Лета проснулась, держа в голове остатки увиденного сна. Надо бы записать сразу, потому что — яркий, он неумолимо выветривается: не успеешь спустить к тапочкам ноги, уже с трудом вспоминается сюжет, а потом улетучиваются картинки — одна за другой. Последним, крадучись, уходит настроение сна. Задержать бы хоть его, но без картинок настроение становится зыбким, нереальным, ничем для головы не подтвержденным.

Но записывать всегда лень, всегда некогда. Хоть бери с собой в сон записную книжку или какой диктофончик. Но сны так реальны, разве можно надзирать за ними, просить, подожди, вот я запишу, и помчимся дальше. Сон ждать не будет. Лета, конечно, слышала о техниках управления снами, но не вникала и не искала литературы — почитать и научиться. Сны были ценностью, и реалистичность делала их еще ценнее. Как можно по своей воле отказаться от приключения, которое до дрожи в коленках и смертного ужаса или бесконечного счастья настоящее? Маячить над страхом, счастьем, опасностью утешительным трезвым привидением, которое каркает — это все сон, глупая Лета, всего лишь сон и ты можешь его повернуть…

Может быть, там, в этой теории осознанных сновидений, все не так, понимала Лета, но пока ее устраивали хождения в другие миры, она не хотела ничего менять.

На белом потолке над головой плавно крутилась паутинная нитка. Лета смотрела, медля повернуться к окну. Повторяла про себя главное, что хотела запомнить.

«Пещера. Арки, неровные. Там за ними — море и свет заката, ложится на воду, вот что значит — позлащенная светом вода. Мокрый песок полумесяцами между камней. Так. Да. И — вот оно — из тайного колодца вьются вверх ленты шелка. Не ленты, широкие полотна, такая роскошь бесконечности. Синие, тонкие. И сочные желтые — полосатая бронза. Мы прыгаем в них, и летаем, крутимся, смеясь. Медленно, и шелк везде. Держит. Но только в пещере. И потому надо спуститься, солнце уходит, а надо снять…»

Ей становится смешно. Во сне изо всех сил торопилась, как делает наяву, не пропустить солнца этого дня. Будто завтра оно не взойдет или не выйдет. Солнечные летовитамины, ее эликсир. Ну, нельзя же так. У кого-то наркотики, у кого-то спиртное или занятия спортом или секс. У Леты — солнце. И все что под ним. Или — можно?

Шелковые полотна для летания — это было главным в сегодняшнем сне, и потому, запомнив, она повернулась, уже не боясь, что прочее выветрится из головы. Уже знала — нащупай главное, запомни его и все остальное зацепится и никуда не уйдет, бахромой, обвитой вокруг веток.

Что-то вчера случилось. Важное.

Дзига, сказала ее голова, и в первую секунду, глядя на густое синее небо над крышей соседнего дома (сколько просыпалась тут, столько и радовалась его цвету — песочный радостный цвет, как будто в небе — морской берег), она снова упала в тоску. Как было тогда, в том злом марте. Когда он…

Но тут же через картинки плавно уходящего сна увидела огромное окно, граненое по форме маячной башни, так что и вперед стеклянная плоскость и в стороны. В левую грань солнце вливало почти белый свет, он укладывался на плитчатый пол, зачеркивая себя тенями оконных переплетов. Рассеивался, доставая смятые простыни на широкой тахте, над которой висела в тонкой рамке цветная фотография белопенной волны, что углом расшибалась о край серого камня.

Лета села, выжидательно глядя на разбросанные там, в мягком свете подушки. Моргнула, когда из распахнутой белой двери появилась тощая мальчиковая фигура, с полотенцем в руке.

— Эй! — он посмотрел недовольно и взмахнул рукой.

Лета машинально подняла свою, прикрываясь от летящего полотенца. Другой рукой потащила на грудь простыню.

— Предупреждать надо. Хорошо, я в трусах.

Она улыбнулась, осматривая знакомую, свою комнату — книжные шкафы, полки, стеллаж, зашторенный ярким шифоном, гладильная доска у окна и стол со швейной машиной в углу.

— Извини, я нечаянно. Доброе утро.

— Доброе. Когда приедешь?

— После обеда. Мне работать надо.

— Угу, — ей было слышно, как он, невидимый уже, шлепает по полу босыми ногами, чем-то звякает, хлопает. Вдруг усилился шум ветра и закричали чайки.

— А, красота какая! Солью пахнет.

— Окно открыл? Простудишься, ты.

— Какой тут у нас месяц?

— Октябрь.

Все еще придерживая простыню, она встала, стесненно оглядываясь и думая — вдруг он ее сейчас видит. Надо одеться.

— Отличный у нас октябрь. Не волнуйся, я иногда слышу, что думаешь, а смотреть нет, не смотрю. Если ты не смотришь.

— Ну, спасибо.

Лета снова повалилась на постель, откинула простыню, положила руки вдоль бедер и подняла прямые ноги, напрягая мышцы живота. Раз и еще и еще раз, десятый, одиннадцатый… две-над-ца…

— Слушай… Ты там это, не глупи. Думай, как думается. Ну и делай, как привыкла. А то еще надорвешься от самоконтроля-то…

Тринадцать-четырнадцать-пятнадцать.

Ноги упали и Лета, прижимая руку к животу, расхохоталась. Кивнула. И правда, чего это она, будто он со стороны прибился.

— Ладно. Я сейчас кофе и трудиться. Тебе поесть привезти?

— Не. Мы с Николай Григорьичем на вахте. Фонарь будем смотреть. А потом тетя Даша нам обед. Ладно, не мешаю больше. Работай.

Лета натянула домашние спортивные штаны и футболку. Взяла в руку щетку, расчесываясь, кивнула медленно. А как же еще? Она их писала. Теперь она пишет его. Своего Дзигу. Как и обещала ему. Чего же удивляться, если рядом с ним, для него возникают в его реальности написанные ею люди? Интересно, она тоже сможет увидеть их? Поговорить? А хочет ли?

— Не хочу, — сказала, неся из кухни горячую чашку и усаживаясь за лаптоп, — не хочу. Хочу только с ним. Пока что. Или всегда. А они пусть живут там, где живут.

Прислушалась, но Дзига молчал, видимо, уже торчал в стеклянной башне, помогая Григорьичу с фонарем. И она, выкинув из головы все, углубилась в работу.

Окно комнаты смотрело на северо-запад, и потому Лете было видно, каждое утро, как с запада потихоньку наползают светлые облака или мутноватые тучки, чтоб к обеду частенько полностью закрыть утреннее солнце. Сырость всегда шла с запада. Оттуда же дул и любимый ее ветер зефир, влажный и радостный, как теплый щенок. Работая, она посматривала в окно, отмечая движение света и облаков. Но октябрь всегда месяц солнца, и влачась от края неба, облака чаще всего размывались, тончали, не нарушая синевы.

* * *

В плеере звучали любимые слова и любимая мелодия, Лета все ждала, когда же ей надоест, но не надоедало, звуки легко укладывались в такт ровным шагам, с ними было хорошо. А еще музыка создавала вокруг невидимый кокон, делая ее защищенной, будто не шла, а ехала, поглядывая вокруг через невидимое стекло. Отгораживалась не всегда, часто наушники просто болтались на груди, чтоб мир вокруг оставался цельным, чтоб сверкание ранне-осеннего солнца дополнял шум машин, человеческие голоса, птичьи и детские крики. А еще были места, в которых она никогда не слушала музыку. Там она была своя, вечная.

Выходя из автобуса, поблескивающего желтым нарядным глянцем, пошла к маячной башенке по извилистой дороге, белой от истертого колесами известняка. За плоским пустырем с редкими квадратами огородов блестело зеленью море. И только у самого края обрыва можно было увидеть, как внизу, вываливаясь на яркий желтый песок, громоздятся светлые плиты и горбатые обломки песчаниковых скал, создавая свой небольшой почти затерянный мир. Мир морской тишины над прозрачной мелкой водой.

Она знала, сегодня их дело там, внизу под скалами.

Дзига ждал, сидя на валуне под старым миндальным деревом. Рядом на плоском камне валялись разбитые скорлупки и кусочки белой ореховой мякоти. Улыбнулся, взвешивая в руке серый камень-голыш.

— Привет!

— Нашел сладкий? Наелся? Привет.

— Этот горький. А сладкие те два, видишь, близнецы по бокам тропки. Но их уже обобрали. Нашел пять штук всего. Хочешь, еще поищем?

Она покачала головой.

— Солнце скоро уйдет, за обрыв. А нам надо, чтоб свет.

Поднялся, кладя камень рядом с плитой — для тех, кто сядет колотить орехи. Пошел рядом, мелькая коленками под мешковатыми шортами и протягивая на ладони раздробленные кусочки орехов.

— На. Тебе разбивал.

— Спасибо.

Мякоть казалась сделанной из застывшей крошеной сгущенки, такого же праздничного вкуса. Только нежнее.

— Городские деревья стареют, — печально сказала Лета, — я еще помню, как по весне крыш не было видно за белыми пенами цветов. Миндаль, абрикосы. Сейчас те, что ничейные, никто не стрижет, не пилит лишнее. И деревья теряют силу просто так, кругом на них сухие мелкие ветки, потому цветов мало. Ужасно жалко.

— Не грусти. Расскажи лучше, с кем это ты летала сегодня?

— Ты что, видел мой сон?

Он нагнулся, срывая на ходу желтую кисточку из цветочков сурепки, понюхал, смешно морща нос.

— Не. Я слышал, как ты его себе оставляла.

— А. это знакомая моя дама, она всю жизнь Светочка. И двадцать лет тому была Светочка, а сейчас просто отчество прибавилось — Светочка Павловна. Я очень давно с ней не виделась, наверное, нужно позвонить. Такой вот сон-напоминание.

— Не забудь, ты с ней летала, но только в пещере. А наружу торопилась одна и уже пешком.

— Хм. И правда. Значит, не напоминание, а предупреждение?

Дзига пожал худыми плечами. Тишотка на нем была та же, что и вчера — с черным силуэтом кота на груди.

— И то и другое? — предположил, недоверчиво покачивая шаткое перильце над краем обрыва. Перильце было состряпано из кривой толстой ветки, выбеленной морем, кто-то притащил сюда плавник и заботливо укрепил над узкой лесенкой с ржавыми звонкими ступенями. Сейчас у верха лесенки буйно цвели степные астры, мелкие, как сиреневые ромашки с лепестками-иголочками, и тени от них острыми щеточками ложились на серое круглое дерево. А под цветочной гущей распахивалась светло-зеленая прозрачная гладь… А в ней дремали плоские камни, густо укрытые темными морскими травами… А на горизонте, за ажурными вышками ставников и карав, шли далекие корабли, синие и красные, с белыми рубками, отсюда — как пятнышки белой краски, посаженные мизинцем на четкие силуэты… А еще дальше…

— Ну, все, приехали-застряли, — сказал Дзига и, обойдя Лету, которая, сидя на корточках, прикипела к видоискателю, стал осторожно спускаться вниз, держась за серую гнутую ветку. Крикнул снизу:

— Камней собрать? Или дальше пойдем под скалами?

— Собрать, — согласилась Лета, переползая с камерой на другую сторону от зарослей астр и нагибаясь, почти заваливаясь набок, — дальше пойдем, да.

— Логично.

Когда Лета спустилась, все еще неся в глазах несметность сиреневых игл вокруг желтых серединок, их тени, мягко уложенные на серый фон, грубые узлы старой веревки на креплениях перил, Дзига сидел на плоском камне, уложив на колени подбородок. Смотрел, щурясь.

Лета медленно поднесла камеру к глазу. Тонкий мальчишеский силуэт среди сверкающей глади вод, светлый на плоской темноте каменной плиты. Черные волосы лохматой шапкой над белым лбом и тонким, с горбинкой, крупным носом. Ссутуленные плечи, широкие, но еще худые.

И опустила. Не стала снимать. Подошла и, взобравшись, села рядом, так же согнула ноги в тонких привычных джинсах, уперла в камень легкие мокасины. Море лежало перед ними, показывая в себе камни, и свей на подводном песке. Она придумала именно это море, и написала его в рассказе, старом печальном рассказе о несчастье, постигшем светлую молодую женщину со смешным прозвищем Белка. Придумала до самых мелких деталей, до каждого камушка и цвета воды. А через несколько лет, подойдя к высокому обрыву, заглянула вниз и поздоровалась со своим морем. Именно таким, какое держала в сердце.

— Я спросить хотел, — сказал Дзига, все так же глядя на далекие праздничные корабли, — о смерти.

Лета прокашлялась. И промолчала, покорно ожидая.

— Про тетю Дашу. Она ведь в твоем романе умерла, так?

У Леты от неожиданности перехватило дыхание. Она уже приготовилась говорить о нем, о Дзиге. А тут…

Мальчик махнул рукой, сгибая тонкое запястье с потертой кожаной фенькой:

— Да ладно, не трепещи. И про Дарью потом расскажешь, а то солнце, смотри, ведь скоро уйдет.

Они спрыгнули с камня на песок и стали собирать камни, складывая их на краю воды. Старались найти примерно одинаковые, с кулак или чуть меньше. Потом Лета села на небольшой валун, приготовила камеру, выставив нужный режим. И скомандовала:

— Видишь там, в воде, белая ракушка? На счет три кидай в нее, понял? Давай! Раз-два-три!

Камень булькнул, вздымая над гладью прозрачную корону с ажурными стенками.

— Ага! Есть! Раз, два, три!

Второй лег рядом, рассыпав над водой фонтаны брызг.

Пальцы прилаживались сами, сторожа нужное мгновение. Камень за камнем уходил в прозрачную воду, иногда Дзига промахивался, камень разбивал воду, не попадая в кадр. И он с огорчением цыкал, бежал под скалы, выворачивая песок подошвами спортивных сандалий, кричал оттуда азартно:

— Щас, погоди, вот тут классный. А большой тащить?

— Давай, — так же азартно кричала в ответ Лета, и чтоб не терять времени, снимала краешек каменной плиты и тень от него, в которой ходили мелкие рыбы с оловянными спинками.

Пошвыряв в радостную зелень полсотни камней, и бухнув туда напоследок большущий обломок, что вызвал небольшой локальный шторм, к радости Леты попавший в кадр, выдохлись и снова сели на плиту, осматриваясь.

— А с кем еще бросала? — спросил Дзига, поворачивая к ней узкое лицо с темными глазами, — у тебя все отрегулировано, до раз-два-три, я ж вижу.

— Дай подумать. В первый раз сама. Ничего не вышло. Потом с мужчиной, потом еще раз — с другим. Еще сын кидал, летом, в жару, а потом сам в воде крутил брызги. А в последний раз с Черной Королевой Кам. Не со всеми получается, понимаешь? Нужно, чтоб человек знал, это важное дело. Не пустяк.

— С кем лучше всего?

— С тобой. И с Черной королевой.

— Интересно…

Лете стало смешно и немного неловко.

— Пошли, ягоды проверим? — она спрыгнула на песок, уже покрытый легкой тенью, — это дальше, по берегу, под скалами.

— Вкусные? Пойдем, да. А интересно, потому что я думал — с мужчиной тебе интереснее должно быть, а?

Слева тянулись высокие скалы, неровной стенкой с выдутыми в ней глубокими желобами. Кое-где радостные надписи, выдолбленные в камне, сообщали: Оленька, Маша, Химки-12, Валера Бес…

— Не обольщайся. Чтобы нашелся такой мужчина, нужно пуд соли истоптать и все лесом. Я и не прочь бы, но лучше делать, чем ждать. Так думаю. Может еще и найдется для меня такой, понимающий.

— А почему она черная королева?

Солнце светило в спины, укладывало перед ними длинные тени. Тень Леты брела по прибою, макая в воду черную голову и руку с опущенной камерой.

— Потому что не темная.

— А ты?

— А я — белая. А что королевы, так это не из-за мании величия. Все девочки — принцессы. А потом, минуя возраст принцесс, женщины сами решают, кем быть дальше. Можно стать королевой, а можно просто исчезнуть. Мы с ней решили — не исчезать. Это женское, Дзига. Я думала, тебе это неинтересно.

— Я может быть, тут с тобой хожу, чтоб ты могла что-то сказать, понимаешь? Не изрекать, а типа я спросил, ты ответила. Чего ты снова ржешь? Ну?

— Диалоги Платона! Королева Лета и ее воображаемый собеседник.

— А за это я возьму и уйду.

Ступил в тень скалы. И вдруг исчез. Лета остановилась, перестав смеяться и вглядываясь. Сердце нехорошо сжалось. Темнели надписи, маячили под козырьками неглубокие ниши с забитыми туда волной жестянками и пластиковыми бутылками. А его не видно.

— Слушай. Прости. Я не хотела.

— Не хотела — не сказала бы, — отозвался обиженный голос. И далеко впереди из тени в закатный свет вышла мальчишеская фигура.

Лета ускорила шаг, догнала и пошла рядом, виновато посматривая на опущенную голову.

— Во-первых, ты уже взрослая… — и добавил язвительно, — тетка. Я думал, умная. А умные себя на смех не поднимают. Тем более, что да, ты решила и королева, и да, я твой воображаемый собеседник.

— Прости.

— Ладно…

Они перелезли через нагромождение камней, вспугнув пару толстых ленивых чаек, и те полетели, редко взмахивая острыми крыльями и отражаясь в воде. Впереди прямо из скалы росла кривая крепенькая маслинка, изогнулась почти в круг, разбросав по изгибу веер черных ветвей в бахроме узких листьев. Рядом с ней от скалы отломился длинный плоский кусище и стоял, прислонясь, присыпанный сверху песочной крошкой.

— Там, — сказала Лета, — за деревом, там целые заросли эфедры, уже должна быть спелая.

— Угу.

— А во-вторых? — не вытерпев, напомнила она.

— Чего?

— Ну, ты сказал, во-первых… а дальше?

Дзига потер пальцем скулу. Ухмыльнулся, кося темным глазом.

— Забыл. Придумаю снова. Давай сперва ягод, а?