А дома никто ничего и не понял. Ленка унесла мокрые кеды в ванную, отмыла их от глины, напихала внутрь мятых газет, и сунув под табуретку, ушла к себе в комнату. Переоделась и, совершенно усталая, села на диван, моргая слипающимися глазами. Было так странно. Ужасно хотелось спать, и одновременно, под мамин голос из кухни и папино привычное покашливание, под еле слышную музыку из комнаты Светки и Жорика, темной горой валилось и придавливало то, что произошло, и было понятно, если Ленка ляжет, а она посмотрела на часики — уже десять с минутами, то нипочем не заснет, будет лежать и мучиться, перебирая картинки, лица и голоса. Думая о том, как завтра. Может и правда, не ходить? Все контрольные уже написаны, снова, как и под Новый год, учителя возятся с двоечниками, подтягивая их к тройкам, чтоб выставить из школы и вздохнуть спокойно. А остальным хлопот — что надеть на выпускной. Потом начнутся экзамены, билеты можно учить и дома. Пойти утром в поликлинику, взять Рыбку, и выпросить себе справку о простуде. Покашлять там как следует. Можно и домой вызвать, но мама начнет трагически присматриваться, ходить следом, рассказывать о важности последних недель.

Ленка медленно подтащила к себе подушку, уложила ее на колени, прижимая к животу. Попробовала сделать себя сонной. Вот как сижу, мечтала, баюкая подушку, повалиться набок, аккуратно, чтоб не расплескать сонное состояние. Упасть туда, в сон, пусть приснится хорошее. И утром не смотреть в окно, чтоб не растерять хороших снов. Это Семачки научила, так делать.

Ленка выпрямилась, испуганно глядя на свое отражение в дальнем зеркале. Семачки. Викуся несколько раз спрашивала ее, насчет Пашки. Насчет, было у них что или нет. И Ленка решила, что она боится лезть на чужую территорию. Хочет, может быть, состроить Пашке глазки, но из-за Ленки ждет. И спрашивает. Но вот Викуся услышала, что на маевке будут дружки Валеры Чекица. И сразу отказалась идти. А вдруг она знала? Про эту запись? Как вообще попала эта пленка от Пашки в компанию Вована и Гроша? Неужели Пашка такая сволочь, что сам ее отдал?

У нее вспотели руки, и Ленка вытерла их о тонкую наволочку с оборкой. Спустила ноги с дивана. Надо Викочке позвонить. Срочно. Пусть скажет. Еще нет одиннадцати, она не спит.

Но пришла мысль о том, что она станет спрашивать, и вдруг услышит ответ. После которого придется с Викусей ругаться, что ли?

У нее стало кисло во рту. Так противно, и так не хотелось, чтоб нехорошее произошло. И она решительно легла, сунула подушку под голову, и, укрываясь, зажмурила глаза. Утром. Пусть все будет утром, а пока она посчитает до тысячи. И не станет мечтать о своих тайных местах, о белых яхтах, и о бухточках с теплым песком. Потому что нельзя даже в мыслях соединять эти вещи. Казалось Ленке, если сейчас уйти туда, куда отправлялась, чтоб заснуть, она натопчет там мыслями, как подошвами, вымазанными липкой глиной. Пусть они пока подождут.

Лежа с закрытыми глазами, она позвала Панча, так сильно, что заболела голова, и мысленный голос кинулся от виска к виску, ударяя в лоб изнутри. Ну, появись же, ангел мой Валька, кричала она, сжимая зубы и кулаки, чертов Панч, любимый, такой по-прежнему любимый, несмотря на все дурные приключения. Появись. И сразу все станет по-другому!

Валик поднял к ней светлое лицо, улыбнулся, протягивая руки. Сказал неслышно, но она хорошо слышала его слова, «прыгай, давай, я поймаю». И она, смеясь, прыгнула, протягивая руки вниз, к нему. Чтобы поймал.

Сердце ахнуло и заколотилось. Валькино лицо исчезло, пропали руки, которые держали Ленку за талию. И она взмахнула своими, боясь свалиться в пропасть. Открыла глаза в темноту. За ее головой стукнуло оконное стекло, еле слышно, и чуть сильнее. Заскреблось и стукнуло опять. Будто кто-то постукивает пальцем, длинным, тонким, с насекомыми суставами. Ленка замерла, испуганно прогоняя сон, и в нем картинку со страшным пальцем. Поскребывание раздалось снова. И она села, настороженно поворачиваясь в сторону окна, задернутого шторой. Форточка, подумала, все еще в остатках сна, пугаясь снова, она открыта, чуть-чуть, а вдруг это влезет в щелку?

— Лен… — в щелку влез голос, глухой и страшно усталый, — Лен?

Ей показалось, если молчать, голос устанет так сильно, что просто исчезнет, и можно будет спать дальше, а утром рассказать Рыбке, надо же приснилась фигня… Рыбка?

Ленка вскочила, босиком побежала к окну и отвела рукой штору. Стоя на цыпочках, спросила испуганно, открывая форточку шире:

— Оль? Это ты? Ты чего там?

Но темнота молчала, и ничего не разглядеть внизу под высоким подоконником. Ленка наощупь влезла на стул, изогнулась, балансируя. Из форточки протискивался и овевал лицо свежий, но мягкий ветерок.

— Оля, что? — теперь ей видна была светлая макушка.

Рыбка молчала, и Ленке стало страшно.

— Я сейчас. Не уходи, ясно? Стой там!

Торопливо натягивая какие-то вещи, зажгла неяркую лампу на стене, глянула на часы, замерла на секунду, стрелки показали половину четвертого утра. И вовсе от этого перепуганная, с пересохшим ртом, кинулась в коридор, мягко ступая тапками, открыла двери и вышла, запирая замок. Понеслась вниз, по семи ступенькам, придержала двери, чтоб не стонали пружиной.

Оли не было под окном. За черными кустами крыжовника белела ее опущенная голова, и Ленка побежала туда, на бельевую площадку. Далекий еще рассвет чуть заметно высветлил щербатый асфальт, на его фоне чернели ряды провисших проволок, Ленка подходила, проволоки отступали со светлого, исчезали на фоне стволов, ветвей, и когда она села, явились уже тонкими линиями на фоне темного неба. Чуть более светлого. Почему-то Ленка болезненно видела их, и усаживаясь рядом с Олей, время от времени смотрела на провисшие линии, что становились все четче.

— Ты чего, Рыбища? Ночь на дворе? Ты дома была? Поругалась, что ли?

— У тебя курить есть? — сухим голосом, шелестящим, спросила Оля, но головы не подняла.

— Нет, — Ленка расстроенно похлопала себя по карманам старой длинной куртки, — чего не сказала, я бы взяла.

— Ганя меня изнасиловал, — пусто сказала Рыбка.

Ленка застыла, сжимая на коленях кулаки. Мысли запрыгали, замелькали суматошно, не умея построиться, и потому совсем неясно было, что сказать в ответ.

— Оля…

Рыбка подняла светлую голову, повернула к Ленке плохо различимое лицо.

— Подожди. Я расскажу. Сейчас.

— Да, — шепотом сказала Ленка.

Далеко-далеко кричал маневровый тепловоз, таскал вагоны в порту и там же медленно грохал кран, роняя в трюм железо. Было так тихо, что слышно, как отзывались стенки трюма, гудели длинно, и после умолкали, перекрытые новым грохотом. А поближе, но все равно далеко, мерно брехала собака, тоже гулко, но маленьким голосом, будто лаяла в стеклянную банку. А еще ближе раздался сухой Олин голос.

— Я. Мы с ним в кабак пошли. На бирже. Там еще были пацаны какие-то. Девки. Большой стол. Именины, что ли. Ну… Мы посидели, танцевали еще. Он говорит, поехали на хату. Ключи.

Она замолчала, и Ленка увидела в жиденьком свете — у Оли трясется рука, на коленке, мнет подол клетчатой юбки. Она подняла свою, чтоб положить сверху. И не решилась.

— Я не хотела. Пихаю его. Мне… я говорю. Мне домой. Уже вечер совсем. Я напилась. Мы курили там. На улице, я говорю, ну что я люблю его, сказала. Он сперва про Лильку стал говорить, а я сказала. Что я вот. Дура да?

— Нет, Оля. Вовсе нет!

— Они тачку взяли.

— Они? — Ленке стало паршиво, и она все же положила руку на олину ладонь, но та выдернула ее, суя в кармашек куртки. Засмеялась, качая головой.

— Нет. Ну, не то что ты подумала. Пацан там был. Я забыла имя. Лен, темно, я не помню лица даже. Он с девкой своей. Худая такая, мелкая. Ехали, она все время смеялась, я сижу у окна, а она с того краю, и валится, на колени прям. Кольке. Пацан этот впереди. Ржет. А она…

Сверху кто-то закашлялся, и девочки вздрогнув, замолчали. В тишине двора было хорошо слышно — ворочается на балконе, вот харкнул вниз, покряхтел, и заскрипела балконная дверь. Ленка оглянулась на тающий в палисаднике красный огонек, побыл и исчез.

— Я разозлилась, да. Сижу. А башка кружится совсем прям. Едем куда-то. Ганя… ну, что мы завезем их, значит. Домой. А потом мы все вышли. Нет. Он вышел. Сперва говорил, ты едь домой, я адрес сказал, во-диле… а я остаюсь. Бухнуть.

— Он что, тебя бросить хотел? Вот сволочь, — с силой, но вполголоса сказала Ленка.

Оля покачала головой.

— Да вряд. Это разводки, я думаю. Чтоб я психанула. Ну да, правильно посчитал. Я психанула. Не поеду, говорю. Вместе только.

— Ты сама вышла, — поняла Ленка.

— Сама. Он мне часы, сует все время руку свою. Говорит, час и поедем. А там говнищи какие-то. Дома и глина, буераки. Забор поломанный. Лен… Это на Японке где-то. Я не знаю, где.

— Оля. Не плачь. Не надо, ну пожалуйста.

Рыбка прерывисто вдохнула. Сама взяла Ленкину руку, не замечая. Сжала, справилась с дыханием, и отпустила. Ее рука повисла, белая на фоне темных клеток.

— В общем, ну так. Блатхата какая-то. Стол, мы сидели. Там еще мужик был, потом не помню, куда делся. А потом. По…потом.

Она заговорила шепотом, торопясь, и Ленка нагнулась, слушая то, что никак не хотела слышать, но не могла же ничего сделать для Рыбки и подумала быстро, я могу только слушать, и услышать все-все. Больше ничего не могу.

— Я смотрю, темно совсем. Он матрас на пол положил. А я его ударила, чтоб не лез. А он. Он меня. А в коридоре свет и там еще комната, и девка эта ржет, и они там, пилятся, слышно, скрипит все. Стали кричать. Ганя говорит ты сама ехала. Сама же хотела! Я говорю нет. Не хочу я. Ну. Чтоб не так. А он…

Собака все лаяла и лаяла. Ленка подумала, и не устает же.

— Он хоть с резинкой?

— Что?

— Презерватив. Был у него?

— А. Нет. В смысле, я не дала ему. Говорю, я порежу вены. Нож возьму. А он. Он.

Оля заплакала. Ленка молча сидела рядом, не уговаривая перестать. И не знала, как утешить.

— Штаны, — шепотом сказала Рыбка, — снял их. Ну и… заставил меня. Я… черт, стыдуха какая. Эти там орут. Двери открыты.

— Оль. Скотина он. Ну, прости, но хоть не трахнул. Прости. Слово такое. Жалко, что он гад будет теперь думать, у вас обычное такое свидание было. Он, может, не вспомнит даже. Гад и сволочь. Дебила кусок. Но все же…

— Он к ним пошел. Забрал мою рубашку. И юбку. Ушел к ним. К девке этой. Ты же, говорит, не хочешь. А будешь орать, меняться будем. Чтоб ко мне значит, пришел этот. Друг его. И я сидела. Там даже простыни не было, чтоб убежать, в ней. И двери открыты, понимаешь? Идти мимо.

— Правильно сидела, Оль. Он сука, но он же трепло, пугал наверное, но все равно. Мало ли.

Оля снова заплакала. Подняла руки, трогая мочки ушей.

— Сережки! Ленк. Он пришел, и… Он их забрал, ты понимаешь? Сережки.

Они были маленькие совсем, колечки из золота, и Ленка Олю без них и не помнила. В шестом классе поломался замочек, Оля потеряла одну, когда катались на портфелях с кургана, по траве. И часа два они ползали на коленках, нашли. Олина мама отдала в ювелирку, замочек починили. Теперь Оля Рыбка сидела на лавочке и горько плакала, трогая пальцами пустые мочки. Ленка молчала рядом. Колька Ганя, да Оля отдала бы ему все, что у нее есть, а если бы попросил, и эти сережки тоже, знала о подруге Ленка.

Плач становился все горше, Ленка обняла трясущиеся плечи, с беспокойством слушая, как вместо прерывистых всхлипов из олиного рта несется монотонный страшный вой.

— Рыбонька, ты что? Блин, тебе надо срочно успокоиться, слышишь? Истерика у тебя.

Плечи дергались, лицо перекосилось, чернел открытый рот. Ленка вскочила, усаживая подругу ровнее.

— Так. Сиди. Я за корвалолом. Сиди, поняла?

Она побежала домой, на ходу вытаскивая ключ, и так же почти на бегу, сунула, поворачивая, влетела в кухню, хватая с полочки темный пузырек. Спохватившись, загремела на сушилке чашками. Помчалась обратно, держа перед собой чашку с водой из-под крана и сжимая в кулаке пузырек. И на бегу споткнулась, когда буквально под ее рукой затрезвонил телефон. Ленка сорвала трубку, падая в ужас от громкости звонка, и от того, что сейчас вдруг скажут что-то страшное. Сказала хриплым шепотом:

— Але?

А внутри уже все рвалось к выходу. Вдруг Оля удерет? И сделает с собой что-нибудь? Она не такая, как Ленка, она однажды наглоталась таблеток, никто не знает, а Ленка знает, это страшный секрет у них был. С клятвой.

— Вы не туда попа…

Она уже хотела трубку бросить, рядом, чтоб не звонили снова, и не перебудили всех, и чтоб мама не увидела, что Ленка носится туда сюда.

— Лен? — сказал далекий голос через шум и треск, — Малая, это ты?

У Ленки ослабели ноги и она привалилась к тумбочке.

— Валик? Панч?

— Лен, подожди, я сейчас, минуту, да?

— Панч? Я не могу! Валька?

В трубке стояла тишина, шум и далекий треск и там, за треском его голос, кому-то что-то говорит, быстро и непонятно, а Ленка переминается, и кажется, растягивается, как резиновая, пытаясь одной своей стороной вытечь в полуоткрытые двери, а другой приклеиться к трубке.

— Валька, — она почти плакала, уже отрывая трубку от уха, — Панч, какой же ты дурак! Я тебя люблю, Валик Панч.

Трубка летела вниз, маленький голос оттуда сказал «Мала…», а Ленка уже кинула ее, не успев себя остановить. И вылетела из квартиры.

Помчалась по дорожке мимо скамеек, очень вовремя, хватая за рукав уходящую Олю.

— Куда собралась? Так, быстро села!

— Уйди. Не трогай меня!

— Скажите, цаца какая! Сядь!

Ленка тащила ее обратно, через кусты, усадила и, садясь рядом, сунула чашку, плеская на колени водой. Свернула колпачок, и затрясла пузырьком над чашкой.

— Пей. Оля пей. Рыбочка, давай. Молодец, хорошо.

Обняла, чувствуя под запястьем мокрые волосы и мокрую щеку. И стала укачивать, шепча всякие бессвязные мелочи.

— Все хорошо, Оль, все нормально. Хочешь, у меня поспи. Я еще тебе валерьянки там. Нет. Ну посиди еще, я тебя провожу.

— Домой, — тоскливо сказала Оля, приваливаясь к ней, — домой хочу. Спать.

— Правильно. Только поклянись мне, что ничего не сделаешь, да? Я утром приду. Хочешь в семь утра приду?

— Не-ет. Мои уедут. В девять. На огород.

— Я в девять приду. Пойдем, да?

Они снова встали. И медленно пошли по пустому двору, мимо кустов, скамеек и деревьев, мимо палисадников с тюльпанами и нарциссами, бесшумных ночных кошек. Мимо художественных мастерских под бетонным козырьком, где когда-то сидели втроем, с пьяной Викочкой Семки. Прошли забытую «серединку», над которой ронял лепестки старый абрикос, и темнели окна Сережи Кинга.

Ленка довела Олю к самой двери, и та, открыв, качнулась к ней, обняла целуя в щеку, и сразу же откачнулась, вытирая губы. Ленка досадливо рассмеялась.

— Успокойся. Чтоб ты знала, я уже с Кингом. Того на этого. Только Викусе не говори, ладно?

— Вот черт. Наш пострел, везде поспел, значит?

Ленка снова засмеялась, радуясь, что Оля шутит. Встала, упирая руки в бока и выставляя бедро. Промурлыкала роковым голосом:

— Да вот. Такая я бэд гёл, Рыбища. И ничего, видишь, не помираю. Наплюй, Олька, выживем. Ясно? Не дождутся, суки.

— Тише ты. Мать услышит.

Оля бледно улыбнулась и закрыла двери. А Ленка помчалась вниз по ступенькам, сжимая кулаки и заклиная время остановиться, а Панча — позвонить снова, когда она добежит.

Она заснула сидя, у себя на диване, держа на коленях теплую коробку телефона и положив руку на трубку. Проснулась уже утром, повела головой на затекшей шее, угрюмо посмотрела на свою руку, держащую нагретую трубку. Сползая с дивана, открыла двери и сунула аппарат на полку. Из спальни родителей слышался уже тихий разговор, а в туалете зашумела вода.

Ленка постояла еще полминуты, глядя в щелку на молчащий аппарат. Закрыла двери. Легла, подмяла подушку под щеку и заплакала, как плакала когда-то в детстве, горько и безутешно. И заснула опять, устав плакать.