Пальцы у Ленки совсем устали и кожа на подушечках горела. Она растопырила их, разглядывая красные пятна. Вадик был прав, конечно, когда фыркал, и называл белоручкой, не потому что ругался, а объяснил потом, у него на руках не кожа — наждак давным-давно, а Ленка все поссаживает, пока вырезает заготовки скорняжным ножом, пока шерфует края кожи, стесывая их до бумажной тонкости. И еще клей. Дома нужно будет намазать руки настойкой софоры, надо же доделать сандалетки. Такие красивые.

Ленка повертела склеенную, как слоеный пирог, подошву с хвостами ремешков. Удивительно, что она сама сумела сделать такую красоту. Впереди лето. Есть кусок чудесного зеленого ситца в красные большие розы, выйдет сарафан с широким подолом, вот с ним надеть и носить. Еще хорошо бы кожаную сумку придумать и тоже сделать.

В соседней комнате грохнуло, рассыпаясь. Вадик уныло выматерился, со двора готовно залаял Шарик-Юпитер.

— Помочь? — крикнула Ленка, не вставая с табуретки.

— Та, — отозвался Вадик и снова чем-то загрохотал.

Ленка положила почти готовый сандаль на верстак и посмотрела на часики, что лежали сбоку. Потом на здоровущую старую сумку с выпирающими кривыми боками. Газетные свертки торчали сверху, не помещаясь.

— Еще вот, — сказал Вадик, заходя с охапкой, из которой выпали на грязный пол плоскогубцы, — тут куски, наждачка хорошая. Колодки взяла?

Ленка кивнула, вставая, чтоб поднять потерю.

— Черт его, чтоб они все, — в который раз рассердился Вадик, сваливая добро в старое продавленное кресло под гарцующую на стене всадницу.

И Ленка согласно вздохнула. Их мирная рабочая жизнь внезапно закончилась. Местный институт рыбоводства вспомнил о старом яхт-клубе и теперь устраивал тут летнюю базу для студенческой практики. Увольнять Вадика и его напарника не стали, но теперь их место в крошечной сторожке рядом с воротами, а в ней помещается стол, тахта и электрический чайник. Ругаясь, Вадик собирал свои, как он выражался, бебехи, чтоб увезти их домой. А дом его находился в загородном поселке, и ездить туда пару раз в неделю у Ленки не было никакой возможности, автобус шел рано утром и через два часа уже обратно. Да Вадик и не предлагал. Завертывая подаренные инструменты в еще одну газету, Ленка вспомнила слова Рыбки, про вадикову жену. Может еще и поэтому не предлагал, понимала она. Чего она станет ездить и сидеть там, на глазах какой-то жены, принимать участие в чьей-то семейной жизни, пусть даже наблюдателем в рабочем фартуке и с молотком в руках.

Она постояла в раздумьях, вздохнула и стала набивать еще одну сумку, матерчатую. Хорошо, что впереди лето, и со всеми рабочими вопросами она все равно придет сюда, Вадик объяснит, прямо во дворе, рядом с Юпитеровой конурой. А там, глядишь, ему разрешат занять угол в сарае под мастерскую, и тогда Ленка снова станет приезжать нормально.

— Та оставила б, — сказал Вадик за спиной.

Она покачала головой. Оставить, значит все сложить, увязать и в сарай рядом с перевернутой лодкой. До лучших времен. А она хочет доделать. И где те лучшие времена…

Скорее бы, скорее бы проскочил май и кончились экзамены. Какая-то совершенно бесконечная весна. И одновременно стремительная. Через две недели по календарю лето. И — напрочь испорченный экзаменами июнь. И вообще, все уже будет по-другому, столько всего изменилось за эти полгода, даже страшно.

С двумя сумками в руках Ленка вышла в просторный двор, где вдоль бетонного забора росли кусты смородины, а под ними вовсю цвели алые тюльпаны и крупные желтые нарциссы. К ногам подбежал, весь извиваясь от счастья видеть Ленку, Шарик-Юпитер. Она поставила сумку, села на корточки, гладя острую черную морду с выразительными бровями.

— Ты прекрасный собак, лучший собак. Смотри, не забывай меня. А то народу много будет. А я привезу тебе хлеба с маслом.

Юпитер ахнул, клацая челюстями, и упал, подставляя Ленке кудлатый живот. Она засмеялась. Ну да. Масла она ему скормила, наверное, килограмм. Любитель хлеба с маслом.

За воротами рычала машина, и Вадик крякнул, идя открывать. Загремел железом. С дальнего большого пляжа долетали, мешаясь с рычанием двигателя, крики и смех.

— О! — сказал сбоку знакомый голос, и Ленка, вставая с корточек, подняла голову к высокой фигуре с растрепанной головой.

— О! Петичка? Ты тут чего?

— А ты? — Петя засмеялся, оглядывая ее светлыми глазами на вечно загорелом лице, — я инструктор буду. По парусным маломерным судам. Студентов учить.

— А я сапожник буду, — церемонно ответила Ленка, — видишь, две сумки бебехов. Нет, бебех? Добра, короче, вагон. И свой инструктор. Блин, Петя, из-за твоих студентов мне теперь все домой тащить, прикинь.

Петичка взялся длинными руками за сумки, пошел рядом с Ленкой к распахнутым воротам. Она улыбалась, глядя на коричневое лицо, облупленный нос и совсем белые брови под светлыми иголками тонких волос.

— Так оставь. Я попрячу.

— Нет. Мне работать надо. Петька, я так рада тебя видеть. Даже не думала, что так рада буду. Ты совсем пропал. Я скучаю.

— Ну что я там? Сердце только рвать. Я ж не могу прийти, в гости типа.

Они медленно шли по старой колее, рядом с ржавыми рельсами, еле видными в густой майской травище. Над цветами летали бабочки, дрожало марево, тонкое, еле видное. И вообще — рай.

— Как она?

Ленка помолчала, идя рядом и подставляя лицо яркому солнцу. Сказать ему правду? Так спросил, сразу ясно, что он Светку все еще любит. А она наворотила хрен знает чего, с этим своим Жориком, и с ребенком. Сердце рвать, сказал Петя.

— Ругаются они. Прям все время. Он такой нудный. Ужас просто.

Они встали у подножия бетонной лесенки, что извивалась, карабкаясь вверх по обрыву. Ленка взяла из петиных рук одну сумку, повесила на плечо, устраивая удобнее.

— Я б его задушила подушкой, вот честное слово. Чем так жить.

— Так любит же, его, — угрюмо вступился за Светку Петичка, — держи.

— Угу. Я не знаю. Насчет любит. Ну… наверное.

Петя сунул руки в карманы и свел выгоревшие брови, страдальчески морща лоб.

— Если бы не любила, Лен. Я б женился. Ну и ребенок, что ребенок. Пусть будет мой. Но как при живом отце?

Ленка сдавленно прокашлялась. Подошла ближе, потому что руки совсем заняты, сумками, и прижалась плечом к петиной груди. Он замялся и чуть-чуть отступил. Ленка засмеялась.

— Петь, ты совсем золотой. Знаешь, да? Я скучаю, потому что мечтала, вот бы ты и Светища. Вместе. И ты мне брат. Ну почему все нужно перекрутить, как черти шо? Сестра у меня дура. Я ее люблю и потому ругаю.

— Иди уже, — ласково сказал Петичка сверху, — иди, Малая. Не говори, что виделись, ладно? Ей когда в роддом?

— В начале осени.

— Вот и не говори. Там поглядим. Скажешь тоже, золотой. Я всю весну бухал, как идиот.

Ленка покивала и пошла вверх, кособочась под тяжестью. От ворот уже раздраженно кричали и махали Петичке руками. На повороте лесенки она остановилась и позвала:

— Петь? Ты слушай, только не женись пока. Ладно? Ну девушка там какая, я понимаю. Но не женись. И чтоб никаких детей!

Он кивнул и пошел обратно, высокий, немного нескладный и одновременно изящный, из-за роста, худобы и вечного морского загара. А Ленка поднималась, представляя себе их втроем. Белобрысого загорелого Петичку, маленькую темноволосую Светищу, похожую со своей стрижечкой на японскую куклу. И наверное, коляска, идут, смеются и толкают коляску с серьезным таким пузырем внутри, где висит ожерелье из погремушек.

Ей стало Светку ужасно жаль. Так полна солнца и радости была нарисованная картинка, что Ленка изнывала от недоуменного сердитого возмущения. Ну, правда, неужели так сложно увидеть, где счастье? И почему нужно обязательно навертеть всякой фигни и бегать от него, своего счастья по дальним углам?

Как ты сама, Малая, подсказал ей внутренний голос. Мне как раз простительно, отпарировала Ленка, мое счастье непонятно где, разок позвонило и пропало, и вообще оно мне родной брат.

Выбравшись на обрыв, бухнула на траву тяжелые сумки, встала над ними, отдышиваясь. По-прежнему сердясь, прикусила губу.

Так, Малая. Короче. Хватит маяться фигней. Посмотри на дураков вокруг. Да хоть бы и брат! Но все равно нужно, чтоб был. Чтоб вы друг у друга были!

* * *

— Нет! — сказала Алла Дмитриевна и повторила с нажимом, а после еще раз — уже с высоким звоном в голосе, — нет, и нет!

Прошла по коридору быстрым шагом и вдруг, размахнувшись, швырнула в открытую дверь своей комнаты чашку, которую несла в руках. Та закрутилась, разбрызгивая белые кляксы, и грохнулась, разлетевшись на две половинки. В чашке было молоко с медом.

Ленка хмуро посмотрела вслед. Приняв с полки в прихожей, внесла к себе вторую сумку, бухнула на пол. Из сумки немедленно выпал и стал разворачиваться рулон наждачной бумаги.

В коридоре снова послышались быстрые шаги. Алла Дмитриевна от возмущения не могла стоять на месте, почти бежала в кухню, чтоб, знала Ленка, через секунду выскочить, с оттяжкой хлопнув дверями, и промчаться мимо. Или встать в дверях.

— Почему я должна все это терпеть! — становясь в дверях, закричала на Ленку, сжимая и разжимая кулаки, — ты, неблагодарная, я не знаю даже, как назвать тебя! Ты! Мало мне в доме чужих тряпок, каких-то там денег из кармана в карман, и вдруг это! Тебе что тут? Тебе тут будка, да?

— Какая будка? — мрачно удивилась Ленка, вспомнив Шарика-Юпитера, но поняла и сказала, — а…

— Что «а»? Какие «а»? — Алла Дмитриевна огляделась, будто подыскивая, что бы еще кинуть с размаху, наткнулась глазами на медленно заваливающуюся сумку с торчащими углами мятых газет и, страдальчески кривясь, уставилась в потолок.

— Выпускной класс! Экзамены! И все, буквально все нормальные девочки едут поступать в институт! Готовятся! Чтобы дальше! Жизнь свою дальше! А ты? Неделя осталась до конца школы!

— Две недели, — хмуро сказала Ленка, подбирая с пола наждачку.

— Не смей огрызаться! Даже тетилюдын Юрка, уж на что балбес и двоечник, уже отправил документы в педагогический!

— Он не девочка.

— Что? — Алла Дмитриевна с недоумением опустила руки, — кто девочка?

— Ты сказала, все нормальные девочки. А Юрка как бы не очень девочка.

— Боже мой, что ты мелешь! При чем тут Юрка! Меня спросят, меня уже спрашивают, куда Леночка. И что я скажу? Что Леночка стала сапожником, да? Ни с того ни с сего, гвозди какие-то. Хлам и грязь, и вообще. Боже, какой стыд!

— Что ты орешь? — крикнула Ленка и пнула ногой сумку. Та упала, вываливая из себя старый молоток с ручкой, обмотанной синей проволокой, и облезлую жестяную банку с гвоздиками. Ленка швырнула поверх рулон наждачки. Встала напротив матери, и теперь они кричали вместе, не дожидаясь пауз.

— Ты хотя б раз мне сказала что хорошее! Похвалила бы за что. Спросила, чего хочу. Надоело, все надоело, уеду нафиг, и пусть с вами бабка живет!

— Светина Лерка идет в медицинский, а туда такой конкурс! Володя из тридцатой — хочет в машиностроительный, Мариванна говорила, два года с репетитором! И даже Юрка!

— Чего ты орешь, а? Чего тебе все не так? Правильно отец тебя бросил тогда! Мало ему мамаши его, так ты еще тут!

— Мало мне этих, тоже мне семья! Так ты еще тут!

— Ей рожать скоро, а ты орешь, хочешь выкидыш, да? Чего ж не волнуешься, что соседи услышат? И Жорик услышит.

— Все, все меня спрашивают, а куда Леночка? Что ты сказала? Про отца ты что только что сказала?

Алла Дмитриевна подняла руки, стискивая их на груди. И дернулась, когда под боком затрезвонил телефон. Не отводя от разъяренной Ленки яростного взгляда, крикнула в трубку:

— Да! Ах, Лену! А некогда Лене!

Трубка с треском полетела на аппарат, подпрыгнув, свалилась, повисая на спиральном шнуре. Ленка рванулась к ней, подхватила, прижимая к уху. Дрожащим голосом закричала:

— Да! Але?

Но там пикали короткие гудки. Сунув ее на полку, Ленка смерила мать взглядом.

— Я…

Та выпрямилась с вызовом. Но телефон снова зазвонил и Ленка успела.

— Да? Да…

— Леник, — вкусно сказал приятный баритон Кинга, — Леник, похоже, на взводе. Что там? И привет.

— Привет. — Ленка вдруг ужасно устала, и еще ей было стыдно, за свои слова об отце, не потому что она пожалела мать, и они не вырвались по злости, она и правда, когда вдруг Алла Дмитриевна начинала кричать что-то такое, совсем бессмысленное, думала, конечно, отец сбежал, наверное, еще и уши затыкал, убегая. А просто это было так, будто она слабая, как в песочнице, «сам такой — сама такая»…

— Это ты мне звонил, только что? — у нее еще оставалась надежда, маленькая.

— Я.

— А…

— Ты с матерью разговариваешь, — сдавленным шепотом возмутилась Алла Дмитриевна, — не смей, немедленно положи трубку!

— Щаз, — ответила Ленка, прижимая пластмассовую чашечку крепче к уху.

— Очаровательная Леле-леница, горда шляхетна полька Гелена, позвольте пригласить вас на поедание кабаньего бока, с запиванием его красным десертным вином, с последующим… Короче, Леник, в кабак поедем сегодня?

— Да. Когда выходить?

— Э-э-э… ну, скажем, к шести у меня, а поедем в восемь. Идет?

— В пять буду. Нормально?

— Вполне. Цемки Ленку в счочку.

— Пока.

Ленка положила трубку и, не глядя на мать, ушла в комнату. Закрыла двери и подперла их креслом, мрачно оглядев ручку, решила — завтра надо щеколду привинтить. В коридоре мамин страдальческий голос призывал телефонную Ирочку.

— Ирочка? Ириша… мне срочно нужно, чтоб ты зашла. Молодые гуляют, да. Светочка утром была в поликлинике, потом Георгий поехал за ней. Такой заботливый. И как они с академкой, я так волнуюсь, Ирочка. Все же оба студенты! А Сергей в гараже. Забежишь? Через час? Прекрасно. Я… Ох… ну, потом, да.

Ленка, сидя в кресле под дверью, подтащила к себе сумку и стала выкладывать прямо на пол свертки и инструменты, все крепко изношенное, потертое, совсем неподходящее к зеркалам в глубине стенки и книжным корешкам на полках. А тут еще за спиной розовая блондинка с большими удивленными глазами. И чтоб каждый гвоздик вколотить, нужно стучать молотком, и еще нужен верстак, чтоб на нем работать с ножом и клеем.

Она вытащила тугой пакет, растрепав, вынула свои новые сандалетки. На слоеной кожаной подошве, с аккуратно вклеенными ремешками. Еще нужно закрепить перекрестья кожаных шнуров, тогда можно надеть и показать, что она не просто дурочка с переулочка, приволокла домой старья замусорить комнату. Но это полдня работы, надо все приготовить, не на коленке же делать, швы на самом виду будут. А она уже согласилась ехать в кабак, это раз. А второе — обойдется мама, чтоб Ленка ей показывала. Потому что получается, вроде оправдывается, а ей совсем не за что оправдываться.

* * *

Это был маленький ресторанчик, скорее летнее кафе, столики разбежались по плиточному дворику, затененному густым виноградом на ажурных решетках. Усаживаясь, Ленка стесненно огляделась, отмечая посетителей, и спрятала под стол ноги в старых босоножках. Они вроде и ничего так себе, но тем летом отнесла их в покраску, потому что беленькие и слегка облезли. И в мастерской покрасили их в суровый серый цвет, похожий на борт подводной лодки — всякий раз сердце у Ленки переворачивалось, когда она смотрела в зеркало на мрачные серые ремешки, которые совершенно не желали сочетаться с ее уже летними самосшитыми юбками и рубашечками. Скорее бы доделать сандалики…

— Эскалоп, — Кинг вытянул под стол ноги в светлых туфлях, легонько толкнул Ленкин босоножек, — будем ли мы эскалоп, Оленик?

— А он какой? — поинтересовалась Ленка, расправляя подол полосатенькой юбки.

Кинг повел в воздухе пальцами, что-то рисуя.

— Мясной. Жареный. Или может, антрекот?

— А этот какой?

В арку, увитую сочными листьями, входила пара, девушка высокая, в белом очень коротком платьице и алых босоножках, а еще — Ленку поразило это очень сильно — на плечах лямочки от крошечного кожаного рюкзачка, такого же огненно-красного цвета. Парень с яркой улыбкой на уже загорелом лице двигал стул, наклонялся, что-то говоря. А девушка, улыбаясь в ответ, вдруг пристально оглядела Ленку. И отвернулась.

— Мясной, — своим вольным ленивым голосом ответил Кинг, — жареный.

— Все равно тогда, — отрывисто сказала Ленка, — ты ее знаешь, да?

Кинг отодвинул красную папку, откинулся на спинку тощего стула.

— Ох, дискотики, ничего от вас не скроешь. Сама от горшка два вершка, а просекла. Как думаешь, а этот ее пассажир, он понял?

Ленка украдкой посмотрела на парня, тот по-прежнему сверкал улыбкой, открывал такую же папочку, что лежала на каждом столике. Покачала головой.

— Нет. Ну мне кажется так, что нет. А она… На тебя не стала смотреть, а на меня только. А чего я ей? Она вон какая красивая. Значит, смотрела, кого ты привел.

В дальнем углу закурлыкал магнитофон, что-то такое совсем ресторанное, и Ленке захотелось, чтоб вовсе была другая музыка, а еще лучше, чтоб вообще все другое. Она снова сердито подумала, дура Светка, был бы у нее Петичка, длинный и загорелый, под парусами, и они вместе уходили бы на яхте, оба в белых шортах, а вокруг зеленая прозрачная вода… Ленка хотела бы такого себе. Такой жизни. Ну не с Петичкой, конечно.

— На море завтра метнемся, задумчивый Леник-Оленик? — Кинг сидел красиво, вполоборота, кинув через спинку стула мощную руку с полураскрытми пальцами, упирая в плитки расставленные ноги. Перед этой красуется, с рюкзачком, поняла Ленка.

— А ваша Семачки, она с кем-то сейчас лямуры крутит? Надо же Димону телку подогнать, чтоб не скучал, а я всех блядей обзвонил в записнухе, все заняты.

— Я у тебя тоже в этом списке, да? — усмехнулась Ленка.

Кинг покачал темной головой, красиво улыбнулся.

— Ты у меня в другом.

— Где супербляди?

— Нет, где шляхетны польки. И там в списке одно только имя и один телефон.

Кинг перенес руку со спинки стула на столешницу, подвинул пластмассовую вазочку с бумажным цветочком, нагнулся, чтоб говорить тихо:

— А дерзить мне не нужно, Леник, а то накажу. Возьму плетку и всю кожу с задницы спущу, сидеть не сможешь.

— Да я не дерзю, — печально сказала Ленка, — не надо спускать, я и так тебя боюсь. А с Семачки мы поругались. Наверное, уже навсегда.

Тайком она смотрела, правильно ли все сказала, и так же украдкой перевела дух, да, верно. Услышал — она его боится, и сразу злость прошла. Но в будущем, осторожнее, Ленка Малая, дала она себе мысленный подзатыльник, никогда, ни-ког-да не забывай, что это Сережа Кинг, а не просто какой-то парниша с дискотеки.

К столу, наконец, подошла официантка, вынимая из фартука растрепанный блокнотик, хмуро осмотрела Ленку и та закатила глаза, но — мысленно. Процитировала в голове фразу из мультика, очень подходящую, «шо, опять?». И загрустила, потому что это была их с Рыбкой любимая фразочка.

— Лорик, — с упреком сказал Кинг, — мы с Ленкой сидим-сидим, а ты не идешь к нам. Ждешь, когда помрем с голоду? Значит так, нам антрекот, и эскалоп, толстые и вкусные. С жареной картошкой, и много зелени. Мне — стакан сметаны, минералку. Ленке — триста грамм белого сухого и сок. Какой, Оленик? Виноградный, Лоричек.

Лорик, не глядя на него, резко чиркала в блокноте. Из-под кружевной наколки сверкали лаком взбитые начесанные каштановые пряди. Ленке стало смешно. Еще одна. Ну и Сережа, ну и Кинг. Король в курятнике.

Сравнение рассмешило ее еще сильнее, и она вперила туманный взгляд за плечо Кинга, стараясь сделать лицо поравнодушнее. Кинг договорил заказ, приобнял Лорика за круглое бедро в белом фартучке и стал говорить что-то очень тихо. Лорик клонила голову, подставляя ухо и, разок кивнув, ушла, поправляя фартук.

— А сердиться не надо, — наставительно сказал Кинг, расправляя плечи и откидываясь на стул, — мы с Лориком старые друзья, ну и я же предупреждал тебя.

— Хорошо, — послушно сказала Ленка, — не буду сердиться.

Мысленно проговаривая совсем другие реплики, впрочем, без насмешек и язвительности, просто — другие. Какие сказала бы настоящему своему, которого не надо бояться, и у которого не будет тыщи баб на каждом углу.

— Что там у вас с Семачки? Расскажи, — попросил Кинг, — пока еще принесут. А дома нам было некогда, правда, здорово, Леник? Только кончать отказалась, меня это беспокоит. Хотя, ты еще маленькая, не доросла до нормальной женской сексуальности. Так что, беспокоит, но не сильно.

Ленка опустила лицо, к щекам кинулась горячая краска. Манера Кинга говорить вперемешку о вещах обыденных и самых тайных выбивала ее из колеи, он это понимал и веселился временами. Но не обидно, и это тоже ее удивляло.

— Пашка нас записал. Я тебе говорила.

— Угу помню. Я прикидывал, себе, что ли, взять на вооружение. А после отдать на дискарь, пусть крутят. Ладно шучу, что там дальше?

— А Викочка после несколько раз спрашивала, странно так. А не говорила. Ну и потом оказалось, она знала, через Валеру Чекица. Пашка козел ему прокрутил запись. А Чекиц у него переписал втихаря. Ну и Семки слышала, как он ее крутил. А мне потом сказала, что не поняла, я это или похоже просто. И не стала рассказывать, и вместо этого накинулась на меня, вот ты с секретами, сама виновата, если бы мне сказала, то я тебе сказала бы в ответ. Сереж, да ну. Когда рассказываю, получается какая-то каша. Как будто это все ерунда. Но это же не ерунда!

Кинг покивал задумчиво, сплетая пальцы с двумя тяжелыми перстнями. Один золотой печаткой с черным агатовым квадратом, другой с гравированным в золоте вензелем. За соседним столом громко смеялся столичный парнишка, развлекая свою столичную фотомодель, а та улыбалась, трогала пальцами черные волосы на висках и посматривала, как Ленка говорит, а Кинг слушает. Магнитофон завывал про вишни в саду у дяди Вани.

— Не ерунда. Конечно. Есть такие необратимые вещи, Леник, была ты девочкой, а стала вот женщиной, де факто. Но с другой стороны, а не наплевать ли тебе на то, что случилось именно так? Не позволяй обстоятельствам себя ломать, поняла? Особенно таким, необратимым. С другими вообще справиться, как в два пальца поссать. А с этими сложнее. Но тем крепче станешь. Анекдот знаешь, про похуиста?

За Ленкиной спиной кто-то возмущенно прокашлялся. Она повернулась и сразу отвернулась снова, покраснев. Там сидел толстый дядечка, видимо с маленькой дочкой, кормил мороженым. — И сок в круглом тонком стакане.

— Не кричи, — шепотом сказала Ленка, — давай анекдот.

Из угла шла к ним Лорик, несла поднос с тарелками, засыпанными оборчатыми листьями салата.

— А правда, что вам все-все похуй? — шепотом рассказывал Кинг, наклоняя к Ленке стриженую, вкусно пахнущую лосьоном и чистыми волосами голову, — да, абсолютно все. И деньги похуй? И деньги. И машины? Угу. А бабы? Бабы, пожалуй, не похуй. А-а-а, вот видите, значит вам не похуй! Да мне похуй, что вы обо мне думаете.

Лорик сунула поднос на край стола, кисло глядя на хохочущую пару.

Воюя с ножом и вилкой, Ленка спохватилась:

— Сережа, не надо Семачки. Не хочу, чтоб она про нас знала с тобой.

— Вот блин, а я думал, подружки, расслабишься, не будешь стесняться. Уедем далеко, на дикий пляж, купнемся голые. Два пацана, две девочки. Чисто рай.

— Ты что! — перепугалась Ленка, — голые с Семки? Да никогда. Тем более, что она…

— Что она? Чего замолчала? Ну, говори.

— Да ничего.

Но Кинг отобрал у нее вилку с наколотым куском мяса, сунул себе в рот.

— Колись, а то сожру и антрекот и эскалоп, поедешь обратно голодная.

— Да она на тебя глаз положила, давно уже. Я вообще удивляюсь, что она еще не прибегала к тебе, под двери.

Ленка замолчала, глядя на довольное лицо Кинга. Тот дожевал мясо и сминая в пальцах салат, отправил в рот.

— Прибегала, — потрясенно догадалась Ленка, — черт, вот же Семки, она к тебе сама приходила, да?

— Не вибрируй. Было да. Я домой шел, она меня на лавке ждала сидела.

— О-о-о… На лавке. Как Пашку, значит, выпасала.

— Поздоровалась, плела что-то, про тебя кстати. Что ей надо передать от тебя что-то там по секрету. Мол, пойдем наверх, в квартиру, и я там расскажу. Да чего ты отморозилась так? Леник, я же тоже не мальчик. Глазки у нее хитрые. Я сказал, что у меня в спальне герла, или тут говори, или гуд бай. Ну она нос задрала, посмотрела эдак, со значением. И ушла.

— Когда? — подавленно спросила Ленка, — когда это было-то?

Кинг пожал плечами. Толкая к ней тарелку, поторопил:

— Доедай, через полчаса Димон за нами приедет. Давно. Зимой еще. Я с улицы блядей не вожу, Леник, я их сам выбираю. И приглашаю.

— Угу. Я вообще-то тоже сама к тебе прибежала. С улицы.

— Ты другое дело, — безмятежно сказал Кинг, — я тебя давно выбрал, еще мимо бегала, на дискотеку свою. У тебя такой рот, Оленик, ни один мужик спокойно мимо не пройдет. Да еще стала такая блондинка. Если бы не прибежала, я бы тебя выцепил сам. А насчет Семки не бойся, она страшненькая. Нет, не то, ну скучная у нее внешность. Правда, фигурка ничего и попка такая, хорошая толстенькая попка.

Ленка отодвинула стакан с недопитым соком. Кинг засмеялся.

— А ну допивай! За маму и за папу, и за меня тоже. Короче так, Леле-Ленка, домой мы тебя подбросим, я потом на тренировку, а завтра, чтоб все было собрано, полотенце там, всякие женские штучки, купальник можешь не брать.

— Я не хочу вчетвером, — быстро сказала Ленка, придвигая к себе сок.

— Куда же я Димона дену? — удивился Кинг, — он и так меня возит целыми днями. Ладно, отправим его в город, с поручением. А сами устроим себе праздник солнца.