Во сне он был жеребцом, огромным, как грозовая туча, глаза и зубы сверкали, как сверкают молнии, прорезая черные клубы. Бежал через травы, грохоча широкими копытами, и уши прядали, с восторгом слушая, как отзывается звоном сухая летняя глина. Мышцы работали мерно и непрерывно, сжимались, подтягивая послушные кости. А на его спине сидела княжна, в небольшом мягком седле, прижимала к бокам голени и босые пятки.

— Нуба! — кричала, смеясь, — Нуба, мой Нуба!

От каждого крика вздергивался длинный хвост, мечась по горячему воздуху языком черного пламени. Раздувались ноздри, а в огромной глотке рождалось ликующее ржание. Как прекрасно быть ее конем, слушаться ударов маленьких пяток, поворачивать голову вслед за натянутыми поводьями. И больше ничего не надо ему. Был демон, стал конь. Демон-конь. Дух-жеребец.

Впереди засверкала синяя гладь, подернутая блестящей невыносимой для глаз рябью. И сильно заржав, черный жеребец рванулся вперед. Он кинется в воду, поплывет, неся ее на спине. Ото всех уплывут, будут только вдвоем, навсегда. На острове, укрытом нетронутыми мягкими травами, под ветвями обильных слив и вишен. Среди сверкающих ледяных ручьев. Навечно. Разве нужно для счастья что-то еще?

Нет. Надо. Нужно.

Поводья натянулись, врезаясь в десны. И он замотал головой. Смысл слов ускользал от него. Чего она хочет? Разве не прекрасно ему быть ее конем?

— Нет!

Был демон, стал конь. И больше ничего не надо!

— Надо…

Разве для счастья нужно что-то еще?

— Нужно!

Рывок остановил его на самом краю обрыва и, приседая могучим крупом, конь заржал, яростно недоумевая. Глядел на сине-зеленую воду внизу, в которой ясно виднелись мохнатые камни и серебряные тела длинных рыб. Изгибая шею, топтался, взрывая глину под сочной травой.

А потом она, спрыгнув, приблизила к горячей морде серьезное лицо, полное напряженного усилия. Раскрылся рот, произнося слова.

— Ты человек. Нуба. Ты — че-ло-век!

— Нет! — хотел закричать он в ответ, обрушивая на нее слова-воспоминания. О том, как он-человек следовал за ней безмолвной тенью, как сидел у стены, а она лежала в спальне своего старого мужа, пресыщенного ласками рабынь и мальчиков. Как прогнала, его — человека, отправив в скитания без сердца, что он оставил ей, спящей и равнодушной. Как лежал в каменной темнице, полной жирных многоножек и чужая женщина залечивала его раны, отравляя одновременно душу.

— Демоном быть лучше! — хотел закричать о том, как без мыслей наслаждался смертями и сытной едой, а знатные женщины покупали его ласки, как деньги текли в кошели купца, и все боялись обидеть даже взглядом.

— Я же с тобой! — хотел закричать о своей любви и о том, что вот его участь — быть вечным конем под вечной всадницей. И никогда ничего больше не захочет он. Не предаст. Не покинет, исполняя тем желания всех — и ее, и Матары, и Даориция, и прекрасной Мауры, и мудрой мем-сах Каассы…

— Вот вершина испытаний, конец странствий, счастливое окончание легенды.

Но вместо складных слов из мощной глотки рвалось лишь ржание. Да топали по обрыву широкие копыта, обваливая вниз пласты сухой глины с щетками травы.

— Мне — мало демона. Ты — человек.

Резко дергая, она освободила горячую морду от узды, рванула поводья, скинула с лоснящейся спины седло.

— Хочешь, уйди. Но — человеком!

— Нет! — крикнул он, пугаясь. И проснулся.

Сел, оглядываясь.

В маленькой комнате с чистыми белеными стенами было пусто и тихо. Только он и его крик. Да еще лавка у стены, на которой стояли кувшин и большой таз, лежали вороха ткани и стопка посуды. В квадратное оконце лился бронзовый свет, какой бывает на закате. А вдалеке ходил рокочущий гром.

Закачались светлые занавеси с вышитыми фигурами музыкантов, окруженных цветочными завитками. И в комнату вбежала Маура, держа рукой подол нежно-зеленой туники. Блеснули на руках яшмовые браслеты.

— Ты проснулся!

С разбегу, как девочка, упала на коленки, держась руками за край постели и не отводя встревоженных глаз. Радость на лице мешалась с испугом.

Нуба повернулся, чтоб лучше видеть здоровым глазом и попробовал улыбнуться. Почему она боится? Он сидит и смотрит, кажется — все неплохо.

— Ты…

Ее лицо застыло, незаконченная фраза повисла в теплом душистом воздухе.

— Мау… я. Все хорошо. Да.

Он поднял руку, чтоб коснуться тугих заплетенных волос. Девушка отпрянула и чуть не упала, закрывая лицо. Нуба схватил ее локоть, удерживая от падения.

— Что?

Наклоняясь, бережно приподнял за локти, ставя перед собой. В наступившую тишину пришли голоса, перемешанные с пением птиц в саду. Даориций что-то рассказывал, и по голосу было слышно — хмурит брови и ударяет ладонью по острому колену, чтоб привлечь внимание собеседника.

Под босыми ступнями пол был прохладным и гладким. Нуба ждал, глядя на застежку, завитком схватившую тонкие зеленые складки. Дыхание Мауры выровнялось и она закончила вопрос:

— Ты — Нуба?

— Я? — он оглядел свои черные колени, опустив голову, уставился на живот, пересеченный свежим припухшим шрамом.

— Нуба. Был ведь им, всегда.

И снова замолчал, когда Маура опять упала на колени, жадно разглядывая снизу его лицо. На этот раз без испуга, а с одной лишь нарастающей радостью.

— Да! Нуба! Папа Даори, скорее! Он вернулся к нам!

Она гладила его колени, страдальчески морщась, трогала шрам, и после вытирала текущие по щекам слезы. Руки ходили челноками между двух тел, женские пальцы оставляли на коже мокрые следы.

Послышался голос старика, накидка Мауры взметнулась перед лицом, сверкнули беленые стены, заполоскалась на входе прозрачная штора, закатное солнце вспыхнуло на парчовых рукавах. И еще мужчина встал в дверях, иногда видный Нубе между движущимися фигурами Даориция и Мауры, что возникала с кубком, полным прохладного питья.

От голосов, света, цветных пятен и пристальных взглядов он вдруг устал. Закрывая глаз, откинулся на длинные тугие подушки, отводя руку Мауры с кубком.

— Я посплю.

— Да, да.

Они не ушли сразу. Нуба слышал осторожное дыхание и шуршание парчи — Даориций складывал руки, поправляя халат.

— Пойдемте, — негромкий мужской голос, незнакомый, — пусть он поспит.

Сквозь тихие шаги уже издалека донеслось:

— Папа Даори, Нуба. Не Иму…

Нуба открыл глаз. На потолке тускло сияли нарисованные звезды, подписанные незнакомыми письменами. Солнце бросало через окно косые лучи, и они становились тяжелее, кажется, подними руку и согнешь полосу света, сминая в пальцах.

Иму? Она сказала Иму. Кто это?

Резко выкрикнула в саду птица, рассекая беспамятство и оттуда вдруг, как из разрезанного мешка повалились воспоминания. Чужие, не его. Не могли быть его! Но именно он бежал по скользким плитам, тяжко топая большими ступнями и держа глазом женскую фигуру, падающую на колени.

— Убей! — снова крикнула птица. А издалека прянул в уши требовательный крик морской чайки. Как женский голос, что выкрикивал его имя.

— Нуба! — кричал он, дергая криком уши, будто тряся за плечи, — Нуба, это я, княжна!

И последнее, что помнил — свои руки на горле, и крик смолкает, задавленный жесткой хваткой.

В саду, где земля была скрыта под цветными мраморными плитками, а деревья росли в освобожденных от камня квадратах, заполненных травяной гущей, Даориций в изнеможении бухнулся на табурет. Схватив из рук слуги кубок, присосался к краю, глотая холодное вино. Маура ходила взад и вперед, низкая ветка проводила листьями по красиво причесанной голове. Мелетиос негромко дал указания рабу и тот убежал, кланяясь. Вернулся вскоре, таща легкую кушетку, установил ее в тени и устроил рядом деревянный столик.

Маура отошла, чтоб не мешать еще двум слугам ставить тарелки с фруктами и кувшины с питьем.

— Я сказал повару сварить побольше мяса. И скоро принесут свежего молока. Ему надо вернуть силы.

Мелетиос обращался к Мауре, успокаивая ее голосом. Та кивнула и вернулась к своему клине, села, поджимая ногу, укрытую яблочно-зелеными складками. Машинально улыбнулась хозяину, который кивал на фрукты, взяла яблоко, поднесла ко рту и не откусила, укладывая красно-зеленый шар на колени.

Даориций поставил опустевший кубок.

— Видишь, Мау. Все входит в свои берега. Он выздоровеет. И уже вернулся к нам Нубой. А демон Иму, хвала богам, возможно, забыл дорогу в его душу. Наверное, болезнь взяла его, и это…

Хрипло крикнула птица, взлетела из листвы, хлопая крыльями. А из-за кустов вырвалась огромная фигура, облитая тяжким бронзовым светом. Звякнул кубок, катясь от ножек перевернутого столика.

— Я убил? Убил ее?

Вскакивая, Даориций замахал руками, от неожиданности позабыв все слова. Вскрикивал, как улетевшая ракша, так же хрипло клекоча горлом.

— Нет! Нет же! — Маура уже была рядом, хватая большую руку, вставала на цыпочки, чтоб убедить поскорее, не только словами, но и лицом.

— Нет, нет-нет, Нуба. Нет!

— Где?

Но уже вдвоем купец и женщина тащили его за руки, усаживая на кушетку. Мелетиос наполнил кубок и подал с легким поклоном, стараясь не разглядывать растерянное лицо, посеченное бугристыми шрамами.

— Выпей, уважаемый гость. Тут питье, что успокоит тебя.

Отступая, поклонился Мауре и купцу.

— Я оставлю вас, есть еще неотложные дела, но если что, Вигос меня позовет. Да еще вознесу хвалу Асклепию за благополучное излечение вашего друга.

Сидя на кушетке в своей комнате Мелетиос просматривал свитки, беря их один за другим, разворачивая и тут же отбрасывая в сторону. Пергамен потрескивал, неприятно сушил пальцы, строчки сливались в глазах в суетливые узоры. Из сада слышались взволнованные голоса, иногда смех старика, короткие вопросы великана, сказанные глубоким голосом. Мелетиос поморщился. Правильно, что не слышно слов. Негоже подслушивать, если ты гостеприимный хозяин. Но было так хорошо посиживать длинными вечерами втроем, закусывая прохладные напитки вкусной едой, слушать рассказы старика, и смотреть, как Маура шьет, мелькая бронзовой иглой, похожей на приставший к пальцам короткий солнечный луч. Жаль, что хорошее вытекало из несчастья, она так волновалась и грустила, выходя из комнаты своего больного друга. А еще больше жаль, что одно хорошее может забрать другое. Великан выздоравливает и к нему возвращается память. Скоро нечаянные гости покинут дом Мелетиоса и он снова останется один. В своем так любимом прежде покойном одиночестве.

Пергамен упал с колен и Мелетиос нагнулся, поднимая упрямо сворачивающийся свиток. Выпрямился, услышав шаги.

Маура стояла в дверях, теребила тяжелый браслет из кругляшей пестрой яшмы. Как хорошо, что она перестала носить свои серебряные цепи и черные одежды. Славно, что он сумел подарить ей несколько платьев, показывая в дрожащем озере зеркала, как чудесно оттеняет зеленый цвет ее сумрачную красоту. Она изменилась. И теперь измененная, покинет тихий дом на окраине полиса. Уйдет…

— Я пришла еще раз поблагодарить тебя, добрый Мелетиос. Без твоего знахаря и твоих забот Нуба умер бы.

— Пустое, Маура. Он силен и всего-то нужно было ему побыть в полном покое.

— Где бы он взял его, этот покой. За него я благодарю тебя, великодушный хозяин.

Мелетиос усмехнулся. Пошел вдоль стен, прикасаясь зажженной от углей лучинкой к носикам светильников.

— Не возноси хвалу тому, о ком мало знаешь, прекрасная моя гостья. Я скучал. И был ленив. Празднуя лень в любимом саду, не имея забот о хлебе и крыше над головой, я молился богам, чтоб они развеяли мою скуку. И ждал, когда жизнь принесут мне на блюде вместе с едой и питьем.

Маура подошла к кушетке, взяла в руки один из свитков. Проводя пальцем по жирным узорам из букв, спросила удивленно:

— Ты разумеешь написанное здесь. У тебя много всяких документов и свитков. Как можно скучать с ними?

Он встал рядом, высокий и худощавый, с густыми седыми волосами, стриженными высоко над шеей. С ничем не примечательным лицом человека на пороге старости. Разве что цепкий взгляд серых глаз, что казались почти черными под густыми бровями. Взял поданный свиток и, сминая в руке, снова улыбнулся. Не отвечая на вопрос, заговорил снова.

— И жизнь принесли мне. На блюде. На нем танцевала прекрасная черная девушка, а ты знаешь, что я отдал замуж дочь, пять лет тому назад? Она твоих лет. А рядом с плясуньей сидит старик, в богатом иноземном халате. И говорит о вещах, которые есть в свитках, но он видел их сам, своими глазами. Пока я ленился в тихом саду.

— Папа Даори много повидал. Ты прав.

— Я радовался новому угощению. Вкушал твои танцы за ужином и запивал хмелем рассказов о странствиях. Но ко всякой вкусной еде добавлено еще что-то, для горечи и остроты. Твой раненый герой.

Она кивнула. И Мелетиос скривился, ругая себя. А чего же он ждал, когда завел этот никчемный разговор?

— Я пойду, мой добрый хозяин. Пусть боги стократ воздадут тебе за твою доброту. Ты сказал «лень», но пути богов отличны от наших путей. Иногда доброта идет дорогой лени. Наверное. Я не знаю точно.

— Тебе просто хочется в это верить.

— Да!

Она отступила, чтоб лучше видеть высокую фигуру и лицо, на котором пламя светильников меняло одно выражение на другое. Вот нахмурился, а потом насмешливо сложил тонкие губы. А вот будто заплачет сейчас.

— Да. Я хочу верить, что это так! Ничто не делается просто. Ты выглянул и увидел, как мы идем. И после забрал нас. А мог бы и дальше сидеть в саду, наутро узнать сплетни и послушать страшные рассказы. Но ты возился с больным. И привечал нас.

— Ты молода. Еще так мало знаешь о жизни.

Мелетиос покраснел, стыдясь своего напыщенного тона. Почему, говоря с ней, он чувствует себя неразумным мальчишкой, у которого в запасе десяток слов и те кривые и косые?

— А ты мало знаешь обо мне, добрый Мелетиос. Хороших тебе снов.

Она поклонилась и тронула занавесь на высокой арке, украшенной резьбой.

— Уже на второй день я жалел, что Даориций выкупил тебя и дал тебе свободу. Ты станцевала мне, благодаря за приют, помнишь?

Маура кивнула, стараясь спрятать внезапно накатившую печаль. Почему, когда она говорит с ним, то будто кожу снимают с души? Любое его настроение бросает ее в счастье или в горе, хотя скажет всего-то одно слово или два… Зачем сейчас говорит жестокое, напоминая о рабстве?…Снова ей смотреть в черное окно на россыпь звезд, не спать и думать.

— Я жалел об этом, потому что хотел бы сам выкупить тебя. Сам дать тебе свободу. Подарить тебе лучший подарок.

— Правда? — на черном лице засветилась детская улыбка.

— А потом я понял, что все сделано правильно.

Мелетиос подошел, беря ее руки. Сжал тонкие пальцы, придавливая надетое на средний палец кольцо. Сказал в растерянное лицо:

— Потому что я не сумел бы отпустить тебя. Никогда. Всю жизнь метался бы, владея и раскаиваясь. Но не отпустил бы.

Она молчала.

— Иди спать, прекрасная моя гостья. Утром твоему другу станет лучше, я уверен. Скоро вы сможете отправиться дальше, жить свою жизнь.

Тени пробежали по занавескам, стихли в коридоре женские шаги. Мелетиос постоял, разглядывая пламя на носике светильника. Вот так же плясала она, как черный живой язык пламени, и мертвый свет бежал по серебряным бляшкам и синим камням. А наутро он сам поехал на базар и накупил ей туник и хлен, покрывал на волосы и роскошный гиматий с каймой. Все — живых цветов, таких же, как она сама. И привез от знакомого торговца камнями шкатулку, полную яшмовых ожерелий, браслетов и колец. Торговец подмигивал, перебирая толстыми, но ловкими пальцами украшения. Шутил о счастливой невесте и пытался угадать, кому из дочерей знатных назначены подарки. Маура согласилась носить эти вещи, чтоб сделать приятное хозяину дома. Но если он не ошибся в ней, а он не ошибся, то в день, когда гости покинут его, шкатулка останется в комнате, и все драгоценности будут лежать там, под выпуклой крышкой.

Ему стало душно. И он пошел в сад, побыть в одиночестве и все еще раз обдумать. Или просто упасть на клине, пялиться в ночное небо между черными ветками, упиваясь жалостью к себе — одинокому, ленивому и заброшенному.

Но в саду на кушетке дремал черным горбом Даориций. Услышав шаги, прокашлялся и сел, подбирая широкие рукава.

— А то, побросаем зары, уважаемый Мелетиос? Мы сегодня не играли в тахтэ-нард.

В ответ на кивок зашевелился, стаскивая покрывало и расправляя его на каменных плитах. Щелкнула, раскладываясь, полированная доска из вещей, что старик привез в дом с рыночной стоянки.

Скрестив ноги, Мелетиос сел напротив и забрал в руку гладкие кубики с приятными твердыми гранями. Старик держал светильник, поднося его к доске, готовый прочитать выпавшие знаки.

— Я скучаю по дому, добрый хозяин. По своим женам и даже по нерадивым сынам. У меня уже внуки и, пока я тут ввязываюсь во всякие приключения, наверное, народилась еще парочка. Похоже, мне пора на покой. Если даже моя старуха каждую ночь прилетает с рассказами, как разросся наш сад. Такой же красивый, как твой, только деревья в нем растут другие.

— Ты повезешь их с собой, досточтимый купец?

— Кого? Деревья? А-а-а, ты про молодых. Да знаешь, хотел бы. Но вряд, вряд. Маура поедет выручать брата, я обещал взять ее на «Ноушу» и сделать огромный крюк. А черный, что ты. Его от своей княжны не отлепишь. Видал, как вскинулся. Как встанет на ноги, так и будет сам по себе. Главное, чтоб демон не нашел дорогу в его душу. Э-э, да кто ж так кидает, смотри, куда унесло зары.

— Да… — отозвался Мелетиос, нещадно тряся кулаком и снова бросая кубики мимо доски, — да, конечно, да.