В конце февраля на базаре появлялись первые настоящие цветы. Не те, на толстых стеблях, огромные красные колокольцы, что тетки срезали в горшках у себя на подоконниках, Ленка знала — амариллисы, красивые конечно, но они совсем из горшков, а значит, все же ненастоящие. А первые подснежники и бледненькие оранжерейные тюльпаны. Подснежники продавали на углах тетки в старых пальто и испитые мужики в ватниках и поношенных куртках. Держали в руке сразу кучу тугих пучочков, спеленутых мрачными листьями плюща. И Ленке всегда было их жалко, хотелось купить все, чтобы рассечь тугую нитку и высыпать белые поникшие горошины на маленьких стеблях в воду, чтоб вздохнули. А тюльпаны, хоть и более настоящие, чем толстые комнатные амариллисы, она не любила, слишком уж заметно, что их заставили вырасти и расцвести, когда сами они еще хотели бы спать в своих луковицах, дожидаясь уверенного солнца.

Ах да, еще были гиацинты, плотные, как лепленные из пластилина, с ошеломительным запахом, таким роскошным, будто их полили сверху духами, и получить такой цветок на день рождения, да, было здорово. Но сердечно полюбила Ленка другие. Новенькие цветы, раньше не было таких, но вот уже пару лет именно к ее дню рождения на рынке в ведерках появлялись желтые, белые и розово-алые грозди на высоких изящных стеблях — по пять-шесть цветков на каждом. И сами цветы прекрасны, прихотливо свернутые из живой чуть прозрачной бумаги лепестков, и запах — нежный, но уверенный. Имя носили сказочное — фрезии, и оно им очень подходило.

Вот и все цветы, которыми керченская зима встречала март, но Ленке вполне хватало, и каждый год она радовалась тому, что день рождения и цветы обязательно будут. А прочие подарки не слишком ее волновали, того, чего хочется все равно не получить, думала Ленка, а что получаешь, оно какое-то все не особо и нужное. Подарили и спасибо.

Фрезии и подснежники провожали вместе с ней зиму и встречали весну. Для цветов у Ленки были специальные, ее собственные вазы, в городе был завод стеклоизделий, где не только штамповали скучные майонезные банки и молочные бутылки, но имелся там цех художественного стекла, куда школьники ходили на экскурсии, смотреть на огненные леденцовые фокусы. И во всех магазинах и магазинчиках города продавались не только выводки стеклянных лебедей с пузырями в круглых животах, и пепельницы в виде тяжелых застывших клякс с неровными лучами, но и множество ваз, вазочек, и всяких фигурных бутылочек. Стоили они сущие копейки, и Ленка с большим удовольствием выбирала, чтоб нравились, чтоб именно ей.

Самая любимая ваза стояла на письменном столе. Круглая, как медовый шар, с высоким узким горлом, похожая на колбу алхимика, а еще на спокойное густое солнце, и над ней, на тонких стеблях, бабочками — алые небрежно свернутые цветы. За ними, в окне маячила серая дорога, голые ветки деревьев, низкий бетонный забор, обрывающийся у бельевой площадки, и за ним Пашкина пятиэтажка — песочного цвета, в хмурые бессолнечные дни тоже совсем серая. Так что медово-желтая ваза с красными цветами на зеленых стеблях очень получалась к месту.

Вечерами серый мир темнел и прятался за шторой, включалась настольная лампа, и круглое солнце, наполненное водой, загоралось неярким медовым светом. А цветки становились почти прозрачными. Те, которые умирали, Ленка осторожно срывала, оставляя живые, и было это как ее личный календарь, приближающий настоящую весну. Ленка знала, сидя спиной к комнате, к закрытой двери, за которой ходила мама, а за ее шагами мурлыкал телевизор, — цветы кончатся, а весна еще не придет, но можно сманить девочек на дальний пустырь, набрать веток миндаля, расставить их в вазы, и они тоже помогут дотянуть до зеленой листвы и яркого, настоящего солнца.

В этом году фрезии стояли долго. Ну, хоть так, усмехнулась Ленка, стряхивая в ладонь увядшие колокольчики — на стеблях остались всего по одному, на самых макушках. Красный и два желтеньких, и уже растеряли свой запах. Но все равно молодцы, уже середина марта. За шторой гудел ветер, иногда стихал и снова кидался, и тогда в стекло царапалась колючая снежная крупка. Каждый год в начале февраля кажется — вот она, весна, почки зеленые, солнце, и кругом свежая травка, которая вылезла еще в декабре. И каждый год после самых теплых зимних деньков неумолимо приходила февральская зимка, лютовала, длилась без конца, забираясь в март и не желая отступать. Никуда от нее не денешься. Только ждать апреля.

Он придет, так же обязательно, как приходят последние злые холода. Его можно ждать, хоть это и тоскливо и скучно, долго. Но он придет.

А вот как ждать того, что неизвестно, будет ли, Ленка не знала. И промаявшись весь последний месяц, поняла — не умеет. И некому научить.

Держа в кулаке смятые цветки, встала, сдвигая на угол стола учебники. Надо выйти, выкинуть, да может быть сделать себе чаю.

Телевизор заболтал громче, зашуршали в коридоре шаги.

— Лена, — мама приоткрыла дверь, не вошла, но встав на пороге, внимательно оглядела комнату, — ты сделала уроки? Чай будешь?

— Нет, — Ленка пошла к двери, открыла ее полностью и прошла мимо матери, включила свет в кухне.

— Я совершенно не понимаю, на что ты снова дуешься. Ну поссорились. В первый раз, что ли? И давно уже. У тебя такой тяжелый характер, просто ужасно. И ты должна понимать, что ты была неправа. А я говорила…

— Угу.

— Ну, может быть я сказала чересчур резко, но чистую правду!

Ленка хлопнула крышкой ведра и повернулась.

— Ты чего от меня хочешь? Никуда не хожу. Делаю уроки. Сижу дома. Какого черта еще надо от меня? Чтоб я прыгала тут и скакала? Песни пела?

Алла Дмитриевна взялась за виски. Тонкие брови страдальчески поднялись.

— Началось! Да, мне интересно, почему ты никуда не ходишь. В твоем возрасте надо общаться со сверстниками, конечно, в разумных пределах, но надо. В секцию записалась бы, спортивную там. Или шахматы. Чтобы культурный досуг, вон у тети Анжелы дочка ходит во дворец пионеров, танцевальная студия, такие все милые девочки.

— Не то что я.

— Да! Именно! Никто из них такого не учудил бы, как ты устроила мне. И после этого еще сидишь целыми днями надутая, как мышь на крупу!

Ленка открыла рот, чтоб снова спросить, ей что — песни петь и танцы плясать, но поняла, язвительный этот вопрос полминуты тому задавала, чего повторяться. Тем более, мама иронии в нем не услышала.

И снова хотелось спросить, нет, прокричать, да чего же хочет она от дочери, но Ленка знала, чего. Именно, чтоб пела, улыбалась, и как будто ничего и не было, фу-фу, улетело, растаяло, притворимся, что у нас все хорошо, любящая мама, прилежная дочка. Да и ладно бы с обидами, Ленка привыкла их в конце-концов отметать и выкидывать, потому что мама всегда в своей правоте стояла насмерть. Но как быть с тоской от этого невнятного ожидания? От того, что Валик Панч, такой прекрасный, такой уже совсем-совсем Ленкин, потому что она решила и кинулась в это решение, с холодеющим сердцем и с песней в душе, он — исчез. Нет адреса, нет писем и не звонит. Он обещал и Ленка верит, но он написал — год. А вдруг он напишет через полгода? Или вообще не напишет? Как ждать? Да еще постоянно в голове крутится мысль, наверное, так ждал ее письма Вася Кострома, где-то там, в армии, стриженый под ноль, в каком-нибудь окопе, или землянке, ну в казарме, в общем. Ждал, не зная, ответит ли. А она так и не ответила. Вдруг это ей наказание за вину? Теперь испытай, Малая, то, что заставляешь испытывать другого, теперь это же происходит с тобой.

А самое паршивое, что совсем не с кем об этом поговорить. Оля знает, что Ленка влюбилась, но это и все. И будет ждать, когда ее Малая сама соберется рассказать подробности. С Викочкой Ленка особо не откровенничала никогда. Так с самого начала повелось, дружили Оля и Ленка, а Викочка прилипла к ним позже и оставалась немного сбоку-припеку, и потому что младше, и из-за своего мрачного обидчивого характера, да и сама она часто пропадала, то уезжая с родителями по многочисленным родственникам, то приставая к компании одноклассниц. Да и что Викочка посоветует в таком сложном запутанном деле.

Вот если бы не имел на нее видов Кинг, подумала Ленка, возвращаясь в комнату и распахивая шкаф, он умный и спокойный, наверняка сказал бы что-то нужное, что помогло бы ей жить. Но как ему плакаться, страдая о другом парне? Да после истории с балконом остался у Ленки нехороший осадок, даже когда собиралась подумать о том, что вот, рассказать бы… то мысль эта не думалась до конца, будто на нее наступали ботинком.

Жалко, что нет адреса Пети-фотографа. Вот он бы понял. И поговорил. Почему-то так казалось сейчас Ленке и из-за этого «почему-то» она даже простила Пете его глупые намерения наделать с нее эротических фоток. Она же объяснила тогда Кингу, что Петр хотел не денег, и не полапать, наверняка хотел другого. Раз она так сказала, то оно так и есть. Наверное.

— Ты куда собралась?

Ленка очнулась от размышлений, сунула голову в свитер, висящий на руках, и, вылезая из тесной горловины, поправила волосы. Не удержавшись, сказала, уже зная, что последует:

— Во дворец пионеров. На кружок с танцами.

И под мамин монолог, говоримый высоким от злости голосом, ушла к зеркалу — расчесываться.

Обуваясь, дождалась паузы.

— Я к Оле, вернусь в одиннадцать.

А еще, думала она, уже сидя с ногами в маленькой комнате Оли, где сильно дуло по полу сквозняком от старой балконной двери, несмотря на свернутое одеяло, подоткнутое к порожку, еще паршиво то, что после нового года и с ней, с Рыбкой разладились у них отношения. Совсем увязла ее подружка в своем любовном треугольнике. И изменилась.

Оно вроде и понятно, думала Ленка, глядя на Олин профиль и волосы, просвеченные настольной лампой, на руку с длинной щеточкой. Рыбка красила ресницы тушью, которую ей подарила Ленка. Когда-то в бонном магазине выбрасывали, и маме досталось две штучки, Ленка выпросила обе, спрятала, до дня рождения. И сама не пользовалась, чтоб вместе начали новенькую импортную тушь.

Понятно. Оля девочка, как выражалась Ленкина бабка — характерная. С ударением на второй слог. И теперь, когда все затянулось, и она уже привычно делит своего Ганю с соперницей, понимая, как унизительно для нее — ждать, когда та уезжает, встречаться тайком, а после делать вид, что все нормально, что вроде и нет ничего, а оно ведь есть, — теперь Оле стыдно, и она все чаще молчит, ничего не рассказывая.

— На дискарь пойдем? — отрывисто спросила Оля, безжалостно крутя щеточку в синем пузатом цилиндрике.

— А… я думала. Ну что ты…

Ленка не захотела продолжать, зная — у подруги запылают впалые щеки и сузятся глаза.

— Та, — Оля махнула рукой, снова вытянула шею, и, сложив губы, стала бережно наводить ресницы перед маленьким зеркальцем.

— Не знаю, — призналась Ленка, — не пойму, охота или нет. И Семачки наша пропала куда-то.

— К бабке уехала сегодня. В школу от нее пойдет.

— Оль, а чего так плохо все? Ну не плохо, а как-то тоскливо. Вообще везде кругом. Ты заметила?

Ленка взяла косматого плюшевого львенка, совсем уже облезлого. Пощипала свалянную кисточку на хвосте. Оля завинтила тушь и поморгала, проверяя. Кивнула, качнув белыми прядями.

— Угу. Ну зима ж. А к нам скоро моя сеструха переезжает. С малыми. Уже не посидим просто так в комнате, Ленк.

— И в школе тоже, — развивала тему Ленка, — такое впечатление, что им тоже всем все набрыдло. Вся жизнь. Подожди. Как переезжает? Совсем?

— Угу. С мужем горшки побила. И хочет обратно. Такой начнется гуй-гай тут. Они ж в садик ходили там, в поселке, а тут пока она их устроит. Будут дома носиться.

Ленка огляделась. Олину комнату с диваном, полосатой дорожкой на весь пол, с фикусом в углу и таким же письменным столом, как у Ленки, стало ужасно жалко. А еще тут балкон, где летом они часто сидели просто так. Ели вяленую рыбу.

— У нас тоже скоро приезжает бабка. Что за жизнь такая…

— Та ничего, — утешила ее Оля, — все равно выпускной, да я уеду сразу. В Ейск, в техникум.

— А я? — скорбно спросила Ленка, — бросаешь меня, да?

— Поехали, — утешила ее Оля, копаясь в шкафу и рассматривая на свет колготки.

— Угу. В рыбный техникум, да не хочу я.

Оля натянула колготки, вытягивая поочередно худые длинные ноги. Влезла в тесный вельветовый сарафан, выдохнула, застегивая молнию на животе. Сдавленным голосом сказала:

— Не ссо, Малая. Поехали на дискарь. Попляшем. Уф. Щас растянется. Пашка своего Валерчика притащит, я их видела, когда за хлебом ходила. Про тебя спрашивал.

Ленка вдруг решила, сегодня все и расскажу Оле. Одной тосковать уже невмоготу. Пусть обругает даже, зато можно будет вслух спорить, и говорить имя, не как сумасшедшая, дома, разговаривая с фотографиями, спрятанными в книгу.

Радуясь, спрыгнула с дивана, хватая с тумбочки щетку для волос.

— Ну точно, рванули. Чего киснуть.

Телефон зазвонил, когда обе уже топтались в прихожей, мешая другу другу застегиваться, а Олина мама стояла у стенки, сложив на переднике полные руки и печально смотрела на девочек.

— Але… — сказала Оля, отворачиваясь и завешивая лицо волосами, — да? Конечно. Сейчас. Да я только выйду. Десять минут. Да.

— Што? — закричал из кухни Олин отец, и она быстро сунула трубку на место, толкнула Ленку, одновременно распахивая дверь.

— Што, — орал суровый родитель, и мама, охнув, заторопилась к нему, по пути быстро проговаривая что-то успокоительное, — што, и ты еще побежала, подолом трясти? Да чтоб вас…

Оля треснула дверью, и голос остался внутри.

— Дались им наши подолы, — мрачно сказала Ленка, торопясь следом по ступеням.

На улице остановилась, дожидаясь Олиным слов. Уже знала, что та скажет.

— Лен? Ну, я пойду, да? Я ж думала они сегодня. А видишь.

— А ты и побежала, — не удержалась Ленка, — а мне теперь что? Домой идти?

Оля молчала. Оглянулась быстро, нервно. Поправила волосы и Ленка поняла — уже торопится, не слушает.

— Я, между прочим, с матерью погрызлась, — добавила с вызовом, отвернулась и пошла, быстро стукая каблуками.

— Лен, — позвала в спину Оля.

Ленка с надеждой замедлила шаги. Но в ответ раздался постук каблуков, и он удалялся.

— Вот блин, — сказала она сама себе. И побрела обратно домой, не ехать же на дискотеку в одиночестве.

Над «серединкой» белел угловой балкон, окна квартиры были темными, и верно, не сидит же Кинг там без перерыва, у него куча дел и тыща баб. У Оли — Колька Ганя. У Викочки сложные отношения с Валерой Чекицем, и безответная свежая любовь к Кингу. А у Ленки — тонкий листочек и мятый конверт с клапаном, подписанным с изнанки печатными буковками. Как то делают дети, играясь в секретики. Оставляют на клапане тайные послания. Совсем он еще дите, а она тут страдает. Тащит пацана из детства в какие-то взрослые отношения. Правильно сказал доктор Гена. И это не только нельзя, это как-то и нехорошо. Для Валика. Наверное… Пусть бы еще в машинки играл и паровозики. Кормил полосатого Боцмана вместе со своим мелким Петром и его Валечкой.

Подходя, она с удивлением посмотрела на свет в окне своей комнаты. Неужели мама никак не успокоится и снова шарит по ее вещам? Кроме тех фотографий, что Ленка хотела отправить Панчу, есть и еще, они лежат на дальней полке, в трех книжках. Вдруг найдет? А еще эти тетрадки, где Ленка пишет.

Она прибавила шагу. Смотрела на желто-полосатый свет и потому испугалась, когда тихий голос позвал откуда-то сбоку.

— Ленуся!

— Фу. Паш, ты меня до приступа доведешь!

— Это ты меня доведешь, — печально возразил Пашка, оказываясь рядом и хватая Ленку под локоть, притиснул к себе, тыкаясь в волосы над скинутым капюшоном, — мне сколько за тобой бегать? Ищу тебя везде.

— Паш, я домой.

— А я был. Мать сказала, а Лена ушла к девочке. До самого вечера. Поругались с Рыбкой, что ли?

Ленка отступила, отпихивая его руки.

— Мне правда, надо. Ну подожди ты.

— Подожду, — согласился Пашка, — или зови меня в гости. Или тут, у батареи я постою. А ты выйди. Ну, Лен, ну, Ленуся, выйди, а? Мне надо тебе сказать. Важное очень.

В неярком свете из подъезда светили темные Пашкины глаза, с влажным бликом. И темнели надо лбом коротко стриженые волосы. Ленка вздохнула. Печальный такой, серьезный. Или начнет в любви признаваться, клоун. Или что случилось у него.

— Ладно. Я проверю там. И выйду. На полчаса. Постоим тут, хорошо?

Пашка тут же заторопился в подъезд и устроился у батареи, расстегивая куртку.

— Смотри, не забудь про меня, — позвал в Ленкину быструю спину.

А та уже давила на кнопку звонка, прислушиваясь к неясному за дверями шуму и говору, к шагам в прихожей.

— Ага! — сказал из-за раскрытой двери знакомый, такой неожиданный голос, — ну-ка, ну-ка, это кто у нас тута!

И Ленка влетела прямо в пушистую кофту, схваченная крепкими руками.

— А… — сказала ошеломленно, отпихивая руки и поворачиваясь к свету, — о! Светища? Ничего себе. Ты чего тут?

За спиной сестры маячило мамино растерянное лицо, ее руки возле темных волос, а потом на вырез халатика и снова вверх — поправить темные локоны. И глаза почему-то испуганные.

— Узнаю брата васю, — смеялась сестра, таща Ленку за руку в большую комнату, — да не разувайся, погодь, дело есть. Вот сперва познакомься, и скажу.

Со стула в гостиной встал незнакомый высокий парень, и от растерянности Ленка не смогла разглядеть его лица, увидела только, что волосы русые, до плеч, и ниже — джинсовая рубашка с кнопочками, а на спинку стула кинута зеленая куртка, уронив рукава к полу.

— Тадада-дамм! — спела Светка, подтаскивая ее ближе, — прошу любить! Это моя сестра Еленица-крокодилица-красатулица. А это мой муж Георгий, а проще Гера, а еще проще — Жорик. Очень приятно. Да?

— Ка-акой муж? — растерялась Ленка, берясь за протянутую влажную ладонь, — очень приятно, да. А Петичка?

Влажные пальцы разжались и Ленкина ладонь повисла. Внезапный муж Жорик нахмурился и стал смотреть в сторону, криво улыбаясь. У него усы, отметила Ленка, дурацкие какие-то, кудрями.

— Ну, вы авоськи, — рассердилась Светка, быстро и уверенно передвигаясь по комнате. Вынимала из огромной сумки вещи, уходила к открытому шкафу, совала на полку, а на столе, отметила Ленка — лежала вытащенная оттуда кипа свежих полотенец и простыней.

— Между прочим, это неприлично, законному мужу тыкать моими юношескими, а нет, девическими прошлыми отношениями. Ленка, я что хотела тебя попросить, а сбегай в магазин, а? Жорику нужен кефир, у него желудок слабый, на ночь, ну и утром, сразу, как встанем. В нашем уже наверное нет, сгоняй в гастроном на ленте, а? Три кефира, одно молоко. Вот деньги. Когда вернешься, сядем, отметим приезд. А завтра уже все остальное.

Она смеялась, тормошила Ленку, толкая ее обратно, мимо растерянной мамы к выходу. И там, осмотрев и обняв, чмокнула в щеки, щекоча концами темных стриженых волос.

— Ишь, какая. Смотри, чтоб тебя там не сперли по дороге. Иду, Жорик!

Через секунду уже говорила что-то в комнате, смеялась, спрашивала. И мужской голос послышался в ответ, высокий, как-то он Ленке не понравился.

— Мам? — сказала она вполголоса, держась за дверную ручку.

Алла Дмитриевна вытолкала ее в подъезд и прикрыла за собой дверь.

— Лена, я сама ничего не понимаю. Совершенно! Ни письма, ни телеграммы, я думала — соседка. Открываю, а они… Какой-то Жорик. Господи… Лена! Муж. Она сказала — муж? Законный?

Пашка деликатно покашлял, и Алла Дмитриевна дернулась, хватая Ленкин локоть.

— Это Паша, — поспешно сказала Ленка, — Санич Паша, меня ждет.

— Да, — рассеянно отозвалась мама, — конечно, Паша, добрый вечер, Паша. Вы поняли, да? Три молока, кефир.

— Три кефира, мам.

— О Господи, — ответила та высоким голосом, — я… она сразу полезла в холодильник. Лена! За огурцом! Вы идите. И скорее обратно. Боже мой, ну а как же Петичка?

— Дела, — сказал Пашка через несколько минут, шагая рядом с молчащей Ленкой, — похоже, у вас там водевиль начинается, да?

Ленка хихикнула. И вдруг расхохоталась, спотыкаясь. Пашка поддержал и она уцепилась за его руку, вытирая пальцем мокрые глаза.

— Ой, я не могу! Паш, у нас батя с рейса приходит, щас скажу… в конце марта. И сразу приедет баба Лена, типа жить с нами. А тут Светища. С Жориком. Вот уж то пусто, то густо.

— Огурец еще, — подсказал Пашка.

— Что огурец? — не поняла Ленка, накидывая капюшон, чтоб не морозить уши.

— Соленый. Ты что, Ленуся, не знаешь, когда девушки все огурцы-помидоры с холодильника сжирают? Что, все еще не поняла? Сеструха твоя — беременная.

— Нет, — возразила потрясенная Ленка, — с ума сошел совсем? Не может быть! Она ж в стройотряд собиралась, и еще год ей учиться. Да ну… чего ты ржешь?

— Ленуся, ну ты наивная. Совсем еще дите. У меня мутер всю жизнь медсестра. Уж ты мне поверь, просто так с внезапным мужем не приезжают, бросив институт, и за огурцом с порога в холодильник не лезут. Я тебе зуб даю, через месяцев шесть будешь возить коляску. С племяшом. Я не понял, ты чего опять смеешься.

Ленка остановилась на тротуаре, разрисованном квадратами света из витрины гастронома. Убирая волосы, покивала.

— Ну, я просто дальше представила. Бабка, мать с отцом, Светка, ее Жорик, коляска. Может и мне замуж выйти, и тоже кого родить? Вот это у нас наступит жизнь! Маме понравится.

— Двойню, — предположил Пашка, и вдруг повалился на колено, прикладывая руку к куртке, а другой таща к себе Ленку за рукав.

— Выходи за меня, Ленуся! Буду приходить с работы, а ты мне хоба — блины. Потом секс. Потом спать. Потом…

— Секс, — слабым голосом ответила Ленка, — встань, я уписяюсь на дорогу прям, ой, да вставай же.

— Секс, — радостно согласился Пашка, — и я на работу. А потом…

— Блины!