А на следующее утро Петичка отвез их на Азов, гоня зыпыленного козлика по неудобным грунтовкам, и что-то мурлыкая себе под нос, с лицом, затененным пластиковым козырьком затертой летней кепки. Ленка, прыгая на бугристом сиденье, вспомнила про серенаду и фыркнула, держась за руку Панча.

Ехали долго, устали и хотелось пить. Наконец, Петичка резко остановил машину на краю обрыва, она дернулась и замолчала. И сразу в уши вошел мерный шум прибоя и требовательные крики чаек.

Ленка выбралась на непослушных ногах, качнулась, хватая Панча за руку. И засмеялась, другой рукой убирая с лица волосы, что взметнулись вверх, как живые.

— Вот, — Петичка повел длинной рукой, поросшей выгоревшими волосками, — выбирайте, тропинки вниз, а машина туда не пройдет, на машине чтоб, надо еще дальше ехать.

Он почти кричал в шуме ветра. Ленка замотала головой.

— Тут хорошо. Не надо дальше. И смотри там, если Светища, забери нас раньше, понял?

— Ну, — согласился Петичка, закуривая помятую сигарету.

Ленка бросила руку Панча, извинительно ему улыбаясь. Подталкивая, отвела Петичку в сторону, встала на цыпочки, чтоб не сильно орать в ухо.

— Ты вчера опять, что ли, бухал? Блин, Петя. Я тебя убью, понял? У Светищи последние считай недели, а ты как чертишо.

— Я волнуюсь может, — оскорбился Петичка.

— Успеешь поволноваться, — возразила неумолимая Ленка, — потом, а пока держись уже.

— Ты, Малая, бывает, старше сестры, — печально ответил Петичка, моргая красными похмельными глазами, — даже старше матери вашей. Аж странно. О черт! Там палатки, в бухте. И рядом народ. Везти, что ли, дальше?

Панч подошел на вопросительный взгляд, тоже посмотрел сверху на цветные пятна размером с горошины. Детишки и женщины, а дальше у воды трое мужчин стаскивают лодку. И на прибое пара девушек в ярких купальниках.

— Нормально. Нам и тут нормально.

Петичка кивнул, попрощался, докуривая сигарету, проследил, как двое спускаются, Ленка с ластами в руках и Панч с пузатой сумкой на плече. Уселся в машину, барабаня по гнутой пластмассе и мрачно разглядывая в зеркале глаза в красных прожилках. Вздохнул и поехал обратно.

Тропки разбегались пыльными змейками по рыжей траве, в которой мелькали белые бабочки. Та, по которой шли двое, вильнула, пряча себя в зарослях боярышника, что карабкался на серые скалы в желтых пятнах лишайника. Ленка прислушалась, отсюда уже были слышны детские крики и смех. Панч оглянулся на нее.

— Не волнуйся. Забыла, что я умею?

Ленка старательно улыбнулась в ответ, кивнула. Она помнила, конечно. Но одно дело Коктебель, где Валька излазил все окрестности, и был совсем уже свой человек. И вовсе другое — новые незнакомые ему места. А вдруг тут…

Но тропа внезапно разделилась, и узкая, почти невидная, повела их в обход скалы, поднимаясь по каменным уступам. Протиснулась между корявых валунов и снова побежала вниз, обводя собой отдельные камни и кривые деревца степной алычи.

— Вот, — сказал теперь уже Валик, спрыгивая на песок и подавая Ленке руку.

Она бросила ласты и прыгнула, оглядываясь.

Бухта была совсем крошечная, казалось, можно накрыть ее носовым платком. Но на пятне яркого крупного песка прекрасно расстелилось старое покрывало, а рядом нагнулась высокая скала, заботливо кладя на раскаленный свет пятно черной тени. Панч отошел, задирая голову к спуску.

— Отсюда видно, Петя вернется, как раз на обрыве машину поставит, справа от кустов. Тебе нравится?

— Да, — Ленка села, скидывая сандалии и расстегивая сарафан, — очень.

Но лицо ее оставалось серьезным. Панч уселся рядом, стащил синюю футболку. Море радостно ревело, таскало песок, закручивая его в белой пене, грохало воду, и брызги долетали к самым коленям.

— Лен, ты из-за сестры… Может, мы зря? Не надо было ехать?

— А что, сидеть в квартире и дергаться? Мы же не можем все вместе в палате, на ее койке. Или в сирени, жить там.

Она поправила лямочки купальника. Привалилась плечом к горячему плечу Панча.

— Знаешь, я вот только сейчас стала понимать маму. Ну не то, что она совсем права, я думаю, нет. Но она говорила, жизнь не сахар, все время приходится волноваться. Вот и я…

— Я могу сделать нам бухту, Лен, — согласился Панч, — но убрать из твоей головы я не могу. Ничего.

— И не надо. Я дальше подумала. Понимаешь, если оно такое вот, не успеешь решить одно, а уже лезет другое, значит, так и жить. Жить, Валька. Мы наверное, сами должны выбрать, как жить, ну там, плакать все время. Или радоваться тоже. Я хочу радоваться. Это плохо? Может, надо грустить, если Светка там…

— Я не знаю, Лен.

Ленка поднялась, подхватывая ласты.

— Зато я знаю. Пока ничего не случилось так? И бухта эта — наша. А Петька, если что, приедет за нами пораньше. Значит, мы должны все успеть. Наплаваться, позагорать, съесть, что там у нас. Ты с одной ластой плавал?

— Нет, — Панч засмеялся, прыгая на одной ноге и стаскивая штаны, — научишь? Кругами будем гонять?

Они стояли в воде по пояс, пожимаясь от холодных в полуденном зное брызг, смеялись, когда вода окатывала их по самые плечи.

Все успеть, думала Ленка, держась мокрой рукой за Панча и натягивая ласту, все. Это наша с ним бухта, и в ней мы можем все.

* * *

У них были часы, маленькие ленкины часики на серебристой браслетке, и, спохватываясь, Ленка отрывалась от Панча, нашаривала их в сумке под ворохом смятых одежек, смотрела, щурясь от яркого солнца. Успокоенно совала обратно, поглубже, чтоб не намочить и не потерять. Солнце говорило — вечер еще далеко и часики соглашались с ним, показывая половину первого, начало третьего. В шесть часов нужно было собраться и выйти на тропку, погрузиться в безотказный Петичкин козлик и вернуться домой, сварить обещанную Светище кашу, гречневую, с растительным маслом, — утром отнести. И кефир.

Так что на часы Ленка смотрела просто, лишний раз порадоваться тому, как много у них с Панчем времени.

Они торчали в воде, пока в головах не зазвенело, и стало казаться, что сами состоят из морской воды, как две скрученные тугие волны. Пошатываясь, хватаясь друг за друга, вышли на берег, теряя равновесие, потом прыгали на одной ноге, выбивая из звенящих ушей воду, и Ленка научила Панча местному, пацанскому: если нагнув голову, положить у виска плоский камушек и несильно ударять по нему другим камнем, то вода из ушей выльется быстро, и снова станут слышны звуки берега и неба. Сидя на покрывале, смеялись, когда, уже обсохнув и болтая, наклоняли головы, и вдруг из носа начинала течь опять вода, — нахлебались от души, когда ныряли. Потом лежали совсем тихо, изредка поворачиваясь, обсохли совсем, и захотели есть, но стало так жарко, что снова отправились купаться, утопили в прибое ласту, долго искали, и наконец, выловив, вернулись, упали на сбитое покрывало, на которое ветер нанес песка, и поели, закапывая поглубже яичную скорлупу и кидая чайкам кусочки хлеба.

Пили из стеклянной бутылки компот из кислой алычи, а еще была бутылка с водой, но ее не хотелось, потому что толком не успевали обсохнуть, и сами были — вода.

А потом устали. И солнце стало мягче, светило немного печально, так казалось Ленке, потому что это значило — их время подходит к концу, а в городе ждут всякие заботы и волнения. И гони из головы сколько хочешь эти уже вечерние мысли, которые не отсюда, они все равно приходят. Вот как живется взрослым, слегка виновато думала Ленка, как я пропускала это все, хотя мама высказывалась, очень громко и постоянно, но почему-то это казалось каким-то домашним театром, а на самом деле оно — было. Наверное, кто-то другой молчит, как например, папа. Но это не значит, что чего-то нет. В-общем, если разбираться совсем дотошно, выходит всякая путаница, но главное все же то, что детство, оказывается, есть, и в нем были свои проблемы, казалось, огромные, но они отдельны от взрослой жизни. И вот теперь к своим у Ленки прибавились и те, от которых ее оберегала мама, хотя казалось, наоборот, вываливает их на всех, кто рядом…

— Лен…

Она повернулась на бок, открывая глаза, отводя их от солнца, на которое смотрела через ресницы, выращивая на них крошечные мохнатые радуги. И сгибая локоть, чтоб не отпускать руку Панча, подалась к нему, ближе, вплотную к груди и животу, коленями к его коленям, а из головы вылетело вообще все, кроме одной печальной мысли о том, что в этом будущем, полном больших и малых проблем, есть ли место им двоим, и — какое оно. Маленькая бухта, сотворенная красивым мальчиком с тонким, бледным под легким загаром лицом, казалась сейчас единственным убежищем, и время, отпущенное им для них самих, неумолимо подходило к концу.

— Валинька…

В этой близости не было головокружения, звона в ушах, ликования с дрожью в коленях. Не было даже оглушительного сердечного стука. Была нежность, такая сильная, что Ленка заплакала, отворачивая мокрое лицо и цепляясь руками за горячие плечи, а ниже, на шее, были его осторожные поцелуи, и еще ниже — голый живот, такой родной, теплый, будто Ленка сама только что родила его — своего мальчика. И любит.

Поднимаясь на руках, Панч замер, останавливаясь, она благодарно кивнула, отпуская его, прикусывая губу, и все-таки загремев сердцем, не слыша себя, прошептала виновато:

— Нельзя в меня.

И он упал рядом, дыша тяжело и хрипло, сжимая ее руку и неудобно придавливая откинутое колено.

Высоко над ними парили чайки, меняясь местами, перестраивались, ныряли вниз, уходя из поля зрения, и снова возвращались, а солнце уже подсвечивало снизу белые крылья, делая их желтоватыми.

— Я тут, кажется, на покрывало, — сказал сбоку Панч, — наляпал. Вот же…

— Нестрашно, — ответила Ленка чайкам, не поворачиваясь. Ей стало вдруг покойно и хорошо, и хотелось улыбаться. Потому что снова пришло это вот — все правильно. У них с Валькой все правильно.

— Можно бы постирать, — она села, проводя рукой по темным влажным пятнам, — но тащить мокрое, не высохнет уже. Валь, я посмотрю время?

— Да, — Панч лежал навзничь, голый, и Ленка удивилась, и ведь успели раздеться, а не помнит, как.

— Я люблю тебя, — она положила рядом часики, прятать их уже не было нужды.

— Я люблю тебя.

Он сел, встряхивая головой и продирая длинные пряди пальцами. Нагнулся за скинутыми плавками. Ленка провела рукой по загорелой спине с цепочкой позвонков.

— У тебя песок. Пристал. Брось, пойдем так выкупаемся. И уже пора.

Зной кончился, было все еще жарко, но без солнечной раскаленной злости и притихшая вода стала мягкой, бархатной. Трогала горячую кожу, будто мурлыкала, напевая. Ленка в мерных волнах, сидя у Панча на руках, засмеялась, касаясь пальцем его обгоревшего носа.

— Облезет скоро. Приедем домой, намажу тебя Светкиным кефиром.

— А у тебя плечи сгорели.

Собирались молча, оба поглядывали друг на друга с беспокойством, улыбались в ответ на взгляд, и после улыбки успокаивались, пока Ленка не фыркнула, рассмеявшись.

— Мы с тобой как в зеркале, прямо.

— Зато можно не говорить, — согласился Панч, вешая на плечо сумку, — думаем одинаково.

На верхнем обрыве было пусто, и Ленка, уже немного волнуясь, застегнула на руке браслет, проверила время. Нормально, успокоила себя, еще десять минут до назначенного.

По тропе шли не торопясь, и там, где она вскарабкалась на серые скалы, остановились, глядя вниз, где маленькую бухту уже перекрывали валуны и беспорядочно растущие в расщелинах кустарники.

— Ее уже почти нет, — грустно сказала Ленка.

Панч сел на камень, самый верхний, скинул сумку с плеча. Ветер взметнул вокруг головы черные волосы, перепутывая их.

— Иди сюда. Увидим машину, успеем подойти.

Ленка бросила ласты. Села на колени к Панчу и они целовались, так что зазвенело в головах, и сердца стучали одно в другое, а раскрытые рты пересыхали, будто у двух рыб, вытащенных на берег.

Время ушло совсем, его не стало, солнце зависло над горизонтом, мягкое, но еще не красное, чайки замерли в густом предвечернем небе, будто белой краской наставили в нем точек. И Ленке затосковалось так свирепо и сильно, что она, пряча лицо у Панча на плече, чтоб снова поднять голову и подставить раскрытые губы, удивилась невнятно, не успевая подумать. Хочу туда, мелькало в голове в коротенькие промежутки, когда отрывались — вдохнуть, туда хочу, вниз, и там… и без никого. Мы только.

Через вечность Панч покачнулся, переставляя ногу, Ленка схватилась за его плечи, тряхнув звенящей головой. Рукой поймала напрочь расстегнутые пуговицы клетчатой рубашки.

— Отсидела тебе все ноги, да? Черт, Валька, ты меня почти раздел. И шорты. А вдруг Петька сейчас?..

— Извини, — Панч засмеялся, тоже одергивая задранный подол футболки, — а сама? Думал, повалишь меня прям тут, в траву.

— Фу, какие мы.

— Зато время быстро прошло.

Они вместе оглянулись на широкую верхнюю степь, изрезанную тропами и парой автомобильных кривых грунтовок. По одной почти на горизонте пылила машина, еще не различить, какого цвета.

— Опаздывает, стервец. Я уже есть хочу, как крокодил.

Ленка переступала, ловя дрожащими пальцами пуговицу шортов. И замолчала, потому что молчал Панч, глядя в другую сторону, за ее спину. Повернулась и дернулась от неожиданности.

Заслоняя уже низкое здесь солнце, на тропе, откуда они поднялись, стояли трое, с неразличимыми против света лицами. Но того, что стоял ближе к степи, Ленка узнала сразу. По широкому развороту плеч и привычке стоять, сунув пальцы за кожаный ремень.

— Не думал не гадал, нечаянно попал, — насмешливо сказал Сережа Кинг, удобнее меняя ногу и поведя широкими плечами, — привет, пропажа. А я думаю, куда же наша девонька сладкая запропастилась. А девонька соблазняет младенчиков на знаменитых наших «Генералах». Что, Малая, делишься опытом с пионэром? Не забудь рассказать, кто тебя научил, кентам ширинки расстегивать.

— Оставь ее в покое, — хмуро посоветовал Панч, делая шаг вперед.

Ленка схватила его за руку, сильно дергая, чтоб оставался на месте. Выкрикнула звенящим голосом:

— Я сама. Молчи!

— Эй, — удивился Кинг, — а, может у нас с юношей мужской разговор? Беседа, так сказать, об одном предмете. Он тебя поебывает, и я тебя поебывал. Могу подсказать, как любишь, от чего кончаешь. Да, Димчик? Мы оба можем.

— Нет! — Ленка продолжала стоять впереди, не давая Панчу обойти себя, на крошечном пятачке между нагромождения валунов, и быстро оглянулась, в надежде поймать его взгляд, но увидела только черные волосы, треплемые ветром, — нет, неправда! Не было у нас ничего. Не верь ты ему.

Третий, что стоял над самым обрывом, кашлянул, опуская голову и что-то там делая с предметом, висящим на груди. Блеснула линза. Нацелил на Ленку и засмеялся.

— Правильно, Марон, — в голосе Кинга ясно слышалась ярость, — и сейчас сними, и еще куча кадриков у нас есть, как вы тут лапали друг друга, и как ты, дорогуша, дойки свои показывала, в трусы пацану лезла. Сейчас отпиздить бы тебя, Малая, и трахнуть на глазах у твоего недоебка, но у нас с тобой еще дело есть. Так?

— Заткнись! — заорал у Ленки над ухом Панч, и она снова расставила руки, не давая ему вырваться вперед, балансировала среди валунов, почти падая.

— Короче, вернешь мне бабки, в эту неделю. Если нет, то снимочки твои предки получат, лично в руки. Пусть порадуются, что ты творишь, с малолеткой, да еще с собственным братом. А ты думала, я не узнаю? Я все знаю, Малая, у меня кругом глаза и уши.

— А они и так знают, — с вызовом сказала Ленка, больно вцепившись в руку Панча, которую тот выворачивал, стараясь не уронить сестру в россыпь камней.

Кинг кивнул, приглаживая ладонью волосы.

— Такое вот у вас кодло. Что мамаша, что сестрица твоя. Она не рассказывала, кстати, как мы до ее института шалили на лавочке? Так спроси, расскажет. Только дело уже не семейное, Леник-Оленик. Марон у нас на адвоката учится, хочешь, расскажет кой-чего?

— Сексуальные отношения с личностями, не достигшими возраста согласия, классифицируются как растление несовершеннолетних и караются законом, — авторитетно проговорил Марон, поправляя висящий на груди фотоаппарат, — а еще инцест, тоже преступление.

Кинг посмотрел на дорогу, откуда приближался зеленый автомобиль с брезентовым верхом.

— Ладно, Марон, поняла наша девонька, вон губки трясутся. Димон, заводи тачку, пора забирать телок. Время пошло, Леник, у тебя неделя.

Они повернулись и гуськом пошли по широкой тропе, той, которая уводила в большую бухту с палатками. На повороте, за небрежно растущими кустами блестела синяя морда димонова жигуленка.

Панч, наконец, вырвал руку, и Ленка, не удержавшись на ногах, с размаху села задницей на кривой камень, подломила ногу, и взмахнув руками, закрыла одной лицо, прикусывая пальцы.

— Держала зачем, — мрачно сказал Панч, стоя к ней спиной и пристально глядя, как уезжает синий автомобиль, поднимая за собой белесые клубы пыли, — да, блин, черт и черт.

— Убили бы, — басом ответила Ленка через прикушенные пальцы, — ты-ы-ы дурак совсем, да? Посмотри на них. Амбалы.

— Я… — Панч согнулся, натужно кашляя, и ударил себя в грудь, со стороны вышло, будто хвастался чем-то по-обезьяньи, — блядь! Я…

— Валя! — Ленка вскочила и хромая, подбежала, подхватывая его, — Валя, перестань! Где? Ингалятор твой где? В сумке, да?

— Отстань! — заорал Панч, перекашивая лицо и почти повисая на ее трясущихся руках, — убери… ру-ки свои. Я…

— Заткнись ты! Я щас!

Она бросила его падать на сухую траву, рванулась к сумке, вываливая из нее скомканное покрывало, пустые бутылки и всякую мелочевку.

— Скорее. Дыши. Ну! Давай же, Валька!

Он втягивал воздух через мутную белую пластмассу, так, будто хотел проглотить и сжевать изогнутую трубку. А после сунул его Ленке, сжимая побелевшие губы и дергая щекой.

Она стиснула ингалятор, выпрямилась, с негодованием обжигая мальчика взглядом. Но Панч, сделав несколько глубоких вдохов, сипло сказал, поднимаясь и отряхивая широкие штаны:

— Проехали, Лен. Истерику я могу, да. Но ты и сама знаешь, что я сейчас. Чувствую.

Она знала. Как о себе, знала о его гневе, не только на Кинга и на то, что случилось, но в первую очередь на собственную беспомощность напрочь больного человека, который мало того, что младше соперника на полтора десятка лет, и явно слабее, так еще и с приступами, каждый из которых может закончиться реанимацией. И этот гнев был из-за нее, понимала Ленка Малая, не на нее, а потому что не мог, не сумел заступиться, и если бы кинулся, то Малой пришлось бы спасать уже его, как было когда-то.

Из козлика выскочил Петичка, моргая белыми ресницами, что-то говорил, разводя руками, виновато и быстро. Ленка не повернулась, стоя перед Панчем и глядя в его мрачное, полное беспомощного гнева лицо.

— Валинька. Да если бы даже здоров. Трое. Мужики. Куда тебе? Чтоб меня изнасиловали, пока ты валялся рядом, да? Думаешь, если ты болен, только тебе и шишки? А вот фиг. Многих бьют. Несправедливо! Да! Да посмотри уже на меня! Ты понимаешь, что мы справимся?

— Что? — Панч, будто проснувшись, с удивлением посмотрел в Ленкино сердитое лицо.

— Кого изнасиловали? — проревел сзади забытый Петичка.

— Обязательно! — со звоном в голосе сказала Ленка, — с козлом этим, ненавижу его, мы справимся. Утрется!

— Как?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Но фиг ему. И не фиг!

— Что тут у вас? — не унимался Петичка, — да епт, я на полчаса всего опоздал!

Ленка и Панч, одновременно повертываясь, кивнули. Хором ответили:

— Ничего. Нормально.