На ухабах автобус подбрасывало, Ленка крепче вцеплялась пальцами в теплый поручень, а Валик прижимался к ней, и его руки лежали поверх ее рук. Она смотрела в пыльное стекло, улыбаясь деревьям, полосе стриженого кустарника, людям на тротуарах. Ежилась, наклоняя голову к плечу, — Панч нагибался, целуя ее шею под рассыпанными волосами.
Ленка сперва сидела, на самом крайнем сиденье, которое отвернуто от всех и смотрит на заднюю площадку автобуса. Но Панч стоял за поручнем, и получается, напротив, а в стекло били яркие солнечные лучи, и Ленка со страхом вспомнила, что тушь с глаз смылась, ведь плавала и ныряла. И еще нос, наверняка блестит. Когда на остановке зашла женщина с плачущей девочкой на руках, Ленка поспешно уступила ей место и протиснулась в самый дальний округлый угол, встала там спиной ко всем, радостно чувствуя: Валик прижался, обнимая ее плечи и укладывая руки поверх ее ладоней. И стало совсем хорошо. Далеко ехать, целых полчаса, можно пока не думать, а просто улыбаться, потому что он тут, рядом. И еще вспоминать, с горячей краской под кожей о том, как лежали недавно совсем…
Когда ели, помалкивая и переглядываясь, Петичка, сворачивая в газету яичную скорлупу и кожуру с вареных картошек, сказал Валику:
— Так тут побудь, я с Вадзей поговорю, а Малая пусть домой съездит. Через пару часов вернется, и купайтесь на здоровье.
Ленка беспокойно поглядела на Валика, а он, покачав лохматой головой, улыбнулся ей, отвечая Петичке:
— Та не. Я тоже поеду. Потом вместе обратно.
И у нее отлегло от сердца. А то — целых два часа отдельно от Панча.
— Я там погуляю, вокруг, — сказал Панч ей в ухо и оба засмеялись — автобус тряхнуло, зубы мальчика клацнули.
— Откусишь! Я быстро. Переоденусь только. И возьму нам поесть чего. Ты в автовокзале сиди через полчаса, ладно? Под пальмой.
— Я на пальме буду.
На залитом пыльным зноем автовокзале Ленка повела Панча к стеклянному входу, показывая, где сидеть. Высокая пальма свешивала из-под самого потолка перистые огромные листья, такие сухие, несмотря на темно-зеленый цвет, что казалось их вырезали из бумаги. На мраморной стенке белели круглые часы и, сверив время, Ленка потащила Панча обратно — к узкому проходу между пятиэтажек, заодно поднимая лицо и всматриваясь в Рыбкин балкон.
— Там моя подруга живет, я вас познакомлю. Оля Рыбка. Она хорошая, только быстрая очень, я за ней не всегда успеваю. А сейчас не знаю даже, она дома или нет, и вообще, позвонить бы, но потом позвоню. Блин.
— Что? — он шел рядом, держал Ленкину руку, иногда крепче сжимая пальцы. И ей было хорошо-хорошо. И немножко печально. А еще сердито.
— Да Ниночка твоя. Если бы мы писали друг другу, Валь, ты обо мне знал, ну всякое. Про мою Олю, например. Да вообще. А так.
— Я теперь буду звонить. И писать тоже. А еще я буду приезжать. К тебе. Я же сказал, да? Этот год мы снова в Коктебеле, и наверное, школу я там закончу. Маме сказал. Даже если уедет она, я останусь. Надоело мотаться. Ну и еще я не хочу далеко. От тебя.
Ленке снова стало совсем хорошо, и она заулыбалась так, что заболели скулы. Сжала пальцы мальчика, а он остановился, повертывая ее к себе и прижимая.
— Подожди, — она отступила, нахмурившись, снова улыбнулась, — а вот фиг всем. Иди сюда.
Медленно выходя из поцелуя, качнулась, засмеялась виновато, хватаясь за бок Панча.
— Я как пьяная с тобой. Скажут, вот это выпускной у девочки…
Из узкого прохода между домами задувал крепкий сквозняк, взметывал желтый прозрачный подол. Шевелил черные волосы Панча. Мальчик нагнулся, находя под светлыми прядями Ленкино ухо:
— Лен… А под лодку получится залезть? Ну днем, сейчас прям?
— Фу ты какой! Вряд ли. Там же сторож. Я подумаю, пока дома.
— Фу ты какая.
— Молчи, ты!
Топтались, смеясь и толкая друг друга, чтоб сразу прижаться, обнимаясь. И Ленка не сразу увидела Викочку. Та обошла их, разглядывая, встала за спиной Панча, как раз перед Ленкиным лицом. Поправила на плече ремешок полосатой пляжной сумки. Переступила белыми босоножками.
— Привет, Малая.
Ленка выпуталась из рук Валика. Внутри тоскливо заныло от выражения Викочкиного лица и странного тона. И еще от воспоминаний, о самом начале длинной ночи, полной всякого.
— Привет, Викуся.
— Как выпускной? А то ты вечером не рассказала, — Викочка огладила бок белой коттоновой юбки, сунула пальцы в кармашек, — тебя Кинг искал. Велел передать, чтоб позвонила ему обязательно. Сказал, свалила с Димоном, нехорошо.
Викочка внимательно оглядела Панча, перевела взгляд на хмурое Ленкино лицо. Не дожидаясь ответа, кивнула:
— Ладно. Пойду. Я ему скажу, что видела тебя. Чао, бамбины.
Напряженная фигурка в белой юбке и прозрачной блузке горошками удалялась, четко стукали каблуки, метался солнечный блик по карамельной гладкой стрижечке. Ленка молча стояла, совершенно не понимая, надо ли сейчас что-то сказать или сделать. Абсолютно все казалось неправильным. И молчание, и если что-то сказать Панчу, сердито ругая подлую Семачки, или догнать и накричать на нее… Все оборачивалось Ленкиной виной. Хоть упади на землю и разбейся, чтоб дальше не слышать и не видеть ничего.
— Пойдем, Лен, — Панч взял ее руку, и Ленка еле сдержалась, чтоб не выдернуть свою, потому что все стало не так, как было несколько минут назад.
Но его пальцы держали крепко. Сказал сверху:
— Ты мне про Ниночку говорила. Про письмо. Ну я понял, бывает такое. Вот твоя Викуся сейчас, как Ниночка.
Ленка прикусила губу, страдальчески сводя брови и опуская лицо. Пошла рядом с Панчем. Он не понимает. А она трусливо молчит, чтоб не понимал дальше. Ниночка соврала напрочь, а Викуся сказала про Ленку чистую правду. Такая вот разница.
На углу своего дома остановилась, отпуская руку мальчика.
— Ну вот. Тут живем. Жалко там сестра и мама, может, дома, а то я бы тебе показала комнату свою. Но сейчас лучше не надо.
— Хорошо, что показала дом, — Панч улыбался так, будто он старше и ему надо Ленку успокоить, — беги, а я пройдусь и под пальму. На пальму, то есть. Буду кидаться сверху финиками. И кокосами.
— Валинька, — жалобно ответила Ленка, поднимаясь на цыпочки, поближе к внимательному лицу, — Валька, черт, ты только никуда не денься, ладно? Пожалуйста. Я тебе после расскажу вообще все. Но ты, главное, не исчезни. Сейчас.
— Куда я от тебя, Маленькая Малая? — Панч засмеялся, снова, как взрослый, который утешает ребенка. Тронул Ленкино плечо, — я буду тебя ждать, ты там скорее, ладно?
Сам повернулся и пошел обратно, сунув руки в карманы и поднимая одно плечо, на котором висела старая кожаная сумка.
Ленка коротко выдохнула, побежала вдоль палисадников, торопливо кивая скамеечным бабушкам и обходя мелких детишек. Выбросив из головы виноватые мысли, думала о насущном. Надо умыться. И почистить зубы. А еще что бы такое надеть, чтоб красиво и удобно. И купальник еще. Полотенце. А как же ночевать? Где? И еще надо чего-то снова наврать маме насчет, где она будет ночью. Рыбка. Надо ей позвонить.
Дома было непривычно тихо. На скрежет ключа из комнаты вышел Жорик, подтягивая на животе синие треники, и Ленка поморщилась их обвисшим коленям и некрасивой складке на мотне.
— Привет. А где все?
Она скинула босоножки и унесла их в ванную, закрылась на крючок, сдирая с себя трусики и суя их в корзину с бельем. Сунула босоножки на табурет, спохватившись, выскочила в кухню, набрать воды в чайник.
Жорик сидел у окна, поставив босую ногу на соседний стул и выбивая из пачки сигарету. Прикурил, разглядывая Ленку.
— Алла Дмитриевна на работе. На пенсию они там кого-то провожают. Просила, чтоб ты купила кефира. И лука с морковкой.
— Ой. Гера, ну сходи ты. Мне бежать надо.
Чайник загремел по плите, зашипел и расцвел синим цветком газ, облизывая подчерненное донце.
— Я не могу, — отказался Жорик, затягиваясь и складывая рот буквой о, зафыркал, пуская дым кольцами, — уф… мне надо вещи еще сложить. Светланка после обеда, наверное, в больницу. Жду, когда позвонит из гинекологии.
Ленка молча ушла в коридор, набрала Олин номер. Послушала длинные гудки и сунула трубку на место. Ступила назад и дернулась от неожиданности, налетев на мягкое, живое. Жорик, наваливаясь грудью в белой майке, протянул руку к полке, беря оттуда расческу. Встал рядом, не глядя на Ленку, а внимательно — в зеркало, проводя расческой по длинным русым кудрям.
Пропел отражению, шевеля свежепостриженными усами:
— Совсем загуляла сестричка, да? Выпускной, школа нафиг и понеслось. Аж глазки стали другие. Целовалась небось до утра. Да?
Ленка мрачно глянула на сладкое лицо, розовые, как у младенца, губы, и отвернулась, ушла в комнату, закрывая дверь перед носом Жорика. Изгибаясь, содрала с себя надоевшее измятое платье. И держа его скомканное перед собой, кинулась к двери, которая вдруг открывалась.
— Ты чего лезешь?
— Я? — удивился за дверью Жорик, — спросить хотел, про кефир. Ты пойдешь в магазин или как?
— Или как! — рявкнула Ленка, кинула платье на диван и влезла в халат, стягивая пояс, снова вышла, спасать ноющий чайник.
Жорик наконец ушел в комнату, тренькал там струнами, иногда выпевая несколько слов. А Ленка стремительно вымыла голову, поплескала на себя остатками теплой воды и убежала в комнату одеваться, по пути снова набрав номер и выслушав унылые длинные гудки. Она уже начала волноваться, что там с Рыбкой, и сердилась, боясь, а вдруг и правда, случилось, и тогда как быть с Валиком?
В коридоре перед зеркалом попудрила нос, быстро подкрасила ресницы, покидала в полотняную сумку с черепом всякие нужные мелочи. И протягивая руку в телефону, вздрогнула — он зазвонил.
— Але? Рыбочка? Ну слава Богу! А я тут дергаюсь уже. У тебя все норм? Ганя там тебя не обидел? А проводил?
— Нормально, — отрывисто сказал Олин голос, — ты зайдешь? Сейчас вот.
— Ой, я не могу. Мне срочно бежать. Давай утром, а? Завтра. Нет, лучше после обеда.
— Как хочешь, — голос отдалился и потускнел.
— И вот еще, — Ленка заторопилась, увидев время на настенных часах. Пряча трубку в руке, сказала, поднося губы к самой чашечке:
— Рыбочка, а твои сегодня не на огороде?
— Нет. У сеструхи. В деревне.
— И вечером тоже? Оль, а можно я, ну там, в халабудке?
После паузы далекий олин голос ответил:
— Та иди. Ключ знаешь где. Слушай, Лен…
— Ой, вот спасибо тебе! Я побежала, Оль, я завтра тебе. Пока!
Ленка сунула трубку на телефон. Повесила на плечо сумку, поправила лямочки сарафана. Подойдя к комнате сестры, сказала громко:
— Гера, скажи маме, я может, сегодня останусь, у девочки там. У Инны. Постараюсь вечером позвонить, но пусть не волнуется, если что.
— Ах любовь, ах любовь, — насмешливо отозвался голос Жорика и гитарный перебор, — золотая лестница, золотая лестница без пе-рил!
Ветер был белым и совершенно горячим, носил по жаркому воздуху тонкую пыль и порошил ею темное, черное — делал таким же светлым, как он сам.
Ленка и Панч до раннего вечера валялись на пляже, перебираясь с места на место, народу было полно, все вокруг было шумным, кусочно-лоскутным, и хотелось прибраться, расставляя людей по полкам, как сувенирные статуэтки.
А потом Ленка, посмотрев на часы и посмеявшись умоляющему выражению на лице Валика, скомандовала, пальцами расправляя спутанные ветром и морской водой волосы:
— Ну вот, можно ехать. Когда светло, с соседних огородов все видно.
Они шли мимо ставка с тихим зеркалом темной воды, оберегаемой высокими тростниками, мимо квадратов земли с грядками зелени и помидорными кустами. Около жиденького проволочного забора Ленка внимательно осмотрелась, а вокруг над ними, пикируя вниз, метались стрижи, и отперев ржавую калитку из кроватной спинки, независимо направилась к шиферной халабудке по виляющей дорожке, вымощенной битой тротуарной плиткой. Панч переминался за кустом шиповника, усыпанным крупными белыми цветами — делал вид, что стоит совсем отдельно, просто так. И в доказательство внимательно смотрел в другую сторону, будто кого-то ждал.
В ямке под стеной Ленка нащупала ключ на кольце, отомкнула висячий замок и нырнула внутрь, в душный полумрак, где земляной пол, шаткий стол, покрытый клеенкой, и вдоль стенки — узкая кушетка, застеленная старым покрывалом. Поставив на пол сумку, села на кушетку, сложив на коленях руки. Сердце стучало и во рту пересохло. Будто вообще все в первый раз, удивилась она, радуясь своему волнению и одновременно боясь, а вдруг кто увидит, как Панч идет через огород к приоткрытой двери. Увидит и закричит грозно, что у Рыбаченок на участке лазят всякие посторонние.
Дверь скрипнула и в домике стало совсем темно. Ленка сглотнула пересохшим горлом. В сумке бутылка лимонада, мельком вспомнила, напряженно глядя и слушая темноту. Но тут же забыла про лимонад. Валик совсем незаметно сел рядом, и Ленка вздрогнула от неожиданности — теплые руки осторожно снимали с ее горящих плеч лямочки сарафана.
— Лен, — сказал он, у самого ее уха, — Лена. Малая. Можно?
— Да, — поспешно сказала она в темноту, поворачиваясь и поводя плечами, чтоб стряхнуть лямочки, — да, Валька, мой любимый, мой прекрасный, да-да-да. Я тебя люблю, Валик Панч.
— Я люблю тебя.
Теперь, когда знала, что у него она первая, то ей казалось, это заметно, по его осторожным, не всегда верным движениям, по тому, как останавливается, будто спрашивая руками, можно ли так, или вот так, а после вдруг делает что-то немножко резко, в такт своему участившемуся дыханию. И она, повертываясь, откидываясь и сдвигаясь, помогала ему, направляла руки, не думая о том, что ее опыт может расстроить и вдруг нужно притвориться, что не умеет, не знает как. Но притворяться с ним она ни разу не пробовала, и как с теми мыслями о правде, которую надо будет сказать ему, Ленка внезапно была уверена, что этого никак нельзя. С ним нельзя, невозможно, и опасно. Потому что тогда исчезнет это ощущение правильности того, что происходит, а ее держало только оно. Да еще горячая любовь к Панчу. Такая со всех сторон неправильная…
— Тише, — шепнула испуганно, ища рукой его невидимое лицо, — тише… да, да!
Пальцы наткнулись на раскрытый рот, отдернулись, когда со стоном прикусил и тут же снова раскрыл, боясь сделать ей больно. Дышал тяжело, с хрипом, валясь на нее и цепляясь руками, чтоб не свалиться с узкой кушетки. И затих, вздрагивая.
У стены под кушеткой заририкал сверчок. И издалека сильно орали лягушки в ставке, уже совсем ночные.
— А ты? — шепотом спросил Панч, — ну, чтоб тебе тоже. Чего ты смеешься?
— Мне хорошо.
— Точно?
— Глупый. Мне знаешь, как хорошо, потому что тебе хорошо?
— Ну… — он подумал, прижимаясь и дыша Ленке в шею, а рукой накрыв ее грудь под расстегнутыми пуговками сарафана, признался, — нет, не знаю. Теперь вот знаю. Если ты не врешь.
— Валинька, я тебе врать никогда не буду. Это ужасно. Потому что… Ну есть всякие даже мелочи, которые говорить не надо, например. А я их все равно скажу, потому что нельзя тебе врать.
— Тогда знаю.
— Что?
— Что тебе хорошо.
— А, — Ленка тихонько засмеялась.
Повернулась на бок, чтоб прижаться теснее. Панч обхватил ее рукой и уложил на ее бедро согнутую коленку. Задышал ровно, будто засыпая. Ленка лежала, глядя открытыми глазами в мерцающую темноту. Вот так, вместе спать, выбирать позы, чтоб обоим было удобно, это сложно, рука затекает, или ногу надо думать, куда деть, но такое счастье. Вместе покрутиться, и наконец заснуть, зная, что утром вместе проснутся. Так вот надо.
Снаружи послышались шаги, и через мягкую дрему Ленка прислушалась, еще не понимая, что это.
— Василич! — густо сказал мужской, явно хмельной голос, затрещали кусты, — та еб жеж! Василич, ты шо там, ты ушел что ли?
Ленка резко села, нашаривая скинутый сарафан, потянула на плечи скрученные лямки. Валик уже молча стоял рядом, шуршал одеждой, задевая рукой Ленкино бедро.
— Елки, — дрожащим шепотом сказала она, нащупывая под кушеткой сумку, — отец, Рыбкин. Что же нам…
— Василич! — голос кружил за стеной, удалялся и вдруг слышался с другой стороны.
— Та тут я, — отозвался невидимый Василич откуда-то издалека, и шаги с голосом удалились снова, рассказывая:
— А я удочку твою привез. Верка в деревне осталась, с девками, а я плюнул, там шо, ни рыбалки, ничего же.
— Ты б лучше пузырь привез, а не удочку, — наставительно произнес Василич.
Ленка взяла руку Панча и наощупь потащила к закрытой двери. Тихо громыхнул под ногами какой-то котелок, укатываясь под стол. Ленка стиснула зубы, чувствуя, как по спине сбегает к пояснице мелкая противная дрожь. Дверь мягко подалась, скрипнула. Но голоса говорили свое, смеялись вдалеке, перебивая друг друга, и двое выскользнули в ночную уже темноту, прокрались вдоль стены к зарослям ежевики, смутно белеющей звездочками цветов. От беседующих теперь их отгораживал домишко. Ленка удержала Панча за руку, чтоб не полез в самую гущу. Пройдя шагов пять, нашла еле заметный просвет — тропку в соседний огород. Ежевика цеплялась колючками за подол, неохотно отпуская. И закачалась под ногами провисшая проволока.
Рыбкин отец и Василич все еще рассуждали о рыбалке и радовались тому, что вместе с удочкой был привезен и пузырь, а ребята уже быстро шли по грунтовке, освещенной бледным лунным светом, к ожерелью фонарей на шоссе.
— Я думала уписяюсь со страха, — Ленка дрожащей рукой нащупывала сумку на боку, — мы ничего не забыли там?
— Носки, — ответил Панч, шаркая кроссовками, — мои.
— Черт, — она рассмеялась, всхлипывая, — блин и блин, я там трусы оставила, на кушетке.
— Вот радости будет утром. И дверь же открыта.
— Ладно. Подумает, что кто-то пролез, просто так, чужие.
— Так ты без трусов, Малая!
— Тише ты!
Панч засмеялся, обнимая ее и останавливая на дороге. Поцеловал в сердитое лицо, и Ленка не выдержав, тоже засмеялась.
— Никто. Меня никто не увидит. А ты зато как чортишо, в ботах на босу ногу.
— Я модный.
На шоссе качались далекие огоньки и Ленка, отпихивая Панча, показала на них:
— Автобус. Если побежим, успеем, а то совсем редко ходят.
— А мы куда теперь?
Они уже мчались рядом, Панч тащил в руке отобранную у Ленки сумку и прижимал локтем свою, что болталась на плече. Сверху смотрела луна, наклоняя неровное лицо с вогнутым профилем. Орали лягушки.
— Ко мне, — решительно сказала Ленка, — нафиг всех. Я тебя тихо проведу. И будем вместе спать.