, — не обещал я. И вообще.

Ленка моргнула. Еще не хватало тут разреветься, посреди улицы, ага, а он свалит сейчас. И она пойдет домой, зареванная, одна, в коротких совсем шортах, и наверняка кто-то пристанет, но уже не будет рядом рассудительного Валеры Строгана.

— Ладно, не обещал. Я дура, подумала, что ты нормальный, проводишь. Но слышал, что сказал Строган? Чтоб проводил. А с ним лучше не шутить. Валера Строган на Бирже самый деловой пацан.

— Пойдем, — убитым голосом сказал Эдик.

Они развернулись и пошли обратно, в мрачном молчании, идя так, чтоб не касаться друг друга.

Какая тоска, думала Ленка, ну какая же смертельная тоска в этой вашей нормальной жизни, которая — со всех сторон. И дома, и в комнате у Светки с ее противным Жориком, который сегодня лапал ее глазами, когда переодевалась. На улицах, где куда не поверни, наткнешься на бухого вдрабадан Боку. Или таких же — там, на тропинках Кара-Дага, что шли и прицепились, просто так. И в пивнухе, где доктор Гена рассказывал всякую дрянь, которая теперь маячит совсем рядом. И этот еще…

Она искоса посмотрела на перепуганного Эдика, которых облизывал губы и нервно крутил головой, всматриваясь в черные тени за углами домов.

— Ленуся!

Снова засигналила машина, и еще раз Пашкин голос выкрикнул ее имя. Ленка остановилась, глядя вправо, на перекресток за ажурным низким заборчиком.

— Ты там оглохла, да?

Пашка топтался рядом с грузовичком, махал рукой, потом сразу двумя.

— Вот, — сказала Ленка с великим облегчением, — Эдик, мерси, что проводил, дальше я сама. Пока-пока.

И побежала к светофору, стукая каблуками и придерживая расстегнутую курточку. Пашка поймал ее, обнимая, деловито тыкнулся губами в макушку и пихнул к открытой дверце.

— Залазь. Ну как суперски, что ты бросила своего этого буратину, и выбрала меня! Я в гараж ехал, но если хочешь, давай рванем на пляж, а? На полчасика. Я такое знаю место, у-у-у, охренеешь. Ты чего ржешь? Держись, тут дорога вся в буераках.

— Буратино, — Ленка смеялась, и никак не могла остановиться, — ты почему про него? Буратино, ой я не могу, я про него целый час так думала, что он буратино.

— А не знаю. Такой тымц-тымц, идет, не гнется. Чисто деревяха такая. Ты куда все время деваешься, Ленуся? Я снова соскучился, вот же прикольно, а? За мной девок бегает сто штук, а я скучаю по Ленусе. А давай я тебя вроде как люблю? Давай?

Он смеялся, морщил короткий нос, по лицу бежали полосы и пятна света. Прыгали на стриженые темные волосы и соскальзывали, утекая на приборную доску.

— Давай, — согласилась Ленка, расстегивая молнии на сапожках и садясь на мягкое сиденье с ногами, — конечно, давай, Паш, вроде ты меня любишь, а я вроде как, тебя. Вроде бы люблю.

Впереди бежал свет фар, прыгал, и тогда Ленка тоже качалась и подпрыгивала на сиденье с неровными пружинами. Пашка мурлыкал что-то невнятное, иногда смотрел на нее сбоку, она краем глаза видела его короткий нос и темные глаза, но не поворачивалась, глядя на белые пятна света. Молчала. Мир сузился до маленькой старой кабины, отграничился от всех рычанием двигателя и пашкиной мирной песенкой. Что он там, лениво прислушалась Ленка, ну да, снова своего любимого Антонова исполняет, про зеркало.

— Мечта сбывается… — перешел к другой песне Пашка, — и не сбывается… любовь приходит к нам, порой не та-а-к… о, черт.

Машина прыгнула на ухабе и закачалась, пробираясь по разбитой грунтовке.

— Но все хорошее… не забывается… приехали, Ленуся.

Хлопнула дверца, Пашка обошел кабину и вытащил Ленку за руку. Она качнулась, поджимая ногу в расстегнутом сапожке.

— Подожди, застегну, а то свалюсь еще.

— Давай сюда.

Пашка повалился на колени, держа ее ногу, жикнул молнией. Ленка сверху смотрела на стриженую макушку и плечи, обтянутые старым рабочим свитером. Сбоку пришел ветерок, полный медового запаха. И она оглянулась, ставя ногу и держась за Пашкино плечо.

Вокруг в темноте смутно белели облака цветущего терна и чуть выше — алычи, на невидимых тонких стволиках, казалось, купы цветов плывут в темном воздухе, держа себя густым запахом. Шумело море, плеская себя на полукруг светлого песка.

Пашка поднялся, обнимая ее плечи.

— Не замерзла? У меня ватник старый. Хочешь?

— Как красиво.

Она говорила шепотом, будто запах мог испугаться и улететь, забирая с собой неясные облака лепестков. Пашка прижал ее крепче.

— Ага. Классное место. Народ на нормальных тачках не ездит, жалеют подвеску, а мой динозавр везде пролезет. Иди сюда.

Он тоже говорил негромко и голос прятался за мерный шум волн. Ленка слышала слова, но не разбирала интонаций, только руки его обнимали все крепче, и она подумала невнятно, куда же сюда, и так уже стоят совсем вплотную. По ее подбородку скользнули пальцы, поднимая лицо. А сверху было Пашкино, совсем рядом. В черных зрачках плавал свет, блики от невыключенных фар.

— Паш…

— Что? Ну, что? Ленуся…

— Подожди. Я…

Она не стала вырываться, открыла губы навстречу поцелую. И стояла, внимательно прислушиваясь к тому, что с ней. С ними. Вдохнула коротко, когда поцелуй завершился. И шагнула назад, отступая. Потому что это все было вовсе не так, совершенно не так, как там, под старой сосной, устелившей длинными иглами замусоренную полянку. Сердце стукало коротко и быстро, но не грохотало в ушах, и ноги стояли крепко, не кружилась голова.

Пашка быстро оглянулся, поворачивая руку, и Ленка подумала, а вот он у него, ватник, зачем.

— Иди сюда. Смотри, тут трава, тепло, ветра нет. Я постелю.

— Паш, не надо. Поехали домой.

Он уже бросил старую одежку и выпрямился. Ватник лежал, раскинув рукава, и над ним свешивались полные цветов ветки, пахли невыносимо сладко. Ленка свела брови, стараясь справиться с лицом, сделать так, чтоб не кривились губы. Он такой стриженый. А Валька — у него длинные волосы, вьются. Тоже темные, почти черные. И лицо поэтому кажется совсем светлым. Тут, в этих ветках, усыпанных белыми цветами, было бы оно. Такое — совсем его лицо. А другого Ленке сейчас не надо. Но…

— Блин, Ленка. Я устал уже. Я жду тебя, жду. Ну мы же взрослые совсем.

— Я… — она не знала, что сказать, а у него был такой растерянный и немного злой голос, и вокруг такая сказка, которую он — ей. А она.

Ленка снова шагнула к нему, взяла за руку, держа так, чтоб не прижимал к себе. Каблуки увязали в песке и она качнулась, становясь прочнее. В шкафу валялся конверт, смятый посередке, как старая газета. Сломанная фотография. И никому не сказать об этом, потому что никто не поймет. А самой уже невмоготу, совершенно. Хотя бы доктору Гене, выпалить все и убежать, пока не начал свои липкие разговоры. Хоть бы так.

— Я не могу! Я сейчас не могу, сегодня — нет. Ты что, ты не можешь подождать? Сейчас вот надо, да?

— Могу, — вдруг согласился Пашка, — тебя могу, Ленка. Только если оно будет. Скажи — будет. Скажи когда. Ну?

Она развела руки, подняла их и снова опустила, глядя растерянно на его серьезное в сумраке лицо.

— Число, что ли, сказать? Ну, как я могу! Паш.

— Скажи, скоро. Ну… до лета точно. Нет, — он поспешно поправился, — до мая. Например. Ты чего смеешься?

— В понедельник, — вдруг сказала Ленка, — если я решу, то в понедельник.

Пашка открыл рот. Теперь уже его руки поднялись, светлея в темноте ладонями. И опустились.

— Э-э… ну. Ты что, ты что ли серьезно? В этот понедельник?

— Да, — нетерпеливо сказала Ленка и, нагнувшись, хлопнула на колене комара, — если решу, то клянусь, в этот понедельник и получишь. Поехали, а?

— Вот черт, — пробормотал Пашка, подсаживая ее в кабину.

Ехали обратно, снова качались в такт ухабам, молчали. И он не мурлыкал песенок, обдумывая что-то. Иногда осторожно посматривал на Ленкин решительный профиль.

— А если дождь?

— Что? — удивилась она.

Пашка кашлянул, держа руки на мохнатой баранке.

— Если утром, то моих дома не будет, аж до ночи. Ты как?

— Да, — сказала Ленка, — я сачкану. Ну, на первые два схожу, и свалю потом.

— Вина взять? О, я шампанского куплю, да?

— Угу. Купи. Подожди. Я ж не решила еще, я же сказала, если решу.

— Та не скиснет.

Они вместе засмеялись. Пашка осторожно, а Ленка несколько истерически. Отсмеявшись, добавила, поправляя волосы:

— Я бы сегодня напилась. Но там сестра, начнут меня искать, потом она скандалить будет. Хотя сами сегодня гулянку устроили, но она ж за меня ответственная, пока мамы нет. А переживать ей нельзя. Наверное, лучше не рисковать.

Пашка закивал, выруливая к торцу пятиэтажки.

— Не надо рисковать, Ленуся. Да мы с тобой еще тыщу раз напьемся, как захотим. У нас целое лето впереди. Прикинь, какое лето у нас будет, а? Мы с тобой все пляжи объездим. Я тебя тут высажу, добежишь?

Потянулся, обнимая ее за шею, поцеловал в висок, жмурясь от легких прядок, раскиданных по плечам.

— Беги, я подожду. Как в подъезд, я и поеду.

Ленка быстро шла мимо опустевших лавочек, мимо цветущих кустов смородины, провожающих ее волнами запаха, отвела рукой низкую ветку старого абрикоса — всю в цветах, просто так, чтоб потрогать лепестки. Шла и думала сердито, ну вот, смотри, красивый и ласковый, и ждет тебя, и будет у вас прекрасное лето, какого ж черта тебе еще, Малая? Он тебе нравится и был раньше этого малолетнего Панча, ну и Панч все равно не денется никуда, в смысле как брат и родственник. А еще как малолетка. Ты же не замуж собралась за Пашку Санича, Малая. А так, просто. Как все.

Она повернулась и помахала рукой далекому свету фар. Приглушенно проревел мотор, свет развернулся, уехал, перестал просвечивать длинный двор. А Ленка ступила на площадку, вглядываясь в темный силуэт на лавке у подъезда. Остановилась, с нехорошей щекоткой в животе. Шагнула ближе.

— Петичка? Это ты? Привет. А…

Петичка подобрал длинные ноги, скрестил их под лавкой и качнулся вперед, цепляясь руками. Ленка ахнув, подскочила, хватая его плечи.

— Ты бухой! Сиди, свалишься же! Петь, тебе домой бы.

Она оглянулась на темные стекла кухни. Вот же черт, сейчас он станет ломиться в двери, или орать. Будет скандал. А Светке нельзя. Волноваться. А еще подерутся вдруг.

— Уже, — вдруг сообщил Петичка медленным голосом, — ужже. Нету ее.

— Ну, — неопределенно отозвалась Ленка, усаживаясь рядом и придерживая качающуюся фигуру, — ну как бы, да…

Смотрела на темные окна, думая быстро, хорошо бы Светка не выскочила, искать ее. И чего в кухне темно, неужели они до сих пор торчат в комнате, или уже спят? Перемыли посуду, или просто свалили в раковину. Надо как-то спровадить беднягу, а куда он пойдет такой бухой.

— Побежжала, — продолжил трудный рассказ Петичка, — за этим своим жж… ж…

— Подожди, как побежала? Куда?

— А я въебал, — Петичка снова качнулся и взмахнул длинными руками, — Ленка, это ты?

— Я. Черт. Кому?

— Что?

Он упорно заваливался на нее, Ленка выдохнула, стараясь выровнять тяжелого Петичку, и оглядываясь на окна.

— Ему, — сам догадался Петичка, и похвастался дальше, вытягивая перед собой кулак, — в рожжу прям. Жжопа с ручкой.

— О Господи, — слабым голосом проговорила Ленка, поняв, что поспела к шапочному разбору, — вы дрались ужжже? Черт. Уже, я хотела. И чего? Где Светка?

— Сс… — попытался Петичка, опустил голову и заплакал.

— Не надо ее, словами такими, — Ленка, наконец, выбралась из-под Петиной руки, усадила его ровнее и побежала в подъезд, рванула приоткрытую дверь.

В прихожей светила лампочка, и в комнате у Светланы горел торшер, показывая разоренный журнальный столик, окурки по полу, у дивана пару перевернутых тарелок с остатками салата — тоже по полу. И никого.

— Ссве-та! — заревел в прихожей безутешный Петичка, топая и валясь на вешалку. Заворочался, обрывая висящие там куртки и плащи, — ссука, Ссветка, сстерва ты!

— Черт, — переключилась с верхних сил на нижние Ленка, бросаясь из комнаты и снова подхватывая нескладного длинного Петичку, — не па-дай, я же не подниму тебя по-том! Стой!

Она толкала Петичку наружу, но он упирался, и вдруг заголосил, рыдая:

— Вссе очень просто! Сказки обман! Солнечный остров… скрылся в… в…

В подъезде защелкал замок на соседней двери, и Ленка быстро толкнула Петичку в свою комнату, валя его на диван.

— Да замолчи уже! Макаревич нашелся!

— Нет гор зо-ло-тых! — старался Петичка, укладываясь набок и суя под щеку ладонь.

Ленка села рядом, пихая его бедром. Положила руку на растрепанные волосы. Нагибаясь, зашептала, настороженно глядя на тусклый свет в прихожей:

— Петя, ну, Петичка, миленький, спел уже. Хватит. Ты полежи, ладно? Поспи. Я тебя укрою сейчас. Ты только молчи, хорошо? Бедный ты Петя. Бедный. Бедный ты наш Петичка.

— Ваш? — он поворочался, укладываясь, задышал ровнее, иногда всхлипывая. Такой большой, длинный, с неловко уложенными ногами в напрочь вытертых залатанных джинсах, с короткими, во все стороны торчащими светлыми волосами.

— Конечно наш, — шептала Ленка, легонько гладя его затылок, — спи, Петенька, спи.

Он и правда заснул. И Ленка убрала руку, встала, тихо ступая, вышла и плотно закрыла дверь в комнату. Нащупала в кармане ключ и вылетела, щелкая замком. Чертов Жорик, получил, значит, по башке от Петички, обиделся и удрал, а дура Светка бегает по ночному городу, уговаривая козла вернуться. Хорошо, нет родителей, и надо же как получается, именно когда и нет, столько всего наслучалось.

Она села на лавочку, боясь возвращаться, а то вдруг они убежали без ключа, вон двери бросили открытыми, раззявы. И Светку надо перехватить, рассказать ей, что Петька дрыхнет в комнате, чтоб не зашел туда невзначай ее пакостный Жорик. А то еще позвонит участковому, на него это похоже.

Соседкино окно колыхало шторой, и Ленка порадовалась тому, что Петичка сладко спит и молчит. И через четверть часа, когда она уже зевала во весь рот, не зная, как удобнее устроить гудящие от каблуков ноги, в темноте послышались голоса. Наконец-то, встрепенулась Ленка, слушая, как обиженно нудит Жорик и Светкин голос упрашивает, успокаивая.

Мрачно смотрела, как гордо идет впереди законный Светкин муж, прижимая руку к скуле, а ее сестра торопится следом, что-то мягко ему говоря и время от времени протягивая руку, пытаясь взять его за рукав.

— Там закрыто, — сказала Ленка, поднимаясь, — я заперла, вот ключ.

— Гера, — сказала Светлана, — ну подожди, давай я… надо холодное приложить.

Жорик гордо скрылся в темном подъезде. А Ленка оттеснила сестру в сторону.

— Ты можешь его сразу там уложить? Чтоб не водил обизяну? И не надо чаев там всяких, кофеев.

Светка удивленно хмыкнула, но кивнула на ходу.

— И в кухню выйдешь, ладно? — вполголоса сказала Ленка, отдавая ей ключи.

Пока сестра укладывала оскорбленного Жорика, Ленка наощупь в комнате нашла халат и быстро переоделась, под вздохи и хриплое дыхание Петички. Вышла, плотно прикрывая двери в комнату.

Светка сидела в кухне, держала обеими руками кружку, опуская к ней бледное лицо с припухшими глазами.

— Что у вас тут? — спросила Ленка, кутаясь в халат и зажигая сразу три газовых горелки, чтоб стало потеплее.

Светлана пожала плечами и подняла черные, аккуратно выщипанные брови. Хлебнула из кружки, поморщилась, прижимая руку к животу.

— Ничего.

— Угу. Рассказывай. Ничего.

— Ты чего пристала, Малая? Без тебя тошно. Этот еще. Бегает, видите ли. Обидели его.

Она поставила кружку на стол, вертела, разглядывая картинку на выпуклом боку. Ленка подождала, потом усмехнулась и сказала негромко:

— Он спит. У меня в комнате. На диване.

Тонкие брови поднялись, бледные губы приоткрылись, потом сжались и Светлана стала сильно похожа на мать. Покосилась на приоткрытую дверь.

— Ты с ума сошла? А если Герка узнает?

— А мне что? Вы сами по себе, а я — сама. Он у меня спит, Светища, я может, с ним еще любовь закручу.

Светлана пожала плечами в вязаном красном свитерке, сунула кружку на стол и встала, проводя руками по бедрам, обтянутым черными брючками.

— Да как хочешь. У меня вот — муж. Законный.

— Угу, — сказала Ленка в прямую спину.

Дверь кухни открылась и снова закрылась, мелькнуло за матовым стеклом красное пятно свитера. Ленка ждала. Пятно помаячило, качнулось влево, знакомо скрипнула дверь, Ленкина дверь. И через пару минут Светлана вернулась, сердито выключила большой свет в кухне, оставив лампочку в ванной комнате, откуда теперь неярко светила форточка, забранная кружевной занавеской. Но Ленке все равно было видно, что глаза у сестры мокрые, и губы дрожат.

— Малая, давай чай пить.

Светлана села, опуская плечи, прислонилась к стене.

— Ты смотри, стенка холодная, тебе ж нельзя, — сказала Ленка, вставая и берясь за чайник, — сейчас, да, чай будем.