Когда Ленка была маленькой, бабка гостила у них часто и подолгу. И после очередного скандала мама в спальне, дрожащими руками капая в рюмочку корвалол, восклицала горестно:

— Что угодно, вот только бы не было ее! Какая прекрасная у нас была бы жизнь!

Маленькой Ленке тогда представлялось, что вся их жизнь была неумолимо связана с Еленой Гавриловной, которую ей приходилось называть ласково — бабушка Лена. Мама то с ужасом ждала ее приезда, то считала дни до праздничной даты, когда, наконец, бабушка пожелает уехать домой. Елена Гавриловна, кстати, любила менять свои желания, и по нескольку раз сдавала уже взятый билет, иногда возвращаясь с вокзала вместе с громоздким старым чемоданом. В квартире снова пахло корвалолом, с треском хлопали двери, и слышались тяжкие, как поступь командора бабкины шаги.

Ленка за маму очень переживала, ненавидела бабку вдвойне, и лежа в постели, страстно мечтала об исполнении маминого желания, так расплывчато — вот бы ее просто не было, да и все. И тогда, была уверена Ленка, наступит прекрасная, светлая, полная радости жизнь.

Став старше, она стала подозревать, что светлая мамина жизнь откладывается не только из-за бабки — всегда находились коварные, прилипчивые проблемы, которые никак не желали решаться, а вот, когда они исчезнут, то она и настанет, эта светлая, радостная и так далее-далее.

Ленка стала задумываться и о размытости желаний, ну как это — была проблема и вдруг хлоп, исчезла сама собой. И к шестнадцати годам, войдя в возраст непререкаемой мудрости, в котором яснее ясного, как же глупы взрослые, Ленка поняла истину, даже две. Проблемы будут всегда, поняла Ленка, вынужденно согласившись с мамой, что жизнь штука нелегкая и в целом невеселая. И нечего ждать, когда же они сами собой растворятся, их надо решать, а то так и будут копиться и висеть над головой.

Первая истина оптимизма не прибавляла, но второй Ленка не боялась. Наоборот, возможность что-то сделать, найти решение, и тем самым обрести надежду на изменение будущего, успокаивали. Все решаемо, полагала обретшая свет истины Ленка, нужно только как следует подумать и обязательно хорошо постараться.

Тогда ей еще предстояло столкнуться с вещами, которые упорно не хотели решаться ее человеческими силами. Но вот они пришли и встали, будто посмеиваясь над ее решимостью и попытками. Брат Валька, младший прекрасный братишка, которого она полюбила, совсем не как сестра. И все попытки решить проблему, мысленные и те, что требовали каких-то действий, — или уводили Ленку в тупик, или отвергались ей, как невыносимые. В самом деле, расстаться и не видеться больше никогда-никогда, это ведь тоже решение, но разве оно ей нужно? И разве она сможет? Ха-ха и еше раз ха, он приехал в Керчь, нашел Ленку, и все благоразумие ухнуло в пропасть, расшиблось на ликующие и сверкающие клочки. А теперь она приехала избавляться от своих неприятностей, то есть снова решать свои проблемы, не куда-нибудь, а как можно ближе к Вальке.

А куда мне еще-то? — сердито спросила себя Ленка и повернулась спиной к комнате, уставилась на цветной косматый плюш на горбатом диване. Доктор Гена именно тут, и больница тут, не ехать же к черту на кулички к Светище, допустим, в общагу. И, вообще, собиралась подумать вовсе о другом, укорила она себя, лежа на затекающей руке и ленясь снова поворачиваться. А о том, что великое облегчение как-то быстро растаяло, уступив место напряженным, не очень веселым и даже испуганным мыслям. Хорошо… Она здорова. И не беременна. Какое счастье. Нет, правда, счастье! И даже губу Гена зашил, не пришлось позориться, гуляя в Керчи мимо соседок, а еще слушать мамины возгласы и причитания. И даже радость все еще с Ленкой. Но рядом с радостью это вот — а что теперь? Где брать двести рублей, чтоб Кинг от нее отстал. И отстанет ли? Как ехать обратно, если нет этих денег? И что делать там, даже вернув ему долг? Ходить каждый день в ателье, сидеть там за машинкой, в ученицах… Это и неплохо, но что кроме этого?

Ленка повернулась, сбивая ногами покрывало, и стала смотреть в потолок, осторожно трогая пальцем колючие кончики ниток. А вот и главная ее проблема, пришла и уходит не желает. Все у нее чисто. Физически. Кроме того, что это все с ней — было. И Вальке придется это узнать, потому что он слишком замечательный для мелких и больших обманов, таких, как он, обманывать нельзя. Ей — точно. Если она его любит. Получается, проблема не решена, она осталась, да еще выросла, стала тяжелой, как свинцовая плашка. Узнал бы случайно, когда Ленка была не в себе, в слезах, убита, рыдала, боялась. Но все позади и надо набраться смелости все сказать самой. И это будет ее решение.

А потом он ее бросит. И Ленка уедет — казниться, что не сумела просто хитренько промолчать.

Затрещал телефон и Ленка, вздохнув, села, сгибая голые колени. Это Гена звонит, он собирался вывести ее на вечернюю прогулку, так, поболтать, показать центр и набережную, полную огней и гуляющего курортного народа. Ленка ему рассказала, коротко и не очень охотно, без подробностей, о том, что встречалась с парнем, оказался скотиной, но впрочем, сама виновата, вляпалась, лезла головой в петлю, вот и получила… О деньгах и про Вальку рассказывать не стала.

Они тогда с Геной сидели в парке, на скамейке, в плывущей от ветерка пятнистой тени, он слушал молча, потом цыкнул, сказал задумчиво:

— Дела, Лена-Елена…

Попытался положить руку ей на плечо, а Ленка дернулась, отклоняясь, и вот тут он выругался, хлопая себя по колену:

— Черт, вот же черт. Как он тебя, ребенок. Ну, прости. Лезть я к тебе не буду, обещаю. Так что, не подпрыгивай каждый раз.

Помолчал и к удивлению Ленки добавил:

— Это ведь и моя вина в какой-то степени. Лялякал, соловьем разливался, учил жизни. Половой. Дурак дураком.

Ленка как раз перед этим хотела ему язвительно напомнить, но воздержалась. А он вот — сам. Может быть, из-за того, что в семье серьезные проблемы и ему тоже придется их как-то решать, теперь он видит людей вокруг по-другому, думала Ленка, кидая нахальным воробьям крошки. А может, он так испугался ее рассеченной губы и всего, что с ней произошло. Да сама Ленка так не была напугана.

Телефон замолчал, потом затрещал снова. Ему тоже плохо, подумала Ленка, сползая с дивана, и похоже, совсем некому рассказать, наверное с анжелочками не те отношения. Ленка ничем не может его отблагодарить, но выслушать может. Так что свинство это — не брать трубку.

Она подошла к столу, осторожно прижала трубку к здоровой скуле. И уже говоря «алло», уткнулась глазами в блеклую фотографию между двух книжных полок. Там, на ней, сидели и стояли какие-то меховые люди, с орнаментом по широким подолам одежд, с почти одинаковыми лицами под шапками и капюшонами с длинными ушами. Сбоку толпились низенькие олени, кажется, слышался постук кружевных рогов над серыми спинами, а в центре кадра сидел, держа руку на голове собаки с пристальными светлыми глазами, большой мужчина, и глаза у него тоже были совсем светлые, вцепились в Ленку, как две стрелы.

— Что? — не расслышала она, не имея сил отвести взгляд от снимка, — извини, я тут. Да. Хорошо. Я выйду через полчаса, да.

Через пару часов, когда наелись мороженого, устали ходить среди шумного народа и сели, на крупную гальку, а за спиной почухивали и фыркали поезда, осторожно протаскивая вагоны прямо над городским пляжем, Гена замолчал, выдохшись. И Ленка спросила:

— А эта квартира, где я. Она вообще чья?

— А. Я все ждал, когда спросишь. Это друг мой, зовут Миша. Михаил Финке. В школе прозвище было, конечно, Финка, хотя мирный всегда был. Потому что сильный, как медведь. В экспедиции сейчас.

— Там фотография, — сказала Ленка, глядя, как по темной воде бегут огненные змейки света, — с оленями. И какие-то чукчи. Там он? Это где?

— Не там. Сейчас на Соловки уехал. Знаешь, на Севере, Соловецкие острова, Белое море. Монастыри. Он эколог и геодезист. Хотя учился на журналиста. Понравился? Ну да, такой Тур Хейердал, женщины таких любят.

В голосе его прозвучала ревность, впрочем, какая-то ненастоящая. После паузы, видимо, ожидая новых вопросов, но Ленка молчала, сказал еще:

— Всегда был чудной. Как стал гонять по всему Союзу. Ладно бы по работе, вернее, работал, но если что не по нем, увольнялся, устраивался абы кем. То сторожем, то рабочим в заповедник. А через год глядишь, уже смотритель на городище музейном, потом копает в экспедиции. Трудовая книжка толстая, как энциклопедия. Жена, конечно, ушла, забрала дочку, уехали, да уже лет десять тому. Он на нашей соседке женился, вместе росли.

— Почему же ушла? — спросила очарованная Ленка, — неинтересно разве? С таким человеком.

— На одном интересе, Лена, не уедешь далеко. Женщине нужна стабильность. Зарплата в дом. Всякие там починки-ремонты, с детьми погулять, да с собакой. Огород. Дача. А Мишка дома бывает три месяца в году, и денег у него особенных не водится, что заработал, может спустить на путешествие. Рвануть на Байкал. Или куда-то в Кушку. Там, говорит, самая южная точка огромной страны. Хочу посмотреть. Нет, прикинь, просто, чтоб посмотреть самую южную точку, он билет берет за немалые деньги, и едет. Пару лет тому сидели мы с ним, вспоминали молодость, я коньячку принес, Мишка какой-то не местной рыбы вяленой достал из холодильника. Выпили, я ему говорю, ну, коли хочешь мир посмотреть, есть же способы, кроме как в Болгарию по путевке. Например, моряк загранплавания. Или, а нет, в летчики уже ему поздно. Кто там еще? Дипломат? Так он мне знаешь, что ответил? Хочу, говорит, выйти на вокзале и, если понравилось, остаться. На месяц. Или на год. А моряк существо подневольное, да и другие то же самое. Так что, смеется, повезло нам, Генка, страна у нас огромная, за всю жизнь не обсмотришь.

— У нас джунглей нет, — печально возразила Ленка, — и всяких африканских саванн с носорогами тоже нет. А я бы хотела. Амазонка там. Кения.

— Угу, — неопределенно отозвался доктор Гена, — ну да. Там на стеллаже сбоку, рядом с выключателем, полка, с тетрадями. Покопайся. Думаю, тебе интересно будет. Только учти, если решишь пешком в Африку, я не виноват, все буду валить на Мишку Финку.

— Вали, — засмеялась Ленка, — вали, Ген. Ты знаешь, что ты хороший?

— А ты уже смеешься. Не болит? Еще денек и вытащим твои нитки. Домой поедешь?

Они шли под черными, уже совсем ночными деревьями, выходили в кукольный, ненастоящий свет фонарей и снова исчезали в самой настоящей южной темноте, пахнущей лепестками цветов и усталой зеленью.

— Деньги, — сказала Ленка, — вот я сейчас защищала твоего Мишку, а мне самой нужны деньги, хоть умри. Я двести рублей должна.

— Ого! Так это он тебя по скуле приласкал? Молчишь, значит он. У таких скотов нельзя занимать, но ясно, ты не знала. А у меня нету, Женька все выгребла перед отпуском, теперь когда еще получу. Да и сумма такая, не смогу я.

— Ты что, — испугалась Ленка, — я не прошу вовсе.

— Зато я оправдываюсь, — усмехнулся Гена, — это закон жизни, милая. Если кому помогал, то после чувствуешь за человека ответственность. А тебе срочно надо отдать?

Ленка пожала плечами. Потянулась, сорвать на ходу прохладный листок с ветки старой софоры. На плечи посыпались мелкие цветки.

— Не было такого разговора, насчет когда. Вернусь, наверное, будет. Я с мамой говорила, она рассказывала, ой, тебе тут Сережа уже сто раз звонил, спрашивал, когда же будешь. Я же ей наврала, что уехала на курсы. Перед училищем медицинским.

— Оставайся, — вдруг предложил Гена, беря ее руку — они пересекали дорогу по полосатой разметке, — Мишки еще полгода не будет, а я тебя санитаркой устрою, в соседний корпус. Там роддом и еще травматология. Санитарки вечно с пузами устраиваются, два месяца полы помоют, и в декрет. Ты там будешь нарасхват, без живота, ну, а мы не скажем никому, что ты тоже только до осени. А что? Квартира есть, пожрать тебе — копейки. И я картофана подкину, с яйцами. Зарплатка небольшая, зато вся твоя будет, девяносто рублей с подработками. За июль и август заначишь полтораста, и я добавлю полтишку.

Ленка вежливо вытащила свою ладонь из его жестких пальцев. Они уже входили в пустой и тихий двор, полный деревянных качелей и старых деревьев. Сердце у нее екнуло. Вот оно — решение самой тягостной проблемы. И как нравилось Ленке, оно требует терпения и старания, то есть, от нее все зависит. А два месяца пролетят, если в работе. Но страшно. Все чужое и люди чужие, будут проверять, как работает, правильно ли помыла пол.

— А у тебя нельзя? Я бы помогала.

— В травме? А тоже будешь, на подработке, полставки. Загрузим так, забудешь все свои страдания и метания, домой — и в койку.

Еще тетради, подумала Ленка, поднимаясь следом за Геной по лестнице, он сказал, на полке, тетради странного Мишки Финке с пристальными светлыми глазами. Там, наверное, много всего, если ему сорок лет и он всю жизнь мотается по своим путешествиям.

— Да, — ответила, сама пугаясь своей решительности, — я остаюсь. Завтра приду оформляться. У меня паспорт и трудовая с собой, и даже аттестат.

— Послезавтра, — кивнул Гена, отпирая дверь, — нитки вытащим, чтоб отдел кадров не сплетничал, и я тебя отведу. Зайдешь, на чай? Приставать не буду, говорил же.

— Я помню. Нет, Гена, я спать уже. Спокойной ночи.

Гена кивнул, и стоя в дверях, смотрел, как Ленка поднимается, тихо ставя подошвы на ступеньки.

Он снова стал таким, думала Ленка, входя в маленькую квартирку, которая за три дня стала привычной, таким, как сначала — красивым. Только по-другому.

Она подошла к полке, убедиться, что верно запомнила слова, возле выключателя, самая крайняя. Потрогала неровную кипу старых тетрадей с выпадающими обтрепанными листками. Там еще были альбомы, и просто пакеты, набитые снимками, красные крафтовые пакеты из-под фотобумаги.

Ленка не стала их открывать, и не достала ни одной тетради. Ушла на кухню, вытащила из холодильника бутылку молока, налила себе, и заедая печеньем, выпила стакан. Умылась в ванной, по-новому разглядывая помазок и металлический станочек в отдельном стакане, странный, неровный кусок мыла, полупрозрачный, с тонкими лепестками в янтарной толще. И раковину на полке перед зеркалом: в ней лежали мелкие цветные камушки. Почистила зубы, и тогда уже, расстелив на диване простыню и покрывало, выровняла подушку, вернулась к полке и вытащила стопку тетрадок, с самого низа, обычных, школьных, в сиреневых и голубых обложечках с линейками для надписывания. Вместо фамилии и класса там были шариковой ручкой выведены цифры через тире. 1970-72. 1974-75. А еще слитным, как рябь на воде почерком, названия. Архангельск. Чукотка.

Ленка, прижимая к себе тетрадки, тронула рукой те, что на полке, выровнять, и на ногу ей, больно стукнув, упал тяжелый ключ, заблестел витушкой-кренделем. Она нагнулась, подняла и, повертев, вернула на место.

За окном изредка вскрикивали стрижи, летний ночной ветерок шумел в тополях, прикидываясь сильным и холодным, а Ленка лежала, с открытой перед глазами тетрадкой, неудобно повернув голову, чтоб не заслонять свет настольной лампы за своей макушкой. Медленно листала, выхватывая фразы из начала и середины, почти из конца тетради. Разбирала плывущую вязь непривычного почерка. И хмурилась, не зная, разочаровываться ли совсем.

«…а вдруг это я, сказала моя спутница, а я просто кинул ему монетку, пятак, зная что все равно пропьет, вон магазин рядом, скоро открывается. Но она, цветущая, как то пишут в легендах, миндаль, амигдала, или — лепесток яблони, вдруг увидела в нем себя, почему? Что общего? Я мог спросить, но думать и догадываться мне показалось интереснее. А утром оказалось, сошла с поезда пока я спал. И значит спрашивать некого. Остались догадки, варианты, и среди них, может быть, верный. Но никогда я не узнаю, какой именно. Если не встречу ее снова. А вдруг встречу не ее, а такого вот, в засаленной кофте, в драных штанах, с глазами, полными старческой слезы, и голова трясется, стоит вокруг запах перегара. И теперь, на каждой станции, буду думать, бросая им свои пятаки, обреченные на пропивание, а вдруг это — она?»

…«оконные стекла ловят закатный свет и становятся оранжево-огненными, и так везде. Я могу быть тут и не тут, а они горят, а вдруг за ними горят те, кто живут там? Может быть, на закате нужно ходить и стучаться в двери, спрашивая, что именно сгорает сегодня? И хорошо, если это не люди, а то, что они надумали, или натревожили для себя, оно — пусть горит»

«Ильинична носит косынки. У нее волосы цвета свежего снега, а на них всегда цветная косынка, и надо было спросить, когда повязала впервые. Ведь была девушкой, носила косу, вот еще вопрос — какого цвета? Над этажеркой висит рамка, в ней десяток фотографий, все старые, ч-белые, у девушек и молодух там серые косы и серый под шляпками перманент. Не брюнетка, да. Хотел спросить, не успел. Теперь придется спрашивать себя, точно ли я отправился по своему пути? Почему с первых же шагов что-то все время остается невыясненным, что-то важное именно мне? Может быть это знак. Но как отказаться, если завтра новое. Снова и снова».

У Ленки слипались глаза, и она закрыла тетрадь, уложила ее на пол рядом с диваном. Вздохнула. И правда, ждала, после портрета Миши Финки, историй о его приключениях, о том, какая экзотика встречалась у него на пути во всяких там местах и уголках. А тут…

Ей приснилась старая женщина с толстой белой косой. Улыбнулась Ленке, складывая снятую с головы косынку в кармашек платья. Коса вдруг стала цветом, как те на закате окна, горела нестерпимо и прекрасно, и старая женщина с каждой секундой становилась моложе и прекраснее. И Ленка, умирая от восхищения, испугалась, за незнакомку, а вдруг это она, подумала во сне, укладываясь набок и суя ладони под скулу, где подживал маленький шрамик, там, на вокзальном углу, рядом с вонючей урной, в засаленном тряпье, с рукой, протянутой к прохожим, вдруг это она — там? И почему?