Оказалось, недоделанные вещи временами — это очень хорошо. Сандалики с непришитыми пряжками спасли Ленку от необходимости плакать, она это случайно поняла. Когда наутро проснулась, после сна, в котором была рыбой, и не умела нырнуть, и выплыть к солнцу за серебряной пленкой воды не могла, стала задыхаться, напрягая жабры, села в постели, сглатывая, морщась и хватая себя за виски ладонями… Огляделась и поняла, что дышать по-прежнему нечем, его нет, уехал, надо как-то жить дальше, и дело не в том, что нет воздуха, она умрет без Валика Панча, не тургеневская барышня и не рыба из сна, не умрет. Но жизнь стала, как та вода во сне — нет дна и нет верха, и в стороны одна сверкающая равнодушная муть. И надо бы плыть, а некуда, да и незачем. В висках давило, а глаза были мокрыми, и Ленка испугалась, что теперь так и будет, один взгляд или одна мысль, и сразу слезы. Но наискосок от дивана в ворохе вещей на продавленном старом кресле лежали новые сандалии, блестел ремешок, упадая к полу, будто его натерли вишневым соком. И Ленка, поправляя волосы, поняла, их надо обязательно доделать. Это не просто. Много всяких мелочей: подобрать пряжечки, то есть пройти по магазинам, и скорее всего их там нет, а значит надо заглянуть в комиссионные, там бывают старые вещи, совсем за копейки, а еще поехать к Вадику, а еще к дяде Виктору попроситься в гараж, перебрать мелкий хлам в деревянных ящиках. В далеком детсадовском детстве любимым занятием Ленки было рыться в тех пыльных ящиках, вытаскивая болты, шурупы, всякие скобочки, ржавые замки, крючки с наверченными на них медными проволоками. Раскладывать, рассматривая. А дядя Виктор с папой сидели у входа, наливая из трехлитровой банки пиво в мутные захватанные стаканы, чистили вяленую рыбу и смеялись, что-то рассказывая. Мама после сердилась, выкидывая из карманов Ленкиных платьев тяжелые ржавые подарки.

Потом их надо почистить, и чтоб не железные, а то испортят кожу, так Вадик сказал. Сделать правильные дырочки, подобрать хорошие нитки, толстые и нужного цвета. Их надо вощить, Вадик ей подарил кусок настоящего воска, тяжелый, полупрозрачный, с глубокой бороздкой, в которую надо вкладывать нитку и таскать туда-сюда.

И не торопясь, двумя большими иглами, втыкая их навстречу друг другу и затягивая каждый стежок, пришить, а после аккуратно простучать маленьким молотком с круглым бойком, который не оставляет на коже следов.

Вытирая глаза, Ленка обрадовалась количеству работы. Успокоилась, даже немного испуганная, а вдруг не успеет за неделю. Они договорились, что Валик позвонит, когда она дома, и расскажет, что у него и как. Может быть, получится поехать к нему, пока еще не сходила в ателье, как обещала маме.

Расчесав волосы, Ленка осмотрела припухшие глаза, провела руками по бокам и бедрам. Решила, нужно срочно похудеть, и обрадовалась, что появилось еще одно важное дело, которое требует времени. Неделя пролетит. Если поставить себе цель доделать сандали и скинуть два кило. А после, если понадобится, она придумает что-то еще.

Обдумывая все, уже набирала номер. Есть еще Рыбка, ей надо обязательно рассказать про Семачки, посоветоваться. Конечно, Викочка не ясельный ребенок, и уже сама решает свои дела, но все же зря она бегает к Кингу, мозгов у нее не сильно много, и вдруг он ее обидит. Викочка в разговорах с подругами часто с презрительным видом помалкивала, а после авторитетным тоном высказывала, с точки зрения Ленки и Оли, кромешную чушь, типа народного «бьет, значит, любит», «тот не мужчина, что в дом не несет». Они привыкли над семачкиными мировоззрениями подшучивать, но сейчас Ленке стало зябко, когда она вспомнила пристальный Викочкин взгляд, и каким тоном та разговаривала в последний раз.

Так что, нужно Рыбке все рассказать, снова решила Ленка, прижимая трубку к уху.

— Рыбища? Как хорошо, что ты дома. Я сейчас забегу, да? У меня новостей куча, разные все. Упадешь, в общем.

Замолчала, с беспокойством прислушиваясь к непривычной тишине в трубке.

— Оль? Ты где там?

— Але, — снова сказала трубка. Совсем равнодушным голосом.

— Ты там чего? Ну, я зайду?

— Как хочешь.

Ленка выслушала короткие гудки. Положила трубку, глядя сквозь Жорика, который вышел из комнаты, приглаживая ладонью тщательно расчесанные кудри. Над ленкиной головой осмотрел в зеркале малиновую рубашку с вышитыми надписями на карманах и клапанчиках, отряхнул вельветовые «джордансы» — за ними три воскресенья Светка и Жорик ходили на толкучку, пытаясь сторговать нужный размер по более-менее нормальной цене.

— Бай-бай, бэби! — открыл входную дверь и испарился, щелкая по ступеням деревянными сабо.

У Рыбкиной двери, обитой зеленым дерматином, Ленка надавила кнопку звонка и прислушалась. Внутри стояла тишина, и хотя летом это бывало часто — родители мотались на огород, оттуда к старшим сестрам в деревню, помогать вести хозяйство, у Ленки вдруг закололо сердце.

— Заходи, — отрывисто сказала Оля и ушла в кухню, мягко шлепая по полу растоптанными самодельными шлепками на войлоке. Ленка скинула босоножки и вошла следом, глядя на остренький нос и впалые скулы — Оля села в углу и уставилась в окно, где чертили воздух быстрые ласточки, попискивая и сверкая белыми животами.

— У тебя случилось что? Ты чего такая?

Ленка села напротив, упираясь спиной в плиту, поерзала — черные круглые ручки давили на позвоночник.

— А тебе не все равно? — равнодушно ответила Оля, не поворачиваясь. В руках вертела спичечный коробок, он еле слышно громыхал в сухом нутре остатками спичек.

— Нет, — Ленка тоже положила руки на стол. Прогнала желание отобрать коробок. И тот треснул, развалился в олиных пальцах. У Ленки пересохло во рту. Она совсем забыла про Олины дела с Ганей. А ведь он пошел ее провожать, и хотя Рыбка сказала, что все нормально, но вдруг соврала?

— Оль, у меня новости. Всякие. Я с тобой посоветоваться хотела. Ну, прости, что я так. Мне правда, надо было срочно, и самой. Что случилось?

Оля пожала плечами, на это раз жестом повторив — тебе не все равно, Малая? Но сказала другое, обвиняющим тоном.

— Я тут сидела. Три дня. Думала, ты позвонишь. А ты.

— Так я и хотела, тебе, — заторопилась Ленка. И рассердилась. Громко потребовала, сметая со стола обломки коробка в ладонь, — хватит уже, говори!

— Ганю забрали, — ровным голосом сказала Рыбка, — в ментовку.

Ленка с сердитым облегчением пожала плечами.

— А то в первый раз, да? Ты сама что мне говорила, а? Про него. И правильно говорила! Ну, мать его снова отмажет, отсидит свои пятнадцать суток, а может и их не будет. Если мать…

— Ты не поняла. Его за изнасилование взяли. Это пятнадцать лет.

Оля, наконец, повернулась. У нее было совсем белое лицо, очень усталое, будто ей стукнуло тридцать, она совсем взрослая, и жизнь — сплошные несчастья. А еще, будто не спала целую неделю. Ленке стало страшно. На несколько нехороших секунд она вдруг оказалась на той стороне стола, сидела, сплетая пальцы, так что они онемели, и сильно болело сердце, совсем пустое, без крови. А еще оказалась в непонятной, неясной, потому что знала о такой понаслышке, тюремной камере, где серые крашеные стены, железная дверь, и жесткая койка, а главное — оттуда не выпускают, и хоть умри, придется сидеть срок, мотать, или, что там еще говорят зэки. С ними сидеть, с зэками. Ее качнуло и, кладя руки на стол, Ленка еле справилась с тошнотой, прогоняя из головы картинки и ощущения.

— Молчишь, — сказала Оля. И замолчала сама.

— Оль, — потерянно догадалась Ленка, а по спине поползли мурашки, — погоди, так это вы с ним? Когда выпускной? Он тебя? Так и пусть, ну скотина же! А ты…

— Та хватит. Не я. Не я! Другая девка! Ты понимаешь? У тебя курить есть?

— Нету. Какая другая?

Оля вскочила, скидывая шлепанцы. Ленка заторопилась следом, путаясь в чужой обуви, сунула ноги в босоножки. Побежала вниз по ступенькам, не отводя взгляда от русой макушки и разлетающихся прядей.

На улице Оля пошла так же быстро, привычно отмахивая шаги согнутой рукой с острым локтем. Ветер взметнул волосы, залепил скулы и глаза.

Из магазина вышли с пачкой сигарет, утолканной в Ленкину сумочку, и газетным свертком — в нем пряталась бутылка столового вина.

— Может, пирожок какой, — попыталась воззвать к благоразумию подруги Ленка, но та лишь махнула рукой, летя вдоль пятиэтажек к знакомым кустам бирючины. Продралась через кустарник и села, поставив ноги на ломаный деревянный ящик. Нетерпеливо похлопала рядом по вытертой картонке.

— Не боись, Кинг с дружком своим свалили, я видела их тачку, недавно, у кургана. С девками какими-то. На море, наверное.

Ленка села рядом. Оля снова повернула к ней бледное лицо с большими тусклыми глазами. Подставила пластмассовую чашечку, дежурную, которую таскали на дискотеку, чтоб не хлестать сухарь из горла.

— Откроешь?

Ленка кивнула, сражаясь с полиэтиленовой пробкой маникюрными ножничками. Налила в подрагивающую чашку вина с кислым сильным запахом. Дождалась, когда Оля выхлебает, и налила себе, поставила бутылку на землю.

— Лен, — сигарета в Олиной руке сильно дрожала, и она положила ее на подол цветастого сарафана, — понимаешь, мы обратно шли, и под руку. Он говорил так, по умному говорил, пора браться за ум… что в техникуме восстановится, и после в институт собрался идти. Ругал там пацанов, вот говорит, всю себе жизнь просрут, водкой и ганжой. Я говорит, не такой. Налей еще. Ага.

Она подняла лицо к балкону Кинга, усмехнулась, тряхнула волосами. Выпила в два больших глотка.

— Стояли в подъезде. Он мне руки целовал. Сказал, дурак я был, с Лилькой этой, я ее не люблю, говорит. У нее предки богатые, мать его запилила, чтоб женился, ну и сам тоже. Молчи, я сама знаю, видела, как он с ней. Но и я ж с ним, Лен. Я тоже мозги ему парила, как та стерва. Вот он мне назло. Конечно.

— Оль…

— Да помолчи. Пожалуйста. Я могу сказать сейчас. Потому что уже все равно, понимаешь? Я же ему поверила и думала про все. По-человечески. Как два человека вроде мы. А на другой день, уже вечером… Мне Натаха позвонила. Короче, еще раньше, Ганя ездил на пансионат, с пацанами. Прикинь, Бока там, и его компания. Почти все сидели. Ну и они лазили там, снимали баб. Гуляли. Бухали толпой. Ганя с двумя какими-то приезжими катался на лодке. Их катал. Короче докатался.

Оля размахнулась и кинула сломанную сигарету в кусты, выковыряла из пачки другую. Ленка отобрала, прикурив, отдала ей снова. Над глянцевыми листочками поплыл щекочущий глотку дымок.

— Она заяву написала аж через неделю. Или больше. Я не знаю, так можно или нет, побои сняла, бланш под глазом, ноги все в синяках, трусы порвал ей, и платье. Ножом порезал руку.

— Черт, — Ленке стало тошно. Она испугалась, уже мысленно видя себя в лодке, сверху — тяжелое тело, и холодный злой нож у самой кожи. Напряглась, прогоняя чужие ощущения.

— В общем, менты домой пришли, его повязали. И еще двух пацанов. Но те на берегу, в домике вповалку. Их отпустили, они не помнят ничего, но их видели, что они там лазили, орали песни, потом спать легли, все гамузом. А этот придурок повеселился и потом один уехал, значит. Девка проспалась, ну, наверное, тоже сперва не помнила ничего. Вместе пили. И что теперь?

— Оль…

— Я спрашиваю, мне что теперь? — Оля почти кричала, сунула сигарету ко рту, скривилась и кинула, давя подошвой, — черт, да что за черт. Понимаешь, мне даже не сильно и жалко, сейчас, я злая очень, потом может и пожалею. Но он скотина какой, прикинь. Он жениться собрался. На Лильке. И мне заливал мозги. А сам в это же время бухал и лез к бабам! И был не просто дурак, а полный скотина. А мне — ой, я в институт! Ой, Олькин, давай уедем вместе! В Кениг. Поступим, будем студенты. Понимаешь, как будто он человек. Ну, я не могу объяснить. Не могу!

— Я понимаю. — Ленка подумала, что именно это беспокоило ее по отношению к Викочке. Та собиралась с Кингом крутить, будто он просто обычный человек, будто с ним можно по-человечески. И скажи ей, что нельзя, она не поверит. Оля поверила Кольке Гане. А он все равно на той стороне. Где если говоришь «нет», тебе показывают нож. Рвут платье. И все равно берут свое. И толку, что он теперь сядет, но две нормальные девчонки, даже три, ну напилась, согласилась кататься, тоже мне великое преступление, так вот, три девчонки оказались вместе с ним на той стороне. Где зэки, тюрьмы, суды. Потому что сам он — урод.

— Да я разве спорю… — Оля закурила еще одну сигарету, и Ленка поняла, что говорит вслух, горячо, не очень ровно, но похоже, ее Рыбка поняла, о чем.

— Не спорю. И не думай, я не побегу на крыльях, тьфу, не полечу передачки ему носить. Потому что если бы у него хоть что-то в его блядских глазах светило, хоть какой стыд! А не было! Да хоть бы молчал, сволочь, не лез мне целовать руки! Тоже мне мушкетер нашелся. Герцог гандон! Ненавижу.

— Ты сильно ругаешь. Оль. Сейчас ругаешь, а потом передумаешь, да? И всю жизнь себе испортишь.

Оля усмехнулась, уже сама наливая себе в чашку вино.

— Зорик приходил. Звонил сперва, бекал там что-то. Выяснял, что я знаю. А мне ж Натаха уже. Ну я говорю, приходи, расскажешь. Так он знаешь мне что проплел? Ты если любишь, ты теперь его ждать должна! Вот говорит вам проверка, тебе и Лильке. Кто, значит, больше любит, тот с Ганей останется.

— Чего? — Ленка возмутилась и покачнулась, цепляясь за Олину руку, — а может ему в рот плюнуть, ты не спросила? Тоже мне, психолог недорезанный.

— Спросила, конечно. Ты меня совсем за дуру держишь? Так и спросила, может, мне его Ганечке еще ноги мыть и юшку пить? Да пошел он, козлина дебильная!

Ленка с нежностью смотрела на пылающие щеки и сощуренные глаза.

— Рыбочка… я тебя люблю. Вот это мне проверка, поняла? Я думала, ты как раз и будешь, Гане. Ноги. А ты герой. И молодец. Вот ты бы мою маму научила. А то вечно, ой Лена, мне снова сказала соседка, что ты должна то и это! А ну быстро делай!

— Малая, причем тут соседка? Ты напилась, что ли? Не жрала с утра?

— Нет. Я тебе позвонила. Не евши.

— У меня борщ, — решила Оля, вставая и нервно отряхивая бока, — пошли обратно.

— Сядь, — Ленка потянула цветастый подол, — сядь и давай поклянемся, Рыбочка, что никакие Зорики нас на понт не возьмут! И никакие Гани!

— И никакие Кинги, Малая, — добавила Оля, валясь рядом и вытягивая ноги, — а то знаю я тебя. Меня на понт, а тебя на жалость. Ах, он бедный, ах, простудил яйцы, надо срочно ухаживать.

— Оля, что ты мелешь? Какие яйцы?

— Такие! Да если мужики поймут, что можно задохликом прикинуться и ты сразу спасать побежишь, таблетками кормить и горчичники ставить, так они тебе всю шею просидят! Думаешь, Кинг не врубает, что ты у нас такая сестра милосердия?

— Я? — Ленка покраснела, чувствуя, как горят уши и щеки, — вот блин, я и не думала.

— А ты думай, — Оля помахала тонким пальцем, — ду-май! И я буду. И клянусь, что Ганя меня не раскрутит, и Зорик засранец. А ты поклянись, что Кинг! Ты чего ржешь? Не, у меня горе, а она снова!

Ленка умолкла, вытирая выступающую слезу. Она совсем было собралась рассказать Рыбке про Валика Панча. У которого астма. И которому она таскала в сумке таблетки и бутылку с водой — запивать. Придется рассказать потом. Тем более, Олины проблемы куда трагичнее, а Ленке еще, оказывается, повезло. Валик не просто человек, он ее ангел, и даже если случится с ними двумя какой-то кошмар, то она твердо знает — ему будет верить, всегда и во всем.

* * *

Кинг позвонил Ленке еще через день. Она работала и время от времени переругивалась с мамой, стараясь не очень злиться. Алла Дмитриевна полагала, что если дочь сидит дома, тихо ковыряясь за столом с обрезками кожи, шилом и нитками, то самое время ей вынести мусор, замочить белье и подмести, наконец, комнаты, перебрать захламленные книжные полки и много чего еще.

Устав спорить, Ленка поднялась, стряхивая с коленей обрезки и нитки, вышла в коридор, намереваясь позвонить Рыбке. И телефон сам зазвонил под ее рукой.

— Леник, — вкусным баритоном выжидательно сказал Кинг в ответ на ее обрадованное «але», обращенное к Рыбке, — о, мой ленник польского короля, горда шляхетна пропаща полька. Ты чего замолчала-то? Не скучаешь?

— Я… — Ленка замолчала, собираясь с мыслями. Как ни странно, Кинг совершенно вылетел у нее из головы, и после разговора с Рыбкой она ни разу не вспомнила о нем, вернее, подумала мельком с облегчением, оказывается, он крутит там с новыми девицами, вот и отлично.

— Ты, ты, — согласился голос в трубке, — короче, маленькая, ноги в руки, вечер нынче наш. Море, мидии, мангал, шашлычок, купание при луне, все по-взрослому. Пора начинать большую жизнь.

— Сережа, я не могу. Извини.

— Я украл тебя с выпускного, — Кинг явно не очень ее слушал, и не собирался слушать, так ей показалось, — а значит, я твой провожатый во взрослую жизнь, котик-дискотик. Кстати, можем сперва зарулить на биржу, попляшете, оторветесь. В шесть у кургана, поняла? С Димоном едет Томочка, ага, ты не знаешь Томочку, познакомитесь, охеренная красотка, баскетболистка, ноги по километру каждая, прикинь, она почти с меня ростом.

— Сережа. Я не могу. — Ленка, понижая голос, закрыла трубку ладонью, — ну ты понимаешь, на море я не могу сейчас.

— Кому мешают твои праздники? — удивился Кинг, — в первый раз, что ли, замужем? Кроме обычного секса есть еще всякие приятные извращения. И ты их умеешь. Что замолчала? О, майн готт, я сказал и кое-что испытал, вспоминая. Ты на меня так действуешь, цени.

В его голосе Ленка слышала то, чего и боялась. Викочка рассказала, про то, как они стояли с Панчем, обнимались на виду у людей и солнца. Кинг знает. И потому такой тон, вроде он ей приказывает. А раньше не приходилось, получается, она ему никогда не отказывала…

Мысли крутились обрывками, кололи острыми уголками. Было стыдно и страшно, а еще противно слышать, как уверен в себе. И снова страшно, потому что в голосе была ленивая угроза. Может, я ее выдумала, понадеялась Ленка, перехватывая трубку влажными пальцами и прижимая к животу коробку телефона. Унеся в комнату, закрыла двери и села на диван, нещадно ругая себя за то, что ни разу не подумала, что именно будет говорить, если Кинг позвонит.

— Сережа, — сказала вполголоса, слушая мамины шаги в коридоре, — я правда, не могу. Сейчас не могу. Ну, давай через три дня, нет, четыре, я позвоню и расскажу, у меня тут, в общем, это не телефонный разговор.

— Деточка, у меня к тебе тоже не телефонный разговор, не одна ты такая вся загадочная. И лучше давай нарядись и прибеги, а то мы подъедем к дому, Томочку к тебе зашлем. Она правда с утра бухает, и кроме матерных слов все другие забыла, зато шортики — вся попка наружу, и маечка без лифчика. Бабки на лавках будут очень рады, а мама твоя обрадуется, я уверен.

— Я не поеду на море, — холодея спиной, ответила Ленка, — но если у тебя разговор, я приду. Пожалуйста, пообещай, что мы поговорим, и я обратно. Ну правда, сегодня никак, Сережа. Не могу.

— Прогресс, — одобрил Кинг, и крикнул в сторону неясных возгласов и смеха где-то там у себя, — а ну тише, не мешайте мне ворковать с приличной нормальной девушкой! Нажрались, бляди, так ведите себя нормально. Короче так, я тебе не заливаю, базар есть, и серьезный. И твоего сопляка он тоже касается, между прочим. Если не поедешь, мотай к пяти на Еременко в парк, где киоск с мороженым и столики. Побеседуем. Бай.

Он бросил трубку, а Ленка продолжала сидеть, глядя в дальнее зеркало стенки, в котором отражалось ее бледное лицо и темные глаза, а еще — рядочки хрустальных стаканов, и всякая застекольная мелочь, а еще — дальняя штора и какие-то кусочки комнаты, кривые и неясные. Все вперемешку, как те две жизни, что существовали отдельно, вот уже целый год, и вдруг стали сближаться, и ей было страшно, что все смешается и разломится, превращаясь в такие же рваные непонятные куски.

Надевая широкую белую юбку с карманами и белую маечку, сшитую из мужской майки самого большого размера, что был в универмаге, Ленка взяла щетку, расчесалась, по-прежнему пристально разглядывая себя в зеркале. Рыбка, меняя свою жизнь, перестала выбеливать волосы и стала снова прежней Рыбкой, с русой пушистой башкой. А Ленка вот она, в зеркале, загорелые плечи укрыты белокурыми кольцами длинных волос. Наверное, чтоб изменить жизнь, ей тоже нужно покраситься в себя прежнюю. Может быть, постричься. Наверное, так будет правильно, а еще — легче. И на улице перестанут свистеть вслед, и кричать «ах, девушка, давайте знакомиться!»…

— Угу, — шепотом не согласилась с мыслями Ленка, — растолстеть, носить очки с пластырем, как Танька из девятого «А», и чтоб зубы черные и кривые. Тогда совсем просто.

Сказала, чтоб доказать себе, это тоже не выход. Блондинкой она стала в подарок Валику Панчу. И пусть так и будет, прорвемся. Наверное. Может быть. Скорее бы уже все позади…