Автобус был старенький, круглый, с пыльными боками, и Ленка, стоя в кольце рук Панча, подумала, может, тот самый, что вез ее в самый первый раз. Когда она представляла младшего брата маленьким, бледным и худым, себе по плечо. После увидела, и испугалась. А потом они ночевали в конурке над пустым спортзалом.

Думать это было так щемяще, что внутри все сжималось, и ноги слабели от грустного удивления — как же много всего вместил в себя этот год. Как семечка, которая разбухает в воде и вдруг пускает зеленые стрелки, и не успеешь оглянуться, а уже стебли, листья и веточки, и крошечное зерно осталось невидным, внизу, но все выросло и раскустилось из него, маленького и на первый взгляд слабого.

— Смотри, — сказал над ее головой Панч, — ты обещала, на первые выходные.

Ленка кивнула, бодая его в плечо лбом.

— И на вторые тоже. Потом уже ты, потому что Светища, и ребенок.

— Народу дома будет. А я где?

— У меня! Я маме так и сказала, постелим тебе на раскладушке.

Панч покачал ее, обнимая. Вокруг быстро ходили люди, пробежала посадчица к соседнему автобусу, поправляя на груди оборки и прижимая к боку тетрадку.

— Она же знает. Ну про меня, что не брат. И что говорит?

— Насчет соседей? — засмеялась Ленка, — я сказала, мне плевать. Мама подержала в руках корвалол, потом снова его на полку. Да ну вас, говорит, сердце выкручивать, у меня вон — Светланка и ее капельницы…Какое счастье, Валь. Долг этот.

— Если он вдруг начнет чего, — снова предупредил Панч, но Ленка, прижимаясь к нему, покачала головой.

— Не начнет. Ты ж видел. Не знаю, что там, но ему совсем не до меня.

Над их головами раскатился невнятный голос из динамика, вокруг взволнованно засуетились люди, но, с облегчением поняла Ленка, это не их попутчики, это еще не ушел предыдущий. Теперь оба молчали, потому что стало шумно, ревел мотор, кто-то кричал, а динамик продолжал говорить. И Ленка снова вспомнила, как они отправились отдавать долг Кингу.

* * *

Звонить ему она совсем не хотела, но надо же договориться о встрече. Панч стоял рядом, в коридоре, а в кухне возилась мама, загорелая, с облупившимся, как у девочки, носом. И Ленка благодарно посмотрела на мальчика, он рядом, значит, все получится.

— Это кто? — требовательно сказал в трубке немолодой визгливый голос, и Ленка растерялась на несколько секунд.

— Я… это… а позовите Сергея.

— Нету такого, — отрезал голос, — звонют и звонют, сменялся он.

— Что? Номер?..

— Кватера! — закричала собеседница, — да чтоб вас, тыща штук уже за неделю.

Ленка положила трубку, в которой пищали короткие гудки, и с недоумением уставилась на Панча. Пересказала ему, будто переводя с незнакомого языка на нормальный, человеческий:

— Сменялся, кватера, не номер. Неделю уже. Валька, он что, квартиру поменял? И не живет теперь тут?

— Мы теперь богачи? — вполголоса засмеялся Панч, оглядываясь на матовое стекло в кухонной двери.

Но Ленка сжала губы, упрямо хмурясь. Так много сил и мучений было связано с этими деньгами, с долгом, и теперь все повисло, и ей дальше переживать? А он, сволочь, будет где-то ходить, и думать, что она зажала его деньги?

— Так. Сегодня пятница? Пошли на толкучку, он там каждое почти утро, со шмотками.

— Леночка! — мама вышла, вытирая мокрые руки, — пока продавцы не разбежались, сходите на базар, за молоком. Хочу Светланке творогу сделать, а нужно домашнее. Вот вам бидончик. Валя, держи. И мелочь.

— Давай сначала его найдем, — сказал Валик, идя через мостик к бетонному парапету городской речушки, где сидели и стояли фарцовщики, а между ними бродили покупатели, заглядывая в пакеты, а после уходили, озираясь, в подъезды ближайшей пятиэтажки, — пока бидончик пустой, если что, я его — бидончиком.

Ленка, хотя сильно волновалась, не выдержала и фыркнула.

В негустой толпе Кинга она увидела сразу, узнала широкую спину, обтянутую модной коттоновой рубашкой с треугольной кокеткой. Он что-то говорил двум сидящим на парапете барышням, раскрывая в руках большой пакет с веревочными ручками. Барышни кивали, заглядывали и совали руки, щупая вещи.

Ленка тронула Валика за локоть. Очень быстро подошла, встала сбоку, сказала звонко, стискивая в руке сложенные бумажки:

— Сережа? Привет. Давай отойдем, на два слова.

Барышни вытащили руки из пакета и осмотрели Ленку, ревниво надувая губы. Кинг повернулся, поднимая свое добро.

— А, — сказал странным голосом, без обычной в нем ленивой ухмылки, — привет. Леник.

Вдвоем они отошли туда, где уже было пусто, Кинг сел, расставив ноги в синих новеньких джинсах, выжидательно посмотрел, перевел взгляд на Панча, который стоял в паре метров, держа в опущенной руке коричневый бидончик.

— Ну?

— Вот деньги, — Ленка протянула кулак с купюрами, — можешь пересчитать, ровно двести.

И показалось ей или нет, на лице Кинга нарисовалась радость и облегчение.

— О, какие мы обязательные, — пропел уже обычным своим голосом, принимая сложенные бумажки, — да не тряси на виду, хочешь, чтоб нас менты повязали? За спекуляцию?

Сунул деньги в карман, не пересчитывая, встал, оглядел обоих — Ленку с отчаянным сердитым лицом и Панча с бидончиком.

— Пока, детишки.

И ушел, насвистывая и не вынимая руку из кармана с деньгами.

— Пошли, — сказал Ленке Панч, — Пошли, где тут у вас молоко?

От того, что все случилось так быстро и так обыденно, Ленке стало неуютно. И страшно. Казалось, сейчас спохватится, догонит и снова начнет издеваться, угрожать, говорить всякие гадости. Но за спинами утихал невнятный шум толпы, чей-то смех и быстрый короткий разговор. А впереди уже волновался большой колхозный рынок, и за прилавками и народом — двери в прохладный, пахнущий свежим творогом и простоквашей, молочный павильон.

— Какой-то он, будто заболел, — задумчиво сказала Ленка, — я даже порадоваться не могу толком.

— Жалко его? — Панч подставлял бидончик, а ловкая тетка в белом халате черпала и опрокидывала в него алюминиевый стаканчик на длинной ручке.

— Нет, — призналась Ленка, — нисколечко, просто странно, будто он что-то задумал.

— Он тебя больше не тронет, никогда.

— Откуда знаешь?

Панч пожал плечами. Тетка обтерла краешек бидона и вручила его покупателю.

— Я не знаю. Но понял. Точно — не тронет.

— Хорошо бы, — с сомнением ответила ему Ленка.

И они ушли, унося густое молоко в бидончике, и думая уже о том, что утром Панчу ехать домой.

* * *

— Ты что смеешься, — спросил сверху Валик, — а ну, я тоже хочу.

— Как ты его. «Бидончиком». А помнишь, мне сказал, ты доктора Гену — фонендоскопом.

Засмеялись вместе, прижимаясь все теснее, и Ленка подумала через смех, с испугом, да как же это, он что, уезжает? Прямо сейчас?

— Заканчивается посадка на автобус, следующий до города Феодосии, — сообщил динамик над головами. Ленка перестала смеяться, с возмущением думая, как это заканчивается, ведь еще не говорили, что она началась!

— Лен. Я тебя люблю. Навсегда люблю. Ты смотри, не забывай, хорошо?

— Валинька. Ты мой ангел. Я без тебя, наверное, умру.

— Нет, — его лицо наклонилось, совсем близко, и глаза, темные, внимательные, — не умрешь, а ко мне приедешь. Мы с тобой всегда будем вместе, да? Не плачь. Ну, ты чего, Лена Малая? Блин, буду ехать и думать, что ты тут плачешь.

— Нет, — сказала Ленка, отпуская его и уже изо всех сил хотя, чтоб ушел и сел, потому что она сейчас разревется позорно, как маленькая, басом и с соплями. И вообще, сил нет провожаться, скорее бы уже прошла неделя! Чтоб ехать.

— Нет. Я не буду. Плакать. Ты иди. А я в кассу. Я билет куплю. К тебе.

— Да, моя королева Лета. Только сразу. Купи. И через дорогу осторожно.

— Еще нет.

— Что?

— Не королева. Но я буду, Панч, обязательно. Стану. Для тебя.

Он кивнул и они поцеловались. Коротко, потому что рядом проскочила посадчица, раскрывая на ходу свою тетрадку, и шофер закричал сверху что-то.

А потом Ленка быстро шла обратно, мимо вечного кургана, поросшего сушеной от прошедшего августа травой, через дорогу, по которой уехал автобус. Почти ничего не видя от слез, устремилась в проход между домами, и дернулась — в плечо ударилось что-то колючее, отскочило на тротуар.

— Малая! — Ленка подняла голову, к сердитому лицу на балконе, над гирляндами вяленой рыбы, — ты оглохла, что ли?

— Оля! Рыбочка!

— Поднимайся, давай!

Всхлипывая, Ленка летела по пыльным ступеням, хватаясь рукой за перила, на которых знала каждую трещину и вмятину. Вваливаясь в открытую дверь, зарыдала в голос, топчась и неловко скидывая сандалии.

— У-у-у… уе-хал, Оль. Он уехал!

— О-о-о, — сказала Рыбка мудрым голосом, — ну-ка, двигай в комнату, а то предки услышат, щас я тебе водички. На балкон давай сразу.

— Да, — согласилась Ленка, ныряя под плотные занавески и спотыкаясь на бетонном порожке балкона, — водички, мне. Да… А ты чего тут? Рыбочка, как хорошо. Приехала.

Потом Ленка сидела на порожке у открытой двери, слушала, как Оля в кухне что-то говорит матери, а та страдальчески ей отвечает. Наверху топтали жестяной карниз голуби, скрежетали лапками, съезжая, и вскрикивали воркующими голосами.

— Держи, — Оля явилась, вручая эмалированную кружку с холодной водой, — пей.

— Я… — Ленка держала обеими руками, шмыгала, тряся головой, чтоб слеза сорвалась с ресниц, не мешая смотреть, — а ты вот, ты вернулась совсем, да? А ты где?..

Рыбка махнула рукой, прерывая вопросы. Уселась на маленькую скамеечку, вытягивая длинные незагорелые ноги в полосатых носочках.

— Потом. Говори, давай.

И Ленка, прерываясь на очередной гулкий глоток, рассказала. Путаясь и возвращаясь назад, потом снова — про нынешнее, и снова глотнув, о своей любви и о том, какой он — ее Валик Панч. Младший бывший брат.

Двери в комнату были закрыты и там, за ними, декларировал что-то Олин отец, мать отвечала ему невнятно и поспешно. Голуби неутомимо катались вниз по козырьку, срывались в воздух, хлопая крыльями, снова усаживались, топчась и воркуя.

Оля слушала, вертя в руках наполовину очищенную вяленую рыбешку.

— Знаешь, — сказала усталым голосом Ленка, ставя на грубый половичок пустую кружку, — я никак не привыкну. Что не брат. Вот так и думаю о нем все время — младший братишка. Люблю, а все равно думаю.

— Ну, какой же скотина, — с чувством произнесла Оля, дергая рыбу за торчащий плавник, — да не он, я про Кинга твоего.

— Не мой он, — привычно открестилась Ленка, — скотина да. Оказался.

— Та, — Оля прихватила зубами плавник, дернула, отрывая, и плюнула его на пол, — ясный пень, сразу такой был, а мы дуры жеж, все считаем, что нас западло обидеть. Хорошие такие девочки, разве ж можно хороших обижать. Дела…

Она сунула Ленке почищенную рыбешку и, протягивая руку, сорвала еще одну из висящей на гвозде низки. Взялась чистить.

— Дать бы тебе, Малая, поджопник, — размыслила задушевным голосом, — за то, что секреты тут разводила про Панча своего. Блин, это ж надо, я к ней со своим Ганей, ах и ох, спаси меня, Ленка Малая. А Ленка чисто Зоя Космодемьянская, молчала, хоть пытай.

— Зато ты уехала, — защитилась Ленка, зубами отрывая полупрозрачное сухое мясо с колючего хребтика, — не сказала ничего.

— Да, — согласилась Оля, — обе хороши. Тьфу. Нормальная рыба, но костей в ней. Я квасу принесу щас. Холодный. И еще вот Викочка. Так ты говоришь, странный он был?

— Кто? Валик?

— Та! Я про Кинга. А Семачки ты давно видела?

— А… — Ленка подумала, вспоминая. Покачала головой.

— Давно. Оказывается. Еще перед Феодосией, это значит, два месяца уже. Почти.

Оля нагнулась, кладя объеденную рыбу на пол рядом с горкой шелухи. Выпрямилась, глядя на Ленку так, что та перестала терзать свою рыбешку и напряженно уставилась на Олино непонятное лицо.

— Что? А что такое-то?

— Дела. Ну так слушай, я тебе расскажу. Чего было, пока ты тут крутила свои лямуры.

Подхватила под собой скамеечку и, не вставая, подъехала к Ленке поближе. Заговорила вполголоса, останавливаясь, чтоб прислушаться к звукам в коридоре и в кухне.

— Я ж приехала два дня назад, ну в деревню с предками метнулись, а потом я обратно, думаю, надо ж тебе позвонить, встретиться. Иду и на автовокзале встречаю нашу Семки. Идет такая вся, в голубом сарафане, широком таком, с оборкой. Погодь, это важно как раз. Меня увидела, ой, Рыбочка, ой ты как тут, чего, а пойдем мороженого есть. Ну я не сильно хотела, а она за руку тащит. У самой лицо аж зеленое, и глазами водит, будто кого боится. Или ищет. Ну идем мы с ней, я про тебя спросила, она говорит, та бабки во дворе сказали, уехала, наверное учиться. Я ж кстати и поверила, вот думаю, невезуха какая, не встретимся. Взяли по эскимо, сидим на лавке, у Володи Дубинина, там елки эти, нас не сильно видно. Ля-ля тополя, она болтает там что-то. Потом меня стала просить, а давай ты со мной сходишь на толкучку и Сережу вызовешь в сторону, у меня к нему разговор. Я офигела, конечно. Да ты что, говорю, Семачки, детсад разводишь, иди сама и базарь с ним. А она прям заикаться стала, мелет что-то, а говорит, я не могу, он мне не открывает. И тетку подослал, чтоб по телефону. Я слушаю, вообще не пойму, что почем, тетка, не открывает. Ну отказалась. Не буду говорю. И тут она мне выдает… Ах так, Рыбочка, тогда мать твоя узнает, как ты с Ганей по углам зажималась, и что он тебя трахал. Меня, то есть.

Оля скорбно посмотрела на Ленкино ошеломленное лицо. Подняла перед собой ладонь, останавливая реплику.

— Погодь. Я тоже сперва, ах ты думаю, падлючка малолетняя! Но не успела вообще ничего. Смотрю, Семки встает. И уже на меня и не смотрит. А там, за елками, где дорога, там стоит этот кенарь толстый на своей синей тачке. И через скверик сам Сережа Кинг пилит, весь такой, в коттоне, ну как всегда. И тут, Лен, начался цирк на дроте. Семки к нему подскочила и сходу как завизжит, на весь парк. Ты, орет, ты меня изнасиловал, а теперь рожу воротишь! Ты почему двери запер, я звоню, мне ответ нужен! А если ты такая жопа, то мой отец не заберет заяву, а у меня уже три месяца, между прочим! И трясет своим сарафаном, ну что он у нее широкий такой, под сиськами завязан, я такая мама мия, это ж для беременных платье, а я думала, чего наша Семки так вырядилась. Короче, я по лавке в кусты, ой, думаю, лишь бы не подумали, что мы с ней вместе. А Кинг встал напротив, тоже орет на нее. Ты сука, ты все лето по койкам прыгала, хуи дергала, так и кричал, прикинь, а теперь своего ублюдка хочешь на меня повесить? Не выйдет! И Семки снова, ты мне обещал замуж! А к мужикам ты сам меня. Говорил, так надо! Если я беременная, ты обещал! Кинг орет, ты сбесилась да? Когда это я обещал? Покажи расписку, если умная такая. Она ему снова, а ментам расписка не нужна, я уже справку взяла, что у меня три месяца и аборт поздно. И на тебя родители заяву подали, чтоб ты женился. Лен… ты можешь себе представить? Вообще все это? Если бы, ну там, разборки дома, или даже на лавочке где-то, вполголоса, а то — центр города, дети гуляют! Вокруг стали люди собираться. Кто-то уже кричит, а может милицию? Тут девушку беременную обижают. Кинг это как услышал, к ней шагнул, размахнулся, как звезданет Семки по уху. И пошел себе. Она на жопу села, за щеку держится, и плачет. А он просто уехал.

…

Я к ней подошла, вставай, говорю, на тебе платок, вытрись. Люди рассосались, пока Семки там утиралась, и мы с ней пошли потихоньку обратно. Пожрали мороженого, да? Идем, она носом сперва хлюпала, а потом перестала, лицо злое такое сделалось. Я говорю, Семачки, что же теперь будет? Ты ж в десятый идешь, и рожать? Она усмехнулась, а еще чего, нужен мне этот ребенок. Батя уже заплатил, чтоб преждевременные роды, потому что аборт поздно. Мне прям плохо стало. Говорю, ты с ума сошла, это ж риск во-первых, ну и все же ребенок, не щенок какой. Да говорит, мне плевать. Когда батя с больницы выйдет, я вообще уеду. Оказалось, у них дома были разборки, и батя угодил, с инсультом. А эта кукарача морду строит кирпичом, планы у нее — уехать. Во накрутила.

Она замолчала, выдохшись. Ленка сидела, крутя в руках колючую обкусанную рыбину, от которой во рту тоже стало колюче и невкусно. Как говорила ей Вика, ты не умеешь, Малая. Не знаешь, что надо делать и как. Значит, она тогда уже знала, что беременна. И надеялась Кинга этим заставить жениться. Заставить с ней вместе жить. Мало того, что — какая же это жизнь будет. А еще наворочала таких дел.

— Он квартиру поменял, — сказала Ленка, — я ж звонила, а там тетка. Наверное, Семачки тоже звонила. И приходила. Думаешь, он из-за нее поменялся?

— Пф, — не согласилась Оля, — навряд. Я тут встретила пацана знакомого, с братом тусил моим, и он мне знаешь, чего сказал? Кранты говорит, вашему Кингу приходят, чересчур зарывается. Большие люди ему предъявы кидают. И денег он должен немало, у него же все в товаре. Сделки какие-то. Так что, у него кроме Семки хлопот полный рот. Он, может, потому и оторвался так на ней. И на тебе тоже. А денежки твои, видишь, взял и не пикнул, значит, Сережечке нынче каждая копейка важна. Помяни мое слово, Малая, через пару дней исчезнет, с концами. Особенно если Семачки не соврала и на него в ментовке заява. А интересно, можно так, подать, что беременная и чтоб женился? Она это и кричала же ему.

— А она? — Ленке стало совсем неуютно и паршиво, — не видно ее во дворе, ты говоришь, это позавчера было? Уехала, может?

— Хочешь сходить, разузнать? — спросила Оля.

Ленка покачала головой. Семачки было жалко. Но не так сильно, чтоб подниматься к ней домой и общаться с ее матерью, у которой муж в клинике с инсультом, а дочь собирается лечь на операцию, чтоб избавиться от ребенка. И вообще было страшно и непонятно, как быть.

— Оль. Если бы она переживала, ну как все. Плакала там. Или закрылась и… ну страдала в общем. Но она хотела тебя утопить, я ее и жалеть боюсь, еще начнет кусаться. Она же мне сказала, это я виновата, что с Кингом у них.

— Вранье, — заявила Рыбка, — нифига ты не виновата! Если бы он ее обхаживал, а так она сама к нему побежала, прям сразу, когда ты с ним закрутила роман. Прикинь, вот специально, чтоб тебе дорогу перейти. Я тебя знаю, щас начнешь волосы на башке рвать, ой, я подвела бедную Семачки.

— Ну…

— Вот! — Оля подняла тонкий палец с алым ногтем, — а я про что? Ты лучше скажи, а этот твой Панч…

— Ты лучше скажи, — возмутилась Ленка, — а то пытаешь тут. Сама-то?

Рыбка пожала прямыми плечиками, хмыкнула, составляя длинные худые ноги, одернула краешки сатиновых спортивных трусов на бедрах.

— А у меня как-то и ничего. Со школы всего два, считай, месяца прошло, Ленк, это у вас тут приключений полный короб, а я сижу себе в городишке, вишню жру, варенье варила. Моря там нет, речка — тьфу, я ни разу и купаться не пошла, болото — болотом. Отдыхаю, короче, от любовей дурных, и вот с десятого сентября учеба начинается. Наш курс в колхоз отправили, а меня Женька отмазал. Это материной подруги сын, Женька, вернее, Евгений Эдуардович. Преподает в техникуме, куда я документы сунула.

— Да, — Ленка посмотрела с интересом, как у Оли запылали щеки, — и что же он тебе преподал, этот Олеандрович? Камасутру?

— Кама чего? И перестань издеваться! Он молодой совсем, при чем тут Оле- андро…

— Фу ты, Оля! Ну книжку, помнишь, Танька притаскивала, на машинке перепечатанную? С позами.

— Помню, — согласилась Оля, — а еще помню, какая же ты, Малая, пошлая и циничная существо. Давай я лучше квасу принесу.

— Принеси, — Ленка удобнее устроилась на порожке, вытянула коричневые ноги в золотистых выгоревших волосках, так, чтоб на них падал солнечный свет.

Чудесно, что из ниоткуда явилась ее Рыбища, помогла, и кажется, пока что Ленка не будет рыдать, а вечером, ну что ж, вечером придет тоска, разве может быть по-другому. Но у нее есть обещание, данное Панчу. Я еще никакая не королева, думала Ленка, слушая голубей и разглядывая свой загар, полосатые тени от облупившихся оконных рам, узелки на плетеном половичке, и даже никакая не Лета, была Летка-Енка, потом немного выросла и сделалась Ленкой Малой, Маленькой Малой Валика Панча, но впереди куча времени, чтоб расти дальше. Ей нужно многому научиться, спасибо тем, кто попадался ей на пути, показывая, что будущее может быть разным, и тупика все же нет. Например, Миша Финке, которого Ленка так ни разу и не увидела. Но теперь она может постараться так же повелевать словами, как он. Почти как он.

Нет, подумала она дальше, принимая из рук Оли ледяной тяжелый графин, коричневый под белым прозрачным стеклом, не как он, а по-другому. Как я.

— На море завтра? — предложила Оле, отдавая графин и вытирая рукой холодный рот.

Но та покачала головой.

— Не успеваю, Ленк. Завтра с матерью к родным, потом гости приедут, потом Женька, ой, Евгений Олеандро… тьфу на тебя! Эдуардович, приедет меня забрать, мы еще думали в Сочи смотаться. Так что, посидим, и прощаться. Так вот все поменялось. Ушло все.

— А давай не отпустим, — Ленке стало печально, но она порадовалась за Олю и ее Олеандра, — ну как-то вот, не отпустим. И не уйдет.

— Не получится. Меняется все. Но ты мне напиши, ладно? А я тебе.

— Ладно, — согласилась Ленка, — я тебе раньше никогда не писала, вот и новенькое. Напишу. А ты — мне.