Димон Шошан как и было обещано, довез Ленку к автовокзалу, а сам Кинг вышел раньше. Чмокнул ее в макушку, приобнял, прижимая к себе грудью. Сказал, веселясь:

— М-м-м, Ленка-конфетка… Так, заяц с хвостиком, чтоб завтра в два часа у кургана стояла.

Прошагал за угол серого дома, поводя широкими плечами в распахнутой кожаной куртке, а Ленке сразу стало неловко перед затылком Димона, который ждал молча, не поворачиваясь лицом, и, так же не повернувшись, газанул и поехал. Когда она вышла, сказав стесненно:

— Пока, Дима, — промолчал в ответ и уехал, маяча рассыпанными по плечам серыми прядями. Ленка, сворачивая в проход между пятиэтажками, вспомнила, на обратной из ресторана дороге Кинг пристал к Димону и со смаком пилил его за пренебрежение внешним видом.

— Шоша, ты что думаешь, я тебе до пенсии котиков-дискотиков стану подгонять? Не хочешь башку мыть, так хоть постригись. Завтра к Эльке заедем, делов на полчаса! Будешь Депардье, тем более он такой же толстяк, только ростом повыше.

В ответ на негодующее ворчание Димона добавлял, обнимая Ленку и притискивая к себе:

— Зато челюсть у тебя тоже, как у него, кирпич, а не челюсть. Давай, Димыч, тебе пойдет, точно. Еще и волосы покрасим, а? Элька спец, сделает из тебя человека.

Проходя под Олиным домом, Ленка выбросила из головы недавние события, задрала голову к балконам, высматривая тот, что на пятом, под самой крышей. И остановилась. Над перилами маячила светлая голова. Тонкие руки ходили над развешанным цветным бельем.

— Оль? Олька!

Рыбка свесилась, держа в руке полотенце, подумала и поманила Ленку.

— Давай, поднимайся.

По лестнице Ленка бежала так быстро, что сердце заколотилось в горле. Нырнула в приоткрытую дверь, хлопнула, щелкнув замком. Скинув босоножки, торопливо пошла в кухню, оглядываясь на закрытые двери в комнаты. Только Олина дверь была нараспашку, оттуда лился сочный электрический свет.

— Не ссо, — крикнула Рыбка из кухни, — мои в деревне ночуют, а сеструха с дитями в гостях, вернется поздно. Борщ будешь?

Ленка радостно уселась в любимый угол рядом с окном, откуда виден был автовокзал и курган, там уже горели вечерние фонари, а напротив, только протяни руку — мелькали стрижи, чертя сумеречный теплый воздух.

— Не. Я сытая. Фу, я так рада, Оль, ты прям совсем спряталась, я уже думала, приду, сяду на ступеньках и буду сидеть, пока не выйдешь. Ты что, тебя так на экзамены не пустят, времени всего-ничего. В школу не ходишь, вообще никуда не ходишь. Хоть бы по телефону со мной поговорила!

Оля села напротив, повозила ложкой в тарелке с налитым борщом.

— Ты бухала, что ли?

— Немножко, — Ленка отщипнула хлеба и смяла мякиш в комочек, покатала шарик по столу, — мы в кафешку ездили, с Кингом, пригласил вот. Я бы и не поехала, да дома скандал, прям и возвращаться не хочу. Мать снова будет губу копылить и валерьянку пить. Дверями хлопать. Нет, хлопать не будет, Светищу пожалеет. Но все равно.

Оля вытянула под стол ноги в старых спортивных штанах. Покусала тонкую губу.

— Ну… а хочешь, на дискарь метнемся? Сколько там? Полдесятого? Час поплясать успеем.

Ленка уставилась на спокойное лицо подруги, в пятнах румянца по светлой коже. Оля упорно отводила глаза в сторону, щуря ненакрашенные ресницы.

— Так. Он вернулся, да? Ты что, ты хочешь Ганю там увидеть? Оль.

— Ну и хочу, — угрюмо ответила Оля. Поднялась, беря за краешки тарелку, унесла ее в туалет, плеснула там, смывая вылитый в унитаз борщ.

Молча вымыла и села опять, на этот раз глядя Ленке в глаза.

— Он же бухой был совсем. Ты сама сказала, не помнит, наверное. Я должна с ним поговорить.

— Оля! О чем? Если не помнит, почему тогда шифровался неделю? Свалил куда-то, сидел, как мышь под полом, скотина такой. А я тебе скажу почему. Потому что боялся, ты заяву напишешь!

— Не ори! Я не верю! Не верю, что он такой!

— А сережки? Он тебя обокрал. Сперва заставил, ну поняла да, а еще издевался, после еще и обокрал. Кто прибежал ночью, плакать? Не ты, что ли?

Оля смерила возмущенную Ленку скорбным взглядом.

— Попрекаешь, да? Ну и ладно, не волнуйся, больше никогда не прибегу.

Ленка беспомощно подняла над столом руки.

— Да я не про это! Ну как тебе объяснить? Он гад такой, привык, что девки ему все прощают. Хотя я вообще не понимаю, почему. Обычный такой козлина. А ты…

— Обычный козлина, — перебила ее Оля, — чего ж ты с обычным козлиной поехала к нему на дачу, а? Целовалась там и чуть не трахнулась? Думала, я не узнаю? А он мне сразу почти рассказал. Я только молчала, потому что… молчала, в общем.

Ленка, горячо краснея, умолкла. Она уже и думать забыла о той своей влюбленности в Ганю, и о том, что и как тогда наслучалось. А Оля оказывается, все это время помнит, и обижается. И Ганя придурок, все растрепал…

— Ладно, — отрывисто сказала Рыбка, — проехали. Если не идешь со мной, я сама. Я просто думала, мы подруги, и потому позвала. Тебя вот.

— Да едем, конечно. Я просто хотела, чтоб тебе полегче, а то начнется снова. Ну, извини. Я только домой позвоню, хорошо?

В автобусе Рыбка сказала, наваливаясь на ленкино плечо при поворотах:

— Видела Санича. Бежит, как новая копейка, лыбу давит. Меня увидел, ручкой помахал. Ну, я кивнула и сторонкой.

— Я тоже его видела. Десять раз, — усмехнулась Ленка, — прикинь, Кинг предлагал ему морду набить, ну или на счетчик поставить, чтоб он заплатил деньгами. Мне. Представляешь?

— А чо не согласилась-то? Купила бы джины, у того же Кинга. Курточку-сильвер. Чего ты ржешь, Малая?

— Ой. Что-то мне совсем ржачно. Оль. Прикинь, мне значит плотит Санич, тебе Колька. Типа пенсию нам такую. За погрыз.

— За усушку и утруску.

— Утрусили нас, значит. Фу, блин, у меня тушь потечет щас!

— Ага, а мы потом хоба на толкучку, и все денежки Кингу, и он багатеет, а мы такие супер-девки. Держись, Малая, а то свалишься в проход.

Отсмеявшись, ехали молча, кончиками мизинцев бережно вытирая веки, чтоб не размазать краску. Ленка искоса тайком поглядывала на Олю и волновалась. Та, конечно, зубоскалила, как им привычно, но смеялась чересчур громко и слишком оживленно болтала, чтоб вдруг на полуслове замолчать. Чертов Ганя.

— Лен, — Оля прислонилась, задышала в ухо, — а почему тебе, считай, все равно? С Пашкой. Вы же год встречались, ну и после он поступил, как жопа с ручкой. А ты как-то ни насчет любви, или наоборот. Я думала, возненавидишь его.

Ленка пожала плечами.

— Так не люблю же, — сказала то, что говорила Сереже Кингу, — а насчет ненавидеть, ну…

— Та. Я тебя знаю, Малая. Тебе кажется, раз ты его вичеркнула, то это хуже ненависти. Ты у нас такая вот. Наказала, блин.

— Да? — Ленка поразилась, обдумывая, а автобус все ехал и ехал, не торопясь, чвякал дверями, тормозил, катая в проходе пустую бутылку, изредка хрустел зубами компостеров, и почти уже приехал к остановке рядом с деревьями старого парка. А Ленка все думала о словах подруги, которая прочитала в десять раз меньше книжек, да и соображала не так быстро, но, поди ж ты, глянула в самую суть и сумела ее рассказать.

— Да. Наверное, так. Пашке, конечно, наплевать, но я, оказывается, так и думаю, что это от меня наказание такое. Глупо, да?

Оля пожала плечами, уже не слушая. Встала, напряженно глядя в черное с желтым стекло, на черные фигуры среди желтых плоскостей света и обступившие их снова черные купы кустов и деревьев. И пошла к выходу, решительно сжимая в руке маленькую сумочку, а другой рукой поправляя широкий подол тонкой юбки. Ленка, вздыхая и предвидя нехорошее, повлеклась следом, пересчитала каблуками ступеньки, и вместе девочки двинулись желтой аллейкой среди черных и серо-зеленых деревьев к яркой, как безумное созвездие, горсти огней летнего кинотеатра, откуда привычно бумкала музыка, пряча в себе крики и смех.

На площадке у входа, купаясь в свете фонарей, стояли несколько легковушек, украшенных лентами и цветами. Вокруг толкался веселый народ, кричали и смеялись, наклоняясь к открытым окнам.

— Ого, — сказала Ленка вслед пышному белому подолу, исчезающему среди ног, присмотрелась к голым плечам в кружевной пене, таким странным среди курток, рубашек и растрепанных голов.

— А те-перь, в че-е-есть новобрачных, любимая песня жениха и невесты — «Прощальный тост»!

Ленка фыркнула от неожиданности, проталкиваясь следом за Рыбкой, и пожалела, что у той трагедия, а то бы порадовались.

Народ вокруг разобрался на пары, черные и цветные головы клонились друг к другу, а перед самой эстрадой топтался жених, держа невесту за тугие бока.

— Все-е ясно нам — пришла пора расстаться-а-а, — бархатным голосом страдал певец.

Ленка отвлеклась, разглядывая молодоженов и потеряла Рыбку. Нахмурилась, и, вставая на цыпочки, пошла в толпе, откачиваясь, когда танцующие наступали, подпевая о грустном:

— Налей вина-а! Прощальный тост до дна!

Оля нашлась у самой стены, где чернели деревянные кресла с брошенными на них куртками и редко сидящими девочками и парнями, теми, кого не пригласили. Стояла, опустив руки, и смотрела на уголок эстрады. Там, в темноте под огромной колонкой Ганя целовался с Лилькой Звездой. Свет менялся и иногда падал на них, показывая откинутую голову с висящими темными волосами, а над ней ганино смеющееся лицо — блестят зубы, волосы растрепались крупными кольцами. Будто и не было ничего, с холодеющим от ярости сердцем подумала Ленка, сжимая кулаки, будто не он толкал Рыбку на драный матрас, чтоб сидела и ждала, а сам уходил, туда, через немытый затоптанный коридор к хохочущей пьяной девице, забрав Олины вещи, чтоб никуда. И еще песня эта дурацкая…

Высокий женский голос проговаривал желания, будто загибал пальцы. Ленка подошла, загораживая Олю собой. Тронула за плечо.

— Пойдем. Ну пойдем же.

Певица продолжала страдать, Ганя обнимал Лильку, вытаскивая ее в круг, и там закачался, открывая рот над ее плечом — подпевал.

— Да, — сказала Оля, — конечно, идем.

И они пошли, привычно отводя руками локти и плечи, откачиваясь от топчущихся пар, изгибаясь, чтоб не натыкаться в толпе на чужие тела. Музыка орала, так что Ленка репетировала про себя, вот выйдут, где потише, и она скажет, да наплюй Рыбища, ну ты сама говорила, какой из него кавалер, одни сплошные неприятности. Пусть Звезда с ним мучается, и ее вообще-то жалко, неплохая ведь девка, а вляпалась. А ты радоваться должна…

За распахнутыми воротами, за пятаком с блестящими машинами, стоял темный парк с кляксами фонарей, и в нем вдруг тихо, ветерок от моря, а еще оно шумело там, внизу вдалеке, и Ленка вдруг дернулась, сердцем и локтями, до мурашек на них, подумав о Валике Панче, о том, что если бы он, вот так, на ее глазах, то не знала бы, как и жить, и все ее умения держаться, и рассуждения насчет «вичеркивания», они годятся для Пашки Санича, или вот даже с Кингом — работают, но и у нее есть вещи, где никакой защиты, где сразу в сердце. И как тогда быть? Бедная, бедная ее Оля, главное, быть рядом, чтоб не наглоталась таблеток, или не начала резать себе вены, а то всякое бывает.

От темных кустов цветущей жимолости шел томительный запах, такой сильный, казалось, бьет в нос мягким невидимым кулаком, и не убирает, заставляя дышать только цветами, их ночной тайной навязчивой сладостью. Быстро стучали каблуки по щербатому асфальту, и их было слышно и все слышнее, а музыка удалялась.

— Я сама виновата, — отрывисто сказала Оля, опередив Ленкины утешения, — конечно, сама. Поперлась, да еще бухая.

— Оля, нет!

— Да! Там девка эта была. А я чем лучше? Бухала с ним? Бухала. Потом поехала. И там тоже. Так что…

— Нет! Ты не стала бы. Ты хотела из-за него, а если б не он, все было по-другому. Бы. Ты понимаешь? Блин, я не могу сказать, ну чтоб ты сразу поняла, О-ля! Но ты неправильно думаешь.

— Не ори.

— Не буду.

Ленка схватила подругу за локоть, оттаскивая в тень огромной пузатой туи. Поставила там и стала говорить, наугад, в сторону неровного дыхания.

— Я вот еще что думаю. Я думаю, ты и дала ему, не потому что он тебя так уж сильно заставил, а потому что ты его любишь, поняла? Потому что хотела, чтоб он с тобой был!

Оля сдавленно засмеялась.

— И чего? Думаешь, мне легче стало, да? Если бы заставил, то заставил. А так значит, я сама же!

— Может, и одежу сама ему отдала? И сережки?

Замолчали обе, дыша томным запахом, таким, что казалось, отравятся и упадут, засыпая.

— Ленк, хватит. Не могу я.

— Ладно, — буркнула Ленка.

Пошли дальше, снова под жидким светом фонарей, исчирканным черными тенями. И когда замолчали сами, стало слышно — парк полон соловьев, поют так же самозабвенно и страстно, как пахнет ночная жимолость, и вообще пора отсюда валить, поняла Ленка, какая-то уж слишком ночь, в такую или вешаться или помереть от счастья.

— Ррыбочка, — промурлыкал за спинами мужской голос, — Ррыб-ка, не беги!

Ленка схватила подругу за руку, потянула вперед, ускоряя шаги. Но та остановилась, и их руки потеряли друг друга.

— Пойдем, Оль, — попросила Ленка.

А Ганя уже подошел, вклиниваясь между ними плечом и локтем.

— Олька, я тебя кричал, от самого выхода. А ты ка-ак вчистила.

— А куда ж ты Звезду свою дел, — не выдержала Ленка, — неужто ждет сидит?

— Песню не слышали, что ли? — весело удивился Ганя, обнимая рукой неподвижные Олины плечи, — прощальный тост, котики, Вовка для меня поставил, для нас. Тридцатого мая Лилька с предками валят из города, квартиру сменяли, так что, мы с ней решили остаться друзьями. Все цивильно. Она там сейчас со Строганом зажигает. Ольчик, прогуляемся?

— Оля, поехали, — звенящим голосом попросила Ленка.

Над ними защелкал соловей, так близко, будто на плечо сел, но трое не пошевелились, глядя друг на друга.

— Оль…

— Ленк, ты иди. Мы… мы погуляем.

— Черт, — сказала Ленка, — ну как ты…

— Ревнуешь, Малая? — Ганя свернул руку кольцом, галантно предлагая Оле, и та вдела свою, отворачиваясь от Ленки.

Ленка повернулась и ушла, быстро стукая каблуками некрасивых серых босоножек, дергая полосатый подол, который при каждом шаге лепился между коленей, и вообще дурацкая юбка, и все вокруг дурацкое. Соловьи еще эти. Интересно, в Коктебеле они поют? А в городе по имени Артем? А Валька ходит там по парку? И на его руке висит Нина-каратистка, а вокруг пахнет жимолость или еще что, смородина там какая… У Рыбки Ганя, он мерзавец, но сейчас они вместе ушли в ночной парк, полный весенних темных чудес, а Валька прекраснее ангела, но вот уже полгода торчит непонятно где, и не может раскачаться и к Ленке пробиться, а ведь говорил и писал «я тебя люблю, Лена Малая». Не Ленка, а — Лена. Малая. Только он так говорил. И только с ним надо тут, в парке, где цветы. И вообще — везде.

Слева за деревьями проплыл освещенный остров летнего кинотеатра, полный музыки и голосов. Ленка шла, озираясь, чтоб не попасть в какую неприятность, мало ли кто шастает в зарослях, кусала губы, не зная, рассердиться на Олю или опечалиться за себя. Почти бежала, желая скорее оказаться дома, пусть бы родители еще не спали, и пусть папа трезвый, выйдет в кухню курить, и Ленка ему наконец расскажет, что они с Валиком подружились и ей очень-очень надо знать его адрес. Главное для нее сейчас — не передумать, не начать снова бояться, что она ему не нужна, не ждать, когда он ей позвонит, ведь звонил разок, значит и она может, просто узнать, наконец, и не мучиться.

Что ты будешь делать, Лена Малая, если узнаешь то, чего не хочешь знать? — спросил внутренний голос, такой печальный, такой мудрый, что хотелось стукнуть его кулаком промеж глаз, — что ты будешь делать, если он скажет, ну да, я звонил попрощаться…

Может и правда, не спрашивать пока? Пожить еще немного, ну хотя бы до окончания школы. Как там — контрольный срок. Дать себе контрольный срок, ну, до июля. До пятнадцатого. До двадцатого, трусливо заторговалась Ленка сама с собой, пусть до двадцатого, или даже…

И все это время можно думать — он просто мотается с матерью по всяким санаториям и никак не может. Или вообще, рраз, и скоро приедет. В Крым. Или прямо в Керчь. Она откроет двери, а он стоит, такой вот — длинненький, тощий, с плечами, как вешалка, с бледным лицом, и такой рот, такая улыбка. Или прямо сейчас, вышла из автобуса, пробежала вдоль дома, а он сидит, на лавке, темно, не сразу понятно, что это он. Ждет ее.

На асфальт ложились квадраты света, уже редкие, хотя не так и поздно, ну, одиннадцать. А окно кухни не горит, наверное, легли уже. Ленка на ходу полезла в сумочку искать ключи. И сбила шаг, вглядываясь в темноту. На скамейке кто-то сидел. Было так, будто мысли из ее головы выплеснулись наружу и собрались в неясную фигуру с вытянутыми ногами и опущенной темной (у Ленки сильно стукнуло сердце и пересохло во рту) головой.

Она медленно подошла ближе, фигура пошевелилась, засветлело поднятое лицо. От руки полетел в темноту красный огонек.

— Ленуся? А я жду-жду.

Пашка замолчал выжидательно. На лице не разглядеть, что за выражение у него. Ленка перетопталась уставшими ногами, сглотнула. Внутри стало пусто и кисло, и сильно захотелось сесть, но не рядом с Пашкой, а лучше скорее домой. Целую секунду она была уверена, что там сидит Панч. Даже успела испугаться, а как она расскажет ему про Кинга? И про того же Пашку. Но пусть бы пришлось рассказывать и каяться.

— Чего ждешь?

— Не чего, а тебя. Ленусь, я извиниться пришел.

— За что?

Пашка пошевелился, хлопнул рукой по деревянным плашкам.

— Посиди рядом, а? Минуту хоть.

Ленка подумала и села, не касаясь его, тоже вытянула уставшие ноги. Ей стало скучно и интересно одновременно.

— За то, что я так свалил, от тебя. Прости, а?

Ленка подумала, что ее бабка сказала бы «Бог простит», а значит, можно самой не прощать, откреститься. И молча пожала плечами. Потом все же сказала неохотно:

— Ну, простила. Еще что?

— Таким голосом не прощают, — наставительно возразил Пашка, — ты это просто так сказала.

— Какая разница, — Ленка пожала плечами. Она уже жалела, что села разговаривать. Но недоумение оставалось и сильно хотелось понять, да чего ж ему надо-то? Если он сейчас станет проситься в гости или позовет погулять, она рассмеется вслух, вспоминая Ганю с Рыбкой, буквально вот полчаса тому.

— Еще одна штука, Лен, — осторожно сказал Пашка, помялся, кашлянул, и продолжил, — ты когда у меня была, ну в общем, я записал, нас, на кассету… Прости.

— Я знаю, — кивнула Ленка, — слышала.

В порту грохало и гремело, далеко, за свистками маневровых тепловозов. А все соловьи остались в парке, отметила Ленка, ожидая еще каких-то Пашкиных слов, вот он скажет, и она встанет, пожелает спокойной ночи и уйдет.

— И все? — удивился Пашка, — ты вроде не злишься даже.

— Орать, что ли? — удивилась в ответ Ленка, и встала, нащупывая ключи в открытой сумочке.

— Не знаю. Но я как-то…

— Паш, ты чего хочешь? От меня? Чего пришел? Ты хочешь, что ли, снова встречаться?

— Нет!

Ответ был так поспешен, что Ленке стало неловко, вроде она сама напрашивается. И она развела руками.

— Тогда я не понимаю, совсем. Я спать иду.

Она уже уходила в подъезд, и остановилась, от осторожного вопроса в спину:

— А Кинг знает? Ну, что я… Мы…

— Не твое уже дело, — сказала наконец, к месту и вовремя. Обрадовалась этому и ушла.

Ковыряя в замке подумала с раздражением, он боится, что ли? Он правда думает, что Ленка может науськать Кинга, чтоб тот наказал Пашку, за лямурные их личные дела? Ну да, Пашка как свинья поступил, но устраивать разборки, фу и фу, противно это все.

В прихожей было темно и в кухне тоже, и Ленка подумала было проскочить к себе, там разуться и переодеться, но из спальни родителей падал в коридор свет узкой полосой.

— Лена? — тень перекрыла полосу, мама встала в дверях, — Светочку забрали в больницу, Жорик там, а папа поехал ставить машину в гараж и оттуда на вахту.

У Ленки задрожали руки. А ведь хотела позвонить домой, перед дискотекой. И не стала.

— Что-то серьезное, мам?

Алла Дмитриевна прошла мимо, зажгла свет в кухне, сунула на плиту чайник.

— Уже нет. Болел живот, мы испугались, а папа как раз на машине, повез, оказалось, вовремя, но доктор сказал, пусть остается, сразу же. И теперь на две недели. Будет лежать. Я звонила Вике. И Оле твоей.

— Мам, прости.

— Ладно уж. Чай будешь?

Она села, запахивая фланелевый халат и держа его у горла рукой с красными ногтями. Поежилась.

— Пусть газ погорит, а то холодно. Завтра надо отвезти ей кофточку, ту, длинную, там тоже плохо топят. А тапочки нельзя. Только кожаные или резиновые. Носки надо, наверное, можно шерстяные носки, да?

— Мам, не плачь, — Ленка села напротив, морщась и глядя, как мама вытирает слезы сгибом запястья, — можно шерстяные, наверное, я завтра отвезу ей, утром сразу. Потом в школу.

— За что мне это все? — спросила Алла Дмитриевна у холодной кухни и тонко свистящего чайника, — не одно, так другое.

— Мам, ну почему тебе? Я тоже ее люблю. И папа. И наверное даже ее дурацкий Жорик. Да многие лежат, на сохранении. Я утром пойду.

— А папу вызывают в рейс, — ответила мама, — думали, пойдет к осени, а вот надо сидеть и ждать, скоро уже полетят, представляешь? Получается, рожать ей без него, и значит, не сможет забрать на машине, ну и мало ли, куда надо поехать. Но с другой стороны, денег уходит много, а дальше вообще все усвистит. Так что, вот.

— Мам, я работать пойду. Не переживай, ладно?

— А поступать? — вяло возразила Алла Дмитриевна.

Ленка кивнула, беря из фаянсовой мисочки пряник:

— На тот год. А пока поработаю, и помогу Светке с дитем. Нормально все, мам! Иди спать.

— Георгий, — спохватилась Алла Дмитриевна, встала, двигая на плите чайник, — он без ключа, а скоро приедет, последние автобусы сейчас.

— Я открою. Иди, мам.