Голос отца был громким и очень сердитым, во всяком случае, так слышалось Ленке через спутанные ветки жимолости, усыпанной неясными белыми цветочками. Он всегда, если сердился, называл ее обычным именем, а не Летой и не Енкой, вот и сейчас:

— Лена! — послышалось за кустами, не очень близко, и после грохот крана перекрыл отцовский голос.

Ленка сдвинулась в самый конец лавочки, где жимолость вольготно раскинула ветки по облезлым деревяшкам, и замерла, отклоняя голову от бликов света — рядом с сортиром качался на столбе тусклый фонарь. Она понимала, что поступает совершенно глупо, но ничего с собой поделать не могла, полная ярости. Мысль о том, что нужно смотреть отцу в глаза, разговаривать с ним, а еще рядом будет топтаться эта Лариса, с которой мысленно Ленка давно примирилась, все же она — мать Валика, и никак не думала, что в реальности ее так пристукнет, до невыносимости. Именно невыносимо дальше быть тут, с ними, без всяких мыслей о том, почему так. Подумать она успеет потом, решила Ленка, а пока надо просто — подальше. Спрятаться.

Через просветы в черных ветках ей виден был борт и кусочек трапа, серые фигуры рядом, а когда умолкал кран на соседнем причале, то и обрывки голосов доносились — резкий раздраженный отца и невнятный виноватый дяди Василия, так и слышно, как разводит руками.

Она уцепилась пальцами за щербатые доски и опуская голову, усмехнулась, как оскалилась. Приехала. Прилетела, можно сказать. Узнать о бедном несчастном Валиньке, любимом братишке, который, как там сказала мама Лариса, остался помогать Ниночке? У него же там девочка, сказала Лариса, ну ты знаешь, Ниночка. Ах и ох…

У трапа произошло перемещение, свет мигнул, а ветки качались и видно было плохо, но Ленка увидела — пусто. Ушел. Она не встала, выжидая, почти спокойная.

Хорошо, что она не совсем взбесилась, не до полного идиотизма. Прибежав к трапу, пока отец там разбирался со своей Ларисой, Ленка взлетела вверх, и тяжело дыша, предупредила вахтенного:

— Дядя Василий, я сейчас уйду, ненадолго, потом вернусь. Папе скажете, не надо меня ждать, пусть идет на свою вахту.

— Ну так, а…

— Не надо ждать, — оборвала звенящим голосом, спустилась снова, увидела издалека знакомую фигуру — через пятна света и черные тени сюда, к причалу, и рванула за туалетный домик, что так удачно прятался в густом кустарнике и старых деревьях.

Она тихонько обошла весь островок зелени, видно, когда-то была тут зона отдыха или какая контора — недалеко стоял домик служебного вида, но с перекладиной через запертую дверь. И среди понатыканных лавочек нашла одну, укрытую в густой жимолости совершенно, туда и забралась, села, слушая, и выжидая, когда отцу надоест стоять на палубе рядом с дядей Василием. Отец стоял долго, ей показалось, целую вечность. Сначала ушел в каюту, потом снова вышел к трапу, ей не было видно, но когда они оба спустились, она услышала голос. И еще с полчаса, наверное, отец обходил причал, ангары с рифлеными железными стенками, и по зарослям прошелся, крича в раскрытые двери вонючего туалета. А Ленка, набычив голову, сидела, глядя перед собой и упрямо скривив губы. Умерла бы, но не вышла.

Если бы взялся на завтра билет, думала с отчаянием, то утром рано-рано ушла бы и, пока-пока, уехала домой. Но билет куплен, придется торчать тут еще целый день, и целую ночь, да еще как сказал вахтенный, придут уже ремонтировать суденышко, а значит нужно тащиться к отцу на «Такиль», и даже если уехала эта Лариса, то общаться с отцом. А что он ей скажет?

Она снова представила, как это было, когда приехала мама. Наверное, жила у отца в каюте, а Лариса шастала рядом, может быть, поселилась в номере гостиницы для моряков. А он, ее отец, врал матери, зная, что она уедет, а эта — останется. И тут хоба — явилась Ленка и попортила все планы.

На эти мысли упорно накладывалась другая, про Ниночку, ту самую, с которой все получается и началось, не врала девочка-каратистка, они там с ним встречались.

«А ты — крутила с Кингом, Малая»…

Но Ленка тряхнула головой, не желая соглашаться. Крутила, да. После того, как узнала. Ему, значит, можно, а ей нельзя? И потом как можно так долго молчать? Да если бы она знала, куда позвонить, уже тыщу раз позвонила бы, не стала бы в позу становиться, и спросила бы, пусть скажет сам! Но воспоминание о бедном Васе Костроме, который писал ей письма, а Ленке был совсем, получается, не нужен, и потому она забывала ответить, и не хотела отвечать, или откладывала, пока не забывала снова, это воспоминание приходило, чтоб показать ей — он там, наверное, точно так же. Забывает позвонить Ленке, откладывает, чтоб забыть.

И получались два обмана, один обман ее отца, другой — Валика. Это давило до боли в затылке. И сердце ныло. Хотелось что-нибудь разбить. Или убежать и напиться, а еще кинуться танцевать и познакомиться с кем, чтоб восхищался, чтоб Валик понял, Ленка в тыщу раз лучше его каратистки, но шиш тебе, Панч, уже не твоя.

Она выбралась из кустов, морща нос от сложного запаха — цветы перемешивали сладкий аромат с резкой вонью из туалета, и еще запах угольной пыли и ржавых железок. Пошла обратно, к пароходику, на его борту, освещенном расплывчатым светом фонарей, белела пуговица иллюминатора — единственная со светом внутри.

— Пришла… — вахтенный не поднялся.

Убирая ноги, чтоб Ленка прошла, добавил обвиняюще:

— Отход у них завтра, с утра будут бегать, не до тебя. Отец ждал тут. Сказал, чтоб пришла сама, он на вахте, ночью.

— Хорошо, — ответила Ленка.

— Пойдешь? — спросил в спину.

— Нет, — ответила она, не оборачиваясь.

Спустилась вниз, прошла пустым коридором и отперла дверь, оглядела внутренность крошечной каютки с койками в два этажа. Села снова на диванчик под иллюминатором. Нехотя взяла со столика листок бумаги с карандашными строчками.

«Летка, не глупи. Позвони мне с вахты, Василий наберет. И приходи, до 12 дня можем поговорить, потом уже все. Папа».

— Ага, — сказала вполголоса угрюмо, — щас вот.

Легла, подтягивая к животу ноги и глядя на полукруг света, бликующий на крашеном ободе круглого окошка. Что же ей делать? Завтра у них отход, а ей нужно потом где-то переночевать, и вообще все так тоскливо, что лучше об этом совершенно не думать.

Она закрыла глаза и вдруг заснула. Во сне было ей очень грустно и одновременно светло, так сладко, что она заплакала, куда-то идя, проводя рукой по каким-то мягким лепесткам, веткам, что-то рассказывая через слезы, и зная — ее слушают, слышат, и кивают, понимая. Ее тут любят.

Просыпаясь, выплывала из сна, жалея, что сейчас все забудется, уже забывается, и кто там шел рядом с ней, слушал, трогая рукой ее пальцы? Кто-то совсем близкий, такой — самый нужный. Но кто это был?

— Спишь все? — голос шел через решеточки понизу двери, замолкал, в дверь постукивали. Потом стал громче:

— Ну ты и спишь, королевна, проспишь ведь все!

Ленка открыла глаза. Блики на иллюминаторе стали яркими, по светлому потолку бежали, обрезаясь, солнечные сетки. Она села, моргая. Сказала хриплым голосом:

— Встаю уже.

— Ага, — согласился вахтенный, — я через полчаса сменяюсь, бригада скоро будет. Беги, давай на «Такиль», уходят же скоро. Ну и завтрак там тоже.

Толком не проснувшись, она умылась — дядя Василий выдал ей полкружки воды, быстро привела себя в порядок перед зеркалом в каюте, и все больше мрачнея, попрощалась и ушла к зарослям, где торчал белеными стенками сортир. А уже оттуда медленно двинулась к «Такилю», раздумывая, как сложится день и прощание с папой.

На «Такиле» никто ее не ждал. Кругом все бегали, быстро ходили, несли по трапу какие-то коробки и ящики, кричали, нагибаясь с борта, и им кричали в ответ снизу. Ленка встала сбоку, где якорная цепь, вываливаясь из круглой мощной дыры, упадала вниз, провисая над суетливой водой в мазутных пятнах. Переминаясь, поправляла на плече сумку, и хмурясь, загадывала, глядя на часы, вот полчаса постою и уйду нафиг, а звать не буду. И спрашивать не буду.

— Летка? — голос упал сверху, там маячила черная на ярком солнечном фоне голова, — пришла? Стой там, я сейчас.

Через несколько минут уже шел к ней, быстро, взмахивая рукой под коротким рукавом форменной рубашки. Ленка вдруг представила себе, что она его жена, через час они на полгода расстаются. И когда же все выяснить, как следует поругаться, обидеться, и после помириться? Или что, все выкинуть, забыть и просто нормально попрощаться, будто и не было ничего?

— Я уж боялся, надуешься на всю жизнь, ну ты что? — отец обхватил ее плечи, и сразу отпустил, видно, почувствовал, какие они каменные.

— Ты не должна так. Ты ведь не знаешь ничего.

— Знаю. Больше знаю, чем думаешь.

— Матвеич! — заорали сверху.

И отец, запрокидывая голову, крикнул в ответ, так что Ленка вздрогнула:

— Да иду уже!

— Летка, — заговорил уже с ней, поднимая руку и глядя на часы, — пора мне, ну вот же как. Я же не знал, что приедешь. Сама приехала, совсем ты выросла. Я… ты молодец, что приехала.

На каждое его слово у Ленки был готов язвительный ответ, и от того, что внутренний голос проговаривал эти ответы, она растерялась и просто молчала. Чтоб не закричать, упрекая и горько издеваясь. Ага, молодец. Приехала. И — увидела.

— Я тебе письмо написал. Вот. Бери.

Он совал ей в руку сложенный вдвое конверт, накрепко заклеенный и захватанный пальцами.

— Не надо, — с тоской сказал она, — убери, я не буду! Читать.

— Некогда мне, пора уже. Возьми. Дома прочитай, ладно? Не хочешь если. Летка моя Енка.

Он снова обхватил ее плечи. Неловко попытался поцеловать в щеку. А она увидела, там, между штабелей ящиков, еще далеко, но быстро идет женская фигура, ветер дергает юбку, край пиджака и короткие русые волосы. Ленка дернула головой, отступая.

— Да. Прочитаю, да пусти уже. Мне. На автовокзал мне. Надо.

— Билет есть?

Лариса вертела головой, не видя их. Встала у трапа, ловя кого-то за рукав и спрашивая.

— На завтра, — сипло ответила Ленка, ужасно себя жалея. В руке комкала жесткий конверт.

— Так… Пойди там в диспетчерскую. Спроси Анну Петровну. Запомнила? Это стармеха нашего жена. Она тебе поменяет билет. Нормально так?

Ленка кивнула.

— Вон стоит твоя. Ищет.

Отец быстро оглянулся. И снова посмотрел на Ленку, на ее потерянное лицо и дрожащие губы.

— Прочтешь, я написал там. Пожалуйста. Пока, Летка-Енка. Привезу тебе ананас. Ты всегда любила. Хочешь? Да иду я!

Ленка кивнула и пошла, обходя штабель с другой стороны, чтоб Лариса не увидела ее. Наверное, умнее было бы прям на нее выскочить, думала Ленка, спотыкаясь и ускоряя шаги, пусть видит, но ужасно не хотелось таких умностей, вообще хотелось поскорее отсюда. И никакого Севастополя не надо, а надо на автовокзал, вдруг получится уехать сегодня, и вечером быть дома. Там тоже не фонтан, ну что-то придумается. Можно, все же, отправиться на выпускной. Хотя тоже совершенно не хочется.

Небо, уже по-летнему бледное, затеняли толпы маленьких облачков и крутилась сбоку низкая серая туча с белоснежной горбушкой, угрожая, выползала с закатной стороны, но никак не могла достичь середины — солнце плавило и растаскивало плотные комья, они светлели и исчезали, а кудрявые мелкие, похожие на смешных толстых овечек, оставались. От них на рельсах, асфальте, штабелях, горах угля крутились такие же толстенькие круглые тени. Ленка моргала, пробираясь какими-то закоулками, ушибая локти о неровные пирамиды то ящиков, то старых шпал, вкусно воняющих креозотом. Наконец поняла — заблудилась и придется спрашивать, как найти проходную. Шмыгнула, вытирая глаза тыльной стороной ладони и пошла в обход контейнера, обшитого яркими цинковыми полосками и изукрашенного красными надписями.

Ступила на узкий, непонятно куда ведущий тротуарчик. Оглянулась, разыскивая кран на причале, где стоял «Такиль». И ойкнула, налетев на кого-то. Ступила назад, от женской фигуры — широкая юбка, серый пиджак в талию, короткие волосы, кинутые ветром на одну сторону.

Сердце, щекотнув, упало в желудок, рот пересох. Так неожиданно, до полной растерянности, так — врасплох. Лариса стояла напротив, с растерянным лицом, обе руки опущены, в одной чемоданчик, в другой сумка. И ветер лепит волосы в глаза, а руки заняты, не убрать.

Ленка успела подумать, наверно, у меня точно такое же лицо, совсем глупое. А больше ничего не подумала, только услышала собственный хриплый голос:

— Нашелся?

— Что? — Лариса повела плечами — пиджак перекосился и съезжал с одного плеча, а поставить чемодан на вытоптанную траву она, наверное, не додумалась.

— Сын. Ваш.

— Да… — у нее перестал дрожать голос, лицо разгладилось, посветлело, будто тучки утащили свои тени, и солнце засветило уверенно, устойчиво:

— Я и шла сказать па… Сергею Матвеевичу. Я позвонила опять, он, оказывается, заехал к товарищу, и оттуда уже домой, через три дня. Или четыре. Такое счастье.

— Хорошо.

Ленка повернулась и снова ушла за контейнер, пошла обратно, еле волоча гудящие ноги, ругая себя за глупое поведение и одновременно радуясь, что с чертовым Валиком все в порядке.

— Вот и все, Малая, — сказала вполголоса наставительно, — вот, и, все… живи уже дальше.

На автовокзале все сложилось очень хорошо, никакой Анны Петровны Ленка найти не сумела, кругом были толпы летнего народа, груженые сумками и чемоданами, орущие на орущих детей и ругающие кассиров, шоферов и диспетчеров. Но когда ее затолкали в угол к диспетчерской и она, спросив, рассказала, что ей поменять билет, он тут же кому-то понадобился, Ленку взяла на буксир огромная тетка с громким голосом, протащила куда надо и сама все сделала. Через десять минут Ленка внезапно оказалась в автобусе, сжимая в потной руке новый билетик и ощупывая почти забытую в толчее сумку — на месте.

Автобус ехал, трясся, подпрыгивал, лязгал дверями, везя Ленку через выгорающую степь к Симферополю, останавливался, кого-то выпускал, а других принимал в душное нутро. А она, сидя у пыльного окна, мрачно смотрела на бегущую ленту пейзажа. И маялась тем, что не смогла нормально попрощаться с отцом. Полгода, его не будет снова полгода, а Ленка и поехала ведь не к нему, а узнать про Валика, и психанула там, если честно, не из-за Ларисы и их отношений, а опять — услышав про Ниночку-каратистку. И вот он ушел в рейс. Все вышло — сикось-накось и наперекосяк. На дне косметички, сложенное в тугую четвертушку, лежало письмо. Ленка решила, распечатывать его не будет. И так все паршиво, а тут еще читать, как он начнет оправдываться и молоть всякую чушь про «вырастешь поймешь»…

Лучше она напишет ему сама, решила Ленка дальше, а то вечно руки не доходили, нормальное письмо написать, только бегали с Рыбкой отправлять телеграммы, считали, на сколько трехкопеечных слов хватит мелочи.

Дома усталую Ленку встретила сестра, открыла и, придерживая на груди халат, ушла в туалет, закричала оттуда:

— Нагулялась? Не тремти, я тебя прикрыла, как договорились. Мать думает, ты завтра только.

Зашумев водой, вышла, прижимая ко рту руку. Передернулась на пороге кухни, где Ленка, стоя, делала себе бутерброд с баклажанной икрой. Отворачиваясь от стола, не видеть, как шлепается ложка с коричневой массой на серый хлеб, рассказала, усаживаясь у стены:

— Меня снова на сохранение. Наверное, завтра с утра залягу. Две недели. Забодали уже. А ты чего, родной сестре не расскажешь, куда тебя носило с ночевкой? А чего раньше вернулась? Сестре вдруг посоветует чего хорошего?

— Сестре, я потом расскажу, ладно? — попросила Ленка через хлеб и икру.

Светлана кивнула.

— Ладно. Пусть потом. Но пока мать думает, что у тебя экскурсия, и пока Жорки нету, его на рыбалку взяли, сестре тебе советует догулять свой кусок свободы. Мать вернется совсем вечером, а у вас все же выпускной. Можешь завеяться с ночевкой, ну вы все равно там рассветы всякие встречать рванете.

Обе посмотрели на часы, тикающие на стенке. Ленка удивилась, доедая бутерброд, такой уже долгий день, и в нем столько всего, а на самом деле семь часов вечера?

— Там с пяти начало, — попробовала возразить.

Светища покачала головой, снова стягивая на груди атласный халат:

— Плевать. Они с пяти, а ты явишься королевой — самая свежая, вся такая таинственная…

Ленка хмыкнула. Слишком уж свежей, да еще королевой она себя не ощущала. Но оставаться дома и мучиться мыслями про Валика и его девочку — совсем тошно. Да что за черт, рассердилась она на себя, уходя в комнату переодеваться, я уже совсем взрослая, у меня секс, у меня — мужчина. Крутой, между прочим, и красивый. И ему — двадцать восемь лет! А я дергаюсь из-за пацана пятнадцатилетнего! Скажи кому, засмеют же.

Разложив на диване прозрачное платье и шелковый сарафанчик, Ленка вытащила бережно хранимые кружевные трусики, импортные, купленные на толкучке специально под это платье, устроила их рядом с платьем и, замотавшись в большое полотенце, отправилась в ванную. Сейчас она свирепо жалела, что так и не решилась признаться Рыбке о том, как закрутилось у них с Валиком, а ведь раза три была совсем готова рассказать. Но побоялась Олиных безапелляционных высказываний и вот теперь мучается одна. Совсем паршиво в одиночку, думала Ленка, вспенивая на голове шампунь, вот про Рыбкины горести и радости я все знаю, а от нее, получается, шифровалась. Выходит, я не могу на нее обижаться, за то, что секретно исчезла из школы? Сама поступаю точно так же…

— Мала-мала, — Светкин голос пробился через шум воды, — вылазь, к телефону тебя. Кто? Хороший такой баритон. Давай мухой, а то вместо тебя все скажу!

— Да, — сказала Ленка, придерживая падающее полотенце, — привет, Сереж. Да не знаю. Вообще не хотела. Ну решила, ладно. Пойду. Что?

— Правильно решила, — одобрил в трубке голос Кинга, — а мне как раз сегодня туда и надо. Приедем, я тебя заберу, идет? В одиннадцать примерно. Ночь вместе догуляем.

— Во-от! — одобрительно закивала Светища, когда Ленка распахнула двери в комнату, аккуратно ставя ноги в босоножках на шпильках, — это я понимаю, это ты выросла очень даже ничего существо.

— А платье?

Ленка подхватила широкий подол, медленно подняла прозрачными крыльями, изгибаясь и красиво ставя ноги в сестриных босоножках.

— Платье супер. Я тебе тушь свою дам. Резинки надо?

— Какие? А, — испугалась Ленка, — да нет, ты чего. Не надо.

— Сам покупает? Ну, молодец, чего уж.

— Светища, перестань!

— Ой, нежные мы какие. Ладно, давай фен, я тебе на башке красату наведу. А этот твой с баритоном, он кто? Любишь его?

— Нет, — призналась Ленка, осторожно пожимая плечами, по которым сестра под гудение фена раскладывала завитые локоны, — только не надо мне моралей читать, хорошо?

— У меня мораль одна, Мала-мала, и ты ее знаешь. Чтоб резинки — были.

Когда Ленка была совсем готова, сестра покрутила ее, оглядывая. И улыбаясь, пихнула к дверям, суя в руку сложенную бумажку.

— Пятерка тебе, на гульки и таксо. Иди уже.

— Не хочу, — расстроилась Ленка, — одна, как дура. Попрусь сейчас на автобус. В платье.

— Ой! Забыла сказать, тебе звонила твоя Оля, спрашивала, пойдешь ли. Ну, а я думала, ты в загуле, нет, говорю, ее и в городе нету, уехала. Так что она расстроилась и трубку положила.

— Как… что… — Ленка пыталась сообразить, а сестра выталкивала ее, договаривая в спину:

— Там и увидишь. А что звонить, ее дома давно уже нету, наверное, часа в четыре это было. Малая, иди уже, черт! И не надо автобус, сразу на тачку, два рубля отдай, довезет, как принцессу!