— Нуба!!!

Крик ударил в виски, и Онторо изогнулась на своем летучем ложе, открывая бессмысленные от внезапной боли глаза.

— Что? Как…

Схватилась руками, сжимая голову и, дергаясь, подкатилась к краю, скинула ногу, нащупывая пол. Ничего не видя, медленно садилась, неловко уваливаясь в сторону и не могла оторвать рук от висков, чтоб удержаться. Так и сползла, подгибая ноги, на прохладный полированный пол, с трудом закрыла глаза, что казалось, были набиты песком. И таким же песком, горячим и тяжелым, гудящим от каждого нового крика, была набита голова.

Легко шелестя босыми ногами, подбежала испуганная рабыня, присела на корточки, засматривая в лицо Онторо.

— Что случилось, моя госпожа, моя провидица? Что я могу?..

— Уйди…

Приоткрывая один глаз и снова поспешно смеживая веки, Онторо успела увидеть на круглом лице девушки злорадную усмешку. Но даже велеть себе запомнить, чтоб после наказать, не сумела. Выкинула из головы. Любая мысль причиняла острую боль. И боль глухую. Ноющую боль, что тянулась, как сок ловчего дерева, и боль прерывистую, бьющую кулаком по коже барабана.

«Он зовет… нет, его зовет… Кто… Кто?»

— Нуба! Мой Нуба!

Задавая вопрос, который в голове мгновенно превратился в широкое лезвие, что погружалось в мозг, медленно поворачиваясь, она уже знала, кто может так звать ее возлюбленного. И гнала от себя ответ. Но усилие тут же превращалось в глухие короткие удары в переносицу, и следующее усилие — избавиться от видения, как узкое красивое лицо сминается и бугрится от каждого удара — несло еще одну боль. Тысячи видов боли набрасывались на ее голову, растекаясь и расползаясь по телу, перепрыгивая через круглые спины, похожие на гладкие спины жирных жуков, скакали по ребрам и ключицам, по локтям и коленям, торопясь выжрать все живое из тела, до самых кончиков скрюченных в судорогах пальцев. Не было сил думать. Ни назад в прошлое, ни тут в настоящем, ни кидая быстрые мысли в будущее. Кто, что, зачем, что сделать. Немедленно! Сейчас же!

— Сей-чассс же-эээ!!! — загрохотала боль, кусая и теребя. И Онторо, сдаваясь, упала на живот, придавливая лицо к полу. Ничего не надо. Замереть, покориться.

— КОГО ТЫ СЛЫ-ШИШЬ? — слова прогрохотали каменными глыбами, валясь на ее голову, и каждое размозжило ее, укатывая тяжелые бока, блестящие красным и серым.

Она не ответила, зная, что боль не даст открыть рот. И не было рта. Лица не было, глаз и носа. Все расчавкалось под глыбами боли, что вдруг превратилась в горячую змею, заползла под горло и потянула наверх, задирая ей подбородок.

Метнув хвостом, боль вцепилась его острым кончиком в сжатые губы, и, вползая, расшатывая зубы, разомкнула ей челюсти, вливая в глотку кровь боли, раскаленную жижу, чтоб выжечь все ее нутро.

— ВЫ-ПЕЙ!

Клубок прокатился в желудок, растекся там, остывая.

И боль сжалась, подбирая мохнатые лапы с крючками на сочленениях. Засела внутри головы щетинистой лепешкой с тысячей торчащих лапок.

Онторо приоткрыла глаза. Перед ней маячило белое пятно с равномерным узором по верхнему краю. Фигурки брели одна за другой, куда-то в бесконечность, и ее затошнило от мерности хода.

— У-ы-ы… к, — сказало горло, извергая на белое только что выпитую жижу.

А в губы снова ткнулся твердый полукруглый край, плеская острой вонью.

— Пей снова!

Слабо дергая задранной головой, Онторо сделала еще один глоток. Сжалась, ожидая приступа. Но щетинистая лепешка, подрагивая, стягивалась в маленький камушек, засевший в самом центре головы. И не распускала колючих лапок.

Теперь она уже сама тянулась губами, всасывая жидкость, торопливо и гулко глотала. Замычала, когда край отдалился, и невозможно было дотянуться до него — жесткая рука все еще держала ее горло.

— Хватит, — жрец Удовольствий поставил чашу подальше на пол. Ловко перехватывая вялое тело, усадил, прислонив к ложу.

— Это питье покрепче твоих зелий, гибкая тварь?

Онторо подняла тусклые глаза на жреца. Камушек в голове шевельнулся, и она прохрипела испуганно:

— Еще!

— Нет. Иначе не сможешь вернуться.

— От-ку-да? Я…

— Ты нашла тех, кого искала. Но ты слабее ее.

— Я зна…

— Вот я и помог тебе. Боли уже нет?

Он оглядел мокрые складки на груди, поморщился, вытирая пальцы о край белого, искусно расшитого хитона.

— Вдруг она… вернется, мой жрец? Глоток. Один…

Вставая, жрец нагнулся и, подхватывая на руки вялое тело девушки, стал укладывать на постель. Она слабо цеплялась за его плечи, как маленькая испуганная девочка.

— Ты рвалась к нам, гибкая земная тварь. Безумная, как все короткоживущие. Самонадеянная. Думая, что умеешь и знаешь все.

Отцепляя от своих плеч ее руки, уложил их на голый живот, сплетая пальцы безжизненных кистей. Повернул Онторо набок, прошелся руками по бедрам и ногам, чуть сгибая ей колени.

— Тебе дан дар, довольно сильный. Обладая им, ты решила, это и все. — Он открывает тебе все пути и все двери.

Осторожно снял с плеч измаранный хитон, скинул его на пол. Звякнули, падая на скомканную ткань витые браслеты и оплечья, упал шитый серебром пояс. Лежа на боку, с черными, веером раскиданными косичками, Онторо послушно держала руки сплетенными перед своим животом.

— А когда я говорил тебе об испытаниях, новых и новых, ты всякий раз считала, что я, коварный жрец, строю козни. И не пускаю тебя в светлый эдем темноты.

Жрец вынул из мочек длинные серьги с синими камнями, оправленными в тяжелое серебро. Бросил в кучу украшений на полу. И остался лишь с белоснежными волосами, заплетенными в три косы, на конце каждой — острый, как навершие стрелы, серебряный наконечник-обхват. Лег на бок, прижался к черному телу Онторо, вминая свои согнутые колени в ее, и просунул одну руку под талию, а другую положил сверху, обхватывая ладонью ее грудь.

— И вот ты стоишь на пороге темного рая, гибкая тварь. Сейчас заснешь, и возьмешь меня с собой.

— Я…

— А сумеешь ли вернуться, твое умение. Куи-куи, красавица…

Он тепло дышал ей в шею. И затихая, она задышала в такт, чувствуя спиной его обнаженную грудь, а ягодицами — теплый живот. Плавно и все быстрее утекая в сон, мчась по нему, как по смазанному жиром желобу, краем глаза видя размазанные в серое полосы времени и расстояний, она вдруг вспомнила, — так спала с матерью. Их постель в крошечной нищей хижине была узкой, и мать прижималась к ней, окутывая большим телом, так же дышала в шею. Маленькая Онторо засыпала, зная — с ней ничего не случится. Никогда.

Увлекаемый ее сном, жрец засыпал рядом. И тоже мчась по узкому желобу с поднятыми краями, пробормотал:

— Неси белого всадника, черная кобылица.

Вселенная мерно дышала. Поднимала бесконечную грудь, и серые с зеленым полосы превращались в ярко мелькающие картины. Огромные, полные бесчисленных деталей. Но ни одной не успевали ухватить спящие глаза, выдох сворачивал мир в бегущую все быстрее размазанную полосу. В животе нестерпимо щекотало, легкие стягивались в тугие свитки, каменели, лишенные воздуха. И с радостной болью расправлялись, раскатываясь белоснежными покрывалами с загнутым краем, что угрожал тут же завернуться снова. Черные тонкие косы бились о голую кожу, жаля кончиками волос, ползали, как живые змейки. И переплетались с белыми удавами толстых кос жреца. Тяжелела на груди твердая рука и вдруг слабела, раскрывая сильные пальцы. А спина сладко ныла, чувствуя тяжесть желанного всадника, что прижимался, становясь одним с ней целым, толкал животом и корнем в круглые ягодицы, и его колени чувствовала она, как вторые свои. Гладкие ступни, что лежали между ее ступнями, казались ей собственными ногами, и было это таким счастьем, какого никогда не дарил ей жрец в самых изысканных их забавах.

Она открыла спящие глаза, распахнула их двумя колодцами, вперив в стремительно растущую бездну. И засмеялась, ожидая последнего удара, что разнесет оба тела в мелкие ошметки, которые уже не собрать.

Рыкнула и села, обвивая шелковый мускулистый круп длинным хвостом с подрагивающим от ярости кончиком. Повела тупой мордой, раздувая черные бархатные ноздри. И прянула треугольными ушами, в которые бросился шум. Крики, смех, невнятные слова без смысла и понимания. Дернув длинными усами, она снова зарычала, поднимая сильную лапу навстречу палке, просунутой через прутья решетки. Когти поползли из подушечек и Онторо ощутила сладкое удовлетворение, какое было всегда — мгновенное, что приходило за миг до удара. И вдруг уже, незаметно для самой себя — убирала лапу, втягивая когти, а толпа ахнула, когда хмельной толстяк повернулся, показывая располосованное дерево резной трости.

В груди рождался рык, угрожая тому, кто еще раз посмеет… Хвост метался из стороны в сторону. А глаза медленно переходили с одной скалящейся рожи на другую, отмечая малейшие изменения в их гримасах. Этот побоится. А этот стоит далеко. Эта решилась.

Онторо рванулась к самым прутьям и, просунув лапу через прутья, махнула веером когтей по руке, что уже отдергивалась. Женщина закричала, прижимая к груди окровавленную ладонь. Перед Онторо шлепнулся кусок сырого мяса, и она пригнулась, топыря лопатки под шелком пятнистой шкуры, рыча и обнюхивая подачку.

— Н-не надо мяса! — укоризненно заорал мужчина, покачиваясь, — твари не пойдут драться!

— Да они не кормлены три дня, — засмеялся другой, — ей этот клочок на один зуб. Смотри, проглотила целиком!

Онторо тщательно облизала усы. Мясо вкусное. Мало. Второй Онторо не хватило.

Оглянулась, краем сознания недоумевая. И посмотрела в глаза сама себе, схваченная мгновенным головокружением. Зеленые глаза, пылающие как два яростных солнца с черным глубоким зрачком. Два глаза. И ее два. Четыре?

«Не задавай человеческих вопросов, черная тварь. Непосильны. Умрешь».

Голос Белого Всадника был мягким и полным заботы. И Онторо тут же полюбила его еще сильнее, в оба своих бешено стучащих сердца. Вместо рычания в груди зародилось глухое страстное мурлыканье, заполнило вонючую клетку, исходя из двух звериных глоток. Пусть скажет, что делать. Они сделают. Убить? Убьют.

— Ты глянь, как вьется! И вторая! Ты им чего дал, в мясе, Кантор?

— Любовного зелья, не иначе!

— Войди в клетку, Кантор, смотри, они тебя манят. Как сладкие девки.

Толстяк отступил, тряся взлохмаченной головой.

— Не-ет. У этих девок такие когти! Пусть демон Иму полюбится с ними. С обеими. А я посмотрю издалека.

— Где наша хозяйка? Пусть уже бой!

— Погоди, демон еще пьет. Можешь спросить его, каково это — быть страшным уродом.

— Да. А то после вдруг ему откусят язык.

Переговариваясь, мужчины уходили к бассейну, торопясь поглазеть на пиршество перед боем. Женщины вели плачущую подругу, прижимающую к груди наспех обернутую полотном располосованную руку. Рядом суетилась Керия, держа плошку с травяным бальзамом.

Онторо поглядела вслед и села — в одном углу клетки и в другом. Подрагивали хвосты, сверкали зеленью злые глаза. Уши прядали, прислушиваясь к внешнему шуму и к мягкому голосу в круглых лобастых головах.

«Победи его, черная тварь. Победи на глаза у той, что побеждает тебя, даже не зная о тебе. И этим ты сделаешь ее слабой».

Что-то внутри шевельнулось, что-то из прежней человеческой жизни, в которой Нуба занимал ее мысли, и тело тосковало по нему, и ничего больше не нужно было ей, только бы достать его и взять себе… Живого…

Но вяло крутясь, человеческое, лишенное слова, не могло возражать. А голос Белого Всадника, такой мягкий, такой чудесный и полный любви, все говорил, мурлыкая вместе с ней.

«Ты знаешь, кто для нас важнее. Заставь его закричать, призывая. Пусть он соединится с ней. И пусть умрет, не отпуская ее, а лишь сильнее натягивая нить. Горе приведет ее к нам, как ведут зверя, схваченного злой жилкой за шею. А ты примешь его в себя, насытишь тугие животы черным мясом. Победишь. И войдешь в темный эдем»…

Мератос сидела на своем месте, уставившись на ветки в мохнатых розовых цветах. Сжимала в потной руке скомканный браслет из золотых пряжек, собранных на цепочки. Она волновалась, ровно ли сунула под платье подушку, но не решалась поправить и радовалась, что суета вокруг черного демона отвлекает женщин от разглядывания и сплетен.

Происшедшее в темноте маленькой комнаты не слишком взволновало ее, в доме Теренция мимолетная жадная любовь Лоя, что мог поймать ее, когда быстро шла через двор, давно стала привычной. И она так же мимоходом могла задрать подол, правильно повернуться, ловко помочь рукой, не стараясь получить любовной сладости, и покупая телом другое — покровительство разболтанного сильного Лоя, которого опасались другие рабы и на которого заглядывались девушки. Заглядывались, а подол задирал он — ей, Мератос. И зная, что Лой лениво прихватывает любую, что бежит мимо, опустив лицо и перебирая босыми ступнями, она притворялась влюбленной и страстной, закатывала глаза, и без возражений отдавала себя. Чтоб Лою не хватало сил на других. Чтоб все понимали, главный и самый сильный раб в доме — это ее люб, ее, Мератос.

У Теренция она покупала другое. И была с ним другой. Как садовая скрытная жабка, что переползая с зеленой ветки на красный цветок, она меняла себя, становясь то нахально-приветливой, то восхищенно-восторженной. И даже не думала об этом, как та жабка, просто менялась и все. А мысли, что приходили в неумную голову, они были поверх смены цветов, отдельны от притворных любовных страстей. И все они лежали в темноте. Мератос, невысокая, тупая и слабая, мстила и наказывала. Это волновало ее куда больше мокрого движения мужского члена в ее почти всегда равнодушном нутре. Сидя верхом на черных бедрах Лоя она мстила рабыням. Ложась под тяжелое тело Теренция, мстила бывшей хозяйке. Убежав в чужом доме в тайную комнатку, там, держа руками складки дорогой ткани повыше и приседая на раздвинутых ногах, мстила Теренцию, как думала, за то, что не любил и заставлял быть как Хаидэ. Не осознавая, что будь он другим, ласковым к ней, она все равно нашла бы, за что еще наказать его мелкими тайными местями. Ведь это — такое удовольствие.

И поздними вечерами, вознеся перед алтарем торопливую молитву, а потом засыпая, она снова и снова возвращалась к самому сладкому — к самой большой совершенной мести. Как синело лицо сына знатной, как была наказана ею, Мератос, безумная сестра хозяйки, и как Теренций выгнал жену, и старея на глазах, тоскует о сыне. Кто смог бы совершить столько темных дел одним лишь движением — вынуть горстку листиков из мешочка, раздавить в пальцах и помазать детские губы.

И гордясь размерами последствий, засыпала, большая, огромная, как туча, Мератос.

Как хорошо, что она решилась и пошла в темную арку. Опять же — золото… Надо придумать, что сказать о браслете Теренцию. Если заметит. Он старый, уже давно не замечает ничего.

Среди фигур, что слонялись, закрывая от нее свет, она одна сидела неподвижно. Не замечая, что сбоку за колонной стоит Теренций, разглядывая торжествующее щекастое лицо, сжатый кулак с хвостиками цепочек и криво торчащую под хитоном подушку.

По уму, лениво размышлял торговец, надо бы всыпать ей плетей, спустить кожу до мяса. И после отправить с глаз, в рыбацкую деревню. Пусть квасит гарум, портит им свои ленивые ручки с цепкими крестьянскими пальцами.

Он отвернулся и побрел к своему клине, держа в опущенной руке чашу. Надо бы. Но ему все равно.

— Тихо! Тише, демон сейчас скажет! — пронесся по толпе говор. Все затихли, толпясь и выбирая место получше.

Техути оглянулся, упиваясь жадным вниманием гостей. Плеснул в чашу вина и уронил туда горошину зелья, зажатую в пальцах. Протянул ее демону, и, не отпуская, повысил голос, чтоб его слышали все:

— Ты убивал львов, великан?

— Иму! Иму убивал, — согласился демон, дергая к себе чашу.

Техути отпустил витую ручку и жестом пригласил зрителей любоваться, как запрокидывается изуродованное лицо. Те шептались, женщины всплескивали руками.

— Ты не боишься смерти? Говорят, ее нет для тебя?

— Иму убил смерть! — великан сунул чашу на стол, схватил с подноса кость с куском жареного мяса.

— Как можно убить смерть? — Техути снова обвел глазами толпу, — верно ты хвастаешь. Ты просто силен, но всегда может найтись кто-то ловкий. Хитрее тебя. И ты умрешь. Подумай об этом.

Он посмотрел на Канарию, что стояла напротив, пылая темным лицом. Она жаждет любви урода. Была так неосмотрительна, что приказала Техути, своему возлюбленному, все устроить. Посмела утром призвать его и распорядиться, куда повести, и где будет стоять сосуд с любовным зельем. Жадная расчетливая самка. Позаботилась, вдруг демон устанет в битве и ему не хватит сил на любовные игры. А как же Техути? Зря Канария думает, что он спустит ей оскорбления. Очень зря.

— Я спросил. Что же ты молчишь?

Вместо ответа Иму обхватил рукой толстое горло кувшина и сжал пальцы. Поднял руку, показывая красное вино на ладони. А вместо кувшина на столе валялась горсть мелких осколков в темной луже.

… Он похваляется силой. Ну что же. Если сейчас кошки не выгрызут ему лицо, и если он даже справится с удавом, то Техути сам выйдет драться. К тому времени зелье подействует по-настоящему и великан получит, наконец, долгожданную встречу с собственной смертью. А Канарию он утешит. Своей любовью. Но с нынешнего дня она уже никогда не посмеет взнуздывать его, садиться верхом и понукать, извиваясь в бешеной страсти. Он сам сгребет черные волосы, наматывая их на кулак…

— Посмотрите, высокие гости, как выглядит сила, лишенная ума! Он убивает, потому что тело его жаждет смертей. И не думает о том, что лишает кого-то жизней. Вот как выглядит зло, оно путешествует по миру, собирая зрителей! Нам нравится смотреть, как смерть сражается со смертью. И нет жалости в наших сердцах.

Он возвысил голос:

— И это правильно!

Разгоряченные гости одобрительно взвыли, размахивая руками и притопывая.

Обглоданная кость со стуком прокатилась по столу.

Техути встал, кланяясь зрителям. Поднял ухоженные руки.

— Демон поел и утолил жажду. Делайте ставки, уважаемые гости. Которая из кошек умрет первой, и как умрет. Сколько капель вытечет из клепсидры, и как именно расправится демон с питоном.

«Или питон расправится с ним»…

За спинами гостей, гремя и звеня, поползли скрытые за деревцами железные решетки. Рабы, подтаскивая их, скрепляли замками и обвивали цепями. Другие тащили деревянные скамьи, ставили лесенкой и, проверив, хорошо ли все закреплено, набрасывали на струганое дерево покрывала, раскладывали подушки. Шли по лесенкам рабыни с корзинками, усыпая сиденья розовыми и жасминовыми лепестками, ставили на ковры кувшины с питьем и маленькие подносики со сладостями. Уставшие музыканты, наскоро перекусив, пока Техути упражнялся в красноречии, завели длинную мелодию, разрывая ее тревожным постукиванием бубнов.

Хаидэ, по-прежнему стоя с другой стороны бассейна, через прутья решеток видела, как два раба унесли стол. И Техути, последний раз поклонившись, вышел в узкий проход, который тут же заперли, грохоча тяжелым засовом.

Нуба не слышал ее. Она звала, изо всех сил. Но вместо прежнего, чуткого к ее зову черного друга и защитника, в пустоте, залитой багровым светом факелов, стоял демон, усмехаясь страшной ухмылкой. Медленно поворачивался, пугая женщин оскалом зубов и веком, опущенным поверх вытекшего глаза. И, найдя взглядом восседавшую на самом верху Канарию, поднял руки в приветственном жесте. Заорал невнятное, перемежая месиво слов торжествующим хохотом.

Его нет. Нет ее Нубы. Переродился, стал демоном. Ничего человеческого не осталось внутри большого мускулистого тела, в нем теперь лишь смерть.

Так может быть, Техути сумел острым умом увидеть то, что не видно ей, из-за любви и памяти, ослепившей разум? Может быть, это его попытка сделать мир немного лучше? Как она может верить себе, если несколько месяцев жизни получала сплошные опровержения стройной картины мира? Ее любовь, что хотела быть вечной, умирает. Ее сына украла сестра. И пыталась убить. Ее племя отреклось от нее. И вот стоит последний человек ее сердца, думать о котором она не переставала все эти годы. С тоской, с грустной печалью, с надеждой, что где-то он обрел счастье. А после с надеждой, что он вернется. И эта последняя надежда держала ее. Оказывается, лишь она одна и держала ее, поняла княгиня, глядя на зверя, что расхаживал за прутьями, взрыкивал и ухмылялся испуганному ропоту, жадно скалил зубы, предвкушая смерть. И не откликался на ее зов.

Техути предал ее. Но она должна быть справедливой. Да, он уходит все дальше. Но то, что делает сейчас, может быть, это доброе дело, и, подарив смерть демону, он избавит мир от части зла?

Сделав шаг к бортику, она присела на корточки, опираясь руками о каменный край. Позади тихо переговаривались рабы и слуги, не занятые с гостями. Никто еще не нашел двух мужчин, лежащих без сознания на заднем дворе. Никто не обращался к ней и не подходил. Она одна.

Одна.

Низкое рычание заполнило настороженную тишину. Пятнистые тела, облитые красным светом факелов, замерли, исподлобья следя за черным великаном, что пригнулся, разведя руки, и тоже следя за двумя холеными большими кошками. Ловкими, как дуновение ледяного ветра.

Музыка смолкла, и в тишине, что уходила, уступая место рычанию, и приближалась снова, когда кошки замолкали, слышалось тяжелое дыхание демона.

А потом будто вихрь понесся вдоль прутьев, и стих, показывая уже в другом углу стоящего мужчину, с залитым кровью плечом. И двух гладких тварей, что изготовились к новому прыжку. Приступами возобновлялось движение, вызывая у толпы общее восклицание. И замирало, прибитое новой тишиной, в которой потрескивали факелы. Вот кто-то крикнул нервно. А вот покатился кувшин, глухо грохоча по деревянным ступеням.

Хаидэ прижимала кулаки к камню, боясь позвать еще раз, боясь, вдруг он услышит, обернется, и это убьет его.

Он там тоже один…

Против двух смертельных тварей, которые никогда не были людьми. А он когда-то был.

Она поднялась, быстро осматривая покрытую мелкой рябью огненную поверхность воды. Это он. Ее Нуба! Броситься через бассейн, перелететь через острые прутья, встать рядом, принимая бой вместе с…

Дикий захлебывающийся визг перекрыл рев, полный хмельного торжества. Качнувшись, Хаидэ увидела, как Нуба поднял над головой пятнистое дергающееся тело и, напрягая мышцы, перекрутил его, вцепившись в задние и передние лапы. Откидывая круглую голову, кошка выла, разевала пасть, пытаясь дотянуться к лицу врага, умирая, укусить в последний раз. Но демон, мотнув головой, погрузил лицо в блестящую шерсть на вытянутой в предсмертной судороге шее и рванул зубами, поднял голову, выплевывая окровавленные ошметки, и заорал, топая толстой ногой и отшвыривая вялый, как тряпка, труп побежденного врага.

Зрители закричали, рыдала, вырываясь из рук соседок, впавшая в истерику гостья, рабыни приседали, закрывая руками лица. Канария, поднимаясь с подушек, рванула на груди ожерелье. Закричала торжествующе, размахивая рукой с зажатыми в ней цепями и пряжками.

А вторая кошка, припав к плитам, тоскливо и злобно кричала, бия сильным хвостом. Будто сама умирала тоже.

В саду соседнего дома высокий мужчина в мягком домашнем хитоне поднял голову от свитка, который держал в руках, и поморщился новому всплеску криков. Поднялся с кушетки, бережно положил свиток и пошел вдоль стены к запертым воротам, вдыхая нежные запахи ночных цветов. Канария, чтоб наказали ее боги. Пока не вернулся Перикл, старается насытиться грубыми забавами. То сама ездила добывать их, а сегодня притащила смерть и зрелища в собственный дом. Эдак до утра ему не заснуть.

У ворот было тихо, чернели в полумраке фигуры мирно спящих под стенкой сторожей. Мужчина постоял, усмехаясь и раздумывая, будить ли доблестных защитников. Но не стал. Тихо прошел к высоким деревянным створкам и, открывая окошко в одной из них, выглянул на пустынную, залитую луной мостовую. И отступил от неожиданности, когда голубоватый свет заслонила чья-то фигура, прошла почти вплотную к нему, а следом — другая, в черных колышущихся складках.

Прижимаясь к окошку снова, он наискось рассмотрел, как к дому Канарии поднимается, придерживая тускло блестящий иноземный халат, сутулый мужчина, судя по неровной походке — старик. А следом тихо идет женщина, с головой укрытая в черное покрывало. Сверкают на краю подобранной ткани полоски серебряных колец. Он присмотрелся, поднимая брови. Будто на черное надеты. Рука-то — черная, как сажа.

— Зря, ой зря тащишь меня сюда, дочка, — голос старика удалялся. И хозяин дома, задерживая дыхание, успел услышать ответ женщины:

— Прошу тебя, папа Даори. Сердце говорит…

Дальше ничего не видно было в узкое окошко и голоса стихли тоже. Мужчина еще постоял, вспоминая, как на агоре толковали о том, что готовит Канария гостям кроме роскошной еды и дорогих вин. Толкнул ногой сладко спящего сторожа. Тот вскочил, покачиваясь, преданно уставился на хозяина косыми со сна глазами.

— Разбуди Вигоса, Гарта. Поди на конюшню и приготовь легкий возок. Два коня пусть стоят в упряжи. Да ты понял ли, сонное полено?

— Понял, понял, мой господин. Легких двух лошадей. Возок взнуздать.

— Гарта. Ты хочешь плетей?

Тот затоптался, отчаянно трясся головой, и убедительно глядя яснеющими глазами.

— Уже все. Прости, мой господин, я нечаянно заснул. Умаялся.

— Ах ты, бедный!

Смеясь, мужчина запахнул хитон, обнажающий белую костистую грудь.

Гарта еще раз повторил приказание, уже не перепутав возков с конями. И, глядя вслед хозяину, пнул второго спящего под бок.

— Вигос, вставай ты, сонное полено! Господин Мелетиос велел тебе бежать на конюшню и приготовить легкий возок. Да чтоб две лошади стояли под седлами! Да ты слышишь ли меня?

— М-м-м…э? — Вигос завозился, потирая бок.

— Быстро! Пока я тут глаз не смыкаю, ты, харя толстая, спишь и спишь.

— Не смыкаешь, как же…

Мелетиос, слушая перебранку слуг, снова устроился на кушетке, развернул свиток и, придвинув светильник, углубился в чтение. Ах да. Еще сказать сонливцам, чтоб следили за улицей, вдруг там что интересное случится.