Поверх солнечного мира, в котором светлые дни сменяются тихими ночами, утра нежны, а закаты тревожны, где бьется жизнь человеческая и звериная, птицы висят в небе, и в травах ползают земные гады; поверх этого мира, полного радостей, забот, покоя и страхов, накинута сеть темноты. Так сложилось, что она есть всегда, и первые темные узлы сплелись еще тогда, когда пролилась первая кровь убитого для забавы зверя; нити стали толще, когда человек убил человека, и если страшась, думать прямо, кидая мысленный взгляд лишь в одну сторону и сгибая для подсчета пальцы, то кажется — со временем нити и узлы темноты покроют мир целиком, и он, задохнувшись, замрет, утопая в темном болоте.

Но сложилось и так, что на каждое зло приходит ответ от добра, в каждый темный угол может заглянуть свет, и пролитая кровь выцветает в памяти, не вопя о злом отмщении, когда кто-то, вовсе в другом месте, без всякой корысти поделится, или спасет, или просто поможет, а то и подумает светлое, без темноты. Так дышит мир, так он живет и паутина мрака, наливаясь силой, истончается снова. И темные гнезда на перекрестьях нитей гибнут, разрушенные светом. А после — возникают опять.

Об этом знает Патахха, чья земная жизнь — ходить по тонкому льду, делящему сущее на темные глубины и светлые высоты. И знание это приводит к следующему знанию — никогда не будет покоя этому миру, всегда темнота будет стремиться отвоевать себе больше и всегда должны противостоять ей усилия. Невозможно, наведя порядок покоя, лечь и заснуть в надежде, что дальше все будет славно. Зачем так — не знает и Патахха, но живя в мире с миром, радуется тому, что обуздывать темноту находятся силы. Всяк раз другие. Разные. И потому жить всегда интересно и увлекательно.

Иногда темнота дремлет. Не забывая мерно дышать, спит, и в такие эпохи нет нужды призывать героев, довольно и просто жить, соблюдая людские законы добра. Но вдруг настают времена, когда просыпаясь, темнота открывает бездонные глаза цвета пепла и, вглядываясь в мир, потягивается. Напрягает плечи, садясь, и вдруг встает, упираясь в синеву неба косматой головой, собранной из крутящихся злых туч.

Поднятый кулак, загородивший полмира, падает вниз, чтоб вдребезги разнести тихие радости жизни, движется медленно по меркам людского быстрого времени, но неумолимо.

И тогда само время рождает героев. Движется темнота, но успевают вырасти странные, с дикой и неверной судьбой, кажется — непонятно зачем и неясно для чего, и вдруг поднимаются навстречу, каждый по-своему, возвращая равновесие миру.

Так есть, знает Патахха, но что это — уже схватка, когда герой отбивает удар, или предвестие еще большего мрака, ожидание рождения следующего героя, а схватка еще впереди — этого не дано знать старому шаману. Дыхание мира длится сотнями, а то и тысячами земных лет. И старику остается лишь уповать на то, что если при его жизни родился герой, не отягощенный узами судьбы, то он и есть тот самый, предназначенный биться, а не просто замедлить удар и погибнуть, готовя поле битвы для главного сражения.

Патахха любил княгиню, как любил ее отца, и ему грустно было думать о том, что она может погибнуть, ничего не остановив. Пусть бы просто жила, думал он, качая старой головой, и глядя, как юрко ползают в костре змейки-огневки. Скакала бы впереди своих воинов, гордилась сыном и после, когда он встанет во главе, сидела бы позади на троне, украшенном мехами, тканями, золотом, держала на коленях внуков и правнуков. Властная красивая старая женщина, мать славного племени. Вот было бы…

Но вместо этого воины отправили ее скитаться. Без сына, без мужа, а с собой она, конечно, не взяла ничего — горда. Увязался следом иноземец с холодными глазами и быстрым телом, выточенным под женские страсти. И это тоже ей, бедной.

Вот тут бы сказать, возводя очи горе — так ей назначено судьбой. Но Цез уже сказала другое, и сам Патахха видел это — нет ей судьбы. Вечное распутье. Куда бы ни ступила, на каждом шагу ей маячит выбор, да не один. Иди за мужчиной и растворись в нем, стань страстной женой, матерью его детей — прими его судьбу. Или выбрось его из своей жизни, возьми мужа в племени, роди еще сына. И стань вождем, служи им беззаветно. Прими судьбу племени. Иди за сестрой, возьми слабых девчонок, сделай из них черных степных ос, ядовитых и быстрых красавиц. Служи им, поднимай их. Прими их судьбу.

Нет тебе собственной судьбы, светлая дева. Была бы просто человек — было б это твоим несчастьем. Но ты — большее. И кроме судеб своих близких, ты можешь принять на свои плечи судьбу всего мира. Вот и живи, как хочешь. В любой принятой судьбе совершишь многое. Или сгинешь. Или сперва совершишь, а потом сгинешь.

Он вздохнул, забормотал, и замолк, услышав ровные шаги Цез за спиной.

— Все горюешь, старый?

— С чего мне горевать, радуюсь. Жив, почти не болят кости.

— Ври мне. Все о ней думаешь.

— Ну, думаю. Кто же мне запретит. Если б мои мысли имели силу помочь, я б продумал в голове дырку.

Цез подкатила к костру старый котелок и уселась на него, кутая ноги юбкой. Сказала задушевно, тоже глядя на угасающее пламя:

— Зажился ты, старый. И я тоже — полено поленом. Сидим тут и ду-у-умаем. Может, просто сказать, а?

— Сказать? — Патахха отвел глаза от огня, щурясь на жесткий профиль старухи, — а что сказать-то? Про этого ее змея? Ты была молода, Цез, вспомни, кому верит влюбленная женщина? Только ему, своему меду.

— Нет. Скажи ей про устройство мира. Она уже готова, старик. Посмотри, она потеряла все, кроме своего люба-змея. Будет честно — не смотреть, куда ее кинет жизнь, а дать знаний. А думает над ними пусть сама. Чего смеешься? Моей глупости, да?

— Своей, прекрасная Цез. Я — старая коряга, поделил мир на мужчин и женщин, да решил, что с ней нужно, как с женщинами. А ты ведь права, она уже почти человек. Почему ж я про то не подумал?

— Потому что сильно много думаешь!

— Хо, тогда снова нам с тобой думать. Где искать ее теперь и как зазвать к нам.

— Это можно, — согласилась старуха.

И оба, сложив на коленях руки, уставились в костер, размышляя об одном и том же.

А Хаидэ скакала по степи, пригибаясь к шее Цапли, смотрела на мелькающие деревья, купы колючих кустов, редкие рощицы терновника. На птиц, вылетающих из-под копыт. Казнилась радости, что рождалась на дне сердца, поднималась к горлу, перехватывая его. Умер сын, и когда она думает об этом, слезы сами текут из глаз, а думает она постоянно. Племя изгнало ее, и муж отрекся. И даже любимый переменился к ней, и рассудок, издеваясь, шепчет, это не может быть совпадением, не закрывай мокрых глаз, смотри, женщина, ты была нужна, пока была славна, увенчана и богата, вот этого нет и холод вползает между ваших тел, разделяя сердца. Тогда откуда эта радость, упоение жизнью, ощущение счастья? Неужто так черства ее душа? Но вот она — душа, страдает и плачет, томится предчувствием страшного. Как это все умещается в ней одной?

Был бы рядом Патахха, он рассказал бы княгине о том, что так чувствовать — удел сильных. Но не было старика, двое скакали по летней степи, приближаясь к Паучьим горам. Хаидэ помнила, как после допроса Кагри Ахатта рассказывала о выпытанных у него словах — костер под старым деревом, жрецы, что будут ждать знака. Надеялась, ее сестра, что умеет думать лишь в одну сторону, поехала с мальчиком именно туда.

С востока неслись тучи, катились грозным валом, подминая синеву, и было видно, как идет в сторону всадников серая пелена ливня.

— Надо встать, Хаи, — крикнул ей Техути, — переждать дождь.

Кивнув, Хаидэ на скаку оглядывала степь, решая, где лучше остановиться. И рванула навстречу тучам, увидев на черном фоне маленькие силуэты двух коней.

Ласка и Рыб бежали навстречу, ржали, волнуясь.

— Вот! — закричала, когда кони, подлетев, закружили вокруг, а сверху ударил ливень, — вот, я же знала, знала!

Солнце тяжело просвечивало водяную стену, а туча уже подбиралась к нему. Техути указал вперед, где рядом с густыми зарослями кустарника блестела полоска ручья с ожерельями круглых бочажин:

— Там можно укрыться, и нет деревьев, молния не найдет.

— Да!

К старому кострищу, которое размывали струи дождя, Техути добрался первым. Глянул на пятно пепла, обугленные куски мокрого дерева и, спрыгивая, крикнул:

— Хаи, займись конями, меня они не послушают.

И пока женщина, хлопая по мокрым шеям, отводила коней к зарослям кустов, путая в колючих ветках поводья, чтоб те не убежали в степь, пугаясь грома, присел у пепелища и, пачкая руки, схватил торчащий из грязи уголок серебряной подвески, на которую солнце бросило бронзовый луч, скрываясь за пеленой дождя. Поднялся, быстро засовывая находку в сумку. Сердце стучало, а в ушах вместе с шорохом капель плескался тихий голос Онторо:

— Нашел, ты нашел, нашел его, свой знак.

— Я нашел, нашел его, — шептал он, таща Крылатку за повод к остальным коням, а потом забираясь ползком под переплетенные ветви, на которые накинул и укрепил плащ.

Нашел! Все стало так, как должно ему быть! Теперь у него есть защита и поддержка, есть связь.

— Иди сюда, — цепляясь спиной, стелил шкуру на теплую сухую землю, протягивал руки и обнимал мокрую Хаидэ, убирал с ее лица прилипшие светлые пряди, — иди ко мне, любимая. Все будет хорошо, мы найдем ее. Мы движемся верно!

В темноте ливня пришел вечер, не изменив света, который скрылся много раньше. Техути сидел, одно рукой поддерживая голову спящей Хаидэ на своих коленях, а другой, сунув ее в глубину сумки, оглаживал грани и крюки найденного знака. Закрывая глаза, чутко вслушивался в мерный несмолкающий шепот, что волнами шел изнутри головы, проговаривал нужные слова, рисовал прекрасные картины будущего, подсказывал и утешал.

И на другом конце света, открыв глаза, проснулась на своем парящем в дымчатом свете ложе, Онторо. Потянулась, зевнув. Наконец-то она сможет немного отдохнуть. Знак не сумеет направить пленника точно, но теперь он не даст ему вырваться из ее власти. Рыба для рыбака, каждый для кого-то рыба, а кто-то корм для поимки другой рыбы, и вот теперь Техути пойман сам на шесть серебряных крючьев, и он же — наживка. А думает, что — рыбак. Пусть тешится. Теперь Онторо будет просто приказывать, не тратя сил на хитрые лживые доводы. А сама сможет заняться поисками пропавшего Нубы. Он нужен ей, и нужен как можно скорее, ведь если она станет долгоживущей, его тело состарится и умрет, и она не успеет им насладиться.

— Вот что чувствуют боги, — шептала, рассматривая длинную вытянутую ногу, любуясь раскрашенными пальцами на узкой руке, поворачиваясь и оглаживая круглые бедра, — люди появляются и исчезают во времени, и кто-то прекрасный родится и состарится на глазах. Надо успеть. Чтоб после выбрать себе другого.

Ливень утих посреди ночи, не кончился, просто поволокся дальше, туча тащила его, открывая промытое звездное небо и мокрую, будто вылизанную небесной водой степь. Хаидэ проснулась и осторожно садясь, отвела рукой свешенный с веток край плаща, поежилась от ночной сырости. Техути, что-то проговорив во сне, отвернулся, поджимая колени, согнув локти, притискивал к животу руки, и Хаидэ, проведя пальцами по его боку, нашла — сумку, держит крепко, будто ребенок игрушку. Улыбнулась и, наклонясь, поцеловала спутанные темные волосы. Как мирно он дышит, и хорошо, что глаза, пугающие ее ледком, уже не таявшим в глубине зрачков, закрыты. Сидя над ним можно думать о том, что он совсем не изменился. Проснется и откроет глаза, те, какими смотрел на нее, когда жили в полисе. И потом, когда она носила ребенка, но живот был еще плоским. И после, когда обнял и падая, уронил на себя, на узкой полоске речного пляжика. Как жаль, что никакой силы не хватит, чтоб удержать любовь и остается только смотреть, как она утекает, неумолимой струйкой песка между сложенных ладоней. Шуршит, отсчитывая мгновения, и — сколько их осталось ей?

Под кинутым на сплетенные ветви краем плаща женское лицо с темными от ночного сумрака глазами выглядывало, как смотрит из дупла птица, но глаза не видели степи, облитой лунным молоком, сверкающей от небесной воды. Вдали погромыхивал гром, следуя за вспышками молний. А из-под зябкой сырости, тихо дыша, уже поднималось струйками тонкого пара накопленное за день летнее тепло. На рассвете встанет над травами туман…

Тонкая фигура тихо прошла через линию задумчивого взгляда, так тихо, что не пошевелились верхушки травы. Хаидэ моргнула, всматриваясь, но вокруг стояла тишина, и ничто не шевелилось, замерев. Только еле заметные в лунном свете дымки поднимались к небу и исчезали в темноте.

Затаивая дыхание, она выползла из укрытия и, держась за кинжал, быстро и внимательно огляделась. Никого. Нет! — Снова на краю взгляда медленно проплыла фигура. Хаидэ вскочила, держа кинжал перед собой. Сузив глаза, осматривала степь, будто делала взглядом четкие мерные шаги, не пропуская ни единой травинки. И одновременно держала в памяти промельки тайной фигуры, стараясь памятью увидеть ее четче. Тонкий, не очень высокий, с опущенной головой и худыми руками. Шел медленно, будто думал, не поворачивая головы. А больше ничего и не скажешь об увиденном.

Оглядываясь и сторожа уши, она прошла к ручью, где над ниткой сверкающей воды, превратившейся в выпуклый поток, стиснутый камнем, паслись кони. Не испуганные, щипали траву, пофыркивая.

«Тот, кто пришел, он не виден коням. А я видела».

Присев, она умылась, с наслаждением протирая глаза. Лицо горело от ледяной воды, в голове была ясная и печальная пустота, место для новых мыслей.

«Значит, он приходил ко мне».

Вернувшись, встала на колени, заглядывая в укрытие. Сейчас залезть бы туда, прижаться животом к спине Техути и заснуть, обнимая. Это лучше, чем даже любиться с ним. Уходить в дневные заботы, в горести и радости, жить жизнь, зная, что к ночи двое лягут вместе и после всего заснут, как один человек, дыша одной грудью. А что он? Чувствует ли он эту жажду соединиться? Или мужчине достаточно тепла любого женского тела? Победить и, откатившись, заснуть, набираясь сил перед новыми победами. Может быть. Но как не хочется в это верить.

Не забывая оглядываться и прислушиваться, она тронула поджатую ногу:

— Теху… проснись, любимый. Нам пора.

Рассвет они встретили в седлах. А когда день набрал сил и, сверкая солнцем, пел и кричал птичьими голосами, вперед поднялись и поднимались все выше неровные гребни Паучьих гор, что до сих пор маячили в синей дымке на краю степи.

— Вот оно, дерево! — Хаидэ поскакала вперед и, остановив Цаплю у низких ветвей, спрыгнула, исчезла в лиственной темноте.

Техути, сунув руку в сумку, затолкал подвеску в самую глубину, зарывая ее под сверток с лепешками. Жаль, что нельзя повесить ее на грудь под рубаху. Княгиня все время норовит коснуться его, ее тело вечно голодное. Не оставляет в покое.

Медлив оторвать пальцы от мягкого холодка металла, думал, думая, что мысли — его. Ох эти женщины. Самки. Мало им ночной любви, так и хотят опутать своей паутиной, заплести рот и глаза, спеленать руки и ноги. Сделать из мужчины безмолвный послушный кокон, чтоб не смотрел сам и не говорил, чтоб не ушел. А эта еще и вечно голодна женским своим естеством. Вспомни, что говорила она, когда Цез заставила ее признаться, вспомни, сколько мужчин трогали ее груди и брали ее целиком. Разве это может оставить женщину чистой? Разве такая сумеет любить беззаветно и преданно? О ком думает она, когда лежит под тобой и глаза ее полузакрыты? Чье имя шепчут губы? Она говорит — твое. Но вспомни, как учила девушек лгать, как смеялась, рассказывая «мужчины просты…»

— Теху? Смотри, они тут были!

Вздрогнув, он вытащил руку из сумки, набросил клапан, застегивая пряжку.

Стоя рядом с княгиней, осмотрел вмятины в мягкой земле у небольших валунов, кивнул, когда показала на ветки с ободранными пластами лишайников. И пошел следом, на солнце, к разоренному пепелищу, рядом с которым валялись остатки серой мохнатой паутины.

— Все как сказал Кагри. Они жгли костер. И ждали.

Она быстро осматривала пепел, наклонялась, и выпрямляясь, отходила, читая невидимые египтянину следы.

— Сидели тут. А там кони. Потом двинулись к горам. Лошадей вели следом. Убог вел. Ахатта шла впереди, думаю так. Тут стояли, долго. А вот еще следы, смотри, как примята трава — совсем отдельно.

Говоря, шла от костра, все ближе к нависшим черным склонам. И остановилась, запрокидывая голову и рассматривая пустые уступы, освещенные солнцем. На неровных великанских ступенях кое-где торчали, сгибаясь вниз, кусты, и даже небольшие деревца росли из расщелин. Техути шел следом, ведя в поводу коней, и смотрел на княгиню с растущим опасливым изумлением. На разгоревшемся женском лице расцветала пятнистым румянцем решительная надежда. А серые с черным горы смотрели на них сверху, казалось, мрачно ухмыляясь.

Чему она радуется? Ее сын мертв, подруга сбежала к жрецам-паукам, забрав с собой неума. Откуда же эта надежда и ни капли отчаяния нет в ней?

— Жди тут.

Побежала к узкой тропке, что начиналась в осыпи камней и, карабкаясь, полезла наверх, к узкому длинному выступу под серединой склона. Техути замер, провожая ее глазами, рука сама полезла к глубину сумки и найдя, сжала колючую подвеску.

«Онторо! Все ли идет так, как надо? Мне не нравится эта решительность. Ты не забыла — она не просто баба, она сильна».

— Жди, — пропела птица, порхнув над ухом и Техути, вздрогнув, резко вынул руку из сумки.

Стал ждать.

В пещере Исмы Видящий невидимое лежал, прижимаясь животом к спине спящей Ахатты, дышал в смуглую шею, и, плавая в дремоте, неустанно запускал холеные руки в ее сновидения, выуживал что-то, подталкивал, поворачивая сон в нужную сторону. Замирая, слушал, и мысленно раскладывал найденное и пойманное перед глазами, составляя картинки. Как ни силен был его дар, Видящий не мог читать мысли, да и невозможно раскрыть голову человека как свиток, водя пальцем по ровным столбцам и строкам. Месиво красок и образов, радость, переходящая в отчаяние, надежды и провалы, и наплывающие поверх новые картинки, непонятно откуда пришедшие. Некоторые он узнавал, над другими замирал в раздумьях, третьи, вздохнув, откладывал в сторону — пусть ждут, когда придет еще что-то и встанет рядом, объясняя. Были еще вещи, которые знал не он, а знали его братья за морями, которые вели голову черного великана. Но чтоб соединить знания в общую картину, нужно было послать свои сны, сотканные из снов спящей женщины туда, на остров Невозвращения. И это были сны, да еще сведения, которыми обладали оба гнезда. Но между размытыми, требующими толкования снами и знаниями зияли огромные дыры, которые нечем было заткнуть. Помощница Онторо знала то, что знал Техути. Техути знал то, что видел, и что рассказывала княгиня. Видящий невидимое знал то, что случилось с Ахаттой в сердце горы когда-то, и что произошло недавно, знал тоже. Но что было с ней в промежутках — могло всплыть лишь в перемешанных снах, которые нужно как следует понять.

Сейчас он не видел ничего, кроме ее стремительного бега в гнилые болота, да личика мертвого ребенка, которого она не убивала, но страшилась, что яд стал сильнее и убил его сам. Да еще, когда перед спящими глазами жреца снежная земля с будыльями сухих трав сливалась в сплошную пелену, вдруг проплывала фигура Исмы, шел, держа в руке боевой топорик тойров, подходил все ближе и ближе, и вдруг сверкали на скуластом лице синие глаза неума. Вместе со спящей Ахаттой, слабея от изумления и счастья, Видящий вскрикивал, обрываясь в другую картинку сна. Снова мертвеющее лицо маленького князя и снова скачка по степи со свертком, прижатым к груди.

«Умер умер он умер убила умер нет нет не могла сестра прости убей но я не… Ис-ма! Исма!!! Люб мой, синие твои глаза… Исма? Спой мне мою песню ту самую, что пел. Нет, нельзя чтоб умер! Я — не — хо — чу…»

Видящий стонал, когда стонала Ахатта, прижимаясь к ней, дрожал, скользя потным лицом по горячей шее. И, падая в новую пропасть, резко открыл глаза, когда в деревянную дверь мерно и сильно стукнуло железо.

Над постелью всплыло белое лицо Пастуха. Брезгливо разглядывая сплетенные тела, сказал:

— К нам гости, Видящий. Если ты что-то узнал, самое время сплести общий узор.

Садясь, жрец вытер мокрое лицо дрожащей рукой.

— Узнал. Но все смутно.

— На то ты и жрец, мой брат. Она не проснется?

— Нет. Еще нет.

— Пойдем.

Они вышли, заперев за собой дверь, и двинулись по извилистым коридорам. На ходу раздавая милостивые прикосновения, Пастух говорил Видящему:

— Она не медлит. Явилась быстро. С ней — темный, обращен недавно. Пока она там, на склоне, роет ногтями землю, разыскивая вход, мы должны решить, когда пустить ее. И пускать ли. Будем говорить с дальними братьями.

— Разве она не нужна нам, мой жрец, мой Пастух?

— Все они пригодятся. Но думай сам — с ее силой справляться нам. И наш горм в опасности. Тем за морем, хорошо раскидывать лишь умом, а руки и топоры будут наши. А мы плели сети для Ахатты и ее бога.

— Что может сделать женщина. Если она одна?

Но сказав это, Видящий тут же остановился и, падая на колено, запрокинул голову, униженно прося прощения. Толстый палец Пастуха нехотя коснулся горла, подставленного жрецом, будто он простой тойр.

— Ты устал. Иначе не открывал бы рот для глупостей.

В двух гнездах, страшно далеких друг от друга, но соединенных через полмира общими целями и общей добычей, шестерки жрецов сидели, сплетя пальцы и, прикрыв глаза, видели общий сон, плавно усиливая напряжение, чтоб сложить месиво картинок в одну большую мозаику. Это было похоже на безмолвное заунывное пение, в котором вел один голос, стихал, отступая, и на его месте воцарялся другой, а там и третий вносил свои ноты. Плелись голоса на фоне двух главных, которые выпевали мелодию, выстраивая ее по ходу, стараясь каждый следующий звук спеть единственно верно. Так же верно, как вплести новые нити в странный и страшный узор на ковре, не обессилив его, а делая еще ярче и сильнее. Два главных голоса принадлежали сновидцам. Они передавали, добавляли, вплетали и складывали. Чтоб с этого мига знания стали общими для обоих гнезд.

— Светлая женщина остается одна. Одна-одна-одннн… на… без любви. Без мужчины. Без людей и поддержки.

— Она еще сильна. Решительна, упорна и — радостна. Вы забираете ее?

— Пусть рожает темных — вам, повелители тойров. Сумеет ли добраться к нам через моря и пустыни? Не почерпнет ли в пути новых сил? Сил. Нельзя. Если ослабнет совсем надо пересоздать ее, там, где она сейчас…Если ослабнет совсем — не сумеет отправиться в путь. Невелик выбор, невелик.

— Невелик. Пусть темный еще постарается. Если она остается, пусть станет червем под подошвой.

— Темному будет нашептано. Ближняя судьба светлой княгини решена.

Белое лицо Видящего невидимое чуть нахмурилось, и он кивнул, принимая посланное решение. Княгиня останется тут, в степях у Паучьих гор. Но внутрь не попадет, пусть ее темный возлюбленный еще потрудится над ней. Сны Ахатты утвердили Видящего в том, что силы в княгине еще через край.

В сердце мягко цветущего сада на острове Невозвращения жрец Удовольствий слегка раскачивался, сжимая пальцы жреца-Рыбака и жреца Садовника. Пастух напротив еле заметно кивал, посылая мысли в кончики пальцев и те пробегали мурашками, через кожу замерших жрецов, напитываясь их мыслями и мелкими подробностями, втекали под ногти жреца Удовольствий. Внезапно тот открыл глаза и мысленное пение прекратилось, будто упало, сбитое палкой. Пастух поднял тяжелые веки, уставил на ослушника неподвижный взгляд. Тот разлепил сухие губы и, не отпуская пальцев мучительно спящих жрецов, проговорил для Пастуха:

— Мы должны впустить в наш круг Онторо. Она много узнала от темного. Пусть расскажет сама.

Пастух поднял жидкие брови, подрисованные яркой краской. Он не мешал жрецу Удовольствий нянчиться с травницей. Она действительно очень полезна и заслужила, почти заслужила особых милостей. Такое происходит все время. Но чтоб обращенная была сновидицей, не было такого. И нельзя нарушать число.

— Она станет шестой, а кто покинет круг?

Жрец Удовольствий обвел глазами остальных.

Жрец Рыбак — худой, высокий и быстрый, с тяжелыми кистями и ловкими безжалостными пальцами, которыми он выдавливал глаза большим рыбам, чтоб плавали в загородках, ожидая смертей. Он ведал запасами тяжелой пищи, и распределял земные блага, решал бытовые споры в жилых галереях.

Жрец Садовник. Владыка трав и плодов, раститель эдемского сада и повелитель трудов по выращиванию легкой еды. Невысокий и хрупкий, как мальчик-подросток, с глазами плывущими, кажется добрыми, но доброта их — лишь росткам и побегам. Ведает лечебными травами и болезнями тел.

Лодочник. Тот, что ведает лодками и плотами, торговлей и меной с людьми, встречает жаждущих сменять большой сложный мир на жизнь острова и следит за невозможностью побегов, наказывая. У него бронзовое лицо и проницательный взгляд под ровными густыми бровями.

Жрец Песен — стройный, одетый в яркое, с лицом, раскрашенным знаками, ведает праздниками и совершает обряды семей, соединяя и отнимая людей друг у друга. Решает судьбы детей, рожденных на острове.

Обводя спящих глазами, жрец Удовольствий ощущал на себе тяжелый взгляд Пастуха. Каждое гнездо подбирается из шестерки белых жрецов и каждый из них ведает свое, к чему имеет больше всего таланта. В каждой шестерке кто-то один умеет спать чужие сны. И в этой — миссия отдана ему. Но Онторо с ее страстностью и упорством давно обогнала в умении проницать чужие души. Он ее сделал. Нужно выбрать верно.

— Она моя вещь, мой жрец, мой Пастух. Мой инструмент. Только себя я могу убрать из нашего круга. На время общего сна.

Он перевел дыхание, когда Пастух прикрыл веки, освобождая его от тяжести взгляда.

— Я не позволю тебе уйти. Даже на время. Призови тварь.

Они сидели молча, пока в дымной стене не показался черный силуэт. С опаской женщина приблизилась, опускаясь на колени за спиной Пастуха, откинула голову, подставляя горло.

— Твой хозяин хочет тебя, черная гибкая тварь.

Слова Пастуха звучали ласково, но Онторо вздрогнула, он называл ее словами хозяина, из их тайных разговоров. Вот сейчас добавит «куи-куи, гибкая тварь»…

— Сними одежды. Сядь на мужские колени, как делала сотни раз. И подари нам свою силу.

Он так и не обернулся и Онторо, поднимаясь и вопросительно глядя на жреца Удовольствий, распутала складки синего платья, отстегнула золотую булавку на плече. Пошла по мягкой траве, прижимая упругие прохладные травинки босыми ступнями. И помедлив, высоко подняла ногу, переступая через сплетенные руки. Пастух кивнул.

— Лицом ко мне, женщина. Садись. Сделай сама, как нужно, видишь, его руки заняты.

Мгновение она думала, верно ли понимает указания Пастуха. И решившись, уже плывя под его взглядом и распахивая голову, распахнула и хитон на коленях жреца Удовольствий. Усаживаясь на белые колени, поправила рукой и, замирая, села плотнее, притискивая ягодицы к его животу. Сказала, не сдержавшись:

— А-аах… — впервые перед холодными наблюдающими глазами Пастуха. И мерно задвигалась, приподнимаясь и опускаясь на согнутых ногах.

Пастух ждал. Спали жрецы, подергивая щеками и раздувая ноздри. За ее спиной двигался навстречу полуобнаженный жрец и вот, убыстряя движение, потерся лицом об ее плечо, задышал сильно, со всхлипом, прикусил черную кожу острыми зубами.

— Да, — голос Пастуха растянул время, останавливая его перед последним содроганием тел.

— Да-а-а… — слово длилось, как звук гонга, и Онторо, взмокнув и вся внутри перемешиваясь, стучась в ворота времени, чтоб выплеснуть подступившее к горлу наслаждение, а ворота стояли запертые, и ни души за ними, и некуда деться, — зашипела огромной волной, вздымаясь, перенося наслаждение через верх, швырнула его в небеса, затапливая все вокруг. Пристальное внимание Пастуха жестко очерчивало границы бешеного месива страсти, будто заключая ее в стеклянный сосуд, который он держал в жирной ладони, обхватив сильными пальцами. Внутри стекла двое, сливаясь, стали стремительной мутью, несущейся круговыми потоками. Две пары невидящих глаз смотрели на Пастуха с перекошенных лиц — черного блестящего и белого ухоженного. Две головы, слипшись, покачивались вместе. И два тела, сплетясь в черно-белый арабеск, полнились судорожной дрожью, в то время как руки жреца Удовольствий по-прежнему крепко сжимали руки соседей.

— Теперь говори. И слушай.

И через озеро, через пустыню и города в джунглях, через тракты и перелески, через летнюю степь, над которой стоял почти белый от зноя полдень, к корявым горбам и склонам Паучьих гор снова понеслись мысленные слова, образы и вопросы. Пастух кивал, прикрывая глаза. Мозаика, сверкая, повертывалась, складываясь в узорчатое полотно, и оно — пело. Как надо.

— Есть еще черный великан, повелители тойров, — голос Онторо дрожал, через силу проговаривая заветные мысли, что слушала и передавала последними:

— Он был тут и ушел. Направился на корабле в сторону Эвксина. Купец, что вез его, должен рассказать посланникам, что знает. То, что узнают посланники, должны узнать и вы, чтоб рассказать нам. Иначе придется ждать вестей несколько месяцев. Добрался ли Даориций до побережья? Как повернулась судьба черного Нубы? Вот вам вопросы.

— Что делать с Нубой, если найдем его?

— Вернуть сюда. И не дать встретиться с княгиней. Ни за что. Она не знает…

Онторо закричала, не выдерживая. Билась на коленях жреца, хватаясь за его локти. И тот, слепо тыкаясь лицом в ее шею, нашел ухо и укусил, стискивая на мочке зубы. Простонав, женщина стихла, обмякая на его груди.

И вдруг в голове Пастуха зазвучали жадные быстрые слова, женский голос вопил:

— Верните! Мне верните его! Я сделаю из него воина темноты, великого и могучего. Будет иг-игр-рушкой, мое-е-ей, нашей. Нужной! Но не потеряйте. Вся сила его, пусть она тут. Тогда станет, как надо! Откройте мне его голову! И я сама. Сама!

Докричав, смолкла. Жрецы по-прежнему спали, и на лицах расплывалось спокойное удивление. Только жрец Удовольствий через плечо Онторо водил мутными глазами, с трудом держа их открытыми.

— Выплюнь, — велел Пастух, усмехаясь.

— И стряхни. Поработала…

Поддавая коленом, жрец спихнул женщину на траву, и она села, тряся головой. Вздрогнула — над ней маячило белое лицо с залитым кровью подбородком. Разлепились на красном невидимые губы.

— Убирайся!

Когда, волоча за собой платье, Онторо скрылась за туманной пеленой, Пастух встряхнул руками, отпуская пальцы жрецов, сложил ладони на коленях. Те просыпались, втягивали носом острый запах крови. Усмехаясь, Пастух сказал на вопросительные взгляды:

— Наш сновидец так трудился, что укусил себя за колено. Но славно поработал, как и все вы. Владыка Песен, займись устройством праздника.

— Да мой жрец мой Пастух.

— Рыбак, ночью на черных песках мы испытаем твою новую снасть.

— Да мой жрец мой Пастух.

— Лодочник. Выбери из наказанных тех, кто станет наживкой.

— Да мой жрец мой Пастух.

Кланяясь, жрецы уходили по тропке, исчезая за туманной стеной.

— Я виноват, мой жрец, мой Пастух. Тварь несдержанна и жадна до своего. Я готов принять наказание.

Жрец стоял, склонив голову, и белые косы свесились, отягощенные серебряными бляшками. Одна коса была вымазана кровью.

— Ты уже принимаешь его. Тварь сильна, и может изменить тебя, будь осторожен. А то еще сделает человеком.

Он рассмеялся шутке.

— Быстроживущие все такие — глупы и мечутся в страстях. Но польза от нее велика. Вернем ей Нубу. Пусть тешится. А после прижмем ее, отобрав мужчину на пытки. Увидишь, какие горы свернет она для нас. Что ты обещал ей в наказание, если не справится с княгиней?

— Участь жены мужа черной Кварати.

— Хорошо. Пусть боится этого. Но на деле мы всегда сможем сделать ее матерью воинов-пауков. Славно послужит, рожая одного за другим. Какие прекрасные сильные женщины родились одновременно во славу матери темноте и на пользу ей!

— Да мой жрец, мой Пастух.

Движением руки Пастух отпустил подчиненного. Тот уже ступил на тропу, когда тихий голос догнал его.

— Если расскажешь ей о моих планах, сам станешь мужем черной Кварати. Тысячным мужем, и сотню лет проведешь, отдавая темной воде свое семя, пока не сдохнешь без сил.

— Да мой жрец, мой Пастух.